В середине шестидесятых годов в деревне Максимиха, расположенной в одном из красивейших мест побережья Баргузинского залива, снимался фильм: - «Приезжайте на Байкал!». Сценарий фильма был незамысловатый, и едва ли кто его запомнил. Вот только старожилы этих мест запомнили время съёмок фильма надолго. Запомнился им не сам процесс съёмки, а артисты, в то время уже довольно известные. Например, артистка Земляникина, исполнительница главной роли, да и другие тоже. Вдали от «киношного» начальства, игнорируя мнение простодушных и наивных, как малолетние дети местных жителей, съёмочная труппа «оторвалась» по «полной». В смысле пьянства. А кого, спрашивается, бояться-то? И время самое благодатное! Июль – Август! Вода в Байкале «цветет», теплая. В другое время, кроме этих двух месяцев, не сунешься в воду! Холодно!
А вода в «сакуях»! Что такое «сакуи» ? Это такие естественные канавы, выбитые в прибрежном песке прибоем. Глубина разная. И до колен, и до пояса. Вода в этих «сакуях» прогревается до тридцати градусов и больше. Куда какому-то Сочи или Адлеру до такого великолепия! Да ещё «задарма»!. После прохладной байкальской воды, падаешь в горячую воду сакуя, как в ванну! Божественно и полезно! Но, водка, она и в Москве, и в этой глухомани по градусам одинакова. После таких контрастных водных процедур, после приёма неконтролируемого количества «огненной воды», приезжие деятели культуры, в буквальном смысле валились с ног, да и валялись на берегу до ночи. Терпение местных аборигенов, в конце концов, лопнуло, и местный старожил, писатель Михаил Ильич, вынужден был написать жалобу министру культуры Бурятии. Подействовало! Приехала целая комиссия. Естественно, была проведена соответствующая беседа. Наверняка на этой беседе говорилось о громадной роли советского кино в деле воспитания народа, о сопереживании героев фильма и простых тружеников. Чтобы как-то сгладить непристойное поведение актёров, высокая комиссия посетовала о том, что, мол, творческому человеку присущи некоторые отклонения психического свойства! Этим, он творец, и отличается от простолюдина. Все чаяния и переживания простого человека он пропускает через себя, бедняга! Ну, в том числе и водку. Будь она неладна! И последний аргумент. Артисты длительное время находились в этой глухомани вдали от цивилизации и своих родных. Это обстоятельство окончательно реабилитировало «пошаливших» на природе молодых киноактёров.
Съёмки фильма закончились, артисты уехали в свою Европу, съёмочная площадка опустела. Пляж опустел тоже. Вода стала холодной, и если кто и осмеливался купаться, так это местные ребятишки, загоревшие за лето от солнца и воды до угольной черноты. Будущие рыбаки, а может быть и космонавты! Артисты оставили после себя некоторые декорации, в том числе и фасад «киношного» Дома культуры, с бутафорскими колонами из фанеры, и такими же балясинами. Расторопные байкальские жители «махом» растащили по своим оградам этот «культурный», по мнению авторов фильма, центр сельской жизни. Правда, много ещё артисты оставили после себя бутылок, плавок и бюстгалтеров, не говоря уже о такой мелочи, как изделия резиновой промышленности. Газета «Советская Культура» тоже не осталась в стороне. Много чего там было написано, но главное, что порадовало единственного подписчика на эту газету, писателя, охотника и рыбака, Михаила Ильича Жигжитова, это заголовок критической статьи:
«Н Е П Р И Е З Ж А Й Т Е Н А Б А Й К А Л !»
Вековой сосновый и лиственничный лес, с проплешинами березняка, рябины, колючего боярышника и ольхи. окружает деревню с востока и севера. За лесом вздымаются вверх остроконечные гольцы Байкальского хребта. Из этих мрачных теснин, прорвав каменные заторы, несётся бурная и говорливая речка Громотуха. Перед самой Максимихой, бесшабашный её бег усмиряется кряжистыми порогами. Смиренно, вроде сконфузившись за свою удалую прыть, она впадает в залив, образовав при этом, небольшую бухточку. Прекрасное место для стоянки больших рыбачьих лодок. Через узкую, только-только пройти лодке, горловину, рыбаки утром, после сдачи улова заходят в эту «домашнюю» бухту. Сушат на вешалах сети, приводят в порядок рыболовецкие принадлежности. Из каморки, расположенной в носу лодки выносят телогрейки, шубы, сапоги и другое тряпьё для просушки. Мотористы возятся с двигателями, деловито гремя ключами и канистрами. В огромном казане над костром, готовится традиционная уха. Шустрая, глухая с рождения двадцатилетняя девушка Настька, со сбитым на затылок платком, уже чистит картошку. Время от времени, бросив нож в ведро, она бежит к парням, развешивающим на жердях влажную одежду, сердито что- то мычит, выхватывает из рук парней одежду, и сама. аккуратно расправляет её по жердине. Ещё и кулаком помашет перед нерадивыми парнями.
-- Хозяйка! – довольно рокочет бригадир Григорий, ловко зашивая дыру в неводе.
Перед ним на коленях ползает фотокорреспондент «Огонька» Иван Чижов. На шее у Ивана два больших фотоаппарата с огромными видоискателями. Никак не может поймать он нужный ракурс. К коленям его спортивных штанов налипла чешуя, окурки и другая таборная грязь, но он не замечает этого.
-- Слушай, Ванька? Хватит передо мной на мослах стоять! Уже два раза в сеть залез!
Во, бля. Нашёл мужик себе работёнку,! – улыбаясь почерневшими губами, обращается Григорий ко мне. Я смотрю на загорелое, как голенище, лицо бригадира. На его руки с короткими, изрезанными вдоль и поперёк пальцами, на морщинистую шею, с лоснящейся от длительной носки веревочки нательного креста. Сам крест, спрятался в грудной впадине, заросшей курчавым седым волосом.
-- Григорий Иванович? – обращаюсь я к бригадиру, когда Иван отошёл в сторону: -- Не обидится корреспондент- то на тебя, а?
