Гвозди Гудыма

                А в пустыне той Золотой песок.
                На Востоке залежи благ и нег.
                Я хочу туда, аж горит висок,
                Я хочу туда, но я только снег.
                И у нас весна, небо всем назло
                Пробивает синь сквозь прищуры век.
                Я иду с тобой, мне всегда везло,
                Я иду с тобой, но я только снег.

                Анатолий Гордукалов.


                Морозный воздух воскресного дня загнал нас с Геркой в ближайшее парадное. Несмотря на то, что мы были достаточно тепло одеты, холоду удалось пробраться под куртки до молодых растущих организмов, и он начал всё сильнее трясти наши внутренности. Дрыгая ногами, мы разглядывали через большое окно на проходящих по дороге людей, которые спешили по своим делам. Толкая друг друга,  пытались быстрее согреться, дурачились, хохоча, и покрывались мурашками от вида пара, вырывающегося из ртов прохожих. Немного согревшись, выскакивали на улицу, закуривали сигареты и плевали в снег. Быстро остывали и, опять, с дрожью в зубах, ныряли в скромное тепло парадного подъезда.
                В один из очередных перекуров дверь широко распахнулась, и в проёме показалась коренастая фигура местного «авторитета» Витьки. Он недавно пришёл из армии, о чём свидетельствовала его короткая стрижка. Витька был одет в какую-то куцую куртёшку, расклешённые от бедра брюки широкими колоколами накрывали зимние сапоги на закошенных каблуках. На его руках красовались  чёрные кожаные перчатки, и он был без шапки.
                - Дай закурить, - и Витькины пальцы протянулись в мою сторону.
                - Вить, тебе не холодно? – глядя на его неприкрытый ёжик, протягиваю ему распечатанную пачку сигарет. Витька нехотя снимает перчатку и достаёт болгарскую сигарету с фильтром.
                - Прикурить дай! – вместо ответа замахивается он на меня рукой. Герка, щёлкнув блестящей газовой зажигалкой, прикрыв ладошкой робкий огонёк, протягивает к нему руки. Прикурив, Витька выпускает клуб дыма и оценивающе смотрит на нас:
                - Борзые вы… ну, ничего, скоро Белый из десанта придёт, тогда мы вас здесь всех погоняем.
                Ступив с широкой бетонной плиты на скрипнувший под подошвой сапога снег, Витька, с неподвижно опущенными книзу руками, слегка поводя плечами, стеной двинулся вперёд. Сжатые  кулаки, обтянутые чёрной кожей перчаток, сигнализировали встречным о приближающейся опасности, заставляя их прижиматься к краю дороги.
                - Вить, а ты где служил-то? – спрашиваю его удаляющуюся спину.
                - В Анадыре, - бросает он через плечо.
                - А где это? – смахнув рукой набежавшую из носа каплю, интересуюсь я, впервые услышав такое название.
                - На Чукотке, салабоны! – Витька медленно уплывает в морозный воздух, выпуская изо рта клубы дыма.
                - Ух, ты! Чукотка, Камчатка… далеко, наверно, - в голове семнадцатилетнего мальчишки уже нет места для школьной географии.


                А в это время где-то далеко в Калининской области доживала свой век старенькая кузница. Занесённые снегом, её почерневшие потрескавшиеся брёвна, норовили вот-вот выскочить из когда-то крепко собранных венцов. Провалившаяся внутрь кровля кричала в небо огромным чёрным провалом. По пустым углам валялись совсем никому ненужные ржавые железки. Промасленные шпалы, полузасыпанные снегом, с торчащими вверх резьбовыми пальцами шпилек, ещё помнили вибрацию стоявшего на них бензинового движка. Горн, сложенный из жёлтого огнеупорного кирпича, наполовину разрушенный, съехал набок. Остатки недогоревшего чёрного угля выглядывают из-под снега, в месте, где когда-то была готова расплавиться сталь. Одиноким пнём стоит посредине деревянная колода, принимавшая на себя весь вес тяжёлой наковальни. Седой шапкой волос прикрыл её вросшую в земляной пол усталость серебристый снег. Теперь только мыши живут в норах под её некогда крепкими стенами…


                Это не конец истории, а самое её начало: все имена, фамилии и воинские звания персонажей которой являются выдуманными, как и сам автор. Места действий, привязанные к географическим названиям, тоже случайные. Специальные технические названия, наименования подразделений и выдержки из уставов, а также многие подлежащие и сказуемые – фантазии выдуманного автора.

-1-               

                Мой родной город – Ленинград, здесь я родился и вырос до совершеннолетия. Отмучившись в школе восемь лет, еле дождался, когда можно будет поскорее окунуться во «взрослую жизнь», начать самостоятельно зарабатывать себе копейку. Поэтому и училище выбирал с максимально коротким сроком обучения – восемь месяцев. Через год после поступления, я уже вовсю работал на заводе, по вечерам посещая через раз вечернюю школу, учёба в которой нужна была больше «для галочки», чем для знаний. Начав рано проявлять интерес к прекрасному полу, решил жениться, заставив свою маму расплакаться в голос:
                - Не женись,  сынок, - причитала она, - погуляй, пока молодой, - тебе ещё в армию сходить надо!
                Надо сказать, что в те года настоящая жизнь мужчин начиналась после того, как эти мужчины возвращались домой, отслужив срочную. Маму, понятное дело, я не послушал, и осенью 1979 года женился. Прожив с молодой женой полгода, уже весной получил повестку с требованием явиться в военкомат. Сомнительные гарантии пятилетней отсрочки, которые обещал предоставить мне начальник цеха, не давали уверенности полной «отмазки» от службы. Поговорив с женой, решил, что проще отслужить сразу и, вернувшись, спокойно жить дальше, да и большинство знакомых ребят уже тащили бремя службы. Что мне-то чувствовать себя в этом деле ущербным?
                Проводы были, как и все события того времени, хорошо отмечены застольем, поэтому наутро, в состоянии среднего похмелья, распрощавшись с женой, мамой и родственниками, заранее постриженный наголо, с такими же потрепанными ребятами, был посажен в автобус. И вот, под многоголосый плач мамаш, автобус отбывает от Невского военкомата. Запомнились только полные слёз глаза провожавших меня женщин. На сборном пункте держались плотной кучкой, галдя каждый про своё и затихая лишь при виде вновь появляющихся офицеров, взглядом впиваясь в их погоны.
                Только бы не в морфлот! – переглядывались мы между собой, - ага, и не в Афганистан тоже! Поэтому, когда двое одетых в форму лётчиков объявили номер нашей команды, все вздохнули с облегчением. На Московский вокзал нас привезли незадолго до отправления поезда, быстренько погрузились в сидячий вагон и покатили. На вопрос: куда едем? – получили ответ, - в Москву! В поезде из вагона-ресторана принесли ящик пива, и почти все призывники им отпивались. Офицеры с улыбками поглядывали в нашу сторону, не прерывая данного процесса… Переезд  по ночной, пустынной Москве, запомнился  её величием  – столица! Хотя, она тоже мало чем отличалась от центра нашего города. Долгое ожидание в московском аэропорту рейса… Начинающая накатывать тоска…
Все попытки разузнать город, куда нам лететь, оканчиваются неудачей. Офицеры, сопровождающие нас, упорно не отвечают, лишь улыбаются в ответ, - скоро узнаете! Утром  кто-то решает «сообразить». Они заговорщицки шепчутся, оглядываются и исчезают в поисках спиртного. Вдруг молнией разносится новость, что везут нас на Чукотку! Ища в кармане пятнадцатикопеечные монеты, бросаемся к междугородному автомату. Телефон в то время был только у тётушек, дозвонившись к одной из них, кричу  в трубку, чтобы передала моим, что я лечу на Чукотку! А где это такое я и сам не знаю. Объявляют рейс:
                - Москва …Певек… чего-то там, Анадырь.

                Идём в самолёт на посадку. Поднимаясь по трапу, оглядываюсь назад и вижу, как двое ушедших на поиски бегом несутся по лётному полю. У одного из-под куртки выскальзывает бутылка белой и, стукнувшись о бетонную плиту, вдребезги разбивается. На секунду тормознув, он, понимая всю безнадёжность положения, рванулся дальше к самолёту. Садимся в кресла, пристёгиваемся. Самолёт вырулил на взлётную полосу,  немного подождал и, рванувшись вперёд, вжал нас в свои кресла. Прогрохотав колёсами по полосе, с облегчением взмыл в небо. В салоне шумно, бренчит гитара, передаваемая из рук в руки, летает понятно откуда взявшаяся бутылка водки. Прикладываюсь, делаю глоток и передаю дальше… Через некоторое время меня начинает мутить. Достаю пакет и,  наклонившись к нему, пытаюсь сдержать приступы рвоты. Страх опозориться отгоняет её вглубь. Посидев согнувшись с пакетом некоторое время, понимаю, что больше тошнить не будет и, свернув неиспользованный пакет, убираю его обратно. Откинувшись в кресле, забываюсь. Из всего перелёта в памяти остался лишь аэропорт в Хатанге, больше похожий на барак, в котором пришлось переночевать, кутаясь в старенький ватничек.  Всё остальное - в сплошном молоке тумана. Помню только долгие перелёты, тряску в самолёте и закрытые по метеоусловиям аэропорта.
 
                По прилёту в Анадырь нам объявили погоду, - минус пятнадцать градусов! Это при том, что плюс двадцать осталось дома!  На выходе из самолёта за нос сразу хватает морозный воздух, оглядываюсь,  - кругом лежит снег, настоящая зима! «Спасибо тебе, мама, за ватничек». Краешком глаза замечаю вдалеке военные самолёты, - а, вот, значит, где служить придётся! Нас проводят к ПАЗикам, поджидавшим  у аэровокзала и, загрузив внутрь, потихоньку трогают в путь. Позади остаётся  семья  аборигенов с тёмными лицами. Они были одеты в костюмы народов Крайнего Севера, держались кучно, и все как-то сиротливо прижимались к зданию аэровокзала.
                Проезжаем первый посёлок,  - зрелище невесёлое. Кругом  - покосившиеся, приземистые, занесённые грязным снегом постройки, своим видом напоминающие декорации к фильмам о «золотой лихорадке», ощущение полного запустения царит кругом. Изредка попадаются вездеходы и военная техника на гусеничном ходу» Присутствие военных чувствуется всюду. Удивляют необычно стоящие малоэтажные дома на сваях, словно избушки на «курьих ножках». Всё дальше и дальше отъезжаем от аэропорта, исчезли из виду последние дома, вокруг дороги - ровное поле, покрытое сверкающим на солнце снегом. С непривычки начинает резать в глазах… «Мама,  мама, куда же меня везут? Не иначе, как в тундру к белым медведям».
                Проехав несколько километров по чистому полю, останавливаемся  перед воротами, на которых  висят большие эмблемы военной авиации. После небольшой заминки двигаемся дальше. Проезжаем склад с огромными серебристыми цистернами, какие-то сараи и, наконец, останавливаемся на небольшой площади. Всей гурьбой поднимаемся по деревянной лестнице солдатского клуба, проходим внутрь, рассаживаемся на креслах с опускающимися сидениями. Точь-в-точь на таких же, какие были в  стареньких кинотеатрах. Перед сценой, лицом к нам  - несколько офицеров. Один из них, с лицом, похожим на сурового молдаванина, говорит:
                - Здравствуйте, товарищи новобранцы. Я - командир учебной роты капитан Иванченко, перед вами командиры взводов и старшина роты. Вся ваша гражданская жизнь закончится перед входом в баню, из неё вы уже выйдете военными людьми. Про ножи с вилками забудьте, отныне и на два года принимать пищу будете только ложками!                Старшина, ведите карантин на помывку!
                Представившись старшиной,  человек, с лицом немного подобрее, говорит о том, что если  кто-то будет отправлять вещи домой,- пойдёт с ним на почту, остальные строем – в  баню! Старого ватника мне было не жалко, и я с большинством разношёрстного народа отправился через дорогу в баню. Скинув с себя гражданское, мы, - полсотни стриженых наголо и абсолютно голых новобранцев, кучкуемся перед  дверью в помывочное отделение. Перед входом , на полу, стоит тазик с коричневой жидкостью, в который наступаем, предварительно  открыв рот и показав детородные органы  капитану медицинской службы. В бане все, слегка намылившись, сразу лезут под  душ, надолго замирая под струями воды. В открытую дверь просовывается голова сержанта и командует:
                - Карантин! Закончили помывку, выходи одеваться!

                У каптёра получаем бельё и форму с портянками. Спрашивают размер сапог и тут же выдают новенькие, пахнущие кожей, сапоги и ремни . Удивляет  то, что каптенармусу достаточно было одного беглого взгляда на новобранца, чтобы определить размер одежды. Он почти не ошибался. Надеваем непривычную одежду, - всё чужое и незнакомое, новые запахи, к тому же чуть-чуть гнетёт обстановка. Кто-то первый раз крутит портянки, кто-то уже знаком с ними. Сержанты помогают всем, «запортянивают» неумех. Проходящий мимо старшина вдруг останавливает свой взгляд на мне. Дело в том, что постриженный  под  «ноль», я оставил нежный пушок под носом, - первые, ещё мягкие, усишки.
                - Что это такое? Не порядок! Давай,  синок,  я  тебе поправлю.
                И, взяв бритвенный станок, насухую обскоблил мою верхнюю губу. Было больно до слёз. Прощай, мои первые, пушистые!
                Выйдя из бани, образовав бесформенную толпу, курим, оглядывая себя в новом виде. Конечно, лохматые, новенькие, с иголочки, шинели без петлиц и погон вида военным не придают. От разжалованных нас отличают  лишь поблёскивающие на кожаных ремнях солдатские пряжки. Довершают картину нахлобученные на  головы шапки без кокард , с длинными, смешными ушами. Вверху, по дороге, мимо нас, бряцая оружием, одетые, как моряки, во всё чёрное, проходят две «коробки» солдат. Все они смотрят в нашу сторону, многие улыбаются. Внезапно с их стороны раздаются громкие возгласы:
                - Сыны! Сыны приехали!

                Придя в столовую, садимся за накрытые столы. Практически никто ничего не ест. Жутко хочется пить, поэтому компот выпивают все. Из-за железной решётчатой ширмы с любопытством  выглядывают одетые в белые поварские одежды солдаты. С пониманием поглядывают на нетронутые бачки и ехидно улыбаются. Сержанты командуют: «Подъём», - и выводят нас на улицу. Дальше ведут в казарму ОЭТР, где располагается учебная рота.

-2-

                Карантин в учебной роте – это самое трудное время службы для новобранца. По крайней мере, такие мои ощущения. Многие не помнят этот период  по разным причинам, да и что там вспоминать, разве, как пришивали погоны с петлицами первый раз, или бесконечные «подъём, отбой». Кто захочет держать в памяти постоянное общение с «машкой» - тяжёлой натиралкой линолеумных полов, или мытьё  туалета? В лучшем случае, в памяти будут одни пирожные, которые удалось быстренько захомячить, пока не заметили сержанты. В худшем, какие-нибудь неуставные стычки.
                Бегать я с детства не умел, чахлик по натуре, три раза переболевший воспалением лёгких, ходить-то быстро долго не мог, - не то что бегать. В жизни приходилось лишь убегать от опасности, но это было редко и на короткие дистанции.  В первый день после подъёма, выходя на зарядку строиться, я ничего плохого не предчувствовал. Но вот раздалась команда: «Рота, бегом, марш!» И мы побежали вслед за сержантами, по дороге к первому КПП, постепенно растягиваясь. Впереди бегущей колонны, задавая темп, как мне тогда казалось, очень быстро бежал огромного роста сержант по фамилии Кибиткин, за ним – новобранцы,  кто повыше и покрепче, стараясь держаться и не отставать. В середине растянувшейся колонны находилась основная масса, подгоняемая вторым сержантом по фамилии Бабкин, который  постоянно подстёгивал бегущих командой: «Не растягиваться»! В конце колонны находились отстающие, которых в спину подталкивал третий сержант – Салтыков. Добежав до первого КПП, мы свернули с дороги направо и, быстренько повторяя за сержантами движения физзарядки, не успев как следует восстановить дыхание, вот уже снова  бежим обратно. До казармы я добрался еле передвигая ноги, при помощи уставшего толкать меня в спину сержанта Салтыкова.
                Замученные постоянными тренировками на раздевание, одевание и заправку коек, мы заканючили про то, что, вообще, - кому это надо раздеваться так быстро, за тридцать секунд? Одеться быстро - мы ещё могли понять, а вот зачем надо было быстро раздеваться, нам было непонятно. «Куда гнать-то? Разделся и разделся, не на пожар же! И вообще, за тридцать секунд невозможно снять с себя одежду!»
                - Ты сможешь раздеться быстро? – обратился Кибиткин к Салтыкову.
                - Конечно,- ответил тот,- давай, засекай время!
                - Тридцать секунд, отбой! – скомандовал Кибиткин и нажал секундомер.
                Салтыков в мгновение ока, сбросив поясной ремень, расстегнул пуговицы на гимнастёрке, одновременно ногами стянул сапоги, и расстегнув брючный ремень, сбросил штаны, потоптав ногами, сдёрнул их окончательно и сбросив китель замер:
                - Готов!
                - Десять секунд! Смотрите сами, второй взвод, - сказал Кибиткин, протягивая секундомер в нашу сторону.
                Десять секунд! Это было видно и без секундомера, что разделся он моментально! Вопросов по поводу требований больше не возникало и, «упираясь» мы стали злее грызть гранит науки армейской, который пока состоял из строевых занятий, физподготовки, изучения текста присяги и уставов. Намучившись за день, я, засыпая, с ужасом думал о том, что завтра опять услышу эти самые страшные для меня слова: «зарядка» и «бегом». Каково же было моё удивление, что однажды, после подъёма, сразу подали  команду умываться, и я понял, что зарядки не будет! Какое счастье,  - думалось мне, - хоть сегодня ноги отдохнут! Ноги отдыхали недолго. По выходным, оказывается, надо было не просто бегать, а бегать кросс на время, - кто быстрей!

                Стартовали у спортзала в направлении  первого КПП, дальше налево, вниз к химгородку. Под горку бежится легко, успеваю только ноги вперёд выбрасывать. На удивление сильно не отстаю, держусь в серединке, правда, поближе к хвосту. Нижняя дорога неровная, бугристая, нарезанная какими-то большими волнами, и,  поднимаясь по этим волнам, вижу, что начинаю заметно отставать. Пробегая мимо кочегарки, замечаю косо лежащий, на куче не то угля, не то шлака, огромный блок цилиндров зелёного цвета. Поразили большие, размером с ведро, отверстия под поршни. «Отчего такой здоровый?» Поворачиваю налево, в гору, и, еле передвигая налитые свинцом ноги, как в замедленном кино, ползу вверх. «Ког-да же за-кон-чит-ся  э-тот подъ-ём?» Цепляясь носками сапог за дорогу, вываливаюсь наверх, на бетонку, на финишную прямую. Мои ноги ватные, непослушные, еле передвигаются, в груди бешено колотится сердце, во рту - кровавый привкус, задыхаюсь, как рыба, кажется, что втягиваю в себя не воздух, а какую-то пустоту… Вдруг грянула мажорная музыка духового оркестра, - это музвзвод, построенный на плацу, поддерживал валившегося со своих ног меня, бежавшего самым последним. Сил мне это не прибавило тогда, но почему-то оставило хорошее воспоминание. Добравшись до финиша и уперев руки в коленки, я, согнувшись пополам и сплёвывая длинную, никак не хотевшую отрывающуюся от губ слюну, завидовал музыкантам, которые дудели в свои трубы и никуда не собирались бежать. «Везёт же!» Однако, музыканты, положив свои трубы на плац, вышли на дорогу и, как все, рванули вперёд...

                Первая стрельба состоялась в карантине. Придя на стрельбище и выслушав задание, никто внешне не выдал своего волнения, - стреляли из автомата почти все ещё в ПТУ и школе на НВП. Ещё оставался даже какой-то мальчишеский интерес, необъяснимая тяга ко всему, что стреляет. Про «убивает» ещё не задумывались. И вот подходит моя очередь показать, на что я способен. Огневой рубеж, я лежу, в руках автомат, в магазине три патрона. Одиночными. Никак не сосредоточиться. Ловлю центр мишени, всё как учили, вдруг рядом грохочет выстрел – бах! На секунду оглохнув, пытаюсь поправить дрогнувшую мишень, тяну крючок, и тут с другой стороны  – бах! Нервы, натянутые до предела, сдают и я, прикрыв оба глаза, от страха получить отскочившей гильзой, посылаю первую пулю в направлении мишени – бах! Повторяю всё сначала, пытаюсь управлять непослушным, всё время закрывающимся глазом, не получается, – бах! Опять  никак, тьфу, ну же, – бах! В мишень, конечно, я попал, в смысле, - в щит большой.

                Те, кто отстрелял на «отлично», пошли выполнять боле сложное упражнение. Стрелять очередями по падающим мишеням. Отстрелявших ребят плотным кольцом обступали все и спрашивали: ну, как там? Смущающийся от всеобщего внимания Вовка Овцинов, улыбаясь, отвечал:
                - Да трудно, блин, по два патрона выпускать. То три вылетит, то один.
                Ребята откровенно завидовали  тем,  кому удалось «по-взрослому» попалить из автомата. Не все, конечно, - лично меня уже начал точить маленький червячок самолюбия, но об этом я тогда ещё не догадывался.

                Вскоре в роте  объявили, что имеющие навыки обращения с музыкальными инструментами и желающие проходить службу в муззводе, должны построиться и проследовать в солдатский клуб. С радостью услышав эту новость, я и несколько других ребят, быстренько построились и направились в клуб. Заворожённый живым  звуком оркестра, я горел желанием стать военным музыкантом. Ну, их нафиг, эти автоматы! Прапорщик, командир муззвода, меня забраковал из-за выбитого верхнего зуба. Увы, музыканта из меня опять не получилось.

                Почти месяц  карантина, как он не тянулся, всё-таки подошёл к концу. Мы выучили текст присяги назубок и 18 мая, получив автоматы в двухэтажной казарме, отправились  на главную площадь  городка, к зданию  ГДО, где и  были приведены к присяге. Приняв присягу, мы оставили часть армейской жизни под названием «детство», где нас особо не наказывали. Жалели, как сынков, приучая к дальнейшим  жизненным испытаниям…

-3-

                Первое свидание с казармой не такое яркое, как хотелось. Дело в том, что все деревянные казармы очень похожи внешне с казармой первой роты. Одинаковые здания, «типа бараков», имеющих посередине вход, расположенный на южную сторону. Запомнился непомерно высокий вход, к которому вели несколько деревянных ступенек широкого крыльца, под которыми хранились лопаты, ломы и прочий хозяйственный инвентарь. Изнутри ОЭТРовская казарма мне казалась шире проходом, но могу и путать. Был там только в карантине, и помню лишь бесконечные тренировки, нитки-иголки, команды сержантов и строгий взгляд капитана Иванченко, от которого у меня холодело всё внутри, и бегали мурашки по спине.
                Про щелчки ножными полотенцами вечером, перед отбоем, и «добрые» советы вешаться проходивших мимо "дядек", казавшихся мне тогда почти мужиками, по сравнению с собой, я не буду. Всерьёз я их не воспринимал  потому, что вырос в рабочем районе. Там, у каждого уважающего себя пацана, в парадной, на лестнице за батареей,  хранился откопанный, поеденный ржавчиной, автомат времён ВОВ. Да и редкий подросток не ходил в школу без патронов в карманах. Чего мне их бояться-то было? Или в детстве не было драк до первой крови? Выглядели «дядьки» устрашающе, и, поскольку находился я в армии, а не во дворе, ко всему непонятному присматривался, выдерживая длительную паузу...

                - Вешайся  сынок, здесь ломы в пургу летают, - говорил мне дядька с пробивающейся растительностью над верхней губой, похожий, действительно, больше на папу, чем на сослуживца. Не знаю, кто внёс это слово в солдатский лексикон, но оно прижилось и передавалось последующим поколениям предыдущими с завидным успехом.

                Казарма, снаружи отделанная деревом, с достаточно большими  для севера окнами, толстыми, теплыми, непромерзающими стенами, даже в лютые сорокапятиградусные морозы! Одно слово - дом! Спасибо тем, кто его построил, жить в нём было комфортно. Изнутри здание было разделено вдоль широким проходом. Справа от тумбочки дневального, по левой стороне коридора, находилась ленинская комната, прямо - просторное спальное помещение с высоким потолком. По правой стороне - умывальник и туалет с настоящей канализацией, писсуарами и чугунными эмалированными удобствами  -"очками". Ох, уж эти "очки"!
                Налево от дневального, по правой стороне коридора,  - бытовая комната с утюгами-зеркалами, каптёрка, сушилка, спецпошивочная. По левой стороне находилось самое страшное помещение - канцелярия... За ней - отгороженное, решёткой от пола до потолка, самое важное - оружейка.  Дальше прямо - учебный корпус, в  котором, по-моему, находилось  четыре класса, имевшие каждый свою специфику: огневой, тактический, ОМП, караульный. Могу и путать. Вдоль коридора, на стенах, вывешена наглядная агитация: выдержки из уставов, расписание, приказы начальников, политическая агитация. Вот в таком доме нам и предстояло послужить ближайшие два года. Чуть не забыл… полы в казарме были застелены линолеумом, пробитым по краям и на стыках гвоздями через оцинкованную ленту. Полы - очень главное воспоминание, ведь мыли мы их сами. За долгие месяцы службы настолько «прикипаешь» к этому месту, что, заканчивая работы или занятия, ловишь себя на мысли, что идёшь домой. Иногда такое прорывалось вслух.
                - Куда, куда пойдём? - переспрашивали ребята, - в роту, чума! Домой ещё не скоро!
                Стоит отметить, что оговаривался не только я один...

                Итак, раскидали карантин по ротам, - кого в связь, музыкальный и хозяйственный взводы, в пожарку. Несколько человек  оставили в ОЭТР,  отослали  поваров  учиться на материк. Водителей  - в автороту, казарма которой, как раз, находилась напротив  нашей, только пониже под гору. Человек  шестьдесят определили в первую роту батальона, и я попал в их число. Вот мы, молодые, в ещё«махровых» шинелях, шапках, надвинутых «на всю голову», топая  сапогами с ещё не смятыми голенищами,  по крыльцу вваливаемся  с  яркого солнца в помещение роты,  мгновенно  ослепнув. Идущие  впереди растерянно останавливаются, натыкаясь  на «тумбочку»  дневального,  где с шапкой на затылке, умирая от тоски, возвышался солдат уральского призыва, дембель Саня Захаров. На уткнувшихся в Саню передних «сынов», напирают сзади. Образовывается  секундный  затор. Воспользовавшись  этим моментом, дневальный,  у которого при виде нас резко поднялось настроение, решает по-своему использовать эту ситуацию и отсылает часть столпившихся солдат налево, прямо в канцелярию.  Откуда, спустя момент, выталкивая  неразумных «сынов»,  выходит  замполит  роты Юрчиков:
                -Ты чего? – Обращается он к дневальному.
                -Да я пошутил,  товарищ  старший  лейтенант.
                - Тогда поедешь  домой в последнюю партию, шутник!
                Настроение дневального Александра Захарова моментально рухнуло  вниз...
                Через  некоторое время на  «тумбочке»  уже стоял  дневальный  нашего призыва, начищенный и слегка  мешковатый  новобранец, а история с Захаровым закончилась  благополучно, - вечером  к нему подошёл  замполит и  сказал:
                - Собирайся, поедешь домой! Я тоже  пошутил  днём.
                Саня благополучно отбыл домой, а мы остались вместе с несколькими  «особо отличившимися» дембелями, жившими к тому  времени в классах учебного корпуса. Казарма  была полностью  (или почти полностью) предоставлена  нам,-  новым  хозяевам. По вечерам  дембеля сидели в туалете, лениво покуривая,  бренчали на гитаре. Странно было видеть мне, замученному муштрой  «сыну», этих полугражданских, ведущих себя естественно в этой чуждой и незнакомой мне среде. Некоторые, как мне показалось, особенно озабоченные, приставали с вопросами, - есть ли у нас фото девчонок: «Покажи?»  Свои фотки я никому не показывал. Тех из нас, кто умел играть на гитаре и знал какие-либо песни, дембеля поодиночке выуживали  в туалет и просили спеть что-нибудь новенькое.

