А Ленины слезы текли, пока я его целовал. Каково? Пользоваться бывшим в употреблении? Белый пористый камень выскочил из наклоненной в кисти ладони - так я его отпускал. Глухо, на пол, без стука – в этой тихой квартире. По которой еще, казалось, бродили его голоса: «Последнее лето. Морте…» И в трубах ржавела алым налетом вода. Слезились серые, мертвые, бледные – глаза, ничего не выражающие, как и мои. Стекали потеками нерукописной туши тягучие, до пол лица, слезы. Застывали. Когда она представляла, как его целую я. Как мои, в трещину, узкие губы касаются липко, помадно нажимая на его – коричневые, украшающие, как мой язык обводил его рот, проникая, ощущая сладкий и немного обветренный запах его белых, крепких, облизал, зубов. Она лежала на искусственном, под шерсть, синем пледе, разведя ноги, руки, гладя приятные синтетические волосы и поджимая нижнюю пухлую, обиженную губу, выдвигая вперед челюсть, плакала. Едва я отрывался от его лица – всхлипывала. Красно воспламеняя раздражением глаза.
Представляла. Как я хотел. Как учился с ним танцевать, учил его танцевать. Неумело раскинул плети-руки с длинными, под струны, пальцами – он. Обхватил мою чрезмерно узкую талию, едва прихватив плотно ладонями ягодицы, прижал. И я почувствовал ваниль. Потом узнал, что это была ее ваниль. А пока белое платье открывало мои робкие, предназначенные для вздрагиваний и рыданий плечи. Широкий круг белоснежных шелестящих волн следовал за каждым нашим с ним па. Он кружил меня, вкручивал, интенсивно. И мои ноги узлами путались в платье, пока на взлете, на нотах второй октавы, я не перевернулся и не упал - в миг рассыпалось платье в мелкие хлопья, потолок раскрошился, и мое ярко розовое тело осталось лежать в темноте, на снегу, под треском проводов и редким звуком вороны, черным крылом срывающейся вниз с девятого этажа, долетая почти до асфальта, но выбирающей для себя жизнь.
Лена встала. Прислушалась. Звенели «Новости» у соседей. И молчал телефон. На кухне гудела длинная белая лампа, напоминающая неприятным светом ее саму. Подошла к столу. В пакете, слегка намокшем, лежала коробка. Вспорола ножом заклеенный коричневый скотч, и на стол посыпался черный пенопласт. Знала бы, что сам, в ручную, раскрашивал каждую горошину, что есть там одна красная, и если – сунула руку и из зыбучего песка, словно артефакт, выудила книгу, с белым конвертом на обложке – напорется на одну красную горошину, в ней игла – умрет тот час. Включила настольную лампу. И слегка опухшими пальцами стерла с щеки темный развод, к носу. Открыла: «Артур Киреев. Яркий триумф одиночества. Тебе, тебе, тебе…»
Пальцы перебирали листы, пока не дошла до его имени - «Александр»:
«Никто не делал больше. Никогда. В мою скупую сторону не лились звуки и мои стихи из уст твоих. Лепного выражения лица. Чернеющих от смоли глаз. Не оторвать. Не выбросить сейчас из головы – твой образ. И мою любовь к тебе, остатки сил истратив на тебя, не жаль. Так было глубоко однажды. Не повторится вновь. Все те минуты и секунды, вся моя любовь».
Отбросила на стол. Остолбенела. Вся. Нижняя губа углами вниз. Поползла, потянув за собой все 33-летнее лицо. Сжала крепко рот, пытаясь сдержать не то крик, не то плевок.
Схватила со стола книгу. Черную. Сдвинула, оборвав с крючков, сизо-синюю штору, распахнула окно, и в лицо ударил первый снег, крупными хлопьями на секунду влетая в теплое пространство комнаты и его рук. Открыла книгу. И что было силы, ненависти и страстного желания владеть, принялась вырывать страницы, огрызками, кусками, толщей до крови от порезов офсета. Крича что-то вон. Меж пальцев что-то твердое. Конверт. Схватила. Распечатала. Письмо. И в черноту обесцвеченного окна выбросила все, и полетел черным снегом пенопласт. Белые листья и слов вереница, в которые вписан он, вписана она, навсегда, выбрасывала сама себя в черноту ночи, с четвертого этажа белого с красным дома.
В соседней комнате что-то стукнуло. Выглянула. Ветер нес все листы в окно рядом. Побежала, скользя по полу. Не включая свет, раздернула от штор. И где-то из темноты, без фонарей и фар, в окно, тусклое, теплое, летело клубочком свернувшееся и пренебрегающее тяготением, все в снегу, летело мое тело. Нога вяло костью болталась.
Закричала в ладонь, впившись в пухлые щеки и вздернутый нос.
Тело хлопнуло и пристало к окну. Она подошла. Все в листах с моими словами. В снегу и пенопласте. Кровью потекшее. Обнажившее перелом сточенной ноги. Где-то скулит собака. «Как собака!» Кровью, ладонями без линии жизни тело прижалось к стеклу. Стены бы слышали, как ветер пел мне поминальную, но не она.
Припала к стеклу. На спине моей, на нераскрытых ребрах - в синяках и крови, в ушибах и гематомах на прилипшем мокро в снежных потеках листе пыталась разглядеть слова.
Тело раскинуло руки, ноги. Став Иисусом. Став лишь стремлением к телу и его избежанием. Прижалось каждым недоломанным позвонком к пакету из стекол. Из розеток, с карниза и слива рекой потекла кровь, томатная, безвозмездная. И на белом в красный на спине листе черным было написано:
«Поздравляю с Днем Рождения. Желаю, чтобы мою дорогу жизни освещала любовь, чтобы меня окружали мои друзья, чтобы берегли и жалели, чтобы в моей жизни было больше безмятежных моментов, меньше дождя и больше солнца, чтобы меня любили, радовали, чтобы я оставался примером – любви, достоинства и ума.
26.Х.2021
АК»