Говорят, есть такие звезды, которые скачут по сценическим площадкам, как микробы по дверной ручке общественного туалета.
Но это только так говорят.
Звезда намного больше, чем вопль микроба.
Люди придумали себе богов по образу и подобию своему, но если мы действительно ежеминутно, ежечасно зависим от кого-то, то это звезда Солнце.
Можно, высокомерно прищурившись снизу вверх, заявить, что Солнцу небезразлично человечество, расцветающее в его лучах.
Скажите это вашим микробам. Они шелестят на вашей коже и под кроватью. Некоторые из них полезны, от других можно умереть, и если мы выстрелим в Солнце термоядерным зарядом, оно, возможно, чихнет. Но интересуют вас интеллектуальные изыскания ваших микробов? Боюсь, нет. И в этом, пожалуй, вы солидарны с Солнцем.
Скорость реакций зависит от температуры. Наш белковый разум реагирует на смену дня и ночи второй миллион лет почти в точке замерзания воды и этого самого белка. Солнце себе на уме уже четыре с половиной миллиарда лет при 13 миллиардах градусов. Нет, дорогая звезда со сценической площадки, в этом интеллектуальном покере тузы и джокеры не в наших руках.
Мы придумали себе богов , как мы сами. Но если Солнцу тоже свойствен страх смерти, оно тоже придумало себе бога, и кто знает, сколько наших богов съедает на завтрак этот звездный Б-О-Г, загребая большой ложкой.
Я стою перед картинками Шагала. Англичанин в радужном шарфе прицеливается камерой, затвор жужжит, как пчела, принюхивающаяся к цветам, и клацает неожиданно. На вспышку прибегает смотрительница. «Нельзя фотографировать!» Англичанин послушно прячет фотоаппарат в сувенирный пакет. Назидательно вильнув задом, надзирательница удаляется. Пакет начинает шуршать, как сушка к чаю, пчела выбирается наружу и делает круг. Клац! От неожиданности я вздрагиваю. Смотрительница в соседнем зале разговаривает и смеется. Предусмотрительно отстав от меня на две колонны, англичанин фотографирует направо и налево. Рогатый Моисей смотрит молча на эту суету. « Я вас привел, а дальше как хотите», говорит он глазами. В самом деле, сколько можно водить людей за руку, как детей?
Скажу по секрету, Моисей: сколько угодно. Хоть сорок лет, хоть сорок тысяч. Вон они до сих пор фотографируют твой портет, вместо того, чтобы вытащить его из интернета в наилучшем виде - в термоядерных красках и без бликов на стекле. Шагал смотрит с фотографии на колонне. «Я от вас ушел, а вы как хотите», говорит он глазами.
Мне нравится твой портрет. Он нравится мне больше, чем твои картинки. Мне нравится твой Витебск. Я знаю, его больше нет. Он сгорел, как Содом и Гоморра, не будучи ни тем, ни другим. Мы сами сделали это. Мы отлично умеем это делать. Был бы нож востер, разожгем костер, а повод всегда найдется. Мы научились сокращать рождаемость, но не научились перестать истреблять друг друга. Алилуйя! Этак мы скоро совсем вымрем. Что будет делать без нас наш бедный, маленький бог?
Если его не съест до тех пор звездный БОГ, загребая огромной ложкой.
Твоего Витебска больше нет. Мой Витебск тих и сер. Идет дождь, и мы идем с Алешей в тихую, серую, облупленную больницу. Мы идем напрямик, через грандиозный в своей первозданности овраг, поросший деревьями, непрерывно роняющими листву в черный от гниющих листьев ручей. Узкий, тонкий мостик ведет ступенями куда-то вниз, на дно оврага, он сварен из прутьев, каблуки проваливаются в щели, подошвы скользят на мокром от дождя пруте, на налипшей на него листве. Цепляясь за железный поручень, мы опасливо ползем вниз. Навстречу нам поднимается кто-то. Как мы разминемся на узких ступенях с поручнем только с одной стороны? Мужчина легко, привычно поднимается по ступеням и, не вынимая рук из карманов, протискивается мимо нас с той стороны, где поручня нет. Этот народ непобедим. Он победил себя сам.
Зачем ты так, народ? Это делает больно настоящим, живым людям.
В больнице я поднимаю одеяло и вижу, что отец лежит в луже крови. Руки его тоже в крови, он опирается ими на постель, чтобы приподняться, кровь на руках уже засохла, на спинке кровати висит полотенце. Я беру его и мочу в мойке на стене палаты. Палата молчит и, затаив дыхание, смотрит на меня как на звезду. Мокрым полотенцем я оттираю руки отца. «Что, папа, что?» говорю я. «Почему ты отказался от переливания крови?» «Сколько можно ее лить?», отвечает он. «Они ее заливают, она выливается сразу. Сколько можно? Все, пожил, хватит, пора умирать». То, что закипало внутри, выплескивается, я начинаю рыдать. Алеша хватает меня за ворот и вытаскивает из палаты. «Почему никто ничего не делает?», кричит он. «Почему Воронов умирает у вас в палате и вы ничего не делаете?» Какая-то женщина в халате выбегает на крик: «Что вы кричите тут?»
Нельзя фотографировать, я знаю.
«Мы не только кричать, мы жаловаться будем!»
«Жалуйтесь!»
Я беру брата за рукав. « Обязательно будем. Но не сейчас. Сейчас мы пойдем к лечащему врачу. Где он?»
Врач указывает на кушетку, мы садимся. Брат не знает, куда деть руки. Это большие руки, руки боксера.
«Что будет дальше с Вороновым?», спрашивает брат сумрачно.
«Он отказался от переливания крови, подписал бумагу.»
«Не можем мы это отменить?»
Врач смотрит с интересом на руки брата, на его подавленное лицо, на мое заплаканное.
« Он в своем уме, мы возили его к психиатру, поэтому не можете»
«И что будет дальше с Вороновым?», спрашивает опять брат.
Врач достает сигарету, раскуривает медленно, не отрывая взгляда от меня.
«Значит, будем еще раз оперировать, искать, откуда идет кровь»
«Два раза оперировали, не нашли», отвечает сумрачно брат.
Врач затягивается медленно и выпускает дым к потолку.
«Сейчас привезем лучшего хирурга. Он на даче, телефона там нет. Пошлем машину, привезем и будем искать снова.»
«Спасибо», говорим мы.
Мы возвращаемся в палату. Отец смотрит на мое заплаканное лицо, на мрачное, решительное лицо брата и соглашается молча. « Только для вас, дети», говорит он глазами.
Операция прошла успешно. Отец умер через 8 месяцев, от рака.
Участковая врач, подписывая свидетельство о смерти, сказала: «Я так и думала, что у него рак». Он все ходил к ней, жаловался на боли.
«Как это «так и думала»? И ничего не сделали?»
Она пожала плечами.
Ах, любимые мои, в мире много горя, и больше всего мы городим его сами. Этому учиться не надо, это у нас в крови.
Мы сделаны из останков былых звезд. Каждый атом железа в нашей крови, каждый атом кислорода в ней был когда-то звездой. Алилуйя, звездный БОГ! Это и есть тот самый загробный мир? Знают звезды об этом?
Для фотона времени нет. Мы, влекомые неудержимым течением времени, скользим по чудесным фотонным кружевам, но, застывшие узорами из золотых нитей, ибо фотон проходит сразу все возможные пути, они покоятся вне нашего быстротекущего времени. Все, что когда-то было, покоится хрустальным узором вне времен, слез и отчаяния.
Где-то там мы вместе, и я держу тебя за руку.