разбившийся инопланетянин штата Алабама. фото космического агентства НАСА США.
Инопланетянин.
(мистический роман о контакте с инопланетным разумом.) рекомендуется читать с обилием иллюстраций (59) и музыкой на
Какая нервная, напряжённая, но интересная жизнь. Хочется сделать как можно больше. Везде успеть, везде побывать. Выставки, концертные залы, спортивные состязания, походы по окрестным речушкам на байдарках, занятия теннисом, волейболом, спортивной стрельбой, плаванием, живописью и прочее, к которому в первую очередь относится работа. С восьми ноль-ноль и до семнадцати ноль-ноль надо быть на работе. Перегрузка нервная и физическая. На работе начальник требует форсировать окончание ответственного правительственного задания, так как поджимают сроки. Из первого отдела в который раз приглашают ещё раз подробно описать встречу с подозрительным человеком, ведь наш институт закрытого, секретного типа. Шефы умоляют приехать к ним и подготовить их волейбольную команду к районным соревнованиям. Из спортивного комитета звонят и напоминают, что во вторник соревнования по плаванию, и чтобы я пришёл в понедельник на последнюю тренировку. Из медпункта звонят и требуют, чтобы я закончил медицинское обследование и сдал оставшиеся анализы. Из секции по туризму звонят, чтобы я к очередной субботе проинструктировал группу начинающих туристов на байдарках. Из секции спортивной стрельбы звонит тренер и сердито предупреждает, что если я и в дальнейшем буду часто пропускать тренировки, то он меня отчислит из сборной. Тренер по тяжёлой атлетике подловил меня в столовой и сказал, что если я ещё немного поднажму, то смогу выйти на «кандидата». Из секции по боксу звонит тренер и говорит, что если я сорву выступление сборной на городе, то он поймает меня в темном коридоре института и по-настоящему нокаутирует. Моя жена Иришка говорит, что если я не могу ей уделять должного внимания и не люблю её, то она уйдёт к маме. Но как мне найти свободное время, когда я везде нужен и без меня всё может остановиться. Я влез во все дыры, какие только можно, и меня на всё не хватает… Я стараюсь вовсю, экономлю каждую минуту. Допоздна работаю дома с отчётами по теме, делаю наброски перспективных разработок впрок, ибо на работе времени катастрофически не хватает, но всего этого недостаточно. Все мною недовольны. Шеф недавно вызвал меня «на ковёр» и пригрозил, что если я завалю тему, то он меня переведёт в «младшие». Как тяжело. Вроде бы и сил много, но к ночи я так устаю, что падаю в кровать, как подкошенный, и сплю до утра, как убитый.
Вот и сегодня, как всегда, я начал день с зарядки, контрастного душа. Лёгкий завтрак, и вприпрыжку на работу. После работы иду в Большой зал московской консерватории. Там сегодня реквием Моцарта. Не знаю ничего более божественного. Слушаю в который раз и никак не могу наслушаться. Значит – гениально. Сегодня в «пушкинском» последний день экспозиции импрессионистов. Прошусь у шефа разрешения уйти с обеда. Не пропускать же вечерний абонементный концерт в консерватории. Шеф, по уши погружённый в стопы машинописных и рукописных листов, только на секунду поднял голову от бумаг:
– Вы, видимо, забыли, что запуск через одиннадцать дней, а у нас ещё так много недоделок с документацией!
Выставка горит. Надо было бы пораньше сходить. Но кто думал, что извещение об абонементном концерте придёт так неожиданно? Как бы хотелось ещё раз увидеть Альфреда Сислея. Его «Деревня на берегу Сены» потрясающа. Как ему удалось в плывущем мареве перегретого воздуха создать такую удивительную идиллию, наполненную солнцем, воздухом и блаженным покоем?