                Шло время, потихоньку набирая обороты,  и мы постепенно втягивались  в круговорот теперь уже армейской жизни. Трудно постигалась военная наука, - не всё, конечно, но строевая  добивала особенно.  Зачем нас заставляют ходить по этим квадратам, нарисованным на бетонных плитах  площади-плаца? Что мы, ходить не умеем? К чему это бесконечное «равняйсь, смирно, шагом марш»?
                -Поднять ногу,- командует Кибиткин,- раз!  Носок ноги оттянуть! Выше ногу, Чучин!  Данилов, носок оттянут! Журавлёв, - команды «два» не было! Опустить ногу, - два! 
                И так до бесконечности. Казалось, этому счёту  конца не будет. Конечно, откуда знать молодому солдатику, что надо делать,  чтобы не казаться со стороны смешным утёнком. Ему одно хорошо – тишина  и покой, которые после отбоя…или  обед! А лучше - и то и другое сразу! Эх! Поднял, опустил, при этом руками ещё надо правильно отмахивать! Какой  куда - сразу и не разобраться. Одно слово – мука!
                Много позже, когда строем  ходить  уже входит в привычку, взвод печатает  шаг  так  чётко, что бетонка  стонет под ногой и гул эхом возвращается к нам обратно, оттолкнувшись от вершин сопок.
                А пока – раз, два! Раз, два! Раз, два, три-и-и! Не любили  мы строевую, называли её муштрой, глушением ног. При всех минусах строевая имела и свою положительную сторону, но только зимой. Зимой, шлёпая сапогами по плацу, мы согревались, с удовольствием отмахивая руками. Чего не скажешь  про зимний  химический тренаж. Вам никогда не приходилось  холодную резину противогаза,  промороженную на двадцатиградусном морозе, одевать на лицо? Ощущения, как у манекена, непередаваемые!

                Тренажи, тренажи,  бесконечные занятия, изматывающая физическая подготовка, ненавистная строевая, сладкая, дремотная политическая и долбёжка основной нашей библии – УГ и КС. Кто не знает, поясню: это Устав Гарнизонной и Караульной Службы. Забыть который невозможно -  это, раз и навсегда, как научиться ездить на велосипеде.
                -Каждая буква этого Устава написана кровью! Запомните, - реально пролитой человеческой кровью! – говорил нам командир батальона, огромный человек, подполковник Клименко, прохаживаясь вдоль строя  в расположении роты, останавливаясь и внимательно оглядывая нас. Мужчина хорошей комплекции, с  открытым лицом и красивыми голубыми погонами на которых поблёскивали по две большие звезды подполковника, внушал нам благоговение. Мне почему-то запомнился значок СВУ на его груди и большие сильные руки.
                На самом деле, комбат был достаточно строгим человеком,  умным  и справедливым. Осталось ощущение того, что он был самый старший наш начальник, наверно потому, что руководил непосредственно батальоном, а командир части полковник  Самойленко, между нами  называемый «Сомоса», был, как московская проверка, - и подальше  и в казарме редкий гость.  Для солдата самый главный начальник тот, кто всех ближе, – сержант! Он - самый страшный, он контролирует каждый твой шаг, видит все твои проступки, поэтому, кара за всё следует незамедлительно! Фиг расслабишься, находишься в постоянной  боевой, как говорится. Но это только первые полгода. Солдатская иерархия простая – отсчитывай через полгода очередные неуставные звания, и всё. Воинские звания в солдатской среде особого веса не имеют. Все живут в одних условиях, с одного котла едят, одеты одинаково, и разница меж ними лишь в том, кто раньше уедет домой – дембельнётся.
                А пока собираем – разбираем автоматы, не в классе, как в школе на НВП, а на дощатом плацу, набранном  «клёпкой» из дранки от деревянных ящиков, кто-то постарался же! Знакомимся  поближе с химзащитой, тактической амуницией, в которой присутствовал вещмешок.  Увидев его, почему- то вспомнил про войну, кадры хроники, где солдаты - с такими же точно «сидорами». Сразу стало тоскливее, повеяло настоящей тревогой. Почему такие чувства вызвали ремни из «брезентухи» и простой солдатский мешок? Не могу ответить до сих пор. Может, от того, что не видел их ни разу на парадах, где при оружии, начищенные до блеска, отобранные по росту и цвету глаз, вышагивающие балетным шагом, идут ряды «покрытых лаком». Оговорюсь сразу, парад  Победы – исключение!
               
                Познакомившись, тут же перешиваем бирки старых владельцев на новые, изготовленные начинающими писарями и выданные каптёром Кузьминым, которого все называли «Кузя». Вообще, - там всё подписано, проклеймено  и проверено строгим взглядом старшины роты прапорщиком  Улятовским:
                - Син мой, твоя фуражка? Покажи клеймение! Почему  «пе ша» не подписано? Немедленно подписать!  Ах ты, писюн мамин!
                Вообще, личность  старшины была  колоритная. В армии прослужил он более двадцати пяти  лет, на это указывали его нарукавные нашивки  и, поэтому, знал и повидал всяко. Обманывать его было бесполезно, все наши ухищрения отлынить и ускользнуть от службы, заканчивались, в большинстве случаев, увеличением количества  внеочередных нарядов. Первое, что слышали дежурный по роте и дневальные от вошедшего старшины, было:
                - Нет порядка в роте! Дневальный свободной смены! Ко мне!
После этих слов жизнь внутреннего наряда усложнялась многократно. От мытья полов  «с милом», до собирания  «подснежников» вокруг роты. Старшине старались не попадаться на глаза лишний раз, но за глаза все называли его «батя», что соответствовало действительности. Заведовал он всем, начиная от нашей одежды и заканчивая боеприпасами.

                Тренажи, тренажи, каждый день тренажи. Сначала научить руки этим движениям, потом шлифовать, совершенствовать автоматизм движений, чтобы наощупь, в полной темноте, в любой обстановке и при любой погоде, как автомат, не думая, ты смог бы это сделать.  Любимым моим тренажом, конечно же, был огневой. Какой мальчишка не мечтал подержать в руках настоящее оружие! Многих армия этим и подкупала. Ох, и любят мальчики играть в «войну»! С детства. Многие годы оставалось недоумение, - зачем так мучили нас скоростным забиванием патронов в магазин? Все ходили в караул, и каждый сам себе снаряжал магазины. Нехитрые движения, - толкай и толкай патроны туда один за одним, так нафига запариваться на скорость? Химзащита – понятное дело, не успел одеть, – помёр. А тут патроны какие-то.
                В этом вопросе наглядность нужна, и вот почему: позже, в лихих девяностых, увидев по телику репортаж из горячей точки, обратил внимание на то, как боец, загребая пригоршней  патроны из ящика, трясущимися от волнения пальцами, неуклюже запихивал их в магазин автомата. Его товарищ, высунувшись из окопа, поливал очередями в  три – четыре патрона  что-то, наступающее на них. Тут только и дошло до меня, зачем нас так натаскивали. Ну да, лучше поздно, чем никогда…

                Тяжело учиться мне было всегда, за исключением ПТУ, которое выбрал сам. Лень – матушка и до сих пор мучает своими приступами, чего говорить про вчерашнего маменькиного сынка, которого только-только в школе отмучили  и опять пичкают чуждыми навыками и знаниями. И вообще, - дома мама, жена, ребята отслужившие и ещё нет – гуляют, отдыхают, а я тут химзащиту непослушную на себя натягиваю, прыгая на одной ноге и пытаясь второй попасть в мягкий «химический» сапог. «Да что же это такое! Не попасть никак! Наконец-то, попал.  Так… это одел, здесь застегнул, вроде, всё»:
                - Готов!
                «Ну когда же всё это закончится!  Достала эта учёба! Учат и учат все кругом. Когда же я-то буду учить кого-нибудь?! »
                «Не скоро», - подсказывало сознание.

-4-

                Не скоро, ох, и не скоро пройдут эти два года твоего отрыва от дома, жены, мамки и брата. Время тянется резиною, день солдатика – новобранца очень длинный, от подъёма в шесть утра и до отбоя в десять, кажется, проживаешь целую жизнь. Семь жизней в неделю! И каких насыщенных, мама дорогая! Если не оглохнешь к вечеру от сержантских окриков, то ещё слышишь свою фамилию на вечерней поверке. Сил остаётся только, чтобы выкрикнуть своё «Я!» и, быстренько помыв ноги, – в коечку! Едва коснувшись головой, моментально проваливаешься в чёрную бездну и тут же слышишь:
                - Рота, подъём! Форма одежды номер четыре! Выходи строиться на зарядку! – крик дневального так приятен, что хочешь сказать про свою жизнь армейскую много нехороших слов, про себя, не вслух… Одевшись, выходим из роты, прогрохотав сапогами по высокому деревянному крыльцу. Быстро построившись, маршируем на плац  перед штабом, куда одновременно  со всех казарм стекаются потоки одинаково одетых солдат. Там, распределившись по размеченным квадратам, начинаем махать руками, наклоняться, приседать. Всем действом руководит кто-нибудь из громкоголосых «замков» и мы, находясь в общей солдатской массе, старательно делаем все упражнения зарядки. К моему удивлению, разницы между призывами не наблюдалось, все одинаково сгибались и разгибались. Остатки сна снимались ненавистной мне пробежкой. Возвращались в роту окончательно проснувшись, слегка вспотевшие и, на удивление, полные сил. Быстро почистив зубы, умываемся и заправляем койки. Потом выстраиваемся на утренний осмотр – в две шеренги, вдоль спального помещения. Разведённые  друг напротив друга, ожидаем подхода сержанта, который, передвигаясь приставным шагом, останавливается напротив каждого. Пристально оглядывает внешность, проверяя чистоту подворотничка, который  все подшивали с вечера.
 
                Далее тренаж, хорошо,  когда самый любимый – политподготовка. В солдатской среде его ласково называли сон-тренаж. При любой погоде проходил он в Ленинской комнате. Рота помещалась туда легко, рассаживалась, и начиналось блаженство под монотонное бормотание докладчика. Главное, – это не упасть со стула во сне. Просто, какой-то кайф неземной, - эта сладкая дрёма… Видя такую ситуацию, докладчик, в основном, замполит роты, периодически подавал команду: «Не спать»! – разом поднимая несколько совсем упавших голов, но ненадолго. Замполитовские хитрости, вроде внезапной команды «Встать, кто спит!» – результата не имели, никто на эту удочку не попадался. Политинформации, проводимые ротным, были тяжелее в части борьбы со сном, кемарить в открытую было чревато. Можно было нарваться на бодрящую пробежку вокруг кочегарки с баней…

                Вот уже и проголодались. Восемь утра, пора в столовую – завтрак! Столовая – это просторный зал, в котором одновременно принимала пищу не одна сотня солдат, на входе имевший гардероб, и в дальней части всевозможные цеха  по приготовлению, хранению, в общем всякая кухонная дребедень. Хлеборезка  находилась справа в холле столовой, с окошком выдачи в зал. Итак, стоя вдоль столов, ждём команды садиться. Садимся. Встают раздатчики и раскладывают кашу по тарелкам, стараясь разделить содержимое бачка на десять равных частей. Тихие споры за столом бывали только из-за самой вкусной каши – гороховой! Её, ко всеобщему неудовольствию, давали всегда немного, меньше половины бачка, почти на самом донышке, чего никак нельзя сказать про геркулесовую или пшеничную кашу, которых всегда было с верхом. С детства закормленный заботливой маманей гречневой кашей, в армии практически её не ел, отдавая свою порцию ребятам. Слупив кашу, кто с хлебом, кто - без, запиваем горячим кофейным напитком  «Балтийский» со сгущенным молоком, прикусывая белый хлеб, на три куска которого черенком вилки  размазывали круглую порцию настоящего сливочного масла. Целых двадцать пять грамм!
                Ну что же, масло съели, - день прошёл! Так говорили все, - кто считал каждый день, и те, кто махнул на счёт рукой. Дальше всё по расписанию: занятия в классах, на плацу и тактика в «поле». Об этом мероприятии можно долго рассказывать, часами, но, чтобы не утомлять внимание, скажу просто, - игра в «зарницу», но по-взрослому. Сейчас это называется  «искусство выживания». Тогда же просто гоняли нас по тундре, разворачивая – сворачивая в цепь бессчетное количество раз. Заставляли падать на мокрую землю, переползать, изображать бой, прицеливаясь из автомата куда-то вдаль. Всё бы ничего, да только местность там особая –кочка на кочке, ходить невозможно, а тут ещё бегать заставляют! И не куда-нибудь, а вверх, на сопку!
                - Взвод! К бою! – командует Кибиткин, - Вперёд! Бегом марш! 
                Мы, как можем, рассыпаемся в цепь, и начинаем осторожно, обходя кочки, карабкаться наверх.
                - Отставить! Взвод, на исходную! – все, переглядываясь в недоумении, спускаются обратно, строятся. Стоим, выслушиваем, оказывается, медленно всё делаем! Снова  начинаем,  опять - отставить! Ещё раз, уже бежим, не разбирая, - где кочки, где что. «Как назад? Отстал кто-то? Блин, да это же я!» Ловлю на себе недовольные взгляды ребят. Опять на исходную, вперёд! Бегу, из последних сил стараясь меньше отставать. Автомат в руках уже весом с противотанковую пушку, сзади колотит по ноге черенок сапёрной лопатки. «Всё, сил больше нет, сейчас помру прямо тут, уткнусь носом в эту коричневую растительность, мелькающую под ногами и пусть меня тут же и похоронят!» Ребята кто покрепче – чуть впереди, опять строй сломан. Сейчас снова сержант остановит, и мне будет стыдно. Занятый этими мыслями, я не замечаю, что рядом падает, как подкошенный, Сергей Кудряшов. Почувствовав неладное, все закрутили головами, продолжая бежать вперёд, однако.
                - Второй взвод, стой! Кругом! – командует сержант, - Подобрать раненого, мы своих не бросаем! 
                Развернувшись и подхватив под руки товарища, бегом  карабкаемся дальше. «Спасибо, тебе Господи, за секундный перерывчик!» Позже объявляется привал и мы, разгорячённые, садимся  прямо на землю, совсем не чувствуя её ледяной холод. Стук сердца в груди постепенно замедляется, руки перестают дрожать, перекур! Какое наслаждение затянуться  ароматной папироской. Кругом  - простор природы, лёгкий ветерок обдувает горячие лица, и мы, молодые волчата с ещё молочными зубами, сидим у подножья огромной горы-сопки. За несколько минут разговор переходит на местные особенности:
                - Товарищ сержант, а что, тут правда кругом вечная мерзлота? – спрашивает кто-то.
                - Везде, - отвечает Кибиткин, отстёгивая свою сапёрку. Ловко, в четыре удара, прорубает бурого цвета растительность и, схватив своей огромной пятернёй это «мочало», вытягивает его наружу.
                - Смотрите, - говорит он. Все с интересом заглядывают в образовавшееся окошко. Я тоже посмотрел, и что больше всего удивило меня, так это поток воды, который стекал сплошным ручьём с горы, хотя снега уже не было, и стояла сухая погода. Прямо под водой  находилась глыба промороженного грунта, состоящая из растительных волокон. Подолбить нам пришлось её ещё в карантине, когда нас привели на какую-то площадку перед огромными воротами в горе. Это был четырнадцатый портал, и там мы выдолбили траншейку под кабеля связи и электропитания, для бронированных будок. Ковыряя неподатливый грунт, все удивляясь его прочности. Копали неглубоко, всего полтора – два штыка глубиной. Сколько погнули лопат, не помню, но знаю, что три приваренных наконечника от отбойных молотков к трубам мы отломали напрочь!
                Ой, пора в роту, занятие закончено, скоро час дня! Наступает время обеда. Быстро собравшись в два прямоугольника взводов, рота, немного уставшая и потрёпанная, бряцая ложками в котелках, возвращается в часть. Миновали третье КПП, вперёд, по грунтовке, мелкой  крошкой рассыпанной  под ногами, куску  бетонки, поворот направо, мимо плаца, чуть вверх и всё, мы пришли! Быстренько ставим оружие и заправляем на места мешки с тактической дребеденью, снова строимся, теперь уже в столовую.
                Приятно.

                Обед  для каждого солдата – святое. Особенно, вовремя и качественно. Все эти условия ни разу не были нарушены. Сказать, что кормили  нормально, значит, скромно промолчать про тех ребят, что, крутились у своих котлов, «лётали мухой» по варочному залу, от плиты к чугунной ванне, в которой  вручную замешивали фарш на котлеты, успевая ещё перемешать огромной поварёшкой варево в паровых котлах, сияющих своими нержавеющими боками.
                Кормили вкусно и сытно, почти по-домашнему. Первое - всегда на мясном бульоне, второе - каша или картошка с мясом. Запивали компотом из сухофруктов, который по цвету мало чем отличался от хорошего, крепко заваренного чая. Три куска чёрного хлеба, которые никто не считал,  и два куска, казавшихся такими сладкими, - белого. Праздничные обеды – особая статья, про них надо рассказывать отдельно и в другой раз, чтобы сразу не захлебнуться слюной.
                После обеда нас полчаса не трогали, и мы позволяли себе немножко расслабиться, подкопить жира – «позапухать». Снова занятия, опять учёба, приёмы караульной службы, уставы, уставы бесконечные уставы. К ужину аппетит у молодого - уже волчий, опять быстро проглатываем с тарелок всё, что разложено раздатчиками, запиваем чаем и с опаской поглядываем на бледно-жёлтые круглые шарики, оставшиеся на тарелке, где только что лежал сахар. Есть - не есть? Кто-то, посмелей, протягивает руку, кладёт в рот пару шариков. Кто – то бросает:
                - Ты что! Не ешь! А то и после армии стоять не будет! 
                Кто хихикнул, кто промолчал, кто загрустил. Такая реакция была у нас на обыкновенные витамины «Гексавит». Так быстро съели ужин, даже позабыл сказать, что он, в основном, был рыбный. Чувство голода после ужина притуплялось. Те, у кого были средства, по вечерам бегали из рот в солдатское кафе, расположенное в том же здании, что и столовая. Вход в чайную был слева от входа в столовую. Про себя мы называли эту кафешку просто – «чепок», а все вкусности, которые можно съесть – «чефан». Обжираться  пирожными, закусывая их бисквитными рулетами, при этом запивая всё чаем из электросамовара, в который выливалась банка сгущенного молока, называлось «чефанить». Не подумайте ничего плохого про это словечко! Набиться сладким надолго не удавалось. Сахар сгорал в солдатской крови словно порох, моментально.
                Ну вот, черкнув письмецо домой и отписав, что всё нормально, мы, так и не прочувствовав личного времени, выходим на вечернюю прогулку. Протопав вниз налево, мимо спортзала, потом наверх, за пожаркой  опять повернув, мимо складов к столовой, в роту. На прогулке горланили песню, у каждой роты  была своя, наша - про «десятый десантный батальон». Нетрудно догадаться, что потом мы её немного переделали и орали про «двести девятый наш ударный батальон».
                Ротным запевалой был Юрка Святышев, который с долей таланта справлялся с этим. Может быть в этом нет ничего особенного, но я бы так не смог: петь, когда все молчат. В городке по нашим песням, наверно, проверяли часы. Вот и солнце село. Вечерняя поверка. Скинуть с уставших ног сапоги, надеть шлёпки, сделанные из голенищ давно отслуживших сапог, добежать до умывальника и помыть быстренько ноги в низких раковинах. Может быть, удастся курнуть перед сном, чуть-чуть. Всё – отбой, в койку, засыпаем камнем…
                Учёба порядком поднадоела, и всё больше в разговорах стали упоминать караул. Кибиткин, отвлекаясь, в  общих чертах рассказывал про первый пост, – самый любимый зимой, про почту. Упоминал непонятное новое слово порталы. ГСМ и автопарк  мне были знакомы с детства, и поэтому особого внимания не привлекали. Попадая служить, каждый мальчишка мечтает управлять военной техникой, иметь хоть какое-то отношение к грозному оружию – ракетам или самолётам. Все  были воспитаны на программе  «Служу Советскому Союзу!» (которую позже называли  «В гостях у сказки») и, естественно, не знали всей действительности. Хотя на нас и была форма с погонами авиаторов, поблизости никаких самолётов не наблюдалось, танков мой глаз не примечал, и поэтому перспектива прослужить два года, охраняя бочки с соляркой, нагоняла смертельную тоску.
                - В увольнение здесь не отпускают, - говорил сержант Кибиткин.
                - А почему?- спрашивали мы.
                - Так куда здесь пойдёшь, кругом тундра, один город Анадырь, и тот, - за лиманом… 
                Веселья от таких слов у нас не прибавилось.

                Скоро прибыли и сержанты из тульской учебки, и теперь в каждом отделении  был свой командир. Кибиткин занимал сразу две должности: командира взвода и заместителя одновременно. Почему - не знаю, но прошлый командир второго взвода прапорщик  Ольхов был переведён командовать автовзводом, размещённым в одной казарме вместе с нами. Первым взводом руководил лейтенант Сучков, молоденький с виду, худощавый и  всегда чуть ссутулившийся. Ротный Иванченко  уехал к новому назначению, и командовал всеми нами замполит,  старший лейтенант по фамилии Юрчиков.
                Участились занятия по огневой подготовке, стрелять приходилось всё больше, и оба глаза уже прикрывались лишь иногда, при первых выстрелах. Мои успехи в этой дисциплине, ковыляя, дошли до троечки. Происходило постепенное, болезненное сращивание меня с  автоматом, в одно целое. На теории  стали изучать  документы со странным названием  «табель  постам», в которых находился, в принципе, обычный перечень названий. Знать всю эту канцелярию надо было назубок. Ой, как надоела мне эта учёба! Всё, завтра идём в караул.

                Итак: подъём, зарядка, тренаж, завтрак. Внутри всё гудит от напряжения и радости: сегодня мы идём в караул! Наконец-то, настоящая служба начинается, про которую много слышали и столько всего выучили! Мы даже краем глаза её видели, обращая внимание на проходящих мимо солдат с автоматами «на ремень», вверху которых  блестели  хромом пристёгнутые штык - ножи. После завтрака занятия  кажутся несколько увеличенными по времени, но вот уже и обед.
                После обеда получаем оружие и идём в караульный городок, расположенный возле двухэтажной казармы второй и третьей роты. Тренируем караульные приёмы, периодически меняясь упражнениями. Последняя тренировка перед настоящим делом, и руки ещё неуверенно выполняют движения под команды:
                - Штыком  коли! Раз, два! – и мы, уже без замаха, втыкаем штыки в веники.
                - Прикладом бей! Раз, два! – взлетают приклады вверх и вперёд!
                - Магазином бей! Раз! – коротко взмахнув, вылетает вперёд  рожок.
                Эта песня приятна и знакома каждому, кто ходил в караулку. После занятий нас укладывают спать. Днём! Кто же откажется поспать днём, да ещё в постели…  Короткий дневной сон,  с непривычки ничего, кроме тяжести в глазах, не приносит. Заправив постели и умывшись, строимся в расположении в две шеренги. Перед нами - высокий худощавый майор в очках, с медицинскими петличками. Интеллигентного вида, внимательно оглядывая нас, мягким голосом задаёт вопрос:
                - Кто из вас, по состоянию здоровья, или по каким либо другим причинам, не может  нести караульную службу? Прошу выйти из строя.
              Наряд стоит не шелохнувшись. Все замерли, слышно, как поскрипывают доски  под ногою майора.
                - Хорошо.
                Майор, повернувшись, уходит, Юрчиков  командует:
                - Караул, напра-во! Шагом  марш, получать оружие!
                Заходим в оружейку, каждый берёт из пирамиды свой автомат, штык-нож, подсумок и два магазина. В углу  оружейной из высокого сейфа старшина достаёт именные  колодки с патронами, подходя к нему  и получая боеприпасы, ребята докладывают:
                - Рядовой Гусев шестьдесят боевых патронов – получил!
                - Рядовой Пантюхин  шестьдесят боевых патронов – получил!
                - Младший сержант Сурин шестьдесят боевых – получил!
                Протягиваю руку, беру тяжёлую колодку и от волнения  всё забываю. Тут  же следует напоминание старшины:
                - Доклада не слышу, син мой!
                - Рядовой Журавлёв шестьдесят боевых получил, товарищ  прапорщик!
                Наученными движениями спокойно снаряжаем магазины, заталкивая отливающие медью красноватые патроны в магазины, вес которых ощутимо меняется. Такая приятная тяжесть, дающая внутреннюю уверенность.  Выходя из оружейной комнаты, держим оба магазина в руке, демонстрируя покрасневшие контрольные окошечки магазинов старшине. Он внимательно осматривает рожки, на долю секунды зафиксировав их пальцем. Выйдя из оружейки,  укладываем в подсумки магазины и вперёд – на плац! Там наряд представляется новому дежурному по части и его помощнику. Осмотрев вновь заступающих, дежурный отдаёт команду, и наряд направо, правым плечом вперёд, марширует мимо взявших «под козырёк» дежурного с помощником, в конце плаца, разделившись на группы, расходится в свои стороны. Мы идём наверх, мимо столовой, в караулку. Там нас уже заждались.

