Мелодии вожделения, укушенная Луна и сердце вдрызг
Возбуждённый и радостный захожу в старый, сутулый дом, построенный в прошлом веке для комфортного проживания людей. Сейчас здесь обитают чиновники. Дом, как человек, со своими болячками, шрамами, ранами, душой. Организм. Сердце вырвано. Артерии ещё кровоточат. Крыша сопливит. Нет у дома доктора! Есть средней руки умельцы, делающие макияж покойникам. Дряхлый старик-дом. На лице его непонятного, грязного цвета румяны. Душа его, наверное, еще теплится где-то на чердаке. Ждет душа хозяина. Временщики разрывают душу…
Дверь организма, нехотя со скрипом, открывается. Вахтёр, без осанки и бакенбардов, без ливреи и фуражки, с удивлением приветствует меня, лениво пристав со стула:
– Раненько Вы, товарищ, Бикфордов Александр Сергеевич.
– Много работы, – нагло вру я и беру ключи.
В приподнятом настроении всхожу по парадной, но унылой лестнице. Потихоньку начинаю смекать о работе, чем выше, тем всё энергичней: "В пятницу я несанкционированно покинул работу в 15 часов 15 минут, оставив на столе композицию "ОнГде-тоТут". Министр, наверное, меня искал, проверял, паршивец. Ну, а если и искал, то всего-то полтора-два часа. Подумаешь.
Вчера был в Одессе футбол. Любимая команда шефа "Черноморец", надо бы счёт узнать ".
С высоты первого марша лестницы, обернувшись, кричу вопрос вахтёру:
– Семёныч, как сыграл " Черноморец "?
– 3:0, Бикфордов, ты представляешь, какая была игра… – и Семёныч, размахивая руками, то ли восторженно, то ли с возмущением, начинает комментировать спортивную встречу. Но в данный момент мне это не интересно, я не фанат. Просто иногда болею за команду гениального Эдика Стрельцова – "Торпедо".
Продолжая восхождение на третий этаж, мурлыкаю, коверкая французские слова, песню Джо Дассена и размышляю о том, что сегодня министр должен быть в добром расположении духа. Ведь футболисты из Одессы выиграли, да и секретаршу себе отхватил, "будьте нате". А я наврал этой красавице про себя. Почто наплёл? Больше не буду лгать. При встрече скажу ей честно: "Хотел познакомиться".
Так, сегодня день рождения любимой, но уже не моей, Алёне. Или, ещё моей? Десять дней раздора это ещё не полный разрыв отношений. Сложных любовных взаимоотношений. Интересно, купил ли двадцать пять роз, Петр для Алёны, как я просил? Ох, не проболтался бы он, что эти цветы от меня.
* * *
В кабинете было прибрано, но композиция "ОнГде-тоТут" была не разрушена. Уборщица, свой человек, очень тонкий ценитель прекрасного. Особливо ей нравятся инсталляции на моём столе. Да и критик-искусствовед она справедливый. Бывало, даже на работу пораньше придёт, чтобы обсудить мои изобразительные эксперименты: "Что это ты натворил, намедни, Сергеич. На столе сельдь в окружении пустых, унылых бутылок из-под портвейна. Посуда грязная, вилки изогнутые без системы расшвыряны, разве это красиво?"
Перед выходными, я искал чистый стакан и вывалил содержимое ящиков письменного стола на спину этого же стола. Получилось высокохудожественно.
Со стола убрать, что ли? Нет?
Нет, не надо. А может быть, я уже полчаса, как работаю.
– Да, тружусь уже целых полчаса, – окончательно обнаглев, убедил я себя, – и, вообще, должен ведь кто-то в этой стране честно, с осознанием долга гражданина, с ответственностью за всё человечество, работать!
Ласково погладил свой череп, сел на стул, оглядел столешницу, как произведение искусства, продолжая напевать песню французского барда, переставил, несколько раз, три скрепки на этом "холсте". Задумался.
"Четыре скрепки, было бы хуже. Развалили бы всю композицию. Да, одна лишняя скрепка всё бы сгубила. Как хороша отворенная готовальня в окружении цветных, праздничных открыток!
Бархат, никель и полиграфический глянец картона с изображением цветов, серпов-молотов, открытых, честных лиц, деклараций, призывов. Красота, ненаглядная! Впрочем, нет – наглядная агитация".
