Солнышко с кисточками
Жила в Северных Горах дикая Кошка, своевольная и немножко жестокая. Не терпела на своей территории чужаков, и даже соплеменников встречала распушенной шерстью и выпущенными когтями. Кто-то из ее Рода крутил пальцем у виска и говорил, что Кошка - чокнутая. Кто-то жалел - такая красавица - и одна, но все больше потому, что хотелось ввести ее в свой дом и стать ее Парой. Но гордая Кошка отказывала всем претендентам на ее руку-лапу и сердце. А тех, кто не понимал с первого раза - вразумляла острыми когтями и клыками. Уползали такие претенденты из ее Логова потрепанными и с долго незаживающими ранами на шкуре.
И все бы хорошо, посудачили бы - и отступились, признали Кошку совсем дикой. Но вышел в стране указ: всем незамужним девушкам следовало выйти замуж и рожать детей, а иначе - забрали бы их в королевскую армию, раз не хотят быть покорными и домашними. Род за родом оборотни принимали новый Указ и выдавали своих совершеннолетних дочерей замуж, а по любви ли, без нее - неважно. Главное, чтоб не увели насильно, да не поставили под ярмо королевской службы. Оборотни с младых когтей приучались драться, что мальчики, что девочки, охотиться, следы читать. Самое то - в армии служить.
Добрались королевские глашатаи и до Рода, к которому принадлежала Кошка. Прочитали указ, да и пошли по домам, незамужних выискивая. А там что ни дом - то семья, а у кого и котята уже мяукают, а кто на сносях. Ох и злились же королевские слуги! Как же - некого забрать! Посмотрел Старший Рода, как хмурятся гвардейцы, да и говорит:
- Есть одна. Как раз вам подойдет, коль взять сумеете.
Указали королевским солдатам путь к логову Кошки. Только провожать никто не пошел: себе дороже. Так и вышло. Встретили солдат зазубренные костяные стрелы у подножия Клыка - горы, где устроила свое Логово Кошка. Кому под ноги, а кому - понаглее да побесстрашнее - и в плечи-бедра. На все кличи и угрозы отвечало гвардейцам с той стороны каменной гряды только насмешливое и предупреждающее шипение. Да стрелы, если кто сам себе враг и вперед совался. Так и остались ни с чем королевские посланники.
Уши, раненых, кто сам идти не мог, унесли. Да не все. Остался капитан отряда, красавец и умница, Натэл по прозвищу Рыжий. Затаился он в лощине, под прикрытием густой бузины, как умеют затаиваться только оборотни. Никто в его отряде и не знал, что был Рыжий и в самом деле оборотнем. Дождался Натэл ночи, пока молодой месяц в тучах не скрылся, обернулся зверем и стал красться к Логову Кошки. Вот почти добрался, почти уже чуял запах ее жилища, как остолбенел просто и лапами в землю врос: раскинулся перед ним крохотный луг с травой человеку по пояс, а ему-зверю - по холку. Со всех сторон его валуны от ветра защищали, а там, где скала ввысь вставала - по камню, до блеска отполированному, вода струилась. И стояла под этим водопадом девушка, краше которой Рыжий в жизни не видал! Волосы по спине тяжелой волной лились, фигура ее была, как у драгоценного сосуда серебряного, тонкостанная да широкобедрая, а плечи и руки - сильные, привыкшие лук натягивать, а грудь - высокая и пышная, ею бы котят кормить! А лицо было безмятежно, спокойно, только по губам чуть скользила улыбка, когда Кошка запрокидывала голову, ловя капли чистой воды. Понял Рыжий, что никому не позволит обидеть ее, что будет ее завоевывать, как только можно завоевать такую своенравную красавицу. А Кошка глаза открыла и в упор на него глянула.
- Чай, нагляделся, гость незванный? - блеснул в руке ее нож острый, сверкнули в недоброй улыбке клыки белоснежные. Пришлось Рыжему выбираться из своей засидки, выходить открыто. Да не о том думал оборотень, что будет строптивая красавица ему глотку рвать, а о том, как жарко обнимал бы ее, как целовал бы в губы, как ухватил бы за загривок клыками!
