Буду благодарна тому, кто решится прочесть мою повесть-воспоминание.
Здесь ничего не придумано, всё так и было.
Такие Катюши жили в этом мире всего немногим более полувека назад.
Хорошо это или плохо – судите сами.
Ольга Степницкая
КАТЮША
Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь
Ф.Тютчев
Это было давно, в другой жизни, так давно, что миссис Кэти Смолл должна была уже это забыть, однако цепкая женская память упорно и настойчиво удерживала в ней эти воспоминания прошедших лет, месяцев, дней и даже минут. Война отодвинулась в небытиё, но каждый день напоминал о ней незатейливой серой латаной одеждой, скудными завтраками и обедами, суровыми, неулыбчивыми лицами
людей. Разрушенных зданий, к счастью, не было, город никогда не подвергался вражеским атакам, обстрелам. Он находился в глубоком тылу, куда на протяжении нескольких лет войны прибывали всё новые и новые эвакуированные из фронтовой зоны, многие из которых так и остались в этом красивом южном городе, зелёном, тенистом и благоухающем, похожем на сад.
В той жизни она была Катя, Катюша. Школа, в которой она училась, была женской, но гимназией уже не называлась. Революция пронеслась давно и унесла с собой не только миллионы жизней, но и многие красивые понятия. Подруги звали её Стёпой, Стёпушкой. С этого имени начиналась её фамилия и была польской, однако в школе на это никто не обращал внимания. Родители отца её были выходцами из
Польши, и вот ему-то и досталось сполна там, на фронте. Поляков считали предателями, и не один раз отец её ловил на себе ненавистные взгляды и спиной своей обострённо чувствовал страх получить пулю своего же солдата. Он прошёл всю войну, но вернулся домой озлобленным, окончательно надломленным и больным человеком.
Катюша хорошо помнит ту ночь. Она проснулась от лёгкого шума, тихих приглушённых вскриков и незнакомого запаха. Открыв глаза, она увидела большого, заросшего давней небритой бородой, человека, которого она не знала. Шея его была забинтована, и он с трудом поворачивал голову, осматривая, видимо, забытую им и ставшую чужой, детскую, долго смотрел на девочку, которая так была не похожа на ту, что оставил он четыре с лишним года назад. Катюше он тоже был чужим. Но это был её папа, это его они так долго ждали и, наконец, он теперь будет с ними и останется здесь навсегда. Но на следующий день она напрасно искала его, и весь день ждала, с надеждой заглядывая за все двери. Он приполз поздней ночью, окровавленный и несчастный, скрипя зубами от боли. Тогда фонари на улицах ещё не горели, и он, перепутав в темноте дома, настойчиво пытался попасть не в свой дом. Хозяйские вилы, вонзившиеся в его рану на шее, были ему жестоким ответом. Прошло несколько дней, заполненных болью, хлопотами и жгучим желанием, чтобы этот незнакомый человек скорее стал родным и
необходимым.
Оглядываясь назад, к тем послевоенным годам, Кэти, с чувством глубокого сожаления, вспоминала, что этого так и не случилось, что прошедшие годы были для неё лишены отцовского понимания, мужской теплоты, внимания и улыбки. В доме преобладало женское начало - дочери, мамы, тёти, внучки и бабушка жили в тесноте маленького старенького домика с небольшим садом, где цвели и спели черешни, груши
и ароматные яблоки. Суровость жизни, нехватки, потеря близких, голод, который пришлось пережить этим женщинам и детям за годы войны- всё это наложило отпечаток на отношения их друг к другу, и были они сдержанны, и огрубели. Как много надежд связывали они с возвращением домой единственного мужчины, но надежды эти так и остались мечтами.
