Жил на свете купец Бахтияр. Много странствовал он по миру, перевозя на своих верблюдах тюки белой, как горный снег, шерсти, специи, пряности, китайские шелка и дамасские клинки. Менял одно на другое в разных странах, и не знал никогда наверняка растет или тает его состояние. Ибо в одной земле за его товар давали пять мер, а в другой не давали и двух. А в третье стране его товар ценился на вес золота.
Золото… Бахтияр боялся золота, считая его желтым джинном, ифритом, рожденным пламенным вихрем пустыни, заставляющим купцов вроде него платить пескам кровавую дань. Ибо в те времена поджидали в дороге путников великие опасности – песчаные бури, сбивающие с пути миражи, высохшие колодцы.. Но хуже всех напастей были разбойники.
В то время свирепствовал на караванных путях черный пес Кара-Кальб. Всякий путешественник должен был опасаться встречи с ним, ибо жестокость его не знала пределов, и в ней находил он усладу. Но слаще мучений пленников был для него звон, блеск и запах золота. Вот и опасался Бахтияр возить с собой этого желтого джинна, боясь, что учует его Кара-Кальб за многие версты пути и устроит засаду где-нибудь в барханах. Самыми опасными местами считались колодцы, ибо ни одному караван-вожатому не удастся пройти путь, не напоив верблюдов. Можно было бы присоединиться к большому каравану, охраняемому наемниками, но Бахтияр опасался и этого, полагая, что никому не удастся скрыть час выхода из городских ворот такого большого общества, в котором намешаны вечно бранящиеся друг на друга купцы, менялы, паломники, дервиши и женщины, а шум и гам, сопровождаемый такую процессию, слышны за версту. Он предпочитал тихо пройти тайными тропами между барханами, минуя всем известные колодцы и оазисы, доверяясь чутью одного единственного проводника – маленького, черного, как закопченный казан, бедуина.
Дело в том, что опасности, хоть и страшили Бахтияра, не могли заставить его сидеть дома в окружении трех жен и двенадцати детей. Ибо более всего на свете любил купец это загадочное безмолвие пустыни, мягкие складки желтого песка, по которым бесшумно ступали его верблюды, волны барханов, так напоминающие изгибы женского тела, любил это бездонное небо над головой, звезды в бесконечной черноте ночи и их одинокий костер в укромном вади. Любил свои мысли о вечном, о Вселенной, о Боге и о далеких странах.
Тюки его в этот раз были полны превосходной белой козьей шерсти со склонов Тибета, практически пуха,. Он один теперь знал, как уберечь эту легкую белоснежную шерсть от паразитов, от желтизны и от едкого запаха, исходящего от верблюдов. Еще отец открыл ему, старшему сыну, этот старинный семейный секрет, повелевая держать его в тайне от других купцов. И наказывал он ему не скупиться и перекладывать лучшую шерсть листьями пачули, полагая, что это растение уберегает не только от насекомых, но и от злых чар, ежели носить его при себе. А еще видел отец в нем залог своего жизненного успеха, ибо, в конце концов, оплакивали его кончину четыре жены, три наложницы, семнадцать отпрысков и неисчислимое множество внуков и правнуков. Да и умер он вовсе не от старости, а упав с норовистого коня. Мало кто знал об этом растении с далеких влажных островов, но в этой последней поездке не поскупился Бахтияр и купил у лукавого индийского купца целый вьюк загадочных пахучих листьев.
Так шел его караван, укрытый высокими барханами, по тайной дороге, ведомый маленьким бедуином-скороходом. По подсчетам Бахтияра оставалось до ближайшего караван-сарая три дня пути, там-то он отдохнет, а заодно за небольшой бакшиш его хозяину уладит и свои торговые дела.
Но недаром говорят, что пути Всевышнего неисповедимы. И вот обойдя очередной бархан, их маленький караван неожиданно наткнулся на чью-то стоянку в маленькой, закрытой со всех сторон лощине. Как ни боялся и не избегал Бахтияр разбойников, а привела его судьба прямо в их лагерь, в самое логово Кара-Кальба. Был ли тому виной злой рок, джинны пустыни или тот самый маленький проводник-бедуин, которого словно ветром сдуло, как только с вершины бархана раздался протяжный разбойничий посвист. Размышлять об этом было некогда, потому что мгновенно их маленький отряд был окружен, а самого Бахтияра грубо стащили с седла и швырнули в ноги вышедшему из шатра Кара-Кальбу.