                В городке караулка имела, наверно, самое высокое крыльцо. Длинная металлическая лестница, в один пролёт с каждой стороны, спускалась с эстакады, расположенной перед  двумя дверями, возле которых алели таблички. На одной из них было написано: «караульное помещение», на второй – «гарнизонная гауптвахта». Само строение, расположенное на высоких сваях, имело толстые, до одного метра толщиной, стены, и обычные окна. Внутри - холл, справа - сушилка, прямо - туалет, рядом с ним - столовая. Слева - комната начальника караула, с пультом и местом отдыха, рядом - комната  бодрствующей смены, с оружейными пирамидами и плевательницами на полу. Дальняя  комната была комнатой отдыха заступающей смены.  Внизу, на территории, огороженной высоким забором, справа, как войдёшь, находилось место для разряжания и заряжания оружия. По-моему, открывал калитку, выбегая из караулки и спускаясь вниз по лестнице, караульный бодрствующий смены шестого поста.
                И вот мы спускаемся к пулеуловителю вниз. Ставим три автомата на нижнюю доску, в специальные углубления для прикладов. Стоя сзади за нами, внимательно наблюдает и контролирует наши движения начкар Юрчиков. Три человека: разводящий и двое караульных одновременно щёлкают предохранителями, резко отводят затворы вниз и замирают. Звучит команда начкара:
                - Проверил!
                Строенный лязг закрывшихся затворов, три щелчка спущенных курков, и звук притянутых предохранителей. Волнуясь, не сразу попадаю штыком на защелку, ещё неумело держу  тяжёлый магазин в руке, пристёгиваю его к автомату, докладываю:
                - Оружие заряжено и поставлено на предохранитель!
                Забрасываем потяжелевшие автоматы на плечо, замираем. Последний инструктаж. И, наконец, команда Юрчикова:
                - По постам,  шагом марш!
                - Смена, за мной, шагом марш! – накладываясь одна на другую, звучат команды разводящих, и мы, сверкая штыками, отправляемся на посты в первый раз.
                Первый пост, на котором я стоял, был пост № 4 – ГСМ, который мне  запомнился запахом наступающего лета и солидола. Огромные цистерны, казалось, были сброшены с железнодорожных колёс. Отличие было только в серебристом цвете и отсутствии надписей, вроде: «Октябрьская железная дорога». Бочек тоже присутствовало в достаточном количестве, два ряда колючки, будка и я, вышагивающий по П-образному маршруту. Вверх - подъём на сопку, параллельно дороге по верху, затем спускаюсь вниз, и обратно. Докладывать голосом в караулку надо было через десять минут, но Кибиткин предупредил нас, чтобы докладывали через семь – восемь минут. Через десять минут объявлялась тревога, и караул поднимали «в ружьё»! У каждого часового была телефонная трубка, за качество связи отвечали связисты. Стояли по два часа на посту, два должны бодрствовать и два - отдыхать. На самом деле, бодрствовали часа три, а спали – около часа, перед  очередным заступлением. На пост надо было сходить четыре раза за сутки. Вот, в принципе, и вся работа. Менялись только номера постов, на которые мы «летали». Списки караулов, кому – куда, на какой пост, составлялись «замками», заступавших  помощниками начальника караула.

-5-

                Было уже лето и, заступившая в караул первая рота, стала жить по графику установившейся в батальоне жизни. Появились, так называемые, длинные дни, – это когда рота полностью свободна от несения караульной службы. То есть, дни прихода из караула и дни заступления считались короткими, а день между ними – длинным, полным жизненных событий. Отсюда и выражение - «через день на ремень».
                Чукотское лето - достаточно короткое. Долго лежит снег в тундре, оставаясь местами до середины июня. Моросящие дожди и тучи злобствующего комарья, не дающего никому жизни, сменяет теплый июль, как стрела быстро пролетающий. В августе уже вовсю чувствуется холодное дыхание близкого океана,  а в сентябре задувает первая пурга. Жизнь в городке кипит на полную катушку, надо успеть сделать все дела по хозяйству до наступления холодов: построить дороги, починить старые и проложить новые магистрали теплотрасс. Профилактика в котельной и дизельной, подготовка многочисленных складов к навигации. Поскольку городок был полностью автономный, то всё лето, практически, отдавалось подготовке к зиме. Гражданские и военные занимались каждый своими делами. Нас, как солдат батальона, использовали на чисто военных нуждах, таких, как ремонт оборонительных сооружений и собственных казарм, бетонировании дорог.
                Длинный день есть длинный день, и однообразие казармы мы с удовольствием меняем на любое другое место, куда посылают  по разнарядке. И вот, сидя в окопе над четырнадцатым порталом и постукивая молотками по доскам, которыми тот обшит, замечаем запыхавшегося посыльного из третьей роты. Он кричит нам снизу:
                - Перва-ая  рота-а! Вам боевую тревогу объявили! Быстро все в расположение!

                Возвращались бегом по пыльной дороге, на ходу соображая, - почему только нам ? И почему боевая? На плацу, перед штабом, комбат Клименко  объявил о каком-то задании на аэродроме, отметив, что, поскольку, мы - рота  молодая, то боеприпасов выдавать нам не будут. Ничего толком не поняв, идём в роту переодеваться и получать оружие. В составе полувзвода грузимся в брезентовый кузов триста семьдесят пятого «Урала». Выезжаем колонной за пределы части. С любопытством разглядываю через  щёлку хлопающего полога мелькающие за ним картинки. Остановившись в районе военной части аэродрома, по команде  выпрыгиваем из кузова. Построившись рядом с кузовом, слушаем задачу, - «охранять периметр слева и справа по краю взлётной полосы».
                - Вопросы есть? – спрашивает офицер, - нет? Тогда всё. Выставить посты!
                Поставили нас попарно по краям огромной бетонки, посредине которой стоял какой-то «худой» с виду самолёт, с четырьмя моторами и неимоверным количеством лопастей. Мне он казался каким-то древним, допотопным. Чуть поодаль, в сторонке, стоял совершенно другой красавец современного вида, с реактивными двигателями. На нём была надпись: ТУ-160, которую я легко запомнил, сравнив её с номером автобуса, ходившего у нас в «Весёлом Посёлке». Прохаживаясь взад – вперёд по краю бетонки, заметил, что всё действо происходит  вокруг винтового, тощего, с длинными крыльями самолёта, из-под брюха которого, с четырёх сторон, до самой земли, свисали плотные брезентовые занавески. Под самолётом находились одни офицеры. Возились они  достаточно долго, мы успели несколько раз сменить посты. Стоя в последней смене,  удивился, - как легко поместился «Урал» с брезентовым верхом под  этим «чудом» с пропеллерами. Закончив свои манипуляции, офицеры выгнали крытый брезентом «Урал» из-под  самолёта. Мы быстренько погрузились в другую машину и отправились обратно в часть. Разгружали опять одни офицеры, никого близко не подпуская, под навесом пятнадцатого портала. Спустя некоторое время, оттуда выехала  электровагонетка  с прицепом. На нём находилось что-то прямоугольное, полностью накрытое брезентом. Вагонетка скрылась в проёме больших ворот, за ней быстрым шагом проследовала группа офицеров, среди которых мелькнули знакомые лица заступавших раньше на дежурство по части. Что они доставили, - было непонятно, но деталь под брезентом была, явно, очень важная. В городке этому событию никто не придал особого значения, всё шло своим чередом: детишки бегали в детском саде, постарше - учились в школе, домохозяйки варили обеды и ждали мужей с работы и со службы. Не придал этому событию никакого значения и я, поскольку, был полон  впечатлениями  от увиденной авиатехники. Служили-то мы в авиации, и я был рад увидеть военные самолёты  так близко, вживую.

                Время немного прибавило ход, снова втягивая нас в водоворот жизни части. Вот и июль с душными ночами, когда ещё не привыкшие к короткому сну в нарядах, солдатики засыпают прямо на ходу, чуть не падая от наваливающегося на них огромным белым медведем сна. Засыпал и я, проходя по маршруту  часового поста номер два, как ни стараясь взбодриться.  Ничего не получалось. Налитые свинцом веки всё труднее становилось поднимать, мозг самовольно переключался в режим сна. Ноги, правда, при этом продолжали передвигать уснувшее на ходу тело. Интересно, как хитрым, закрывшимся глазам, удавалось передавать картинку недавно увиденного, тем самым обманывая мозг? Непонятно, но пару раз я едва не попался на их уловку. Чуть ли не падая или натыкаясь на столбы внутреннего периметра, в последний момент по-настоящему открывая глаза, я обнаруживал себя совсем в другом месте, отличающееся от того, которое только что видел. Трясти головой, с шумом выдыхая воздух, помогало, максимум, на минуту. Укусов комаров при этом совершенно не чувствуешь. Жуть!

               Чукотские комары, по сравнению с комарами на материке, имеют несравнимо больший размер и удлинённое жало, а их количество вызывает ощущение, что здесь проходит какой-то  всемирный комариный слёт, и ты случайно оказался в центре событий. Для того, чтобы эти твари совсем не выпили из нас всю кровь, в санчасти изготавливали чудо-средство под названием «комарин». Маслянистая жидкость,  имевшая довольно резкий запах, выдавалась в караул литровой бутылкой, и щедро использовалась, как часовыми, так и разводящими. Мазали руки, шею и лицо, источая после этого такой ядрёный аромат, что ближе пяти метров комары подлететь просто не могли. У кого была аллергия на средство, или просто не хотели пачкать себе лицо этим, пользовались масками с сеткой - накомарниками, навроде тех, что пользуют пчеловоды.  Дышать в накомарниках было совсем трудно и, попробовав один раз, я перестал его надевать на голову, – мазался мазью.

                Первый «залёт» в карауле случился  как раз в одну из тёплых июльских ночей. Юрка Святышев, весёлый, компанейский парень, заснул, находясь на пятом посту, – автопарке. Когда перестали поступать его доклады голосом, мы, тревожная группа, поднятая сразу «в ружьё!», подбежали к автопарку короткой дорогой. Была такая лазейка в углу автопарка, которой пользовались и гражданские, и солдаты. Лазейка не входила в границу поста, и поэтому существовала достаточно долго. Этим иногда ночью пользовалась смена с третьим разводящим. Вот таким путём мы и примчались на пост, хотя, настроенная по старой норме аппаратура, выдала сигнал тревоги только через двадцать минут.
                Юрка сидел на земле, прислонившись спиной к воротам бокса, уронив голову в накомарнике на грудь. Руки, бессильно опущенные на землю…. автомат стоял рядом с ним, немного в стороне, опираясь штыком на те же ворота.  Осторожно подойдя, Кибиткин аккуратно подобрал оружие и, передав его мне, легонько потряс  Юрку за плечо. Тот не отвечал, продолжая спать богатырским сном. Наконец, сержанту удалось растормошить его, сняв злополучный накомарник. Просыпаясь и обводя нас непонимающим взглядом, Юрка никак не мог понять, что происходит. Поняв, что произошло, он на вопрос  трясущего его Кибиткина: «Ты что, Святышев?», смог только ответить: «Приспал я, товарищ сержант».
                Доложив о происшествии по телефону и оставив на посту другого часового, повели «залётчика»  обратно в караулку, уже без оружия.  В течении часа его сняли с караула и заменили кем-то из остатка роты. Настроение стало гадкое, было обидно за товарища, да и перед глазами всё стояла картина какого-то безжизненного положения его тела . Сон не приходил в тот день даже тогда, когда можно было отдохнуть перед очередным заступлением на пост.
                Новый ротный капитан Карпов вечером устроил разнос  «по полной». Перед  строем Святышева обвинили в самом тяжком преступлении для часового и отправили дослуживать во внутреннем наряде, для разнообразия иногда засылая его на кухню.

                В любом подразделении войсковой части командиры интересовались способностями личного состава. В первую очередь - теми, кто имел неплохой почерк. Им уделялось  особое внимание. В специально выделенном помещении учебного корпуса, сидя за столами, эти отобранные из коллектива умельцы постоянно переписывали всевозможную наглядную агитацию, правила, уставы и прочее. Контроль со стороны политотдела за состоянием дел с агитацией был постоянный. Все призывы и плакаты, изображающие защитников, были работы  кисти местных мастеров срочной службы. Назывались эти умельцы просто – писаря. Попадал и я временами в этот коллектив. Нет, писать - рисовать у меня с детства не получалось, просто имел страсть к радиотехнике и электромеханике, ну, и подвизался настроить стенды в учебном корпусе. Всякие там макеты связи и огневые тренажёры. За что сразу же получил прозвище – Электроник. В роте к писарям относились по-разному, кто спокойно, кто с завистью, кто с презрением, называя их «косарями». Нельзя сказать, что писаря не вылезали из учебного корпуса, в караул ходили все, но в остатке они оставались чаще.
                Рота, заступившая в караул, несла службу, а я, вместе с писарями, «косил» от службы, тыкая паяльником в кусок канифоли. В один из таких дней кто-то, тайком от старшины, принёс в класс из кочегарки здоровенную красную рыбину – кету. В помещении моментально распространился головокружительный вкус свежекопчёной рыбы! Потекли неудержимо слюнки, и все, вскочив, бросились к вошедшему, чтобы посмотреть на рыбу поближе. Выложенная на бумаге на парту вкуснятина с золотисто-коричневой кожицей, источала неземной аромат! Моментально сбегав  к хлеборезу в столовку, принесли пару буханок чёрного хлеба и, как голодные, дворовые коты, набросились на лакомство. Рыба была крутого засола, практически, голая соль, но было невозможно оторваться, и всё съели до последнего кусочка. После этого я два дня не отходил от крана с водой.
                В остатке меня и заметил командир первого взвода, молодой лейтенант Сучков. Обратив внимание на мои манипуляции с электротехникой, спросил, - давно ли я увлечён этим делом. Я ответил, что со школы. Позже, в карауле, начкаром Сучков взял меня с собой проверять посты. Отправившись на «порталы», по дороге мы беседовали на разные темы. Дело в том, что Сучков занимался психологией, и в моём лице он просто нашёл внимательного слушателя. По крайней мере, я тогда так считал. Дойдя до третьего поста и приняв доклад часового, Сучков взял трубку, воткнул вилку  в розетку  ОКиЛа и проговорил:
                - Во время несения службы, на посту происшествий не случилось! Докладывает десантник Джон!
                - Доклад принят! – ответила трубка голосом  Ивана Кривцова.
                - Вот видите, - обратился начкар к нам, - какая бдительность!
                Мы только молча переглянулись. Подождав немного, продолжили путь, выйдя через заднюю калитку и спустившись к речке, продолжали вести беседы, неторопливо дойдя до пятого поста. В автопарке, повторив тот же трюк  с докладом и, выслушав очередное «доклад принял», Сучков обозвал разгильдяем невнимательным Кривцова и всех нас заодно. Грустно вздохнув, пошёл делать разнос в караулку  через лазейку, я пролез за ним следом. Ваня Кривцов стал потом героем стенгазеты.

-6-

                В конце июня ротный зачитал список десяти людей, которые должны были  пройти обучение профессии стропальщика. Я не попал в эти списки, хотя желание было. Червячок продолжал точить самолюбие, да и разнообразить одинаковые дни не помешало бы. Ещё в карантине нам объяснили, что вся связь с «Большой Землёй» происходит в короткий, летний период  навигации, из-за отсутствия шоссейных дорог. В остальное время года сюда, как поётся в песне,  только самолётом можно долететь. Поэтому все аборигены и называли  «Большую Землю» - материком, считая себя живущими на острове. И вот загудели прибывшие в порт пароходы, призывая  пробудиться от спячки старые МАЗы, с длиннющими кузовами, мирно дремавшие целый год в автопарке. Все встрепенулись, зашевелились, заревели мощными моторами. Началось! Отправляются солдаты ОЭТР в порт, на разгрузку кораблей,  день и ночь,  день и ночь. Водители крутят баранку, жмут на педали, подстёгивая застоявшихся стальных коней, -  день и ночь, день и ночь. На складах всё готово к приёму грузов, - помещения прибраны, документация в порядке, можно начинать. Батальон же спокойно несёт службу, охраняя бочки с бензином, огромные, толстостенные сейфы  Сбербанка и боевое знамя части. По «длинным» дням мы - на разгрузке.

                Попав первый раз на склады военторга, я был поражён не столько  обилием, сколько разнообразием находящегося в них товара. Увидеть сразу всё и в таком количестве пришлось мне только там. Это вам не подсобка в магазине, а помещение, в котором года на два находилось всё необходимое, «от лаптей до космоса», -  как любил говорить наш ротный Карпов. На первый взгляд может показаться, что сложить всё это правильно не представляет большого труда, однако, и здесь пришлось обучаться маленьким премудростям. Правильно укладывать мешки и ставить коробки я научился на всю жизнь, и поверьте, - ни одна укладка у меня не развалилась. Это потом…  а пока мы стоим на эстакаде длинного деревянного склада, расположенного в ряду одинаковых строений сверху от столовой. Стоим и смотрим, как высокий и худой Серёга Доронин цепляет крюки строп за проушины контейнера. Дав знак крановщику подтянуть стропы, он спрыгивает вниз. Охнув от натуги, кран, подняв, перемещает стальную коробку к нам на эстакаду. МАЗ, приподняв полегчавший кузов и застегнув борта, отправляется в порт за новой порцией груза. Осмотрев пломбы, тётеньки–кладовщицы вскрывают пятитонный контейнер. За распахнутыми створками  взору предстаёт шокирующая картина - весь контейнер доверху забит ящиками с водкой! Мама дорогая! С интересом поглядываем на такое содержимое, ещё свежи в памяти воспоминания недавних возлияний. В добавление ко всему, в воздухе разносится крепкий водочный запах, - это разбившиеся бутылки пахучими слезами оплакивают свою судьбу. Молча стоим, вращая носами, втягиваем волшебный воздух. Лето, женщины рядом, - красота!

                Прервав наши мечтания, дамы объясняют нам порядок разгрузки и, встав так, чтобы им было всё видно, неотрывно сопровождают взглядом каждое наше движение. Запомнилась главная, которая вела учёт, и её удивлённый взгляд на меня, когда, отвлёкшись в суматохе, она с напарницей решала какую-то проблему, возникшую с учётом товара, повернувшись  к нам спиной. В этот момент я подошёл сзади и поставил им на стол почти полную бутылку водки, у которой было только отбито горлышко. Тогда я и перехватил этот, на секунду удивлённый взгляд. Перетаскав все ящики внутрь, разгружали ещё всё прибывавшие и прибывавшие контейнера, трёх - и пятитонники. Прервавшись на обед, продолжали после, вплоть до ужина. Работа на этих, так называемых, тёплых складах, – была самая чистая и относительно лёгкая,  по сравнению, с работой на остальных,- нижнем, где хранились овощи и верхнем батальонном, куда день и ночь, на подгибающихся ногах, перетаскивал тяжеленные мешки с мукой с группой товарищей, таких же белых и злых на эту работу. Уставали до чёртиков.
                Караулы никто не отменял и, коротко отдохнув ночью, всего-то восемь каких-то часов, заступали в наряд через этот разгрузочный день. Жизнь солдатская в эти дни просто бьёт ключом! Городок, как большой муравейник, не затихающий даже ночью – вот, что такое навигация.
                Опять усталость подкатила, надо отдохнуть немножко на первом КПП. Наряды на КПП закрывали по три человека: дежурный сержант и два помощника – рядовые. Дневалить на КПП отбирались самые передовые солдаты, не имеющие нарушений по службе. Поначалу попал и я в их число. Самое престижное считалось первое КПП, наверно, потому, что имело единственный выход  в цивилизацию. Через него можно было попасть и в Анадырь – город за лиманом, и в порт, откуда привозились грузы,  и самое главное для нас – отсюда начиналась дорога домой. А чувствовать себя на пару километров ближе к дому – всегда приятно.

                И вот я, проинструктированный, как всегда «до слёз», стою ранним сентябрьским утром в застеклённой будке на  «курьих ножках», возле откатных ворот первого КПП. Сзади светит солнышко, утренняя свежесть разгоняет остатки сна, позёвывая, гляжу по сторонам. Ничего нового за последние часы не произошло, ничего интересного, кроме противных сусликов – еврашек. Эх, взять бы камешков побольше, да погонять этих тварей, которые то тут, то там, высовываясь из покрывшейся ржавчиной тундры, издают резкие звуки. Ну ладно, доберусь я до вас на третьем КПП, погодите!
                Вдалеке запылила дорога. Кто-то едет, надо подготовиться. Собираюсь в комок внимания и гляжу на облако пыли. Быстро приближаясь, из него выглядывают контуры мотоцикла с коляской и оседлавшего их мотоциклиста. Скорость у него достаточно большая и, по мере приближения ко мне, кажется, вырастает ещё больше. До ворот остаётся метров сто – пора бы ему и притормаживать, - думаю я, - пора бы. Мотоциклист, не обращая внимания на быстро приближающиеся ворота, - жмёт во всю железку дальше. Надо заметить, что ворота, сваренные из трубы, откатывались в сторону здания КПП. Дневальные, управлявшие кнопками электропривода, не до конца закрывали створку, оставляя себе проход к транспорту. Видимо, в этот проход и нацелился  наездник. Однако решив, что проход  явно маловат, метров за десять он резко включил тормоз. Тяжеленный мотоцикл потащило юзом, и со всего маху влепило коляской  в ворота. Бац! С отскочившего мотоцикла на землю медленно съехал мужчина. Снимаю трубку и, от волнения, не по уставу докладываю Кибиткину:
                - Товарищ сержант, тут это … происшествие, мужик на мотоцикле в ворота врезался.
                - Оставайся на месте, сейчас выйду!
                Выходит Кибиткин, вместе подходим к лежащему страдальцу. Со страхом и любопытством заглядываю за мотоцикл и вижу в дымину пьяного человека, который силится подняться на ноги. У него ничего не получается. Вскоре подъехала машина, полная такого же народа, подошедшие уговаривают Кибиткина в течении  двух часов не докладывать дежурному по части, обещают всё исправить своими силами. Сватают ему самочку кеты с икрой. Подогнув заклинившую створку и заменив  водителя на мотоцикле, процессия спешно удаляется в часть. Сержант немного нервничает, это заметно по его лицу. Но вскоре появилась эта же машина, везя за собой на прицепе сварочный агрегат. Мужики быстро разрезали повреждённую трубу на воротах, погнули куда надо, заварили и, покрасив, исчезли из виду. Таким образом возвращались с осенней рыбалки представители славного пятого отдела.
                Кибиткин полдня потом ложкой отскрёбывал икринки от рыбного потроха. Созванивался по телефону со второй ротой и спрашивал, как сделать «пятиминутку», долго возился с банкой и солью.  Получилось грамм пятьсот икры. Угостил и нас. Первая икра. Незабываемо…
                Продолжалась навигация разгрузкой картошки, которой хватало почти на год. Привозилось её много, народа в части проживало, ведь, больше тысячи человек! Поздней осенью  разгружали  бизонов, но на них я попал только через год, в первый год бизонов не было. Заканчивалась навигация почти под зиму, перевозкой боеприпасов во второй городок.

-7-

                Вот  так, немного медленнее, чем хотелось бы, и приблизилась полугодовая дата нашей службы. Уже приехал командир взвода прапорщик Манойленко и вовсю муштровал нас, гоняя по плацу на строевой. У нас получалось ходить несколько лучше, чем вначале. Привыкли к распорядку дня, постепенно утратилось постоянное чувство недоедания. Однажды, на втором месяце службы, стоя перед зеркалом в умывальнике, я увидел своё отражение. Сначала я не поверил  своим глазам, потому, что оттуда на меня смотрел голый по пояс доходяга с торчащими ключицами и обтянутыми кожей рёбрами. Ни дать, ни взять – дитя Освенцима! Боже мой! – думал я, - хорошо, хоть, маманя не видит меня такого. Её сердце, точно, такого зрелища не выдержало бы! Однако, в письмах, как я, так и все ребята, домой писал, что наедаюсь, и мне всего хватает.  Хлюпиком в глазах родни никто выглядеть не хотел, да и позорно было говорить, что выдаваемой порции не хватает тебе лично, когда все с одного котла одинаково получают. Всё это было, казалось, уже давно. Теперь в зеркало можно было глядеть спокойнее, резко торчащих костей, почему-то, не наблюдалось, организм, привыкший к режиму, постепенно набирал своё.
                Сдали итоговую проверку за полугодие, все воинские науки, строевую, физическую и политподготовку. Говорить и думать тоже надо было правильно. Отличной ротой мы не стали из-за происшествия на пятом посту, и переходящий приз – цветной телевизор, который  нам оставили уральские предшественники, ушёл от нас. Назад он больше так и не вернулся.

                Однажды, осенним утром, после команды дневального: «рота, подъём!», – мы, вскочив, увидели в что окнах, всё вокруг покрыто белым снегом.
                - Дембель выпал! – как ненормальный закричал Кибиткин, радуясь, словно ребёнок. Меня же опять придавила тоска. В части пошли разговоры о скором прибытии первой партии новобранцев, и Кибиткину помогали готовиться к увольнению, начесывая металлической карщёткой шинель на месте правой лопатки, вытертой цевьём автомата.
                Вот и день их отправления. Уже старшина Кибиткин и старший сержант Бабкин стоят в роте в отпаренных парадных кителях. Последние минуты перед  долгожданным  «дембелем». Коля Бабкин почему-то грустит, - не понимая его грусти, не придаю этому особого значения. «Сыны», новая кровь солдатского городка, уже моются в бане, часть покидает старослужащая вторая рота, – первая партия, вперёд! Мы по праву называем себя «бакланами». Первый, наверное, самый трудный период службы, позади…                Здравствуйте, сыны! Мы вас тоже ждали.   
                И понеслось! Вот оно, счастье караульное, - двухсменочка! Каждый день - на ремень! Без выходных и праздников! Невзирая на капризы погоды с местными особенностями. Не хныкать! Утереть сопли и вперёд, заменить нас не кем. Сыны придут только через свой трудный месяц. Сейчас их тоже гоняют по дороге к первому КПП, на зарядки и прогулки. Однажды, стоя на третьем посту, слышу, - кто-то горланит песню:

         Не гуляйте вы, девки, на воле,
         Приходите вы к нам, в лагеря.
         Вам на воле цена – три копейки,
         Ну, а мы вам дадим три рубля!

                Дальше продолжать нельзя потому, что текст очень неприличный. Хор сотни солдатских глоток, орущих во весь голос матерную песню, запомнился мне надолго. Представление происходило  на дороге  за автопарком, в небольшой низине и, поэтому, никому стороннему, кроме меня, ничего не было ни видно и не слышно. Молодое пополнение, с вокальными данными, было из Новосибирска.
                Нагрузок заметно прибавилось, к стрельбам и тактике, проходящей обязательно в поле, добавился хронический недосып в карауле. Сон после караула – каменный, без видений. Кажется, только прилёг, а чуткое ухо уже улавливает звук хлопнувшей двери, закрывшейся за офицером, пришедшим в роту на подъём. Крик дневального, вскакиваешь, одеваешься с закрытыми глазами, на ощупь, уже по привычке. На политинформации срубает всех в сон, везде хочется спать, постоянно. В субботу в солдатском клубе, во время просмотра фильма, многие просто засыпают, как только гаснет свет. Но бодримся, терпим, и первая двухсменка проходит без приключений.
                После отъезда заместителей командиров взводов старшего призыва, их  должность  сократили, и командиры первых отделений  стали одновременно и «замками». В нашем взводе младшими сержантами были друзья ещё с Тульской учебки – Витя Прусов  и Серёга Елесин . Первый, очень высокий москвич, который, из-за своего роста, получал полторы нормы довольствия, второй - среднего роста,  тёмненький говорливый украинец с комичной походкой, немного похожей на походку Чарли Чаплина, - был командиром нашего отделения.  С ним мы ходили на КПП, во внутренний наряд и, естественно, его спину я разглядывал по пути с постов и на посты, когда ходили в караул.

