-61-
ШЁЛ В КАЗАНЬ, А ПОПАЛ В РЯЗАНЬ
Подпрыгивая на заднем сиденье командирского «козлика», бодро катившего по деревенским буеракам, Гольдберг отирал платком пылающий лоб и с жаром повествовал:
-Полоумного свидетеля, расстрелянного немцами, я выдумал, чтобы одного человека под монастырь не подвести. Но человек этот, как теперь выяснилось, оказался с червоточиной.
-Твоя червоточина размером поболее будет, - сказал Веретенников. – Свою вину на другого спихнуть хочешь? Не выйдет! Я тебя насквозь вижу. За счёт народного достояния разжиться хотел, чёрт вяленый.
-Точно так, товарищ полковник, точно так. В самую точку. Чёрт! Чёрт! Он самый. Он падлюка, больше некому. Он меня попутал, кто ж ещё! Нечистая на неправедное дело подвигла.
-Ты мне, гражданин Гольдберг, голову не морочь. И глазёнками своими ёрзать перестань. Без истерики... конкретно выкладывай, что и как... Да покороче.
-А я и выкладываю, товарищ полковник, как есть, предельно откровенно. Весной сорок второго года, если не ошибаюсь, в мае, Большаков попросил меня обеспечить одному раненому бойцу, находившемуся в городе на излечении, регулярную и квалифицированную врачебную опеку. Разве я мог ему отказать? Один раз в неделю раненого осматривал наш специалист. Однажды я тоже пришёл к нему... как хирург. Я же хирург, товарищ полковник, вы же знаете. И очень удивился, когда увидел его. Это был Цыбуля, бывший начальник тюрьмы. Он уже вставал, но ходил ещё плохо. Выпили мы с ним, разговорились. Цыбуля мне о своём задании рассказал. Сильно переживал он, что приказ товарища наркома не выполнил. В общем, возникла у нас идея – своими силами из-под завала золото это достать и через Штаб партизанского движения в Центр самолётом переправить... от имени, значит, отряда «Дяди Вани».
-И о себе не забыть?
-Я же говорю, бес попутал.
-Идея чья была?
-Какая разница, товарищ полковник? Я ж в своём неблаговидном поступке раскаялся давно.
-Есть разница.
-Ну, моя идея. А он с ней согласился.
-Значит, чаша теперь у него?
-Выходит что так. Кроме нас двоих о тайнике никто не знал.
-Ладно. Найдём Цыбулю - разберёмся. А ты пока в тюрьме посидишь.
Стрелковая дивизия, куда входил триста семьдесят… полк, с середины сентября в военных действиях не участвовала, находясь в резерве Ставки. Поэтому Цыбулю разыскали с изумляющей для военного времени быстротой, вместе с личными вещами доставили в Осинцевск вечером 12 октября и поместили под домашний арест в одном хорошо сохранившемся особняке на улице Ленина, знаменитом своими каменными львами, охранявшими ступени ко входным дверям. На следующий день пленника допрашивал сам Веретенников. Полковник был терпелив и добродушен, на лице его плавала благожелательная улыбка.
-Куришь?
-Курю.
-Угощайся.
Он кивнул на пачку «Казбека» на столе. Цыбуля - мелкий, костлявый молодой человек в мешковатой солдатской форме с бледным курносым лицом, усеянным веснушками, как летнее небо звёздами - закурил, выпустив к потолку клуб пахучего дыма.
-Знаешь Гольдберга?
-Кто это?
-Бывший командир партизанского отряда.
-Нет, не знаю.
-А он тебя знает. И очень хорошо знает. Ещё с той поры, когда ты тюрьмой заведовал.
-Я? Тюрьмой?!
-Ты.
-Где?
-В Осинцевске.
-Он ошибается. В этом городе я был только один раз. Нынешним летом, вместе со своим полком.
-У меня другие данные… Так ты его не знаешь?
-Кого?
-Гольдберга.
-Я же говорю… Первый раз о нём слышу.
-И начальником тюрьмы ты никогда не был?
-Не был.
-И Гольдберг тебя не осматривал, когда ты раненый у Марии Остроух в доме номер три дробь один по улице Социалистической отлёживался? И не пили вы вместе, и не разболтал ты ему по пьяной лавочке тайну государственной важности? Видишь, нам всё про тебя известно. Зачем в кошки-мышки играть? Я его сейчас позову, и он тебя узнает.
-Кто?
-Гольдберг.
-Не узнает, товарищ полковник, голову на отсечение даю.