- Что, поплыл, кошак драный? - насмешливо скривилась Кошка, - Ты достань сначала, сумей взять, а том посмотрим, - и закружила вокруг него, потекла, как лунный блик, нагая и прекрасная. Рыжий стоял, дурак дураком, пока она не прыгнула. А там уж пришлось отбиваться - куда уж думать о поцелуях, коль избранница не приласкать, а убить норовит?
Долго они дрались, уже и на нежной шкурке Кошки полосы заалели, уже и Рыжему она дырок в шкуре наделала, уже и рассвет над Клыком зазолотился, а ничья не взяла.
- Ступай себе! - крикнула Кошка, отпрыгнув от Натэла подальше, - и не возвращайся! Убью в следующий раз.
Не солоно хлебавши, пришлось Рыжему капитану спускаться: вослед ему глядело острое жало стрелы, чуть подрагивающей на тетиве охотничьего лука Кошки.
Залечил Натэл раны, через месяц, когда уж август яблоки медом напоил, вернуться решил. Снова новолуния дождался, травами, запах отбивающими, натерся, да и пошел знакомой дорогой. Крался тише лунного лучика по озерной глади. Стелился туманом в укрытиях. Да все одно не остался незамеченным.
- А, женишок явился! - "поприветствовала" его Кошка стрелой под ноги. То ли рука у нее дрогнула, то ли мошка в глаз попала - промазала, не убила. А может, и убивать не хотела? Вновь сошлись они в поединке, вновь боролись до рассвета, только стон в горах стоял, да эхо рыка металось по ущельям. И снова никто верха не взял. Вывернулась Кошка, лук подхватила, стрелу наложила:
- Иди, покуда жив.
Вновь пролетел месяц, как перо по ветру - только и видали, что листья золочеными стали, только и углядели, как птицы на юг улетели. Сентябрь на дворе - утром трава в серебре. Выбрался Рыжий Натэл снова в горы. Не просто так шел - золоченый браслет нес. Да и клинок прихватить не забыл: помнил, как встречает Кошка по одежке.
Дошел оборотень до полянки - ан нет никого на ней. Сунулся дальше - никто стрелы под ноги не мечет. Добрался он до Логова - пустое оно. Чисто в нем, уютно, да только угли в очаге уж прогорели и пеплом подернулись, видать, давно хозяйка ушла. Перекинулся тут Натэл зверем, да пошел по ее следу. Спешил-торопился: неспокойно на сердце было. Как бы беды с Кошкой не приключилось! В горах одиночкой жить - не фунт изюму. Дошел он до свежего оползня, глянул через край пропасти - чуть не взвыл: увидел на самом краешке скалы Кошку. Едва держалась она, когтями в трещины цепляясь, а не плакала и на помощь не звала. Ох, и красива была Кошка в истинном виде: шкурка белая, что лунное серебро, в подпалинах дымчатых, глаза, что два опала синих, светятся гневом и упрямством.
Как уж он ее вытаскивал - то история долгая. Справился, спас. Да за спасение когтями поперек груди и получил. Обернулась Кошка:
- Третий раз я тебя щадить не стану!
Сошлись они, как сходятся бурный поток с горным обвалом. Да только сил у Кошки было мало, поборол ее Рыжий, собой к камням прижал, клыками в загривок вцепился, лапами в бока впился. И тут не заплакала Кошка, пощады просить не стала. Голову повернула, глазами сверкая:
- Ну, убивай, ты ж затем пришел? Шкура Бешеной дорого ли ценится?
Опешил Рыжий на миг, а потом рассмеялся, обнял ее, руками ее руки придержал, да и поцеловал крепко. Ох, и кусалась она, ох и ругалась словами такими, которые приличной девушке и знать нельзя. Он же только крепче обнимал, держал ее, собою согревая. А когда выдохлась Кошка, устала, шепнул в ушко ей:
- Будешь моей женой? Как увидел тебя - забыть не могу, ночами снишься, голову совсем потерял, как чумной хожу.
- Да на что мне прихвостень королевский, шавка цепная? - щурила злые глаза Кошка.
- Я не шавка, хочу - служу, хочу - ухожу.
- Поглядим, как уйдешь, короткохвостый. Как от ошейника избавишься, так и приходи.