                Заметно похолодало, и на посты выдали тулупы из овчины, которые ночью накидывали поверх шинелей. Первый испуг в карауле я получил, как раз, из-за этого тулупа. Дело было на втором посту. Ходили поначалу вокруг строящегося навеса, мимо разных незначительных строений,  «макета самолёта»,  опечатанных дверей кислородной станции, «макета  вертолёта» расположенного на задворках большой площади пятнадцатого портала. По открытому месту возвращались вдоль колючки к большим зелёным воротам, возле которых находилась будка часового и второй аппарат связи ОКиЛ. Ходил я на посту не только по кругу, но и в  противоположные стороны, раз  - влево от будки, раз - вправо. Вообще, второй пост хорошо просматривался из жилых домов. Часового было видно, как на ладони, не говоря о том, что в бинокль подробности были заметнее. За эту особенность пост номер два мы и не любили в любое время года.
                Так вот, двигаясь обратно вдоль колючки к въездным воротам, которые полчаса как покинула смена с разводящим, вдруг вижу стоящего у дверей портала человека в светлой одежде. Остановившись, как вкопанный, дёргаю автомат с плеча, мгновенно поймав цевьё в руку.  Большой  палец  другой руки упирается в предохранитель…  Адреналина я получил, аж в голову дало! Мозг работал, лихорадочно соображая, в какую сторону залегать, но что-то в этой фигуре не то… Приглядевшись, соображаю, что это всего лишь тулуп, висящий в зелёной будке. Тьфу ты, ё……! Автомат-  на место, самого колотит, иду дальше и думаю,- вот только заступил, первая смена и уже чуть было не обкакался! Дело в том, что я, в начале службы, стоя на посту, совершенно спокойно относился к опасности быть убитым. Ну, придут, пристукнут, пусть. Всё равно, домой не скоро, и какая разница - умереть на кроссе или на посту? Но этот случай показал, что не всё так было мне безразлично. Вернувшись в караулку, узнаю, что не меня одного напугал тулуп.
                Зима на Чукотке, кроме продолжительности и большого количества снега, мало чем отличается от зимы в другом месте. Разве что, близкое дыхание океана поднимает влажность воздуха, в котором, и так, процентов десять, не хватает кислорода, да дующие в сторону океана свирепые пурги, больше похожие на пляску чертей в ледяном аду…

                Время прибавило на пол-шага свой неторопливый ход. Осень, а всё кругом уже одето в белые одежды. Мороз начинает доставать, забираясь под наши тонкие шинельки. Стоять на разводах становится немного холодновато. Спасибо людям, что придумали такие сапоги «чукотские»! С виду мало чем отличающиеся от «материковых» сапог, они имели толстую, микропористую подошву и двойной яловый башмак. Голенище было обычное, - кирзовое. Разницу первые почувствовали сержанты. Они из тульской учебки приехали в  обычных сапогах, и при первых морозах пританцовывали чаще нас. Выдали новые спецпошивы, - одежду для того времени просто фантастическую, сделанную специально для нас. Выстроившись в коридоре роты, одетые во всё чёрное, мы выглядели уже немного повзрослевшими. Улятовский, оглядев  довольным  взглядом наш строй, воскликнул:
                - Прямо чёрная сотня! Красавцы!
                Меня это немного порадовало. Вообще, мои отношения со старшиной складывались не совсем гладко. Помня, как он мне ободрал усишки в бане, я не питал положительных чувств к этому человеку. Что ещё может быть у этого солдафона, пропахшего каптёркой и гуталином, в голове, кроме бирок и клеймений:
                - Солдат без бирки, как …
                Чего смеётесь? Думаете, слова нехорошие дальше будут? Нет, не так, а вот как:
                -Солдат без бирки, как справка без печати!
                Тем более, пугала патологическая страсть старшины покупать нам с каждой, и так невеликой зарплаты, асидол и щётки для натирания пряжек, в придачу с гуталином. Однажды, мне Володька Евстафьев сообщил, что, будучи в наряде по кухне, старшина сидел с ними рядом и чистил картошку, рассказывая про себя и свою семью, показывал фотографию в гражданском, у своей машины. Честно говоря, для меня эта новость была маленьким шоком, а добил Вова тем, что со старшиной, оказывается, лучше всех в наряд по кухне ходить.
                Ладно, готовы уже мы к встрече с пургой, что мы, снега не видели летящего, что ли?

-8-

                Тю-ю, зимой нас вздумали пугать, мы же не нежинки какие-то. Мы уже послужили, пусть немного, но всё же! Да и призывались не из Африки какой, а из Ленинграда, у нас тоже зима бывает достаточно прохладной. Подумаешь, Чукотка! Далеко только завезли нас, бедных сиротинушек, оторвали от мамок, с их постоянной заботой, от подружек, с которыми обнимались украдкой и целовались неумело. У кого-то молодая жена дома осталась… Ладно, в армии вместо мамки – старшина, он и накормит, и оденет, а про остальное можно пока забыть. Солдат в армии много времени находится на улице – служба. Как ни хотелось бы отсидеться в тёплой казарме, а надо идти на улицу. Неважно, в какую погоду, какой час. Одевайся, и вперёд. Поесть, - и то надо идти на улицу до столовой.
                В начале первой зимы морозы не сильно донимали,- всё, как и дома, особой разницы не чувствовалось. Ребята в роте, хоть и считались призывом ленинградским, в своей массе имели много таких, кто в город попал из разных концов страны перед самым призывом. Кто приехал работать, кто учиться. Были ребята из Бурятии, Казахстана, Узбекистана, Таджикистана, про Украину и Белоруссию и говорить нечего. Самый колоритный, конечно, был осетин Вано Босиков. Так что, погоды мы разные видали, и нечего нас здесь стращать.
                Замело, подул ветерок, закружил по земле позёмку, кинул пригорошню резких снежинок в лицо. Наберёт сил побольше – заставит и глаза прикрыть, за шинельку подёргает, чуть в спину подтолкнёт. Ничего страшного нет в этом Севере, – мороз как мороз, пурга - как метель у нас, немного посильнее. Ничего, жить можно, послужим. Мы продолжаем жить солдатской жизнью, - зарядка, тренажи, работы, наряды, рутина, в общем, только зимняя.
                Отпустивший мороз сменился ветреной погодой. Хороший, крепкий ветер задувал со стороны пехоты. Мне показалось, что там, в пехоте, включили огромный, мощный вентилятор и позабыли выключить, с такой постоянной силой дул ветер оттуда. Изредка в поток ветра попадали облака снежной пыли, внезапно закрывая видимость, и моментально исчезавшие, уносимые сильным потоком воздуха. Жизнь в городке не останавливалась, - всё как обычно, - закутанных детишек мамаши тащили в детский садик, отворачиваясь от ветра, сновали туда-сюда люди, школьники учились в школе, а в пекарне выпекался вкусный хлеб. Наше дело было скучное, - взял ружьё, пошёл на пост, пришёл с поста, - ружьё поставил.  Тоска белая, зимняя.

                И вот, после подготовки к караулу, после вкусного, короткого сна, после вопроса, произнесённого скороговоркой медицинским капитаном  Белдыевым: «Больные есть? Нет? Хорошо», ротный зачитывает нам сводку погоды:
                - Юноши! В ближайшие сутки ожидается дальнейшее усиление ветра с двадцати до сорока метров в секунду! – внимательным взглядом обводит замерший строй и продолжает, - Отдельные порывы ветра могут достигать до шестидесяти метров  в секунду! – и, сделав паузу, завершает, - Объявлено штормовое предупреждение. Форма одежды в караул – полный спецпошив! Вопросы есть? Тогда, напра – во!
                Кто-то ошарашенный или ещё не полностью проснувшийся, попытался повернуть в другую сторону. Ротный это замечает и командует: «Отставить!»
                -Юноши, легко запомнить! К правой ноге - сено, к левой – солома. На се – но!
                И все дружно поворачиваем в нужную сторону.
                - Получить оружие и боеприпасы! Старшина, давай!
                Стоим на плацу, выделяясь  своей чёрной массой среди остального, одетого как обычно, наряда. Ветер поёт свою песню, которую приглушают опущенные, длинные «уши» наших чукотских шапок. Развод короче, чем обычно. Всё, в караулку побыстрее! Первая смена уходит меняться пешком, за исключением второго разводящего, которого вместе с караульными, на дежурной машине ГАЗ-66 отвозят на порталы. Я - четвёртый пост, третья смена, – принимаю в караулке чистоту и порядок закреплённого помещения. Мне ещё не скоро на пост, только под утро. Дело в том, что в пургу посты менялись раз в четыре часа. Первый, и самый быстрый разводящий - с самым коротким маршрутом, да ещё и срезанным ночью. Второму разводящему, с  самым длинным маршрутом, в пургу без транспорта  просто не выжить. Хотя, истории известны примеры пешего покорения этих трудностей. Про третьего разводящего мало кто вспоминает потому, что он  средненький, так себе. Но в тот день, пришедший со сменой Серёга Елесин, был самым последним, вернувшимся в караулку. Вид его  говорил о том, что он только что побывал в бане, только в холодной.
                Глядя из окна караулки наружу, плохо представляешь себе то, что там происходит. За стеклом всё кажется, как в телевизоре, какое-то далёкое  и нереальное, ну летит себе снег  там, и летит.   Но действительность, всё же, чувствовалась, - гул набиравшей обороты стихии был объёмным. Время ожидания своей смены тянется долго, как и перед всякой неизвестностью подкрадывается чувство страха, - «А как я там четыре часа стоять буду? Два-то нелегко выстоять бывает, и ещё эта злополучная третья смена с её желанием поспать с четырёх до шести. Вот засну там, свалившись в сугроб, так никто и не прибежит ко мне, не разбудит по такой погоде, быстро замёрзну нафиг!» Вот уже больше часа назад ушли менять первую смену, а вернулся только первый разводящий. Ничего необычного, только снегом припорошенные,  говорят, что идти - совсем не видно ничего. Потом приходят наши -  ГСМ и автопарк. Одного взгляда на них достаточно, чтобы стало не по себе. Из одетых в чёрные спецпошивы, они превратились в каких-то перекрашенных белой краской, незнакомых солдат. Спереди, где угадывалось лицо, – сплошной кусок льда, наморозившийся от выдыхаемого воздуха, каждая складка одежды набита снежной пылью. Раздеваясь в сушилке, ребята вытряхивают из всех складок одежды снег и раскладывают пробитые ледяной пылью куртки на решётку сушилки.
                - Ну, как там? – спрашиваем  у шмыгающего носом Володьки Ногичева.
                - Мрачно, - отвечает он, - Будете одеваться, заправляйте куртку в штаны, задувает снизу.  Через два с лишним часа, дождавшись прихода второго разводящего, нашей смене разрешают отдохнуть перед постом . Быстренько в комнату отдыха, дорога каждая минута! Улёгшись на топчан, расслабляю поясной ремень и, повернувшись на бок, забрасываю за спину подсумок с тяжёлыми магазинами. Пытаюсь заснуть. Не получается, мешают перебивающие друг друга на разные лады громкие удары в трубах отопления, как будто пятеро солдат из ОЭТР сидят с кувалдами рядом и со всей силы молотят ими по этим самым трубам или уже по моим мозгам. Косточкой большого пальца затыкаю ухо, сверху прижимаю плечом второй руки. Становится потише. Медленно проваливаюсь…
                -  Смена, подъём! Выходи строиться на посты!
                Какой короткий был отдых! Первая мысль в голове, - ещё бы поспать, хоть минуточку! – садишься на топчане, покачиваясь, как пьяный, приходя в себя, идёшь умываться и одеваться.
                Полный спецпошив – это ватные штаны с верхом из плотной ткани, похожей на плащёвку, заправленные в валенки, и такая же куртка с высоким воротником из меха, с капюшоном под ним. На куртке спереди имелась внутренняя планка, которая заканчивалась вверху специальной накладкой, закрывающей нос и рот в сильные морозы. Всё это застёгивалось на пуговицы, крючки, затягивалось шнурками, обжималось резинками в рукавах, и имело какой-то неземной внешний вид. Засупоненные до последнего крючка, завязанные всеми завязками, с капюшонами на головах, где оставлена только тоненькая щель для глаз, предъявив магазины к осмотру, выходим на высокую эстакаду караулки, где вовсю уже начинается настоящее представление. На заряжании команды подаются не просто голосом, а криком. Из-за шума ветра плохо слышно, да и уши прикрыты ушанкой и поднятым воротником. Выйдя из калитки, ловим первый удар резкого порыва ветра, чуть не сбивающего с ног. Торопливо проходим мимо столовой, повернув  головы от ветра в её сторону. Вот прошли и нашу казарму, позавидовав внутреннему наряду, первый со сменой уходит влево к штабу, второй и третий расходятся  у спортзала в разные стороны. Бедные портальские сразу попадают в хороший встречный мордотык. Нам же сподручно и даже немного весело идти. Подталкиваемые сильным ветром в спину, стараемся только держать равновесие. Можно даже, подпрыгивая на месте, не передвигая ног, перемещаться по дороге, ветер сам передвигает тебя вперёд своими сильными руками. «Во, как здорово-то!» – думаю я, подпрыгивая, и получая очередной пинок от ветра, – «быстрее до поста дойдём!»

               В тяжёлых валенках и полном пошиве шагать трудновато, но, подгоняемые ветром, мы пулей пронеслись мимо автопарка в сторону склада ГСМ. И вот я уже на посту, вытаскиваю часы на верх рукавицы, расстёгнув браслет, заправляю резинку манжеты обратно, и поправляю съехавший автомат, забрасывая его подальше за спину. Гляжу вслед удаляющейся какой-то пьяной походкой смене, пока они не исчезают в темноте ночи. Всё, я один на ближайшие четыре часа,  надеюсь, ко мне никто не придёт. Прохаживаюсь возле будки, которая стоит в свете мощного фонаря дневного света, взад-вперёд , отворачиваясь от ветра со снегом , которого по пути сюда особо не замечал. Ничего страшного не вижу, разве что покачивает ветром  всё сильнее и сильнее. Доклады голосом в пургу отменены, поскольку, всё равно, ничего не слышно, да и трубка моментально забиваясь снегом, перестаёт работать. О том, что мы ещё живы, в караулку сообщали, дёргая за рукоятку ОКиЛа - висящую снизу чёрную грушу. Так проходит около получаса моей смены, ветер, прибавив ещё, загоняет меня в будку, из которой я уже стараюсь не выходить. Докладываю,  дёргая пару раз вниз грушу ОКиЛа, благо, будка стоит рядом со столбом, на котором тот закреплён.
                Буйство стихии увеличивается, теперь уже и просто стоять в будке невозможно. Мельчайшая снежная пыль, цепляясь за края будки, заполняет собой всё пространство. Хитрыми спиралями, вкручивается в прорезь, оставленную для глаз, моментально ослепляя своей плотной  массой. И как только ей удаётся так быстро проникнуть туда? Гляжу на часы, залепленные снегом, протерев стекло, подставляю циферблат под слабеющий свет фонаря, чтобы немного подпитать фосфорные стрелки. О, уже прошёл целый час! Ветер не стихает, даже наоборот! Пытаясь найти местечко потише, утыкаюсь моськой в разные углы будки. Найдя положение, в котором  меньше всего попадает пыли в глаза, замираю на несколько минут, неестественно вывернув шею.
                Снаружи всё гудит и мне совсем неохота покидать уютный угол будки. Я не поворачиваясь просто высовываю руку, ловлю раскачивающуюся грушу, тяну вниз, и быстро пытаюсь попасть головой обратно! Но меня уже захватил коварный порыв и начал мотать из стороны в сторону. Полетав туда-сюда и снова ткнувшись головой в угол, замечаю, что будку вместе со мной кто-то начинает раскачивать. «Что за шутки? Кому надо заниматься ерундой, в такую погоду?» Матерясь про себя, пытаюсь краем одного прищуренного глаза выглянуть за будку. Получив по глазу порцией снежного песка, передвигаюсь дальше наощупь, держась за качающуюся будку. Обхожу её кругом. Никого. Быстро ныряю в свой угол, замечая под ногами образовавшийся сугроб. Выгребаю его валенком наружу, через пару докладов сугробчик снова заползает ко мне. Ветер не сдаётся и напирает ещё, уже откровенно колотя по моей голове деревянной будкой. Из-за массы снежной лавины тускнет свет фонаря, стрелок часов становится не видно, и я просто отсчитываю время про себя. Вокруг ничего не слышно, кроме постоянного воя ветра, к которому временами присоединяется гудение столба, на котором уже крохотной лампочкой светится ещё недавно бывший огромным фонарь.

                Оставшееся время в этой свистопляске пролетает с сумасшедшей скоростью. Вот уже по будке постучал рукой Серёга Елесин и я, белым сугробом вывалившись из неё, знаками показываю сменяющему меня, где меньше насыпает. Ныряем в сплошную темень ночи, навстречу несущемуся с бешеной скоростью потоку снежной лавины, разбавленной воздушной массой. Пляска чертей продолжается полным ходом, мы идем согнувшись почти до земли, ничего не видя впереди себя. Направление определяем по отсутствию впереди сугробов, постоянно оглядываясь назад и пытаясь по фонарям, стоящим вдоль дороги, ориентироваться.
                На подъёме в горку, возле автопарка, черти, совсем развеселившись, сбивают всех нас троих с ног. Упав, с трудом пытаюсь подняться , но прижатый силой ветра к земле, поднимаюсь только на четвереньки. Ползу, волоча за собой автомат по снегу, зацепив ремень на сгибе правой руки. Раскиданные по дороге в разные стороны, мы так и ползём на этот взгорок на четвереньках, опустив головы. Потеряв ребят из виду, пытаюсь отыскать их, поднимаю немного голову, и тут же получаю ледяным пескоструем прямо в глаза.  Поворачиваю голову и сбоку замечаю что-то шевелящееся в чёрном. Вроде, кто-то свой. Тыкаясь в него головой и попадая -то в подошву валенка, то пониже спины, выползаю на прямой участок, где под фонарём мы все собираемся и, согнувшись пополам, продолжаем путь в автопарк. Там, сменив часового, через лазейку напрямки двигаем в караулку. Разрядив оружие и поставив его в пирамиду, я, сидя в раскалённой сушилке, долго пытался развязать заледенелые завязки капюшона, и отодрать прилипший к наморднику меховой воротник куртки спецпошива. Ну и злая же ты, пурга!

                Днём пуржить стало  немного потише  и, выходя в очередной раз на пост, замечаю картину, которую  можно было сравнить лишь с последствиями хорошей артподготовки. Кругом, за исключением зданий, пейзаж изменился до неузнаваемости, везде повырастали сугробы, которые в некоторых местах достигали коньков крыш. Образовались какие-то снежные овраги. Ландшафт - почти лунный, дорог не видно, их ещё не очистили все, одни следы ГТСов, наших помощников и спасителей в пургу. Пешком в такую погоду мне больше не приходилось передвигаться. Всегда подгоняли это маленькое,  вёрткое, гусеничное чудо, которое при любой пурге пробивалось  к нам на посты. Это чудо, вроде, и плавать даже умело.
                Вторая смена была уже привычнее, и отстоял я её спокойно, отметив, что время удивительно быстро летит именно в пургу. Вот бы все два года так!

-9-

                Ну, что, водилы, заждались? Тогда, заводи! Поедем на марш! Самые первые ваши шаги, или, точнее будет километры, в армии. Каждые полгода происходило обновление личного состава, прибывшего в часть готовыми специалистами – водителями автотранспорта. Специалистами они были, в основном, по знанию ПДД и вождению грузовых машин в городе. В остальном, это были такие же худенькие в плечах мальчишки, что и мы, только с правами. Набрали из батальона, из каждой роты по отделению регулировщиков и двух радистов с радиостанциями. Провели инструктаж  на тему: что мы должны знать из ПДД и прочей необходимой ерунды на марше. Я, поскольку в детстве пытался сдать на велосипедные права, естественно, обрадовался, попав в группу счастливых обладателей флажков регулировщика. Надев белые каски, с автоматами и в полушубках грузимся на плацу в ГАЗ - 66 с брезентовым тентом, вверху которого сделано что-то наподобие фонаря кабины самолёта. Назывался этот автомобиль просто – ГОД. Что это такое, и как расшифровать,  я до сих пор не знаю. Водителем был весельчак и юморист ефрейтор Соболев из нашего автовзвода, старший машины - прапорщик Ольхов.
                Став во главе колонны из более чем двух десятков машин, трогаемся в путь и выезжаем за первое КПП. Поддав газу, наш шестьдесят шестой отрывается и уходит вперёд от основной колонны, продолжающей двигаться с определённой скоростью, выдерживая дистанцию между машинами. На первом перекрёстке, высадив меня и ещё раз напомнив инструкцию, Ольхов сел в машину, и та рванула вперёд. Ну, а я, как всегда, остался в гордом одиночестве на Т-образном  перекрёстке. Вдали, медленно надвигаясь на меня, показывается колонна автомашин. Первой идёт командирский шестьдесят девятый, как игрушечный,  по сравнению с эмкой, которая огромной массой проплывает мимо меня.
                Идут машины, метёт немного крупными хлопьями снег, моторы гудят ровно, на одной ноте. Третья, четвёртая машины большими колёсами наматывают первые километры марша. Вот уже проехал добрый десяток машин, по- своему каких-то угрюмых,  эмок. Тянуло какой-то тревогой от них, непонятной мне.  Обвешанные стойками антенн, тянут в общем потоке сто тридцать первые кунги узла связи, с более знакомым и, поэтому, менее грозным видом. С интересом разглядываю их обвесы, провожая взглядом совсем по-домашнему закреплённые сзади запаски. Знакомые «Уралы», с брезентовыми верхами, хлопающими на ветру, прогудели своими моторами, опять эмки… ОЭТРовский КрАЗ, с толстенными, непропорциональными колёсами и, поэтому кажущейся маленькой, кабиной, тоже ест свою порцию дороги, рыча дизельным двигателем. Прозвище у этого зверя было – «два метра жизни»,  за длину капота перед водителем. Замыкает колонну ещё один шестьдесят шестой, в котором тоже едут радисты со своей рацией.
                Все проехали мимо, меня опять забыли. Ощущение брошенного в тундре ребёнка подкралось сзади. Стою «один в поле воин», и поле это бескрайне-белое и совершенно безлюдное на многие километры. Вот и огоньки габаритные исчезли в снежной дали. Стою, как чудик с флажками,  - чего тут регулировать? Все машины, которые на Чукотке есть, только что проехали мимо. Кино смешное, кому бы рассказать такой анекдот. Регулировщик в пустыне! Размышляю и незаметно летит время,  вот уже колонна движется обратно. Сзади подъезжает ПАЗик с народом, обернувшись к водителю, показываю, чтобы он замер на месте. Стоя боком к проезжающей технике, раскидываю руки с флажками в стороны, - давай, давай, ребята, проезжай! Пропустив всю колонну, делаю знак водиле ПАЗика, чтобы проезжал, тот, по-моему, с улыбкой рулит дальше. Подлетевший ГОД забирает меня с перекрёстка,  газанув и чуть хрустнув передачей, рвёт с места, моментально поравнявшись с колонной, обгоняет её. Мы летаем по кузову, матеря лихого водилу, клацаем зубами, подброшенные вверх на буграх дороги, и смеёмся в голос, возбуждённые быстрой ездой. Проезжая по части, Соболь не лихачит, но это только до третьего КПП, а там он опять срывается с цепи. Мчим к пехоте, по пути разбрасывая регулировщиков. За нами идёт марш.
                За рулём сидят ещё совсем мальчишки зелёненькие, только права получили. Что могут чувствовать они, ещё вчера не знавшие ничего сложнее ГАЗ-52? Наверно, ощущение окунувшегося в ледяную прорубь, не иначе. Многотонная громада в хрупких мальчишеских руках! Под капотом стремится вырваться наружу табун из ста восьмидесяти лошадей, мощь чувствуется в каждом прикосновении к педали газа. Всё по-взрослому, их детство тоже осталось дома. Трудный подъём на гору у пехоты, держать дистанцию -  требование-приказ. Рядом, правда, сидит старший машины, послуживший уже, повидавший. Иногда подскажет, когда и матюкнёт, всяко. Его интерес понятен, - надо подготовить качественную замену себе, а то и на дембель не отпустят. Рулит молоденький Генка Потапов, ещё недавно маршировавший в карантине и со всеми горланивший  песню про девок. Впивается сонными глазами в габариты идущей впереди машины. Их плохо видно из-за светомаскировочных накладок, а тут ещё дистанцию держать и скорость нужную вовремя включить.

                Катят машины, крутят одометры свои цифры, прибавляется уверенности у мальчишек. Но сон и тут подкрался незаметно, растрясённый, сначала засыпает старший машины, потом убаюкивает и молодого. Тяжёлая машина плавно съезжает с дороги и, зарывшись в глубоком снегу, глохнет. Все сразу встают, подлетаем  и мы на ГОДе, - видим картину маслом : метров пятьдесят с дороги проехал по глубокой снежной целине тяжёлый «Урал». Стоит красавец посреди тундры, зарывшись в снег по ступицы. Пробуют сдёрнуть его обратно на дорогу, прицепив тросами к машине полегче, - «Уралу» с брезентовым верхом. Промучившись минут десять и посадив вторую машину рядом, решают попробовать в деле «шестьдесят шестой» Соболева. Сравнив массу «Урала» и шишиги, я подумал, что и из этой затеи ничего не получится, тут нужна тяжёлая техника, что-то вроде БАТа. Делюсь своими сомнениями с подошедшим водилой из автороты. «Да ну, - отвечает он, - этот возьмёт, он где хочешь пролезет!» И действительно, – зацепив «Урал» с брезентовым верхом и поднатужившись, «шестьдесят шестой» Соболя медленно потащила на дорогу неудачного спасателя. С эмкой пришлось повозиться подольше. Соболев, подбадриваемый криками прапорщика Ольхова, на своём ГАЗ-66 бабочкой порхал вокруг севшей эмки, цепляя её тросом то сзади, то спереди, дергая с разгону и натягивая трос в струну. Эмка же, похожая на медведя, сонно вращала всеми колёсами, вздрагивая всем телом при каждом рывке шестьдесят шестого. Наконец, проснувшись, она потихоньку полезла вслед за ним на дорогу.

-10-

                Зимой самый приятный пост – это почта, здание которой находилось, как раз, за нашей казармой по торцу. Именно шестой, не первый, на котором всё время стоишь стойким оловянным солдатиком, принимая положение «смирно», когда мимо кто-нибудь проходит. Затекаешь на первом - от пяток до макушки. Особенно, плохо днём – глаза даже не опустишь, подумают, что ты уснул, а это штаб, здесь самое большое количество офицеров на солдатскую душу. И, конечно, самый грозный начальник – командир батальона подполковник Клименко, с этим дядей шутки, точно, были плохи. Ночью на первом можно было чуть прислониться к стенке - с одной стороны или к стеклянной пирамиде со знаменем - с другой.
                Совсем другое дело шестой! Просто сказка солдатская какая-то зимой, правда, только после того, как переставали  стоять на улице и перебирались внутрь помещения. Происходило это счастье после того, как открывалось хотя бы одно из охраняемых помещений. А пока ходи по высокому, деревянному помосту, заглядывая через окно в длинный, освещённый лампочками коридор. Стук, стук – отвечают доски под ногами, стук, стук – спит городок после суматошного дня, слышно только тихое урчание дизельной. Стук, стук - и спать совсем не хочется, привык, наверное, или смена другая в этот раз. Стук, стук - взад-вперёд, туда-сюда. Доклады в караул, опять хожу, опять эти же доски… Вот и радости всего - переброситься взглядом с часовым пятого поста, который тоже рад увидеть тебя, на секунду зацепиться взглядом, почувствовать себя не одним. Нет, не один я здесь, ещё несколько пар внимательных глаз оглядывают темноту вместе со мной в разных местах. Постояв немного, продолжаю шлёпать дальше - стук, стук. Казарма рядом, руку протяни, – потрогать можно, но у меня есть граница, за которую уходить нельзя.