После концерта заскочил к приятелю-филателисту. Он достал для меня потрясающий блок Рубенса. Пока полюбовались его коллекцией марок по живописи, уже стало совсем поздно. Надо торопиться, а то метро в 1:00 пересадки прекращает. Домой приполз поздно, и чуть живым. Включаю ночные новости по телевизору, наспех ужиная. Дурная привычка есть и смотреть телевизор. Надо бы скорее лечь спать – от усталости чуть не падаю, но по телевидению интереснейшая передача: где-то там, в Америке, в Скалистых горах штата Алабама разбилась летающая тарелка, и демонстрируется документальный фильм об этом. Какое совпадение! Два дня назад к нам в институт приезжал лектор, некий Ажажа, о котором по всей Москве ходят такие слухи, что хочешь – стой, а хочешь – падай. Он в прессе и в лекциях рассказывает о том, что наша Земля, точнее её небо, наводнено пришельцами из космоса на летающих тарелках. Бред, конечно. Такого быть не может. Ближайшая к нам звезда, не считая Солнца – Проксима Центавра – от нас находится так далеко, что если лететь от неё к нам со скорость света, то долететь можно только через три с небольшим года. Но световая скорость принципиально невозможна для движущихся масс. Ажажа собрал весь наш конференц-зал. Висели, если только что не на люстрах. Он рассказывал такое, от которого волосы вставали дыбом. Как инопланетяне приземляются, зомбируют очевидцев, затаскивают их в свою тарелку, исследуют наше тело, вшивают какие-то там чипы, отпускают на волю, и при этом человек ничего толком вспомнить не может. Три часа он рассказывал о фактах встречи военных и гражданских лётчиков с летающими тарелками, об очевидцах, которые видели приземлившиеся тарелки, описывая при этом инопланетян, и называл при этом год, месяц число и даже часы. Сыпал фамилиями очевидцев, сообщал о названии района и даже деревни, о точном месте приземления. Ажажа рассказывал, что правительства многих стран давно осведомлены о пришельцах, но придать этим фактам огласку не рискуют, опасаясь паники.
Во всё это так трудно было поверить, но очень хотелось. И вот сегодня, наконец-то, по центральному телевидению на всю страну демонстрируется фильм о разбившейся летающей тарелке. Среди многочисленных обломков найдено тело погибшего инопланетянина. Тело исследуют американские специалисты. Интересно настолько, что уже не до сна. Тело небольшое, почти как у нашего 14-ти летнего ребёнка. Голова большая в области мозга и лысая. Ушей нет и в помине. Лицо маленькое, рот едва обозначен. Подбородок заострён книзу, глаза большие. Что особенно поражает, так это глаза – совершенно чёрные, непроницаемые. В них отражаются только лампы, которыми тело хорошо освещается для съёмки. Оператор показывает как само тело, так и действия учёных-исследователей. Вот во весь экран показывается голова пришельца. С его чёрных, блестящих глаз скальпелем снимается тонкая плёнка, прикрывающая глаза. Вот сейчас, наконец-то, мы увидим зрачки. Подумать только! Перед нами представитель другого мира, другой цивилизации. Жаль, что случилась катастрофа. Как бы было интересно сейчас поговорить с инопланетянином о том, как устроен их мир, как они там живут, какие у них там проблемы и достижения.
