2000
Иногда мне кажется, что Россия потеряла свое физическое лицо. Возможно от того, что великое множество тех, кто определял его когда-то, удрали из России. Этот национальный позор, эта холопская лихость лучших и умнейших в удирании, наверное, и является самым первым источником угрюмства нашего. Ведь остальные умные, те, что не удрали, – удрали тоже. Они сгрудились в благополучной метрополии, в Новой Москве и старательно не замечают того, что вокруг – России.
И я понимаю, что они ОСВОБОДИЛИСЬ, но нам они решёток добавили, нам – оставаться здесь, внутри перекопанной и обезлюдевшей России, – мы неисправимы. Мы будем ворочаться в старых своих берлогах, ныть и ругать старую культуру и новых русских, но печаль России, ТА печаль, уйдёт вместе с нами. Этого не было у давших дёру, и уже не будет у новых. Вся ненависть мира к ТОЙ России, к безумию её и к её доверчивости, ляжет камнем – но только в наши души, и тоска по песням её позабытым, по удивительным сказкам её, по несбывшимся её фантазиям, погасит свет вокруг – но только наш свет. Кому она нужна – ТА Россия? Только нам, только нам, до сих пор ненавидящим и до сих пор смертно любящим её.
Но они, конечно, переболтают нас. Они выплачут прилюдно и не один раз любовь свою к России, и то, что они – там, ляжет виною уже на нас. Стало быть, совсем уж мы какие-то никакие. Да, Бог им судия – нам осталось и так очень много: печаль, смертная печаль, печаль, которую не выговорить. И мы опять возьмём в руки дудочку – Господи, как тяжело!
...отнесите же на наш счёт стороннее безумие почерка, впишите в карточки наши жесточайшую несвободу – жесточайшую, с вышками и проволокой, со смердящими овчарками и сутулым конвоем, скудоумную несвободу долга, всё запишите – но мы не верим свободным, они бесчувственны, как чайки, их плач вывернут наиспод, это – жанр, воздушные прописи.
Но кому-то всё-таки придётся простить нам наше бессмысленное упорство и неподвижность – мы ведь хотим сохранить имена и сохранить их здесь, в этом доме с обгаженными лестницами и выбитыми дверями... Страшен этот полигон и бараки его провоняли людьми.
Это был наш ребёнок. Больной, бестолковый, но – наш. И умрёт он на наших руках.