- Дед! Сегодня мы на уроке истории проходили революцию 1917 года, и Вераванна сказала, что её совершили большевики, потому что народу жилось плохо. Они же хотели, что б народ жил лучше, поэтому и сбросили сначала царя, а потом и Временное правительство во главе с Керенским… так было или нет? – спросил внук своего деда Ивана.
Борька ещё и раньше надоедал деду с подобными вопросами, так как дед Иван иногда рассказывал ему о тех далёких событиях, в которых он был не просто очевидцем, но даже их участником. Но вот теперь, когда он пошёл в пятый класс и ему очень понравились уроки по истории, интерес к прошлым и давним событиям ещё более возрос. Полученными знаниями хотелось поделиться с близкими людьми, но были и сомнения, которые возникали из сопоставлений ранее услышанного и рассказанного учительницей, в общем, многое было непонятным. Поэтому он часто обращался за помощью в каком-нибудь вопросе к своему деду, отцу или дядьке, а иногда и к соседу Всеволоду Константиновичу Никольскому, единственному интеллигенту на селе с высшим образованием, прибывшему в подмосковный совхоз из Прибалтики на должность агронома. Когда у родственников-мужиков появлялись разногласия, и они начинали яростно спорить, употребляя при этом самые горячие словечки, вот тогда Борька и уходил за советом к старичку-прибалту. Все борькины родственники - мать с отцом, дед с бабкой и дядька занимали половину первого этажа в двухэтажном доме, а над ними проживал Никольский со своей женой. Так что далеко за разъяснениями ходить было не надо.
- Врёт всё твоя Верванна и выдумывает! – возмущаясь, ответил дед, - при царе-батюшке мы жили хорошо. Перед самой мировой войной я колодцы рыл и пруды чистил. В работниках состоял у старшего брата твоей бабки. Он был тогда десятником, старшим над нами землекопами и звали его Иваном Борисовичем. Помню, шкуру с нас драл за работу – будь здоров! Но и денег мы с ним зарабатывали хорошо. Отдыхали тоже умеючи. Бывалыча, сходишь в воскресенье в церкву, помолишься, грехи тебе батюшка отпустит, а потом как засядешь в трактире и на копейку сидишь полдня…, щей нахлебаешься вдоволь, и чаю с баранками напьёшься досыта, а кто захочет, тот водки до сшибачки наглотается, потом - айда гулять и драться. А дома тебя тоже с самоваром и блинами ждут, как жа, работничек, кормилец. Вот так и жили. А после той революции, да войны гражданской, будь она проклята, еле ноги с голодухи таскали. Работы никакой, в церкву не сходишь, всё позакрывали, Бога не стало. А работу искать ходили, аж, на Украину…, и побирались там же. А Верыванны твоей тогда и в помине не было, откуда ей правду знать о той нашей жизни, книжек начиталась там всяких, вот и мелет вам ерунду, а вы, олухи, уши свои и развесили.
У внука наступает затмение от услышанного. Как же так, разве может учительница врать. Тем более она сама говорила, что б у дедов своих и бабушек о жизни той плохой поспрашивайте сами. А мне ещё добавила, мол, у тебя дед Иван Иванович в гражданскую войну у Будённого на тачанке пулемётчиком был, кровь проливал за лучшую нашу жизнь, за Советскую власть против богатых и белогвардейцев. Он всё тебе и про ту жизнь может ещё лучше рассказать. Вот те, и на! Рассказал.
- А Керенского, видел!? – не унимается внук.
- А как жа! Как тебя вот вижу, так и его видел.
- Ну, и что он был за человек? Вераванна сказала, что враг он был нашей власти и делу Ленина.
- Гад он был для нас… солдат. А власти тогда никакой кроме Временного правительства и не было…, и дела Ленина тоже. Тогда Ленина никто не видел и не знал о нём ничего, кроме одного, что он был немецким шпионом, и ходили о нём просто разные слухи. А вот Керенский был в авторитете и главным в том правительстве…
- А почему гад?!
- А вот слушай почемучка. К тому времени мне уже шёл двадцать первый годок и третий год я был на первой мировой войне против немцев и австрийцев. С 18 лет, как призвали меня, так ничего хорошего с тех пор и не видел кроме крови, смертушек моих товарищей и вшей. А сколько раз сам смерти смотрел в глаза и не счесть. Побывал и в австрийском плену, где чуть не расстреляли.