Но, ужас! Под чёрной плёнкой не видно зрачков. Белая молочно-студенистая поверхность и больше ничего! Как же они видят? Ведь только радужная оболочка глаза, сужаясь и расширяясь, регулирует световой поток, поступающий в глаз через зрачок. Только хрусталик и прозрачное стекловидное тело глаза могут сфокусировать изображение на сетчатке и отправить его в головной мозг! Значит, перед нами что-то иное по форме жизни. Может быть, на их планете света-то и нет! Может быть, они видят в инфракрасном свете, или в ультрафиолетовом! Может быть, они видят сразу всем телом, а глаза у них рудиментарный орган…
Но вот передача кончается. Ложусь в постель. Иришка обиженно отворачивается к стенке. Я долго ворочаюсь в постели. Перед глазами кадры только что просмотренного документального фильма. Потрясающие кадры. Значит, нас хотели посетить из другого мира, из другой цивилизации, конечно же, более развитой. Мы пока к ним долететь не можем, а они-то вот долетели. Как жалко, что разбились при посадке. А может они садиться-то вовсе и не хотели? Может быть это авария? В полудрёме идёт ночь…
Но неожиданно яркая вспышка осветила мой мозг! Я проснулся. В комнате было темно. Что это могло быть? Конечно же, усталость от прошедшего дня и перевозбуждение от вечернего просмотра потрясающего фильма о разбившемся пришельце с другого мира. Но сон, как рукой сняло. Ни в одном глазу. Надо подниматься. Знаю по опыту, что не усну. Сесть бы поработать над диссертацией, сколько же лет её можно писать. Пора бы. Я уже не молодой специалист. Всё-таки старший научный сотрудник. Неделю назад отметил своё тридцатилетие, но как не хочется подниматься. Хочется понежиться в постели, помечтать о будущем, вспомнить прошлое. Как хорошо думается в постели, особенно в выходной день, когда на работу идти не надо…
Концерт Мендельсона.
Перед глазами во всех подробностях встаёт званый вечер моего недавнего тридцатилетия. В гостях только самые близкие друзья. Человек двенадцать, не более. Стол ломится от яств, вин и закусок. Иришка постаралась. Мужчины потирают руки от возбуждения: «Упьёмся! И не просто упьёмся, а упьёмся в ленту Мёбиуса. Сначала с одной стороны, потом с другой». – Женщины с тоской смотрят на многочисленные блюда, от которых идёт дурманящий, аппетитный запах. Но им же нельзя. У них не просто тела, у них изящные фигуры. Но не тут-то было. Следует приглашение дорогих гостей рассаживаться по стеночкам. Звучит торжественный голос именинника: – Дорогие друзья! Позвольте вам предложить в качестве непродолжительной преамбулы послушать концерт для скрипки с оркестром Феликса Мендельсона в моём исполнении. Опус шестьдесят четвёртый ми минор. Партию фортепьяно исполняет концертмейстер музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко Майя Хлебникова.
Друзья удивились моей смелости и, надо думать, наглости, но расселись по стеночкам. Зазвучала великолепная, возвышенная, волшебная музыка великого Мендельсона. Первая часть написана в ми миноре. При ключе всего один фа диез. Для скрипки это самая хорошая тональность. В первой позиции первый палец имеет удобную, естественную постановку на всех четырёх струнах. Какая чарующая мелодия во вступлении. Она заставляет забыть всё. И то, что гости пришли с работы и немного устали, и что под «ложечкой» сосёт от лёгкого голода, и что в маленькой комнате слишком много гостей и дышать-то уже нечем, и что у солиста от волнения дрожит смычок, и то, что с интонацией у именинника не всё в порядке. Солист местами показывает неплохую технику, но только местами. В основном же он с большими трудностями пробирается через дебри труднейшей скрипичной техники, и его исполнение держится только на вдохновении, так как к такому сложному концерту солист явно не готов. Проскальзывают откровенно фальшивые ноты, временами проскальзывает сам смычок и скрипит, как несмазанная телега.
От волнения я пропустил целую строку нот, но Майя Владимировна, мой концертмейстер, меня так мастерски подхватила, что никто ничего и не заметил. Мои друзья не знают этот концерт назубок, а некоторые, так и вообще первый раз его слышат. Постепенно я вхожу в «форму» и звучу более или менее прилично. Сильно сдерживает пыл исполнения сложная фактура концерта. Мне, не профессионалу, очень трудно держать даже подобие нужного темпа первой части – аллегро мольто аппассионато. Но я пыжусь изо всех сил. Музыка со сбоями, но всё же идёт. Первую страницу проехал. Дальше немного попроще, если не зарываться в темпе. Я с упоением и страстью вожу по струнам смычком, наслаждаясь прекрасными мелодиями сам и, заставляя, как ни странно, наслаждаться своих гостей. Видно было по их лицам, что, услышав такое в домашней обстановке, поначалу, гости были просто ошеломлены. Совсем другое дело в зале. Солист где-то там далеко на сцене. А вот именинник-то тут, совсем рядом. Глаза его горят от возбуждения, его смычок вздымается вверх то в легком летучем стаккато, то в грациозном отрывистом спиккато, то в плавном, переливающемся виртуозном пассаже легато.
