Степная тема в прозе Чехова 1880-90-х годов
О повести «Степь» Чехов писал, что «она раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты остаются пока еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику». Он рассчитывал, что его «повестушка» напомнит коллегам о «степи, которую забыли» (Д.Григоровичу, 12 янв. 1888).
Действительно, степь для русских писателей уже довольно давно перестала быть актуальной темой. Может, потому, что с понятием «русская природа» степь ассоциировалась уже с некоторым трудом, хотя когда-то именно степь была одним из коренных, центральных образов Гоголя. На фоне степи разворачивались героические схватки запорожцев за землю русскую, за православную веру, за волю. И даже сам Чехов, уроженец южных краев, частенько ассоциировал Россию прежде всего с ее лесами, оврагами, болотами, то есть, с приметами центральной и северной России: «Я глубоко убежден, что пока на Руси существуют леса, овраги и летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут … ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя» (Д.Григоровичу, 12 янв. 1888 г.). О спасении русских лесов Чехов написал пьесу «Леший».
Та же самая идея была характерна для Ф.Достоевского. В записках его жены есть такие строки: «Любил лес, пусть все продают, а я не продам, из принципа не продам, чтоб не безлесить Россию» (выделено мною - ГШ). Эта «достоевская нота» звучит в рассуждениях Хрущова («Леший») и доктора Астрова («Дядя Ваня», которые воспринимают задачу сохранения и спасения лесов не только в русском национальном масштабе – это деяние, сопоставимое с творением Бога. Но есть и другие высказывания, которые, несомненно, были знакомы Чехову. Вот они: «… я поставил бы в закон или в повинность каждому мужику посадить хоть одно дерево в своей жизни ввиду обезлесения России; впрочем, одного-то дерева мало будет…». «Ныне безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков» 1/. Степь, обиталище кочевников, у Достоевского прямо противопоставлена настоящей, лесной Руси.
Эта фраза приходит в противоречие со всем содержание чеховской повести. Представляется очевидным, что чеховская «Степь» имеет и зерно скрытой полемики с Достоевским. И не только с ним. У Тютчева есть стихи, в которых звучит прямо-таки отчаяние от мысли, что «бесследно все»:
«Бесследно все - и так легко не быть!
При мне иль без меня - что нужды в том?
Все будет то ж - и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом!
Образ степи здесь - символ пустоты, окружающей человека в его тяжелых мыслях о тщете и бренности бытия. А ведь Тютчев - именно русский, глубоко русский поэт… Так что степь Чехова в некоторой степени - это нечто против традиции.
Впрочем, если поднять стихи Кольцова, где степь полна жизни и чувств - то не продолжение ли линии Кольцова мы видим у Чехова? Кольцов - воронежский прасол. Как и дед Антона Чехова, кружил по степи со стадами и обозами. Чеховская степь и степь Кольцова, несомненно, соприкасаются. Одна из таких точек соприкосновения - мотивы украинской народной жизни, которые вплетены в поэтическую ткань степной картины. У Кольцова это стихотворение «Престарелый казак» (1829), герой которого ждет конца своей буйной жизни «в курене бурлака». Это замечательное по бытовым наблюдениям стихотворение «Ночлег чумаков» (1828), которое многими деталями перекликается с описанием ночлега обозников в повести «Степь»:
Вблизи дороги столбовой
Ночует табор кочевой
Сынов Украины привольной.
В степи и пасмурно и темно:
Ни звезд блестящих, ни луны
На небе нет, и тишины
Ночной ничто не нарушает.
……………….
Между возов огонь горит;
На тагане котел висит;
Чумак, раздетый, бородатый,
Поджавшись на ногах, сидит
И кашу с салом кипятит.
……………………
Беспечно пред огнем в кружке
Хохлы чумазые, седые,
С усами хлопцы молодые
Простершись, на траве лежат
И вдаль невесело глядят 2/.