-- Не-е… Не обидится. Не с руки ему на меня обижаться. Он перед отъездом рыбки у меня попросит, а платить деньги эти люди не любят. Привыкли к халяве. Сколько их по стране на нашей шее сидят! Как вши на очкуре. Он сюда приехал, как капитан Кук к туземцам. По его мнению, я так думаю, он вполне серьёзно соображает, что его приезд нас несчастных осчастливил! Понимаешь? Я, вижу, понимаешь.
-- Тут, дело такое, -- вполголоса осторожно, чтобы не обидеть бригадира, говорит Михаил Ильич. – Профессия у него такая, творческая! Фотокорреспондент, да ещё солидного журнала! Не «хухры-мухры». Ну, а работа? Восточная мудрость гласит: «Каждый баран должен висеть за свою ногу!»
Подошла Настька. Осторожно коснулась плеча бригадира, улыбаясь, глянула на меня, протянув руку в сторону костра.
-- Уха готова? Молодец ты у нас, Анастасия! Вовремя поспела ушица, а то у меня кишки к позвоночнику прилипли. Ну, пойдём.
Мы у рыбаков гости. Мы, это писатель Михаил Ильич, мой тесть по второй жене, корреспондент из Москвы Иван, ну, и я. На правах гостей сидим вместе с бригадиром Григорием Ивановичем за отдельным столиком, чуть поодаль от основной бригады. Запах у ухи, которую в алюминиевых чашках подала нам Настасья, умопомрачительный.
-- У рыбака лопатина в заплатах, зато обед царский! – прищурив от удовольствия глаза и улыбаясь, говорит Михаил Ильич. Иван, вытащив из своей сумки бутылку «Столичной», выжидающе смотрит на бригадира. Знает корреспондент, что с выпивкой здесь строго. Бригадир мельком взглянул на бутылку, на нас, и, не переставая хлебать, обронил:
-- Давайте, давайте, мужики. Чо уж тут поделаешь! Вы, гости. Вам можно.
Суровый всё же мужик Григорий Иванович, и, какой-то основательный, что ли? Жизнь его не баловала. И воевать ему пришлось, и в шахте на Черновских копях под Читой поработать, несколько раз тонуть в стылой байкальской воде. Каждое его слово весомо, заранее продумано, и редко найдётся смельчак – говорун, который бы посмел ему перечить. Таким и должен быть бригадир байкальских рыбаков. Слишком велика ответственность у этого человека. Суровый нрав у батюшки – Байкала! Ох, и суров! Под стать Байкалу и люди, живущие на берегах этого священного озера –моря.
После вкусной и жирной ухи сидим в тени под вешалами, пьём крепко заваренный чай. Иван опять старается сделать снимок, который бы его устраивал. То стоит на коленях, то присядет, а то и вовсе отойдёт на несколько шагов.
-- Я, Григорий, чо к тебе пришёл –то? Лодку хочу у тебя назавтра попросить, -- начал говорить Михаил Ильич. Сегодня к вечеру ко мне гости из Улан- Удэ нагрянут. Писатель Крутилин из Москвы с женой и сыном, два наших местных писателя, ты их не раз у меня видел. Короче! Набирается человек одиннадцать. Целая команда. Хочу их всех, да и вот дочку с зятем, свозить на Святой Нос. Тамошний бригадир, твой тёзка, давно меня туда приглашает. Давно я там не был, а хотелось бы…
-- Пожалуйста, Михаил Ильич, бери. Что же я учителю своих детей откажу. Её, кстати, только на днях проконопатили, просмолили. Берите. Механиком –то Павла, наверное возьмёте. Пусть тогда приходит, движок посмотрит, заправится.
-- Ну, спасибо, тебе, Григорий Иванович! Я в долгу не останусь, -- повеселел Михаил Ильич.
-- А, кто этот Паша? – интересуюсь я.
-- О! Это наш таксист. Вся деревня его услугами пользуется. Кому сена надо подвести, кому дровишек, или на рыбалку дальнюю съездить. Всё Павел на своем «виллисе»! Незаменимый человек!
-- Жизнь у этого человека сложилась такая, что не приведи Господь никому. Молодым парнем ушёл на фронт, а после войны, где –то в пятидесятом, после госпитателя, вернулся домой инвалидом. Тяжёлая контузия. Потерял речь, координация движения была нарушена. Нетвёрдо шагает, пошатывает его при ходьбе. Но, что удивительно! Механик, как говорят, от бога. Любой механизм разберёт и соберёт. Дал Бог Павлу этот промысел, вознаградил его за страдания.
С грустью говорил Михаил Ильич, а Григорий Иванович утвердительно покачивал головой, соглашаясь с ним.
-- В каком –то гараже, или ещё где-то, нашёл старый американский джип. «Виллис». Долго с ним возился. Кажись лет пять, не меньше! Да, Григорий? Все подсмеивались, как у нас, мерзавцев, принято, а он сделал его. Прицеп к нему «присобачил», сено и дрова возит. Да не себе, а всем желающим. Весной огороды пашет. И представь себе? Ничего за это не просит! Оплата натуральная. Кто даст молока, маслица, сметанки или картошки. Из одежды что-нибудь выделят. Совести в этом человеке, сверх всякой меры! Окажет кому –то услугу, а вознаграждение брать стесняется. Толстовец, ей Богу. Ну, однако. мы засиделись. Пора домой.
По хрусткому прибрежному галечнику пошли домой. В мешковину, как тщетно не отказывался от подарка Михаил Ильич, Григорий Иванович велел Настасье завернуть несколько крупных омулей, Новый дом писателя на пригорке напротив магазина. Считай центр деревни, хотя и стоит на краю . на самом въезде. Хорошо укатанный тракт делит Максимиху пополам. С тыла, за огородами, лежит озеро Духовое. Не широкое, но длинное, оно отделяет деревню от вековой тайги. В озере замачивают бочки, лагушки, полощут бабы бельё и берут воду для полива огородов. Одним словом, домашнее озеро.
В ограде стоит старая изба, с просевшей крышей сплошь поросшей толстым слоем мха. Избушку не сносят потому, что в ней очень хорошая русская печь, да и для гостей, которых у писателя и зимой и летом всегда много. Особенно летом.