Музыка захватывает, она не отпускает ни на секунду. Идут подряд то каскады двойных нот триолями, то стройные ряды слигованных квартолей, то ровную ритмику музыки перебивает звучный аккорд, то музыка замирает на восхитительной фермате. Неожиданно фортепьяно замирает, и скрипка начинает играть без сопровождения. Началась средняя часть первой части – каденция ад либитум. Выбравшись из жёстких рамок строгого аккомпанемента скрипка, раскрепостившись, запела необыкновенно насыщенно. Наконец-то появился настоящий, хороший звук. Пропала неуверенность и зажатость. Скрипка зазвучала свободно и напевно. Появились красивые арпеджио сразу по всем четырём струнам. Звуки медленно переходили от струны к струне, не заботясь о жёстком темпе. Затем звуки стали убыстряться всё более и более. Вот прошёл молнией один пассаж от «баска» до «квинты», за ним последовал другой. Кажется, что гриф уже кончился, но пальцам удалось втиснуть ещё несколько нот в очень высокой позиции. Затем начались бешеные трели на «баске». Звуки шли на крещендо. Кажется, что громче уже некуда, но громкость всё нарастает и нарастает. Она усиливается на перебивающих всё и вся аккордах. В музыке уже и нет музыки. Это не музыка. Это отрывистые звуки страстной жалобы, томной мольбы и безнадёжного отчаяния. Происходят длинные скачки пальцев по грифу от головки скрипки к подставке струн. После очередного натурального флажолета на ми в четвёртой октаве кажется, что скрипка успокоилась.
Но не тут-то было. Скрипка неожиданно переходит из неопределённого, расплывчатого и небольшого темпа в чёткую, жёсткую, искромётную ритмику. На предельном темпе пальцы выписывают арпеджио по всем струнам так быстро, что кажется – у скрипача мелькают над грифом не четыре пальца, а целых восемь. Кажется, что пальцы вот-вот завяжутся узлами, и играть будет нечем. И струн тоже не четыре, а минимум двенадцать. Смычок выписывает такие «кренделя», что кажется, – он вот-вот или переломится пополам, или задымится, или сгорит фейерверком его волос. В самой кульминации этой фантасмагории мощными звуками вступает фортепьяно. Нет, это уже не фортепьяно. Это рояль! Его мощные звуки возвестили об апофеозе концерта. И апофеоз состоялся! Но музыка не кончается. Она переходит в неторопливое русло спокойной мелодии, постепенно предрекая накал очередных страстей, но ненадолго. Кажется, что скрипка устала. Она раздумчиво, неторопливо перебирает несколько тональностей, не выходя надолго из ми минора, и вдруг неожиданно останавливается на ми мажоре в тонике. Неужели конец её скитаниям по звукам и тональностям? Но, нет. Это только небольшая передышка. Вот скрипка понемногу просыпается, её громкость нарастает. Звучит даже в лёгкой кульминации сфорцандо на соль в третьей октаве, и после небольших раздумий мелодия возвращается в ми минор. Здесь всё-таки как-то поудобнее, всего один фа диез. Но неожиданно скрипка взрывается. В бешеном темпе триолями началась разработка. Скрипачом используется разнообразная техника; то легато, то стаккато, то деташе, то крещендо, то диминуэндо, то сфорцандо. Звуки то скучиваются в близко поставленные интервалы, то разбегаются по разным октавам так, что кажется – у скрипача разорвутся пальцы. Темп всё увеличивается и увеличивается. Вот уже идёт Presto заквартоленными деташе. После нескольких сдвоенных терций и секст смычок опять замирает на натуральном флажолете четвёртой октавы «квинты». Фортепьяно берёт несколько громких звуков из последней угасшей темы, в басу звучит беспокойное октавное тремоло, и всё успокаивается на одной единственной ноте си малой октавы. Мои друзья зааплодировали, но я их остановил жестом, показывая, что первая и вторая части исполняются без перерыва.