Хлопот и неприятностей только прибавилось. Теперь постоянный страх преследовал Катюшу при редких встречах с отцом, и улыбка светилась на её лице только когда обращена она была к милой маме, тихой и покорившейся судьбе. В Катюшиной любви к ней было какое-то особое, удивительное чувство восхищения, поклонения и сострадания. Мама стала для неё божеством. Она была сиротой из крестьянской
малороссийской семьи местечка Россоши. Чтобы не быть обузой для чужих людей, рано вышла замуж за молодого поляка, перед которым очень робела. Тогда, после революции, такие встречи были нередки, всё смешалось в этом бурно-безумном, мутном человеческом потоке. Совсем разные были родители у Кати, и не раз ей приходили в голову слова Марины Цветаевой о себе: «Обеим бабкам я вышла внучка: чернорабочий - и белоручка». Мама, закончив всего 7 классов, начала работать, и всю жизнь тянулась за мужем, стараясь быть с ним равной, хотя и ему в эти времена удалось закончить только техникум. И сколько в ней было врождённого такта, высокой духовности, сдержанности, понимания, любви к ближнему, совершенного самоотречения и красоты! Верила в Бога и передавала это дочерям, как могла, однако, в церковь никогда не ходила. Катя с детства помнит мамины слова: « не желай и не делай никому зла, будь честна, правдива, ложь - это большой грех, а Бог всё видит и знает, он внутри нас и вокруг нас, никогда не оскорбляй его ложью». Катеньке казалось странным - как это, «вокруг нас и в нас», ЕГО же нигде не видно и ОН нигде не чувствуется? Но искренне любя мать, и безоговорочно веря ей, она страстно внимала её словам и от всего сердца хотела быть такой же, как она.
Часто Катя слышала в доме украинскую «мову», мама разговаривала со своей младшей сестрой, с которой была очень дружна, заменив ей мать в их сиротстве. Бескорыстие, трогательная преданность сестёр и желание помочь друг другу иногда доводила до обескураживающих и чувствительных потерь. Не раз, в трудное время, одна другой незаметно подкладывала в сумочку небольшие, но так необходимые тогда
деньжата, и не раз, или сумочка была потеряна, или подарена кому-нибудь, и деньги безвозвратно погибали. После таких казусов они стали предупреждать друг дружку только тогда, когда сестра отходила подальше от дома и не должна была возвращаться назад (жили они отдельно), а уже позже для этого служил телефон. Катя называла свою маму и родную тётю на «Вы»- уважительно и по - малороссийски. Отца же, почему-то, на «ты». Польского языка в доме не было, отцу не с кем было разговаривать, да и не знал он его так хорошо, как мама свой украинский, правда, некоторые фразы всё-таки произносились им и запомнились: «Пше прошу пани», «Матка Боска Ченстоховска». Иногда он спрашивал: «Яка бэньдже погода?» и сам себе отвечал: «Ест ещчэ ясно» или «Днее» - светает. Многие слова были понятны: «слоньце» -солнце, «холодны», «сухы», «тфарды» и т. д., воробья по-польски называл «врубэль». Кате был чужим и тот и другой язык, и она сторонилась их, хотя всегда ей так нравилось, когда мама разговаривала с сестрой - напевно, красиво, иногда быстро и немножко смешно. Но слово «врубель» ей было знакомо. Она знала, что был такой художник, о нём рассказывал ей отец. Он редко говорил с дочерью, и она ловила каждое его слово, так дорого оно было для неё, а знал отец много. Именно он и зародил в ней любовь к книге, к любому познанию.
В те годы детства Катя мало что понимала в искусстве, живописи, музыке. Когда, как и где могла она приобщиться к этим ценностям жизни? Город, в котором она росла, был провинциальным, маленьким, и только – только поднимался с колен после войны. Много лет спустя, уже в студенческие её годы, в небольшом старинном здании в центральном парке открылась картинная галерея, где была развёрнута и постоянно обновлялась небольшая экспозиция полотен из Третьяковки и Эрмитажа. Но жизнь её проходила среди книг, людей, из которых и у которых она брала по крупицам всё то, из чего состояла теперь. Катя с большим интересом прочитала о Врубеле, об этом незаурядном художнике, с необычным, сложным внутренним миром и трагической судьбой. Он часто рисовал свою жену-певицу Н.Забелу. Удивил мир «Демоном», к которому неудержимо возвращался, считая его незавершённым и несовершенным. Катю особенно тронул портрет его маленького сына – милого ребёнка в коляске, написанного с болью жестокой правды, таким, каким он был, без прикрас, с раздвоенной губкой.
