На фото: Изя Фишкин,1945год
Я рассматриваю старые фотографии. Их мало, но память изображённого на них мальчика рисует недостающее. Грань между нами стёрта. Перед глазами картины чужой жизни, далёких, казалось, напрочь забытых дней. Мазки его кисти пластичны, пастозны – густы, неровны, рельефны. Краски ярки, чувственны. Порой, даже избыточно ярки. Контуры отчётливы. Только почему-то невеселы они, эти самые первые детские воспоминания. Мне нет нужды придумывать или сгущать краски. Автор не я, я лишь переношу изображение на бумагу
ДЕТСКИЕ КАРТИНКИ
(из памятных записок очень немолодого человека)
Дорога
…Бездонное голубое небо с тающими на солнце белыми облаками над головой. Далеко позади за невысокими холмами в пахнущей полынью степи осталось село Зеленополь – место, где был наш дом. Я лежу спиной на мешках в телеге, которую медленно тянут два быка. Я вижу деревянные хомуты на их шеях и хвосты, которыми быки лениво отгоняют от себя настырных июльских мух. Такие же упряжки движутся колонной спереди и сзади. В телеге я просыпаюсь с восходом солнца и при его заходе засыпаю. И так день за днём. Мне уже два с половиной года, но, кажется, именно в этой телеге началась моя жизнь…
…Караван останавливается. Слышу и уже понимаю речь: «Трактор сломался. Папа ремонтирует трактор». Рядом с нашим бычьим караваном колона из тракторов и прицепной техники. Папа что-то делает у трактора – похоже, соединяет разорвавшиеся траки. Потом мы едем дальше и над головой то же ясное летнее небо с причудливо меняющими форму, розовеющими под вечер облаками...
…Пирожки – словно подрумянившиеся на солнышке облачка. Пухлые, розовато-золотистые, В беленой известью комнатке с непривычным образком и лампадкой в углу божественный аромат свежего теста, жареного лука и вареной картошки. Моя бабушка печёт пирожки – собирает сына Бориса, моего папу, в дальнюю дорогу. Папа едет на фронт. А моя мама вместо того, чтобы радоваться, что её муж настоящий герой, некрасиво навзрыд плачет, размазывая как маленькая слёзы по щекам. Я тоже начинаю плакать, и дед Савелий подхватывает меня на руки…
Где и когда это происходит? Я ничего об этом не помню. Узнаю лишь в июне 2001 года, прочитав «донесение о безвозвратных потерях» штаба 15-й стрелковой дивизии №3287-с от 17.03.42г.:
«Фишкин Борис Савельевич, рядовой, миномётчик 676-го стрелкового полка, призван Орловским РВК Ростовской области, погиб 01.03. 42 года; его жена, Кричевская Феня И., проживала по адресу: Ростовская обл, Орловский р-н, Тимошевский сельсовет».
Через много лет мне расскажут: папа, тракторист Новозлатопольской МТС, имел «бронь» – освобождение от фронта для работы в тылу, но, доставив трактора по назначению, явился в местный партком и попросил направить его в действующую армию, чтобы бить врага.
...После ухода отца на фронт, мы жили в Ростовской области не долго, лишь до сентября сорок первого года. Хотя дедушку и маму уже успели оценить – хорошие ветеринары и зоотехники в селе на вес золота.
Мы бежали от войны вглубь страны, но она, неумолимо настигавшая нас, по-прежнему оставалась для меня абстрактным понятием. Далёким, таким же нереальным, как, например, водопроводный кран, из которого в большой чан, называемый ванной может течь горячая вода или целый килограмм чудесных шоколадных конфет «Мишка на Севере» из хрустальной вазочки со стола великого кремлёвского вождя.
Моя встреча с ней «лицом к лицу» произошла чуточку позже. В пути на Урал...