По воспоминаниям брата писателя, «В жизни Антона Павловича было три эпохи, которые отразились на всем его творчестве… Это были: поездка <...> в усадьбу к <…> Кравцову на дальний хутор в донских степях, когда А.П.был еще гимназистом; затем г. Воскресенск и усадьба Бабкино <…> и, наконец, Мелихово» 3/.
М.П.Чехов не случайно называет ранние поездки брата особой «эпохой» в становлении творческой ментальности писателя. Степная тема действительно занимала в прозе Чехова значительное место – на ее материале писатель пытался решать злободневные вопросы жизни и литературы. Более того: степные образы и сюжеты явились тем метаязыком, на котором писатель артикулировал свое видение и понимание мира, свои представления о красоте, счастье, добре и зле. Вероятно, можно говорить о том, что в ранней степной прозе проявились особенное мироощущение, мировосприятие, особенный менталитет южно-русского человека, каковым, несомненно, был Чехов. Мог ли, к примеру, Чехов стать таким искрометным юмористом, если бы не родился в Таганроге? Особое чутье к слову, к его внутренней поэтической форме воспитывает полиязычная среда – такими были южнорусские города Таганрог, Одесса, города Крыма, где густо перемешаны русская, украинская, еврейская, греческая лексика и интонации. Рядом с иноязычной лексикой слова русского языка ярче всего раскрывают свое внутреннее, поэтическое наполнение. Все наши знаменитые юмористы и сатирики – вышли оттуда. Чеховская степь столь же интернациональна и многоязычна: тут живут русские, украинцы, армяне, евреи, калмыки…
Главным источником чеховского вдохновения, его классическим пейзажем принято считать среднерусскую природу, левитановское Подмосковье. Однако на этом фоне, как заметил украинский чеховед В.Звиняцковский, действие чеховских произведений разворачивается далеко не всегда. «Вы … катите по степной дороге, и перед вами мало-помалу открываются картины, каких нет под Москвой, громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием…» - так начинается рассказ «В родном углу». Подобные картины привлекали Чехова вплоть до последних лет 4/.
Мастером степного пейзажа в русской литературе по праву считался Н.В.Гоголь. Чехов называл Гоголя «степным царем» и писал, что «залез в его владения». Гоголь, воспел поднепровскую степь; приазовская степь обрела певца в лице Чехова. Надо иметь в виду, что в литературе были известна еще и воронежская степь, колыбель чеховской семьи. Ее певцом стал Алексей Кольцов, земляк предков Антона Павловича. Любопытно отметить, что Чехов собирался навестить и воронежские степные просторы, но поездка не состоялась.
Нашлись критики и литературоведы, которые еще в конце Х1Х века выражали недоумение: какой смысл в том, что именно степь у Чехова оказалась в фокусе «авторской философии». Почему именно «степь бесконечная, однообразная и пустынная» явилась - при полной «бессодержательности сюжета», при массе «случайных впечатлений» - … цементирующим началом в повести «Степь»? Вот мнение К.Ф.Головина: «Быть может, в этом скрывается философская мысль - представление о самой жизни как о чем-то бессодержательном, как о бесцельном ряде случайных встреч и мелкий событий…» 5/.
Разумеется, пристрастие Чехова к степной теме можно объяснить просто. В одном из писем он замечал: «Нужно много писать, между тем материал заметно истощается. …Если бы не бациллы, то я поселился бы в Таганроге года на два на три года и занялся бы районом Таганрог – Краматоровка - Бахмут – Зверево. Это фантастический край. Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку…».