Когда отец был в хорошем настроении, а это было довольно редко, он сам себя огорчал, и после этого становился злобным и нетерпимым, вспоминая давно прошедшие дни и гибель своих близких. Все слушали с интересом и переживали его боль вместе с ним. Не раз уже он рассказывал, что вышел из дворянской семьи обрусевших поляков, принявших православие еще в 19-ом веке. Отец его был православным священником в городе Самаре, на реке Волге, а мать – дочерью волжского спичечного фабриканта. Когда грянула революция, ему, самому маленькому в семье, было 7 лет. Два его старших брата были офицерами царской армии, и после большевистского переворота в Петрограде присоединились к армии «Комуча»- Комитета членов Учредительного Собрания, первого российского парламента, избранного народом, который стал второй (после первой - Временного Правительства) жертвой этого переворота. «Комуч» был организован в Самаре, и старший брат отца, полковник, вошел в его руководство, а позже - в штаб адмирала А.В. Колчака, своего тёзки. Другой брат, штабс - капитан, вступил в армию В.О.Каппеля. Но вскоре Самара пала под натиском большевистской Красной Армии, и Катиного деда, не только как представителя духовенства, но и как отца двух офицеров Белой Армии, неминуемо ждал расстрел. Под покровом ночи дед с котомкой на трости через плечо исчез навсегда в неизвестности, оставив жену, двух дочерей и младшего сына, Катиного отца.
Он не раз вспоминал ту ночь, и силуэт своего отца на фоне тёмного ночного неба, и заплаканное, измученное, когда-то счастливое, лицо матери. Церковный приход был разорён, дом стал чужим. Мать, не выдержав испытаний, вскоре умерла, трое сирот попали в разные детские дома. Следы Катиных родных тётушек по отцу, так же как деда и старшего дяди, потерялись навсегда. Живыми из всей семьи остались два брата - Катин отец и штабс-капитан из каппелевской армии. Он после разгрома Белой армии скрылся в самом дальнем углу бывшей Российской империи и стал наводить справки о своих родных, но нашёл только одного младшего брата из всей их многочисленной семьи. Когда братья встретились, они едва узнали друг друга, к тому времени прошло уже более 10 лет, которые Катин отец провёл в детском доме и окончил финансовый техникум в городе Чистополе, став отличным бухгалтером. Особенно страшными для Кати были страницы его ненаписанных воспоминаний, которые рассказывали о тяготах и ужасах жизни в детском доме - дом был для детей «врагов народа». Ей становилось жалко отца, и тогда она прощала ему всё. Всю эту безрадостную, нищенскую, страдальческую жизнь семьи, наполненную страхом его возвращения с работы в неприглядном, разбойном виде, с грозными окриками на жену и детей, визгом собаки, радостно кинувшейся под его непослушные ноги, громом опрокинутых стульев, бессонными ночами. Она мучительно любила его в эти минуты и долго потом страдала, что так строго его судила. Но жизнь эта продолжала быть такой же, и ничего не менялось.
Зато уцелевшего дядюшку можно было любить без муки и с радостью. Он дожил до старости и даже побывал у неё на свадьбе. Дядя Петя был высокий, с военной выправкой, красивый человек, с крупной, всегда бритой головой. В семье Кати сохранилось несколько его фотографий, снятых вместе с её отцом, мамой, сестрой и с ней, самой маленькой его племянницей, за год до 2-ой страшной войны. Он замечательно пел, знал много старинных русских романсов и передал эти знания своим племянницам. Старшая из них готовила себя к карьере певицы. Был он шумным, весёлым, остроумным и очень не любил лечиться. Лекарства, что покупала ему жена, исчезали у него очень быстро, а потом оказывалось, что он собирал их в горсть и забрасывал на чердак, а жена была уверена, что дядюшка старательно лечится.
Когда у отца кончались деньги, после работы он всегда оставался дома и был особенно злобен и жесток. В эти вечера Катюшины страдания удесятерялись. С тётушкой-одногодкой они ходили в школу вместе с первого класса, и отец в эти дни, после школы, рьяно принимался за воспитание младшей дочери. Поставив их рядом, он с особенным коварством сравнивал светловолосую и неброскую в детстве Катю с тёмненькой и яркой тётушкой, называя её при этом «красавицей и умницей», и намеренно не замечал никаких достоинств у своей дочери. Эти жестокие слова буквально жгли нежное детское сердце, и особенно тяжело ей было, когда они произносились при чужих, незнакомых людях.
Катюша убегала в сад, скрывая душившие её слезы, и там предавалась своему горю: «Видно, я ему не родная, родной он никогда бы не нанёс такой боли». «Утешать» Катю прибегал большой и умный пес Рекс. Она крепко обнимала его, зарывалась в его лохматую шею и плакала от дикой жалости к себе, а он «тыкался» в неё своим мокрым, холодным носом, старательно и долго вылизывал её заплаканные глаза и щёки большим и нежным языком. Милый, добрый Рекс, ты, наверное, понимал, как облегчаешь страдания несчастной в эти минуты девочки!
