( на все случаи жизни)
Я, наверное, уже полчаса торчал на троллейбусной остановке, проклиная себя и погоду, а моей «шестерки» все не было. Лучше бы мне пешком пойти — давно бы уже дотопал. А теперь, чего уж, надо ждать до победного. «Пятых» и «четверок» с десяток уже проскочило, а что же мой-то? Может, линия где повреждена? Советовала жена зонт взять — не послушал, ручки не люблю обременять, да и до остановки сто метров. Вернуться за зонтом — а вдруг подойдет?.. И торчу вот мокрый, как жаба, противный сам себе, с надеждой глядя в сторону перекрестка.
- Здравствуй, милай! — кто-то крепко хлопнул меня по спине. —Тыщу лет тебя не видел. - Голос до тошноты знакомый, но чей?.. Оборачиваюсь — Витька Кочетов!
— Витек, ты?!
— А то кто же? — широко улыбается друг детства моего Витюха, обнажая крепкие, чуть желтоватые зубы.
— Как живешь-можешь? — спрашиваю я, стискивая его узкую, неприятно вялую руку, оглядывая с головы до ног.
Все такой же — маленький, щуплый, с рыжей челкой над морщинистым лбом, широким носом и полными, сочными губами с прилипшим к ним окурком. Но одет, как фраер, в такой «форме» нынче только рэкетиры да фирмачи щеголяют. Зонт над головой, видать, импортный, огромный — троим места хватит.
— Я-то что, — на нашем фронте без существенных перемен. А вот ты никак писателем заделался? — При этих словах, замечаю, со стороны на нас смотрят с любопытством. — На днях разворачиваю брехушку,— продолжает Витька, — ба! Гешкины вирши напечатаны. И даже интересные. — Тональность речи друга детства стала мне вдруг противной.
— Да пописываю понемногу, — говорю с прохладцей, но он этого, похоже, не замечает.
— А чего пишешь-то, мемуары, что ли?
— Почему обязательно мемуары? Ты читал — разве это на мемуары похоже? — Мне отчего-то стало тоскливо, стало неприятно стоять под его фирмовым зонтом. В этот момент замечаю: из-за угла на перекресток выруливает троллейбус — кажется, мой. Слава богу. — Извини, Витек, — говорю. — Моя лошадь подходит. Тебе — на «пятерку»?
— Ага. А ты где живешь-то? — удерживает он меня за плечо. — Все там?
— Все тут,— кивнул я, освобождаясь от его руки.
— Ладно, я в выходной в гости нагряну, подкину пару сюжетиков.
— Это каких? — оборачиваюсь я от дверей. — Для чего?
— Ну, для твоих рассказов. Или что ты там пишешь?
Я только усмехнулся и впрыгнул в троллейбус.
— Бутылку готовь! — успел крикнуть Витька до того, как закрылись двери.
— Ладно, — с облегчением отмахнулся я. — Привет жене.
Двери захлопнулись, троллейбус тронулся.
• • •
У меня как-то совсем выскочило из головы, что Витька Кочетов с раннего дет¬ства был человеком слова. В субботу утром — я еще не успел выпить свою кружку чая — неожиданно раздался нахальный, требовательный звонок. Я сра¬зу понял: это может быть только Витек.
— Насчет бутылки не беспокойся, — заявил он с порога, даже не поздоро¬вавшись. — Я со своей. — Он вынул из кармана плаща поллитровку и протянул мне. — Самогон, правда, но, как говорят, на безрыбье хрен редьки не слаще.
— Ты правильно придумал, — съязвил я. — А то у нас сухой закон, в доме не держим.
— Жадный стал, что ли? — сказал он, раздеваясь.
— Не жадный, а экономный, — поправил я. —Это ты можешь позволить себе даже самогон пить, а мы теперь люди бедные.
— Ладно прибедняться-то, — Витька осмотрел вешалку в прихожей, обувь под ней, решительно пошел в кухню. — Закусить-то хоть дашь? Валюха где у тебя?
— На рынке, где же ей быть с утра в субботу?
- Ну и славно. Никто мешать не будет.
— Я вообще-то на фазенду собирался, — заикнулся было я.
— Никуда она не денется, твоя фазенда. В кои-то веки друг детства к нему в гости пришел, а он: фазенда. Давай стаканы.
—Ты стаканами принимаешь? Прямо с утра?
— Уж не рюмками ли эту гадость смаковать? Такая мерзость! — Он пере¬дернулся, сморщился весь. — Шалашовка мне за стольник презентовала. Я пря¬мо от нее. Спим вместе, а за пойло — плати.
— Постой, это какая шалашовка? У тебя вроде жена была? Или развелся?
— Ну, зачем развелся? Просто мы свободные люди, живем сами по себе. А разводиться мне нельзя, на работе могут быть неприятности. Хоть и новые вре¬мена, да людишки-то кругом те же, со своими тараканами, старых порядков дер¬жатся. Ладно, наливай.
— Ты хозяин, тебе и наливать.
— Ох, какой же ты! — опять сморщился Витькаа и с омерзением на лице налил но полстакана вонючей мутноватой жидкости. —Давай, за встречу, — поднял он свой стакан.
— Что-то мне не хочется, — отказался я. — Не помню уже, когда я его и пил.
— Брось, на дармовщинку можно. Хотя не неволю. Хозяин — барин. А я приму. Будь здоров.
Он сквозь зубы выцедил свой стакан, причем его передергивало, видимо, от позывов тошноты. Потом он долго нюхал хлеб; нанюхавшись, принялся лениво жевать.
— Курить-то, надеюсь, можно? - спросил он уже через минуту и покрутил головой, я понял, в поисках пепельницы.
— Кури, — поставил я перед ним блюдце и взялся за свой уже остывший чай.
— Помнишь, чего я тебе на остановке говорил? — сказал Витька, зажму¬рившись после первой затяжки.
— Помню, конечно, про сюжеты. Давай выкладывай.
— Я вообще-то почитал твою штуковину, ну, «Дурдом» этот, — начал он наставительно,— вроде ничего, занятно написано. Но все равно не то.
— А что, по-твоему, «то»?
— Понимаешь, это мне, может, интересно, еще одному, десятому. А надо такое писать, чтобы... ну, чтоб набрасывались, как голодные на сало, и — залпом, до последней страницы.
— Ну-ка, научи,— усмехнулся я.
— А ты не смейся, а вникай. Я, между прочим, тоже кое-что видел и кое-что в этом деле кумекаю. Людям сейчас что надо?