Все знали, что я учился в юности в «Гнесинке», но не все слышали, что я играю такую крупную форму, да ещё и концерт самого Мендельсона! Действительно, – страстная и искромётная музыка в этом концерте! Кажется, что от многочисленных виртуозных пассажей вот-вот развалится скрипка, или у солиста выскочит из руки смычок. Кажется, что вот на этих двойных нотах солист сядет в «лужу». Кажется, что взвинченный темп вот-вот прервёт стройное построение музыкальных мыслей великого композитора и солист, не выдержав, остановится. Однако у профессионалов такого не случается. Но я-то, именинник, – не профессионал. Я окончил всего-то три курса «Гнесинки». Притом, так давно. Сейчас мне целых тридцать. Я почти старик. Скрипку беру в руки только в редкие минуты отдыха. Более десяти лет я серьёзно не занимался. Но так хочется друзей чем-нибудь побаловать и, чего греха таить, – удивить. Пришлось месяц не выпускать скрипку из рук, взяв отпуск в счёт следующего года. Поехал в музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко и познакомился с лучшим концертмейстером театра Майей Владимировной Хлебниковой. Умолял её за любые деньги поработать со мной и выступить на дне моего рождения. После небольших колебаний Майя Владимировна согласилась, но только безвозмездно! Я навалился на скрипку. В училище я таких серьёзных концертов не играл, хотя постоянно просил своего педагога дать мне концерт Мендельсона. Но педагог предлагал мне поднабраться техники и опыта, подсовывая всякие там очаровательные, но пустячки. Я старался, но техника повышалась медленно. У меня с каждым днём пропадал интерес к скрипичному ремеслу. Я стал больше ходить в консерваторию и слушать корифеев. Постепенно я понял, что играть так, как играет Виктор Третьяков, или хотя бы Максим Венгеров, я не смогу. А на меньшее я был не согласен.
Я пришёл в учебную часть и сказал, что ухожу из училища. Меня уговаривать не стали: «Рождённый ползать, летать не может». – Я стал поигрывать только в своё удовольствие дома. Первым делом навалился на концерт Мендельсона. Трудно без педагога. Но за десяток с лишним лет неторопливых занятий кое-что стало получаться. Конечно, пришлось сбавить темп первой части. Но в каденции я чувствовал себя, как рыба в воде.
Уж очень удобно Мендельсон написал этот фрагмент. Пальцы сами ложатся в нужные ноты. Кажется, что каденция самое трудное место концерта. Но, – это только кажется. Пальцы стоят в аккордах. Только изредка они перемещаются. Смычёк бешено двигается – это верно. Но, когда начинаешь играть эти волшебные арпеджио сразу по всем струнам, то статичным пальцам не тяжело. Сложновато со смычком. Смычок должен птицей летать над грифом, чуть касаясь струн, и используя упругость трости легко подпрыгивать. Неимоверно трудно. Но ведь осилил…
Без перерыва первая часть концерта переходит во вторую – Andante. Темп небольшой, спокойный. После непродолжительной партии фортепьяно я вступаю. Шесть восьмых в до мажоре. Нот в каждом такте немного. Но какие это ноты? Сказка! Ноты написаны так удобно, что не доставляют никакого неудобства в «пальцовке». Чувствуется, что композитор великолепно знал скрипку и сам являлся скрипачом. Мелодия неторопливо развивается без случайных знаков альтерации. Только один раз она повысила тонику единичным диезом и, словно извиняясь, снова вернула тонике свой статус через бекар. Затем мелодия из спокойного размышления перешла в несколько взволнованные поиски новых гармонических оттенков. Появилось много случайных диезов и бемолей. Мелодия искала где ей удобнее всего остановиться, и, не найдя того, чего ей хотелось, она, вдруг, через несколько бекаров поднялась на «квинту» и добралась до тоники "до" в четвёртой октаве. И, словно устав от поисков, мелодия стала неторопливо то спускаться вниз, то снова немного подниматься вверх на небольшой громкости, и к концу сороковых тактов она, немного поволновавшись на «шестнадцатых», задержалась на несколько секунд на трёхчетвертном си в трели. И решив, что от добра добра не ищут, мелодия успокоилась на родном "до". Всё-таки тоника, есть тоника, – она мать родная. Дальше у скрипки небольшая, но выстраданная пауза.