Бедная Катя постепенно всё более и более утверждалась в своей никчёмности и считала себя дурнушкой. Жить становилось невмоготу. Она замкнулась, и грустно, и печально стала жить сама в себе. Но училась хорошо, почти, ни в чём, не уступая «умнице» тётушке, не понимая, что этим самым опровергает отца в своей несостоятельности.
Бабушкин дом, где жила Катя, стоял на маленькой, заросшей зеленью улочке, и называлась она очень красиво - Сиреневой. До угла, где проходила главная улица Дзержинского, было совсем недалеко, надо было пройти три дома, а главную улицу представляла замечательная дубовая аллея, по краям её шли две широкие шоссейные дороги. По этой аллее Катя вместе со своей неродной тётушкой - одногодкой, ходила в школу все долгие десять лет. Нередко с ними вместе шагала в эту же школу девочка, моложе их на два года. Это была Ира, их соседка, дом которой находился прямо напротив дома бабушки. Ира была приёмной дочерью в еврейской семье, но была она русская. Приёмным родителям привезли её совсем ещё крошкой из блокадного Ленинграда, где погибли все её родные, но девочке об этом никогда не говорили. Она росла «за забором» и ни с кем не общалась - новые родители не пускали её на улицу, боясь, что ей могут раскрыть их тайну, и крепко оберегали её от этого. Катя же жила свободно, и часто видела, как из-за забора торчит её маленькая головка. Головка эта всегда была на одном месте и не двигалась, только поворачивалась из стороны в сторону, а забор был высокий, значит, она всегда на чём-то стояла, решала Катя. Со стороны улицы забор зарос большими, высокими кустами, так что подойти к нему было почти невозможно - тротуар, отделяющий его от проезжей небольшой улицы, совсем сузился, теснимый густыми ветками.
Девочки прыгали по нарисованным мелом на асфальте классикам, играли в «вышибалки», «прятки», «догонялки», подолгу скакали на своих самодельных верёвочных скакалках, а она всё стояла там, бедная, за забором, и безропотно наблюдала за ними. Головка постепенно поднималась над забором, девочка подрастала и, наконец, однажды, с наступлением очередного школьного сентября, она появилась в сопровождении высокой и нескладной их домработницы Лены, которую вся улица прекрасно знала, с портфелем в руке. Затворница Ира стала первоклассницей.
Как много изменилось сразу в жизни этой затворницы, а через некоторое время и в жизни Катюши. Её стали приглашать в тот таинственный, всегда с плотно закрытой калиткой, дом напротив, чтобы она разделила одиночество несчастной девочки, строго-настрого предупредив через бабушку не открывать ей тайну её появления в этой семье. Катюша была очень горда тем, что на неё так надеются взрослые, что доверили
ей дружбу и одиночество этого ребенка, и свято и долго хранила молчание, даже тогда, когда Ира стала догадываться, что что-то во всём этом не так, видя, как резко отличается её светлая славянская внешность от иудейской яркости и броской красоты её «родителей». Она не раз задавала этот вопрос Кате, сетуя на то, что она так не похожа на маму и папу, и постоянно, настойчиво возвращалась к этому вопросу, но Катенька твёрдо уверяла её, что это всё бывает и всё естественно.
Но в глубине души она понимала, что обманывает, значит, совершает грех, страдала и, всё же, продолжала говорить эту ложь, оберегая подружку от ненужной боли. При этом нередко Катя думала и о себе - была она беленькая у тёмных родителей, и родная сестра, старше её на 5 лет, очень походила на папу. Она же сама отличалась от всех своих родных, и долгие мучительные раздумья заставляли её анализировать неприятные выходки своего отца, так ранящие её. Глядя на старые фотографии, она замечала большое сходство с маминой белокурой сестрой, значит, и правда, была похожа на свою бабушку, как ей говорили. Это немного успокаивало её.