-- Вот в этой избушке и наделали мы со старухой ребятишек! Как пельменей налепили! Света то тогда не было, поэтому видать? – по- детски озорно смеётся Михаил Ильич.
Вчера я с Мишкой, младшим сыном этого семейства, ездил ставить сетку на Печке. Так называется место в трёх километрах от Максимихи, где местные жители из добротного известняка жгут для своих нужд известь. Качество извёстки отменное, а когда мы поедим домой в Иркутск, то обязательно возьмём несколько кусков этой извести. Поймали мы с Мишкой на Печке четыре сига, (три сига выпустили. Сеть зацепилась за гвоздь обвода лодки), и полдесятка налимов.
В старой избе топилась русская печь. Рыбины были уже разделаны, Тёща готовила фаршированного сига. Из четырёх сигов получилось два, и эти два, с зашитыми нитками животами, набитыми рыбным фаршем со специями. лежали на толстой сырой доске. Когда дрова прогорели, на жар набросали ведра два сосновых шишек, и как только они воспламенились, пошёл дым, тёща лопатой прибила пламя, разгребла жар по сторонам, а в середину водрузила доску с фаршированной рыбой. Всё! Заслонка накрепко закрыта. Из трубы потянулся еле заметный дымок, а вместе с ним непередаваемый аромат фаршированной рыбы.
Как раз в это время, на стареньком издательском «РАФике» приехали из Улан-Удэ гости. Пока выгружали из машины спальные мешки, ящики с пивом и водкой, продуктами и сумками, гости толпились в ограде, здороваясь с хозяевами. Московский писатель Сергей Крутилин, заправив в карман пиджака пустой рукав, что-то говорил Михаилу Ильичу, протягивая тому книжку.
-- Спасибо за книгу, а мы, в свою очередь, приготовили для вас тоже подарок. Наш, деревенский. Хозяйка приготовила фаршированных сигов. Чувствуете, какой запах?
-- Михаил Ильич! – вступила в разговор жена писателя. – Я. этот аромат, мне так кажется, унюхала за километр от вашего дома! Это восхитительно!
Обедали под летним навесом в конце огорода. Все гости были в восторге от налимьей ухи и фаршированного сига. Хвалили хозяйку и хозяина за столь обильное угощение, которое в своей повседневной жизни они не встречали. Обсуждали план намеченного на завтра путешествия по заливу на полуостров Святой Нос. Пошли смотреть лодку, которую Паша готовил к походу. Паша, высокий небритый мужчина на пришедших, казалось, даже не обратил никакого внимания.
Несмотря на жару на Паше были надеты штаны, сшитые из шинельного сукна, старенькая солдатская гимнастёрка и зимняя шапка. Столь странный наряд Паши объяснялся очень просто. Солнечные лучи были противопоказаны больной Пашиной голове, а остальное одеяние было для него более привычным и практичным. Немного погодя, мы с Пашей оттолкнулись от берега, завели мотор и сделали несколько кругов по воде. Паша, несмотря на то, что за это время не проронил ни слова, состоянием двигателя остался доволен. Что-то мычал, поглядывая на Михаила Ильича, протирая замасленные руки тряпкой.
Было солнечное утро. Под лучами солнца блестело зеркало залива. В синеватой дымке утреннего тумана едва просматривался горбатая спина Святого Носа. Чайки плескались у берега, а из прибрежного лесочка доносился дробный стук работяги – дятла. Последние приготовления, команда занимает свои места. Я определён рулевым и сижу на корме лодки. Отходим!
-- Рулевой? – слышу я голос Михаила Ильича. – Держи курс вон на тот мысок. До него километров пять. Там пристанем и осмотримся! Понял, рулевой?
-- Так точно! Держать курс на мысок по правому борту!
Часа через полтора пристаем к указанному мыску. Берег завален огромными камнями. Лес подступает к самой воде. И, самое удивительное! К самому берегу прижались «шагающие» сосны. На корневищах уходящих в прибрежный галечник, словно на спине гигантского краба или осьминога, как ни в чём не бывало, стоит огромная сосна, упираясь вершиной в небо. Заходишь под эту сосну, и создаётся такое впечатление, что ты находишься в юрте коряка или якута. Могучие корневища расположены по кругу, пол застелен мягкой перепревшей хвоёй. Чисто и уютно! Натягивай сверху брезент или корьё, и жилище готово! Где ещё такое можно увидеть?
Михаил Ильич развёл костерок под котелком для чая. Писатель под неодобрительный взгляд жены, достал из лодки бутылку. Тут же на камне разложили копчёного омуля. Выпили.
-- На посошок! – обсасывая рыбью голову, хитровато улыбается Михаил Ильич.
Отходим от берега, и я слышу команду капитана.
-- Рулевой? Держи курс прямо на седловину горы!
-- Есть, сэр! Держать курс на седловину горы Святого Носа!
Скорость у нашего судна маленькая. Примерно через час хода я обернулся назад и удивился. Думал, что место нашего последнего пристанища скрылось из вида, а на самом деле камень на котором мы сидели, «шагающая» сосна, и даже таганок на котором висел котелок, всё как на ладони, рядом! Но чтобы там не было, а лодка шла вперёд, деловито стучал мотор, Паша вырезал из лесного гриба поплавок. а мужики играли в карты. Я старался не смотреть назад, чтобы окончательно не разочароваться в тихоходных качествах нашего судна, но когда я всё же посмотрел, то увидел, что берег наш едва просматривался. Зато всё отчетливее прямо по курсу вырисовывался полуостров. Через его, поросший лесом хребет, проплывали удивительно белоснежные облака причудливой формы, напоминающие то какие-то воздушные замки, то гигантские снеговики. Примерно часа через два, подул небольшой ветерок, всколыхнув спокойную гладь воды. Прямо на глазах рушились белоснежные облака, а вслед за ними, задевая хребтину полуострова, проворно выплывали тёмно синие лохматые облака. Ветер подул сильнее, лодку стало покачивать. Впереди, прямо по курсу я заметил тёмную полосу воды, отделяющую нас от суши. Качать стало сильнее, ветер крепчал. На гребнях волн впереди нас забелели «барашки», которые, увеличиваясь в размерах, бежали друг за другом, и уже довольно ощутимо ударяли в правый борт. Волны и ветер, который резко усилился, толкал наше судёнышко к берегу. А, на берегу толпились люди, горел костер. При виде костра я только сейчас заметил, что стало сумрачно и неуютно. Вода и небо приобрели свинцовый оттенок. Вдобавок ко всему ветер срывал с верхушек волн воду, и, как будто пригоршнями кидал в нас.