— Да ни черта им не надо, кроме колбасы и какой-нибудь порнухи.
— Вот-вот, порнухи. Им если не половую акцию, то красивый стриптиз подавай. Не хватает фантазии — сам раздевайся, вывернись наизнанку, с тебя не убудет, как раз наоборот — это за богатую фантазию примут. Ты Веничку Еро¬феева читал?
— «Москва - Петушки», что ли?
— Ну да. Это ж величайшая вещь нашего столетия! А почему? Да потому, что не постеснялся раздеться, догола. И поди разберись, то ли это он сам, то ли собирательный образ, или как там это у вас, у писателей?
— Между прочим, стриптиз — это тоже искусство. — Я подавил в себе раз¬дражение от последней насмешливой Витькиной фразы. — Раздеваться тоже надо уметь. И насчет взахлеб и залпом... Не всем все-таки это интересно.
— Брось, кому не интересно? Кто так скажет — тот на сто процентов ханжа. Помнишь, как в бане бегали через котельную в женской парилке подглядывать?
— Ну, когда это было...
— А что изменилось? Сейчас что, не побежал бы? Как миленький побежал бы, если бы за свое... если бы не боялся, что застукают. За свое реноме боишься, свой фейс боишься потерять. Да и все так. Вся эта трепотня про чистоту нравов — блажь! Хочешь сюжет?
— Валяй.
— Погоди, еще двадцать капель...
ПОРНУХА
— Лет семь или восемь назад, — начал Витек после очередной мучительной процедуры принятия «двадцати капель», — был я, милок, в командировке, на благословенном юге. Ну, с делами закончил до срока, заскочил на денек в Адлер, позагорал, даже невесту успел оприходовать. Из-за нее чуть на поезд не опоздал. Бегу, как Россинант, с поклажей — на юг едешь всегда с чемоданом: тогда, еще до перестройки, там насчет продуктов и барахла прилично было, — влетаю, значит, в купе — язык на плечо, слюна от жажды капает.
— Здрасьте, товарищи! — оглядываю попутчиков. Слева на нижней полке мужик такой крепкий возлежит, как патриций в триклинии. Кавказец, армянским юношей представился. А лет этому «юноше» оказалось семьдесят шесть. Другой выглядит примерно как он, лет на пятьдесят, наш, славянин, но солидный, в костюме железнодорожного генерала, с «селедкой», несмотря на жару. На артиста Переверзева похож. Такой же строгий. А третьего я поначалу и не разглядел, он в угол на верхней полке над армянским «юношей» забился. Потом познакомились — земляк, вязииковский, но живет сейчас в Норильске, деньгу гребет. Его за день до отъезда грабанули и избили до потери пульса — вот он и прятался. Морда вздулась, аж черная вся. Ногами били, говорит. Хорошо, говорит, что билет обратный заранее взял, а то бы и не уехал...
Ну, огляделся я: на столике бутылка нарзана откупоренная стоит. Можно стаканчик? — спрашиваю. Я потом из чемодана свой достану — сочтемся. «Юноша» мне стакан подвигает: «Наливай, дарагой».
Я наливаю, залпом через губу и... шары на лоб повылезали: то ли спирт, то ли еще что! Оказалось, чача. Этот «юноша» вез своим корешам-шабашникам куда-то в Липецкую область сорок литров этого зверского пойла — они его специаль¬но домой командировали. Вот он и ехал, всю дорогу орехи грыз, мандарины лузгал, как семечки, и чачей этой прихлебывал. И ни в одном глазу.
Ну, едем дальше. Мне хорошо стало, породниться со всеми охота, свою бутылку достаю. Бич вязниковский с полки слез, говорит, уже сутки не жрал, на харчи накинулся. Генерал — я его так и окрестил генералом — пить отказался, говорит, вообще не пьет и нам посоветовал не увлекаться. А, пошел бы ты на хрен, ты хоть и генерал железнодорожный, но нам ты фуфло. Но в основном у нас с «армянским юношей» беседа пошла. Так и едем красиво. На какой-то станции двух девочек проводница без билета посадила, они все в коридоре на стульчиках сидели. Одна такая красотка напротив нашего купе устроилась. Я ей потом даже свою полку на время уступил, чтобы отдохнула. К вечеру сморило меня, сам забрался на полку, закемарил.
Ночью во сне что-то муторно стало. Бывает у меня — как переберу, так во сне рыгать тянет. Продрал я очи, еле держусь и с полки было полез. Вдруг вижу в темноте - хоть и темно, но видно все-таки: наш «генерал» привстал и пьет что-то из горла — вроде, жажда замучила. Потом, гляжу, закусывает чем-то, а после из другой бутылки в ту, из которой пил, переливать стал. Ну, ты, думаю, хорек! Но виду не подаю, терплю, хоть и край, жду, когда он угомонится. Потом справил свое дело и опять завалился. С облегчением-то хотел опять девочку пригласить, но ее в коридоре не было. Кто-то, видно, попроворней меня нашелся.
Утром, конечно, поспали как следует. Проводница чай несет, «армянский юноша» всех за стол приглашает — сначала начинать. Про то, что ночью было, я и забыл совсем. Вернее, не забыл, а думал, что набредилось мне все с бодуна. «Юноша» банкует по стаканам, вязииковский полярник опять за жратву принял¬ся, этот хрен железнодорожный в коридор вышел, в окошечко поглядывает. Про¬водница вторым рейсом чай таранит — «юноша» после чачи своей стакана по три-четыре чаю всякий раз выдувал, а потом за орехи принимался. Семьдесят шесть ему, а зубы, как у молодого леопарда. Только треск стоял от орехов.
Туг тетка, проводница эта, то ли сама замешкалась, то ли вагон качнуло — опрокинула она стакан. Запричитала: сейчас» дескать, вытру, то, се, извините. Дед ее утешает: чепуха, мол, мы это дело махом высушим. Он сам рассказывал, что у них в колхозе...
Представляешь, в Грузии армянский колхоз разводит семенную картошку. А я думал, что там, кроме абрикосов да цитрусовых, ничего и не выращивают. И в этом колхозе имеется тринадцать стационарных аппаратов по производству самогона, чачи этой самой. Перегоняют ее дважды, и получается она крепости не слабее спирта. Берет дед спички, зажигает — пук-пук — только вроде схватывает и тут же снова гаснет. Что за хреновина, ругается «юноша». Или я чего-то наме¬шал, или выдохлась за ночь? Тут я понял, что вовсе не бредни ночью видел, а рассказать?.. Ну кто поверит; чтобы такой солидный, непьющий мужчина, на¬чальник, чтобы он... Скорее на меня подумают: сам, дескать, выдул и намешал. В общем, промолчал я. Дед достал канистру, свежей налил, и — дальше поехали...