Девушка, которую давеча в сквере встретил, не вылезала из головы? "Может и не плохо, что она тоже в Министерстве", – подумал я и ещё раз нежно помассировал руками свой череп. Ей ведь, не больше двадцати. Непроизвольно я бесстыдно сравнил Алёну с новой секретаршей.
"Опять те же грабли, – вспомнил я об опыте общения с любимой. – И ризница в возрасте ещё больше".
Да и есть у меня уже дама сердца. Только вот никак не складывается жизнь у нас. Всё как в агрегате с деталями, сделанными не по ГОСТу.
Сел за стол и задумался о том, кто я есть, и кому я такой сдался.
"Я неудавшийся конструктор, неудавшийся актёр, неудавшийся писатель…. Можно ещё долго мямлить про себя "неудавшийся", но поставим перед этим прилагательным, слово "пока". И хватит изнурять себя воспоминаниями о погосте, на котором я много чего зарыл. Можно ведь, в случае чего, и эксгумацию своих талантов сделать. Корни идей, до лучших времён прикопал в саду надежд. Взрастет ли он, будет ли возможность ухаживать за деревьями, какие плоды окажутся?
Сейчас я дипломированный режиссер, который иногда ставит театрализованные праздники, и мелкий чиновник, который наблюдает, что за зрелища для трудового народа создаются у нас. Всё сотворенное, мне надо, через призму социалистического реализма, положительно отразить в различных докладах, отчетах, записках, статьях, диаграммах. Самое лучшее, и идеологически правильное, выявить в смотрах, конкурсах, фестивалях.
Почему я не стал нормальным режиссёром?
Да потому же, потому, что в детстве из меня не вышел пианист: педагог по рукам линейкой била. Кому-то это помогает, а мне нет".
Думать о себе, дорогом, мешала девушка со сквера. Она в моих мозгах, и покидать их не собирается. Да, залезла вся, со своими прекрасными ногами, в мою дурную башку. И вся тут.
Поплотнее втёрся в стул, закрыл глаза, и потихонечку, раскачиваясь на его задних ножках, блаженно стал воображать, представлять примитивную, но очень приятную мне картинку:
"Вот мы вдвоём на лодке. Корма и борта искусно украшены филигранной резьбой с вензелем из переплетённых литеров моих инициалов, а ростра у лодки – обнаженная Нефертити".
Стул недовольно заскрипел, я поднял его на дыбы и замер, продолжоя мечтать в тишине:
"Плывем по сказочно красивому, сапфировому озеру. На изумрудных берегах-газонах растут, благоухая, огромные диковинные цветы. Вдоль берега гуляют, не вздоря, а ластясь, друг к другу, фантастические животные. Всевозможные райские птицы, как в царстве суши – нотогея, и лирохвосты, из отряда воробьиных, воздушным нескончаемым парадом, летят над нами.
"Солнце светит сверху мне (значит полдень),
Как хорошо моей голове" (стало быть, похмелился).
Я гребу могуче, размеренно, с толком. Она сидит на корме, плетёт венок из лилий и мило-мило-мило улыбается.
– Давай загорать, милая, – говорю я ей.
– Я без купальной одёжи, дорогой.
– А мы купаться и не будем. Вдруг, здесь такие щуки-мутанты, ну как нильские крокодилы. Голодные и не признающие женскую плоть за духовную пищу. Давай загорать, милашка.
– Даю, солнце моё.
Она встаёт, храбро скидывает сарафанчик и остаётся только в, недавно сплетённом, фитоподобии короны, что венчает всю прелесть её нагого, нежного тела. На мгновение, мне показалось, что это Алёна.
Опьяненный её невиданной красотой, я начинаю волноваться, как скромный мальчишка, и грести хаотично. Она, секс-грациозно так, садится на край скамейки кормы, кладет нежные ладони поверх моих дрожащих рук, и помогает мне, уверенно добиваясь синхронности движения.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
И божественные, налитые солнечным светом, девичьи груди, с крепкими сосками- башенками в такт: "Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а".
От этого образа, родившегося в моем взбудораженном сознании, просто блаженно растворяюсь в этом космосе, пронизанном невинно-хрустальной музыкой любви.
А она мне томно шепчет:
– Я твоя королева Изабелла*, ты мой Колумб.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
– А, твой Фердинанд*?