-- Держи нос под углом к волне! Не то снесёт в пролив! – сказал Михаил Ильич, присаживаясь поближе ко мне.
-- Баргузин, -- добавил он. – Слышал про такой ветер?
-- « Эй, баргузин, пошевеливай вал…-- фальшиво пропел я. Минут через десять волна подхватила нашу лодку, и плавно опустила на прибрежный песок. Несколько рыбаков в высоких
броднях, дождавшись очередной волны, вытащили лодку на берег. Когда вся команда сошла на берег, к нам подошёл небольшого роста рыбак. Был он приземист, скорее осанист. Из под серой велюровой шляпы сдвинутой на затылок, выбивались волнистые волосы, густо припорошенные сединой. От того, что все притихли и уступили ему место в центре, мы поняли: -- это начальник.
-- Это кто –же такой смелый к нам пожаловал? – весело спросил он обращаясь к нам.
-- Что, своих не узнаёшь, Григорий?—с протянутой рукой и улыбаясь шагнул навстречу ему Михаил Ильич.
-- Ёлки – палки! Кого я вижу! Михаил Ильич! Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой. Давно ты у нас здесь не был, давненько!
-- Дак. вот ведь какое дело-то! Всё думал, что вот уйду на пенсию, времени свободного будет навалом, и тогда я буду только по гостям ходить. Но не получается, понимаешь? Всё какие –то дела, дела, а деланного и не видно. А, тут гости ко мне пожаловали из Улан-Удэ и даже из Москвы. Вот писатель Сергей Иванович Крутилин с женой и сыном, а это гости наши, местные. Дочка с мужем, да младшие мои ребятишки. Михаил и Лариса.
-- Повезло вам, -- серьёзно сказал Григорий Иванович, после представления гостей. – Чуть-чуть взяли бы левее, и как раз угодили бы в наши морские ловушки. Вон, видите из воды концы жердей торчат? Это наш морской «огород». Если бы, не дай Бог. попали в этот «огород», то была бы большая беда.
Только сейчас, стоя на берегу, я в полной мере осознал, какой опасности мы подвергались Огромные волны с белыми гребнями поверху одна за одной накатывались на галечник берега и разбиваясь с шуршанием откатывались назад, оставляя после себя пену. Горизонт уже не был виден, зловещие черные тучи ползли над темно серой водой всклокоченной и неприветливой.
-- Михаил Ильич? Какие вы ещё надумали палатки ставить? Если и удастся вам их установить, то их сорвёт к чертовой матери!. Места у нас на полсотни человек хватит. Вон, видишь, какая казарма! Дворец!
Между тем рыбаки и мы приезжие, начали заносить продукты и вещи в довольно обширный дом, который стоял невдалеке. Хозяйка дома, симпатичная Аксинья, женщина лет тридцати- пяти. показывала что куда положить. Дом был действительно большим. По центру стоял огромный стол, с лавками с обеих сторон. У трёх стен были сооружены нары высотой около метра от пола. небольшая загородка и русская печь завершали убранство этого помещения. Было чисто и очень уютно. Немногословная хозяйка, повязанная платком, в белом переднике, подчеркивающим её стройную фигуру, раскладывала по полкам провизию, которую мы привезли. Шлёпнула по затылку одного мужичёнка, который пытался из ящика вытянуть бутылку пива. Мужика звали Пашкой. После того, когда всё устроилось. я вышел покурить на улицу. Ветер усилился. Могучие сосны, окружающие дом, угрожающе раскачивались, а мелкий подлесок прижимало к земле.
-- Ты, паря, мне зажигалку не подаришь? – хитровато улыбаясь, спросил меня Пашка.
-- А. чем я буду прикуривать?—ответил я.
-- Дак, я тебе спички дам, - невозмутимо парировал Пашка
-- Ну, хорошо. Я отдам тебе зажигалку, но только тогда, когда мы пойдём обратно.
-- Ты чо к человеку пристал, а? – спросил подошедший Григорий Иванович. – Клянчил чо нибудь. Смотри у меня…!
-- Да, ты чо Дягриша! Спросил откуда приехал. Как тама жись. И всё»
На кухне, тем временем, шли приготовления к ужину. Чистить картошку Аксинье помогали моя жена и жена московского писателя. Две электрических лампочки освещали просторное помещение. Тарахтел где- то движок. Это его завёл Григорий Иванович. Рыбаки и гости сидели на лавках за длинным столом. Говорил писатель Сергей Андреевич. Он со своей семьёй только что вернулся из Владивостока, и рассказывал о напасти, которая там произошла. В море под Владивостоком произошло нашествие медуз, при соприкосновении с которыми, люди получали ожоги. Были смертельные случаи, а поэтому пляжи были закрыты, но нашим людям…
-- Я служу там, -- вступил в разговор мужчина, который резко отличался от других загорелых рыбаков. – За всё время службы, а служу там я около десяти лет, такой напасти не было…
-- Это мой племяш, Валерий. Капитан-лейтенант. Каждый свой отпуск проводит тут. Мог и на Чёрное море съездить, и на Балтику, а он всё сюда и сюда. Прикипел к Байкалу!