- Добро ж, красавица. Приду к тебе свободным Рысем - прими, от слова своего не отступись.
Поклялась Кошка жизнью своей, перед Северными Горами и Северным Ветром клятву дала, что примет свободного Рыся-Натэла мужем.
Проводил ее Рыжий до Логова и ушел, Спустился с гор, в столицу вернулся, из гвардии уволился. Долго ли, коротко ли - а месяц снова пролетел, будто ветер просвистел. Уж в горах и снежить стало, в предгорьях листвы на земле больше, чем на деревьях осталось. В октябрьское новолуние как раз поспел. Нес в мешке заплечном вино сладкое, хлеб да кабанье мясо печеное, В самый Самайн в двери постучал.
Венчали их горы да ветер, смеялись, слушая, как сменяется грозный рык и шипение Кошки тихим мурлыканием. А поутру солнце увидело, как вылизывает Рысь нежную серебристо-палевую шкурку Кошки, нежащейся в его объятиях.
К сроку, к майскому полнолунию, родился у них котенок-рысенок. Рыжий, в отца, да глаза синие - в мать. С тех пор и живет в Северных горах род Синеглазых Рысей. А первенцев своих матери зовут всегда одинаково: Солнышко с кисточками на ушках. Муррррррррррррк.
Радужный зонт и рыжие апельсины
"Почему я здесь?"
Он шевельнулся, и дождь, казалось, только и ждал этого, чтобы обрушиться сплошной стеной.
"Холодно... Почему мне так холодно?"
Он сделал шаг и по колено ухнул в неожиданно глубокую лужу у бордюра.
"Мокро... бррр! Где я?"
Мимо с ревом промчалось стальное чудовище, светящее в непроглядный мрак дождливого осеннего вечера глазами-фарами. Окатило не успевшего отшатнуться мальчишку целым цунами грязной воды. Он споткнулся и с размаху сел на мокрый камень тротуара. Поднял руку к лицу, провел по щеке. И вдруг расплакался, громко, навзрыд, сотрясаясь всем худеньким телом. Некогда белая рубашка теперь была похожа на старую половую тряпку, брючки облепили тощие ноги, в ботинках хлюпала вода. Мимо спешили поздние прохожие под зонтами или в плащах. Никто не обращал на него внимания.
"Почему они меня не видят?"
- Эй! Простите, не под... - тот, к кому паренек обратился, даже не повернул головы.
"Ах, да... Меня нельзя увидеть... Я же..."
Он вдруг в ужасе подскочил, завертелся, странно размахивая руками. Остановился, в широко распахнутых серых глазах стыл ужас пополам с обреченностью.
"Не может быть!"
Он брел по городу, не обращая внимания на дождь, на машины, на лужи. Просто механически переставлял ноги, глядя пустым взглядом прямо перед собой. Вдруг взгляд зацепился за что-то яркое в сплошной серости осенних сумерек. Парень повернул голову, отыскивая привлекший его внимание предмет. Это был зонт. Огромный купол, раскрашенный в яркие, чистые цвета радуги. Ту, что шла под ним, он не мог рассмотреть - зонт закрывал ее едва ли не до пояса. Он смотрел, не в силах отвести взгляда от единственного цветного пятна на всю улицу, а потому первым заметил, что на нее, переходящую проезжую часть, не сбавляя скорости, несется какая-то машина. Крик застрял в его горле, да и осознание того, что его не услышат, морозом прошлось по душе. Он рванулся вперед, нагоняя ее, толкнул к обочине, чувствуя, как сквозь его тело проносится несколько тонн стали и жара.
- Ай! - она упала, благо, на пожухлый газон, круглыми глазами глядя на своего спасителя. - Т-ты... ты меня спас!
- Да ладно... Постой, ты что, видишь меня?
- Совсем рехнулся, гулять в такую погоду - так одетым? Идем-ка! Давай-давай, идем! - она схватила его теплой ладошкой за холодное, мокрое, как лягушка, запястье, потянула куда-то во дворы. Он пошел, не придумав никакой отговорки. Зашел в подъезд, в котором, на удивление, не пахло кошками и было чисто. На лестничном окне стоял горшок с каким-то цветком. У дверей лежали коврики. Стены были выкрашены не мерзостно-серой или синей краской, а разрисованы разными цветами по теплому бежевому фону.