Но всё это было потом, а в ту минуту, переступив порог этого «храма», она была поражена и удивлена всем тем, что ей по воле судьбы пришлось увидеть здесь. Поразил её запах достатка, чистоты, книг и вкусной еды. Выкрашенный в светлую краску и покрытый лаком пол сверкал под лучами солнца, которое пробивалось через тонкие кружевные шторы. Ни одной пылинки не плавало в этих лучах и
не лежало на полированной блестящей мебели. Чёрный рояль величественно стоял в углу гостиной, и она не могла от него оторвать взгляда, так он притягивал её своей новизной и тайной, заключённой и молчащей сейчас в нём музыки. Мягкие диваны и невиданные ею никогда нарядные кресла, и тонкие изогнутые кресла-качалки, изящные, коричневые, под цвет мебели высокие подставки, на них - вычурные вазы с яркими цветами. В открытую дверь из гостиной видна была комната, сверху донизу заполненная книгами.
Туда потянулась сразу Катенька. Глаза у неё разбежались - никогда, ни в одном доме не видела она столько книг! Интересно, можно ли попросить у них почитать книжку? Девочек позвали в столовую. И здесь всё было не так, как дома. В самой середине комнаты, в которую были открыты несколько дверей из многих других, стоял обеденный стол, накрытый светлой скатертью, на нём - несколько приборов: тарелки одна на другой, по обеим сторонам вилки, ложки и ножи! Салфетки! Ножей и салфеток у Кати в доме никогда на столе не было. Она растерялась, но добрая Лена тут же пришла ей на помощь. На первое ели вкусный суп. На второе, убрав верхнюю глубокую тарелку, Лена положила Кате большую, горячую, ароматную котлету, настоящую мясную, и гречневую кашу! Её-то Катюша еще ни разу в жизни не пробовала. Шёл уже третий послевоенный год, и ей тогда было 9 лет, а она всё ещё не ела досыта. На десерт Лена налила в стаканы очень сладкий компот, с яблоками и малиной. Ира сидела, и, набрав полный рот каши, едва шевелила щеками, сидела так уже с полчаса и копала вилкой в тарелке, котлета её была не тронута, да и каши не намного убавилось. Грубоватая Лена стояла над ней и уговаривала: « Ну, давай, ешь, видишь, как Катя быстро управилась, а ты всё сидишь и не глотаешь. Глотай!» Но Ира не глотала, продолжая медленно поднимать наполненные и смешно безобразившие её щёки и даже нос, к самым глазам. Видно было, что эта еда, которая Кате была недоступна в те годы, прилично уже ей надоела. Её припугнули, что Катю больше звать не станут, если она за обедом не будет есть. С тех пор Ира стала поправляться, а Кате только через десятки лет надоели котлеты.
Здесь, в этом доме она впервые услышала звуки рояля, увидела первые диафильмы, и здесь они вместе с Ирой, и с помощью взрослых, сотворили свой кукольный театр. С большим интересом клеили они головки кукол, разрисовывали их, шили им наряды и, надев их на пальцы, разыгрывали целые спектакли, конечно же, сказки. На веранде дома они сделали сцену с занавесом, и в летние каникулы
приглашали всех соседей своей маленькой уютной улочки Сиреневой на кукольные спектакли. Декорации рисовал Ирин папа, а мамин рояль громко звучал из гостиной. Все были страшно довольны. Много лет спустя, когда Катя вместе с мужем и детьми уехала в Алжир, где муж её работал по контракту, ей пригодился её детский опыт организации своего кукольного театра, и она вместе с другими родителями
и детьми радовала малышей всей русской колонии.
Почти всё свободное время от школы и уроков проводила Катя в этом волшебном доме. И даже нелюдимая и простая Лена, напоминавшая ей дурнушку Фелисите Флобера, была ей по душе. На всю жизнь остался этот дом в памяти, как образец чистоты, доброты, красоты, умных человеческих отношений. Но как же было горько Катино разочарование, когда после долгих лет разлуки, приехав в гости к уже постаревшей маме и зайдя в знакомый дом напротив, она не узнала его. Родители Иры умерли, ушла и Лена, а в доме теперь жил их уже немолодой родной сын со своей семьей. Ира уехала в Москву. «Храм» превратился в «Авгиевы конюшни»! Остался тем же только кабинет с книгами, остальное даже намёком не напоминало о прежнем доме и его обитателях.