Женщины стали собирать на стол. Перед каждым была поставлена алюминиевая чашка, а из плетеной корзины. деревянная, некрашеная ложка. Ужин был истинно рыбацким. На первое уха из налима и ещё какой-то рыбы, на второе омуль горячего копчения, и малосольный омуль. Среди всего этого великолепия, сиротливо стояли тарелки с колбасой и сыром. Это из наших припасов. И уже совсем тоскливо стояли консервные банки с рыбными котлетами. Радостное оживление среди людей вызвало появление на столе бутылок с водкою и пивом. Первый тост произнёс Михаил Ильич. Он поблагодарил рыбаков за гостеприимство, а отдельно хозяйку Аксинью, которая, посидев несколько минут, ушла в свой закуток. Несколько слов сказал и Сергей Андреевич. Было очень уютно в этом большом теплом доме. Ярко горели лампочки, по-хозяйски деловито постукивал движок, заглушаемый время от времени порывами ветра. За столом становилось всё шумнее и шумнее. Дело двигалось к тому, что вот-вот начнутся песни. Аксинья из своего угла принесла баян, который и водрузила на колени Пашки. Не церемонясь и не важничая, Пашка несколько раз пробежал пальцами по клавишам, поправил ремни на плечах, и совершенно неожиданно красивым баритоном затянул:
-- Ревела буря дождь шуме- е-л,
Во мраке молнии сверкали,
И непрерывно гром греме-е-л,
И ветры в дебрях бушевали…
Не сговариваясь, все подхватили песню. Пели слаженно, с упоением. Ветер давил на стекла окон, где-то скрипело и ухало железо. В сенях ветром открыло дверь, она несколько раз хлопнула, с полок покатилось ведро и ещё какие-то банки. Всё было так естественно, что казалось всё эти шумовые эффекты были специально подготовлены заранее. Пашка играл очень хорошо. Он преобразился. Лицо было сосредоточено. Он иногда склонял голову к баяну, словно прислушиваясь к работе мехов, то резко вскидывал её, обводя отрешённым взглядом присутствующих. И что самое интересное! Пашка играл все самые современные песни. Григорий Иванович, наклоняясь к Михаилу Ильичу и прикрыв ладонью рот, говорил:
-- Вот за это и держим его, вахлака. Он мне двоюродный племянник. После армии в городе какое-то время обитался, ну, там и пристрастился к пьянству. Поехал забрал его, и возле себя пристроил. Ну, и здесь за ним глаз да глаз нужен! Сорвётся, мерзавец, целый месяц будет пить. Где находит?
Убегает в Усть- Баргузин, а то и в район. Оттуда его последний раз притаранили.
В перерывах между песнями слушали фронтовые рассказы писателя Сергея Андреевича. Рассказывал, как после ранения, лишившись руки, учился в литературном институте, как начал писать первые рассказы. Поведал писатель и о встрече с писателем Фадеевым и Твардовским. Жизнь человека не баловала, и даже сейчас, после выхода в свет двух его книг, похвастаться материальным достатком Сергей Андреевич не мог. От нужды спасала пенсия, да зарплата жены, библиотекаря. Но об этом он поведал лишь Михаилу Ильичу.
Аксинья начала стелить на нарах постель. Поверх многочисленных тулупов и полушубков, стелили палатки и привезённые свои одеяла. Как будто бы по негласному приказу, рыбаки поднимались из-за стола, прощались, пожимая своими «клешнятыми» шершавыми руками руки мужчин, кланялись женщинам и уходили в свои жилища.
Утром, накинув на плечи плащи, я с Михаилом Ильичем вышел на улицу. Дождь прекратился, но ветер был сильный. Огромные волны катились на берег, качая на своих гребнях несколько десятков брёвен. Коры на них уже не было, а торцы закруглены. Видать всю ночь било их об берег. Рыбаки были на берегу. При помощи ручной лебёдки они вытаскивали брёвна на берег, и «Дружбой» пилили их на чурки. Напилили дров довольно много. Григорий Иванович подошёл к нам, поздоровался.
-- Вот Бог послал нам дровишек. Плот видать разбило вдребезги. Ну, как спалось – то на новом месте? Сейчас пойдём завтракать. Аксинья уже прибегала, говорила, чтобы не задерживались.
Дождь перестал уже под утро. Местами, среди разрывов облаков синело небо. Чувствовалось, что ветер теряет свою силу, вызывая небольшую рябь на воде и устало пошевеливая ветви деревьев.
-- К вечеру распогодиться, - решительно заявил Григорий Иванович. – Утром пойдём проверять ловушки. Не желаешь сходить с нами? – обратился он ко мне.
-- С удовольствием пойду, если возьмёте. Я даже хотел вас об этом попросить.
После завтрака я с женой, а также Мишка и Лариса, младшая сестрёнка жены, пошли побродить по лесу. Грибов не было, брусника не поспела, и только шикша, тёмносерая неприметная на вид ягода, приютилась на верхушках кочек. На вкус эта ягода кислая и безвкусная, но по разговорам обладает целебными свойствами. Её даже в сушеном виде продают в аптеках. Возвращаясь домой зашли в бондарную мастерскую, где рыбак по имени Митрич, делал бочата и лагушки. Буквально на наших глазах, он собрал бочонок литров на пятьдесят. К небольшому домику был пристроен навес Верстак, поворотный стол, большой шкаф с инструментом и сложенные ровными штабелями деревянные бочарные заготовки, обручи разных размеров на крючьях, всё это было по – хозяйски разложено по своим местам.
После обеда взялись за установку трёх палаток. В одной палатке разместилась семья писателя, во второй Мишка с Ларисой, а в третьей мы. Остальные члены нашей команды, чтобы не искушать судьбу, решили ночевать в доме. Ветер почти утих, небо очистилось от облаков. В отдалении просматривался наш берег. В лучах предзакатного солнца, алели «востряки» гор окружающих Максимиху.
Рано утром меня разбудил Пашка. К моим ногам он бросил брезентовую куртку и резиновые сапоги.
-- Не передумал, паря. Дягриша велел спросить. Может грит, испугался? Тут и утонуть, как два пальца…Да! Зажигалку –то не потеряй. Жене вон отдай на всякий случай. Видишь выглядывает твоя рыбачка. Посмотри, посмотри на свого любимого, может больше не придётся! Ха –ха!
-- Ты, Пашка, говори да откусывай… Ишь ты, испугался. Не такие лужи видел, -- сердито сказал я Пашке, натягивая сыроватые сапоги и жесткую, как железо, брезентовую куртку.