- А разве пленных расстреливали?
- Ещё как расстреливали, особенно пулемётчиков. Я ж тебе раньше сказывал, что я был пулемётчиком. Они нас уничтожителями живой силы считали, за то мы им и были ненавистными. На мне тогда ленты пулемётные были. Только я их сбросить успел вовремя. Товарищи посоветовали. Австрияки мне на сброшенные ленты показывают и спрашивают, твои что ли? А я мотаю головой, по ихнему же ни бум-бум, вот и мотаю башкой. А сам думаю, всё, хана мне пришла. Сейчас к первой стенке поставят и в расход. Отнекивался, как только мог. Потом, смотрю, офицер ихний лыбится и меня в общий строй пленных приказывает поставить. Ну, думаю, слава те Господи…, пронесло.
- Повезло тебе дед!
- И тебе, внучок, тоже повезло. Если б меня кокнули тогда, то и ты бы на свет не появился. Потом из плена бежал. Попал снова в часть, что шла не переформирование в Петроград. Помню, впервые попали мы на квартиры, отоспались, отмылись, но вся та хорошая жизнь для нас была не долга. Приехали какие-то хмыри и говорят нам, собирайтесь солдатики опять на германский фронт. Завтра провожать вас будет на вокзале сам Главковерх Керенский. Тут мы конечно и сразу приуныли и стали меж собой роптать, то есть недовольство проявлять. Нашлись сразу же и смутьяны, которые ходили меж нас и подстрекали, мол, хватит с нас, навоевались, пущай буржуи воюют. А кроме трёх полков готовили тогда к отправке ещё и женский батальон. Я был в курском полку. Приехал он со своей свитой и давай речь толкать о том, что надо воевать до победного конца. Потом он строй стал обходить и с каждой частью здороваться. Но радовались и хорошо приветствовали его одни только бабы, а мы его послали…
- Куда послали-то?
- Куда-куда, раскудахтался, сам знаешь, куда мужики посылают. Что ты такой блаженный, в пятом классе уже учишься, а понимать вас народ не учат. Тогда сам догадываться должен... В общем, далеко послали…, одни только бабы с ним и поздоровались. Ну, он, конечно, был жутко недоволен таким фактом и приказал на фронт отправить только женский батальон, а нас дезертиров и смутьянов в двадцать четыре часа расформировать и раздать по другим частям и всё равно отправить на фронт.
- Ну а дальше-то что…, расформировали? - спрашивает, улыбаясь, внук.
- Как жа?! Приехали казачки и говорят, так и так, сучьи вы дети, вы пошто Главковерха обидели, за это сейчас и ответите, мы всех тута и в раз смутьянов на чисту воду выводить будем. А пока постройтесь для порядка, сейчас мы вас по другим частям перезаписывать будем. Ишь ты глядишь ты, думаем. У нас и самих винтовки да пулемёты есть, катились бы вы отсель, пока мы ваши шашки об ваши головы не переломали. Они на нас давай орать, мол, бунтовать, всех под трибунал, в расход пустим... Ну, в общем, побили мы их и офицерьё ихнее тоже, отобрали оружие, чтоб не шалили с ним зазря супротив своих же и дали коленами под зад. А сами потом сидим и думаем, что ж нам дальше делать? Может по домам податься? Как тогда всем домой хотелось, аж, жуть! Но расходиться по одному было нельзя, переловили бы всех поодиночке и тогда трибунал уж точно, а за ним только один выход - в расход или опять на фронт. Сидим и думаем, куда же нам податься. И вот тут-то к нам заявляются братья-матросики и солдаты, вроде и как бы от всего народа и говорят, что б шли к ним воевать супротив буржуев, а за это нам много хлеба и земли дадут. Опять воевать, мать их за ногу. Ну ладно, думаем, тут хоть есть за что воевать. Пошли. Так и перешли мы на их сторону, а воевать пришлось, аж, ещё четыре года.
- Дед, так ты ж за революцию воевал!