Еще одна отрада была у Кати в те юные годы - по четвергам, поздно ночью на радио шли передачи «театр у микрофона». Прильнув к маленькой «коробочке», откуда раздавались волшебные, чуть приглушённые голоса уже ставших знакомыми актеров, Катя с одногодкой-тетушкой, забыв всё на свете, жила их жизнью на сцене в этих великолепных театральных спектаклях, со знаменитыми артистами. Частыми были спектакли Государственного Академического Малого Театра и пьесы драматурга Островского « Волки и овцы», «Лес», «Бешеные деньги», с В.Н.Пашенной, М.И.Царёвым, М.И. Жаровым, а потом, позднее - пьесы А.П. Чехова с И.Ильинским, Е.Н.Гоголевой, Б.А.
Бабочкиным, молодыми В.И.Коршуновым, Э.А.Быстрицкой. Все взрослые уже спали, утомлённые тяжелым рабочим днем, а они всё слушали и слушали, затаив дыхание, и спать совсем не хотелось.
Школа, в которой училась Катя, находилась в центре города, в красивом старинном двухэтажном здании. Первый этаж его был отделан камнем с дроблёным стеклом. Парадная дверь с массивными длинными деревянными ручками, отделанными сверкающей медью, выходила на центральную площадь города. Каменные полукруглые ступени вели к этой запоминающейся парадной. Но по утрам, когда школьницы в строгих одинаковых школьных формах коричневого цвета, в чёрных фартуках и белых воротничках, с портфелями в руках, отовсюду стекались к школе, дверь эта была обычно закрыта и все заходили в большой школьный двор и теснились в маленькой двери «чёрного» хода. Классные комнаты были большие, с огромными окнами, коридоры - широкие, удобные, на окнах вверху на карнизах висели шёлковые кремовые шторы, любовно вышитые «гладью» кем-то из учениц. «Гладь» изображала ласточек в полёте. У каждого окна стояли высокие подставки, и на них в красивых глиняных горшках цвели живые цветы, за которыми ухаживали школьницы. Школа эта считалась элитной, и называли её «девичий монастырь».
Где-то, вероятно, на 7-ом году обучения в Катином классе как-то стихийно образовалась группа девочек из 6 человек, которая училась лучше всех других учениц и считалась авангардом класса. За эту группу учителя никогда не волновались, зная, что в сложной и неожиданной ситуации, которой представлялась им любая комиссия, и часто не одна, на неё всегда можно было положиться. Среди этих шести была и Катя. Девочки сидели позади всего класса, за последними партами и нередко, увлёкшись и расшумевшись, вызывали легкое раздражение учителя, который обращался к ним: «Эй, галёрка, прекратите!» Так в классе появилась «галёрка» и обычно учителя относились к ней с уважением.
Большинство девочек из «галёрки» жили в прекрасной обстановке состоятельных, богатых семей, родители их были образованны и занимали видное место в обществе и в жизни города. Только две из них были из простой, всегда испытывающей денежные затруднения, семьи,- и это были Катюша со своей тётей. Со временем «галёрка» очень сдружилась, дети не обращали внимания на социальное положение друг
друга, им было хорошо вместе!
Между тем, Кате исполнилось 16 лет. И не всё было так плохо! Юность, солнце, цветы, книги, Рекс, жизнь вокруг! Красивые голоса были у всех родных по отцовской линии, и теперь она часто, убегая в сад, игриво - шутя, под радостный лай счастливого Рекса, выкрикивала-пела:
Мне минуло шестнадцать лет,
Но сердце было в воле;
Я думала: весь белый свет-
Наш бор, поток и поле.
Она, пожалуй, и действительно так думала. Мир её ещё был ограничен небольшим кругом общения - мама, родная сестра, многочисленные тётушки, очень добрая и мудрая, хоть и мачеха маме, и неродная Кате, бабушка, школа, милые подруги, редкие фильмы в кинотеатре, и те все про войну, и книги, много книг! Кинотеатр был редким событием в её жизни, он стоил денег, и радость эта выпадала, когда какая-нибудь подруга покупала ей билет.