-- Не сердись, паря! Просто люблю пошутить.
К ловушкам пошли на двух моторах, каждый из которых тянул на буксире по одной лодке. В одной из них был я с Пашкой. Все лодки были распределены по углам ловушки, обозначенных жердями, торчащими из воды вертикально метра на два. Каждая лодка по команде должна вытягивать тетиву, закрепленную за угол ловушки, которая наматывалась на барабан ворота. Приспособление это было довольно примитивное. Состояло оно из чурки диаметром сантиметров тридцать и длиной полметра. Четыре глубоких отверстия, куда вставлялись рычаги по мере поворота ворота, тянули, наматывая на барабан угловую верёвку. Пашка стоял по центру лодки с сачком в руках, а я работал на вороте. Было довольно тяжеловато крутить ворот. Я вспотел. Хотелось сбросить куртку, но не было возможности. Краем глаза я видел, как из воды поднималась ловушка, и серебром отливал ещё трепещущий улов. И, наверное, хороший улов!
-- Пашка? – встревожено прокричал бригадир. – Смотри, у твоего края осётр! Не отпусти, мать твою Оглуши его получше, а то сейчас всю рыбу к хренам собачьим повыкидывает!
-- Нашёл кого учить, --проворчал себе под нос Пашка, и ловко. одним ударом, с хряском, ударил по голове огромную рыбину. Осётр, вильнув пару раз хвостом, затих. В лодку «зашмякала» рыба. Работал Пашка, споро, а рыба подплыла к моим ногам и стала скользко. Надо было мне устойчивее стоять на ногах, и, не промахнуться, вставляя рычаги в отверстия ворота.
Когда становились ко второй ловушке, в нашей лодке рыбы было почти что до колена. Начали поднимать вторую ловушку. Подъём был таким же тяжёлым, а вдобавок ко всему стоять мне было труднее. Ноги скользили по зауженной носовой части лодки. Раза два я чуть-чуть не промахнулся, вставляя рычаг в отверстие барабана.
-- Но, но, парень! Смотри в оба, не то…!
-- Всё ладом, Дягриша! Он у мене под контролем! – поддержал меня повеселевший Пашка. Перед этим Григорий Иванович похвалил Пашку за операцию с осетром. Полутораметровый красавец тыкался своей длинной мордой в мои сапоги.
-- Паш? А, Паш? – потихоньку сказал я ему. – Осетра –то мы поймали с тобой! Да?
-- Не мы, а ты. Если бы не ты, то не видать нам осетра, как своих ушей. Конечно, под моим чутким руководством…- съехидничал Пашка.
-- Ладно, не кашляй! Юмор не понимаешь, деревня!
Вторая ловушка оказалась ещё более уловистей. И, о, счастье! В неё залетел еще один осётр, но поменьше предыдущего. Лодки были залиты рыбой до критической отметки. Осторожно пошли к берегу. Две лодки пошли на рыбоприёмный пункт, а нашу причалили к стану. Быстро нагрузили пять носилок с рыбой, каждая килограмм по сорок, и начали таскать в баню, стоящую невдалеке на пригорке. Как на грех туман, стоящий до этого стеной, начал быстро редеть. Григорий Иванович снял свою шляпу и, приложив ладонь к уху, к чему- то прислушивался. Мы тоже притихли.
-- Кажись, Кирпичов пожаловал? Да, нет, не кажись, а вот он дорогой!
Как на киноэкране, прямо из прореженного тумана вылетел катер, и сразу ясно стал слышен шум мощного двигателя. По обеим сторонам форштевня бугрились белые валы вспененной воды. На катере горели ходовые огни, на коротенькой мачте трепыхал потрёпанный вымпел рыбоохраны. По- хозяйски повелительно и грозно загудела сирена. На носу катера стоял человек в брезентовом плаще и капитанской фуражке с крабом. Человек смотрел в бинокль. Мне почему-то захотелось спрятаться от этого человека с биноклем, а ещё лучше убежать.
-- Паш? А, что теперь будет?
-- Чо, говоришь, теперь будет? А, будет жопа! Сейчас скажет Дягрише суши вёсла, плати штраф. Хорошо если разрешат ловить разнорыбицу в Чевыркуйском заливе. Могут и подлёдный лов запретить. Остаётся только браконьерить. Всё, как говорила моя бабушка, вышло широким кверху!
Что-то, похожее на угрызение совести, скребло и мою душу. И ещё страх. Страх за то, что незаконно припрятали пять ящиков рыбы, а это иначе, как преступлением, не назовёшь. Есть тут и наша вина. Вина праздных людей, приехавших на отдых к людям, занятых каждодневным, тяжким трудом.
Нагнав волну на берег, катер ткнулся носом в прибрежный песок. С катера на берег полетел причальный конец. Кто-то из рыбаков накинул петлю на причальный столб, а на берег спрыгнул молодой матрос, или инспектор.
-- Здорово, орлы! – весело приветствовал рыбаков парень. – Заждались, небось, нас? А, мы вот решили навестить вас. Николай Иванович давно с вами не проводил беседу, но видать зря!
-- Чо, то я гляжу, ты шибко расчирикался! Жизнерадостный какой! Козёл! – грубо оборвал парня бондарь Игнат.
«Жизнерадостный» парень ответить не успел, но, судя по всему, охота шутить у него отпала.