Про Кара-Кальба ходили поистине ужасные слухи. Говорили люди, что нет ему равных в жестокости, называли порождением шайтана, ибо не просто любил он убивать мирных путников, но непременно делал это глумливо, на потеху своим кровожадным псам. В первую очередь он искал золота, но даже найдя его порой в изрядном количестве, от чего, казалось бы, должен прийти в довольное расположение духа, он, напротив, свирепел еще больше и принимался вершить суд над пленниками. Он допрашивал их с особой изощренностью, пытаясь выудить из них признания в каких-то грехах, за которые он якобы послан Всевышним им в наказание. Утверждал, что видит их насквозь, и все дела их перед ним, как на ладони. А потом приступал к наказаниям… Слухи о страшных кара-кальбовых зверствах были нисколько не преувеличены, и зыбучие пески скрывали множество изувеченных жертв. Женщин же он отдавал на растерзание своей голодной своре, а себе брал только девственниц, упиваясь в шатре их ужасом под крики и вопли, доносящиеся снаружи. Никто из его банды ни разу не видел, что делал их атаман с юными пленницами, но неизменно поутру находили их всех до одной за ближайшим барханом с перерезанным горлом...
Все это знал Бахтияр и мысленно прощался со своими женами и двенадцатью ребятишками, молил Всевышнего лишь об одном - послать ему быструю и немучительную смерть. Кара-Кальб самолично обыскивал караван, осматривая сорванные тюки, нетерпеливо вороша носком сапога товары. И вот дошел он до тюков с белоснежной кашмирской шерстью. Сорвав тюки с верблюда, разбойники раскидали их по песку. Кара-Кальб мечом вспорол тугой вьюк, оттуда показался белоснежный курчавый шерстяной бок. Опять не золото! В ярости атаман разрубил тюк, и по песку разметался белоснежный пух. Ветер, который дул с самого утра, подхватил эти хлопья и закружил вокруг ног атамана, словно снежный вихрь, поднимаясь все выше и выше, к самому его лицу…
И вдруг Кара-Кальб замер. Меч застыл в его руке. Ноздрей атамана коснулся какой-то совершенно неземной аромат. Он запутался в его бороде, окутал лицо, проникая в поры, влился в уши, забрался под засаленный черный тюрбан, защекотал гортань, наполняя иссохший рот благословенной слюной. Дивный аромат обвился медленным вихрем вокруг него, забрался за ворот и нежными девичьими пальчиками спустился по позвоночнику до самого низа, заставляя хватать ртом воздух, не выдыхая, проскользнул между ног и сотворил то, что атаман не испытывал долгие годы. Его давным-давно безнадежно утерянная мужская сила вернулась к нему в мгновение ока и заявила о себе столь мощно и столь очевидно, что вызвала грубое одобрение его шайки.
Кара-Кальб растерянно стоял с мечом в руке, не зная откуда взялось это наваждение и какого ангела ему благодарить за этот неожиданный и незаслуженный дар. Он медленно опустился на колени, и, зачерпнув ладонями шерсть вперемежку с песком, молча уткнулся в нее носом, скрывая навернувшиеся на глаза скупые слезы, чувствуя, как рвется в груди сердце. Желание неистовой силы обуревало его, и - о чудо! - его мужская сила соответствовала этому желанию. Сердце пело от радости. И чувствовал атаман, как вся его злобная одержимость уходит в песок. Но над всеми этими страстями царило удивление и суеверный страх потерять это невероятное блаженство, это благословение небес.
Да, многие годы удавалось Кара-Кальбу скрывать свою слабость от членов шайки. Стоит этим шакалам пронюхать, что их грозный атаман потерял свою мужскую силу, как тут же презрение наполнит их безжалостные сердца, и однажды вместо повиновения они накинутся на него и изрежут на куски и бросят их стервятникам. Ибо такова цена слабости. И он скрывал эту слабость, умело маскируя ее жестокостью, выбрасывая изуродованные, но не обесчещенные девичьи тела по утрам после кровавых оргий. Ловко направлял и подогревал зверства своих псов над пленниками, день за днем бесчеловечностью подтверждая в их глазах свою силу.
