Сегодня утром в окно увидел, как пара гастарбайтеров тащили по двору пианино. Наклонив его к земле, они на весь двор скребли по асфальту его полированным телом. Инструмент вертелся, явно сопротивляясь, в черных от грязи руках трудовых эмигрантов и на каждой колдобине выдавал визгливые вздохи расстроенным голосом. Видимо никак не мог смириться со своей участью устаревшей и ненужной вещи, которую хозяева не нашли куда сдать. Ведь раньше пианино были показателем достатка и интеллекта, а каждый уважающий себя интеллигент всеми правдами пытался себе его достать и обязательно научить свое чадо искусству нажатия на черно-белые клавиши. Вот, памятуя о тех временах, и пыталось вырваться из грубых рук маленькое фортепьяно.
Тем временем гастры дотащили-таки инструмент до мусорки и, как на эшафоте, поставили его перед строем мятых железных ящиков. Казалось, красные матросы привели на расстрел белого офицера.
Постояв и отдышавшись, среднеазиатские наймиты стали что-то яростно обсуждать, махая руками в сторону отсутствующего контейнера для крупногабаритного мусора. Потом один из них развернулся и шаркая стоптанными берцами куда –то отправился, а второй откинул крышку, и стал как попало тыкать в клавиатуру грязным пальцем. Пианино жалобно отвечало на мучения попеременно то басовым «дон», то писклявым «тинь».
Вернулся первый, держа в руках потертую некогда красного цвета монтировку. Второй, что-то горланя на своем языке пришедшему, принялся снова колотить по клавишам.
«Тинь-дон…», «Тинь-ган…», - дребезжал на весь двор инструмент, а потом однообразно зачастил.- «Тинь-ган-дон…тинь-ган-дон…тинь-ган-дон…»
«А ведь и не поспоришь!», - подумал я, мысленно соглашаясь с инструментом.
Но вот гастарбайтеру надоело издеваться, и он чуть отошёл, давая подельнику место для манёвров. Первый ударил монтировкой, и в стороны полетела полированная щепа. Второй вандал, крутанув с изломом, оторвал лопнувшую верхнюю крышку. Повалив пианино на асфальт, они с какой-то жестокостью принялись уничтожать его угловатое тело. С хрустом ломающихся костей, трескались деревянные плоскости. Затем рабочие принялись прыгать на разбитом теле фортепьяно своими грубыми сношенными берцами, расчленяя его на более мелкие элементы.
Мне стало не по себе от такой радостной и самозабвенной деструкции. Захотелось выйти и прекратить это глумление над поверженным интеллигентом. Но выглядело бы это со стороны, мягко говоря, странно, и меня тут же шаблонно заподозрили бы в ксенофобии. Поэтому я лишь бессильно сжимал кулаки. Мне бы предательски уйти, да не смотреть, однако, я не мог заставить себя отвернуться. Быть может, пианино было легче покидать этот мир, зная, что оно не один на один со своими палачами.
Когда все было кончено, гастры небрежно закинули останки инструмента в мусорные баки, оставив на асфальте щепу и мелкие осколки, а я отвернулся от окна, погруженный в мысли.
А подумал я, что уже скоро, гортанно смеясь, и нас вынесут на помойку и растопчут, оценив, как ненужный хлам. Никому не будет нужно наше богатое культурное наследие, так как оно не нужно даже нам самим. Да и к тому времени его окончательно опошлят и переврут. Похоронят, а на его могиле, плотно удобренный мультикультурным навозом, укорениться быт и псевдокультура шудры.