Николай Иванович Кирпичов, легко, по молодому, спрыгнул с катера, придерживая одной рукой пистолет на боку, другой офицерскую сумку. Был он высокого роста и очень дороден. Всё в нём было крупно. И широкие плечи, и длинные мосластые руки, и массивная голова с глубокими глазными впадинами. Оттуда, как из ДОТа пулемёты, смотрели на мир строгие серые глаза. Большой нос правильной формы, не был особенно заметен на его крупном лице, а раздвоенный подбородок говорил о суровом нраве Николая Ивановича. Приминая ногами прибрежный песок, мотнув головой толпе, Кирпичов взглядом пригласив бригадира следовать за ним, и прямиком направился к бане. Гнетущая тишина повисла в толпе рыбаков, прерываемая иногда, горестными вздохами. Григорий Иванович и Кирпичов вышли из бани и о чём –то говорили. Наконец стали спускаться с пригорка к берегу. Разговор был, по-видимому, очень серьёзным. Бедный бригадир мял в руках свою шляпу, время от времени останавливался, перегораживая дорогу Кирпичёву, но тот не останавливаясь, отодвигал бригадира в сторону, шагал в нашу сторону. Воинственно развивались полы его брезентового плаща, и хрустела под его сапогами прибрежная галька. Привык наш народ к силе власти. Все люди стояли молча, словно «замёрзли». Даже Шарик, таборный пёс, с хвостом измазанным битумом. спрятался за поленицу дров, от греха подальше. Но, тут случилось невероятное! Вот и не верь счастливому случаю!
В это же время из дома вышли два писателя, московский и местный, коренной байкальский рыбак и охотник. Не доходя до бригадира и инспектора шагов двадцати, Михаил Ильич поправил на носу очки, всмотрелся по- внимательнее, и расцвёл в улыбке.
-- Николай! Николай Иванович? Ты ли это?
-- Я, я, Михаил Ильич! Какими судьбами в наши края? Это сколько же лет мы не виделись?
-- Дак. лет десять, если не больше. Как ходили на Ушканьи острова за нерпой, так по-моему, и не довелось больше встретится. Спас ты меня тогда. Из ледяной промоины меня на белый свет вытащил.
-- Михаил Ильич! Но ты же меня тоже за два дня до этого случая тоже вытащил. Потом и полушубок свой отдал, пока мы не отогрелись. Пришлось, правда, одну лодку на дрова пустить…
-- А, я вот, свою семью сюда привёз. Не всех, правда. А, ещё приехал к нам Сергей Андреевич Крутилин с семьёй, писатель из Москвы, наши бурятские писатели. Знакомьтесь.
-- Я очень рад. Редко кто приезжает к нам, но уж коли приехал писатель, да ещё фронтовик… Читал я вашу книгу. Совершенно случайно, и буквально накануне. Мне понравилось. «Липяги», по-моему, название. Правдиво написано. Григорий Иванович? Давай для гостей вари осетровую уху. Я и сам её с удовольствием попробую.
-- Николай Иванович! Но какая осетровая уха…
-- Ты мне на уши не дави, и по –пустому не вякай. Родился, ты, видать, в рубашке. Действуй бригадир, да по- быстрее. Мне ещё два стана надо сегодня проверить. Дуй, тормоши кухарку!
Лица рыбаков посветлели, зазвучал смех. Михаил Ильич, Кирпичёв, бригадир Григорий Иванович, а также все писатели пошли к дому, возле которого, на самом «взлобке» стояла крытая корьём беседка.
Рыбаки на «покатях» вытаскивали на берег лодки. Я крутил лебёдку на пару с Пашкой. Вытирая рукавом рубахи пот со лба, Пашка радостно сказал:
-- Кажись, пронесло. Молодец, Михаил Ильич! Если бы не он, то Кирпич нам бы «ласты» склеил. Суровый мужик, я тебе скажу. Конём не наедешь. Родного брата в прошлом годе без сетей оставил! Козлина!.
Я пожаловался на то, что неудобно крутить барабан, ноги скользят на рыбьей слизи. Не мешало бы, предложил я, приспособить что –то вроде подмостей, или скамейки. Я сам могу прямо сейчас этим и заняться. Я всё ещё чувствовал какую-то вину перед этими людьми. Да нет, сказали они, сами сделаем.
Все писатели и Кирпичов сидели в беседке, и о чём – то оживлённо беседовали.
Я подошёл поближе и присел на чурку. Говорил Кирпичов:
--…Больше двадцати лет я на этой службе. Многое пришлось за это время повидать. И стреляли в меня не раз, и угрожали. Дом спалить обещали. Но я не из трусливого десятка, а ещё сам понял и людям об этом же говорю:--« Допустим, я уйду? И что? Придёт на моё место другой! Что, думаете, он будет лучше? Не будет!
Кирпичов глубоко вздохнул, вытащил из пачки новую папироску, и глуховато продолжил:-- Приходится принимать крутые меры. Много разного дерьма пасётся возле этой рыбы, и в то же
время я знаю, что настоящие байкальские рыбаки, никогда не «перелезут через борозду»! С детства им привита любовь к родному краю и батюшке- Байкалу. Конечно, обидно им, потомственным поморам, что по рукам и ногам они связаны всевозможными запретами, на страже которых и приходится стоять вот таким как я, Кирпичовым.
Николай Иванович тяжело вздохнул, выбил щелчком из пачки новую папиросу, закурил. Седоватые волосы, примятые картузом, шевелил еле заметный ветерок, и сейчас, сидя на скамейке согнувшись, он не был уже таким грозным и страшным, каким казался недавно.
Аксинья была занята приготовлением ухи, а наши женщины чистили свежую картошку, мешок которой мы привезли с собой. Огромный противень, два на метр и высотой бортика в двадцать сантиметров, был поставлен на четыре больших валуна. Вода в противне уже начала закипать, а Аксинья приготовляла специи. Вот в противень засыпали картошку, а на вспомогательном столе два рыбака разделывали осетра. Что было дальше, я не видел. Мне было приказано принести из нашей лодки остатки водки, вина и пива. От костра исходил удивительный аромат ухи. Она была уже готова. По приказанию Аксиньи все заняли свои места с тарелками и деревянными ложками. Вся поверхность противня была покрыта толстым слоем зеленоватого жира. Аксинья черпаком раздвигала его, и доставала из- под него кусок рыбы и картошины. Уха была очень горячей. Кто-то брал чашку, подложив под неё тряпку или полотенце, а кто-то просто одевал на руки рукавицы – верхонки. Только после этого Аксинья наливала в чашку юшку, или по-забайкальски -- ш и л ю.
«Сырую воду не пить!» - предупредила Аксинья обедающих. Естественно, это прежде всего относилось к нам, приезжим.