                Вчера опять гоняли на стрельбище, вообще-то,  отстрелялись неплохо, почти всех фанерных врагов положили. С каждым разом после стрельб становишься ближе к этой железке с прикладом, разберёшь после, вычистишь детальки, аккуратно разложив на столе в оружейке. После маслицем смажешь, подёргаешь затвор, пощёлкаешь. Заслушаться можно этой музыкой для мужчин, настоящий хэви-металл! Вот и сейчас этот инструмент - у меня за спиной, молчит, закрытый предохранителем. Пусть молчит. Стук, стук – воздух какой чистый, и курить охота до жути! Вот приду в караулку, первым делом, закурю папироску – беломоринку. Сладко затягиваясь, буду выпускать густые клубы дыма в открытую, никого не опасаясь. Стук, стук – хожу по помосту, отмеряя расстояние, тик-так - напоминают часы, - пора доклад  делать.
                Ну вот, и замерзаю уже потихоньку, топаю быстрее, двигаю плечами, стараюсь согреться, как могу. И тут замечаю открытый люк в проходящей рядом теплотрассе. Лёгкий парок поднимается оттуда, значит, там тепло, можно погреться. Прохожу мимо, прикидывая, как бы забраться туда осторожно, но, верный уставу, гоню от себя эти крамольные мысли прочь. Возвращаюсь, докладываю в телефонную трубку и не замечаю, как вновь оказываюсь рядом с манящим проёмом. Нарушать не хочется, но так приятно хоть на секундочку оказаться где-нибудь в тепле. Если поймают, то опять залёт в роте, а я - до дембеля кастрюли мыть на кухне буду. Соблазн - штука великая! И любопытство подстёгивало, - а сколько же там градусов? Насколько теплее, чем снаружи? Стук, стук, стук, – пытаюсь не думать о тёплой деревянной коробке, - стук, стук, стук, - ноги сами несут в этот угол, глаза не отрываются  от открытого люка.
                Ну какая же тут охрана и оборона, когда такой соблазн! И кто только этот люк открытым оставил? Доложив в очередной раз, быстро перебираюсь через перила и оказываюсь на жёлобе теплотрассы рядом с  соблазном. Повесив автомат на грудь и опёршись руками на края, опускаю ноги вниз. Нащупав ногой опору, приседаю, оказавшись,  как в башне танка, по пояс снаружи. Снизу поднимается долгожданное тепло, ловлю миг блаженства. Опасность быть застуканным, пружиной выталкивает меня обратно на деревянный помост. Бдительность в этот момент просто зашкаливает! Какой там враг, любой свой не подкрадётся незамеченным! Через пару докладов опять на пять минут ныряю ногами в тепло, и всё, больше не решаюсь искушать судьбу. А люк я тоже оставил открытым.
                Стоя внутри помещения почты, ничего, кроме двух окон в разных концах коридора и рядов дверей слева и справа, ничего не замечаешь. Поэтому-то глаз и начинает зацепляться за всяческие мелочи, - вот двери, которые опечатывает мужчина, он плюёт на латунную печать, прежде чем прижать её к пластилину, и поэтому побелка около косяка двери - нетронутая. Дверь почты знаем по получению посылок и денежных переводов. Здесь, явно, опечатывают женщины, - весь мел стёрт со стены до самой штукатурки. Опять женщины, снова. О, особый отдел, ну тут всё очень даже чисто и аккуратно, комар носа не подточит.
                Иду дальше, грохоча в тишине сапогами по доскам пола, здесь, в помещении, звук немного другой, чем на улице. Вот - одиночная сургучная печать на кассе, рядом - такая же гербовая, только тройная, на двери госбанка. В самом конце коридора дверь в женский туалет, продырявленная в разных местах штыками часовых - эротоманов. У окна разворачиваюсь и иду обратно – двери, двери, двери… Зуб чего-то ноет, простудил, наверно … Мысли разбегаются, остаётся только вонзившаяся в  мозг, где-то возле глаза, раскалённая игла боли.

                Промучившись половину следующего наряда и, наконец, взяв себя в руки, решаю отправиться к зубному врачу. С детства боящийся докторов, я, при виде стоматолога, мог легко впасть в кому. Никогда бы не пошёл к зубному по собственной воле, но тут достала бессонница, и так не высыпаешься! Под конвоем остатков силы воли отправляюсь в госпиталь к зубному эскулапу. Ой, уже страшно до жути, трясётся каждая внутренность, ноги норовят повернуть обратно, но конвой неумолимо подталкивает вперёд. Вот и здание госпиталя. Вхожу внутрь, гадский зуб, предательски затихает, перестаёт меня тревожить. Мелькает мысль, - прошло, может, повернуть обратно? Всё, поздно, я уже в кабинете, и с дрожью в коленках усаживаюсь в кресло. На моё удивление, зубным эскулапом оказалась довольно приятная, светлая женщина с добрым лицом. Чувствовать прикосновение её рук к своему лицу было приятно. Осмотрев меня, она спросила:

                -Что, и ночью болит?    
                - Да, - ответил я, - мне в караул ходить, а он спать не даёт.
                - Попробую его вскрыть, но там столько пломб у тебя, не знаю… И ещё эта боль ночная… А, давай, мы его удалим? 
                - Давайте, - с радостью соглашаюсь я, хватаясь за возможность избежать мучительной пытки ужасающей бормашины,– только, вы мне зуб отдайте вырванный.
                - Хорошо, - согласилась она, и сделала мне обезболивающий укол.

                Дёрнув зуб, осмотрела, сказала: «Фу, какой», - и выбросила его в плевательницу автоматически. Я вопросительно посмотрел на неё и указал туда, где он пропал:
                - А вуб-то оттайте.
                -Ах, да, -спохватилась она и, достав удаленца щипцами и завернув в марлевый тампон, подала мне, - на! Только никому не говори, что я тебе его отдала, нам нельзя так делать, иначе меня ругать будут.
                Кивнув в ответ головой и схватив свой уже оторванный кусок, я вышел из кабинета. Лишь только недавно узнал фамилию этой женщины. Это была жена офицера-технаря с порталов по фамилии Тихонова. Спасибо за её добрые руки. Зуб же, протаскав в спичечном коробке около полугода, потерял где-то там. Так и валяется он где-то до сих пор...

-11-

                Истоптали ноженьки первую пару солдатских сапог, как не тянись время, а вот уже и Новый Год приближается. Находились мы, хоть и далеко от дома, и были одеты в одинаковую форму, праздника ждали, как и все обычные люди. Солдатик во многом ограничен требованиями командиров и уставов, замучен бесконечными строевыми занятиями, изнуряющими тактиками в поле, марш-бросками в полной выкладке и множеством внеочередных нарядов от любимого старшины, и поэтому такое событие, как Новый Год, для него было долгожданным праздником. Тем более, что и срок прошёл немалый, те, кто дни считает,- календарики новые покупали, чтобы каждый день зачёркивать, кто не считал, - тот не покупал, но все одинаково вспоминали гражданскую жизнь и домашнее застолье.
                В разговорах тесных компаний клубятся воспоминания прошлого года. Перебивая друг друга, взахлёб пытаются рассказать о былых подвигах, и каждый последующий рассказчик, перебивая предыдущего, вливает красок в свои похождения. Только и слышно, - это ерунда, вот я один раз… Как свежи ещё эти мальчишеские воспоминания, да и писем, подогревающих эти воспоминания, от друзей с гражданки получалось немало.
                В ротах праздновали по особому распорядку, с отбоем в час ночи. Накрывались сдвинутые вместе столы в ленинских комнатах. На столах, выложенные на тарелках, красовались горы солдатского лакомства – пирожных. Их было несколько видов, от традиционных эклеров и любимых мной корзиночек, до рулетов со всевозможной начинкой, буше и заварных, а на пирожное «картошка», которое попробовал там впервые, до сих пор смотрю, глотая слюну. Все вкусности были местного производства -кондитерского цеха кафе «Рассвет». В электросамоварах - горячий чай, для полноты счастья разбавленный сгущенным молоком. Всё количество сахара, с кремом и бисквитами, уничтожалось в считанные минуты, запивалось сладкой водой с молоком, но всегда хотелось добавки.
                Первая рота батальона, заступавшая в наряд под Новый Год, отмечала праздник заранее, и с животами, полными ощущений, заступила в наряд на защиту Родины.

                Уходя, старый год придавил местное население тридцатиградусными морозами, к которым, я считал, что был готов, поскольку, родился и вырос в Питере. Пережив первую,  самую сильную пургу, казавшуюся мне концом света, про остальные причуды местной погоды я уже думал немного с пренебрежением. А зря. Здесь, на краю земли, климат отличался безграничным разнообразием. Одной только пурги бывало несколько видов, с температурой - от плюс пяти до минус двух градусов и разной силы ветра. Продолжавшихся  - от одной ночи - до нудного задувания в течении недели, не прекращаясь даже днём, при ярком солнце. Или несильный сквознячок, потягивающий с лимана в двадцатиградусный мороз и пробивавший тёплые, военторговские склады насквозь ледяным холодом, от которого внутри лопались бутылки с минеральной водой.

                И вот я, в третью смену, на четырнадцатом портале, нарезаю километры по кругу. Открытая площадка перед огромным бетонным порталом, вылезающим наружу из горы, рельсы узкоколейки, выходящие из-под  высоких ворот на погрузочный пандус, и какая-то будка сверху над порталом, к которой тянутся трубы отопления. За локалкой, возле дальних ворот, валяется огромная ржавая железка с соплами, всем своим видом и размерами напоминающая ракетный двигатель. За исключением замечательного вида на запад, за который мне этот пост и нравился, смотреть там было больше некуда, разве что, - на звёзды. А их морозной ночью было просто великое множество. Всё небо, сколько можно было охватить взглядом, было покрыто россыпью разного калибра точек, горящих непрерывно и мерцающих, дорожка Млечного Пути зовёт пробежаться по ней. «Вот и точка светящаяся проплывает, наверно, спутник шпионский смотрит на меня оттуда , а я тут рот открыл и на звёзды пялюсь, службу надо тащить, подумаешь, Новый Год! Ты своё уже отметил, так что, шагай, поглядывай и не забывай докладывать. Эх, а звёзды такими огромными смотрят на меня сверху…» Давно затих городок, отгулявший праздник, слышно только бормотание дизельной электростанции. Мороз, крепчающий под утро, надел ореолы светящегося инея, как плафоны на светильники, глядящие на дороги. Полное безветрие, дым из трубы кочегарки, поднимающийся самым высоким столбом, вверху, наткнувшись на небесный потолок, он разрастается в виде огромного облака, напоминающего изображение ядерного взрыва. И небо, полное таких далёких звёзд.
               «Милая Оля, как ты далеко сейчас от меня, на другом конце земли, похожем больше на мир другой планеты, пока недосягаемый, из-за огромного расстояния, лежащего между нами, которое с каждым прожитым днём, пусть на немного, на  чуть-чуть, но становится короче. Мне тяжело здесь, в одиночестве, но я обязан пройти этот путь до самого конца.» Мороз давит, забираясь под одежду и проникая в самую середину, где тоска зеленоглазой кошкой рвёт своими когтями моё сердце.  «Хочу отсюда к тебе скорее, как мне здесь всё надоело...» 
                Автомат съезжает вниз с плеча, и я привычно поправляю его, поддёрнув ремень кверху и, при этом, начав подпрыгивать, чтобы согреться. Чёртова Чукотка! Какого меня сюда занесло, вроде, и плохого никому не делал особо, а заслали точно туда, куда Макар с телятами не добрался. «Хо-чу до-мой, хо-чу до-мой, - прыгал я, бряцая автоматной антабкой, -  забе-ри-те ме-ня от-сю-да!» Согревшись, удлиняю брезентовый ремень и перевешиваю друга на грудь, иду доложить в караулку, что происшествий не случилось. «Чего тут сопли распустил? На службе, всё-таки, не положено».
                Самый мой запомнившийся Новый Год, пусть грустный, - но неповторимый…


                В начале января объявили о зачислении на должности старших стрелков отличившихся по службе ребят. Практически все, кто на «отлично» сдал осеннюю проверку, исправно, без нарушений, тащил службу, попали в этот список. Научившись к этому времени не бояться автомата на стрельбище, и имеющий только «детские» наряды от старшины, оказался там и я. Моя армейская зарплата выросла на один рубль и составляла четыре рубля восемьдесят копеек. Мелочь, но приятно. На рубль можно купить в чайной  целых четыре дополнительных пирожных, или те же четыре пачки Беломора, а это очень много, когда даже одна папироска могла быть поделена, ещё не успев прикуриться, на пятерых в курилке. Стоило только засветить её, милую, как сразу же слышалось забивание порядка очерёдности выкуривания:
                -Оставляешь!
                - А ты – мне!
                - Кто за тобой? Я за ним
                -Да ты что! Я и так пятый уже, какое «оставишь»?!
                - Куда тянешь? Оставляй! Там уже курить нечего!
                - Какой «нечего», тут ещё больше носа! Тянуть и тянуть…

                Редко присылаемых переводов  хватало ненадолго, всего несколько визитов в чайную, и всё денежки тю-тю. Ходили группами по несколько человек. В каждом взводе были свои компании, в которых поочерёдно, за чей-нибудь счёт, устраивались походы в это сладкое заведение. В общем, каждая копеечка была на счету и имела свой вес.
                Продолжалось и моё общение с лейтенантом Сучковым, нередко можно было видеть нас, разговаривающими о чём-то в сторонке, со стороны выглядело это, может быть, и немного странно. Никакого значения нашим беседам я не придавал, ну водили разговоры про ерунду всякую, малопонятную мне тогда, и чего здесь такого? Однажды вечером Сучков даже пригласил меня к себе в комнату общежития, где он жил, на чашку чая, в личное солдатское время. Условия проживания в комнатке-пенале молодого офицера мне показались более чем скромными. Ничего лишнего, только всё необходимое, как в казарме. Исключение составляли лишь книги в большом количестве и спортивный тренировочный костюм, попавшийся мне на глаза. Приткнувшись сбоку маленького столика, стоявшего вдоль стены, хозяин разлил чай по чашкам и, достав толстую тетрадь  формата амбарной книги, начал мне рассказывать о своём увлечении психологией. Слушая его рассуждения на темы воспитания, и немного понимая суть сказанного, я совершенно терял нить, когда разговор заходил на более серьёзные вещи. Но виду при этом не показывал, внимательно выслушивая его и, время от времени, кивая головой в знак согласия. Откуда мне было знать тогда, что заложенное в этих беседах, казавшееся безвозвратно потерянным и неусвоенным моим умом, затолканным под серую солдатскую шапку, пригодится не один раз в жизни? Спасибо вам, Александр Николаевич, за ваши советы.

                Ох, и зря я тогда не придавал значения этим контактам! Очень скоро, каким-то образом, в роте стало известно, что я бываю даже в гостях у командира первого взвода. На меня стали посматривать чуть косо. Не зная содержания бесед и особо не вникая в мои объяснения, ребята решили, что просто так в любимчики к Сучкову  никто не попал бы. Будь я непосредственно в подчинении  у лейтенанта, меня съели бы мгновенно, и никакие оправдания не спасли бы. А так, - посудачили сначала, а после, вроде,  всё затихло.

                Каждый новый день погода приносила нам очередное понижение температуры на один – два градуса, и к середине января столбик упал ниже сорокаградусной отметки. Выходя на улицу, сразу чувствуешь остро режущий лёгкие морозный воздух. Сразу вспомнился Новый Год в семьдесят девятом, когда праздновали, сидя с ногами на диване, укрывшись по подбородок одеялом. Смотрели телевизор, периодически подбегая к столу и хватая ложкой салат, чтобы закусить стопку, моментально ныряя обратно под одеяло. В квартире тогда был жуткий холод, с внутренней стороны стёкла покрылись корочкой льда, местами поднимавшейся снизу до середины окна. На улице не видно было прохожих, никто не гулял, все попрятались по домам, температура тогда была на нашей окраине минус сорок два. Да, в такой мороз дома на диване лучше намного, чем на посту, на краю земли, пусть даже летом. Но до лета надо ещё дожить, а пока идёт зима, и не очень ласковая.
                Вот  в один такой неласковый вечер, после ужина, меня и остановил в коридоре роты Сучков:
                -Журавлёв!
                - Я, товарищ лейтенант.
                -Ты же у нас на должности старшего стрелка?
                - Так точно, товарищ лейтенант.
                - Так вот, поедешь в СТГ вместо Логинова, он отказался, говорит, что заболел. Его я отправил в санчасть, а ты займёшь его место.
                Я, конечно, слышал про специальную тактическую группу, которая была в первом взводе, но чем они там конкретно занимались, - понятия не имел. Да и зачем вникать во все подробности специальной армейской жизни, когда главнее всего - не получить внеочередной наряд от старшины, а схлопотав его, постараться не попасть ему лишний раз на глаза, для немедленной отработки. Вот и вся тактика специального выживания в суровых армейских буднях. Самое главное для солдата – это подальше от службы и поближе к кухне, а лучше, к «чепку». Нафига надо совать свой нос за брезентовый полог, которым был занавешен вход в портал, сразу же за стальными воротами? Пусть там тусуются офицеры-технари, и прапорщики с ними. Мне абсолютно было чихать, чем они там занимаются. Хотя, одного взгляда на  лица и руки некоторых было достаточно, чтобы понять особо точный профиль их работы.
                Делать нечего, получил приказ, – выполняй! Иду одевать полный спецпошив, валенки, тактические ремни - сбрую, оружие. Всё, объяснили задачу: напра-во, и шагом марш на пятнадцатый портал! Знакомой дорогой, ведущей на второй пост, скрипя снегом под валенками, я, в составе СТГ, поднимаюсь к порталу. Машины уже стоят под навесом, - на месте погрузки и на самой площадке поста. Рядом с колючкой вышагивает часовой из третьей роты, одетый в полный пошив, и с интересом посматривает на нас, и на всё происходящее. Как же, - такое событие, столько народа почти ночью, и ему, явно, не скучно всё это рассматривать. Огромные эмки прилипли своими кунгами к погрузочной площадке, сзади них происходит какое-то движение людей. Нас строят позади «Урала» с брезентовым кузовом и, подав команду: «По местам!» – загружают внутрь на две продольные деревянные лавки. После пешей ходьбы, сидя в кузове без движения, постепенно остываю и начинаю чувствовать холод. Прогибаюсь в лопатках, кручусь, сидя, в пояснице, всячески встряхиваюсь, стараясь согреться любыми движениями. Ребята тоже поёживаются, мороз-то сильный! Наконец, загруженные эмки отваливают друг за другом на выезд из тех. территории, мы двигаемся в самом конце колонны замыкающими. Вот и опять проехали первое КПП, опять только по службе…

                Ехать, всё же, веселее, чем стоять. Пусть трясёт всю дорогу, зато,- не так холодно. Раскачиваемся, сидя в кузове, даже начинаем перебрасываться обычными солдатскими шутками, подкалывая друг друга, иногда крепко, но не злобно. Временами взрываемся дружным хохотом, когда кого-нибудь особо точно прикладывают. Ощущение посаженных в клетку постепенно растворяется. По мере удаления от первого КПП чувствую, что становлюсь ближе к дому, хотя понимаю, что это, всего лишь, обман.
                Ну вот, рулили, рулили и, наконец, прибыли опять на аэродром.  Команда: «К машине!» – и мы дружно вываливаемся из холодного кузова, строимся рядом. Сучков ставит боевую задачу, я его не слушаю, а смотрю на приблизившиеся огни Анадыря, звёздное небо, и открывшиеся взору просторы. Нет давящих своим однообразием сопок, кругом - просторно и жутко холодно. Холодом дышит небо, и это дыхание, отражаясь от всего, что наставлено на лётном поле, пробирает меня до последней косточки. Забросив автоматы за спину, все, разобравшись по группам, подходят к мрачно выглядевшим на фоне серебристой авиатехники эмкам. Про себя замечаю, что внешне вид этого кунга больше походил на гроб, только специальный.
                Обойдя эмку,  останавливаюсь у распахнутых дверей кунга, изнутри которого выливался какой-то интересный свет, поражающий своей необычностью. Все предметы, освещённые этим светом, были прекрасно различимы даже в сумерках ночи. Позади машины, на бетонке, лежал каким-то образом выгруженный из неё, прямоугольный контейнер. Ничего необычного, кроме окраса в самые опасные сочетания цветов в природе, на первый взгляд, не было, но это только на первый. Кто-то уже возился с рукоятками, похожими на «кривые стартёры», и, вставив их в нужные отверстия этого ящика, крутил их вовсю, согреваясь, наверно. Как в фантастическом кино, из корпуса контейнера снизу выдвинулись небольшие колёса, и он оказался приподнятым над бетонными плитами аэродрома. Закончив манипуляции с шасси контейнера, начинаем толкать этого беса по направлению к распахнутому грузовому люку, стоящего метрах в пятидесяти грузового АН-12. Несмотря на свои небольшие размеры, а, по сравнению со стоящей вокруг авто- и авиатехникой, так и вообще, - мизерные, ящичек имел солидный вес порядка трёх тонн. Ох, и погрелись мы славно, пока толкали его, по местами скользкому покрытию. Иногда казалось, что колёса прихватывает морозом, и чёртов предмет, застопорившись на несколько секунд,  замирает, но мы поднатуживаемся, и он, дрогнув, идёт дальше. «Ну вот и самолётик, всё-таки докатили…»

                На подъёме в самолёт - очередь, мы самые последние. Группа с первым ящиком, напрягаясь, затаскивает его вверх по наклонной, остальные ждут своей минуты. Потихоньку начинаю остывать после упражнений по перемещению плоского предмета. Оглядываюсь и замечаю трубу, вставленную в иллюминатор самолёта, идущую к истошно воющему мотором, сто тридцать первому ЗИЛу, вместо кузова у которого была сзади нагревательная установка. Прохаживаюсь взад-вперёд, стараюсь согреться, ребята тоже не стоят на месте, все шевелятся, притопывают. Замёрзшую спину почти не чувствую, прогибаюсь назад лопатками, пытаюсь отвести автомат, кажущийся прилипшим сзади к голой коже. Вот и наша очередь заталкивать внутрь это упирающееся добро. Немного согреваюсь, пока толкаем, потому что, озверев на морозе, мы моментально забрасываем его на место.  Ребята начинают прикручивать растяжки, закрепляя их на корпусе контейнера и полу грузового отсека. Ничего не понимая, спрашиваю, что мне делать и где стоять, ответ следует в духе сурового солдатского юмора, всё понимаю и отхожу тихонько в сторонку.
                Часть нашей группы, которая уже закончила привязывать свой груз, собралась возле отсека перед кабиной пилотов, рядом с иллюминатором, к которому был подведён хобот воздуховода от ревущего внизу ЗИЛа. Поднявшись поближе, ловлю тёплый воздух, накатывающий большими волнами. Добравшись до перегородки, подставляю лицо и руки под горячую струю, которую чувствую, находясь на расстоянии больше метра от этого окошка. Приближаюсь почти вплотную, стараюсь держаться рядом с потоком, чуть касаясь горячего воздуха, млею от нахлынувшего тепла. Куртка пошива, постепенно набравшись его, нагревает нательное бельё, которое, как под утюгом начинает жарить тело, становится невыносимо, и я отхожу в сторону. Стоять хоть стало и тепло, но без дела просто пялиться на контейнеры, растянутые в самолёте, – скучно. Согревшись у волшебного окошка, решаю выйти наружу, чтобы не путаться под ногами у работающего народа. Снаружи меня встретили чёрное небо и жуткий мороз, не пройдя и десятка шагов, поворачиваю обратно и, быстренько обежав копошащихся под ногами, замираю возле перегородки с дверью, ведущей в отсек к пилотам. Стою подальше от тёплой трубы, даю место подходящим погреться ребятам, которые ещё возятся с ящиками.
                Глядя на дверь, испытываю непреодолимое желание заглянуть внутрь, и вот любопытство одолевает меня. Нажав на ручку двери, тихонько приоткрываю её, и заглядываю внутрь. Всё, что увидел в следующую секунду, показалось фантастически нереальным среди морозного воздуха, пусть даже немного и подогретого автомобилем-калорифером. Небольшой по глубине отсек, казалось, был полон народу. За столом, в белых рубашках, при галстуках и в расстёгнутых кителях, сидели три лётчика и о чём-то весело разговаривали. На столе стояла бутылка шампанского, лежали фрукты, шоколад. Там было лето какое-то, не хватало только пения птиц и шума зелёной листвы. Оторвав глаза от шоколадки, я наткнулся на не совсем добрый взгляд Сучкова. Поняв, что попал куда-то не туда, моментально захлопнул дверь и стремительно вылетел из самолёта наружу. На морозе, среди мрачных машин, картинка экзотического лета никак не хотела пропадать и стала контрастнее. Яркий цвет кожуры апельсина напомнил про домашние праздники, и долго ещё был перед глазами.
                Тем временем, все три ящика были прикручены к полу грузового отсека. Доложили о готовности, и вышедший лётчик, осмотрев качество крепления груза, махнул рукой, - раскрепляйте! «И это всё - ради того, чтобы пять секунд посмотреть этому летуну? Четыре часа на морозе таскали, крутили, чтобы он, глянув, слегка дал команду, и мы опять их обратно тащили на себе?!» Такого я не мог выдержать и решил, что лучше просто стоя замёрзну, прямо здесь, рядом с этой эмкой, ног, всё равно, уже не чувствую. Видимо, это заметил водила из автороты и, опустив стекло, позвал меня к себе в кабину. Обойдя машину, я снимаю автомат и, с большим трудом,  закидываю замёрзшие негнущиеся ноги в тяжёлых валенках, на высокую подножку  УРАЛа.