Фортепьяно берёт в свои руки новую тему. Но фортепьяно понимает, что поднять эту тему на должную высоту оно не может. Не те возможности. Ведь фортепьяно бьёт по струнам своими молоточками. Но бить по этой чарующей мелодии фортепьяно не может, – как-то неудобно. Пусть лучше скрипка своим мягким волосом пропоёт эту мелодию. У скрипки это лучше получится. Поэтому фортепьяно только слегка обозначает эту тему и уступает её скрипке. Но что это? Скрипка сыплет горохом «тридцать вторые» на второй струне, а на первой струне выводит эту новую мелодию, которую фортепьяно ей так любезно уступило. Двухголосие. Восхитительно! Как это скрипке удаётся? Несколько тактов октавных звуков, и снова «горох» «тридцать вторых». Мелодия снова начинает взволнованно блуждать по разным тональностям, ища своё счастье. Но ведь искать счастья вдвоём намного легче. Наконец «горох» у скрипки кончился. Сколько можно? Спасибо ему за поддержку, но дальше скрипка хочет звучать уже одна. Так спокойнее и проще. Вот скрипка вспоминает свою первоначальную мелодию, с которой она появилась в этой части, и, немного понаслаждавшись её прелестями, снова отправляется в свою alma mater, то есть в привычную тонику "до". После непродолжительных пассажей божественная мелодия успокаивается на второй струне, трижды повторив тонику. Эту ноту партия фортепьяно поддержала в басу сначала парочкой септ аккордов, а затем всё разрешилось "до" мажорным трезвучием…
Мои гости удивились красоте и спокойно-взволнованной лирике этой удивительной части. Особое впечатление произвели двойные "гороховые" ноты. Друзья дружно взорвались в несвоевременных аплодисментах. Между частями хлопать нельзя. Но то в зале. А здесь-то, дома у именинника – всё можно! Но солист отстраняется от объятий и поцелуев. Не давая друзьям опомниться, я перешёл к искромётному финалу, которому предшествует короткое аллегретто нон троппо. И наконец-то сам финал. Аллегро мольто виваче. Это очень большой темп, даже для профессионалов. И в этом темпе финал захватывает своим бешеным темпераментом. И вот тут-то меня понесло. Какая-то неведомая сила водила моим смычком безукоризненно. Какая-то неведомая сила заставляла мои пальцы двигаться с такой свободой по грифу, что я этого, признаюсь, не ожидал. Темп был настоящий: аллегро мольто виваче! Никаких скидок. Всё, как у профессионалов. Мелодия сначала несколько «взбрыкивает» с короткой остановкой на флажолете "ля". Это очень удобный флажолет. Затем мелодия в бешеном темпе то восьмыми, то шестнадцатыми начинает метаться по струнам. Часть написана в ми мажоре. Четыре диеза. Для скрипки это не совсем удобно. В первой позиции, если брать на «баске» "ре" диез четвёртым пальцем, то надо сильно оттягивать этот палец, что неестественно. Но Мендельсон, конечно же, всё продумал: наверняка это небольшое неудобство компенсируется. И эта компенсация, конечно же, в солнечности этой тональности. Никакая другая тональность для этой части не подошла бы. И тональность работает на слушателя. Действительно, – как много света, как много ярких бликов, как тепло от музыки, звучащей в такой яркой, жизнерадостной тональности!