- Да, вышло так…, за неё. А не получил за неё ни хрена. Детишек двоих в начале двадцатых годов схоронили от голода и болезней. И пенсия за всё за это с гулькин хрен, то есть маленькая, на неё и прожить-то нельзя. Налогами обложили, за каждую яблоню плати, яйца им сдай, молоко и мясо тоже давай. После второй-то войны в деревне нашей совсем не жизнь стала. Вот и пришлось молодые яблоньки порубить, сад забросить, живность извести и на старость лет опять подаваться на заработки. За что жизни отдавали..., не знаю. Написали с бабкой письмо Ворошилову, что б пенсию прибавили…, я же с ним воевал, да что толку, уж второй год ждём ответа. В собесе говорят, давайте справки или свидетелей. Им там нагоняй дали. А какие справки? Мы ж погорельцы. Под Калугой дом был в Борятинском районе, так этот дом у нас сгорел. Книжка красноармейская в той избе пропала, и кое-какие справки тоже голубым пламенем накрылись. А свидетелей, где их теперь искать, кто помер, а кого в последнюю войну поубивало. Когда переехали сюда в Подмосковье перед второй войной-то, думали, заживём, а тут и она, не спросясь. Старшего сына Николая убили, твой отец и дядька твой вернулись почти калеками, все израненные, руками и ногами еле шевелили. Не жизнь, а каторга. А тут с культом Сталина и Ворошилову тоже, видать, по шапке дали, в газетах писали, и ему теперь не до нас. К кому теперь обращаться, не знаю. Всё перевернулось опять. Сталин – теперь плохой, Хрущёв – хороший, мать его за ногу и куда не пиши - везде шиши. Нет, внучок, до революции мы жили лучше.
Обескураженный рассказом деда, внук пошёл искать правду у отца и своего родного дядьки. Они тоже воевали, правда, во второй…, Отечественной войне, но может быть, они скажут, за что и за кого они воевали.
- Как за кого!?.. – возмутился дядька, - за Родину, за Сталина!
- Тихо ты, дурак контуженный, чего орёшь на всё село, - оборвал его отец на правах старшего брата так, что дядька сразу стих и даже стал как-то меньше ростом. Уважал он очень моего отца, так как у него кроме медалей ещё и орден был и образование на два класса больше, почти неполное среднее.
- За тебя воевали, за нас, за село наше, за нашу Советскую Родину, - ответил отец, - а почему ты об этом спрашиваешь?
- Да, вот дед мне как-то не так всё рассказывал, а Вераванна просила нас, что б мы всех дедушек, бабушек и родителей поспрашивали, и том, как жилось им до революции и после неё, за что и за кого воевали.
- Дура твоя, Вераванна, нашла чего спрашивать! – возмутился опять дядька.
Отец ударил кулаком по столу и сказал, чтоб дядька замолчал и не лез не в своё дело. А Борьке доверительно объяснил:
- Вот что, сынок. Дедушка по-своему прав, но ты о его правде никому не рассказывай, и Вереванне тоже. Скажи, что дед воевал за то, что бы жить было лучше всем и всё на этом. Время сейчас тревожное. Раньше за такие вопросы по головке не погладили бы, а сейчас… Ты больше читай, учись. Слушайся Веруванну, а как выучишься, сам во всём и разберёшься.
Окончательно ничего не поняв, Борька пошёл к старичку-прибалту Никольскому. Всеволод Константинович по-разному относился к борькиным родственникам и их суждениям о жизни, тем более об истории, но особо недолюбливал дядьку за то, что тот постоянно поддевал его и допускал даже хулиганские выходки. Когда в дом нужны были дрова, дядька поступал просто. Он запрягал лошадь, выпрошенную в совхозе, и уезжал в лес. В ближайшей роще безо всякого разрешения валил две-три здоровенных берёзы и дровами родственники были обеспечены. Никольский поступал по-другому. Он предпочитал сосновый бор, в котором с конца лета начинал возле ствола каждой сосны складывать шалашиком упавшие сучья для просушки. Потом он эти сучья подобно хворосту перевозил на своём велосипеде в маленький сарайчик на хранение и последующее использование в качестве дров. Со временем этот бор назовут Никольским лесом, он полюбится всем жителям и дачникам села своей чистотой, ухоженностью и первыми маслятами после тёплых летних дождей.