                В кабине тепло, и я, согревшись, на чём свет стоит матерю эту Чукотку, с её морозами, отцов-командиров с их дурацкими приказами, идиотов-конструкторов, придумавших такие способы погрузки, лётчиков с их белыми рубашками, контейнеры поганые и ещё раз -чукотские морозы. Возмущаюсь больше всего тем, что ещё надо тут четыре часа мёрзнуть, играя в эту «Зарницу», теперь уже откручивая и выталкивая обратно эти ящики! Водитель, которому до дембеля осталось около четырёх месяцев, с улыбкой выслушав меня, говорит, что выгружаются они моментом: цепляют самолётной кран-балкой и грузят в кузов УРАЛа , который подгоняют сзади к грузовому отсеку самолёта. В действительности - всё так и было, самолёт разгрузили минут за двадцать.
                Обратно ехали молча и, когда остановились перед первым КПП, замечаю приникшие к груди головы ребят, покрытые слоем инея. На пятнадцатом портале выгружаемся из машины, переваливаясь замёрзшими чурбачками через невысокий борт и падая скрюченными на землю, сами не понимая непослушных застывших тел, шевелимся, как сонные мухи, медленно вставая на ноги. «Командарм» Сучков, выйдя из тёплой кабины УРАЛа, начинает проводить занятие по строевой. Пытается выстроить наше скрюченное войско в две шеренги. Видя его безуспешные попытки, кто-то из проходящих мимо офицеров-технарей говорит: «Ты бы лучше ребят в портал завёл погреться, вон как замёрзли!» Но Александр Николаевич другого мнения, командует: «Нале-во!» – и ведёт нас в роту. Дойдя до казармы, немного согреваюсь от ходьбы. Закидываем автоматы в оружейку, наскоро протерев промасленной ветошью. Сбросив тактическую сбрую, быстренько сняв пошивы и заправив их в кладовку, ныряем в койки и замираем в блаженстве, ловя драгоценные остатки сна. «Сегодня опять в караул, короткий день», - согреваюсь окончательно и засыпаю…


-12-

                Близилась весна, и всё чаще стали включать вентилятор где-то в районе пехоты. Мощности, конечно, у него поубавилось, но страсти были разнообразные. Одной из них было задувание, пусть и не такое сильное, зато продолжительностью до недели, а то и больше. Городок жил своей жизнью, сопротивляясь стихии, люди, не переставая, ходили на работу. Однажды вечером, лихой водитель ефрейтор Соболев, без пяти минут дембель, рассказывал нам, как тащила пурга по посёлку тётку. Бедная тётенька, сбитая ветром где-то в районе пожарки, попыталась подняться на ноги, но у неё это не получилось, а получилось лишь только сесть . Криком крича, тётка, на пятой точке опоры, медленно пересекла дорогу по диагонали, безостановочно проехав чуть не до Комсомольской улицы. Всё это было среди белого дня, и никто даже не успел её поймать, так крича она и катила вниз...
                Заметно прибавился день, начало выглядывать солнышко из-за сопки. Робко, одним глазком, но настроение стало мажорнее, добавило его и недавно полученное письмо из дома, и я, с чемоданчиком в руке, иду с ребятами закрывать первое КПП. На плацу нас немножко помучил въедливый майор - технарь, заступавший новым дежурным по части. Он строго предупредил Серёгу Елесина, чтобы тот лично каждому, проходящему через КПП человеку, обменивал пропуск на жетон и наоборот, и «никаких обменов жетонов пачками и заочно». «Есть, так точно!» Что мы обычно говорили в таких случаях? Только это. Пересчитав пропуска и жетоны, Серёга, спросив как у нас дела и получив положительный ответ, докладывает о приёме дежурства на КПП-1. Начинаем нести службу.
                Дневалить на КПП - одно удовольствие, сменяясь через два часа на воротах,
остальное время практически занимаешься поддержанием жизнеобеспечения здания. Топишь водяной котёл углём, поддерживаешь чистоту и порядок во всех помещениях. Первое КПП являлось «лицом» части, и поэтому имело соответствующий вид. Одни высокие металлические ворота  с «птицами» чего только стоили, - кругом чисто, никаких бумажек и прочего мусора в поле зрения не попадало. Единственным минусом во всей картине были деревянные «удобства», находящиеся на улице, позади самого здания. Сколоченная  из досок большая деревянная будка, высилась над коллектором, поставленная на столбы. Сзади - трубы коллектора, внизу стояла огромная бочка и, наполняясь, ждала очередного «губаря» для очистки. Глядеть на этот, намёрзший за зиму  сталагмит,  было не то слово, как противно. Одна мысль, что можно легко оказаться в роли весеннего ассенизатора, заставляла блюсти все воинские уставы неукоснительно. Снаружи это заведение выглядело очень даже безобидно, и напоминало скворечник, только намного больше.

                Сменившись через два часа на воротах с Саней Чучиным, первый раз за вечер почистил котёл и, собрав в ведро шлак, пошёл выбрасывать его на улицу. Выкидывали шлак за зданием КПП, рядом с деревянной будкой, около трубы коллектора. На улице была лёгкая пурга, и местами намело небольшие сугробы. Я, передвигаясь по колено в снегу, с ведром, полным горячего шлака, отворачивая лицо от колючего снега, добираюсь до трубы. Хочу уже вывернуть содержимое ведра рядом с занесённой трубой, как замечаю под снегом красиво мерцающие огоньки, бегающие по обшивке коллектора. Необычную ситуацию мозг никак не хочет воспринимать правильно. Стою и долго смотрю на эту цветомузыку, под лёгкий свист пурги. Наконец, до меня доходит, что это просто горит выкинутый предыдущей сменой шлак, который, как в горне, раздула пурга, и он своим жаром запалил, с виду такую несгораемую, обшивку трубы. «Так это же пожар!» Поворачиваю назад к КПП и, вместе с полным ведром шлака, как можно быстрее, иду обратно. На полпути соображаю, что, всё-таки, надо выкинуть этот злополучный шлак, но куда,- вот вопрос. «Вот болван, - ругаю себя, - совсем мозги загрубели, ну, какая разница куда его вывернуть, - направо или налево, надо только от трубы подальше! Просто идиот, с ведром посреди чистого поля, не знаю куда высыпать…» Отмерив приблизительное расстояние межу зданием КПП и злополучной трубой, подгоняемый сзади ветром, делаю шагов десять в сторону, и высыпаю шлак просто в снег, поворачиваюсь и иду рассказывать о событии.
                Серёга сразу же докладывает дежурному про ЧП, и вскоре к гулу пурги добавляется вой пожарной машины, примчавшейся, как и положено, в течении нескольких минут. Высунув нос из помещения вслед  за Елесиным, который пошёл показывать очаг возгорания доблестным брандмейстерам, и получив по нему снегом, я быстренько юркнул обратно. Событие это было интересное, в основном, для пожарных, так пусть они там и занимаются. «Не всё же им дрыхнуть двадцать пять часов в сутки, пусть и службу потащат!» Сделав свои дела достаточно быстро, пожарная машина, тихо урча мотором, свалила в тёплый бокс, забрав с собой всю свою команду со шлангами.
                Не прошло и двух часов, как снова с сиреной, и, явно не в духе, с плохим настроением, эта же машина примчалась обратно. Ну, тут уже было бесплатное кино для меня, находящегося в застеклённой будке, на воротах. Смотреть на событие из-за стекла, когда вокруг ночь и практически ничего не происходит, просто праздник какой-то! Копошатся люди, сгибаемые ветром, тащат свои рукава, спотыкаются, падают на колени, поднимаются, отворачиваясь от ветра. И пурга-то не сильная, детская какая-то, всего около двадцати метров, а они вон там как кувыркаются, проваливаясь в ночи, уходя из-под света фонаря, под которым остаётся краснеть только их пожарный автомобиль. Доблестные воины из военно-пожарной команды, как индейцы из далёкого детского кино, схватив топоры, как томагавки, смело бросаются в бой с гигантской змеюкой, извивающейся по занесённой снегом тундре. Дружно набрасываются и поливают её водой, кромсают топорами и растаскивают в стороны куски плоти обезумевшей от боли вражины.
                Задавив последние попытки бунта изрыгающего огонь змея, пожарное войско ретируется к месту дислокации, с надеждой  доглядеть очередные сладкие сны. Не тут-то было! Хитрый и коварный змей, по имени «коллектор», готовит им очередной сюрприз! Не успели уставшие головы огнеборцев коснуться сладких подушек, как нате, пожалуйте на КПП номер один, вернитесь обратно. Змей опять дышит огнём! Уставшая пожарная машина примчалась уже просто с диким рёвом. Вывалившаяся из машины команда источала просто нечеловеческую нерадость на трубу, на дневальных по КПП, высыпавших угольки и запалившие змея, на пургу, и, заодно, - на всё воинское начальство.

                Ко времени третьего пришествия брандмейстеров, я уже сменился с ворот и, сидел около горячего котла, кочергой помешивая в его чреве, отворачивал лицо от пышущей  жаром топки. Их визиту особого значения не придал, однако, про себя отметил, что не всё им бражку в огнетушителях затворять, - пусть похлебают и настоящей чукотской службы!
                Примерно через час открылась входная дверь, и в коридор ввалились пятеро инопланетян в серебристых скафандрах, с пожарными шлемами на головах. Постреляв друг у друга курить, эти пришельцы, с местами сине-красными лицами, начали дружно пускать дым от папиросок. Я сидел в проёме двери котельного помещения, на корточках с открытым ртом, в который смело мог залететь молодой баклан. Немного погодя, в помещении с пришельцев стала отваливаться ледяная скорлупа, и они стали похожими на обыкновенных солдат-срочников, одетых в промороженные брезентовые робы пожарных. Сообразив, понимаю, что пурга сыграла очередную свою  «шутку». Начавшись при положительной температуре около двух градусов, к утру злополучного дня она опустилась до нуля – минус одного, плюс ветер, который всё и усилил, а они ещё там и с водой брызгались, вот и обледенели немножко. Чуть отогревшись и зашмыгав носами, ребята приходят в себя, а я спрашиваю у однопризывника Серёги Озорнова:
                - Послушай, а чего такого сложного, что вы всю ночь не можете справиться с простой изоляцией  трубы? Чего такого великого там горит, сама-то - меньше метра в диаметре?
                Мой вопрос ему кажется глупым, и он раздражённо отвечает:
                - Вы бы лучше сами смотрели, куда шлак выкидываете! А то из-за вас, раздолбаев, мы тут всю ночь запариваемся, и еще день неизвестно сколько будем тут торчать!
                - Так в чём проблема-то, объясни, всё-таки?
                - Да пурга, блин, так её растак, дует хорошей ветродуйкой, малейшую искорку проносит под обшивкой трубы на несколько метров. Отрубаем её через десять-пятнадцать метров, а она, зараза, горит ещё дальше. Скоро до Анадыря дойдём, всю изоляцию срубим нафиг!
                -Да-а, ребята, вам не позавидуешь, с водой, на морозе с ветром упражняться…

                После этого случая шлак от котла перестали выбрасывать рядом с коллекторной трубой, правда, не знаю, насколько это точно, поскольку сам вскоре влетел на первом КПП. Там я был пойман лично командиром части полковником Самойленко, и отстранён от нарядов на КПП до конца службы.

-13-

                Скорее, скорее, искалывая иголками пальцы, пришиваем на шинели двугодичку, после мартовского приказа министра обороны Д.Ф.Устинова. Скорее, невтерпёж уже стало совсем, бегом торопятся мальчишки стать «фазанами». Вовсю распушили хвосты, заузили гимнастёрки в талии, подобрали ширину  штанин пе-ша и хе-бе, благо, есть своя швейная мастерская, что напротив каменной казармы второй и третьей роты. Командует всем пошивочным действом человек с вечно невыспавшимся лицом - Вовка Анфимов. Царь и Бог ушивочного мастерства, до состояния одевания «с мылом» солдатской одёжки. К нему и пристаём с бесконечными просьбами подобрать  здесь  или ушить там, чувствуя излишки материала собственной кожей, ведь год уже почти таскаем на себе это безобразие, пора уже и форму ему соответствующую придать. Служба службой, а, всё равно, хочется выглядеть даже в серой общей массе как-то обособленно. Мы же - молодые и набравшиеся к этому времени достаточный авторитет, полные сил и здоровья, так чего киснуть-то?
                Скоро замечательное событие – год службы останется позади, будет ровно половина, после которой, если верить рассказам бывалых, оставшееся время должно пролететь незаметно. Это потом, а пока - утюги в руки и напариваем стрелки на спине, в аккурат, от одного шва на рукаве до другого. Таскаем простыни на подворотнички, скручивая по несколько оборотов, доводя толщину подшивки до полусантиметра. Непостижимым образом отформованная многократным заламыванием руками, изменяется внешний вид знаменитой чукотской шапки. Ей придаётся щёгольская прямоугольная форма со всех сторон. Носится она уже не просто на голове, а приподнятая с затылка, аккуратно положенная на темечко, и спереди упирающаяся в брови. Особые модники меняют шапки на два размера поменьше и щеголяют в маленьких смешных шапочках, непонятно, каким образом держащихся на их головах. Материковые, с малыми «ушами» шапки, пользуются спросом из-за своего привычного внешнего вида, правда, не у всех. Я, помня помороженные подбородки сержантов из тульской учебки, которые поначалу выделялись красотой своих шапок, с большим недоверием относился к куцым ушам этих шапок. В мороз с такой шапкой точно пропадёшь, два часа не выстоять на посту.

                Почистили пёрышки молодые фазаны, полюбовались в зеркала на свои преобразившиеся отражения, обрадовались солнышку, наконец-то выглянувшему из-за высокой сопки. Потом пошли получать лыжи, которые хранились рядом, под каменной казармой второй и третьей рот батальона. По случаю того, что сегодня воскресенье, в дополнение на завтрак съедены два яйца, далее  предстоит обычная зимняя воскресная забава – лыжный кросс. Погода благоприятствует, «детский» морозец в пятнадцать градусов, яркое тёплое солнце и лёгкий, незаметный сквознячок, потягивающий с лимана. Старшина Улятовский, выдавая лыжи, предупреждает всех, что те, кто поломает или испортит имущество, окажется в команде по уборке всего снега с территории военного городка. Взвалив на плечи  инвентарь, больше похожий на две заборные доски с загнутыми концами, и выстроившись в два взводных прямоугольника и маленький квадрат автовзвода позади всех, маршируем в сторону третьего КПП.
                Весеннее солнце вовсю светит, отражаясь от сугробов наметённого за зиму снега, мы идём в сторону стрельбища не с автоматами, а с вполне мирными предметами, напоминающими уроки школьной физкультуры, – лыжами! Оживляемся при виде гражданского населения, особенный восторг вызывают прогуливающиеся старшеклассницы, на которых моментально сосредотачивается всё наше внимание. Взводный, прапорщик Манойленко, замечая разброд в наших рядах, строго прикрикивает:
                - Второй  взвод, разговорчики в строю! Держать равнение! Чётче шаг!
                Какое  там, равнение, когда такое творится вокруг! А девчонки ещё и улыбаются непонятно кому, нам или весеннему солнцу, - всё равно, главное, светлее стало на улице и на душе. Перебросившись парой приветов с помощником дежурного на воротах третьего КПП, и пожелав ему, как всегда, не дождаться дембеля, рота сворачивает с дороги направо. По снежной целине, как по твёрдому, нисколько не проваливающемуся полю, мимо каких-то покосившихся сараюшек, выходим к месту старта, отмеченному красными флажками.
                Весь маршрут, протяжённостью пять километров, будет проложен по одометру ГТСа, который буквально при нас стартует в направлении пехоты и удаляется, урча мотором, чуть разбавив чистый воздух своим бензиновым выхлопом. Начальник физчасти, майор Гранковский, объясняет правила кросса, по какому следу ГТСа бежать и где поворачивать. Говорит про контроль на повороте назад, про невозможность срезать дистанцию. Объявляет нормативы, по которым будет зачёт, а так же про присвоение воинских спортивных разрядов. В конце обращается с просьбой уступать лыжню тем, кто более уверенно чувствует себя на дистанции. Услышав про разряды, все, естественно, оживляются,  - возможность официально иметь право ношения знака «воин-спортсмен» заманчива. Надев армейские лыжи на чукотские сапоги и скинув шинели, оставшись в одних полушерстяных гимнастёрках, мы готовимся к старту, всячески согревая и разрабатывая мышцы.
                Больших иллюзий по поводу разряда я не питал: знал, что не приду на двойку, немного ведь окрепли мои  ноги, даже мясо на них наросло местами. Дыхалка, хоть и была никудышная, но всё же попривыкла к нагрузкам при беге, лёгкие уже не вываливались при выдохе наружу, сердцу тоже стало привычнее молотить, пружиня в грудной клетке от рёбер. Мандраж присутствовал, но это был обычный, здоровый трясун перед очередным барьером, который, с неизвестно каким результатом, предстояло закончить мне буквально в течении ближайшего получаса.

                Вот уже товарищ стоявший впереди меня рванулся вперёд, медленно потянулись секунды до моего старта. Напряжение, не достигнув своего пика, отходит куда-то назад, всё, - я стартую! Резво начав гонку, к концу первого километра понимаю, что взятый мною темп немного великоват, и вряд ли я выдержу его до конца. Но червячок самолюбия больно прикусил меня внутри, заставляя волочить потяжелевшие с момента старта лыжи в прежнем темпе. Ещё через полкилометра я почувствовал, что помираю и готов был упасть прямо на холодный снег бездыханно. Привёл в чувство окрик сзади: «Лыжню!» И я едва успел отскочить в сторону, как мимо со скоростью курьерского поезда пронёсся кандидат в мастера спорта - длинноногий солдат Брызгалов. Подстёгнутый его бешеным темпом, поражаясь на ходу,  - как это ему удаётся нестись лосём средней полосы по чужой тундре, где только одними собаками, оленями или ГТСками можно передвигаться? Пока соображал, не заметил, как добрался до контролирующего офицера, который записал мой нагрудный номер себе в тетрадку.
                Поворот, ровно столько же и обратно надо пройти, с каждым шагом финиш всё ближе и ближе, единственное неудобство – это две ужасных доски, которые пудовыми гирями привязаны к моим ногам. Кажется, стоит сбросить этот груз, и налегке намного быстрее побежишь дальше, даже если понесёшь эти лыжи в руках. Наверное, это только кажется, -  и на лыжах, всё же, быстрее. Вот опять меня кто-то обгоняет, и, сбивая и так никчёмную дыхалку, отпрыгиваю с лыжни в сторону. Да что же я за хлюпик-то такой! Скоро год, как без маминых пирожков живу, а всё никак бегать не научусь. Напасть какая-то прямо, или правда - здоровье никудышное? Так меня же не комиссовали, значит, не совсем убогий, и где, как не здесь, ещё придётся так плотно заниматься физкультурой. Блин, крепление одно, похоже, разболталось совсем, или снега к этой лыже больше прилипло, главное, ни в коем случае не останавливаться, хоть на месте, но передвигать ногами, не замирать, остановишься и всё, - больше уже точно ни шагу вперёд не сделаешь! Бежать и бежать против этого ледяного, прохватывающего насквозь, почти незаметного, ветерка с лимана. Всему телу жарко, спина даже вспотела, а грудь кажется покрытой инеем, бёдра точно полили новокаином, их, деревянных, совсем не чувствую. И, почему-то, очень хочется писать, просто невмоготу! Откуда это подкатило, непонятно, но надо бежать, вдруг успею на «отлично», правда, - на деревянных ногах и с перекошенным лицом, да фиг с ним, с этим лицом, главное, -  добежать и быстренько местечко поукромнее найти, а то уже совсем невтерпёж!
                Миновав финиш, и практически не снижая скорости, я, на деревянных ногах, запряжённых в две доски, отдаляюсь в сторонку, благо, здесь народ военный мужского пола и особо прятаться не надо, - не при исполнении, так сказать. Ну вот, наконец-то! Засовываю руку в штаны, и вдруг обнаруживаю вместо привычного тёплого комочка – чужую ледышку! «Мама родная, так это же я самое ценное почти повредил! » Всё! Чувствую, что покрываюсь мурашками величиной с грецкий орех, и меня страшно начинает колотить.  «Абзац, добегался, а дома - жена молодая, которая ещё ничего не знает о том, что верный друг нашей семьи смёрз напрочь, защищая её от империалистов на дальних рубежах нашей необъятной Родины… На кой чёрт я сюда припёрся, и на какое место мне теперь этот значок прикалывать, даже если его ещё дадут, и почему в наряд по роте не попал, - в тёплой казарме, на такой желанной тумбочке, было бы гораздо меньше потерь!» Жизнь сразу закончилась, дальнейшее её продолжение теряло всякий смысл.
                Ледышка, застудив ладонь, понемногу начала приходить в себя. Появились робкие проблески надежды на продолжение рода в моей жизни. Перестало сильно колотить, мурашки, уменьшившись в размерах, вскоре исчезли совсем, отошли  задеревеневшие ноги, стало немного  теплее. Стою, замерев в интересной позе, и соображаю, - как такое могло произойти? Наверно, при быстрой ходьбе на лыжах, дружок выскочил из укромных складок нательного белья и подставился под встречный поток холодного воздуха на обратном пути, ничем, практически, не защищённый. Согрев самое ценное, обнаруживаю, что желание «отлить» исчезает полностью. Заправляюсь, отстёгиваю две доски от сапог, и подтягиваюсь к ребятам, сделав вполне приличное лицо. Надев шинели, мы фотографируемся, почти всем составом взвода. Вскоре дают команду на построение, и я замечаю, как Валера Мазанов из автовзвода переговаривается с прапорщиком Ольховым:
                - Да не могу я, товарищ прапорщик.
                - Мазанов, я тебе говорю, - возьми лыжи и стань в строй.
                - Товарищ прапорщик, я руки поморозил, не могу я лыжи взять.
                - Ну и что? Я вот себе, может быть, детородный орган тоже отморозил, и ничего!
                - Так вы же, этим органом, лыжи держать не будете, товарищ прапорщик!
                - Всё, Мазанов, хватит пререкаться, взял лыжи и встал в строй без разговоров!
                Валера со страдальческим лицом человека идущего на казнь, кое-как сгребает инвентарь в кучу и примыкает к остальным. Двигаемся обратно в роту, впереди - обед по расписанию. Войдя на территорию части, опять замечаю прогуливающихся у кафе «Рассвет» девчонок, - это не может не радовать, хотя всего полчаса назад чувствовал себя полным инвалидом империалистической. Ну и  жизнь армейская!

                Сегодня особенный день. Он не праздничный, для большинства населения городка это обычный, ничем не выдающийся  воскресный день. Только для нас, небольшой группы срочников, сдавших итоговую проверку на «отлично», день необычный. Нас повезут в чукотскую столицу, которая находится за лиманом. Это за ней каждый день скрывается солнце, зажигая своим светом далёкие огни в окнах домов и на улицах города, который там, где заканчивается тундра каменистым берегом, переходящим в полоску воды. Только сейчас это всё укрыто снегом и льдом. Огромное белое покрывало, на котором даже не видно толком дороги, её за ночь запорошило последним снегом и чуть приморозило под утро…
                Надев парадную форму и отпаренные шинели, мы, осмотренные старшиной с головы до пяток и не получившие ни единого замечания, с командиром второго взвода выходим на плац перед штабом батальона. Сугробы снега, принесённого буйными ветрами, аккуратно выровнены по краям дорог и вокруг плаца. Яркое солнце, выскочившее из-за «секретной» сопки, ослепляет нас, отражаясь от всей окружающей белоснежной поверхности. Прищурив глаза, похожие на китайцев, ждём, когда дадут команду на посадку в автобус. Ну вот и долгожданное: «По местам!»
                Когда год назад, меня, городского и совсем ещё гражданского мальчишку, в стрессовом состоянии привезли сюда, я тогда не особо придал значение окружающим меня мелочам. Теперь, проведя здесь первую зиму и получив «прикурить» от местной погоды, я уже знаю, что угольный шлак - это отличная теплоизоляция, а не  просто мусор. И ещё, - как бывает трудно согреться посреди чистого поля в одиночестве. Вот и ПАЗик, с виду обычный автобус, раньше я бы и не обратил внимания, что у него в салоне стёкла двойные, а теперь знаю, что это -северный вариант. В таком ехать тепло и приятно, ниоткуда не тянет холодом.

                Трогаемся в путь, вот проезжаем первое КПП, где совсем недавно я «залетел», как худая гимназистка, толком и не нашкодил, а «обделался» весь до ушей. Тогда сам Самойленко, лично прервал мои сладкие грёзы, распахнув дверь стеклянной будки. Дверь ещё до конца не открылась, а я уже стоял по стойке «смирно» и, взяв под козырёк, орал, пытаясь перекричать гул пурги:
                - Товарищ полковник, за время несения службы…
                - Вы что, спите, товарищ солдат? – оборвал он меня гневно.
                - Никак нет, товарищ полковник! – не моргнув глазом, ответил я тогда.
                А что ещё я мог ответить ему в ту ночь, когда даже с расстояния в полметра  его усы с трудом можно было разглядеть из-за висящего в воздухе снега! Это потом, уже открывая ворота, я заметил фары командирского ГТСа. И куда его только нелёгкая носила тогда в ночь, в пургу, когда носа собственного не видно… ладно, чего там, спать только в роте можно спокойно, и то -только после отбоя.

                Довольно урча мотором, катит ПАЗик свои колёса посредине бескрайнего белого поля, по краям которого поднимаются, плавно набирая высоту, сопки. Солнце разлилось по снегу топлёным молоком, за окном автобуса голубой воздух и кругом простор на многие километры! Нет давящих узоров колючей проволоки, которая, как кактусы на подоконнике, не подпускает близко к окну, за которым мир, полный красок. Вот, оторвавшись с полосы, взлетела очередная пара перехватчиков. «Посмотреть бы из кабины пилота на все эти просторы! Да не зимой, а немного позже, когда уйдёт основная масса снега в океан и откроет свои краски тундра, которая сейчас ещё спит, укрытая белым одеялом. Эх, Юрка, лётчик ты, залётчик! Только и можешь, что летать на швабре по просторам солдатской столовой! И глядеть тебе только с высоты своего роста на тамошние полы из мраморной крошки».
                Соскочив с высокого берега на лёд лимана, автобус помчал нас по ровной прямой дороге, навстречу приближающемуся с того берега городу. Название столицы чукотского края на местном языке звучит труднопроизносимо для жителей других мест: Кагыргын. Вообще, произносить почти все названия на Чукотке, - это ломать язык с непривычки. Проще произносимое и более привычное название - это Анадырь, с непременным ударением на последнем слоге, так говорят все, кто хоть немного прожил в этих краях. Совсем немного осталось до встречи с городом, в который не так просто было попасть солдату. Эта поездка, автором которой, несомненно, являлся командир первого взвода, была своеобразным авансом за хорошую службу. Кому-то показали кнут, нам предложили пряник, вот в него сейчас и вползает на берег наш гудымовский ПАЗик.