- Красиво тут. Погоди... Я же... воды тебе налью на ковер... - он замер у двери, не решаясь пройти дальше и во все глаза глядя на девушку. Ей было лет шестнадцать, светлые волосы пушистыми локонами обрамляли круглое личико, яркие зеленые глаза светились каким-то внутренним теплом. Наверное, ее можно было бы назвать красивой, если бы не два грубых шрама, уродующих лоб и левую щеку, будто какой-то подонок ударил ее ножом по лицу.
- Страшная, да?
- Неправда.
- Да ладно, я уже привыкла. Ванная - там. Полотенце возьмешь любое на полочке. Иди, отогревайся, я поставлю чай.
Уже из ванной он крикнул:
- А ты не боишься? Вдруг, я маньяк?
- Дурак ты. Я ничего не боюсь.
Он вышел из ванны, согретый, чистый, укутавшись целиком в громадное банное полотенце. Смущенно опустил глаза.
- Так-то лучше. Вот тебе халат, вот тапки. Одевайся и иди на кухню.
Когда он вошел на крохотную, стандартную хрущевскую кухоньку, на столе уже исходили паром чашки с ароматным чаем.
- Держи, витаминься, - она протянула ему крупный оранжевый апельсин, - и пей чай.
Он прихлебывал обжигающий напиток, прижимая к груди ладонь с апельсином, смотрел на нее. А за спиной сохли и пушились два белых крыла.
Рин-Гром и Трэсса
Рину сравнялось пять зим, когда он впервые поднялся на крыло и взлетел над Чагаразом. Этот первый полет он запомнил, как ветер, норовящий запутать слабые пока еще крылья, завертеть и швырнуть на острые пики родных гор, которые с этакой высоты казались вовсе не уютными и надежными, а опасными и хищными. Как папины клыки, рога и когти, когда Серебряный Шуэ злится. И совсем неважно было то, что мама, Меднокрылая Гарру, летит чуть позади и внизу, готовая подхватить, если дитя устанет и потеряет поток под крыльями. Но Рин справился. И с тех пор полет уже не вызывал страха, только радость от того, что можно играть с ветром в догонялки, нырять в грозовые тучи и чувствовать, как молнии щекочут чешую цвета стали, а дождь омывает крылья. И можно ловить сладкие дождевые струи пастью, смеяться с громом и пикировать, обгоняя молнии. Рин очень любил летать в грозу. Настолько, что его прозвали Громом. Это звучало очень внушительно. Печалило Рина только одно: для такого грозного прозвища он выглядел хлипковато. Даже по сравнению со своими сверстниками - слишком мелким. Мама ласково называла "Ящеркой", и приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не обидеться. Это же мама, на нее нельзя обижаться.
В этот раз Рин залетел далековато от родных гор Чагараза, к самому Северному морю, играя с бурей. Он почти не устал - верный друг ветер нес его на своей спине, подставлял под крылья ровные воздушные потоки, а если и взвихрялся неожиданными воздушными ямами и течениями, то сил у Рина хватало выправить полет и продолжить игру.
Но над бурным морем ветер стал совсем другим, незнакомым и остро-ледяным. На крыльях стала оседать и замерзать влага, и даже огненное дыхание не помогало. Рин досадливо фыркнул и принялся поворачивать в сторону берега, где можно было сесть на скалу и переждать бурю. Крохотную лодочку с порванным парусом и без весел он заметил не сразу. Острый слух вдруг вычленил из завывания ветра и грохота волн тоненький писк, словно плакал какой-то зверек. Рин снизился, рискуя быть захлестнутым ледяной водой и утонуть. Прикрыл глаза прозрачной пленкой третьего века от соленых брызг и вгляделся туда, откуда шел звук. На корме лодчонки, цепляясь посиневшими от холода, скрюченными, как птичьи лапки, руками, захлебывалось плачем и морской водой человеческое существо. Рин слышал о них, но еще никогда не видел.