И действительно, с первых шагов в литературе столь знакомая Чехову степь присутствует в его произведениях. Многие темы, идеи, сюжетные и композиционные решения впервые обозначились именно в степной прозе. Она, как правило, основана на личных впечатлениях писателя, схваченных во время многочисленных путешествий по Приазовским и Донским степям. Даже в мелких юмористических рассказах, сценках, анекдотах вдруг проскальзывает «степное» начало. Если обратиться к первой официально признанной публикации Чехова («Письмо к ученому соседу»), то увидим тут некоего Василия Семи-Булатова, «донского помещика», отставного казачьего есаула. Донской помещик - первый персонаж чеховского творчества! Степной человек! Такой же дремучий, как герой более позднего рассказа «Печенег» (1897), тоже отставного казачьего офицера. У него характерная составная фамилия, какие в России встречаются редко (чаще встречаются в Украине), да и звучание ее явно связано с окрестностями Таганрога. Оказывается, на другой стороне таганрогского залива есть село – Семи-Балки... Согласитесь, очень легко из Семи-Балки сделать Семи-Булатова…Чехов постарался и тут блеснуть чутьем «внутренней формы» слова. Как выпускник классической гимназии, он не мог не знать, что латинский префикс «семи» означает некую половинчатость (ср.: анг. «семи-финал» –полуфинал). Стало быть, Семи-Булатов - это, по-русски, человек необыкновенной, семикратной стальной закалки, а по-латыни – человек половинчатый, «недокаленный»…Какая ирония! Какая игра смыслов!
Л.Громов, В.Седегов и другие чеховские земляки исследовали южные корни чеховского творчества. Обнаружилось, что из приазовских и донских степей вышли десятки героев Чехова-прозаика и драматурга. Раннюю пьесу «Безотцовщина» (Пьеса без названия) Чехов написал летом в 1878 году после поездки в Рагозину балку. Местность, где жили Кравцовы, была пограничной в области Войска Донского, где селились военные. Тут был поселок Платонов на левом берегу речки Нагольной. Фамилия Платонов была хорошо знакома Чехову: все эти помещики – бывшие военные - на зиму переселялись в Таганрог. …Два брата Платоновых были женаты на дочерях генерала Грекова. Еще один персонаж пьесы носит ту же фамилию - Мария Грекова 6/. Приведенные факты показывают, что в выделении юношеских впечатлений Чехова в отдельную «эпоху», сформировавшую тематику и образность Чехова, резон присутствует. Более того: хорошо знакомый и привычный Чехову образ степи неожиданным образом просматривается то в картине весенней Москвы («Пахнет молодой травкой, навозом, дымом, плесенью … степью…» («Встреча весны»), то в рассказе охотника («Двадцать девятое июля»), а то вовсе в неожиданном месте – в рассказе «Ненужная победа», где фигурируют совсем уж иноземные персонажи: «В июне венгерская степь дает себя знать. Земля трескается, и дорога обращается в реку, в которую вместо воды волнуется серая пыль. … Ветер горяч и сушит кожу». Тут приметы знакомой Чехову южнорусской степи соседствуют с роскошным садом экзотических графов Гольдаугенов.
Образ степи встречается в целой серии чеховских произведений 80-90-х годов. Рассказ «Счастье» (1887) насыщен степными запахами. Здесь упоминаются донские казаки, которые в 1812 году под командованием атамана Платова дошли до Парижа; семейство графов Платовых имело в Донецком крае крупные землевладения. Одним имением управлял дед писателя Егор Михайлович.
«Счастье» можно рассматривать как своего рода эскиз к повести «Степь». Описание степных красот, ее насыщенность красками и звуками, ее сказочные превращения, ее наполненность преданиями и легендами - все это в полной мере проявилось уже здесь. Конечно, поэтический эскиз, посвященный поэту Я.Полонскому, не содержал глубоких философских обобщений. Он опирался на народные легенды о кладах: стоит только нагнуться и копнуть - вот счастье и привалит... Но Чехов, вероятно, все-таки немного лукавил, утверждая в письме к Григоровичу, что самые заветные образы он берег вплоть до работы над повестью.