Незадолго перед Москвой на какой-то станции в вагон сели двое глухонемых - встречал, наверное, таких. То ли и в самом деле глухонемые, то ли дуру гонют. В каждое купе заходят; товар раскладывают молча: календари христианские, карты игральные с голыми девками и фотокарточки, с журналов, что ли — прикольные картинки, порнуха в чистом виде. Тогда еще не было такого, как теперь, побаивались, а тут...
Ну, мы давай картинки перебирать. «Армянский юноша» штук пять фо¬тографий сразу взял: своим, говорит, покажу, шабашникам, а потом старухе отвезу. Вязниковский перебрал все, и, видно было, ему тоже хотелось взять, да денег нет. Я ему календарь презентовал. Бери, говорю, на добрую, вечную па¬мять. Сам для виду календарь взял и, между прочим, три картинки. А «генерал» только фыркнул презрительно и даже смотреть не стал, в коридор опять вышел.
Потом стали к выходу собираться, в купе марафет навели, я мусор понес в ящик, заодно покурить. Выхожу в тамбур, а там этот генерал хренов с немыми торгуется, ворох фотографий, порнухи никак в карман не засунет, а немой деньги считает. Тьфу ты, поганец! И вот живет такая гнида, командует железной доро¬гой, воспитывает людей, а сам — гнилье! И все кругом так. И если ты скажешь, что тебе порнуха до фени... а ты не улыбайся снисходительно, я, брат, психолог — не поверю, если скажешь, что равнодушен. Так что раздевайся — сделаешь имя. А там... там все пойдет, когда имя будет. Согласен? Наливай.
•••
Что-то меня в Витькином рассказе здорово задело. Зацепил он меня. Уж не ставит ли он меня в один ряд с этим задрипанным «генералом»?
Я взял бутылку, налил в его стакан, без лишних слов опрокинул свой — ох и гадость в самом деле! Так и просится наружу. Но крепкая, зараза!
Сразу будто опалило внутри, жарко стало. Занюхав хлебушком, я сходил в комнату, принес из заначки бутылку водки, поставил на стол — знай наших. Чтобы не думал Витек, что я скупердяй и ханжа. Захотелось что-то такое выдать ему, чтобы он... Чтобы его слеза раскаяния прошибла.
А он вдруг сказал:
— Геш, спой. Помнишь, ты еще курсантом был, пел такую... ну, морскую, там еще что-то такое было: заткните глотки, слушайте, отбросы... Мы ведь с тобой с тех пор толком и не посидели ни разу.
Я забыл и про язвительно-насмешливый тон Витька, и про отповедь, кото¬рую хотел ему устроить. Да и за что? Разве он не прав?
Гитара, уже несколько лет пылившаяся в углу за книжным шкафом, оказа¬лось, еще прилично звучала, и пальцы мои, хоть и изрядно одеревеневшие, еще помнили, еще знали свое дело. Я спел, а Витька старательно подтягивал мне «про кипы, кнехты, клюзы, про дамские рейтузы», потом про девушку из Нагасаки и мичмана Джо. А вернувшаяся с рынка Валентина застала нас, когда негр Тити-Мити и попугай Ке-Ке «съедали по бананам».
— Что это вы в кухне сидите? — спросила Валентина, освобождая свои ко¬шелки.
— А чем тут плохо? — возразил Витек. — Все под руками. — И предложил: выпей с нами, Валюха.
— Да не стоит, Витя, — отказалась жена. — Я выпью — окосею. А мне еще обед готовить. Идите-ка вы в комнату, а я уж тут...
Мы перебрались с Витьком на диван, перетащив все на журнальный столик, и тут он спросил:
— Слушай, Ген, а как же ты плавал-то?
— Как это? — не понял я. — Как все.
— Ну, ты в море, а она? — он кивнул в сторону кухни, где жена уже звенела посудой. — Ты подолгу дома-то не бывал?
— По полгода, а то и больше.
— И такую женщину одну оставлял! — ужаснулся Витька.
— Не одну, а с детьми. Да хотя бы и одну, что из того?
— И у тебя никогда лоб не чесался?
— С чего бы это?
— Когда рога растут, говорят, чешется здорово.
— Ну, паря, ты загнул. Тут либо верь, либо с морями завязывай.
— Так все же завязал? — ухватился Витек с непонятным восторгом.
— Ты что думаешь, из-за ревности, что ли? Нет, там совсем другое дело. У меня, веришь нет, за все наше житье-бытье ни разу на счет Валюхи сомнений не возникало.
— Ну и дурак! — сказал Витька.
— Это почему?
— Да потому, что только дураки не сомневаются. Особенно в женщинах. Кстати, хочешь еще один сюжет? Между прочим, не мой, а тоже моряком расска¬занный. Я как-то через год или два после института тоже в ваших краях побывал. Во Владивостоке полгода в командировке был. Мы там на подводных лодках нашу аппаратуру ставили. И угодил я там в больницу. Представляешь, гиперто¬ния. Давление на двести подскочило — это в двадцать пять лет. Каждый день квасили, вот и доквасился я. В общем, угодил я в больницу. Ее тогда только открыли. За год или два до того. Не больница, а курорт: лес, море за бугром. Сначала дня три в коридоре на раскладушке кантовался — мест не было, потом в палату перевели, в четырехместную. Мужики подобрались, я тебе скажу! Один, правда, при мне недолго был. Дня два, а потом его выписали. Он уже пенсионер был. А другие двое... один — начальник пароходского КБ...
— Уж не Бурмин ли? — спросил я.
— Точно! И ты его знал?
— Да встречались. Валентина ведь под его началом работала. Пока дочь не родила.
— Вот те раз! Как же мы с тобой там не встретились? Ну ладно. А второй был капитан. Наверное, тоже знаешь. Табакарь фамилия.
— Ну, кто же этого красавца в пароходстве не знал?
— Вот именно — красавец. По-моему, это идеал капитана. Пьяница, бабник, картежник.
— И не только,— возразил я,— между прочим, ему лучшие пароходы в управе доверяли. В шестьдесят восьмом американскую линию Табакарь откры¬вал.