Когда Никольский привозил очередную партию сушняка, его встречал борькин дядька и кричал на всю округу: «Смотрите, смотрите, а Никольский опять сосны без разрешения вырубает». Никольский, совестливый и честный человек, каждый раз вздрагивал от этих обличительных слов, пугливо оглядывался и торопливо заносил свой груз в сарайчик. Потом он подходил к соседу и упрашивал не шуметь, объясняя, что он не вырубает лес, а только собирает сучья и тем самым приносит пользу природе и обществу. А борькин дядька, каждый раз закатываясь от смеха, говорил, что он просто шутит. Также он шутил, когда после сильного перепоя, рано утром кричал что есть мочи в дымоход: «Никольский, подъём! Пора на работу!». Наверху что-то падало, потом это что-то оказывалось кем-то. Да, это падал с кровати бедный старик Никольский, наверное, от испуга. Душераздирающий вопль дядьки резонировал в дымоходе так, что на втором этаже, усиливаясь, превращался в настоящий вой сирен типа «Граждане! Воздушная тревога». И шутил так дядька иногда и по воскресеньям, путая по пьяни выходной день с буднями. После таких шуток обычно вставали не только все жители на втором этаже, но сна лишались и борькины родственники внизу. Мать выходила в коридор в ночной рубахе и орала на дядьку: «Замолчи, дурень, без гармошки!». Никольский тоже пытался ответить в дымоход слабеньким голоском: «Хулиган! Хулиган!» или начинал просто стучать сковородкой по полу. После этих хулиганских выходок, как правило, через пару дней, приходил участковый милиционер и грозился посадить борькина дядьку на пятнадцать суток. Но каждый раз выходя из двухэтажного муравейника, в котором в жуткой тесноте, но не в обиде, проживало ещё несколько семей, делал очередную скидку для тяжело раненного ветерана до следующей очередной его хулиганской выходки.
Борькины вопросы Всеволод Константинович воспринимал снисходительно, но всегда отвечал на них обстоятельно, важно и чинно.
- Кто был Керенский? – переспросил Никольский, - Керенский был очень образованным человеком, блестящим оратором и политиком. Председатель Временного правительства, народ его уважал за то, что он хотел сделать его свободным. Это он был в первых рядах, что бы сбросить царя, монархию, а не большевики. Я много раз сам был свидетелем его прекрасных речей и восхищался его риторикой. Но ему помешали, вначале реакционеры, разногласия в партии эсеров, а потом большевики. Затем его и вовсе оболгали. Поэтому ему пришлось уехать из России…, так получилось, что не приняла она его. Почему-то в России умным людям иногда не находится места в такой громадной стране. И сегодня, тоже…, кстати сказать, не находите ли Вы это странным, молодой человек?
- Не знаю…, но вот Вераванна, говорила нам, что он был врагом Советской власти и делу Ленина, а дед мой вообще его гадом называет, но по другой причине.
- Да, ваша Вера Ивановна, много ещё такого знает, что мои бы уши не хотели просто слышать. Одно тебе скажу, что если бы Александр Фёдорович не был таким наивным, а более решительным, то есть больше делал, а меньше говорил, то Россия была бы совсем другой. И не было тогда бы никакого дела ни у Ленина, а тем более у его последователей. А дед Иван твой – человек хороший, но рассуждает обо всём только со своей колокольни. Да-а-а…, очевидно, «настоящую историю» пишут всё же для королей, царей, династий, под всяких там царьков, генсеков, а для дураков её обязательно ещё и выхолащивают. Что ж тогда от неё остаётся, я спрашиваю Вас, молодой человек? Ах, да, Вы ещё очень молоды, и Вам этого пока не понять, ну что ж, подрастайте, и если очень пожелаете того, тогда и разберётесь... в ней.
- А кто такой Александр Фёдорович?
- А разве Вера Ивановна вам не говорила, что так звали Керенского?
- Нет, не говорила.
- Странно! Она вот - Вера Ивановна, простой учитель истории, но с именем и отчеством, а вот этот человек, вошедший в анналы мировой истории, даже этого не заслужил..., хотя бы на её уроках.
Пройдёт много лет, Борька станет профессором истории. Но к своему удивлению он не сразу обнаружит, что с историческими знаниями, приобретёнными в исследованиях мировых трудов и отечественных архивах, белых пятен в нашей истории не убавится, а, наоборот, в сотни раз увеличится. Он часто будет вспоминать свои хождения по мукам в отрочестве в поисках исторической истины и по-доброму посмеиваться над ними, потому что именно в то время у него и появится настоящая тяга к отечественной истории.
Москва, 21.10.12