                Город не показался мне чистым, скорее наоборот, обилие грязи на дорогах толкнуло на мысль, что Анадырь - много южнее тёплого города Магадан, и на его улицы уже давно пришла весна, растопившая в хлюпающую под ногами жижу горы снега. Невзрачные дома, все, как один, стоящие на сваях, эти северные «хрущёвки» своим серым видом нагоняли тоску даже в этот хороший день. Встречавшие нас на берегу портальные краны, своими стрелами напоминали больше промышленную зону порта, с берегом, заваленным ржавым металлоломом, чем столицу края.
                Но было в этом городке и нечто, поразившее меня. Это был местный краеведческий музей. В него нас и привезли на экскурсию. Из всей услышанной повести об истории края мне запомнился свитер первого ревкомовца с пятном крови, и история его перезахоронения. Поразило то, что пролежав в земле около шестидесяти лет, останки расстрелянного в двадцатых годах революционера  прекрасно сохранились и выглядели моложе приехавшего на церемонию перезахоронения здравствующего родного сына покойного.
                Чучело огромного белого медведя впечатляло своими размерами. «Если такой на пост придёт, одной бумажкой не отделаешься! А как быть, когда у нас приказ начальника штаба - в зверей не стрелять? Попробуй его отпугни голосом. Такого увидишь ночью, и голос долго искать будешь, вместе с бумажкой»…
                В школе энергичная учительница по истории, в дополнение к программе обучения, водила наш класс по музеям города. Побывали мы с классом и в египетском зале знаменитого ленинградского Эрмитажа. Понятное дело, Анадырь - не бывшая имперская столица, в которой и музеев больше,  да и экспозиция в них богаче. Но есть одно своё незабываемое и неповторимое в каждом крае, как утренняя роса на траве в деревне…
                Изделия местных мастеров, вырезанные целиком из кости моржа, невозможно описать. Их надо видеть лично. Такая работа требует невероятного терпения, и ко всему прочему, сделана она, несомненно, талантливыми людьми, чтобы там про них не рассказывали в анекдотах! Женщина -экскурсовод рассказала нам, что коренное население не имело  своих имён, были у них только фамилии. Все имена у чукчей взяты русские. Вот так и запомнил я национального чукотского писателя Юрия Рытхэу…

                Напоследок пребывания в столице края оставалось немного времени до прихода автобуса, и нам разрешили зайти в местный гастроном. В магазине царило изобилие рыбных консервов и водки. Жестяные банки  всевозможных рыбных продуктов  стояли стеной за спинами продавщиц, подпирая потолок помещения. Внизу на прилавке стояли в ряд бутылки белой «злодейки». Народ, клубившийся в магазине, покупал, в основном, дешёвое курево и водку. На вошедших в магазин солдат никто не обратил особого внимания. Но глаза всех солдат в голубых погонах, оказавшихся в магазине, одновременно оказались прикованными к запрещённому напитку. Оторвав взгляды от знакомых наклеек, все несколько секунд рыщут глазами, пытаясь отыскать на прилавке знакомые пирожные, но в глаза всё время лезет этот запрещённый продукт, который, не торопясь, покупают аборигены. Наконец сообразив, что попали не в тот магазин, все дружно побежали из него вон!
                В дверях магазина чуть не сбиваем с ног заходившего за нами следом Манойленко, протаранив его плотной массой и оттеснив в сторону. На улице, чертыхаясь, приходим в себя, пытаясь понять, - что это такое было?  Прапорщик Манойленко, попытавшийся вразумить нас еще на входе в магазин и затолкать обратно, стыдит всех за такое поведение:
                - Что вы, как зверьки какие-нибудь!  Вы же люди. Ведите себя естественно.
                Но никому из выскочивших на улицу не приходит в голову возвращаться обратно…
                На обратном пути в часть я думал о том, как здорово подметил про нас Манойленко. «Ему для этого даже совсем не надо заниматься  психологией, зверьки мы и есть дикие».

                Пряник оказался немного подпорченный…

-14-

                Лёгки первые шаги, которые делаешь с горы, как казалось, самой высокой, заслоняющей собой солнце, которого совсем не видно в зимние коротенькие дни. Из-за неё почти не заметен внешний мир, только вдалеке, за лиманом, мерцают огни настоящего города; вид на второй городок, пехоту, вообще не впечатляет. Моей второй паре сапог досталось больше остальных. Всю беготню вторым разводящим они разделили, наверно, пополам с армейскими валенками, которые оставили неизгладимый след на моих икрах.
                Перейдя на должность старшего стрелка, вместе с повышением жалования на один рубль, прибавилось и забот на несколько большую сумму. Оказывается,  очередное звание пришиванием  знаков отличия на погоны не заканчивается. Опять учить уставы, новые обязанности дежурного  по роте и разводящего. Про невозможность заучивания воинских наук при наступающей весне, даже в условиях, приравненных к северным, с весной более поздней, но, всё же, весной, и говорить нечего! Надо учить, зубрить, вдалбливать по букве сухие строчки уставов, ведь опять будут спрашивать. И уже по привычке, чем за страх подвести товарищей, на каком-то выработавшимся автоматизме, запихивал я в голову этот ненужный багаж. Мысленно находясь за многие тысячи километров от этих серых книжек.
                Прошёл почти год  службы, я постепенно привык к чувству оторванности от дома, от любимых, оставленных, кажется, только вчера. Расстояние,  которое отделяет от родных мест, впечатляет только,  когда смотришь на карту и вспоминаешь высказывание ротного про то, «что никто так не воспринимает масштабы нашей страны, как военные, раз в три года меняющие место службы и жительства». Ладно, заучил я новые обязанности вперемешку с тоской по дому, и вскоре был назначен третьим разводящим на ГСМ и автопарк. Итак, тридцатого апреля, чисто выбритый, проинструктированный, с оружием и боеприпасами, стою на плацу в составе нового наряда, который представляется заступающим дежурному и помощнику по части. Инспектировал наряд сам начштаба 62902 полковник Беленький. Мне показалось, что караул и наряды КПП он осматривал более пристально. Вот он остановился напротив меня, представляюсь,  как положено:
                - Третий разводящий, ефрейтор Журавлёв!
                Оглядев мои погоны рядового, Беленький произносит:
                - Не вижу здесь ефрейтора.
                - Виноват, товарищ полковник, не успел лычки пришить, только вчера приказ о присвоении зачитали.
                - Ну да, это хохол без лычки, как справка без печати, - улыбнувшись, проговорил он и переместился далее вдоль шеренги.
                Меня немного отпустило, краем глаза словил вопросительный взгляд  заступающего начкаром прапорщика Манойленко, но тот, видя, что замечаний не последовало, на время потерял ко мне интерес. Наряд проверен и отправлен строевым шагом по местам службы мимо трибуны на плацу, на которой  инспектор и дежурный с помощником под козырёк провожают нас на сутки.
                И вот - знакомая караулка, только другие заботы в голове: надо вести смену на посты вместе со старым разводящим третьей роты, сержантом из подмосковья, которого разбуди посреди ночи и спроси, - откуда он, - получишь ответ  - из Москвы! Тогда, наверно, Мытищи были много ближе от Кремля, да и срок призыва в полгода разницы давал право так говорить всем москвичам, имевшим перед нами неоспоримое преимущество. Дойдя до первого сменяемого часового, а он находился на ГСМ, помня наставления  более опытных в деле приёма-сдачи постов сержантов своей роты, принимаю положение караульной будки. Той самой, в которой меня совсем недавно полоскала первая пурга. За всю зиму их было и не сосчитать,  и поэтому снега было достаточно. Столбы периметра поста с западной стороны, той самой, где находилась будка, после каждой пурги заметно укрывались плотным слоем снега. Сама будка тоже становилась ниже «ростом», и при каждой смене караула приходилось выкапывать это спасительное для часовых сооружение.
                К концу зимы от столбов, спрятавшихся за серебристыми цистернами с горючим, оставались лишь небольшой высоты пенёчки, и часовому приходилось трудно ориентироваться посреди белой снежной пустыни. Особенно тяжело, почему-то, бывало днём, когда выглянувшее солнце заливало всё кругом, жгло сверху через шапку и отражалось снизу от ослепительного с голубым отливом снега. Глаза смыкались сами собой, и можно было спокойно, беспрепятственно ушлёпать далеко в сторону от охраняемого объекта. Но ГСМ - не порталы, где приходилось ходить по кругу, а прямо ходить за год службы научились, и с закрытыми глазами - тоже.

                Выслушав доклады о приёме-сдаче поста, потянулись обратно, в сторону автопарка. Идём по дороге, - плотному снежному накату, вот тот самый незаметный подъёмчик, где в непроглядь нас, как котят, расшвыряла пурга, и мы наощупь лезли, казалось, на огромную крутую гору. Сейчас же идём спокойно мимо, никто и не замечает этого места, только мне одному ещё ощущаются толчки и воздушные тараны той ночи. «И где я тут кувыркался, вроде, и места немного, две машины грузовых только разъедутся, а летал тогда мячом футбольным по полю».
                Пройдя ворота автопарка, поднимаемся на пандус пятого поста, где в длинный ряд выстроились высокие ворота боксов, за которыми наготове, как пантеры, вонзившие когти в землю, готовые ежесекундно сорваться с места, прищурив закрытые светомаскировкой глаза – фары, ждут своего часа мрачные эмки. Они заправлены и опечатаны, ждут, не дремлют, выплеснуть всю мощь моторов в последнем своём рывке, - страшные бабочки однодневки. Боксов больше двух десятков, проверив состояние печатей и поменяв часовых, двигаемся обратно через ворота автопарка, мимо тоскливого дневального. Ничего не поделаешь, днём никто маршрут не срезал. От автопарка пройти всего здание библиотеки, за ним - казарма строителей слева, справа внизу -оперативный штаб. Повернули налево в горку, подъёмчик, и мы - в караулке, разряжаем оружие, дружно лязгая затворами и пощёлкивая курками. Закинув полегчавшие автоматы за спину, поднимаемся,  грохоча сапогами по железной лестнице наверх, во второй, ставший почти родным  дом – караулку. На самом верху нос к носу сталкиваюсь со сменивающимся начкаром, это замполит третьей роты, молодой человек, чуть постарше нас возрастом, старший лейтенант Мартынюк. Напружиненный, вроде Самойленко,  - я только успеваю отскочить в сторону, а он, придерживая шапку рукой, прогрохотал сапогами мимо нас вниз по лестнице.

                Разнообразия в армейской жизни очень мало, всё скучно, прописано по уставу, отклонения чреваты наказаниями и любые изменения радуют. Так было и со мной, новое – интересное, и ничего, что приходиться бегать, как собаке, до пяти километров за раз. Это только второму разводящему такое счастье достаётся, не каждый караул попадаешь на это. Ну, а если попал, то придётся побегать немного. Бежишь, в основном, только потому, что по твоему приходу отбивают отдыхать заступающую смену, и количество минут их сна напрямую зависит от быстроты твоих ног. Не каждый дежурный по части жалел ноги второго разводящего, да и офицеры, заступавшие помощниками, тоже не все понимали, но некоторые входили в положение и выделяли дежурную машину на смену в караул. Машина второму разводящему – это лишних полчаса сна смене!  При постоянном суточном наряде и достаточных физических нагрузках, полчаса - это очень много. Но не всем есть дело до заступающей смены, и плевать, какая там погода за окном, некоторым нужно только одно - лишь бы происшествий не случилось во время их дежурства. Были разные дежурившие офицеры,  -въедливые, до всего доставучие, строевики до мозга костей - ну, никак не подумаешь, а транспортом караул на ночь всегда обеспечат, и наоборот. Так что, новым дежурным по части и его помощником интересовался весь личный состав караула, от этого зависело количество сладких минут покоя, нарушаемых очередным радетелем за боеготовность караула. Возьмёт, зараза, и припрётся в караулку со своим секундомером, смену только отдыхать отправят, а он тут-как тут: «Караул,в ружьё!» - кричит и на секунды поглядывает. Ой, как хотелось отнять и выбросить этот секундомер! Такие проверяльщики были известны поимённо, и все их хитрости проверок тоже. Были же нормальные люди, может, с другим пониманием: надо проверить быстродействие караула, пожалуйста, за пять минут до подъёма смены поднимай «В ружьё!», смотри секунды, нам всё равно подъём, а вам - проверка и отчёт.

                Так вот, однажды смену второй разводящий производил один час пятьдесят минут. Ввалились они, бедолаги, занесённые снегом – глаз не видно, и, чтобы второй разводящий не помер по дороге между порталами, следующую смену пошёл делать помначкара,  - как бы чего не вышло. Мы заступили, вроде, не поспавши, но «тяготы и лишения перенесли стойко». Это было тогда, в бытность часовым, а теперь, в мороз, гоню смену, одетую в полный спецпошив на порталы. На мне только куртка от пошива, шапка, штаны пе-ша и валенки, которые не сгибаются совсем. Когда добираемся до места, меняю часовых, -  оставляю разгорячённого, от которого валит пар на морозе, и забираю застывшего. Вниз, быстрым шагом, почти бегом, до второго КПП, там в гору на четырнадцатый, уже помедленнее. Только что поменянный боец уже согрелся, быстро шагая со сменой. На третьем посту опять смена пара на холод. Обратно катимся вниз тремя шарами, помощник по КПП едва успевает распахнуть решётку ворот перед нами. Всё, мост через Угольную, включаю пониженную и тяну смену в длинный подъём с поворотом возле пекарни, короткая прямая вдоль плаца, как отдых перед заключительной тягой на подъём. Калитка караулки, давлю кнопку звонка, вваливаемся во двор караулки, более спокойно разряжаем оружие. На последнем дыхании поднимаемся на пандус караулки, автоматы в пирамиду. Отдыхающая строится на отбой. Взгляд на часы – сорок минут смена.
                Чёртовы валенки стёрли растительность с икр навсегда, да и фиг с ней…

-15-

                -  Рота, подъём! Зарево 555! – истошный крик дневального поднимет кого угодно. Больше полусотни пружин  выбрасывают нас из тёплых коек. Сон,  как будто выключили, а всего несколько секунд назад  он, казалось,  был камнем очень твёрдой породы,  и ничего в этом мире не смогло его нарушить. Но простая команда, поданная громким голосом, в пыль разнесла эту твердыню. Все торопливо одеваются, наматывают портянки, кто пошустрее, уже стуча каблуками подходит к стене, где устроен гардероб. На верхней полке аккуратно, кокардами вперёд, накрыв собою пару рукавиц, расположились зимние шапки. Под ними, над крючком, бирка с именем владельца, на крючке, сложенные пополам,  висят шинели, полы которых заправлены за щит ДСП, высотой в полноги. Снаружи видны только петлица, один погон и рукав с шевроном . Уже зазвенел звонок громкого боя,  и с грохотом откатилась в сторону тяжёлая решётка оружейной комнаты. Застывший на ночь порядок в шинелях нарушен, растрёпан и раздёрган почти полностью. С рукавицами под мышкой и поясным ремнём в одной руке, на ходу застёгивая крючки в шинелях, по длинному коридору, мимо довольного дневального – в оружейку! Там темно и практически ничего не видно, по всей видимости, поступила новая вводная, и свет в оружейке просто выключили. Дежурный по роте, стоя перед входом, светит ручным фонарём внутрь. В комнате, сильно пахнущей ружейной смазкой и деревом, мечутся на стенах тени и толпятся возле раскрытых пирамид не совсем выспавшиеся солдаты.
                Протиснувшись внутрь, боком подбираюсь к своей пирамиде, здесь всё наизусть, только глазом выхватываешь из темноты бирку со своей фамилией. Схватив подсумок, и быстро надев его на ремень, следом протаскиваю штык-нож  через пряжку. Уже заученным движением застёгиваю ремень, из ячейки достаю новый противогаз и забрасываю его через голову за спину. Магазины в охапку, автомат на плечо, и боком протискиваюсь между столами для чистки оружия и теми, кто отстал от меня на пару секунд. На ходу рассовывая магазины в подсумок, один прищёлкиваю к автомату. Навстречу с автоматом попадается Андрюха Колчанов, видать, спросонья чего-то недобрал или потерял в потёмках. Сержанты подают команды на выход и построение возле роты. На повороте, пожелав дневальному приятного общения со станком, выскакиваю наружу в предрассветные сумерки. Посмотрев мельком на часы, отмечаю время – двадцать минут шестого.
                На плац перед штабом 42617 добегаем моментально, благо бежать-то всего ничего. Выравнявшись и замерев по стойке «смирно», слушаем задание, которое ставит командир батальона подполковник Клименко. Слушать у меня получается плохо, всего в треть уха, стоя организм пытается поймать остатки разлетевшегося сна, глаза смотреть отказываются. Ну, чего там? Опять противник пытается напасть на наши порталы? Щас мы ему покажем! Вон, первый взвод с собой даже гранатомёт прихватил, от АГээСа они точно разбегутся врассыпную, тут главное - его дотащить до места. А старшина, спасибо ему, ещё пару ящиков деревянных  имитаторов боеприпасов пригрузил, тяжёлые, наверно! Хорошо, не мне их переть, моё дело - не забыть забрать телефонные аппараты на втором КПП, а то прошлый раз уже мимо пробежал, так пришлось возвращаться, посмешил наряд со второй роты. Ладно, на какой хотят напасть? На пятнадцатый? О, чуть подальше будет, но, всё равно, враг будет разбит…

                - Рота! Напра-во! Левое плечо вперёд! Бегом-марш! – Понеслось, побежало, покатилось воинство, дружно топая сапогами по бетонке. Зашуршало, запылило по гравию, вниз под горку мимо рокочущей круглые сутки дизельной. Вот кто никогда не устаёт, всё крутит и крутит своё динамо! Бежим вниз плотной массой навстречу широко распахнутым воротам, рядом с которыми с такой же широкой улыбкой на лице, нас встречает москвич с третьей роты. И чего им так всем сегодня весело? Наверно, это просто мне немного грустно и спать охота. Притормаживаю, завернув к крыльцу КПП, на котором уже стоят аппараты ТАИ-43 и ТА-57. Обвешиваюсь этими ящиками и, ругая себя за любовь к радиотехнике, пускаюсь вдогонку пылящей в гору роте. На подъёме начинают отставать ребята, которые несут располовиненный  АГээС. Худой, но жилистый Ваня Кривцов тащит на спине разлапистую станину гранатомёта. Само «тело», упакованное в огромный чехол, наподобие вытянутого брезентового рюкзака, смахивающего на чехол для толстенного охотничьего ружья, несёт Вовка Овцинов. Смотреть на него нельзя без смешанных чувств. Достаточно плотного телосложения, с хорошей мышечной массой, Вова, не переходя на шаг, прёт эту «дуру» в горку, лишь немного поотстав на середине подъёма. Просто тягач какой-то!
                Добежав до внешнего периметра второго поста, наши дороги разошлись. Весь первый взвод попрыгал в окопы, которые были оборудованы  перед колючкой в одном уровне с площадкой поста. Второй взвод, как мог, быстренько вскарабкивался на сопку в окопы, которые были отсыпаны по верхнему краю внутреннего периметра. Таким образом, рота полностью прикрывала вход в портал. Свалившись без чувств в окоп наверху, мы, красные, как местная рыба, широко открытыми ртами хватаем холод утреннего воздуха, успокаивая дыхание. Кто на корточках, кто согнувшись пополам, кто просто сидит на земле. Подключаю телефон к линии, докладываю о наличии связи с первым взводом. Все окончательно проснулись, даже я. Вдалеке замечаем, как из казарм выходят коробки солдат и стягиваются на плац. Часть проснулась, физзарядка. Всё, как у людей, по распорядку, только мы одни здесь ведём войну с невидимым противником. Ну, что там, победили или ещё не всех? Подождём ещё немного, до завтрака далеко. Покрутив руками и подрыгав ногами, прямоугольники солдатских взводов, под сержантские команды срываются с плаца в бег .Утренняя свежесть начинает донимать остывшие солдатские тела, побегать было бы неплохо, но в окопе не очень –то разбежишься.
                Постреляв по сторонам глазами, достаю заветный портсигарчик, потихоньку закуриваю, выпуская тоненькую струйку дыма вниз, кто-то просит оставить, кто-то закуривает свои. Сквознячок уносит сизый дымок в сторону, высунув голову из окопа, просто смотрю на поросшие голубикой кольца противопехотных спиралей. Не знаю, как давно были распущены эти препятствия, но сила природы уже одержала верх над этой гениальностью военного человека. Ходить по ним уже можно было беспрепятственно, пробовал лично, ощущение - как по старому матрацу, только слегка пружинит, редкая спиралька схватит за ногу.
                «Вот, шевеление какое-то внизу, газик комбатовский подкатил, наверно, скоро отбой тревоги будет. Пора бы, часового уже давненько поменяли и кушать уже пора. Организмы масла требуют и кофе с молоком! Нафиг эту войнушку, мы за мир во всём мире!»
                - Второй взвод, спускаться вниз! – самая приятная команда.
                Это мы с удовольствием!
                Внизу ротный, подводя краткие итоги учений,  устраивает разнос  за то, что опять не захватили автоматы ему и командирам взводов, отметая всякие намёки на то, что пистолет Макарова является оружием.
                -Пэ эМ, юноши, - напоминает капитан Карпов, - это средство сохранить честь и достоинство советского офицера, - ротный подносит указательный палец к своему виску, - и оружием никак являться не может! – Вникаем, понимаем, запоминаем, но на следующую тревогу всё равно забудем взять автоматы для офицеров. Всё-таки, по лицу ротного понятно, что он доволен результатами учения, видимо, перекрыли нормативы по скорости занятия обороны. Как никак, год службы позади, и быстро бегать мы уже научились.
                Сегодня спускаясь по дороге от портала, затылками ощущали лучи уже тёплого солнца…


-16-

                Всё имущество, оставшееся после старого состава уральского призыва первой роты, было по-братски поделено между пополнением, прибывшим им на замену из Питера. Старые куртки от спецпошивов, прослужили нам больше года в качестве тёплого рабочего одеяния. Их последние остатки сгинули в топке кочегарки после того, как мы в них грузили хрюшек, перевозя всё визжащее семейство из одного свинарника в другой. С оружием всё понятно, по списку численного состава оно и перешло к новым владельцам, его по росту подгонять не надо. Другое дело,- химзащита, тут и противогаз по размеру, и бахилы резиновые и плащ по росту обязательно. Всё это хозяйство было рассортировано каптенармусом Кузьминым, под бдительным контролем старшины Улятовского , и закреплено за новыми владельцами. Нам осталось только перешить бирки со своими фамилиями, которые изготовила бригада писарей. Бирки размером два с половиной на пять сантиметров, были нарезаны из трёхмиллиметровой фанеры в деревообрабатывающем цеху, по краям имели четыре отверстия для пришивания. На них красивыми буквами, с помощью аппарата для выжигания, были прописаны наши фамилии. Сверху для долговечности они были покрыты лаком.
                Автоматы у всех были чуть-чуть помладше нас, с затёртыми до белого металла крышками, белыми прицельными планками и вконец тупыми штык-ножами. Всяческая доработка в сторону улучшения резания этими предметами куска мыла, обещала быть наказана, вплоть до ареста и, более, - за порчу военного имущества. Грозой здесь выступал старшина, с молчаливой поддержки ротного. Мыло, в основном, переводили в стружку дневальные, при мытье полов, поэтому, первоочередной контроль лезвий штык-ножей производил батя.
                К началу второго года службы количество полученных нарядов «вне очереди» потеряло счёт даже у среднего залётчика. Не наказанных  практически не было. Получал «наряд вне очереди», отвечал, - есть! – и тут же, забывал о полученной «награде». Всё хорошо, если бы мы были первыми в армии, но до нас тоже были свои герои, и на нашем призыве они никак не закончились. Старшина был, конечно, много опытнее нас всех,  и поэтому вёл личные списки «награждённых», записывая количество нарядов, напротив фамилий особо отличившихся. В среде солдатской было немало желающих добраться до заветной записной книжицы, и свести с ней счёты где-нибудь в укромном местечке, но до конца службы это так никому и не удалось сделать. Из всего унаследованного имущества активной модернизации подверглись только противогазы. Постепенно, после очередных пробежек в этих устройствах, из них стали исчезать клапана, выдираться мембраны. По внешнему виду сразу не определишь, какого состояния аппарат, а бегать в нём уже намного легче.
                Каким-то образом дошла информация  и до отцов-командиров, наверно, от сырости завёлся «доброжелатель». Ротный устроил жуткий разнос, пообещав каждому, кто попытается модернизировать новые, недавно полученные противогазы, устроить «жизнь весёлую», то есть отправить «матросами наоборот» в южный Магадан. Новые средства химзащиты стояли в оружейке, в пирамидах, рядом с автоматами. Мы их называли «боевые», а старые, «учебные», вместе с тактической сбруей, были уложены в ячейки на нехитрый  стеллажик, в самом конце коридора учебного корпуса. Конечно, противогазы из оружейки, пахнущие тальком и заводской краской, никто не собирался модернизировать. Но, то ли по плану, то ли в связи с грядущей московской комиссией, или просто с целью проверить на герметичность приборы, решено было окурить весь личный состав. Хлорпикрином.

                И вот, пасмурная погода соответствует мероприятию. Двумя взводами роты, мимо автопарка, двигаемся в сторону химгородка, который расположен через дорогу, напротив склада ГСМ, ближе к речке. Несколько сарайчиков небольших, барак побольше  - тир, в котором отцы- командиры тренировались «не ронять честь офицеров и прапорщиков», сдавая нормативы по стрельбе из ПМ, да и полоса препятствий в виде «поваленного леса», «горящего коридора» и прочего, не особо хитрого. Летом в этих местах обитала, в основном, авторота, купала своих стальных коней, грибы собирала…
                Пока ранняя весна, лёгкий, почти незаметный, сквознячок потягивает со стороны пехоты, несёт с собой дыхание недавно отступившей зимы. Сырость в воздухе почти привычная – питерская, только, всё равно, всё кругом чужое. «Эх, скорее бы лето, повеселее с комарами, а то здешняя зима какая-то больно резиновая. Вот, прошлым летом, на этом же самом месте, майор-химик рассказывал нам про всякую бяку химическую, которой нас, возможно, будут травить сегодня. Да, стояли, слушали в пол-уха, картинки и плакатики все видели, иприт – люизит там какой-то, на кой чёрт знать, от чего помирать, если нас начнут травить, как тараканов. В школе изучали, там, науку начально-военную. Летом больше на пляж тянет, или к противоположному полу, а тут про напалм лекцию читают. Студень с виду какой-то, только пахнет керосином или бензином, водителям виднее, эти запахи им ближе».
                Прочитав лекцию, майор объявил, что сейчас все будут проходить полосу препятствий, на которой подожгут напалм. Пара химиков из ОЭТР в это время намазала «студнем» косо лежащие трубы, изображавшие поваленный лес. «Это здесь-то деревья? Тут кусты растут с трудом, откуда здесь деревьям расти, мерзлота кругом вечная». Положили ещё на верха двух параллельных бетонных стенок, «горящий коридор» называется, и дружно всё это запалили. Прежде чем запускать на полосу, майор напомнил, что ни в коем случае не пытаться смахивать руками с одежды попавший на неё напалм. С виду зрелище горящего напалма не внушает страха, огонь небольшой, но, когда перепрыгиваешь через эти горящие трубы, и не только задницей чувствуешь действительно адский жар этого невзрачного пламени, прыжки становятся выше. Пробегая по «горящему коридору», пригибаешься и вжимаешь голову в плечи, жар давит сверху ощутимо. После прохождения оглядываешься и думаешь, что огонь сильнее разгорелся, как раз, когда ты пробегал, но нет, всё так же тихо и спокойно горит этот «студень», как и горел ранее.