- Может быть,— согласился Витек, — его, помню, каждый день разные женщины навещали. А одна, жена, по-моему, красавица — вдрызг, с собакой все приходила. Здоровенная псина какой-то породы — я и не видывал таких. Таба¬карь этот целыми днями где-то пропадал. Сестры там с ног сбивались, когда его на процедуры разыскивали. А они с корешами в лесу — там же лес кругом — в преферанс дулись. Явится поздно вечером, обязательно какой-нибудь анекдот или байку расскажет и — спать. И так каждый божий день. Откуда что и бралось? Анекдотов его я не помню — они что-то у меня в голове не держатся. А вот сказку одну запомнил. Хотя вроде ничего особенного.
СКАЗКА
Приключилось как-то несчастье с одним богатым купцом. Довелось ему за некой надобностью через лес проезжать. А дело зимой было. Зима та студеная выдалась, лютая. Все зверье, все птицы в дупла да норы попрятались от холода. Только голодные волки стаями по лесам рыскали. Осмелели они с голодухи до наглости, по большим дорогам разгуливали, даже в деревни наведывались чуть ие белым днем в надежде на поживу. А купец как-то и не подумал об этом, когда в дорогу собирался. Хотя, надо сказать, отчаянный был купчина, даже ружья с собой не взял. На свою удаль да на коня своего надеялся. Конь у него хорош был - сильный, резвый.
Но может, и не совсем так все было. Они ведь, наши купцы, с придурью, известное дело. Налакаются — и кто во что. Один из денег костер разожжет, другому чтобы голые девки на столе плясали, а этот, вишь, по лесу задумал прокатиться.
Ну, мчится он по лесу, коня погоняет. Только не доехал версты или двух до ближайшей деревеньки, как насела на него волчья стая. Хлещет он жеребца, сам ни жив, ни мертв — куда и хмель девался. Протрезвеешь, когда в затылок волки дышат.
Гонит купец рысака своего, орет благим матом, а про себя уж отходную читает. И отправился бы он вместе с конем прямехонько на небеса через волчьи желудки, не случись тогда поблизости охотника.
Те же нужда и голод выгнали в лютую стужу бедного мужика в лес. Ему с такой житухи ни волк, ни сам черт не страшен. С утра бродил мужик по глубоким сугробам, но хоть бы какую живность встретил — ничего. Уже смеркаться нача¬ло, мужик умаялся, на дорогу выходит. И тут услышал он вопли, увидел горе-седока. Не раздумывая, уложил пару матерых па дороге, спас купчишку от лю¬той смерти. Волки отстали, набросились на подстреленных собратьев. Купец мужика к себе в сани посадил, благодарить стал, конечно.
Вот, говорит, видишь этот дуб столетний? Ровно через год приходи сюда — получишь награду за мое спасение. Только приходи с лучшим другом. Они же, я говорю, с причудами все, купцы эти. Нет чтобы шубу со своего плеча спасителю. Тот и был бы радехонек. Так на тебе, изволь через год явиться. Да еще с лучшим другом. Ну да мужику чего пенять? Согласился. На том и расстались. Худо-бедно перезимовал мужичонка. Через год, однако, вспомнил про обещание купеческое. Чем черт не шутит, может, и не обманет толстобрюхий. Отправился мужик к памятному дубу. Да жену с собой прихватил. Кто, думает, как не жена, лучшим другом может быть?
Ну, пришли на место. Ждут час, другой, нет никого. Надул тебя твой купец, творит жена. Но мужик твердо решил дожидаться, хоть бы и целый день. Зажег он костер пожарче, лапнику нарубил. Устроился удобненько да и задремал. Тем временем купец и подъехал. Не обманул.
Только видит он, его избавитель спит, а около него баба трусится. Подошел к бабе, спрашивает, чего, мол, вы тут делаете? Та отвечает — ждем награды за спасение. Привез ли? Догадалась сразу, кто перед ней.
Купец говорит, привез награду, только вот жалко золото такому никудышному мужичишке отдавать. Пропьет ведь. А ты баба еще молодая да ядреная, тебе бы самой вволю пожить. Возьми-ка ты топорик, да и уложи мужика. Все тебе достанется. То-то заживешь!
Увидела баба золото, глаза как у голодного волка загорелись, без памяти схватила топор и зарубила бы спящего мужа, если бы не купец. Перехватил он ее руку с топором, сам мужика будит. Смотри, говорит, какого ты с собой друга привел. Зарубить тебя друг-то собрался. Теперь вроде бы расквитались мы: жизнь за жизнь. Да я, мол, свои обещания всегда выполняю. Через год на этом месте получишь ты награду, если с настоящим другом явишься. И уехал купец.
Мужик вернулся восвояси, бабе, конечно, пендаля под зад, живет один, горя не ведает. А через год опять к дубу отправился. С собакой. Всех друзей у него осталось — только пес вислоухий. Его и позвал с собой охотник.
Пришел к дубу — опять никого. Затеплил костер мужик и заснул, как в прошлый раз. Тут купец подъезжает да — к мужику. Только не подступиться: пес хоть и вислоухий, но зубы скалит, а потом и вовсе осатанел, на купца бросился. Пришлось тому на дуб забраться. А мужик привык к собачьему бреху, спит и усом не моргнет. Тут уж купец закричал, разбудил хозяина. Ну, говорит, теперь вижу, пришел ты с настоящим другом, а потому получай обещанное золото.
С тех пор зажил охотник припеваючи, жену новую в дом привел, детишек нарожал. Но с собакой, самым верным другом, до самой смерти не расставался.
— В тебе, Витек, актер помирает,— заметил я, когда он закончил.
— Ага, — согласился Витька, — живет. Трагик.
— А, по-моему, комик, — возразил я.
— Нет, на комика не потяну. Трагик. Вот Табакарь — тот был комик. Интересно, жив ли он сейчас? Хотя вряд ли. Ведь ему уже тогда за полсотни было.
— Между прочим, эту байку можно на его счет отнести, — вставил я. — Однажды он с рейса приходит, а дома у него только раскладушка да собака, та самая. Его красавица-жена к какому-то партийному бонзе со всем барахлом пере¬бралась. И с машиной вместе.
— Вот. А я тебе о чем толкую, — подхватил Витька. — А ты говоришь, доверяю. Да разве можно им доверять! И вообще, ты лучше про меня роман напиши. Вот такой роман получится, — он выставил вперед большой палец. — У меня не жизнь, а сплошной анекдот. Хочешь, самый последний расскажу?
Я посмотрел на часы.
— Ты опять на свою фазенду торопишься? — отреагировал Витек. — Ты вообще-то хозяин в доме или подкаблучник?
Я пожал плечами.