– Да ну его.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Мои глаза-магниты прилипли взором к биологическому чудо-изваянию, вылепленному сексуально озабоченным гением.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Только фокус и угол взора меняю в такт мелодии вожделения.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Округлые груди – плоский низ живота.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Розово-зефирные соски – курчаво-шёлковый бугорок.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Вот в небесном сиянии является Купидон, римский бог любви, символ неотвратимости любви, плотской страсти. Очаровательный малыш с луком и золотым колчаном полным серебряных стрел. Лук в походном состоянии "наперевес".
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а
– Стреляй в меня пацан крылатый, порождение Хаоса, – призываю я, изнемогая от страсти.
А малыш, сикось-накось улыбаясь, достает из колчана одну стрелу и начинает размахивать ею, как дирижёрской палочкой.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Купидон в экстазе, закатив глаза, нагнетает экспрессию, подгоняя ритм, требуя от невидимых музыкантов исполнения, которое было бы достойно приближающегося апофеоза.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
Скрип уключин органически вливается в божественный водопад звуков.
Скри-ип, скри-ип. Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а. Скри-ип, скри-ип.
Он напоминает страстные, хрипучие, металлические вздохи-охи кровати. Стыдливы уключины, но удержаться от стона удовольствия от воздействия на них двух тел они не в силах.
Скри-ип, скри-ип. Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а. Скри-ип, скри-ип.
– Не мучай, пошли в моё сердце одну из стрел, данных тебе Афродитой, о, паршивец, ты этакий.
Скри-ип, скри-ип. Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а.
– Хорошо, я поражу тебя стрелой как собаку, как старого, похотливого пса добивающегося сучки в её критические дни, – согласился Купидон и забряцал в колчане серебром боеприпасов для любовных атак.
Ра-аз, два-а. Бря–яц, бря–яц. Скри-ип, скри-ип.
Чуть расширяются при наклоне стройные ножки, накачиваются влажные, алые губки на разрумяненном лице.
Ра-аз, два-а. Бря–яц, бря–яц. Скри-ип, скри-ип.
– Натяни потуже тетиву и, пли, пли, пли! – не унимался в мольбе я, разгоряченный.
Амур, взлетел повыше, испугав птиц и расстроив их парадный строй, сделал круг над лодкой, мёртвую петлю Нестерова, штопорную бочку, боевой разворот, подлетел и осиплым стоном, совсем не похожим на голос вечно юного ангела, выпалил:
– Нет! Это будет не сейчас. Я передумал. Это произойдет тогда, когда наполнится полным светом Луна. Когда тень грешной Земли перестанет лапать, терзать и кусать её бледное и прекрасное тело.
– Как? Почему? – не понял я.
– Жди полнолуния, Шнур. Время это – испытание для тебя. А к этому времени мне на складе новый лук выдадут из однонаправленного стеклопластика в комбинации с углеволокном. Да и тетиву мне по блату достанут, типа "кевлар". Так что, сердце вдребезги я тебе обещаю.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а. Скри-ип, скри-ип. Тук.
Купидон сделал крутой вираж и улетел. Мне показалось, что он махнул мне хвостом, прощаясь.
Ра-аз, два-а. Ра-аз, два-а. Скри-ип, скри-ип. Тук-тук-тук.
Симфония любви стала свертываться в заурядный сэмпл, музыкальный отрезок, который может повторяться бесконечно. Затухает музыка любви, утихомирились звуки хоровода солнца и одиноких облачков, замолк марш парада птиц в мажорном васильковом небе. Унялась мелодия воды, стихло волшебное сопрано нагой женской красоты, и аккорды похотливой страсти стали нестройными. Бессовестно опаздывающие синкопы сломали благозвучность композиции любви.
Звук стал бледный и плоский.
Тук-тук-тук-тук!
Банально, как стук в дверь во взаправдашнем мире…."
Тук-тук, тук-тук!
Не выходя из сладкого транса, я раздражённо спрашиваю:
– Кто ещё там? – потом, одумавшись. – Входите!
Открываю глаза, и, о Боже, в дверь как бы вплывает она. Да, точно она, моя сегодняшняя знакомая со сквера, и сексапильность её фигуры, как в недавнем видении, по-прежнему подчеркивает лишь один венок на чудной головке.
*Королева Изабелла (Isabel) I Кастильская, была покровительницей Колумба. Именно она помогла Колумбу осуществить его замысел — достичь стран Востока западным путем.
*Фердинанд II (Fernando) Арагонский, муж Изабеллы, по непроверенным данным, лунной, жаркой ночью разжился рогами от Колумба.