В этот год жить стало немного легче. Семья стала меньше, тетушки повзрослели, повыходили замуж, мама уже несколько лет работала, бабушка часами сидела за швейной машинкой «Зингер», строчила, подшивала на руках платья, кофточки, тяжело вздыхала, томясь вынужденным молчанием, и часто жаловалась: «Ох, как шумит голова!». Кате всегда до боли было жаль её, и она в душе удивлялась: « Как бедная бабушка может так терпеливо, бесконечно долго сидеть за этой ужасно нудной работой?» Но делать было нечего, как-то
надо было зарабатывать. Детей осталось трое и, конечно, это были девочки. Отец не приносил никаких денег в семью, оставляя их в ресторанах и закусочных. Иногда, после очередной получки, он приходил домой прилично sous chauffe с большим кругом любительской колбасы, которой женская часть семьи никогда не смела себе позволить купить. Она выглядела такой соблазнительной, такой красивой,
розовой, с аккуратными белыми шариками вкрапленного в неё шпика и с таким необыкновенно пленительным запахом, что девочки, как зачарованные, смотрели на неё. А он, нисколько не обращая на них внимания, сидел на крыльце и вёл невразумительную беседу с любимцем семьи Рексом, который жадно смотрел на колбасу и ждал своей очереди. Они ели её вместе, с одной стороны кусал колбасу отец, с другой - Рекс!
Подняв голову от своего надоевшего шитья, бабушка частенько вспоминает о тяжких годах войны и делится этими воспоминаниями с девочками, и им кажется, что они сами всё помнят, и, услышав, запоминают это на всю жизнь. Самый голодный год был, пожалуй, тот, когда Кате и её тетушке исполнилось по четыре года. Летом мама варила суп из лебеды, которая росла у них в саду, добавляя в него немножко крупы. У неё опухали ноги от голода, но всё, что с трудом доставалось из еды, всё отдавалось детям. Отец воевал на фронте. Война объединила людей общей болью. В каждой семье было горе, и оно стало общим. Изгородей между домами и садами тогда не было, соседи общались очень тесно, как одна семья, и девочки особенно часто были гостями доброй и бесхитростной бабы Груни. Муж её работал в магазине, в их доме частенько водился хлеб, и добрая соседка иногда подкармливала милых девчушек, чёрненькую и беленькую. В тот день у соседей на столе лежала целая буханка хлеба, аппетитная, почти белая, с хрустящей подрумяненной верхней корочкой. Казалось, что вся комната наполнена её вкусным теплым запахом. Для них это было давно забытое чудо, и обе, не раздумывая, быстренько съели это чудо! Старушка хватилась, но было уже поздно. Надо было объяснить детям, что брать чужое нехорошо, даже если очень голоден, но девочки уже знали об этом и не сознавались в содеянном. Тогда хитрая Катина бабушка, как-бы невзначай, спросила: «Девчонки, как же вы её разделили, разрезали, или разломали?» « Разломали» - был дружный ответ. Наказания не последовало, расчувствованная соседка всё простила и уговорила мужа как-то помочь соседям.
И теперь мама, и бабушка каждый вечер уходили прибирать в магазине только за те обрезки, которые оставались после разрезки хлеба на маленькие порции в 400 граммов, положенных на человека по хлебной карточке в день. Такого мизерного количества хлеба, конечно, не хватало, тем более, если кроме этого кусочка мало что ещё было на столе, и дети были всегда голодны. Однажды женщины почему-то задержались в магазине и детишки, не дождавшись их, уснули голодными. Но глубокой ночью голод поднял их и они, проснувшись, тихонько, «гуськом» потянулись в кухню. На столе лежали долгожданные хлебные обрезки, и дети с жадностью накинулись на них. Бесшумно открылась дверь взрослой спальни, и в ней показалась потревоженная детским шёпотом и светом из кухни, мама. Она увидела, как три маленькие девочки, одна меньше другой, худенькие и трогательные, в ночных рубашонках до полу, стоят и с упоением собирают оставшиеся крошки со стола. Она не смогла, не сдержала своих слёз, и они лились, и лились у неё из глаз. Так рассказывала бабушка.
По утрам мама, встав пораньше, будила их, готовила немудрёный завтрак. Обычно она нарезала кружочками лук и слегка поджаривала его на растительном масле. В другое утро она кормила их горячей манной кашей с маленьким кусочком сливочного масла, с собой они брали по большому яблоку из своего сада. А в школе на главной переменке, когда большинство их одноклассниц шуршали бумагой, разворачивая свои завтраки и принимались за еду, они старались скорее убежать на улицу, чтобы не чувствовать этого великолепного и томящего их запаха копченой колбасы, которой они никогда не видели дома. Тогда для Катюши каша была не опасна, детская худоба долго не проходила. И сейчас Кэти, много лет уже живя в Америке и став давно бабушкой, часто, вспоминая тот удивительно вкусный поджаренный лук, едет в супермаркет «Smiths» и покупает пакетик « onions rings» (кружочки лука), которые слегка напоминают ей её полуголодное детство.