— А на меня моя мегера в суд подала, — сказал он. — И присудили мне «год по двадцать» в пользу государства плюс судебные издержки.
— Это за что?
— А вот это и есть анекдот. Рассказывать?
— Давай.
— Погоди. Пять капель...— Витька разлил остатки самогона, снова выцедил сквозь зубы, но уже не морщился, как в начале. Закурил.
— Мы вообще-то с Люськой не очень хреново живем, — начал он, пустив к потолку кольцо дыма. — Бывает, хуже нашего маются. А мы еще иногда и спим вместе. Она у меня в теле. Бывает, взгрустнется, особенно когда с бодуна, встану средь ночи и — к ней. Она поначалу притворится, будто не чует, а потом как разойдется, как раскочегарит...
— Ты думаешь, мне это интересно? — прервал я.
— Неужто нет?! — изумился Витек. — Ну, ты прям пуританин.
— Да разве ж об этом говорят? Анекдот — понятно, а про то, что ты со своей женой делаешь — скабреза какая-то. Самому не противно?
— Ладно, не буду. Слушай анекдот.
— Давай.
— Даваю. Как-то Люське моей померещилось, что ее то ли ограбить, то ли изнасиловать хотели. И задалась она идеей фикс раздобыть оружие для защиты. Вообще-то, говорят, это не проблема, если баксы водятся, а у нас с этим не очень. Ну, не бедствуем, не прибедняемся, но двадцать зеленых за газовый баллончик... Сам понимаешь. Я ей и посоветовал, иди, мол, рукопашному бою учиться. И она, видать, мой совет на ус намотала.
Как-то раз прихожу домой — стоит Люська перед телевизором и какие-то финты выкидывает. Ты чего, говорю, шизанулась, что ли? А она: помоги мне прием разучить. А там передача идет, женщин обучают самозащите от насильни¬ков-грабителей. Как раз то, что Люське надо. Давай, говорю, становись в партер. Она: как это — в партер? Раздевайся, говорю, и на карачки. Обиделась — дурак, показывай прием. Пришлось показывать. Меня на границе – я ведь в Карелии, на границе служил – там кое-чему научили. На пятой или шестой попытке получилось у нее что-то. Молодец, говорю. Она — аж визжит от восторга. Давай, кричит, еще раз. Я ей: вообще-то, говорю, по-настоя¬щему этот прием так не делается. А как? Показываю...
Палас у нас на полу грубый такой, как наждак. И пропахала его Люська носом от угла до угла. Я уж сам перепугался, давай обхаживать ее. Ну, поначалу вроде ничего, покуксилась только, а наутро на работу идти, садится, как обычно, перед зеркалом, а там Отелло натуральный. И ничего умнее дурища не придумала, как в суд на меня подать. Идиотка!
— Грустная история, — заметил я, сдерживая смех.
— Ага, — сказал Витька. — По такому Случаю не грех и пригубить. Tы чего свою-то не допиваешь? Не нравится?
— Пей, — придвинул я ему свой стакан.
— Давай, — согласился он. — А ты себе водочки налей.
— Не хочу. Еще выпью — тогда работы никакой. А я все-таки...
— Да плюнь ты на эту работу. Можешь ты посидеть спокойно, по-человечес¬ки? Выходной как-никак.
— Ладно, сижу. Ты вот про сюжеты хлестался, а я что-то ничего стоящего не нахожу. Какие же это сюжеты? Так, штрихи к портретам. Ты, я слышал, в своем отделе ведущий конструктор, по командировкам ездишь. Вот и рассказал бы...
— А чего про командировки рассказывать? Вино да бабы. А тебе, говоришь, это не интересно, — он выцедил остатки самогона, прикурил потухший чинарик, потом как-то странно посмотрел на меня и сказал: — Чтой-то наши ясные очи ни хрена не видют. Прибурел я малость. Пора на свежий воздух.
— Пойдем поддержал я. — Если хочешь, я провожу тебя.
— Не надо меня провожать,— сказал он, проводя указательным пальцем перед моим носом, — пошли лучше, ты мне свою фазенду покажешь. И бутылку захвати. А я тебе еще один сюжет разверну. Как мы с Люськой на юг отдыхать ездили. Только пахать на тебя я не буду, не рассчитывай.
— Ладно, пошли. Я уж как-нибудь сам. А ты меня сюжетами будешь развлекать.
— Годится. Поехали.
ГОСТЬ СТОЛИЦЫ
После ударившего накануне мороза вновь потеплело. Клочковатые не¬ряшливые тучи сеяли мелкий противный дождь. Во дворе, несмотря на выход¬ной, было безлюдно. На углу, под кустами зеленой еще сирени, сидели две мок¬рые смурные кошки. Серега, стоя под навесом у подъезда, долго копался в карманах. Наконец, отыскав окурок, закурил и, подняв воротник зеленого пла¬ща, пошел за мной, догнал, шлепая прямо по лужам, заговорил громко:
— Я, милок, нашу великую и несокрушимую исчертил вдоль и поперек. В командировках был по всему периметру державы. Ты по океанам меньше наме¬рил, чем я тут. Назови мне мало-мальски приличный порт, и я скажу тебе: я там был...
— Ты что-то про отдых на юге обещал, а завел...
— А я и завел потому, что, невзирая на это, я не потерял интереса к пу¬тешествиям. Вообще, без лишней скромности... без меня, скажу я тебе, наша знаменитая фирма давно бы зачахла, перестала бы быть знаменитой. Ты не гляди, что я неказистый. У меня — голова! И руки, между прочим. Но ие ценят, своло¬чи. Не умеют у нас ценить людей. Даже в отпуск когда хочу не пускают. Правда, кое-- что мне с рук сходит. Ну, бывает, подзайду, закошу недельку. Так они же меня споили, а теперь, видишь, благодетельствуют. Я не жалуюсь. Я, милок, если хочешь, счастливый человек. В чем, думаешь, оно есть, счастье-то? В деньгах, что ли? Сейчас кругом только про деньги и талдычат. Раньше про деньги вообще не говорили, стеснялись вроде. А сейчас заладили: биржи, банки, сделки. Даже мультфильмы детям показывают — и те про бабки. Про дядю Скруджа с милли¬онами.
Я о миллионах не мечтаю. Какая в них радость? Ограбят или пристукнут где-нибудь.
Любовь тоже штука ненадежная. Давно ли мы с Люськой клялись в любви до гроба... Х-хе! — Витька вдруг развеселился и пропел:
— Любовь растаяла в тумане дымкою... Хреновина все это! Счастье, милый мой, в том, чтобы на своем месте неза¬менимым быть. Единственным и неповторимым. Это все чепуха, что незаменимых нет. Есть! И каждый должен стремиться...
