Когда я вылетел на улицу, снег уже не вился нежными снежинками, а валил пухлыми, неправильной формы ломтями. Я был без шапки, но мне было наплевать, внутри все кипело. Дорога белела хорошо утоптанным снегом и создавала приятный контраст с совершенно черным небом. Оба они, дорога и небо, сливались туманной, неровной границей, как будто белая краска была размазана по черному фону.
Я почти бежал. Это был мой дом, мой двор, я мог здесь все обойти с закрытыми глазами. Было пусто и тихо, и снег едва ли поскрипывал под ногами. Сердце сильно колотило, хотелось стошнить или наоборот напиться, или может что-нибудь пнуть или ударить, так, чтоб было больно, чтоб текла кровь, чтоб потемнело в глазах. “Ты, Женечка, сильно все чувствуешь, - говорила мне мать, - как девочка.” А меня это не коробило. Как девчонка или нет, до этого мне дела не было, ведь девчонки, они тоже люди. Мне было дело до постукивания часов в полутемной кухне, до теплого желтого света моей старой лампы, до затисканных книжек и до изъеденных почти до ничего акварельных кисточек. Все остальное, оно могло идти своим чередом и без моего участия. Ну или к черту. Туда оно тоже могло идти.
За спиной послышались шаги. Я очнулся от мыслей и поднастроил уши. Шаги скрипели равномерно, почти в такт моим. Внутри стало холодно. Я не к месту заметил, что забыл перчатки. “Черта с два, - пронеслось в голове, - только не оборачиваться.” “Обернешься – для многих это наезд. Они только этого и ждут, - говорил бывалый в армии отец, - так что иди себе дальше. А то с твоими пятидесятью килограммами тебе только в драки и лезть.” Тьфу ты, блин. Я может и тонкий, зато и ловкий и быстрый, как ласка, или горностай или как их, Господи, зверей этих. Вообще что его слушать, тоже мне, хорош отец единственного сына стыдиться. Ну не дала мне судьба ни боксерского тела ни боксерского ума, разве моя это вина? Блин!
А шаги все так же поскрипывали за мной и казалось, ближе. Черт. Сердце неприятно стучало в ушах. Только еще одного конфликта мне не хватало. Горло уже болело от крика и колени одолевала мерзкая слабость. Я прибавил шагу. Деревья склоняли крюкастые голые лапы ко мне, заслоняя противный искусственный свет исходящий из грязных фонарей. Дыханье вырывалось из глотки почти со свистом. “А может… а может быть если случится что-то со мной? Если кто-нибудь хлопнет бутылкой по башке? Будет ли этому гаду жалко? Больно? Грустно черт возьми, что всю жизнь, за всю жизнь он ни разу не пытался меня понять? Что я был для него неудачей, никчемным болваном, глистой сопливой? Или обрадуется он, что избавился от меня?” В глазах закипели слезы, кидая всю улицу в размазанную качку. Я проморгался. Я знал эту улицу, совсем безобидную в дневное время, но сейчас, почти совсем без света, без звука, она была иной, зловещей, жуткой. Я почувствовал как в затылке засвербила головная боль и осознал как незаметно для себя убавил шаг. Странно. Шаги все скрипели за мной, тоже медленнее, но все так же ровно. Я не выдержал и оглянулся. Но черта с два. Фигура как раз топала между двух фонарей, и более, чем черную массу, я рассмотреть не сумел. Я повернул налево и вышел на другую улицу, продолжая мой путь все в том же направлении. Шагов не стало. Я выдохнул, остановился и повернулся на 180. И вдруг шаги застучали опять, но прежде, чем край моего глаза уловил эту черную массу, я уже бежал, бежал что есть сил, уже не думая, бежал задыхаясь, хрипя. Эта, непривычная для меня, улица смотрела на меня закрытыми на замок дверями магазинов, ателье и аптеки номер восемь. Все было глухо, захлопнуто, заколочено, никому до меня не было дела. “Один, один!”- бурлило в голове, - “один, Господи, только к утру найдут.” “Кровь, - как обычно не к месту понеслись мысли, - алая на белом, Господи, какая гамма, какое сочетание, ведь я никогда, никогда вживую не видел, а увижу ли? Свою же кровь, как она, как она застынет? Потемнеет ли? Нет, на снегу, нет… нет…”
У памятника танкистам я остановился и повернулся назад. Пошло оно все. Если сейчас мой час то будь оно так. Встречу его как настоящий парень. Мужчина, это конечно, громкое слово, его такие люди как мой отец по отношению ко мне никогда не произнесут, ну и черт с ним. Я это я. Я может быть “глиста”, “девчонка”,”слабак”, но я человек. И постою за себя как настоящий человек.
А он бежал. Бежал как-то неуклюже, неловко, и вообще он здорово от меня отстал. Внезапно его размазанная фигура резко ушла вниз. Я сощурился изо всех сил, но это мало чем помогло. Мой преследователь вероятно запнулся или подвернул ногу, потому как через мгновения он был опять на ногах, но уже шел ко мне быстрым шагом. А я все стоял, как зачарованный, все недоумевая, что же этому недотепе от меня нужно. Кожа все еще стояла гусем, но я уже подергивал все мускулы готовясь к атаке. Фигура, чуть прихрамывая, приближалась.
И тут меня как током дернуло. По желудку прокатились склизкой волной судороги. Я не двинул ни пальцем даже когда лицо моего преследователя предстало перед моим. Его знакомые выцветшие глаза, беспрестанно моргая, пытались удержать мой взгляд.
“Ну,” – только и вырвалось у меня.
“Ну вот," - промямлили закрытые полосатым шарфом губы.
“Ну что тебе?” – повысил я голос почти до постыдного самому себе ребячьего визга.
“Ну я так, - хрипло мямлил шарф, - ты это... Здесь ночью ведь … не очень… я так…”
“Ты так – что?”
“Так, - лицо вынуло нос из под шарфа, - вот если кто тут нехороший будет, то я… Ну или ты… если что там, то я… ну в общем…” – голубые с пожелтевшими белками глаза опустили взгляд вниз и снова поднялись к моим.
“Вот, - зашевeлились снова подернутые сединой усы, - я тогда ладно… ты уж… я пойду… не буду… мешать… ты вот… ты только вот забыл... ты возьми эти, а?”
Мой взгляд последовал за его взглядом вниз. Где-то в жедудке здорово кольнуло. В большой, мясистой, непокрытой варежкой, покрасневшей кисти дрожали мои очки.