Поезд
…Опять дорога, но уже в товарном полувагоне без крыши. Так обычно перевозят блестящий чёрный уголь или строительный лес - пахнущие смолой и хвоей хлысты с красноватой морщинистой корой. Но на этот раз на дне вагона разношёрстые мешки с вещами, на которых устроились их шумные хозяева: причитающие старики, суетящиеся матери и плачущие дети. А я снова лежу и молча вглядываюсь в бездонное небо. В моём детском сознании поезд – самый медленный вид транспорта, даже медленнее плывущей по холмистой степи воловьей упряжки, ведь из глубины вагона кроме неподвижных облаков я ничего не вижу. Но в этот день небо без единого облачка. Я помню его от полудня, от того момента, когда услышал необычный рокот самолёта. Вероятно, я уже на слух опознаю «свои» самолёты потому что громко кричу: «Это не наш самолёт!». Вокруг начинается суматоха и стенания. Солнце бьёт в глаза, и я не могу найти источник звука. А поезд продолжает стучать колёсами…
… Ещё светло и опять над головой слышится тот же рокот «чужого» самолёта. На этот раз я не успеваю закричать: раздаётся взрыв и поезд останавливается.
Пассажиры бросаются к двери, но она не поддаётся – что-то заклинило. Дед Савелий хватает меня на руки, карабкается на борт вагона и прыгает. Под вагоном высокая насыпь. Мы катимся вниз. Дед снова подхватывает меня на руки и бежит от вагона прочь, к узкому оврагу виднеющемуся вдалеке. Оттуда, словно из «окопа» я вижу, как рвутся бомбы и как горит наш эшелон…
…Самолет уже давно закончил бомбометание, но состав продолжает гореть. Издалека видно, какой он длинный. В голове, на одну треть длины цистерны, затем вагоны с какой-то техникой и оборудованием, и лишь потом наши открытые вагоны.
Я ещё не знаю, что такое смерть, но понимаю: сзади поезда – война, спереди – мирный тыл, и туда поезд вывозит людей, машины и керосин в цистернах; а чужой самолёт догоняет нас, чтобы помешать уйти от войны.
Цистерны одна за другой раскаляются докрасна от огня по соседству и взрываются. Сначала оглушительный хлопок и пламя во все стороны. Затем облако огня исчезает, и появляется огромный огненный столб. Он достигает «самого неба» и упирается в него расходящейся в стороны «красной огненной ладонью» с дымом. Это повторяется много раз, до глубокой ночи, пока я, уже равнодушный к взрывам, не засыпаю в овраге…
Люди
…Поутру дед ведёт меня в сторону поезда. На причудливо скрюченных, оплавленных огнём рельсах одиноко стоит целёхонькая вагонная колёсная пара, а вокруг насыпи всё усыпано обгорелыми остатками вагонов и телами погибших людей. Сюда, к железнодорожному пути, собираются живые – искать родных. Здесь же и мама с бабушкой медленно переходящие от одного тела к другому и напряжённо вглядывающиеся в лица. Они ищут нас с дедом…
…Дальше все мы, выжившие в тот день, идём пешком , впрочем, не слишком долго – от полудня до захода солнца, – до какой-то станции. Одна или две ночёвки на этой станции, и подают новый состав для беженцев… с такими же цистернами, грузами и вагонами без крыш. Мы продолжаем своё бесконечное бегство от войны…
…Я не помню, какие вещи были у нас с собой до бомбёжки, и что осталось после неё; не помню, что ели в пути. Помню горячий обжигающий горло пустой кипяток, который набирали на станции в помятый чайник и который пили по-очереди прямо из горлышка. Помню частые ночные пересадки и поиски ночлега в домах возле станций. Мы стучались в калитки дворов и просились переночевать. Обычно обращался я: «Люди добрые, пустите нас переночевать. Нас всего четверо душ». Как правило, люди на нашем пути всегда оказывались добрыми…
Горе и война объединили незнакомых людей, чужих и далёких дотоле друг другу.
Куда всё это исчезло потом? Единство как-то растворилось незаметно.Сошло на нет. До сих пор задумываюсь – неужто в этом и есть главный божий промысел и смысл бытия: для того, чтобы сохранить и приумножить в себе человеческое надо оказаться однажды и продолжать жить в нечеловеческих условиях?!