—Я-то с тобой на все сто согласен, — прервал я его тираду, — но не пора ли на юг?
— Ага, поехали. И куда это, на юг?
— Как? Ты же хотел рассказать, как с Людмилой на юг ездил.
— Ах, да, слушай. Это еще один анекдот из жизни хорошего мальчика Витюшки Кочетова. Дело тоже до перестройки было. Или в самом начале ее? Нет, раньше...
— Что-то у тебя все анекдоты с бородой. А посвежее нету?
— А я, Ген, если честно, в последнее-то время будто вовсе не живу — и рассказать нечего. Все там осталось. И сам как будто еще там, до новой эры. И если уж совсем честно, боюсь навовсе там остаться, а здесь оказаться ненужным. Боюсь, что здесь меня каким-нибудь болваном железным заменят...
— Брось, не тушуйся, — ободрил я его, — между прочим, даже интересно в, шкуре безработного побывать. В жизни надо все изведать. Кто-то из писателей сказал, что состоялся как писатель лишь потому, что в тюрьмах да лагерях посчастливилось попариться.
— Так то писателям. А мне на хрена? Ну ладно. Будешь слушать?
— Давай.
— Даваю. В кои-то веки отпуск мне тогда дали летом. Путевку санаторную презентовали. Бесплатную. Правда, одну. А Люська как узнала, кричит, я тоже хочу. Ну, что делать, пришлось взять и на нее. Мы, правда, тогда еще нормально жили. Теща, конечно, как и положено теще быть. Мы по первости с ней жили, на ее, так сказать, хлебах. Так я молил бога, чтоб ее где-нибудь... чтоб ей кирпич на голову. Сам был готов уронить. А когда квартиру получили, так любимым зятем стал. Как она нас в тот санаторий собирала!... Даже подушки с периной хотела упаковать.
Перед отъездом, как водится, посидели мы прилично. Не с тещей, конечно. С соседями. Семьями дружили. Сосед у меня такой же шебутной, вроде меня. И жена у него — ему под стать.
Рано утром — на поезд, а мне уже и ехать неохота, муторно. Нет бы оставить маленько... Еще отец покойный говорил: надо пить умненько, чтобы наутро оста¬лось маненько. А мы все вылакали. Да разве с Сашкой оставишь...
Кое-как, через пень—по-матерному до столицы нашей родины докатили, на Курский перебрались — билеты компостировать надо. Очередищи к кассам — я как глянул, чуть в обморок не рухнул. Время-то — самый сезон, конец июля. Я Люське говорю, ты, мол, построй, а кие дай пятерик, я полечиться красненького раздобуду. Тогда Люська у меня кассу вела. Я ей все до копеечки отдавал. Она даже курево мне покупала.
Уперлась она тут, не дам, говорит, а то опять налакаешься. А мне невмоготу. Дай, говорю, а то вообще никуда не поеду. Пойду, говорю, на рельсы лягу — пусть меня поездом зарежет. Туг уж народ вступился: пожалей, говорят, мужика-то. Уговорили. Схватил я тот пятерик — ив гастроном. Знаешь, там налево... Тут еще киоски, ларьки разные, а через дорогу гастроном приличный был. Время раннее. Хорошее такое утро было, солнечное. Дворники метлами машут, птички прыгают. Гастроном только открылся. Тогда вроде, до одиннадцати не продавали, но я-то, сам понимаешь, само обаяние. Уговорил тетку. Взял «огнетушитель» «Агдама», как сейчас помню. Прибегаю на вокзал — Люська уже билеты оформила, радостная такая. Пошли, говорю, в буфет, там выпьем, заодно позавтракаем.
Поднялись наверх, взяли там какие-то салаты, то, се, я по стаканам наливаю | Люська тоже не прочь выпить, когда в настроении. А тут — билеты в кармане, и до поезда недолго, и вот он — юг благословенный. Наливай, говорит, и мне. Налил ей, себе отмеряю, и тут из-за спины лапа такая рыжая, шерстистая — менты...
Похмелился, в общем. «Агдам» мой конфискуют, тут же акт составляют: за нарушение общественного порядка штраф 10 рублей — это ж две бутылки «андроповской»! Во, вспомнил, это при Андропове было! Штраф, говорят, заплати¬те в сберкассе, квитанцию в отделение принесете, тогда и паспорт получите — паспорт мой тут же забрали. Я молю, дайте хоть стакан выпить, починиться. Никаких! Из стаканов на моих глазах в урну выливают, а что в бутылке осталось, с собой унесли, сволочи. Сам рыжий, но того рыжего я как фашиста возненави¬дел.
Давай, говорю, Люська, еще денег — уж одно к одному: штраф заплачу и похмелюсь — не помирать же. Ну, ей тут куда деваться — дает четвертной — сдачу, мол, принесешь. Я, говорит, тебя ждать не буду, поеду в ГУМ, а встретим¬ся у камеры хранения за час до поезда.
С четвертной мне, сам понимаешь, и черт не брат. Хотя сначала в сберкассу — дело прежде всего, паспорт выручать надо. Без него в санаторий не попадешь. В сберкассу прибегаю, а она еще закрыта. Я — в гастроном, беру еще «бомбу». Тут корешки подвернулись, владимирские хлопцы, да с подругой. Все мне ее предла¬гали за бутылку «Агдама». Вовремя я слинял от них, отбрехался. Время уже к обеду. Штраф заплатил, еще пятерка осталась. Пойду-ка еще красненького на дорожку возьму - ехать веселее. А когда взял, не удержался. В общем, заявляюсь и ментовку, как хрен галанский. Вот, говорю, ваша паршивая квитанция, подави¬тесь, говорю, и отдайте мне мой молоткастый, серпастый... Но им, видно, это не очень вежливым показалось. Посадили меня в «раковую шейку» и отвезли непо¬далеку — на десять суток. Это мне уже там, по месту жительства определили. Сначала духарился, кричал, видал я вас всех в белых тапочках. А вечером очухался: вот, думаю, и позагорал.
Люська потом говорила, что до последней минуты меня ждала и... Одна от¬правилась. Не пропадать же путевке — деньги плачены. Я ей: сходила бы, мол, в отделение, глядишь, и выручила бы. А она: еще чего. Не хватало, чтоб я за тобой по милициям бегала. Такая вот любовь...
— Ты бутылку не забыл? — остановился вдруг Витька.
— Да нет, вот она,— похлопал я себя по груди.