Рассказ «Происшествие» (1887) написан по первым впечатлениям пребывания на хуторе Рагозина Балка в «Донецкой Швейцарии», в центре Донецкого кряжа. 24-24 апреля 1887 года Чехов был в Новочеркасске, откуда и послал рассказ для публикации. Старожил Антрацитовского района Никита Дьяченко рассказал донецкому писателю Алексею Ионову: « Рядом с Рагозиной балкой була еще балочка. Там жили калмыки-разбойники. Сейчас подкараулят кого – «Давай гроши!». Много людей побили… А по дороге на станцию Крестную (ныне Штеровка), под курганом, был кабак Мордина. Там люди отчаянно пили. Пили и людей грабили» 7/.
Рассказ «Красавицы» (1888) написан после поездки 1887 года, которая всколыхнула впечатления юности. Степные картинки увидены глазами гимназиста и студента. Но на первом плане - люди и связанная с ними проблема человеческой красоты. Известно, что колоритный персонаж – армянин жил в степном селе Бахчи Салах. Это армянское село, вероятно, упоминается в повести «Степь». Звали армянина Галуста Давидович Кирпиян, он был богатый торговец, которому по делам частенько заезжал дед Антона Павловича Егор Михайлович Чехов. Сведения о прототипах рассказа «Красавицы» были опубликованы в таганрогской прессе. Старожилы помнили и дочку старого армянина, ее звали Мартой, она была на два года моложе Антона. Кстати, первым Машей ее назвал как раз Егор Михайлович 8/.
Героиня рассказа Машя вызвала у мальчика ощущение необыкновенной красоты. «…Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту…».
Характерно, что в описании впечатлений от красоты Маши звучит тот же мотив таинственной птицы, который встречаем на страницах «Степи» (встреча Егорушки с графиней Драницкой): Машя «пробежала по ступеням, пахнув на меня ветром, и, как птица, пролетала…». Вихрь жизни развеял всех степных красавиц Чехова - лишь ощущение грусти, усиленное безбрежным простором степи, осталось на фильтре памяти… Если припомнить красивых женщин в степных рассказах Чехова, то мы получим целый интернационал: молодая жена счастливого Константина Звоныка - красавица хохлушка; полька Драницкая; армянка Машя и русская девушка… По сути, Чехов пытался на типажах степных красавиц поставить и решить вопрос о сущности человеческой красоты.
Со степью связан и рассказ особой разновидности – пасхальный. Он представлен у Чехова такими шедеврами, как «Студент» и «Архиерей». Один из первых серьезных подступов к пасхальной теме - рассказ «Казак» (1887): он кажется довольно странным на фоне тогдашне пасхальной литературы. Арендатор хутора Торчаков едет с молодой женой из церкви и везут освященную «паску». Вокруг - утренняя степь. В этой степи, как это обычно изображается в народных песнях, умирает казак.
Торчаков порывается помочь, ибо даже Христос на кресте помог разбойнику. Но жена против, они уезжают…Герой спохватывается, пытается разыскать казака - нет его… «…а что, - размышляет герой,- ежели это Бог нас испытать хотел и ангела или святого … в виде казака нам навстречу послал?». Бог его знает, кто этот страдалец: казак - или святой? Степь вступает как вариант «пустыни», которая обычно фигурирует в апокрифах на тему испытания человека Богом. Такие религиозно-нравственные легенды обычно писали Толстой и Лесков. Пасхальный рассказ – произведение нравоучительного, моралистического свойства: обязательно помоги страждущему – может быть, это тебя испытывает Бог…Чем же все кончается? Торчаков запил, семья стала разрушаться, хозяйство захирело…Обычно приобщение к пасхальному чуду приводит героя к своего рода просветлению, преображению. В финале рассказа «Студент» молодому человеку открывается незримая связь времен: правда и красота евангельских истин воспринимается как связующая цепь между прошлым и будущим. В «Архиерее» такое просветление испытывает умирающий владыка…
Ряд «степных» рассказов Чехов написал и в 90-е годы. «В родном углу»: здесь иной поворот степной темы. Вера Кардина родилась в степном районе, уезжала, и вот вернулась уже хозяйкой имения. Ожидала здесь «простора и свободы»… Степь названа хоть и родным, но «углом»: это тупик, в который ее загнала жизнь. Вроде прогресс на дворе: кругом фабрики, заводы, инженеры. Но ее жених - врач, который бросил гуманную профессию ради наживы (акционер фабрики). Что это тупик, улавливающий жертвы уже на последней ступени их безысходной жизни, помогает понять пример с работником, который делал дорожки в саду. Бывший солдат оказался бомжем - мать в Орловской губернии умерла, в доме хозяин отчим, ему некуда деться… Из имения его выгнала беспардонная тетя Даша: не хочет держать «незаконнорожденного» человека, хотя - работник он - замечательный!…
Тема «бомжей», бродяг, людей типа «перекати-поле» - среди важнейших вопросов русской жизни и литературы. Эти вопросы известны: Кто виноват? Что делать? Где лучше? В России они стояли во все времена - и сейчас тоже... «Где лучше?» - такой заголовок поставил в своем романе Федор Решетников. Остро звучит тема у Чехова в очерках «Из Сибири» (1890).