"Утонет" - подумал дракон, - "Жалко". И спикировал вниз, вытягивая задние лапы, примериваясь, как бы не напороться крылом или брюхом на мачту и осторожно подцепить, не поранив острыми, как длинные кривые кинжалы, когтями хрупкую человеческую плоть. О том, что люди очень нежны, рассказывала мама, а уж она-то знала толк в людях. Рин слышал от нее множество историй о том, как в старину было принято похищать принцесс, чтобы потом отдать за выкуп. И не каждое такое похищение удавалось: чуть сильнее сожмешь когти - и прощай, принцесса.
Ему пришлось сделать несколько кругов над лодкой, прежде чем удалось аккуратно подцепить человечка под мышки, зависнув почти на одном месте. Правда, детеныш полузадушенно пискнул и обмяк, кажется, лишившись чувств. Зато, не брыкался, пока Рин нес его к берегу.
Опускаться на мокрые скалы у кромки ревущих волн пришлось тоже так, зависая на одном месте и быстро-быстро взмахивая крыльями. Хотя человечка он, кажется, все-таки уронил, не рассчитав высоту.
"Ой! Не сломался бы!" - испугался Рин, приземлился и быстро нагнулся над детенышем, рассматривая и принюхиваясь. Но от человечка шел незнакомый ему запах, в котором нотка крови тянулась, кажется, только от неопасных на взгляд дракона ссадин на локтях и коленках. На всякий случай, Рин осторожно высунул язык и прошелся самым кончиком по этим алым ниточкам. Мама говорила, что слюна дракона могла исцелить сломанного человека, если он был еще жив. И правда, прямо на глазах ранки на тонюсенькой, тоньше кожицы новорожденного дракончика, шкурке человечка затянулись. Детеныш захныкал и пошевелился. Потом открыл глаза, поморгал и тоненько заверещал, пытаясь отползти от дракона, не поднимаясь на ноги.
- Тише, не бойся... Стой, упа... - договорить Рин не успевал: детеныш был уже на самом краю довольно таки высокой скалы, а внизу все так же бушевало море, облизывая пенными волнами клыки подводных камней, так что Рин сделал то, что мог - ухватил детеныша клыками за одежду.
"Уффф, успел!"
Пришлось ташить его, брыкающегося и вопящего, пятясь задом, пока не отошли подальше от края. Там Рин все-таки выпустил край рубашонки человечка из пасти и сел, облизываясь.
- Ты меня понимаешь? - он подумал и начал повторять эту фразу на всех известных языках, которые за почти двадцать зим своей жизни успел выучить. Мама и папа знали, конечно, куда больше. Но они и жили уже не первую сотню зим.
О, чудо! На десятом повторе детеныш отреагировал, удивленно открыл рот и ответил:
- Да... Понимаю...
Язык оказался северным наречием Дрэйка. Мама рассказывала об этой стране суровых мореплавателей и воинов. Они какое-то время дружили с Крылатыми, как называли драконов. И даже имя своим землям дали в их честь, правда, переиначив на свой манер.
- Ты - дрэйкен? - спросил Рин, наклоняя набок рогатую голову. Рога у него были еще совсем маленькие, всего-то о трех отростках. Вот у папы! Ого-го, а не рога! О десяти ветвях, да еще и с двумя боевыми клинками надглазных отростков.
- Дрэйкини, - ответил детеныш, а Рин понял: это же девчонка! Хотя, как различаются мелкие человеческие существа, он еще не знал. Хорошо хоть, слова для обозначения у дрэйков были разные, и она назвалась.
- А зовут тебя как, дрэйкини?
- А если я скажу тебе мое имя, ты получишь власть над моей душой? - кажется, она, поняв, что Рин - не дикий безмозглый зверь, осмелела. Рин фыркнул, обдав ее теплым паром из ноздрей.
- Да зачем она мне? Меня зовут Рин-Гром.
- А я Трэсса. Очень приятно познакомиться, и спасибо, что спас меня, - девочка церемонно наклонила голову, прижав к груди сжатые кулачки. Вместе с тем, что она сидела, поджав замерзшие ножки под себя, получилось забавно.
- Вот и хорошо, Трэсса. Ты потерялась?
- Сбежала, - она, кажется, опечалилась, по крайней мере, запахло чем-то горьким, как полынь, и ее личико странно скуксилось, так, что кожа пошла тонкими складочками.