Веретенников на секунду задумался. Выходило что-то несусветное. Вот не было печали! То-то ему всю ночь крысы снились, и в большом количестве!.. Настораживало то, что Цыбуля отрицал очевидное. Отрицал твёрдо и категорически. А ведь главные вопросы ему ещё не заданы…
-Так как насчёт ранения?
-А я и не скрываю. Действительно, был ранен. Только под Херсоном, в марте этого года. Два месяца находился в полевом госпитале для легкораненых. Могу даже номер назвать: тридцать четыре шестьдесят пять. Мне и справку там выдали. Можете проверить.
-Хорошо. Проверим… потом. Ты мне сначала ответь, куда чашу спрятал. В твоих вещах её не нашли.
-Какую чашу?
-Чашу из зелёного камня.
-Не понимаю, товарищ полковник, о чём вы.
-Я о чаше, которой ты незаконно владеешь. Сдай её, сынок, государству, не валяй дурака, и живи себе тихо и мирно. Мы тебя назад в часть отправим. Завтра же. Слово офицера даю. А оно у меня как штык – твёрдое, не гнётся…
-Не брал я никакой чаши. Ей-Богу, вы меня с кем-то путаете.
-Путают, Цыбуля, дальтоники цвета. А ты своим тупым упрямством мешаешь следствию по важному делу.
Веретенников посмотрел на лампочку, висевшую над столом на тонком витом проводе. У него возникло острое желание дёрнуть за этот провод и вырвать его с корнем, так, чтобы сверху посыпалась штукатурка. Или разбить что-то, зеркало, например, но зеркал, к сожалению (или к счастью), поблизости не было... Ему, сыну профессора, человеку резонному, эстету, читавшему Шекспира в подлиннике, увлекавшемуся живописью, игрой на виолончели и скачками, посетителю музеев, концертов, лекций, театров, ненавидевшему насилие в принципе, ничего другого не оставалось, как применить к строптивому мальчишке грубую физическую силу. Только она могла дать скорый результат, необходимый полковнику, как воздух.
-Ну что ж, раз так, то так, - произнёс Веретенников как бы про себя, - Мозговой!
В дверях появился помощник, прибывший с ним из Москвы, здоровый, широкоплечий, мясистый, стриженый бобриком, с крупными чертами круглого поросячьего лица старшина.
-Разберись, - поморщившись, бросил Веретенников и вышел.
Соскучившийся по работе Мозговой, не откладывая поручение шефа в долгий ящик, подошёл к Цыбуле вплотную, дохнул ему в лицо селёдкой и луком, с наслаждением, очень коротко, без замаха, в полсилы ударил его в область печени. Тот, согнувшись пополам, стал хватать ртом воздух, оседая. Тут же старшина нанёс ещё один короткий и страшный удар – в голову, и когда избиваемый, как мешок с мукой, рухнул на пол, заливая его чёрной кровью, хлынувшей из носа, стал пинать его ногами, обутыми в растоптанные кирзовые сапоги сорок пятого размера. Всё повышая тяжёлый низкий голос и одновременно меняя его тембр, Мозговой периодически допытывался: «Будешь признаваться, требуха гнилая?», а Цыбуля даже не стонал, он, сжавшись в комок, как-то глухо и утробно хрипел. Так продолжалось минут пять... Наконец старшина с шумом выдохнул воздух, провозгласил бесстрастно: «Антракт», взяв графин с водой, вылил его содержимое на окровавленную голову пленника. Цыбуля шевельнулся, прошептал сквозь раскрошенные зубы: «Паскуда…» «Что-о-о?» - округлив глаза, спросил старшина, полагая, что ослышался. «Не надо больше бить. Пиши признание. Я агент абвера. Агентурная кличка «Племянник...» Старшина сделал сочувственное лицо: «Давно бы так. Пойду полковника обрадую». Не успел он сделать к дверям и шага, как они, беззвучно раскрывшись, впустили Веретенникова в компании с давно обещанным Гольдбергом.
-Узнаёшь? – спросил полковник, обращаясь к своему спутнику.
-Кого?
-Дружка своего, Цыбулю, кого ж ещё.
-А где он?
-Да вот, на полу перед тобой лежит.
Гольдберг нагнулся, рассматривая лежавшего в полосе света красноармейца, заключил:
-Никакой это не Цыбуля.
-А кто?
-Не знаю, товарищ полковник, не знаю. Не он. Точно не он. Цыбуля совсем другой. Он старше и профиль у него скифский, такой... как бы это поточнее выразиться... свирепый. Хотя свирепым... его тоже назвать нельзя.
-Разрешите доложить, - подал голос старшина.
-Докладывай.
-Это – агент абвера по кличке «Племянник». Только что признался, сукин сын.