Глядя на ноты, кажется, что в таком темпе, как поставил композитор, сыграть всё это невозможно. Но, глаза боятся, руки – делают. Всё это играется, благодаря гениальности создателя этого бессмертного сочинения. Пальцы, как по волшебной палочке, сами ложатся в нужном месте без затруднений. Конечно, нужна подготовка. В финале с его темпом аллегро мольто виваче справиться может только профессиональный скрипач. Конечно, в руках именинника не скрипка Страдивари, а всего лишь его фабричная копия. Конечно, звук и хорошая интонация в первых двух частях были только местами. Но, что случилось со скрипачом? Его как будто подменили. Это уже не тот именинник, который демонстрировал явное, хоть и очаровательное дилетантство. Какая уверенность! Какая беглость пальцев! Какая безукоризненная интонация. Вихрь завораживающих каскадов пассажей! А как музыкально солист играет короткие лирические места финала! В заключительной, искромётной части финала в бешеном темпе скрипка уже звучит дубль штрихом. Такое услышать в обычной квартире кажется нереальным. Скрипка обрушивает на слушателей каскад за каскадом сложнейшие пассажи, перемежающиеся элегантными арпеджио и аккордами. В последнем пассаже пальцы по грифу всего немного не добрались до носа скрипача. Последний аккорд, и смычок замер на «баске» третьим пальцем. Тоника. Конец!...
Я не сразу пришёл в себя. Как мне удалось сыграть труднейший финал в таком темпе без единой помарки и так одухотворённо, понять я не мог. Несколько секунд я стоял в оцепенении, как не свой. Я никак не мог выйти из состояния аффекта. Я плохо понимал, где я нахожусь. Очнулся я только тогда, когда мои друзья стали обнимать и целовать меня. Сначала я поблагодарил Майю Владимировну за всё, что она для меня сделала, почтительно поцеловав её руку, затем мы с ней стали раскланиваться. Без Майи Владимировны я никогда бы не добрался до конца этого великолепного концерта. Возгласы браво и брависсимо были искренними. Но я, конечно же, понимал, что моё исполнение можно назвать только дилетантским в первых двух частях. Я совершил слишком много технических ошибок. Но что случилось со мной в третьей части, в финале, я понять не мог. Но на всё это мои друзья смотрели снисходительно, и иначе чем маленьким музыкальным подвигом не называли. Они не очень-то разбирались в скрипичной игре.
– Спасибо, – говорили они мне, – ты был великолепен.
Но Майя Владимировна! Она-то – профессиональный музыкант. Она всё понимала. Она посмотрела на меня удивлёнными глазами и тихо сказала, отведя в сторону:
– В финале вы меня удивили. Я слышала многих великолепных скрипачей и многим аккомпанировала Мендельсона, но не каждый из них творил такое. Что с вами случилось? Вы превзошли самого себя. Как вам это удалось? Ведь техники для финала у вас явно не хватало!
– Майя Владимировна, сам не пойму! Руки сами играли. Я им просто не мешал. Я был, как в тумане.
– В тумане… Вы были в великолепном экстазе! Вы играли сосредоточенно, но расслаблено. У вас была полная раскрепощённость, но собранность. Вот в чём секрет.
Друзья тем временем устроили настоящие овации. Я потихоньку стал выходить из состояния аффекта. Скромно раскланивался, сияя, как начищенный самовар, и постоянно просил раскланиваться Майю Владимировну.
– Спасибо тебе, дорогой, – басил Анатолий Матвеевич, – но, конечно, и нам тоже спасибо. Концерт-то из целых трёх частей. Каждая, наверное, по часу. Чуть не уморил нас с голоду своим Мендельсоном.
Я был счастлив. Дальше пир пошёл горой. Было много выпито, и не только шампанского. Всё-таки после прекрасной музыки и яства вкуснее, и вина слаще. Но, если на следующий юбилей играть опять «мендельсонов», то надо иметь не сто друзей, а двести, ибо вся первая сотня непременно «заболеет» коклюшем, или морской свинкой, и придти на юбилей не сможет. Надо приглашать будет друзей из второй сотни.