Оказавшись в степном тупике, Вера Кардина встала перед выбором: либо раствориться в степи, которая при всей внешней красоте, однако же, «пугала». Девушке было ясно, что это «спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит ее в ничто»… Степь названа – «зеленое чудовище»! Очень, очень странные слова. Может, в душе Чехова жили два разных образа степи? Или степь в понимании Чехова - амбивалентна изначально? Выводы Веры носят бытийный характер: «прекрасная природа, грезы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое. Очевидно, счастье и правда существуют где-то вне жизни»…
Стоит обратить внимание на еще один момент, который характеризует амбивалентность отношения к степи и ее обитателям. В.Я. Звиняцковский увидел параллель между рассказом «Печенег» и гоголевским «Тарасом Бульбой». Тут герой - тоже казак по фамилии Жмухин, «с мохнатыми бровями с седыми, зеленоватыми усами», у него тоже есть буйные сыновья, сущие разбойники, или, как их величает папаша, «подлецы». «Учить их тут в степи негде, отдать в Новочеркасск в ученье - денег нет, и живут они тут, как волчата. Того и гляди, зарежут кого на дороге». «Волчата» совершают «набеги» на соседние сады и бахчи - настоящие кочевники, печенеги. Они с утра до вечера палят из ружья, перебили всю домашнюю живность. Звиняцковский делает вывод: Жмухин – это «отставной Бульба» 9/.
На самом деле, это не просто отставной Бульба. Бульба нового века - это уже не герой, а отъявленный консерватор, ретроград: он не находит «в … телеграфах, телефонах, велосипедах» никакого проку…». Не случайно зовут его Печенегом: Бульба, доживи он до наших дней, сейчас воспринимался бы не героем, а дикарем из половецкий или печенежский степи. Его любимое воспоминание о службе на Кавказе: там они высекли княгиню, жену убитого казаками горского князька, чтобы она не ходила на могилу мужа плакать… Таковы, судя по всему, были и буйные предки запорожцев, описанные в «Тарасе Бульбе».
Мы помним, что в детстве Чехов мечтал написать трагедию про героику казацких битв и роковую любовь казака к прекрасной панночке, то сейчас он пишет с иронией про казака-дикаря. Что-то подобное Чехов наблюдал в доме Кравцовых в Рогозиной балке - там тоже курицу на обед «отстреливали».