— Дай мне глоточек хлебнуть,— попросил он заискивающе. — Что-то нервы поднялись.
— Ну не здесь же, Витек, не на улице же.
— А чего? Я кому, что ли, вред причинил?
— Да нет, но нехорошо как-то.
— А ты стенку поставь. Помнишь, как бывало?
- На вот, глотай, бес с тобой, — подал я ему бутылку.
Витька зубами сдернул пробку и тут же, запрокинув голову, всосал какую-то часть из бутылки, отер губы ладонью, протянул бутылку назад.
- Крепка советская власть, — выдохнул он, сморщившись. — Дай ей бог многие лета.
— Сунь ее к себе, — сказал я. — Может, еще надумаешь.
— Правильно, — охотно согласился он. — Пошли дальше.
— Пошли. А что твой анекдот? Что-то не больно смешно.
— А смешно потом было. Посмотрел бы ты тогда, как я прилежно столицу' подметал. У нас ведь чистота все но десятому классу — привык. Меня даже в пример ставили. Только кормили одинаково хреново. Догадался я письмо спро¬ворить Люське в санаторий. Название-то запомнил — авось, думаю, дойдет. Так и так, мол, попал в переделку, нарисуй мне три-четыре червонца. Я, как отсюда выскочу, подъеду, дескать, хоть остаток отпуска позагораю.
Ох и длинным же мне этот отпуск показался! Когда вышел через полторы недели — ни денег, ни хрена. Домой зайцем добирался. Прихожу, а там меня письмо от суженой ждет—не забыла, слава те, господи. Распечатываю конверт — в нем «три червонца» —на бумаге ручкой нарисованы. И приписка: «Ты просил нарисовать? — пожалуйста. Целую нежно».
Что тут было со мной! Попади она мне тогда — нос откусил бы. Бегу к теще, звоню, а она мне из-за двери: «Пошел вон, волк драный». В глазок, что ли, увидела — я после каталажки, понятно, не очень свежим выглядел, да еще, похо¬же, стервоза моя ей что-то тоже написала.
Кричу, дай мне тридцатку, в долг. А она заладила: пошел вон. Ну что делать? Гдe деньги взять? Соседи наши тоже уехали куда-то. Идти на завод? Срамота! Иду по улице, гляжу: бабульки у магазина ягодами торгуют, рупь стакан. Вот они —денеж¬ки! Три дня подряд рано утречком — на электричку и в лес. А оттуда, прямо с вокзала — на «хитровку», под навес. Полста рублей наторговал, взял билет до Сочи и покатил. Думаю, хоть напоследок в море искупаюсь, а заодно... Ну, ты представляешь, какую нежность я к своей мегере испытывал.
И еще представь, какие глаза были у Люськи, когда я к ним в Сочах на пляже подвалил. Лежат рядышком на надувных матрасиках и по ручкам друг дружку гладят. Нежно так. И белый свет для них не существует. Да ладно, хоть бы мужик был, хоть бы грузин какой, что ли. А то лежит такой битюг плешивый, и глазки масляные. Нашла, стерва, на кого променять!
Лежит она животиком кверху, и глазки зажмурены. Я эдак тихонько подвали¬ваю, присаживаюсь рядышком. Ну что, говорю. Давай наливай — этому хмырю. А сам на Люську смотрю. Как она услыхала мой ангельский голосок, вскинулась вся, руку, которой битюга гладила, куда деть, не знает. А глаза... Ей, чувствую, под одеяло бы спрятаться хотелось, а одеяла-то нет. Один купальник на ней, умопом¬рачительный — в ГУМе, видагь, купила — и загар такой аппетитный, золотис¬тый. Если бы я ее не знал, влюбился бы...
— Что наливать? — спрашивает этот фрукт.
— Ну, что есть, говорю. Надо бы обмыть это дело.
— Какое дело? Я Вас не понимаю.
- А чего тут понимать? Мы с тобой вроде породнились, говорю. Мы, говорю, вроде брательников стали. Молочных.
— Каких это брательников? — моргает он.
Ты чего, говорю, дуру гонишь? Тебе сколько лет-то?
— А при чем мои лета? — тут он тоже на Люську косит и, я вижу, начинает что-то соображать. — Вы, извиняюсь, — говорит, — не муж Людмилы Юрьевны?
Ага, говорю, по паспорту, вроде, был.
— Рад познакомиться, — говорит и клешню тянет.
Вот, думаю, наглец, он еще и рад. Чему это ты рад, спрашиваю. Вот врежу промеж глаз, чтобы и у тебя рог вырос. Тогда и порадуешься. Она тебе не говорила, что замужем?
— Нет, она сказала, что разведена.
Ах ты, сучка, говорю. Значит, разведена? Тебе сейчас развод устроить?
И устроили мы с Люськой показательные скачки по пляжу, с препятствиями. Представляешь?! Правда, к вечеру помирились. Я за две-то недели оголодал — как волк.
Но с тех пор... В общем, заключили мы с ней такой негласный договор. Хотя вполне могли и разбежаться: детей нет, ничто нас не связывает. Даже теща, цар¬ствие ей небесное. Прибрал господь, в том же году...
— Что это ты господа так часто поминаешь? — спросил я. В это время мы уже подошли к воротам нашего сада, и Витька, не ответив, лишь махнув мне: погоди, мол — поспешил навстречу проходившему по другой стороне переулка мужчи¬не. Однако подстрелить сигарету ему не удалось: мужчина оказался некурящим. Разочарованный, вернулся Витек ко мне.
СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
— Ты чего-то про господа спрашивал? — сказал он.
— Ну да. Что это, говорю, ты его то и дело поминаешь? Верующим стал, что ли? Может, и в церковь Христову ходишь?
— Не то чтоб верующим. Скорее, задумчивым. А что поминаю, так это вроде присловья, вместо твоей матери. Что оно над нами всеми существует... Это самое, что раскрутило всю эту махину — это для меня однозначно. А вот церковь или мечеть с синагогой — все, по-моему, блажь, выдумки ушлых людишек. Всяк доказывает, что его вера единственно правильная, что вот только так надо молить¬ся, чтобы он услышал да снизошел. Да нет ему никакого дела до нас. Он свое сотворил — крутитесь, как можете. Однажды спохватится: чего это я такое сотворил, - да и прихлопнет — мы и вякнуть не успеем. А что до грехов наших — так это мы друг перед другом грешим: кто-то по карманам шарит, кто соседскую жену топчет — нам промеж себя и разбираться. А чего на бога все паскудство валить?
