МАМЕ и БАБУШКЕ - самым дорогим и близким мне женщинам ПОСВЯЩАЕТСЯ.
***
Полная луна заглянула в узкую щель между шторами, осветила комнату холодным желтоватым светом. В углу на маленьком диванчике тревожно заворочался малыш. Отчаянно забив ногами, он сбросил одеяло на пол, и, едва слышно захныкал. Это оказалось вполне достаточно, чтобы в соседней комнате оборвался крепкий, сладкий сон матери. Она еще хватала его обрывки, а ноги уже ощущали холодный пол. С трудом приоткрыв слипающиеся глаза, нащупала ими тусклый свет ночника, который узкой полоской тянулся из детской, и неверной походкой, шатаясь из стороны в сторону, задевая углы и мебель, она стремительно ринулась через коридор и зал на шум.
В детской она наклонилась над мальчиком, обхватила подмышки, подняла, отчего он сонно повис на ее руке и недовольно захныкал.
- Тише, тише, все спят! – перебила она его, свободной рукой приспустила штанишки пижамы и подставила горшок.
Ждать пришлось долго. Мальчик затих, он крепко спал, отчего ножки часто подгибались в коленях, и он всей своей тяжестью обвисал на материнской руке. Она вздрагивала и, встрепенувшись от секундного забытья, куда все время скатывалась, одолеваемая сном, крепче обхватывала сынишку.
Наконец зажурчало, в ночной тишине комнаты этот невинный звук показался чрезмерно громким. В этот момент ножки малыша в очередной раз подкосились, выбив коленями горшок из рук женщины.
- У-у-м-м-м, - с досадой простонала она и, положив ребенка на диванчик, взяла с тумбочки заранее приготовленную смену белья и стала переодевать. Мальчик к тому моменту уже крепко спал, обняв руками подушку.
Окончив с переодеванием, женщина подошла к кровати, что стояла у противоположной стены. Осторожно поправила одеяло, укрыла безмятежно спящую дочку, чмокнула ее в щечку. Затем плотнее задернула штору и, уже практически не сопротивляясь сну, пошла в спальню. Мельком взглянув на часы, она скорее интуитивно уловила, нежели смогла точно разобрать, что еще есть несколько часов для сна. С этой приятной мыслью она юркнула в теплую постель, с блаженством прижалась к теплой спине мужа, пытаясь согреть озябшие плечи, и провалилась в сон.
***
Почти в это же время, но за несколько тысяч километров, в темной пустой квартире проснулась пожилая женщина. Как это часто с ней бывает, она проснулась внезапно, без какой-либо явной причины, и, осознав произошедшее, поспешила вновь провалиться в сон. Но тщетно. Дверь в безмятежный мир сновидений захлопнулась, и встрепенувшийся мозг медленно начал разгонять колесо сознания. К несчастью она знала, чем все это может кончиться, а потому попыталась притвориться спящей. Для этого нужно было лежать неподвижно и слушать свое дыхание. Тогда зародившиеся мысли проносились мимо и растворялись в пустоте. Иногда такой способ срабатывал, и ей удавалось вновь провалиться в сон хотя бы до рассвета. Но не сегодня. Вместо дыхания она уловила стук сердца, и тут же возникла мысль о том, что его биение сильно учащено.
Женщина включила ночник. Теперь можно было не играть в прятки. На часах полпятого. В лучшем случае ей уготована бессонная ночь. В худшем… Об этом думать совсем не хотелось. Она вновь прислушалась к себе, надеясь, что сердцебиение выровнялось. «И зачем я тащила эту сумку с рынка! Ведь знала же, чувствовала, что тяжело», - с досадой подумала она.
Подумать-то подумала, но вслух не сказала. Потому что незачем, да и некому сейчас об этом говорить. Некому жаловаться, некому признаваться даже в этом собственном глупом поступке. Некому сейчас будет принести ей стакан воды и накапать «Корвалола». От этой мысли еще сильнее все сжалось в груди, к горлу подступил ком, и тоненькой ниточкой там, за грудиной, протянулась боль. Женщина тряхнула головой, разгоняя мысли, которые уже роились в сознании и пытались диктовать свои правила игры. Нет, она не так глупа, чтобы поддаться на эту уловку и впасть в уныние. Только не сегодня.
Она аккуратно встала с постели и, включая по пути в комнатах свет, прошла на кухню. Ярко вспыхивающие лампочки мгновенно разогнали ночную темноту, пустота квартиры отступила в далекий угол, и все происходящее предстало уже в ином свете. На кухне взяла с полки пузырек с лекарством, прищурившись, посмотрела его на свет, и, убедившись, что он еще не пуст, накапала себе успокоительного.