Первым из-за стола поднялся Кирпичёв. Все табором пошли провожать Кирпичова, который шёл вместе с бригадиром и о чём-то с ним негромко разговаривал. Григорий Иванович согласно кивал головой, время от времени прижимая руку к груди. Рыбаки и гости шли на почтительном расстоянии от беседующих. Прежде чем подняться на борт своего катера, Кирпичов пожал руки почти всем присутствующим. Поблагодарил за вкусный обед Аксинью, нежно погладив её по плечу. Описав крутую дугу, и басовито прогудев на прощание, катер ходко пошёл в сторону Усть-Баргузина. Толпа облегчённо вздохнула, послышались шутки и смех. Пашка играл с Шариком, отбирая у того порванную штанину. Шарик рычал, округлив глаза и мотая головой, при этом упирался всеми четырьмя лапами в песок. Повеселел и бригадир.
-- Я, Михаил Ильич, хорошо понимаю Кирпичова. Он на государевой службе, и спрос с него большой. Он, кстати сказать, иногда сквозь пальцы смотрит на то, что мы немного «схоромчим» для своих нужд рыбёшки. Это у него не отнять, но кто уж через- чур «приборзеет», тому он враз «шаглы» на бок враз свернёт! Пожалуй, по такому случаю, своего табачка закурю. Ядрёный у меня табачок, «с девятой гряды от бани», хе—хе!
-- Вот, всё думаю, Михал Илич? Допустим, где-то там, на «югах», кто –то выращивает виноград, или дыни, или какую-то другую «фрукту»? Он же, мать его за ногу, волен делать всё, что угодно со своим урожаем? Не так ли? А, мы, со своим урожаем, со своей, значит рыбой, нечего не моги! Вот, смотри, чо деется! Мой прадед, дед и отец, царство им небесное, всю свою жизню прожили здесь. Всё обиходили, раскорчевали, распахали и обустроили. Казалось бы, что мы законные хозяева этих мест, но не тут-то было! Тьфу, мать твою…! – поперхнувшись табаком Григорий Иванович смачно выругался и выплюнул изо рта самокрутку. Аксинья , заложив руки под передник пошла к дому, и даже Шарик, почувствовав перемену настроения у бригадира, выпустил изо рта Пашкину штанину, виновато опустил свою умную морду на передние лапы.
Поблескивая стёклышками очков, заговорил Михаил Ильич:
-- Правильно ты сказал, Григорий, о Кирпичове. И слава богу, что они, эти Кирпичовы, ещё есть на нашем Байкале. Хуже будет и для нас, и в первую очередь для Байкала, когда вместо них придут другие. Урон Байкалу нанесён огромный. Валентин Распутин, дай Бог ему здоровья, сколько лет бьётся за сохранение батюшки-Байкала, а, толку –то что? Стена, которую не прошибёшь! Сиюминутная выгода поставлена во главу угла. А, ещё Петр Первый принимал жесткие природоохранные меры. Он, кстати, говорил, --«Чтобы русский человек лучше думал, и делал всё, как надо, а, не абы как, над его головой должна постоянно свистеть палка. Избалованы мы огромными пространствами. Да, что там говорить-то! Естественную нужду справляем где-нибудь за грядкой, или под забором. Отхожее место нам поставить лень. Дарами природы, дарованные нам свыше, нужно пользоваться с умом, да и быт свой обустраивать с умом, по-людски.
Пришло время трогаться в обратный путь и нам. Пошли попили чаю, упаковали свои вещи. Я постоял на взлобке, у беседки. Передо мной серебрился на солнце Баргузинский залив. Справа голубело море до самого горизонта. Плюхались на воду чайки. и плавно, почти невесомо, покачивались на мелкой волне. Из дома с баяном вышел Пашка, и не замечая меня, пошёл к пирсу.. Уже спустили на воду нашу лодку, в которой стояли четыре лагушка с солёным омулем, и большая корзина с омулем горячего копчения. Спокойная гладь залива, голубое небо. и чайки, которые с криком проносились над водой, вызывали у отъезжающих грусть. Жалко было расставаться с этими гостеприимными и скромными людьми. Сейчас все они стояли на берегу и, наверное, тоже жалели о том, что мы уезжаем. Конечно, наш приезд внёс в их будничную жизнь какое-то разнообразие, может быть даже праздник, которыми они так обделены. Пашке я отдал ещё накануне зажигалку, а сейчас подарил ему перочинный нож с деревянной ручкой, купленный мною перед отъездом в сельпо.
-- Но, спасибо, паря! Ишшо приезжай на тот год? Лады? В это же время. Байкал «цветёт», купаться хорошо. Ну, давай, паря! Твои, вон уже в лодке…
Пожали друг другу руки, крепко обнялись. Глаза у меня повлажнели, Пашка тоже тёр глаза кулаком. Потом резко повернулся, быстро подошёл к поленице на которой стоял баян, просунул руки в ремни инструмента, и заиграл. Над водой понеслись чарующие звуки марша «Прощания славянки». Музыка внесла в сердца присутствующих ещё больше грусти и, неотвратимость неизбежного расставания. На всю жизнь я запомнил этих людей, которые тесной толпой стояли на берегу, провожая нас в другой, незнакомый им мир. По мере удаления от берега, они не становились меньше. Наоборот! В нашей памяти, в моей это уже точно, они навсегда останутся такими, какими я увидел их впервые. Рыбаки оттолкнули нашу лодку подальше от берега, на глубину, Павел завёл мотор. Люди на берегу махали нам руками, что-то кричали. На пригорке возле дома стояла Аксинья в белом платочке и кофточке, с поднятой вверх рукой.
Когда я обещал Пашке приехать на следующий год на полуостров, я искренне в это верил. Но вот прошло время, и к сожалению, не один год, но приехать я так и не смог. А, вот память не отпускает. Смотрю на фотографию, где я, стоя по колено в рыбе, держу в поднятой руке за жабры осетра, который изогнутым концом хвоста лежит на дне лодки. Фотографировал Сергей Андреевич Крутилин. Там же, с сачком в руках стоит, мой новоявленный друг Пашка. Павел Васильевич Афиногенов, потомственный рыбак и замечательный баянист.