- Сбежала? Из дома? - удивился Рин.
- Нет, из плена. Меня и мою семью захватили разбойники, когда мы ловили рыбу далеко в море. Папу... - она скуксилась еще больше и захлюпала носом, а по и без того мокрому личику потекла вода из глаз. Рин изумленно склонился над ней, лизнул: было горько и солоно.
- Ты нахлебалась воды? Она из тебя течет...
- Дурачок, это слезы... - всхлипнула Тэсса. - У меня папу убили, мама в плену осталась... Я плачу!
- Ах, во-о-от оно что, - протянул дракон, - Это плохо. Папу жалко. А где был твой плен?
- Не знаю. Я потеряла направление в бурю, - она успокоилась довольно быстро, как и положено дочери суровых воинов и мореходов. Правда, еще всхлипывала. - А ты можешь отнести меня домой?
Рин стушевался: направление на Дрэйк он не знал.
- Прости, я могу отнести тебя только к себе домой, а там мой папа тебе сможет помочь, наверное.
- Твой папа? - она опасливо окинула взглядом дракона, для чего ей пришлось запрокинуть голову почти к небу. Рин возвышался над ней на добрых четыре метра, одна его лапа была вдвое толще ее тела. - А он большой?
- Ага! Раз в десять больше меня! - не без гордости ответил Рин.
- Ой... Стра-а-ашно!
- Не бойся! У меня очень добрый папа, - сказал дракон, - Он обязательно тебе поможет. Мы быстро долетим. Только, я не знаю, как тебя нести. В когтях - боюсь, еще сломаю нечаянно.
- А можно, я тебе между спинных гребней сяду? Я буду держаться очень крепко, - девочка осмелела и протянула руку, погладив шелковистые мелкие чешуйки на носу дракона. Мелкие для него - для нее каждая была размером с серебряную монету. Рин зажмурился и нежно фыркнул: ласка была приятной.
- Ну, хорошо. Давай. Попробуй влезть, когда я лягу.
Как Трэсса на него забиралась - это была отдельная история. Пришлось поставить ее на огромный валун, а самому лечь под ним. Наконец, девочка угнездилась между спинными гребнями, ухватилась за передний, похожий на остро отточенный водой камень.
- А ты очень теплый!
- Я же дитя горного пламени! - не без пафоса ответил Рин, разворачивая крылья и напрягая задние лапы для прыжка. Визг Трэссы на мгновение едва не оглушил его на взлете.
- Держись крепче! - прокричал он девочке, набирая высоту мощными взмахами и ловя поток попутного ветра.
История эта окончилась хорошо, как и положено оканчиваться добрым историям про Крылатых. Серебряный Шуэ показал сыну дорогу в Дрэйк и полетел вместе с ним. Трэссу отнесли домой, и оказалось, что тан той земли, на которой жила ее семья, победил морских разбойников и освободил маму Трэссы. На прощание Рин подарил девочке одну из своих чешуй, а она ему - янтарное ожерелье, которое он гордо унес, нацепив на основание левого рога.
Через несколько лет юной танне Трэссе понадобится помощь одного дракона, она будет вспоминать его имя и крепко прижимать к груди ромбовидную, как умбон щита, острую по краям чешуйку, порежется ею, испачкав переливчатую сталь кровью. И Рин прилетит, услышав ее зов за сотни и сотни миль. Но это будет уже совсем другая история.
Дом, в котором живет Мир.
Вот дом, в котором живет Мир,
А это веселая Ванда-лисица,
Которой ночами так часто не спится,
Когда на гитаре играет Мир.
А это Антонио, ворон-мечтатель,
Который сто перьев своих же потратил
На то, чтобы в книге создать эти лица:
И Мира с гитарой, и Ванды-лисицы.
А это привратник, архангел седой,
Зовут его Небо, и он с бородой,
Он часто под окнами дома садится,
Когда Мир играет и Ванде не спится,
Когда чуть скрипучим пером из крыла
Антонио пишет на завтра дела.
В доме, в котором живет Мир.