Сама встала, сама сходила и сама накапала. Что ж поделать, если так распорядилась судьба. Уж кто-кто, а она, оставшись полусиротой с пеленок, знает, что в жизни нужно надеяться только на себя. Хотела бы иначе, да не получается. Недаром в народе говорят: «Как от мамки, так до ямки». Нет, не правда, был у нее муж. И серебряную свадьбу отмечали. За четверть века всякое, конечно, бывало, но мужское плечо, его защиту и опору она всегда ощущала сполна. И радости и горести, поделенные на двоих, нести было не так тяжко. Да где он, муж-то. Она и вскрикнуть не успела, как стала вдовой. И вряд ли за десять лет сумела постичь и примирить в себе это бесконечное, необъятное горе, эту невосполнимую потерю.
«Эх, эх!», - не только грудью, всей душой вздохнула она, и уже поймала было волну мыслей, которые за эти годы не раз носились в ее голове, уже пошла было по этой проторенной дорожке, но вовремя остановилась. Нет, мыслей о муже она не боялась, но понимала, что сейчас они ни к чему. Что ее бедное трепещущееся сердце в данный момент этого не осилит. Да и дорожка та больно извилистая, легко можно сбиться на иную, на ту, где тяжкие, черные думы цепляются, раздирая душу в кровь.
Женщина вернулась в спальню и легла в кровать. Взяла было с тумбочки книгу, перелистала несколько страниц, пробовала читать. Да где там, - и буквы, и сознание плыли помимо ее воли. Она отложила книгу.
«Думать надо о приятном», - попыталась настроиться она на новый лад и задать свои правила игры. – «О детях!».
Ну, конечно, о чем же или о ком же еще! Ведь именно они – самая большая радость, счастье и одновременно печаль ее жизни. А уж мыслей о них – неисчерпаемый кладезь. О каком одиночестве можно сокрушаться, если рядом дочери! Ну, может, не всегда и не совсем рядом. А подчас так и в других городах. Но ведь они есть! И звонят каждый день, и за сумку эту, будь она неладна, если узнают, отругают по первое число. Младшая завтра же к обеду примчится, теперь, благо, недалеко. Да и от старшей, как не крути, вряд ли скроешь. По голосу догадается, что матери нездоровится.
«Эх, девки, девки, - как сказал бы отец. – Встали на ноги и разлетелись по свои семьям! Растила вас, лелеяла, уму-разуму учила, жизни наставляла. Вроде бы вы здесь, рядом, и словом, и делом печетесь. А только все равно – ломоть отрезанный. У каждой свой дом, своя жизнь, свистнут мужья, и покатитесь за ними по стране. Нет, меня вы не бросите, об этом не печалюсь. Да только мне-то за вами уж не поспеть. Не те года, не та прыть. Да и свой угол теперь крепче держит. Здесь я хозяйка своим желаниям и делам. И пока на своих ногах – к зятьям в приживалки не пойду. А вы летите, мои пташки. На то вас и рожала, и растила. Только бы жили счастливо, мне на радость. Чтобы сердце мое о вас не печалилось. А мне, видимо, одиночество на роду написано. Вот и несу свой крест, пока силы есть одолеть эти страшные ночи, эти тяжкие мысли».
И тут же возразила себе. Это где же видано, чтобы материнское сердце не болело и не печалилось за детей, за внуков. Тем более у нее, чья жизнь теперь, если разобраться, на этом лишь построена.
И она стала думать о них. Вначале о старшей, которую всю дальше и дальше откидывала судьба от матери. Больше становилось километров, меньше встреч с объятиями. Благо телефон, интернет есть. Поговоришь по скайпу, и будто в гости заскочил. Хотя, что там себя обманывать! По скайпу лекарства не подашь, внучат не приласкаешь, не ощутишь их тепло, их сладкий детский запах. А ей так этого хотелось! Хотелось, чтобы росли они на ее глазах, и при ее участии. Хотелось быть полезной и детям, и внукам. Хотелось слушать их лепет про детсадовские и школьные дела. Хотелось вертеться с дочерью по дому, взяв на себя хоть часть ее хлопот. Потому что знала, как непросто растить детей. И тут же она представила дочь, как носится та между домом, работой и детьми на разрыв. Как ночами недосыпает. Как немного заполошно и суетливо хватается за дела, стараясь везде поспеть. Как бывает громка, нетерпелива, если что-то не ладится.
