Подвода поднялась на пригорок, и здесь дед Семён увидал свободно идущего обочь дороги незнакомого мужика.
Не в посёлок?
Подвезёшь?
Садись!
Мужик запрыгнул на край подводы, схватил Семёна за плечо и резко потянул, боком, на выставленный из рукава острый ножик, лезвие длинное, узкое... Дед захрипел, взмахнул было рукой, но мужик прижал его крепко...
Подождал, резко выдернул нож... Подняв тело, сбросил с подводы, дед кубарем покатился под горку, в сторону от дороги, размахивая рукавами, пока не затих там, внизу, зацепившись за куст, лицом вверх. Мужик посмотрел, сплюнул... Обтёр запачканный кровью ножик и убрал его в карман.
Н-но... Пошла...
Село Весёлое невелико, всего-то два десятка домов. На подъезде повстречалась немолодая баба.
Слышь, землячка, а кто тут у вас без мужика живёт?
Баба не удивилась:
А все, почитай. Вот, хоть бы и я.
Мне бы помоложе кого.
А помоложе, так ступай к Анне. У ней тот год мужик пропал.
Это который дом?
А вон, тесовая крыша. А это не деда Семёна лошадь-то?
Теперь моя...
Мужик заехал на двор, спрыгнул... Поднялся на крыльцо, без стука, как домой, вошёл в избу. Сени, налево кухня. Комната направо, чистый половичок на полу. Молодая здоровая баба удивлённо заморгала… На лавке сидела, не успела зад поднять: опрокинул на спину, упал сверху, жилистый и злой...
Дома кто? Ну!
Я...
Теперь мы! А ну, лежи тихо. Б****, - выругался, - я что сказал?!
И кулаком – по хныкалке, вполсилы... Захлебнулась, умолкла, рожа сморщенная, красная, – как будто в первый раз. "Н-на, н-на", - мужик старается, видать, совсем оголодал без бабы.
Анна, ты не видала деда моего? Ох, мать моя, женщина... Царица небесная!
Старая бабка в платке опешила от увиденного: скамейка прыг-скок, Анна лежит, ноги...
Свят, свят, - попятилась старуха обратно в сени.
Он:
Деда посмотри по дороге, с ним несчастный случился!
Собери пожрать. Да побыстрей... ползаешь, как на сносях!
Сейчас...
Пошла к двери, он:
Ты куда?
Так, это... за картошкой.
Ха... Ну-ка, раздевайся. Чего уставилась? Снимай всё с себя, ну, живо! И трусы... Вот теперь иди за картошкой.
Так?!
Ничего, по своему двору пройтись... нормально. Зато, не убежишь никуда.
Господи, - баба заплакала, пошла на двор, одной рукой прикрывает стыд, в другой кошёлка...
Татарин с усмешкой смотрел ей вслед. Знатно, баба в теле, молодая. Весело будет.
Ты кто ? Почему своевольничаешь?
Мужики окружили крыльцо, когда татарин вышел. В спортивных штанах, майка растянутая.
Я-то?
Спустился, трогая ступеньки ногой: ненадёжно, гуляют...
Плотник есть?
Что? Да... я плотник.
Наладишь мне тут ступеньки! И... и ещё, - огляделся, - а, и забор!
Да кто ты есть? Ты что самоуправничаешь!
Мужики, их всего четверо, нахмуренные, окружили его. Остальные... не смогли прийти.
Так, мужики, мужики... тормозок, мужики! Идёмте со мной. Покажу.
Он зашагал с подворья, мужики следом.
Вышли за деревню. Поднялись на самый верх.
Вот... смотрите.
Мать честная... Это откуда? Мужики, гляньте...
Вот, это на вопрос, кто я и почему самоуправничаю.
"Просим принять меры"... По-моему, случай массового помешательства, Владимир Николаевич!
Да с чего бы?
Ну, может, палёной водки опились...
Там другой и отродясь не бывало.
Тогда инопланетяне.
Чего?
Я говорю, инопланетный разум шутки шутит!
Ты сам-то не шути! Сказано же, чёрным по белому: "...И привёл татарскую подмогу, как в старые времена, численностью около тумена". Это сколько?
Тьма, Владимир Николаевич! Десять тысяч воинов. Очень много!
Съезди и разберись.
А командировочные?
По возвращении!
Ночью Анна орала, как резаная, в избе. Соседки втайне завидовали: повезло дуре, мужик настоящий, всамделишный! Не то, что наши алкаши, за бутылкой не видят уже красоты... Да.
Впрочем, скучать и завидовать слабому полу недолго оставалось.
