Твердовский живёт в глубине дома, фасад которого гордится мемориальной доской, гласящей о том, что здесь в октябре 1917, в квартире политически грамотного товарища Стасова, пару раз бывал вождь мирового пролетариата.
«Забегал на секундочку, пиписеть»! – каждый раз хохочет Ильенко, шагая к Твердовскому, - «Но ведь и я здесь сколько раз бывал, а мемориальной доски нет!»
Они дружат с детства. Ильенко представляет собою тип неуравновешенного романтика саксофониста. Даром, что ли, протрубил не один десяток лет в разных джазовых коллективах Питера? Твердовский же – вечно сидящий дома по выходным, реалист - работяга.
Твердовский тоже навещает Ильенко, живущего почти напротив. По делу. Никого не застав, он медленно разворачивается на месте и размеренной поступью направляется к себе.
Если Твердовского нет в субботу дома, то Ильенко тотчас догадывается: «Ага! Он, конечно же, в бане».
Действительно, по субботам Твердовский ходит в баню и там до изнеможения и обморока парится веником. После бани выпивает водки, с аппетитом обедает, и ложится отдыхать перед телевизором.
В тот самый момент, когда не особенно отягощённый думами мозг Твердовского вступает в фазу сладостной дрёмы, раздаются два протяжных и хриплых звонка в дверь. Твердовский какое-то время лежит на диване, не двигаясь, но соображая, кто бы это мог быть в этот час. Затем, не спеша, идёт открывать дверь.
Вместо приветствия Ильенко начинает с претензий:
- Где это ты, интересно, шляешься? Я здесь торчу уже полчаса!
- Чего… - не вопросительно, а скорее как-то абстрактно, отвечает Твердовский. Он – мужчина ответственный. И если его не было дома, то это означает, что они с Ильенко ни о чём не договаривались.
На кухне возле раковины, спиной к Ильенко, обнаруживается маленькая, начисто лишённая талии, полная фигура в женском ситцевом халате.
- Здрасьте, Филипповна! Как ваше ничего? – обращается к фигуре Ильенко.
- Какая это тебе, в жопу, Филипповна?! – фыркает Твердовский, - Это же её сын – Арнольд. Не узнал что ли?
Ильенко концентрирует внимание на ситцевом халате, и, давясь от смеха, говорит громким шёпотом:
- У вас не коммуналка, а настоящее кино!
- Тутси. – соглашается Твердовский.
Мужчина с таинственным именем Арнольд – неопределённого возраста. Каково его жизненное кредо?
- А-а…- машет рукою Твердовский, - Только и делает, что моет в раковине пластмассовые стаканчики, да гадость всякую пьёт. А ведь когда-то был портным. Неплохие, кстати, брюки шил. Пиджаки у него были, так себе. Говённые, короче, получались пиджаки. А брюки были хорошие.
- Ты дома один? – спрашивает Ильенко.
Твердовский кивает в ответ, жена и дочка на даче. Затем, определив в полиэтиленовом пакете Ильенко бутылку, достаёт из серванта пузатые рюмки.
Некоторое время сидят за столом, словно на сцене с не поднятым до конца занавесом. Ильенко торопливо наполняет рюмки, Твердовский обстоятельно закусывает. По телевизору выступает президент Ельцин и в чей-то адрес потрясает кулаком.
- На Лёню Брежнева стал похож… - наконец проглотив, произносит Твердовский.
- Пожалуй, забавнее будет! – хохочет Ильенко, - Ты когда-нибудь видел, чтобы Лёня в пьяном виде дирижировал австрийским духовым оркестром?
- Не-ка…
- То-то и оно!
За стенкой слышатся тупые могучие звуки и какое-то кудахтанье. Кажется, будто в курятник забрёл владимирский тяжеловоз и от его копыт разбегаются насмерть перепуганные куры.
- У вас и слышимость! – изумляется Ильенко.
- Это Ванька к Филипповне пришёл, – прислушиваясь, говорит Твердовский, – Сейчас начнут заниматься … этим-самым…
- Чем начнут заниматься? – не понимает Ильенко.
- Чем-чем… Сексом! Иной раз прямо, как в порнографическом кино: «У-у! А-а-а!»
- Иди ты?!
- Да ещё музыку врубят чувствительную: типа симфонию, или там какой-нибудь… полёт шмеля.
За стенкой, действительно, на полную мощь врубается проигрыватель. На этот раз в вечерний эфир печально устремляются «Шербурские зонтики».
- Пойдём, покурим, - говорит Ильенко, а Твердовский достаёт сигареты.
На кухне – ни души. Лишь монотонно капает вода из крана, да с уличной стороны форточки, за обстоятельно сооружённой сеткой, нетерпеливо зудят комары.