«Бесхитростна, простовата она, не то, что младшая. Той палец в рот не клади. И на своем тихо, но упорно настоять сумеет. Хотя, и ей с таким жестким характером по жизни шагать непросто, шишек с лихвой достанется, - думала мать. - Вот останутся одни-одинешеньки, и не к кому будет на грудь голову приклонить, некому выплакать, что наболело, не у кого совета и сочувствия попросить». И так стало ей жалко дочерей, что вновь к горлу подкатил комок и в груди неприятно сжало.
Чтобы хоть как-то сбиться с этой волны, женщина встала и подошла к окну. Отдернув штору, она приоткрыла форточку. В комнату ворвался поток свежего воздуха, и заглянула бледная, круглолицая луна.
Она стала думать о внуках. О том, как, наверное, тихо, сладко спит сейчас ее «подруженька», ее долгожданная, драгоценная внучка, в которой она души не чает. Которую, если закрыть глаза, может не только представить во всех подробностях, но даже и ощутить ее мягкую ручку, пухлую, упругую щечку и запах ее волос. Затем ее мысли перескочили на внука. И она представила его спящим на маленьком диванчике, что стоит в углу комнаты. И подумала о том, что наверняка и этой ночью он просыпался, хныкал, растревоженный какими лишь ему ведомыми страхами и снами. И что мать опять вставала к нему, ломая свой сон, и долго успокаивала. И ей стало жалко своего «бриллиантового мальчика», такого неспокойного, бойкого, громкого, но в то же время открытого и очень доброго. «Совсем как его мать в далеком детстве», - подумала женщина, еще раз сокрушаясь о том, что между ними километры и часовые пояса. Что нельзя вот так запросто взять и обнять их, прижать к себе, как того требует душа, еще не успевшая растратить запас материнской любви и нежности.
«Ничего!», - успокаивала она сама себя. – Зато рядом мой дорогой «сюрпризик». Завтра я увижу его. Он непременно приедет. Как только дочь позвонит, она обязательно догадается, она поймет, должна понять, как тоскливо, как неспокойно на душе. И приедет. И привезет моего «золотого мальчика». И он спокойным и рассудительным тоном расскажет бабуле о своих делах… И растает эта ночь, развеются эти бесконечные мысли. И будет день, и будет жизнь!»
По щекам женщины текли слезы. Она по-прежнему стояла у окна, и единственной ее собеседницей в эту ночь была немая задумчивая луна.
***
Этой же ночью, но в другом маленьком поселке в небольшой старой квартирке царила оглушающая тишина…
Темных штор она давно не задергивала – тянуться через стол было уже тяжело, да и незачем. Чего скрывать, от кого прятаться? Все это пустое, когда разменяешь девятый десяток. Поэтому, когда она проснулась, то в комнату через окно лился ровный лунный свет, и можно было легко различить мебель и все предметы. Она проснулась от чувства тошноты, сразу потянулась к светильнику, и, не вставая, нащупала на табуретке рядом с кроватью загодя приготовленную таблетку. Положив лекарство под язык, она снова откинулась на высокие подушки и замерла, пытаясь оценить тяжесть своего состояния. То, что давление чрезмерно высокое, она знала наверняка, но все-таки через несколько минут собралась с силами, и осторожно, чтобы не закружилась голова, отчего легко можно было кувыркнуться с кровати, дотянулась до стола, достала тонометр.
«Ой- ей- ей», - забеспокоилась она, когда стрелка прибора задрожала на отметке 200. – Это ж надо! И таблетку на ночь пила… Или не пила? – переспросила она сама себя. – Так, так. Сейчас скоренько еще сердечную надо выпить и горчичник на ноги. Нет на ноги нельзя, вены опять воспалятся, потом с ними хлопот не оберешься. Лучше бы горчичник на шею, да как его туда примостить, самой не получится. Так, так… надо бутылку с горячей водой. Пусть неудобно, да уж как-нибудь. Не хватало еще, чтоб удар случился. Ладно, если враз придет конец, а если заляжешь…. Не дай Бог!!!»- рассуждала она. Подождав немного пока сердцебиение станет ровнее, она очень осторожно встала. Стараясь не наклоняться и не делать резких движений, нащупала ногами у кровати тапочки, и, держась за мебель и стены, осторожно двинулась на кухню.
О том, чтобы вызвать «Скорую помощь», мысли даже не возникало. Потому что знала, что это пустое, что теперь к старикам после шестидесяти пяти уже практически не выезжают. Если только дети по знакомству упросят или денег дадут. В лучшем случае посоветуют принять ту или иную таблетку, а так, вежливо найдут сотню причин, сошлются на отсутствие машины или бензина. Одним словом, будут лгать, изворачиваться. И незачем ставить людей в неудобное положение. А что до советов, так она лучше их знает, какую таблетку ей принять и какими еще безопасными способами снять высокое давление. Она болела давно. И как все хронические больные, за десятки лет научилась жить со своими недугами.
