Первый раз за много лет перечитал главу (№4) из своего давнего-предавнего романа "Месть Махи", только потому, что кто-то на Прозе.ру её недавно открыл. А перечитав, наткнулся на язвительную вставку, несколько выбивающуюся из детективно-психиатрического сюжета своей строго исторической фактурой, про известного в предреволюционное время "русского" художника. И вдруг мне показалось уместным тиснуть эту вставку в качестве отдельного фрагмента. Может кто-то посмеётся, а кто-то поскрипит протезами. Кому-то это может что-то напомнить из современности...
"...Когда я запрыгивал в подошедший автобус, то упёрся в пузо, пытающегося сойти на остановку, Бакланова, – он ехал искать меня, сумев таки навешать лапши своей мымре. Эта случайность здорово сэкономила время, и за четверть часа до восьми мы уже были на месте. Я сел на какое-то железобетонное кольцо на высоком бугре, откуда меня было далеко видать, а Колян скрытно залёг в кусте за моей спиной.
Я узнавал это место по фотографиям. Когда-то, до 17-го года, оно было крайне живописным: на горке слева вместо бесформенных развалин возвышалась каменная церковь с колокольней, а внизу в зелёной, сочной долине вместо бетонных надолбов брошенной стройки гигантского свинарника, паслись тучные стада. Неподалёку, к чудом сохранившейся берёзовой роще жались остатки «дома-усадьбы в селе Абрамовичи». Дом прославился тем, что художник Кретинёр, по прозвищу Перовжо, приезжал сюда на лето из Москвы, отдохнуть от лазания с этюдником по тамошним трущобам в поисках подходящих маргиналов. Известен он был на всю Россию: перед его остросоциальными полотнами всегда навзрыд плакали революционеры, и царской охранке это обстоятельство очень облегчало задачу.
Не видя вокруг себя ни души, чтобы успокоить нервы и скоротать время ожидания, я, полуобернувшись, стал рассказывать Коляну некоторые факты из жизни этого замечательного живописца.
Кличку свою Перовжо получил ещё в гимназии – он любил в щели парт однокашников засовывать обломки гусиных перьев. Уже тогда проявлялся его бунтарский, въедливый характер. Вскоре он обнаружил в себе недюжинный талант и стал преподавать живопись в московской Академии, продолжая при этом подкладывать перья тем ученикам, которые не желали обличать российскую действительность и просто писали красивые вещи. Обычно перья сходили ему с рук, никто не рисковал связываться, но однажды, от одного очень способного, тихого парня по фамилии Левитанц он перехватил укоризненный взгляд. Это был вызов. Перовж умел за себя постоять, и когда пришло время Левитанцу получать «золотой диплом художника», он настоял у директора Савраса, что парню хватит «грамоты учителя рисования третьей степени».
В шестидесятые годы прошлого века ненависть к самодержавному крепостничеству и несправедливости, когда бедные жили убого, а убогие – богато, породила в среде русских художников непримиримых обличителей. Народ прозвал их «жанристами», потому что не художественные достоинства ценили они, а сюжеты о тяжёлой жизни народа. И самым ярым среди «жанристов», конечно, стал Перовжо. Своими полотнами-карикатурами он выносил беспощадный приговор коварному царизму, который успел таки отменить крепостное право. Слишком страстно передовые люди России желали преобразований, чтобы простить самодержавию этот подлый удар реформой в спину.
Поэтому, как только крестьян освободили, Перовжо с компанией ринулись в схватку. Свои обличающие картины, типа «Привала арестантов» или «Купца-кутилы», они как бомбы-хлопуши тайно подбрасывали на вернисажи и подпитывались скандалами. Но «Сельским крестным ходом» Кретинёр переплюнул всех. Картина раскрыла всю сущность страданий русского народа в пасху. На картине изображено, как угнетённые неимоверным количеством выпитого бедные крестьяне, разночинцы и духовенство вываливаются из убогой лачуги, олицетворяющей Россию. Преодолевая неимоверные трудности, они бредут по бездорожью вдаль. На переднем плане молодая девица, доведённая притеснением до нецеломудренного образа жизни. Лихо подоткнув подол, она шлёпает прямо по грязи, не замечая, как убоги и не эстетичны её сползшие, дырявые чулки…
Услышав, как Колян завозился в кустах, одобрительно крякая, я оглядел окрестности. Пусто. Я продолжил описание картины, чтобы проверить зрительную память. Она словно стояла перед глазами.