Татарин отъелся, отоспался, стал рассыпчатый да сахарный. Стал, по привычке всех сытых котов, запускать глаз через забор. Прискучит одно и тоже, как ни крути... Начал похаживать по селу Весёлому. То тут, то там подночует. Анька решилась однажды голос поднять, ну, и схлопотала в пятачок... Заткнулась.
А мужики, что мужики? Когда татарская конница – вот она, за бугром. Ходят мужики, косоротятся. Но – помалкивают... чтобы родные места под распыл не подвести, чтобы родине не пропасть под копытами вторично. Выпьют палёной водки, повозмущаются... Кое-кто пробовал своей решку навести за коллаборационизм. Да нынче баба не та пошла, ты ей слово, она тебе – двести. И всё в пятак норовит. Махнёшь рукой, ну тебя... ладно: не мыло, не смылится.
И все довольны. Мужики матерятся, девки матереют. Татарское иго, не так уж и тяжело ты...
Но в конце месяца случились в селе Весёлом два события. Во-первых, приехала из города внучка Тимофеевых, Маша, школьная выпускница. А во-вторых, поселился у Задоровых некий мужичок странного образа действий. Молодой, а по бабам не шастает. И с мужиками палёнку не любит. Вроде не сектант. Может, шпион? Надо бы его проверить, вдруг он в пользу иностранного государства собирает информацию. Не зря шляется с утра до ночи. Может, у него рация в дупле могучего дуба, и он радирует шифром, а мы тут яблони околачиваем нехитрым подручным инструментом?
А у школьной выпускницы пупок проколот (разве не больно?). Прикольная ты, Маша. Большие уже, а бюстгальтер не носишь. Жмёт? Так всем жмёт. Ты не как все. А как? А давай, ты мне покажешь, как? Простимся со школой в сарае, на сене... Нет, Машенька: это тебе не с мальчиками на перемене смехуёчками баловаться. Это уже высшее образование в той сфере, где человек опускается ниже самого низшего вещества, ой, существа, - видишь, даже я утрачиваю присущие мне интеллект и нормальное словоотделение… а всё ты...
Маша справедливо молчит, ей знакома история родного края. Татарскую конницу она увидела на следующее по прибытии утро. Выбежала в трусах и белой футболке, совершая привычный джоггинг, на край... И вот же она: в лучах восходящего солнца блестят нашитые на одежду металлические пластины, круглые щиты отражаются сотнями девочек в белых футболках... Ровные ряды багатуров тянутся по всему обозримому миру, уходя в перспективе за горизонт. Десять тысяч закалённых в битвах нукеров сощуренными глазами смотрят, как один человек, на школьные сиськи без лифчика, оттянувшие тонкую T. Ужас. Кому рассказать, не поверят...
Анна... простите, а по отчеству?
Сергеевна.
Анна Сергеевна, пожалуйста, расскажите, где, когда и при каких обстоятельствах...
Зачем это? Я не предательница.
При чём здесь предательство?
А при том, что они дома пожгут и уведут в полон.
Дедушка, вы татар помните?
Помню, помню, сынок...
Дед такой старый, что мох торчит в ушах седыми клочками. Но всё же не настолько...
А вам сколько лет?
А?
Годков, спрашиваю, сколько вам?
Не знаю, сынок. Сто. Али ещё того поболе.
Так, ведь, татары, они же в средние века... Тринадцатый век, четырнадцатый.
А?
Как же вы можете помнить татар, если они давно были?
А помню, помню... Как сейчас помню: куртки кожаные, по-русски они х*ёво говорили, сынок. Порядок был при них.
Порядок?
Порядок, большой порядок!
Лучше, чем сейчас?
Лучше, лучше!
Здесь живёт некто Егоров, - вы не курите? - вам к нему бы сходить...
Я – нет... А кто это, Егоров?
Затянулась, сделала глазами в сторону: а кто его знает...
У него теория относительно татар, - затянулась. - Он вчера заходил в гости, рассказывал мне.
Вы знакомы с ним?
Теперь – да, - рассмеялась...
"Интересно, зачем это нужно, вставлять ерунду в пупок?".
Он не ко мне, он к деду приходил, если вас интересуют подробности, - села на корточки, сигарета дымится. - Я просто была дома. Ну, выпили они, а тут я. Деду это совсем неинтересно. Пока дед ходил в магазин за второй, он мне и рассказал.
И в чём же суть?
А я не поняла, - рассмеялась и дым отогнала, по-кошачьи, лапкой, - Да и не до конца рассказал... Просто, в процессе татары стали ему по барабану. Я заняла первое место на шкале его личных интересов... В результате, чуть не оторвала теоретику ухо.
Ухо?