Сделав все необходимое, она с обернутой в полотенце бутылкой так же осторожно мелкими шажками, стараясь не зацепиться за ковровые дорожки, двинулась назад. В коридоре чуть приостановилась, открыла задвижку на двери, и, подумав мгновенье, отперла еще верхний замок. Она всегда так делала, когда чувствовала, что ситуация, действительно, опасная, - боялась, что в случае чего придется ломать дверь. Устроившись на кровати с самодельной грелкой, она погрузилась в свои мысли. «Отче наш. Иже еси на небеси…»,- начала она свое обращение к Богу.
Уже много лет она считала, что живет вопреки чему-то. Дело в том, что давным-давно привокзальная цыганка нагадала юной доверчивой девушке, что жизни отмеряно ей 62 года. И она поверила этому, приняв сказанное за истину. Что же, вполне приемлемый срок по современным меркам, тем более, что тогда впереди была вся жизнь, за которую теперь можно было не опасаться. Но чем дальше мелькали года, тем тоскливее становилось на душе. Потому что вдруг оказалось, что эта длинная, полная лишений, горестей и радостей жизнь безумно хороша, и пролетела-то, словно миг. И расставаться с ней ох как не хотелось.
Будучи человеком благоразумным, к смерти она начала готовиться загодя, года за два. Привела в порядок все незавершенные дела, всем все простила, даже в церкви крестилась, и стала доживать оставшийся срок. И только одному Богу было известно, как она боялась приближения этой даты! Правда, в тот роковой год она много и тяжело болела, но без фатальных крайностей. «Болеть-то не впервой, что же теперь по каждому поводу помирать? Если смерть придет, так мигом помрешь, а если болеешь, так лечиться надо», - рассуждала она, испытывая на себе всевозможные медицинские и народные средства. И в трепетном этом ожидании перемоглась, одолела тот злополучный год. И зажила с тех пор как будто уже в долг, радуясь каждому подаренному дню.
После молитвы она прислушалась к себе. В голове немного полегчало. «Вот, так-то лучше, - сказала она едва слышно, а вышло, будто кто другой, знающий, что именно нужно делать, успокоил и одобрил ее действия. – Господи, сколько годков ты мне отпустил уже после срока-то, сколько радости и сколько горя познала я за это время, а все одно еще хочется пожить. Пожить, несмотря ни на что».
Со своей тридцатилетней вдовьей долей она уже смирилась, а вот смерть сына все никак принять не могла. Десять лет прошло, а дня не было, чтобы не всплакнула. Вот и сейчас отыскала глазами его фотографию на серванте и зашептала: «Ты, сынок, потерпи там пока без меня. Не зови, не тяни за собой. Ты же не один там, сколько родни-то уж в том крае. А я приду, приду. Сам знаешь, никуда не денусь. Только бы еще чуток пожить, посмотреть, как твои детки по жизни идут, за внучат твоих порадоваться. Тебе не довелось увидеть, так я потом все расскажу. Эх-эх, не тебе бы там лежать, да раз уж так вышло, подожди еще чуток, спи спокойно».
И тут же заволновалась, словно пытаясь убедить кого-то в своей правоте, стала рассуждать: «Нет, сейчас помереть никак нельзя, не время. Это сколько же хлопот будет, а у дочери рука в гипсе, чего она сделает, как провернется? Опять же, самая страда, люди урожай прибирают, с картошкой возятся. У самих огород до ума не доведен. До поминок ли! Вот младший внук с армии вернулся, женится наверное… На его ребят, на правнуков, поглядеть хочется. У старшего внука мальчишечка подрастает, ласковый такой. Опять же внучки далеко, только в отпуск и заезжают. Хоть бы еще разочек свидеться при жизни с ними… И невестка по сих пор мамой зовет, не забывает…»
И всех-то она любила, и обо всех-то она думу держала в такие вот бессонные ночи. И пусть уже не поучала, не советовала с высоты своих годов и жизненного опыта (попробуй, скажи теперь чего-нибудь молодым, посоветуй), а все равно пеклась о них в душе и в молитвах. Потому что она – женщина. Потому что она – мать. Потому что она - единственный хранитель своего теперь уже немалого семейства. И пока она жива, она – его начало, его центр притяжения, его сердце… А потом…
…Потом все кончится и повторится сначала: и суета-сует молодости, и отчаяние потерь, и одиночество, и долгие поиски истины, и тихая, всепобеждающая любовь к жизни... Об этом знала бледнеющая в предрассветном небе Луна.
2012 г.
Рисунок Екатерины Андреевой
(Спасибо, Катюша!)