Девятый класс преподнёс девочкам сюрприз. Уже давно поговаривали, что вот-вот мужские и женские школы соединят, но долго это оставалось только разговорами и, наконец, это случилось. В тот год «девичий монастырь» прекратил своё существование. Школа наполнилась громкими криками неугомонных мальчишек. Непривычны и устрашающи были эти новые существа. Они носились по коридорам во время перемен, как безумные, сшибая всё на своем пути, разбивая вазы с цветами, переворачивая парты, оглушая всех своими боевыми кличами. Для несмелых и стыдливых девиц это было большое, и на первый взгляд, неприятное событие, и они испуганно прижимались к стенкам и старались не выходить из класса на переменках.
В старших классах ребята были, конечно, другими, серьёзными и сдержанными, но беспокойства и тревоги от них в первое время было не намного меньше - они стесняли и смущали девочек, особенно тех, кто не привык к мужскому обществу. Среди них первой была Катя. Она никогда не была знакома с кем-нибудь из ребят, не было у неё ни братьев, ни близких дядюшек, и она даже не знала, как с ними вести себя и о чём с ними говорить, и были они для неё совершенно чуждым племенем. И надо же было такому случиться! На одном из первых уроков, в первый же день Раиса Абрамовна, учительница немецкого языка, уверенная, что, будучи из «галёрки», эта ученица не подведёт, вызвала её к доске. Катя непослушными ногами двинулась к первым партам и, держась дрожащей рукой за одну из них, повернулась лицом к классу. Она подняла голову и увидела, как полсотни, а может быть и больше, глаз смотрит на неё. И среди них - незнакомые, чужие, непривычные
мальчишеские! Она сразу растерялась, страх объял её железными, холодными цепями, но требовательный и строгий, непонимающий голос не стал дожидаться, когда она справится с собой. «Что, коленки задрожали?» - коварно спросила Р.А. И Катя, медленно вынырнув из леденящего холода океана невыносимой робости, стала, вначале неуверенно, и непослушным языком, произносить какие-то немецкие фразы, но через 2-3 минуты она уже чётко отвечала свой урок.
Обычная пятёрка выводилась в журнале, когда Катя отправилась на своё место. Щеки её горели, и ещё долго она приходила в себя, проигрывая в памяти всё то, что только что перетерпела. Позже всё стало проще и привычнее, но застенчивость Кати доставляла ей ещё много неприятных минут. Ей всегда казалось, что она недостаточно сообразительная, некрасивая, болезненно относилась к тому, как и
что могут о ней подумать, была неуверенной в себе и «закомплексованной», хотя числилась в числе лучших учениц класса. Вот оно, папино «воспитание». Она с горечью понимала уже это, но ничего поделать с собой не могла.
Вскоре она приметила одноклассника, который для неё казался интереснее всех. Он был ещё молчаливее её и так же сторонился одноклассниц, как и она - одноклассников. Это был Володя Эллерт. Часто встречались они глазами друг с другом, но ей казалось, что он, такой красивый, не может обратить на неё внимание, и Катя быстро опускала глаза, боясь, что он прочтет в них тайные её мысли,
которые могут выдать её, а в его глазах - иронию и равнодушие. Но, к своему удивлению, она этого не видела, и сердце её тихо радовалось. Она стала тщательно следить за собой и теперь с нетерпением и интересом собиралась каждый день в школу. Там её ждала радость. Всё вокруг окрасилось какими-то новыми яркими и свежими красками. Первое нежное и удивительное чувство, которого она раньше не знала,
кажется, пришло к ней. В своём классе друзей у Володи не было, но Катя часто видела его с Сашей Кирилловым, высоким, ещё выше, чем он сам, парнем из другого, 9-го «Б» класса.
В школьных днях, месяцах, четвертях, которые, конечно же, отличались от прошлогодних присутствием «чуждого племени», быстро промелькнула красавица-осень, шелестящая сухими жёлтыми, багряными и оранжевыми листьями. Прошла недолгая, холодная, снежная и пушистая зима и, наконец, вот она, долгожданная, с теплым солнышком, весна. Жизнь, казалось, вновь возрождалась. Но в тот год она принесла не новую радость, а первое тяжёлое потрясение для Кати, класса и всей школы.