Многие из степных рассказов Чехова стали этапными произведениями. Рассказ «Счастье» (1887) в письме Я.Полонскому Чехов назвал «самым лучшим из всех своих рассказов» (18 янв. 1888). Этапной стала повесть «Степь». В повести «Огни» (1888) явно прочитывается автобиографическое начало. Рассказ Ананьева о поездке в родной приморский городок, впечатления от его сонной атмосферы соотносятся с поездкой самого Чехова в Таганрог в 1887 году. Тип героя из породы отечественных Дон-Жуанов, его отношение к женщинам как к «низшей расе» также соотносятся с личностью автора: известно, что Чехов в молодые годы был «специалистом» по женской части… Чувствуется, что за рассказом Ананьева о своем юношеском пессимизме («Мне было тогда не больше 26 лет, но я уже отлично знал, что жизнь бесцельная и не имеет смысла…») много собственно-чеховского. Не случайно один из современников (Амфитеатров) назвал писателя «новым Екклезиастом». Есть тут и любопытный намек на «ужастики», которые юный Чехов мог запомнить вместе с другими легендами (смотри рассказ «Счастье») во времена пребывания на хуторе в Рагозиной Балке. Герой, заблудившись в сумеречной степи, вспоминает о некоей «босоногой чугунке», подстерегающей в степи пешего и конного. Струсив, герой стучится в первый же попавшийся барак и там становится свидетелем спора о пессимизме между инженером Ананьевым и студентом фон Штенбергом. К сожалении, никакого комментария к таинственной «чугунке» в ПССП нет.
В «Огнях» Чехов впервые сформулировал свой философский «агностицизм». Здесь перед героями поставлена дилемма - степь или цивилизация. Инженеры и рабочие тянут сквозь степь железную дорогу. «Цивилизующая человеческая мысль хочет пронзить насквозь степь своими огнями. Но степь возвращает и человеческую мысль на свои круги», - писал по этому поводу молодой чеховед Криницын в статье о семантике образа степи 10/. Кто же прав? Степь или цивилизация? Не случайно возникает сопоставление огней стройки с огнями лагеря давно почивших воинов. Ветхозаветный народ исчез без следа… Да и нынешняя земляная насыпь, строительный беспорядок придают земле «дикую физиономию, напоминавшую о временах хаоса…». Вывод героя закономерен: ничего не понять на этом свете… Такие ли мысли возбуждала степь во времена детства Егорушки? Воистину - две степи жили в творческом сознании Чехова.
Волнующееся море и волнующаяся степь уже не раз сопоставлялись в русской литературе - вспомним крымские стихотворения В.Туманского. Интересно наблюдение А.Криницына о родственности образов степи и моря у Чехова. В повести «Огни» Ананьев сравнивает свои ощущения от созерцания этих бескрайних стихий: море порождает ощущение «страшного одиночества, когда вам кажется, что во всей вселенной, темной и бесформенной, существуете только вы один». У Чехова восприятие моря и степи обретает национальную окраску. При созерцании моря у русских людей, у которых «мысли и чувства так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега», преобладает чувство «гордое, демоническое» - как у романтических героев Байрона. Впечатление же от степи для русского человека гораздо глубже и важнее – в ее лице он соприкасается не только с миром природной стихии, но и «с первоисточниками своего этноса» 11/.
Образ степи становится не просто фоном повествования - это еще и активный участник философских споров о месте пессимизма в жизни людей. Степной пейзаж становится камертоном, который настраивает героев на мысли о «суете сует», о бренности и преходящем характере всего живущего. В сущности, Ананьев - это повзрослевший Егорушка, прошедший через испытание уже не степью, а ложными учениями и любовью. Так в прозе писателя складывается стереоскопический образ степи – в ее возвышенных, поэтических проявлениях – и в ее «тупиковом» качестве.
Есть у Чехова особенный рассказ, посвященный фобиям – называется «Страхи» (1886. Он основан на степных впечатлениях. С медицинской обстоятельностью тут описаны случаи панического ужаса, который охватывает героя при встрече с необъяснимыми явлениями. Центральный эпизод – рассказ о потрясении рассказчика при виде одинокого вагона, который среди ночи прокатился мимо него по степной железной дороге. Железнодорожный «Летучий голландец»…По воспоминаниям М.П.Чехова, этот эпизод был написан на основе впечатлений Антона о пребывания в имении Г.П.Кравцова в Рагозиной Балке (1877-78). Тогда шло строительство Донецкой железной дороги. В книге «Вокруг Чехова. Встречи и впечатления» Михаил Чехов писал, что «напугал брата оторвавшийся от поезда товарный вагон, о котором говорится в рассказе «Страхи». Характерно употребление выражение «напугал брата»: стало быть, Чехов воспроизвел собственный страх, испытанный им в 17-18-летнем возрасте. От «страхов» – прямая линия к произведениям, в которых непознанное, странное в пугающем мире становится стержнем повествования. Это «Черный монах», это «Человек в футляре». Ощущением ужаса жизни наполнена вся литература экзистенциализма.