Вот в правом углу хозяин дома, раскрепощённый царизмом в прошлом году, оказался снова порабощён, да в такой степени, что уже не способен сопротивляться своей бабе, льющей на него жидкость из горшка. От другого крестьянина видны только сапоги, неподвижно высунувшиеся из-под крыльца. А вот, спотыкаясь, бредёт в лаптях лысый старик, похожий на Сократа, но с низко согбенной под гнётом самодержавия спиной. Из-за несправедливости государственного устройства он крайне подавлен, рассеян и несёт икону вниз головой. Вся процессия производит впечатление тупого, бессмысленного шествия в Никуда. При взгляде на холст приходит прозрение: «Ах вот ты какой, народ русский! Куда забредёшь ты без мудрого руководства революционеров-демократов во главе с ЦК «Земли и воли»?»
Враги передового искусства возмущались, называя картину безнравственной и оскорбительной для чести русского народа. Чтобы послушать эти высказывания, Перовжо гримировался и, пробравшись в Академию художеств, оттягивался на полную, напитываясь силой для следующих творческих подвигов. Хамовничья охранка картину, таки, сняла, сурово потребовав от спонсора Третьяка не выставлять её публично, а повесить у себя в комнате личной гигиены.
Вдохновляли художника смелые, хоть и сказочные, наброски по изменению России, вброшенные в разгорячённую публику отчаянным демократом Ником Чернышкиным. Свои удивительные идеи этот сказочник черпал по ночам у одной засони, и умудрился заразить ими творческую молодёжь до такой степени, что группа художников решила их осуществить, организовав свой Кооператив. Стали жить сообща, дружно, вслух читали книжки и решали, что делать дальше. Общее хозяйство вела Соня Крымская, жена художника с аналогичной фамилией.
Крединёр частенько к ребятам захаживал, принюхивался, и, наконец, разродился актом гражданского мужества, потрясшим страну, а точнее московских эстетов и революционеров -- полотном «Тройка». Те и другие восприняли её совершенно по-разному и разделились на два враждующих лагеря.
Сюжет картины явно порожден глубоким несогласием художника с одним недавно умершим писателем, сравнившим прогнившую Россию с летящей «птицей-тройкой». Кистью Перовжо двигало возмущение этим реакционным высказыванием. Его возбуждали слова известного поэта-революционера Непрокрасова: «То сердце не годится никуда, которое устало ненавидеть!» Вся картина словно кричит: «Вот она, ваша птица-тройка! Жуйте!»
В центре холста огромная обледеневшая бочка, олицетворяющая лениво-неподвижную, пьяную Россию, которую изо всех жил пытаются тянуть три странных существа невнятной национальности, похожие на старых детей. Ясно, что это революционные демократы, типа Герцена, Огарёва и Добролюбова. Их героического усилия сдвинуть громаду пока недостаточно, тем более что кругом бушует мешающая, ненавистная метель – цензура. Но главный тормоз движению вперёд – некий нехороший дядя, вцепившийся в бочку сзади. Он вроде бы помогает прогрессу, но это явный обман! Его лица не видно, он его прячет, но аллегория слишком обнажена: это главный подлец в державе, который задумал дурацкими реформами спасти страну от народного гнева…
Освежая в мозгу все эти факты нашей великой истории, и посвящая в них скучающего от безделья приятеля, я всё же ни на миг не забывал о цели нашего здесь пребывания. Тем временем, все сроки для появления негодяя, имеющего наглость называться моим «отцом», или его подручного, истекли. Ни одна душа не приблизилась к месту встречи ближе ста метров, если не считать, конечно, какого-то придурка-тракториста в засаленной телогрейке, катящего перед собой огромную покрышку от «Беларуси» и подгоняемого большой сворой псов. Странная процессия промелькнула мимо нас в считанные секунды и скрылась в развалинах свинокомплекса. Мы посидели на стрёме ещё с четверть часа и махнули рукой. Чтобы неудачный поход не остался совсем уж бесполезным, пришлось выпить по две кружке в пивнухе, расположенной неподалёку, возле недействующей колокольни. Затем мы разъехались по домам..."