- А сколько Филипповне лет? – спрашивает Ильенко, - Шестьдесят?
- Да ты что?! Арнольду-то уже почти полтинник. Семьдесят ей будет, как минимум.
- Красота! А Ваньке?
- Ванька, наверное, моложе. Хотя, кто его знает? Разбери их…
Спустя час, Ильенко и Твердовский сидят на бульваре. Ильенко показывает на здание детской поликлиники, которое до революции принадлежало графу Кочубею.
- Памятник в стиле модерн, охраняется государством. Вот только, каким это таким государством охраняется – непонятно! Ведь как сняли лет двадцать назад кованый ажурный козырёк с этого памятника, так и с концами…
- Спёрли, это уж как водится, - Твердовский кладёт ногу на ногу, - И теперь у кого-нибудь на даче висит. Обычная история.
Заканчивается густой августовский вечер. Ильенко вдруг замечает, как от мемориальной доски, провозглашающей о никогда не прекращающейся русской смуте, отделяется широкая и рыхлая фигура. Эта фигура движется как-то синкопированно, не разбирая дороги, и, словно отмахиваясь от досаждающих веток на деревьях бульвара.
- Это Ванька от Филипповны возвращается, - говорит Твердовский, - Сейчас начнёт песни петь.
И точно. Едва синкопированная фигура достигает их скамейки, как тотчас возникает отрывистое и грозное бормотанье: «Эскадрон моих мыслей шальных…» Через пять шагов – снова: «Эскадрон моих мыслей шальных…» И так – до самой остановки троллейбуса.
Ильенко задаёт Твердовскому вопрос:
- Деньги у тебя остались?
- Ни хера!
- Тогда пошли… - загадочно говорит Ильенко, и добавляет:
- К тебе.
- Чего? – не понимает Твердовский, но идёт следом.
Ильенко мягко взбегает на второй этаж и прислушивается. Из-за двери доносится шум воды, звон посуды и чарующее крещендо Джузеппе Верди. Ильенко с силой давит на кнопку звонка. Дверь распахивается и на пороге появляется испуганная Филипповна.
-Ай! – всплескивает она руками и, побледнев, словно Травиата, шарахается назад.
- Ой! А я думала, что-то случилось с Ваней…
- Да ничего с вашим Ваней не случилось. Жив-здоров, песни поёт… Мы его проводили до самого метро. А мало ли что?! – кричит Ильенко, пытаясь превозмочь громыхающее радио и водопады в раковине.
- Ваня ездит на троллейбусе… - недоверчиво говорит Филипповна.
- Вот до троллейбуса и проводили! Кондуктор ещё спрашивает, куда, дескать, такого пьяного, в метро? Пусть уж лучше садится к нам и едет до самого кольца!
- Господи! Да ему всего три остановки, до Жуковской!
- А я что говорю? А Ваня как запоёт: «Эскадро-о-он! Рысью, марш!»
- Да уж, Ваня у меня бедовый. Не то что Арношка – тюфяк, бездельник…Ой, а какие слова он мне давеча говорил? Невозможно вспомнить!
- Как ваше, Филипповна, ничего? В порядке ли эпидиаграмма сердца и гипертония давления? Давно ли не были у врача? – спрашивает Ильенко.
- А чего к нему ходить, к врачу-то? Одно баламутство. Про эпи… про эпидиди…димиограмму – не знаю. Вот ноги болят, но это – возраст. Да у меня уж и место на кладбище куплено! Подруга с шестнадцатого дома позаботилась, по-знакомству. Так и говорит: «Будем с тобою, Филипповна, вместе лежать, у реки…»
- Ещё чего?!
- Ага…а на Арношку – какая надежда? Последнее пропьёт, изверг!
Филипповна никогда не стоит на месте, а всё время, словно кукла со смещённым центром тяжести, переваливается с боку на бок.
- Ой, родные вы мои, пойдёмте, по рюмочке вам налью. Ага…и сама выпью. По рюмочке всегда выпить можно.
Ильенко, вежливо отказываясь, входит в комнату Филипповны. За ним нерешительно ступает Твердовский. Филипповна семенит впереди, но неожиданно разворачивается, выбегает в коридор и орёт:
- А Арношке – ни за что не налью! Ух, какие слова он мне говорил, паразит!
Комната Филипповны выполнена фиолетовыми тонами. При входе – какие-то тяжёлые помпадурские портьеры. На стене – большая фотография в рамке, семейный портрет: с краю – тёмная миловидная шатенка, в которой угадывается Филипповна, посередине - пухлый кудрявый мальчик, чем-то недовольный, а слева – мужчина в форме артиллерийского капитана, неуловимо напоминающий Марка Бернеса.