Больше было не за что ухватиться в моём тогдашнем положении, - пояснила девушка. - Ухо – это полбеды. А вот как он объяснил жене происхождение царапин на спине, это вопрос!
Женат?
Ему лет пятьдесят... Вы сходите, он интересно объясняет про крестик. Вам-то он до конца расскажет, - засмеялась, загасила сигарету о землю...
В сарае на сене татарин дерёт девицу: по-татарски, на боку, задрав ей ногу вверх. Рукой девица зажала себе рот. Другая рука бесполезно вывернута за спину и лежит, как тряпка... Татарин не обернулся. И не остановился. У девицы мотается голова, коса-змея, бант... А глаза у девицы пустые.
Село Весёлое стоит с неслыханных времён. Места вокруг весёлые, оживлённые: тут и река, и поля с перелесками, и чуть дальше настоящий тёмный лес. В старину туда убегали от нашествия, прятались в чаще. Теперь куда убежишь – от телевизора, от родных икон?
Я в Ливии служил, - сопит от натуги, перемогая чужую ловкость.
А мне нас*ать, нас рать, - так же точно сопит второй.
На цветочном перевале, где полуденное солнце накидало пятен на траву, сошлись. Топчут цветы сапогами... Вчерашняя школьница Маша присела в отдалении, курит на корточках. Мужики не каждый день из-за тебя дерутся. Да из-за Родины...
Ну, Родина не погремушка. Долго не будешь... истекать. Сели, тяжело дыша, на расстоянии.
Да, если хочешь знать, я тут порядочек навёл, будьте-нате! На девятое мая, знаешь, целая битва была! Кровь потом отмывали неделю. А при мне – порядок...
Деда за что?
За лошадь! А если серьёзно, то вот, за неё, - мотнул головой, - и за всех баб и девчонок.
Не понял.
Каин тоже сначала Авеля грохнул, прежде чем всю землю заселить, - сказал татарин, поднимаясь.
Второй тоже встал...
С этого всегда начинается. С крови. А потом заселяется земля.
И ты тоже... заселяешь?
А ты как думал!
Татарин подмигнул озорно, лукаво:
Ежедневно, и даже по ночам... Жалоб нет, заявления – поступали?
Её ты тоже...
Нет пока, шестнадцать нам только послезавтра. Правда, Маша?
Правда.
И...
Конечно. Такая тёлка... м-м, Маша, помычим?
Но девушки уже не было на прежнем месте.
Девушка Маша возвращается в село, идёт, помахивает сорванным стеблем. Короткая юбка, длинная коса. La belle Russe.
Мадмуазель МашА... мадмуазель МашА!
Именно так, с ударением на второе "а", называл её папаша Жан-Поль. Гость из французского города-побратима, сорокалетний мужик, булочник, дурак. Ошалевший, как всякий на его месте, от неизменного успеха у молодых россиянок. Ореол belle France, Арамис, тёзка Жан-Поль, Мирей Матьё и безотказный в романтической ситуации Джо Дассен… Пузанчик из суровой в прошлом гугенотской Ля-Рошели...
Ой, Машка, берегись, лягушатник на тебя глаз положил, - предупредила хихикающая подружка.
А мы не боимся лягушек. Мы вообще на медфак, может быть, готовимся поступать, а там лягушки – это первое дело, говорят...
Мадмуазель МашА... Ком цу мир! Иди сюда, иди, не бойся...
И точно, он. Таинственный вид, высунул длинный нос из придорожных растений.
Жанчик?! Ты как здесь... и почему немецкий?!
О, здесь мы на всех языках, - захихикал...
Розовая аккуратная русская "бабаська" (babasse), французский проказник "бирут" (biroute), морщинистые (сорок шесть – не шестнадцать), отвисшие "балоши" (balloches)... Ох, нет, не сейчас. Только не...
Развела руками – камыши?! - и в болото, пяткой...
Что за бес? Лёгкая вонючая дымка, перспектива туманно светится, как на полотнах Моне. Шагая, цапля на длинных ногах прошла до берега. Трава, камушки. На камушках лягушки, все, как одна, лелеют на головах маленькие золотые короны...
Француз присел на корточки, рот до ушей:
Садись, лапуля, la poule, поскачем!
У него кожа склизкая и шершавая. Нет, не усижу долго. Нет, не усижу. Нет. Ну, всё, всё...
Выпрыгнула и встала одна, раскинутыми руками выгнула дугу.
Задрожал воздух вокруг и сделался похожим на сеть. В центре напряглось, оттопырилось. Арбузом выросло и лопнуло...
Вышла в белом фигура.
Мама!
Уйдите все от меня, - и руками, крест-накрест, разорвала кожу на себе, сверху донизу.