Особое место в творчестве занимает ранний роман Чехова «Драма на охоте» (А.Чехонте. Впервые опубликован в газете «Новости дня» в 1884-85 гг.). Интересно показать его глубинные связи с повестью «Степь». Действие происходит в имении графа Карнаева. Материалом послужили, вероятно, воспоминания о каникулах в имении графов Платовых в Донецкой степи, где дед Егор Михайлович служил управляющим. П.Сергеенко потом вспоминал, что дед определял внуков на жительство в барском доме «как графят». Не удивительно, что детские воспоминания об огромном имении посреди донецких степей стали фоном первого большого произведения Чехова 12/.
В романе немало примет южного донецкого края. Вот Камышев любуется берегом озера: «над которым белела полоса цветущего черешневого сада, из-за черешен высилась графская клуня, усеянная разноцветными голубями». Черешен и «клунь» в России, ясное дело, нет.
Таинственный поляк Каэтан Казимирович, брат тайной жены графа, с его страстью к деньгам – повторяется в приспешнике графини Драницкой Казимире, который обирает свою госпожу… Вот Оленька, дочь лесничего Скворцова, впервые видит графа: «То был смех разочарованный… Она думала, что граф, владелец этих громадных лесов и широкого озера - … а не этот пигмей с испитым лицом и длинными усами…». Граф, «звезда уезда» - пигмей! Точно так же воспринимает Егорушка Варламова, хозяина степи, этих обозов и отар: ожидалось, что этот человек - какой-то великан, богатырь, а на поверку… «В малорослом сером человечке, обутом в большие сапоги, сидящем на некрасивой лошаденке, … трудно было узнать таинственного, неуловимого Варламова…».
Описание грозы в метафорическом стиле, с опорой на бытовые образы - точно такое же, как в «Степи»: «Послышался грохот не то далекого экипажа, не то игры в кегли… Прогремел где-то вдали за лесом гром». В «Степи» гром напоминает о хождении по железной крыше …
Вот описание маленького зала в доме лесничего - точно так же обрисована жидовская корчма в степи: «Представьте себе самый маленький в мире зал с некрашеными деревянными стенами. Стены увешаны олеографиями «Нивы», фотографиями в раковинным, ли, как они у нас называются, ракушковых рамочках и аттестатами… Один аттестат - благодарность какого-то барона за долголетнюю службу, остальные - лошадиные…». Все это явно восходит к Гоголю, к описанию комнаты Собакевича, где каждый предмет отмечен характером хозяина…
Вот Михей, напоминающий «фигуры библейских рыболовов… Когда он стоит неподвижно на берегу и следит взором за бегущими облаками, то можно подумать, что он видит в небе ангелов…». В «Степи» два пастуха также напоминают библейские фигуры и тоже стоят неподвижно с высокими клюками…
Чехов здесь опирается на гоголевский оборот со словом «казалось», который в «Степи» используется более тридцати раз. В романе прием используется для эмоционального описания явлений природы: «Громовая туча, сверкая молниями и издавая сердитый ропот, спешила на северо-восток, все более и более открывая голубое, звездное небо. Казалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взявши страшную дань, стремилась к новым победам…». Вот еще: «Озеро сердито бурлило и, казалось, гневалось, что я… дерзал нарушить его суровый покой. … Казалось, что ревело невидимое чудовище, ревела сама окутывавшая меня тьма». Очень интересный момент: в рассказе «В родном углу» степь названа «зеленым чудовищем», а тут - «водяное чудовище»!