Миру было лет девять, когда он осознал самое себя. Что он не похож на других детей, которые играют во дворе, ходят друг к другу в гости и вообще живут. Не похож именно потому, что не очень-то любил шумные игры, бесцеремонные пробежки по чистым комнатам дома грязных ног "друзей" и когда передвигают и переставляют странные, оставшиеся от прабабки и прадеда безделушки и статуэтки, когда трогают огромную, солнечно-желтую гитару дядюшки Лаури, который однажды ушел в кругосветное плавание и не вернулся. Или тыкают пальцем в старинный письменный прибор из переливчатого лабрадорита и бронзы, в котором уже давно высохли чернила, но остались глянцево-черные, чуть припавшие пылью перья. Этот прибор принадлежал когда-то снимавшему комнату в доме Мира старому писателю, который однажды очень тихо умер, и никто так и не понял, отчего. Матушка с отцом говорили, что всему виной больное сердце и то, что у Антонио никто не брал в печать его рукописи, а Мир верил, что похожий на ворона, невысокий, сутулый человечек, который писал изумительнейшие сказки, попросту ушел в них, в те миры, которые создавал.
Пожалуй, только с одним человеком Мир на самом деле дружил. Она никогда не говорила громко, но очень солнечно смеялась. И сама была такой солнечной, что немножко походила на гитару дядюшки Лаури. Только личико у нее было похоже на лисье, рыжие кудряшки всегда задорно вились, а карие с золотинкой глаза сверкали. Наверное, весь задор и подвижность переплавились в ней во внешние проявления, потому что Ванда была очень спокойным и тихим ребенком, на год младше Мира.
В доме у Мира было с добрый десяток комнат. Он сам иногда путался - сколько их. В солнечные дни их становилось меньше, словно дом сжимался, стремясь вытурить обитателей на свежий воздух и свет, под сень огромного старого абрикоса, который плодоносил каждый год и служил местом любимых посиделок всей детворы в округе. А когда на улице было дождливо и холодно, а тем паче - зимой, в доме делалось так уютно, просторно и тепло, что для каждого находился уголок, чтобы побыть в одиночестве, и место, чтобы собраться всей семьей.
Это место - каминная зала - располагалось сразу за гостиной, мимо не пройти, казалось бы. Но тем не менее, нежданные и незванные гости, которых ни матушка, ни отец не желали приглашать в сердце дома, никогда не переступали порога этой комнаты. Они ее будто не замечали. Это была комната только для членов семьи. Пожалуй, исключением были все те же Ванда, да Антонио, когда был жив. Ну и еще - старый привратник Габриэль, по прозвищу Небо. Прозвали его так за совершенно изумительный цвет глаз - ярко синий, в котором, если присмотреться, можно было различить белые облачка, а иногда и грозовые тучи. Небо жило в глазах Габриэля, оно дышало и менялось. Мир придумал, правда, не сам, а на пару с Антонио, что Габриэль на самом деле вовсе не привратник, а вышедший в отставку по состоянию здоровья крыльев архангел Гавриил, который решил провести остаток вечности до Армагеддона в тихом городке. Но на земле свои правила, и без работы не прожить даже архангелу-пенсионеру, так что пришлось ему наниматься на необременительную работу в дом, где жил Мир.
Это все Мир думал, когда ему было девять, он ходил в пошитых матушкой черных матросских брючках и бело-синей рубашке с отложным воротничком, а Ванда приходила к нему в гости в пышном бело-красном платьице, передничке и лаковых туфельках. Дом не изменился, даже когда повзрослевший Мир вернулся из Университета. Только, казалось, стал меньше и теснее. Но был по-прежнему такой же уютный... и только для своих. И однажды Мир взял тяжелую чернильницу из прибора Антонио, налил в нее темно-синих чернил, хотя в его сумке лежали авторучки и карандаши, заново очинил перья и сел писать свою первую сказку. А вечером, с гитарой дядюшки Лаури, умостился на подоконник. И тогда из дома напротив вышла Ванда, в красивом бело-красном платье, лаковых босоножках на длинных, стройных и загорелых ногах, а ее буйные кудри были коротко острижены и выпрямлены, отчего она казалась еще больше похожей на лисичку.