Вы понимаете, каждый человек рождается на свет, мало того, что голый, - он выходит с крестиком.
Не понимаю. Честно.
Ну, вот, у Лескова. Икона, а если пальчиком поскрести, там чёртик. Адописная икона-то... Человек, посмотришь на него... мама родная... А поскрести – там крестик, под всем этим.
Н-да?
Ага.
Вы Егоров?
Ну, по правде говоря, меня зовут иначе. Шломо... дальше вам, пожалуй, и не нужно.
Какой же практический смысл в этом знании?
А какой может быть в знании смысл? Да ещё и практический? Соберите людей. Подёргайте их за крестики...
Шломо Егоров сжал губы. Разжал. Снова сжал...
Ведь, остальное – это ... нарратив! А вы, простите, для кого пишете?
Для всех.
И дамы это читать будут?
И дамы.
Зря.
Огромные массы людей перемещались в одну, в другую сторону, то с мечами и копьями, то с ружьями и на танках. Потом они побросали всё, разом сгинули куда-то, как будто сквозь землю провалились, и через секунду появились с другой стороны, имея в руках тачки и лопаты, а на себе – ватники. Всё затянуло серым дымом, а когда рассеялся дым, то оказалась внизу долгая равнина, а на ней – бесчисленные ряды татарского воинства, на маленьких мохнатых лошадках, и знамя о девяти хвостах во главе.
Маша летела, радуясь своей вдруг обретённой силе.
Она уже не Маша, но Гриша.
Должны зарядить Гришей пушку и выпалить в белый свет.
Граждане! Вот это всё, что вы здесь видите, и всё, чего не видите, всё это есть нарратив!
Бабы и сумевшие прийти мужики выкатили глаза. На дворе у Тимофеевых стало тихо...
Да, именно. Иначе говоря, вы привержены болезненной склонности...
Нарратив – это повествование?
Мариша, умница, аспирантуру заканчивает девочка, позавчера с ней трахались, - конспективно пояснил татарин, на ушко, шёпотом.
Да, оно самое. Верно.
Про склонность что-то говорили! - напомнил словоохотливый дед в ушанке с одним ухом. - Болезненную!
Народ оживился...
Склонность подменять реальность... понимаете, существующую действительность... объективациями своих субъективных представлений о ней.
Народ задумался...
Уважаемый, вы бы лучше нам рассказали, правда ли, что бутылку водки хотят сделать тысяча рублей?
Народ ахнул...
Учитель местной школы, жена тоже учительница, Лариса, на Троицу, - ещё сократил конспект наушник.
"Граждане! Поймите вы, наконец: пришло время задуматься над тем, что мы видим! Пришло время... время...". В окно билась толстая чёрная муха – барма. Маша подошла и в немытое стекло увидела полный двор людей. Она в два счёта выбежала на крыльцо...
Им бы водки, да бабу раз в год, - наушничал татарин. - А тут вы...
Мать моя женщина, - сказала вслух пенсионерка Анфиса Гавриловна. - Вот это нарратив! Вот это я понимаю.
Голая Маша спустилась с крыльца и пошла, пошла босиком по устряпанной курами тёплой земле. Пропуская её, все расступились.
Она распахнула калитку и вышла на улицу.
Ребята, - догадался вдруг учитель, - все за ней!
Народ тоже повалил в калитку...
Маша вышла за околицу, стала подниматься на косогор. Толпа тянулась за ней на некотором расстоянии, впереди всё мужики, глаза изюм... Женская задница игриво подрагивает впереди, переливается сдобным тестом круглых ягодиц...
И...
Где?!
Пустая равнина. Даже конский навоз увезли с собой. Не говоря уже о красавице Маше. Остались родные просторы и два десятка баб. Ну, и сколько-то ещё мужиков...
Была одна целка – и ту проср*ли!
С досады хоть вой...
Эх-х…
И, воровской манерой, без размаха, умнику в глаз – на…
Нарратив...
А я предупреждал, что рассказ совсем не для вас. Вот, как теперь?
А?
Джандай, бурундай…
Едет татарин на маленькой лошадке верхом, дремлет, сквозь сон напевает:
Десантура дурундай…
Тириндай, не вида-ай!
Ай-люли…
Сплюнул татарин, полой шубы утёр жидкие усы:
Эй, ну! Волчья сыть! Шевелись! Не увидеть вам голубой Керулен, золотой Онон. Онон... родина, - и заулыбался, и опять сыто задремал в седле...
Полон, десяток оборванцев, увязая в горячем песке, тащились гуськом на верёвке, спотыкаясь.
19-21 октября 2012 г.