Но теперь все переменилось…
Счастье Бахтияра, что в его караване не было женщин, хоть даже последней беззубой старухи или грязной дешевой потаскухи, ибо иначе растратил бы на них атаман всю свою только что обретенную страсть и силу. И не известно, что было бы поутру. Счастье Бахтияра, что считал он женщин со всеми их причитаниями, мелочными склоками и примитивными хитростями страшной обузой в пути. Атаман приказал не трогать путников, чем немало удивил своих подручных, заскучавших было в песках и ожидающих потехи.
Оставив лагерь, в одиночестве взобрался Кара-Кальб на вершину соседнего бархана и просидел там всю ночь, разговаривая с духами пустыни, вопрошая откуда и зачем явились в его тайное убежище эти путники-чародеи. Да и путники ли это? Может, это ангелы небесные в людском обличии спустились к нему, чтобы вразумить его. И мнилось ему, что шепчет ему пустыня о тысячах загубленных жизней, отправленных в ее чрево его руками. Чудилось, что говорят с ним звезды, указывая на оставшийся ему путь. И что говорит с ним само небо о прощении и искуплении. А вокруг лагеря по-прежнему хлопьями летал белоснежный пух, окутывая лощину томительно-прелестным ароматом…
Утром атаман созвал всех и отдал приказ. В трех фарасангах от них проходит богатый караван, груженый золотом. «Нападем на него. Старшим назначаю Одноглазого Касима. Зайдете слева со стороны черных скал. Они побегут направо, а там с подветренной стороны буду я и еще пятеро. Этого хватит. Все. В путь. Кто найдет золото – пятая часть его!» Так под ликующие алчные вопли спровадил он свое разношерстное войско прямиков на смерть, так как знал он, что караван тот, действительно груженый золотом, охраняется скрытыми под одеждами паломников вооруженными и хорошо обученными ханскими воинами. Как только топот копыт и разбойничье улюлюканье стихли вдали, атаман, не моргнув глазом, прирезал одного за другим, словно баранов, оставшихся с ним пятерых разбойников, никак не ожидавших расправы. Ибо знал, что не будет ему ни сна ни покоя, пока жив хоть один из них, движимый местью.
А потом подошел к Бахтияру. Долго стоял перед ним, давая понять, что теперь он, Кара-Кальб, во власти купца и его людей. Но торговец, поседевший за эту ночь, никак не мог поверить в спасение. И Кара-Кальб начал говорить… и говорил он о своих жестокостях и своих грехах так долго и так горестно, что люди, слушавшие его немного приободрились, видя его раскаяние и его одиночество.
Он не просил их взять его с собой. Знал, что им невыносимо будет видеть рядом с собой жестокого, пусть и раскаявшегося, убийцу, чуть было не отнявшего и их жизни. Не просил он и провести его мимо стражи, когда караван войдет в большой город, чтобы затеряться на его многолюдных улицах. Нет. Он просил лишь дать ему хоть немного той благодати, которой, видимо, обладают эти святые люди, чтобы хватило ему на первых порах в его искуплении во избежание соблазна ввергнуться в старый грех. Пленники недоумевающе переглянулись… «Это! Это!» – молил атаман, тряся перед ними пригоршней белоснежного пуха.
И тут Бахтияр понял. Он подошел к Кара-Кальбу, вынул из-за пазухи крохотный флакончик ароматного масла, висевшего как оберег от злых духов, открыл его, обмакнул большой палец и прижал его словно печать между бровями атамана. «Нарекаю тебя Ибн Абир – Сын Благоухания».
Исполненными надежды глазами следил атаман за флакончиком, аромат которого был теперь для него в тысячу раз милее памирского гашиша. И флакончик милостиво был повешен ему на грудь. А потом Бахтияр вытащил из дорожной сумы что-то бережно завернутое во влажную тряпицу, развернул и протянул на раскрытых ладонях Ибн Абиру свежую зеленую веточку.
Караван пошел своей дорогой сквозь пески. А в противоположную сторону, бормоча благодарственные молитвы благоуханному ангелу, уходил в дрожащее марево песков одинокий путник, прижимая к груди то, что было ему теперь дороже всего золота мира - флакончик с маслом и нежную веточку пачули…