Свадьба была тихая, просто семейное торжество. Ночью, обнимающему тихо сопящую в плечо Ванду, Миру казалось, что за стенкой чуть поскрипывает перо Антонио, на крыльце дядюшка Лаури перебирает струны гитары, чуть шаркающей походкой проходит вокруг дома Небо, а сам дом дышит покоем и любовью. Потому что в нем живет Мир.
Когда мама - волшебница
У Владьки мама - волшебница. Об этом он знает с самого рождения. Еще бы, ведь мама умела творить чудеса: когда ему хотелось кушать - она превращалась в коровку и кормила его восхитительным молочком, когда он хотел спать - большущей теплой кошкой мурлыкала ему песенки и грела, когда он разбивал коленки или нос, подравшись во дворе, она шепталась с зелеными листьями подорожника, прикладывала их к ранкам - и боль проходила. Правда, тут он не совсем уверен, от чего быстрее: от маминых поцелуев или все-таки заколдованного подорожника?
Еще мама умеет создавать вкусные пироги практически из ничего. Конечно, бабушка тоже умеет, но мамино волшебство вкуснее.
А сегодня Владька куксится целый день: мама грустит, на улице дождь, и выйти погулять нет никакой возможности. Мальчик вздыхает, подходит к окну и рассматривает бегущие по стеклу ручейки воды. И думает о том, почему мама грустит. У мамы был друг, самый-самый любимый, Владьке он казался таким хорошим. А потом, в один совсем не прекрасный день выяснилось, что это и не друг, а вовсе даже злой волшебник, который обманул маму и собирался заточить ее в высокой башне, запретить делать маленькие добрые чудеса, а все его красивые рассказы и истории были обманом. Никогда не плавал он капитаном на большом паруснике, никогда не летал на ковре-самолете и не разговаривал со слонами и снежными барсами. Он все это выдумал, чтобы понравиться маме и Владьке, втереться им в доверие и тогда уж - околдовывать по-полной. А когда правда раскрылась, и мама прогнала злого колдуна, он сделал последнюю пакость: украл ее улыбку.
Владька даже немножко поплакал, но, как говорит мама, слезами делу не поможешь. Он садится за стол, достает из ящика альбом и акварельные краски. Мама любит, когда он рисует свои фантазии. Сейчас ему хочется нарисовать маме что-нибудь яркое, радужное, теплое. Например, Жар-птицу. Или рыжую кошку. Или цветы?
Кисточка, которую он обмакнул в воду, уже высохла, а мальчик никак не может решить, что же ему рисовать. Мама на кухне сердито гремит сковородками, гром за окном сердито гремит мечом-молнией о щит-тучу. А еще Владька знает, что и гром, и мама так шумят, чтобы он не услышал, как мама тихонько всхлипывает.
Мальчик решительно отодвигает краски и идет на кухню. Там горит яркий свет, там тепло и вкусно пахнет: мама, хоть и без улыбки, все равно умеет наколдовывать сладкие пироги и наваристый борщ.
Владька подходит к ней и крепко обнимает за пояс, требовательно глядя в глаза:
- Мам, слушай, плюнь ты на этого колдунишку. Ты у меня самая лучшая, а я у тебя - самый любимый, да?
Мама внимательно и серьезно смотрит на сына, в такие похожие на ее, карие глаза. И Владька чувствует, что сделал настоящее волшебство: на губах у мамы появляется самая настоящая улыбка:
- Да, ты у меня самый любимый мужчина на свете.
- Я тебя никому-никому не отдам. Никаким мерзким волшебникам, злым драконам и коварным рыцарям! - горячо обещает мальчик.
- Ты у меня сам - дракон, а я твоя принцесса. Марш мыть руки и ужинать, - командует мама. И уже не всхлипывает тайком, а начинает намурлыкивать волшебство, украшая кремом торт. Владька довольно щурится и показывает зеркалу в ванной язык: он расколдовал маму, значит, он тоже немножко волшебник.
А утром он встанет и выглянет в окно, восхищенно разглядывая многоцветную, трехарочную радугу: мама все-таки настоящая волшебница. Именно такую радугу он и хотел ей вчера нарисовать! Но она наколдовала лучше - настоящую.
Когда-нибудь Владька вырастет и сам станет волшебником. Правда-правда!