Ильенко лезет с расспросами, показывая на портрет:
- Это, Филипповна, - вы. Почти и не изменились…посередине, надо полагать, Арнольд. А это – кто?
Ильенко показывает на капитана.
- Это – мой муж, Михаил Трофимович. Его уже после войны убило. Ага. Так и живём…
- А Ваня? – спрашивает, наконец, Твердовский.
- Какой Ваня? Ах, Ваня…ой, Ванечка уже позже появился, когда я в бухгалтерии работала, а он был завсклад.
- А как Арнольд относится к Ване? – спрашивает Ильенко.
- Да никак не относится. Как он относится…пьёт заразу эту проклятую. Где они её находят-то?!
- Ну, это дело нехитрое…
- А потом неделями на кровати валяется, прямо в обуви. Ой, а какие слова он мне говорит, нехристь…чтоб у него язык отсох!
- Но ведь он ваш сын…
- Да уж, сын! Была у него малярша одна, Зинка. Ничего не скажу, культурная. И непьющая, почти… только обижала его сильно, лупила. Зинка-Зинка, между ног резинка! Прямо как даст по затылку, а он – и кувырк! Ревновала…а уж когда они разошлись, то он и совсем запил. Теперь и не бросит. Или может ещё бросит?
- С Зинкой бы его надо помирить.
- Ой, да как помиришь?! Она ведь в Израиле давно, замужем. За Кацманом. Он – хороший, говорят, культурный. Правда, тоже пьёт, запоем. Такова уж, видать, её судьба. Ага…
Филипповна начинает убирать со стола. Твердовский выходит проводить Ильенко.
На улице – никого. Откуда-то издалека доносятся звуки затормозившего автомобиля, плотно хлопнувшей двери и краткое «глюканье» сигнализации.
- Понаставили машин! – ругается Твердовский, - То ли дело раньше: экипажи по булыжной мостовой: цок-цок-цок…
- А куда, спрашивается, дели козырёк графа Кочубея?! – поддакивает Ильенко, - Как нам теперь без козырька? Дождик пойдёт, или, к примеру, мокрый снег, а лошадкам и укрыться негде…
- Граф, небось, на охоту ездил. С борзыми или с гончими, – продолжает Твердовский, - Затравят кабана, а собаки уж его того… Или, к примеру, охота на лису, это – вообще, целое представление: трубы, загонщики, стрелки!
- А лошадкам и укрыться негде…
- Да как – негде? А конюшни на что?!
- Как же хорошо было с козырьком, красиво. Помнишь фильм про инженера Гарина? Там снимали этот дом, изображал парижский… пансионат для трудящихся. Между прочим, козырёк был виден очень хорошо. И надпись рядом: «пансион»…А теперь что? Дырки в кирпичах какие-то торчат…
- На глухаря надо охотиться в полной тишине: притаится и ждать. Час, другой, третий…
- Из парадных дверей выходил швейцар в ливрее, а иногда и сам граф, если, конечно, какой-нибудь знатный гость приезжал: «Пожалуйте бриться, господин поручик Ржевский! Наташа Ростова с княгиней Голицыной вас уже ждут».
- Потом вдруг из карабина: ба-бах! И добыча у ваших ног…
- Не говори. Вот жизнь была!
Утром, с первыми звуками гимна, на улице появляется Твердовский. Его лицо сурово и решительно. Размеренной поступью Твердовский идёт на работу, к себе на завод, на котором он уже трудится двадцать лет.
Спустя два часа, переваливаясь с боку на бок, словно утка, в сторону метро семенит Филипповна. Может быть, удастся перехватить что-нибудь у товарок, торгующих цветами, и перепродать. С того и живёт. А на пенсию разве протянешь?
Ильенко лежит на диване и смотрит в потолок. Его жена – Людмила Львовна, старший мастер салона красоты, уходя на работу, делает очередное последнее предупреждение и хлопает дверью. В утомлённом мозгу Ильенко застревает брошенная напоследок фраза: «Ты ещё не забыл, когда со мною последний раз спал? Если и сегодня нажрёшься, я тогда уже и не знаю, что с тобою сделаю… наверное отравлю»!
Спустя ещё некоторое время, Ильенко смотрит в окно и видит, как по противоположной стороне улицы важно шагает Арнольд. Он одет в синюю кремпленовую пару и чистую, в цветочках, рубашку. На голове у Арнольда – узкая белая кожаная шляпа, которую он едва приподнимает, встречая знакомых. В левой руке Арнольда аккуратно уложенный увесистый бумажный пакет. «Пластмассовые стаканчики!» - догадывается Ильенко. Он какое-то время лежит в постели, размышляя на тему отравлений неизвестными ядами. Затем идёт принимать душ. Впереди трудный день.