Я тут как-то расслабился, чего-то настоящего возжелал, веры настоящей за¬хотелось. Увидел в газете объявление...
— А у тебя шикарная вилла, Геннадий Иваныч, —- оборвал себя Витек, оста¬новившись на тропе среди смородиновых кустов и оглядывая дачу, когда я отпи¬рал двери.
— Вовремя успели сколотить, — сказал я, жестом приглашая его внутрь. — Сейчас бы и нужник не зробилы.
Мы вошли в дом. Витька первым делом выставил на стол бутылку, принялся осматривать дачу. Я тем временем принес дров, стал растапливать камин. Сырые дрова никак не разгорались, дача наполнилась едким дымом.
— Это что, всегда так топится? — спросил Витек, глядя на мои старания.
— Разгорится — будет нормально, как в лучших домах Лондона.
— Значит, красиво живешь? — спросил он насмешливо.
- Красиво жить не запретишь, не при старом режиме,—сказал я, заглядывая в шкаф — нет ли чего закусить.
— Да, я не договорил,— вспомнил он, садясь за стол. — Увидел я как-то статейку в газете: открылась в городе церковь адвентистов седьмого дня, каж¬дую субботу в десять нуль-нуль начинается служба, приглашаются все привер¬женцы истинной веры. И подумал я: может, это то, что мне надо? Бывал я в наших православных церквах — мрак и угнетенность при всем их богатстве и ничто¬жеством себя чувствуешь. А может, думаю, у адвентистов по-другому?
В первую же субботу пошел. На самом краю города отыскал церковь — свежесрубленный дом с белыми воротами, с крестом и надписью на них. Захожу - прихожая, на вешалке одежды понавешано, женщины какие-то снуют туда-сюда. В кухне - дверь открыта, вижу: молодица дитя грудью кормит, не стесняясь. Из-за другой двери пенье слышно. Старушка такая аккуратная подходит: прохо¬дите, мол, двери отворяет. Вхожу в эту дверь. Комната большая, светлая, бело-голубая, потолок высокий, три окна. Ряды стульев — я прикинул — человек на тридцать — почти все заполнены. В основном женщины — лет за шестьдесят, несколько мужиков помоложе и три-четыре бабенки — совсем молодые. Слева от двери пианино стоит, рядом — обращенная к залу кафедра — будто в институте, сзади нее на стене в рамке десять заповедей, за кафедрой мужичок благообраз¬ный стоит, что-то читает. Говорит хоть и бойко, и гладко вроде, но как-то топорно, безграмотно.
Мне тут же место нашли, усадили рядом с теткой бальзаковского возраста. Сел я, вни¬маю, мужичок-проповедник что-то там про соломоновы похождения рассказы¬вал, потом его женщина сменила, тоже что-то из библии читала. Потом все стали молитвы петь, молодка, что ребенка кормила, села за пианино, давай музыку играть — вроде кошачьего вальса или «чижик-пыжик» — смех, но я креплюсь, вместе со всеми распеваю. Соседка передо мной стихарь свой развернула или как там его. Потом все на колени попадали, молиться стали. Я, понятное дело, тоже бухнулся — не сидеть же, когда все на коленях. Тут, гляжу, одна смиренница по рядам с ящи¬ком пошла, бабули кругом кто трешку, кто пятерик, а то и червонец в ящик бросают. Ни хрена себе, думаю, и здесь обирают. А у меня грошей только-только на пузырь да еще пара рублевиков завалялась. Сунул рублевку, думал, отделал¬ся. Да не тут-то было. До конца службы еще два раза этот ящик по рядам таскали, и всякий раз все повторялось. Ну, нет, думаю, хоть и хорошие вы все тут и благостные, но не моя компания. Я же с вами от скуки помру. Правда, в конце проповедник этот бабочкам молодым что-то про их предстоящее крещение на¬помнил. У адвентистов, я слышал, крещение какое-то особенное — вот это я бы посмотрел, тем более, что бабенки такие смазливые.
Когда кончилось все, одеваться стали. Пастырь меня под ручку к себе в закуток повел — чем-то я ему глянулся. Давай, творит, помогай нашу веру в народ нести. Ты, я вижу, человек грамотный, нам такие во как нужны. И предла¬гает мне книжки разные. Добро бы бесплатно — как будущему миссионеру, сподвижнику. Так нет — вот эта червонец, эта подешевле, а эту тоненькую зада¬ром отдам.
Я говорю, спасибо, но у меня этой литературы как в Ленинской библиотеке. А что до веры, то ты, говорю, не волнуйся, мы с тобой полгорода адвентистами сделаем. На том и разошлись. Добрался я до «голубого шарика» и все, что у меня после взносов осталось, за стойкой просадил. Нет уж, так, видно, и помру непри¬каянным. Давай-ка по такому случаю...
Мы выпили. Пожевали хлебушка с помидорами и луком. Камин тем временем разгорелся, стало тепло и уютно.
— А у тебя здесь и зимой жить можно, — сказал Витек, пересаживаясь к ками¬ну.
— Вполне, — согласился я и тоже развернул свой стул.
— А может, это... — замялся он. — Может, я и в самом деле поживу у тебя тут недельку-другую? За сторожа буду. Говорят, воруют напропалую из садовых-то дач. А тут...
— А Людмила-то как же?
— А что Людмила? Я тебе не сказал разве?.. Мы уж с ней и не живем.
— Вот те раз! А где же ты?..
— А где придется. Бывает, и у нее. Она не гонит. Если хочешь, говорит, давай делиться. Только как однокомнатную-то разделишь? Конечно, если у нес там клиент, то и я иду к подругам. Как вчера.
— Оригинально.
— Да куда уж еще. Меня как с работы выперли...
— Чего?! А как же незаменимый, счастливый человек?...
— А! — махнул рукой Витька и потянулся к бутылке. И я понял, что задал бестактный вопрос.
Оказалось, что он уже четвертый месяц к бирже труда приписан, получает пособие, на него и живет.
Так и не работал я в тот день на своем участке. Мы еще дважды ходили в ближний магазин, и домой я вернулся поздно вечером зельно пьян, оставив Витьку на даче ночевать. А сейчас вот допишу и схожу туда, проведаю другана. Он теперь в вашем саду штатным сторожем работает. Решили мы коллективом: чем дежурить ходить, с работы отпрашиваясь, будем мы по полтиннику в месяц платить — и никаких проблем. И нам хорошо, и Витьке. Он завел себе собаку, и для нас он — незаменимый человек. Тем и счастлив.