Я знаю, что такое красиво! Знаю и расскажу.
Когда мне было 9 лет, мы забирали дедушку и бабушку из села в город - жить. Все почему-то решили, что там им будет лучше... Им, которые привыкли к огороду, рыбалке, уходу за домашним скотом, дневному лаю собак и ночному вою волков, тем, кто понимал по улюлюканью горловки, какая будет погода, и вставал по петушиному крику, кто всех соседей знал не по именам, а по прозвищам... Мы все решили, что им будет лучше в городе.
Я помню деда, стоящего на крыльце своего, хотя нет - в прошлом своего, а ныне - проданного, дома и курящего сигарету. Нет, не от того курящего, что ему хотелось курить, а от того, что он понимал: вот он бросит окурок на землю, растопчет его ногой, сядет в автобус и уедет…Уедет навсегда… Уедет оттуда, где он еще мальчишкой делил с братьями одни сапоги, в которых по очереди ходили в школу, где он со своими друзьями, играя холодной осенью, бежали наперегонки к коровьей «лепешке», чтоб, вступив в нее, погреть озябшие ноги; откуда он ушел в армию, где встретил войну, великую отечественную войну и куда он вернулся с победой. Уедет оттуда, где он встретил ЕЁ… Ее, которая пошла за ним и в восточную Германию и в страны Балтии, ее, родившую ему трех детей, из которых суждено выжить и жить было только двум, моему отцу и дядьке. Он понимал, что вот он, далеко не молодой, прощается с тем местом, где прошла его молодость…
Автобус орал: «Павло, бляха, їдьмо! На електоропотяг запізнимось!», «Павло! Тобі вже нема куди торопитися, а нам ще у вечері скотину годувати!». А он курил, курил третью сигарету и не мог уйти…
А за день до этого дед разбудил меня рано утром. Так рано, что даже петухи были удивлены нашему столь раннему выходу. Разбудил и повел меня в лес, в тот лес, который я излазил вдоль и поперек, играя в «войнушки», будучи партизаном и «фрицем», казаком и разбойником, в тот лес, где даже грибы росли по моему, как мне тогда казалось, разрешению. Мы шли, он курил, глубоко затягиваясь, иногда останавливаясь и изрекая: «Їті його мать, Павло, дивись яка красота, де ти ще таку побачиш?» - и, опять глубоко затянувшись, шел дальше, а я за ним.
И вот он лес, этот лес, который, казалось бы, ну чем может удивить? Ан нет, может…
Дед молча шел в сторону миллион раз исхоженной мною опушке по чуть ли не мной протоптанной тропинке, иногда останавливался, приседал, брал сырую листву в руки, долго ее мял, бросал на землю, вздыхая, что-то бормотал себе под нос и шел дальше. Я, наслаждаясь еще сонным лесом, пьянящим запахом умывающейся росой травы и просыпающихся под лучами раннего солнца крон деревьев, брел за ним.
Мы вышли на опушку, и он, дождавшись, когда я с ним поравняюсь, положил мне руку на плечо, прижал к себе и, указав вперед, сказал: «Дивись, Павло, оце те, заради чого требо жити! Це кохання! А справжнє кохання народжує красоту!».
И я увидел, увидел то, что видел и раньше, но никогда не обращал на это внимания и не предавал этому значения. Перед нами, будто стесняясь, едва прячась в чаще леса, стояла пара влюбленных, влюбленных деревьев… Это был дуб, а на уровне метра над землей из его ствола росла береза. Прямо из ствола дуба, мощного и могучего, тоненькая, едва способная держать свою крону, росла белая береза.
Вот это красиво!