А вот мотив сжигания денег, предвосхищающий историю «степного» Соломона: Камышев в сильном подпитии пытается заплатить за приглашенных цыган, граф не соглашается, и Камышев жжет деньги. Из груди «бедного человека» Каэтана, как из уст Моисея Моисеевича, вырывается стон… Сама главная мысль повести - мысль о степи как альтернативе душной тесноте городов - тоже отмечена в романе в размышлениях Камышева.
Вот описание службы в церкви, которое поразительно перекликается с аналогичным эпизодом в повести. Тут важную роль играет мотив «местничества»: мужики толпятся сзади, а избранный «уездный бомонд» занимали места возле амвона.
В литературе уже отмечалось, что, по сути дела, газетный роман является в творчестве Чехова «этапным произведением». Тут заявлены многие темы, которые затем стали фирменным знаком Чехова-прозаика и драматурга. Это тема сада, которая символизирует разорение дворянских гнезд; граф Карнеев - это заявка на графа Шабельского («Иванов»), и Гаевых-Раневских «Вишневый сад»); В Оленьке Скворцовой увидели будущую Ариадну и Наташу из «Трех сестер» 13/.
В общем, не роман, а энциклопедия русской литературы! Я даже назвал бы его «Преступлением без наказания»: как Достоевский, Чехов использует канву уголовного романа для раскрытия панорамы русской жизни. Она показана глазами аналитика, который «читает», как следователь, чужие души и лица, а также анализирует собственные поступки. Прием с текстом романа, который предваряется вступлением редактора, и заключение - это обрамление напоминает структуру романа «Герой нашего времени»: Печорин дан глазами повествователя, потом рассказчика – Максима Максимовича, а потом герой раскрывается в дневниковых записях изнутри. Так что это еще и «герой нашего времени» - рефлексия умного, но пораженного нравственной атрофией человека. Чехов, создавая степную прозу, как пчела, собирал нектар и пыльцу со всех цветов!
Итак, ранний роман Чехова - это конспект всей будущей «степной» прозы писателя. Тут обозначены и основные мотивы повести «Степь» (в том числе тематические, образные, стилевые), и проблематика почти всех степных рассказов. Точно так же сама степная тема в творчестве Чехова - своего рода эскиз большого будущего полотна, на котором рукой мастера будет выткана картина всей русской жизни…
Сноски:
Произведения и письма А.П.Чехова воспроизводятся по: Чехов А.П. ПССП в 30 тт. М.: Наука, 1974-83.
1. Громов М.П. Чехов. Серия ЖЗЛ, М., 1993. С.175-176.
2. Кольцов А.В.. Сочинения. М., 1966. С.34.
3. Чехов М.П.. Об А.П.Чехове. – Памяти Чехова. Общество любителей русской словесности. 1906. С.43-44.
4. Звиняцковский В.Я. «Ничего случайного…». В кн.: А.П.Чехов. Избранное. Киев, 1989. С. 592.
5. Громов М.П. Там же. С. 211
6. Седегов В. А.П.Чехов в восьмидесятые года. Ростов-на-Дону, 1991. С.8-9. 7. О пребывании Чехова в семье Г.П.Кравцова - см. очерк «В поисках Рагозиной балки» - в кн.: Ионов А. О писателях и книгах. Донецк, 1981. С.23.
8. Седегов. Там же. С.62
9. Звиняцковский. Там же. С. 595.
10. Криницын Александр. Семантика образа степи в прозе Чехова // Молодые исследователи Чехова Вып. 3. М., 1998. С. 146.
11. Криницин. Там же. С. 145-46.
12. Звиняцковский. Там же. С. 597.
13. Бориневич-Бабайцева З.А. Роман Чехова «Драма на охоте». - Труды Одесского госуниверситета им. Мечникова, 1956. Серия филолог. наук, вып. 5. Цитируется по Седегову. С. 157.