Одно время с нами жила мамина дальняя родственница Груня.
Это была маленькая седая женщина, совершенно неграмотная, приехавшая из какой-то белорусской деревни. Все её близкие погибли или бесследно сгинули во время войны.
Груня была молчалива, её одолевали бесконечные думы, может быть, в мыслях она общалась с теми,
кого уже нет. Каюсь, я нередко нарушал её одиночество.
- Почему ты Груня? – настойчиво спрашивал я.
- Так родители назвали.
- Странно!
- Почему? – удивлялась Груня.
- Это же не еврейское имя.
- Как – не еврейское? – пугалась Груня.
- Конечно, не еврейское! – убеждённо говорил я. – Так старух в деревнях называют.
Груня успокаивалась:
- А я и есть старуха из деревни. Почти всю жизнь там прожила. И отец мой, и дед – все деревенские.
- И что же вы – землю пахали? – не унимался я.
- Наша семья не на земле была. Мы кузнецы.
- Что? – я от неожиданности чуть со стула не свалился.
- Не удивляйся, – сказала Груня, – моего отца во всей округе знали.
Так и говорили: «Поедем к еврею Ицке, он на совесть сделает». И братья мои тоже в кузнице работали.
- А где они, братья?
- Сгинули во время первой мировой. Отец запил с горя, и кузня разорилась.
- А ты была замужем? – не унимался я.
- Конечно. И детки были.
- А где же они.
Груня начинала рыдать:
- Не спрашивай! Это Гитлер проклятый. Всех погубил.
Она долго плакала, по несколько часов подряд. Мне становилось неловко за свои расспросы.
Однажды дед Израиль Ильич позвал меня пройтись с ним по городу.
Я любил эти прогулки с дедом, он много знал, много рассказывал.
На этот раз мы прошли недалеко – до первого газетного киоска. Дед купил книжку.
В послевоенные годы книжки были редкостью.
Тем удивительней было это новенькое, пахнущее типографской краской издание.
- Лев Квитко, – прочитал я на обложке имя автора, – кто это, дед?
- Прекрасный еврейский поэт. Наша гордость, – ответил он, светясь улыбкой.
Дома я принялся за чтение.
Стихи были мудрые, исполненные красоты, – вроде бы для детей и вроде бы для взрослых,
в строках скрывались глубокие смысли.
Я прочитал залпом всю книгу, потом, уже более медленно, прошёлся по её страницам во второй раз.
Начал читать бессистемно – то одно стихотворение, то другое.
Строки непроизвольно отпечатывались в памяти. Лев Квитко покорил меня.
Неожиданно попалось вот это:
- Откуда ты едешь, внучек Муня?
- Из Тендеверенде, бабушка Груня.
- Что на возу у тебя, Муня?
- Куклы, куклы, бабушка Груня.
- Что стоят куклы, внучек Муня?
- Мешок червонцев, бабушка Груня.
- Что дорого просишь, внучек Муня?
- Свежие куклы, бабушка Груня.
Я оторопел.
- Груня, – позвал я, – иди сюда скорее!
Она пришла:
- Что случилось?
- Послушай, – сказал я и прочитал ей весь стих.
Груня была потрясена.
- Это про меня! – закричала она. – Про меня! Откуда он знает, этот Лев Квитко? Покажи портрет.
В книгу была вклеена фотография.
Груня долго вглядывалась в неё, потом раздумчиво сказала:
- Кажись, лицо знакомое. Видать, из наших краёв. Всё про нас знает.
И Муню я помню, чернявый такой был, шустрый.
Вот тольо – Тенде… как?
- Тендеверенде, – подсказал я.
Она подумала.
- Нет, такой деревни точно не было. Таратайка была. А Тенде…
Она запнулась.
- Это он, наверно, придумал. Да Бог с ним. Писатель же. Но душевно как! Почитай ещё.
Я прочитал. Потом посмотрел на Груню. Она плакала.
Что происходило в её голове? Какие видения, какие мысли посещали? Кто знает.
Но крепко тронул её поэт, это бесспорно.
С тех пор не проходило дня, чтобы Груня не просила меня:
– Почитай, пожалуйста, про Муню.
Она садилась напротив, я открывал книгу, и мы, не заглядывая в неё, хором декламировали:
- Что на возу у тебя, Муня?
- Груда кукол, бабушка Груня.
- Что стоят куклы, внучек Муня?
- Дюжина грошей, бабушка Груня.
- Что дёшево просишь, внучек Муня?
- Вчерашние куклы, бабушка Груня.
Пересказав стих до конца, Груня начинала тихо и как-то умиротворённо смеяться. Ей было хорошо.
Пришли тревожные дни.
Был разгромлен Еврейский Антифашистский Комитет.
Замечательные еврейские поэты – цвет и гордость нации – были расстреляны.
Об этом нигде не говорили публично, но евреи знали.
Однажды меня позвал дед Израиль Ильич. Глаза у него были тревожные, красные.
- Где книга Льва Квитко? – спросил он.
Я принёс.
Дед сунул её за пазуху и сказал:
- Ты её никогда не видел. Понятно? Иначе всем нам будет плохо.
- Что случилось? – спросил я, и сердце сжалось от нехорошего предчувствия.
- Нет больше нашего дорогого Льва Квитко. Его убили.
- Кто? Почему? – закричал я.
Дед посмотрел мне в глаза.
- Они, – он поднял палец вверх, показывая на потолок, – они там утверждают, что Лев Квитко – враг народа.
Но ты не верь, не верь! Это абсурд.
Дед помолчал, потом доверительно сказал:
- Книгу я спрячу до лучших времён.
- Спрячь, – ответил я потрясённо, – всё равно она вся у меня в голове.
Вечером я сказал Груне:
- Ты знаешь, Лев Квитко умер.
Она не поверила:
- Не может быть! Такой молодой!
Я оставил её одну.
Через час она нашла меня и попросила.
- Давай почитаем про внучка Муню.
- Книга потерялась, – соврал я.
- А мы на память, – предложила Груня.
И сама же начала:
- Откуда ты едешь, внучек Муня?
- Из Тендеверенде, бабушка Груня.
Слово «Тендеверенде» она уже выговаривала без запинки.
Р.Маргулис