                То было в прошлом году, а теперь загоняют в противогазах в тёмный сарай без окон, и заставляют выполнять упражнения химтренажа. Надо по команде, задержав дыхание, отвинтить гофрированную трубку, и бачок напрямую привинтить к маске, всё это - не дыша. Потом выдохнуть полный выдох и опять продолжать дышать в укороченный вариант устройства. Справляются все, кроме одного несчастного, которому никак не удалось попасть в резьбу и, потеряв терпение, он глотнул немного этого сизого тумана, исходящего из небольшой зажжённой шашки. Раскидывая в стороны  очень плотно стоявших товарищей, с каким-то непонятным внутриутробным мычанием, страдалец бросился наружу в еле заметную дверь сарайки, едва не сняв её с петель.
                Выдержав паузу, подают команду на выход, покидаем спешно это удушливое помещение. Снаружи на руках у первого взвода, с лицом, залитым слезами и широко открытым ртом, приходит в себя человек, которому никак было не попасть бачком в резьбу на маске. Сочувствуем, снимая маски, приводим противогазы в первоначальный вид. Дают команду строиться, ведут всех обратно мимо автопарка. Навстречу потягивает сладковатый сквознячок, с приятным таким запахом мёда. Блин, а слёзы-то откуда? Наверно, этот запах вредный, запутался в складках шинелей, и щекочет в носу, выжимая потоки слёз из глаз. Мы же маленького роста, и идём в конце второго взвода, вот нам и достаётся!
                Придя в роту, сняв шинель и заправив её, никак не могу отделаться от этого приторного, медового запаха. Иду в умывальник и промываю глаза холодной водой, вроде стало полегче, но ненадолго. Опять наклоняюсь к прохладной струе, набираю полные пригорошни воды и, громко расфыркивая её, умываюсь. Подняв голову, замечаю, что слева и справа ребята тоже смывают слёзы с лица. Выйдя в коридор, сразу же улавливаю стойкий запах хлорпикрина. Из открывшихся дверей канцелярии выходит ротный, держа в одной руке очки, другой размазывая слёзы по красному лицу, он напрямую, без дневального, сам подаёт команду:
                - Рота! Вынести шинели на улицу! Быстрее, юноши!
                Выносим пропитанное слезоточивым газом сукно на улицу, и  хорошенько поколотив, раскладываем на спинке курилки и теплотрассе напротив. К обеду они уже проветриваются. Вид плачущего ротного никак не выходит у меня из головы, к дождю это, что-ли?


                После очередной полугодовой проверки все, кто сдал воинские науки второй раз подряд на «отлично», получили значки «Отличник ВВС». В эту весну смены призыва в батальоне не было, поэтому двухсменку отложили до осени, когда на «дембель» подадутся в свои края ребята третьей роты, из подмосковья. Дёргание караула «в ружьё!», подъёмы по учебной тревоге, военизированные кроссы, всё, что происходило в последнее время, преследовало одну цель – достойную встречу московской комиссии. Для получения должного внешнего вида личного состава нам объявляют ещё и строевой смотр. Это когда все должны внешне совсем одинаково выглядеть. В причёске и внешнем виде, соответствовать плакатам по строевой подготовке. В уставе про длину волос, конкретно ничего не сказано, и для того, чтобы определять, подстрижено воинство или нет, штабные головы придумали измерять длину волос на затылке при помощи обыкновенного гранёного карандаша. Просто проводили им на затылке против роста волос, и если высота солдатского волоса выступала за толщину карандаша, то считалось, что бойцы были не подстрижены, и всей роте строевой смотр не засчитывался. Про пуговицы и прочее говорить нечего, всё должно было сиять и соответствовать.
                Расположение годичек и шевронов измерялось в миллиметрах, не важно, какого ты роста, низ шинели должен быть в тридцати сантиметрах от земли у всех и не иметь бахромы. Старались все, и кого только в роте не бывало в эти суматошные дни, дневальный  подряд раз за разом подавал команду - «смирно!» Мы только успевали подскакивать и замирать, гадая, - кого там принесла  нелёгкая на наши головы? «Ротный – это раз, комбат – это два, командир части – это три. Опять «смирно»?! Куда уж больше! Неужели, сам Дмитрий Фёдорович пожаловал? Ах, просто кого-то из начальников штаба не сосчитали, а так - все в сборе во главе с Самойленко!» Это было страшнее внезапного нападения любого противника. Концентрация воинского начальства высокого ранга в простой казарме не предвещала ничего хорошего. Начальство испарялось так же внезапно, а мы, схватившись за утюги и иголки, срочно занимали очередь на стрижку к тем, кто более-менее умел держать ножницы в руках. Смотр смотром, а распорядок никто не отменял, и к отбою должно всё быть готово, каким образом – это никого не интересовало. Выворачивайтесь хоть на изнанку.

                Москвичам, как самым взрослым, была поставлена задача проведения военизированной эстафеты, а нас, отутюженных и выстриженных, выставляли вроде верстовых столбов, на всём протяжении соревнований. В течении двух суток доводили до нас правила «военного этикета». Напоминали, что при обращении к нам проверяющего, с любым вопросом, первое, что открыв рот мы чётко должны были произнести, так  это свою должность, воинское звание и фамилию. И никак иначе. Пахнущего гуталином с асидолом вперемешку, перетянутого ремнём, меня, с новенькими лычками ефрейтора, поставили за автопарком, на краю грунтовой дороги. Видимо, моё присутствие должно обозначать поворотную точку кросса, - решил я, - поскольку рядом была отворотка дороги, ведущая вниз, по направлению к речке.
                Некоторое время спустя на дроге показался УАЗик, на котором разъезжало высокое начальство, от комбата и выше. Не доезжая до меня нескольких метров, машина остановилась, я весь постарался собраться и быть готовым отвечать правильно на любые вопросы. Из УАЗика вышел полковник средней упитанности, и пружинистой, млодцеватой походкой направился в мою сторону. Из-под каракулевой папахи виднелись аккуратно подстриженные волосы чистого, серебряного цвета. Весь его внешний вид говорил о том, что он приехал к нам издалека, и там, вдалеке, он ведёт очень правильный и здоровый образ жизни. На моей памяти, такого внешнего вида людей я видел только возле гостиницы «Москва», но это были только иностранцы. Пройдя по направлению ко мне несколько шагов, инспектирующий полковник резко повернулся и сделал несколько шагов обратно, снова повернулся и, держа руки сцепленными за спиной, живо приблизился ко мне. Остановившись в двух шагах от меня, стал раскачиваться из стороны в сторону, стоя на мелком гравии дороги в наполированных до блеска сапогах. Обведя взглядом сопки на технической территории, его  глаза остановились на мне:
                - Ну, как служба, солдат?
                - СтаршийэлектромеханикстрелокефрейторЖуравлёв, - отпулемётил я в ответ, приставив ладонь к шапке у виска, - Отлично, товарищ полковник! – добавил очередь покороче.
                Сказал чистую правду, поскольку проверку сдал на «отлично», возможно по этой причине и был поставлен я на мною любимое место, на дорогую сердцу дорогу к дому. Седой полковник стал поглядывать в сторону городка, откуда скоро с глухим топотом  приближалась, тяжело дыша, солдатская масса. Очень быстро, весь взмыленный, солдатский поток пронёсся мимо, и повернув в сторону речки Угольной, умчался прочь по нижней дороге. Полковник запрыгнул в УАЗ, и он увёз его от меня обратно куда-то далеко далеко.
                «Да, если там такие полковники, то мне уже хочется дослужиться до генерала, - думал я, вспоминая только что увиденное…
                Московская комиссия осталась довольна итогами проверки, солдаты бегали быстро и стреляли метко. Комбат Клименко, подводя итоги, наоборот, тяжёлым тягачом проехался по личному составу батальона. Разнёс в пух-и-прах все наши старания, высказал много критики по качеству несения караульной службы и нарядов КПП. Под конец своего выступления он привёл в пример подсобное хозяйство батальона, куда не смотря на запах, заглянуло московское начальство. Свинаря, который качественно владел вопросом, и полностью чётко отвечал на все вопросы по теме разведения хрюшек, привесов и прочее, наградили за службу именными часами.
                Вскоре всё  поутихло, и можно было немного вздохнуть свободнее, подремонтировать казармы, заняться другими вопросами. Вообще, заниматься чем-нибудь отвлечённым от службы хочется всё сильнее, надоело с автоматами по сопкам бегать целыми днями и ночами. «Пусть меня пошлют опять бетонировать дорогу, комсомольца на Комсомольскую! Там вроде ещё остался кусочек недоделанный».

-17-

                Идёт дождь. Третьи сутки подряд  плачут небеса. Какая-то, особо низко плывущая туча, видимо, зацепилась за верхушку сопки и, споткнувшись, застряла там. Собрала вокруг себя подружек, поспешивших к ней на помощь, и те вместо того, чтобы помочь сняться с этой для неё мели, все дружно принялись оплакивать свою судьбу. Я стою на втором посту, за мной -высокие ворота сооружения, перед которыми развёрнуто строительство – поставлены леса, наколочено много досок, межу которых запихнута стальная арматура. Собираются чего-то бетонировать, закрывают проход  стенкой, видимо, будут соединять портал с погрузочной площадкой, сверху тоже накрывают, от дождя и снега, наверно. Что же, техника не стоит на месте, особенно военная, новые времена, новые приборы.
                Занимается строительством бригада офицеров и прапорщиков, которые больше похожи на каких-то шабашников, чем на кадровых военных. Особенно выделяется фигура их бригадира, который в звании подполковника, при погонах, но в полевой форме, ловко оседлав на высоте балку, подтёсывает топориком не подходившую доску. Такое я видел только в детстве, в деревне, когда мужики – плотники делали сруб бани, сидя сверху на стенах, они балансируя, виртуозно при этом тюкали своими топорами. Там, в процесс стройки вмешивался густой, отборный мат с самых низов общества. Мне, мальчишке, выросшему на деревенском воздухе, уже тогда не резала ухо эта связка слов, впрочем, в городе, ведь, тоже так разговаривали, но, правда, лишних слов было немного меньше. Военные работали без использования этих выражений, во всяком случае, моё ухо не уловило ничего знакомого из этой части народного фольклора.

                Сегодня воскресенье, и стройка, замерев, затихла ещё накануне. На посту нет никого, кроме меня и «плакальщиц» сверху. Передо мной, как на ладони, вроде забытых в непогоду в детской песочнице игрушек на горке из песка, расположился весь городок, вся его жилая часть глядит в мою сторону разными окошками интересных деревянных домов. У некоторых очень мягкий взгляд, как у малышей из детства, которое, кажется, было ещё совсем недавно, - первый утащенный у деда из ящика старого комода капсюль, расплющенный между двух камней, за огородом, подальше от взрослых. Отсыпанная порция пороха «Сокол», первые опалённые ресницы и сгоревшие брови...
                Падают сверху капли на капюшон брезентового плаща, на правую руку, которой подтягиваю сползающий, отяжелённый боевыми патронами автомат, на сапоги. Скопившись на лице, водяная пыль, собравшись в капельки, затекает за воротник, находит путь по шее и забирается на грудь, где промокается нательным бельём. Мне всего лишь двадцать лет и, кажется, я открыт всему миру за каждым игрушечным окошком.  Пусть они все такие разные; в каменных  домах – свои, но за ними всеми живут люди, и живут счастливыми семьями.
                Стою на открытой площадке и думаю,  интересно, а сколько глаз сейчас на меня смотрит? Парочка-то, всяко есть, так что надо мне пошевелиться, а то прирос  тут сапогами к мерзлоте, задумался  о своём, почти корни пустил, а ведь сейчас надо звонить в караулку, после ещё минуток восемь можно подумать отвлечённо, только глазками, глазками поглядывать надо. Отзвонившись, оглядываюсь кругом,- всё спокойно, и только капельки капают на землю и на меня, впитываясь в гравий и промокший плащ. Полное отсутствие ветра говорит о том, что дождик не перестанет, и в длинный день придётся работать где-нибудь под ним на улице, наверняка.

                Шарахнулись мысли в сторону, отскочив от склона сопки, где расположен жилой городок, и улетели далеко, в один миг, перекрыв расстояние в несколько тысяч километров. «Как там супруга моя поживает, в письмах всё какое-то однотонное пишет, наверно, совсем замучила её учёба в институте. Сейчас на практику должна поехать, куда-то в среднюю Азию, под Душанбе. Моё возвращение должно совпасть с её выпуском, вот и зашагаем мы с ней по жизни вместе. Вернусь на завод, в цех, и буду опять работать на благо Родины, до самой пенсии. Детишек заведём, парочку, наверно, она почему-то хочет мальчишку, ну а я, чтобы не было обидно, буду за девчонку. При достаточно хорошем заработке двоих детей можно запросто поднять, только с жильём вопрос надо бы решить. С мамами, конечно, жить хорошо и ничего против них мы не имеем, но лучше всё же отдельно. Только как это сделать, вопрос непростой, ну  да ладно, поживём-увидим. Ещё год почти до окончания моей, как выразилась тёща, «вынужденной командировки»».
                Тяжело вздохнув, я посмотрел в сторону высоких, металлических ворот. «Ну что за служба такая, охранять зелёные ворота, приставленные к горе, кому рассказать, никто не поверит, да и край - то  такой не всякий на карте отыщет. Всем, почему-то, кажется, что Чукотку надо искать где-то на Камчатке. Вот Герка, друг школьный, на Чёрное море попал служить, правда, нет ничего хорошего, - три года трубить, но в Болгарии пару раз он уже побывал за два года. А тут,  меж высоких гор, - столбы с колючей проволокой, трава не растёт, и одни лишь вредные суслики кругом. Идёт второй год, моего пребывания в этой «Болгарии». Погода ещё располагает позавидовать черноморскому климату, у них там море кругом, пляжи с золотыми песками, а у нас ничего нет, кроме пары сопок, да одно только солнышко катится в сторону дома, ныряя в  Анадырь, где по вечерам зажигает своим светом огоньки в окнах далёких домов.

                Сегодня нет солнышка, наверное, обиделось оно на нас, или просто заблудилось где-то, не дошло до этого края земли, на котором есть, оказывается, жизнь, которой тоже, как и всем, необходимо тепло и свет. Прошлое лето, хоть и было коротким, но так не заливало, снег в распадке, за моей спиной, остался лежать почерневшей глыбой, только слегка уменьшился в размерах. Когда осенью его присыпало первым беленьким, этот старый, настоящий прошлогодний снег искать не надо было, он лежал там же, слегка запорошенный молодым. В этот раз прошлогоднему снегу не повезло, припустившие дожди грозили смыть его всего без остатка с этого каменного ложа, на котором он покоился уже два года.
                «Когда же и я буду свободным, как ручеёк с горки, смоюсь отсюда не в мировой океан, конечно, а в своё внутреннее, но всё же – море? Моя весна -не за горами, ещё один Новый Год и день рождения, и по приезду домой, буду месяц ходить в тапочках и тренировочном костюме, спать, не раздеваясь и не снимая домашних тапочек».
                Потом, всё потом,  притопнув сапогом по гравию, и помотав головой, - сбрасываю собравшуюся влагу с лица. Пара крупных капелек, отрываясь,  летят одна налево, другая направо. Помотал ещё, всё, закончилась забава, надо подождать, пока наберётся снова.

                На двадцатилетие получил посылку с «большой земли». Вместе со старшиной ходили на почту, которая находилась за нашей казармой, знакомым коридором прошли к двери почтового отделения, там же, вскрыв ящик, старшина, осмотрев поклажу, передал его мне со всем содержимым. Таким, распотрошённым, я и принёс его в роту. В посылке, кроме шерстяных носков, было немного любимых мной охотничьих колбасок, несколько пачек печенья, конфеты всевозможные и письмо от родственников. Консультантом по содержимому посылки, я понял, выступал старший двоюродный брат, пару лет как отслуживший в автомобильных войсках, где-то на Украине. Забрав письмо, пару колбасок и пригоршню конфет, позвал ребят к открытому ящику, оставленному на своей  тумбочке. Так было принято.
                Письмо было от мамы, с приветами от тётушек, все скучали и ждали, мать жаловалась на младшего брата, - тот совсем растёт оторвой, не слушается, грубит. Да, переходный возраст затянулся  у него, все уповают, что скоро в армию пойдёт, так там ему ума добавят.  Это так рассуждала родня, - и про нас, тоже таких шалопаев, говорилось так же, только немного раньше.
                Вспомнив письмо из дома, немного улыбнулся наивности женщин, крестьянок, по сути, никогда не имевших дело с армией. Страшно захотелось курить. Помня об УГиКС, старательно прятал папироску-другую, отправляясь на пост. Зная обязанности часового «назубок», особенно всё то, что запрещается, а запрещалось ему, практически, всё, похоже, - даже думать, поскольку думать особо не о чем ему было. Я тщательно маскировался, ища укромное, непроглядываемое место, чтобы насладиться этой вредной привычкой и немного потравить молодой организм, или просто усладить свой дух противоречия. Наслаждения, конечно, получаешь маловато от курения украдкой, но сила привычки заставляет меня делать это, накрепко привязавшись лет с тринадцати. Как тут перерыв почти на три часа сделаешь?! Только великий и могучий сон вправе отобрать эту привычку, и то, только на время.
                Покурив за лесами замершей стройки, закапываю в землю окурок по привычке, несмотря на то, что при строительстве не особо соблюдаются противопожарные правила. Следы пребывания курильщиков были видны невооружённым взглядом. Подхожу к ОКиЛу, втыкаю в него вилку телефонной трубки, докладываю, что происшествий не случилось, сматываю провод трубки, засовываю всё в карман шинели, засекаю время. Ещё восемь минут можно спокойно размышлять, если, конечно никто не помешает полёту мысли. Сколько же всё-таки воды летает по воздуху, льёт и льёт сверху, хорошо, что ещё не так тепло, а то скоро пригреет, и опять на всемирный слёт соберутся комары. То, что они собираются именно на Чукотке, рядом с её столицей, никто из местных жителей не сомневался. А, может, у них тоже олимпийские игры были, в прошлом году? Олимпиада по скоростному высасыванию крови из местного населения, преимущественно, срочнослужащих, с ослабленным иммунитетом. Или, кто больше за раз высосет потому, что видел я таких «напитых» экземпляров, - в голове не укладывается, - как он, с такой флягой, или даже с цистерной, смог оторваться и взлететь? Просто дикий непознанный край какой-то! Посмотрим, что будет этим летом, может, они на Аляску в этом году подадутся, пусть тамошних буржуев покусают, они тоже, поди, вкусные.

                Вдалеке, блестя штыками, шагают смены на посты. Значит, скоро ходьба до караулки, перекуры без утайки, может, даже удастся сразу уснуть, после того, как заступать в очередной раз, а то, бывает, и поворочаться приходится прежде, чем заснёшь, днём засыпать труднее. Но, всё равно, для меня самый лучший наряд – это караул. И часовым на посту гораздо спокойнее, чем разводящим, километры наматывать. Пришёл, отстоял и спокойненько вернулся в караулку, страхом одиночества я не страдаю, да и товарищ АКээМ, придаёт мне уверенности. Найденный зимой патрон, на стрельбище, когда в сильные морозы расстреливали старые патроны, отслужившие не один год в карауле, был положен в карман на поясе, и прослужил со мной нелегально всю оставшуюся службу. Он был моим личным гарантом, с ним было ещё спокойнее на постах.
                Пока всё ещё идёт дождь. Мне, по-прежнему, двадцать лет и передо мной, как на ладони лежит целый мир.  Скоро придёт смена…

-18-

                Сижу в курилке, подставив лицо набравшим силу тёплым солнечным лучам. Щурясь, как кот, от удовольствия этой процедуры, потихоньку тяну «беломор». Лёгкий, с небольшой прохладой ветерок, лениво относит струйку выпущенного табачного дыма. Мгновенное счастье - размером до горизонта, меня никто не беспокоит, и я  никому не нужен, позабыт всеми начальниками. Лето пришло в этот край огромных, морских птиц – бакланов. Вон один, сидит на самой верхушке крыши здания почты, скосил глаз на приваренный к столбам возле столовой кузов от ЗиЛа «три пятёрки». Ждёт, поди, удобного момента, чтобы спланировать на вкусную кучу пищевых отходов и попировать всласть, на дармовщинку. Видно уже, что не первый раз придётся нырять  ему к этому угощению, фигуру наел порядочную,  летать, поди, трудно, а глазами всё равно уже весь в этой горе, для него, несомненно, вкуснятины. Расправив огромные, в половину крыши крылья, птица спланировала к столовой обедать.
                Выбросив окурок в половину бочки, закопанную посредине курилки и обнесённую «паркетом» из дранок от ящиков, как и всего плаца перед помещением роты, я незаметно сладко потягиваюсь, закрыв полностью оба глаза. Солнце пробивается сквозь веки двумя красными пятнами, и мне так не хочется открывать глаза и возвращаться в реальность. В детстве, закрыв глаза, можно было представить себя кем угодно и где угодно. Сейчас похожее настроение, опять надо скорее вырасти, повзрослеть, и никого не слушаться.  В курилке стоит пара деревянных, сужающихся книзу, ящиков без дна. Они полны использованных газет, размера пятнадцать на двадцать. Медленно поднимаюсь со скамейки, поправляю съехавший на ремне штык-нож, берусь за край ящика и длинной реечкой проталкиваю его содержимое вслед за окурком. Повторяю то же самое со вторым ящиком, достав из бокового кармана коробок спичек, наклонившись, зажигаю бумаги, которые не принимает местная канализация. Смотрю на разгорающийся огонь, поглощающий продукты жизнедеятельности общества. Сегодня я дневальный по роте, свободная смена.

                Дневалить по роте считается самым неблагодарным нарядом. Все, кто имеет нарушения по караулу или КПП, автоматически «летит на тумбочку», в самый неуважаемый вид службы, под прямой пресс всеми любимого старшины. Куда бы не пытался спрятаться сменившийся с тумбочки дневальный, голос старшины мог вызвать его, казалось, даже с того света. Противный скрип открывания входной двери, грохот опускающегося по стальной трубе груза дверного «доводчика», команда дневального с тумбочки, - «дежурный по роте на выход!» – и одновременно голос бати:
                - Нет порядка в роте! Дневальный свободной смены! Ко мне! Помыть полы с милом!
                С этого момента, как известно, жизнь всего внутреннего наряда осложнялась, особенно половины его свободной смены. Пытаясь возразить, оправдываю отсутствие свежего глянца на линолеуме:
                - Товарищ старший прапорщик, сейчас рота с занятий вернётся, так чего его мыть-то?
                - Отставить разговоры! Помыть с  милом!
                Иду в туалет, набираю воды в оцинкованный тазик с ручками, который был списан  из бани и доживал своё на почётном мытье полов в казарме первой роты. Подточенным штык-ножом нарезаю стружку с куска солдатского мыла, прямо в банного ветерана. Поднеся тазик к раковинам для мытья ног, набираю воды, почти полный. Щёткой с короткой, жёсткой щетиной для натирания полов, «натиралкой», взбиваю обильную пену и выношу тазик на середину коридора. Натиралкой выбрасываю водно-пенный раствор на рисунок линолеума, растираю по всей поверхности, передвигаю тазик, зацепив щёткой за его край. Намылив достаточную поверхность, закатываю рукава гимнастёрки и берусь за половую тряпку, обычно, отслужившее своё вафельное полотенце. Зайдя на пенное поле, наклоняюсь и, держа расправленную тряпку за концы, тяну по полу, собираю вылитое обратно в тазик. Пройдя от спального помещения до тумбочки, и только закончив собирать мыльную пену около входной двери, как раздался звук шагов вернувшейся с занятия роты.
                Прогрохотав «не в ногу» сапогами по деревянному крыльцу, полсотни человек торопливо заходят  в казарму. Прошли мимо, не замечая моих стараний, похватав автоматы, возвращаются на улицу. Стою, держу тряпку в руках с закатанными рукавами, смотрю на страшно затоптанный пол, по направлению к учебному корпусу. Грязища страшная! И какая-то зараза успела прошмыгнуть в сторону спального помещения, оставив цепочку своих следов ровно посредине прохода. Иду выливать грязную воду, достаю уже начатый мной кусок мыла и шинкую стружку быстро-быстро, чтобы успеть помыть полы снова. Может, успеют обсохнуть до прихода роты с очередного часа занятий, старшина всё равно не отстанет, пока не почует стойкий запах мыла, исходящий от свежевымытого глянца пола.

                Сегодня рота заступает в наряд, значит вместе с просто больными и вечно занятым писарским составом, завтра коротать день в «остатке», а вечером опять «взлетать» на тумбочку. Кому через день на ремень, а мне на швабру с тряпкой, и спасибо полковнику Беленькому, - взял и урезал сон внутреннему наряду, всех троих отдыхать уместил за восемь часов отбоя, пока спят все в части. А ведь были и другие времена, которые и вспомнить приятно: весь наряд отдыхал по четыре часа каждый. Интересно, а новый начальник штаба тоже вычитает в уставе что-то для него одного правильно понятое, возьмёт, и подрежет ещё сна солдатику, - чего ему вообще отдыхать. Высчитают большие учёные умы, что вообще сон вреден для солдат, и отменят его, как ненужное. Вот сынам достанется после нас, пусть себя привязывают за шкирку к стенке, а то упадут с тумбочки во сне, повредят вдруг себе чего важное; как Родину защищать будут, ущербные?
                Да фиг с ними, с сынами, пока их дождёшься, помрёшь, полы намывая. Главное, не выпускать швабру из рук, когда мимо проходит старшина, прятаться всё равно бесполезно, найдёт даже под щитами, которыми отделан коридор и заставит помыть полы, «с милом, сын мой, с милом!» Долго оставаться на одном месте тоже нельзя, - заподозрит, что дурят ему седую голову, тогда может и в туалет зайти, а там, как не мой, всегда не отмоешь, одни зеркала замучаешься драить газетами. Про краники чего говорить, они латунные, первые темнеют почти сразу, как только дочистишь последние…

                Солнце сегодня какое-то особенное, расслабляющее, пусть северная земля не прогревается его лучами полностью, так и тянет вечным холодом снизу, всё равно, добрые его лучи, как хорошие воспоминания… Выскочив ночью на крыльцо роты, любуюсь красотой белой ночи, такой же теплой и прозрачной, как в родном городе, и сразу же вспомнились выпускные школьные вечера. Гуляния со школьными подружками до утра, первые бессонные ночи. Эх, а тут просто спать не дают мысли всякие, которые никак не выбросить вон из головы. «Может быть, накручиваю лишнего себе, и не надо так беспокоиться, зачем мне всё это надо?»

-19-

                Снова запахи лета вернулись  в городок, вместе с выданными пилотками и белыми ночами. Горьковатый запах тундры разбавил густой аромат постоянно пропитанных гуталином  солдатских сапог. Трудно подсчитать, сколько раз пришлось почистить сапоги за пройденный период службы. Делать это приходится почти каждый раз, когда заходишь в казарму. Количество наложенного на сапоги, как говорит старшина «крэма», исчисляется уже, по-моему, килограммами. Дороги посреди городка и поднимающиеся вверх, на жилую сопку, отлиты из бетона, они совсем не пылят, почти как в столице. Остальные - грунтовые, летом сильно пылящие, частью в наши лёгкие, частью покрывающие свеженачищенные сапоги. Для поддержания стаптываемой за восемь месяцев обувки в надлежащем виде, около роты, на деревянном плацу, выставлен настоящий станок по чистке обуви. На нём - несколько щёток - для наведения глянца на сапогах и огромная, наверно, пятикилограммовая, банка чёрной ваксы. По маленькой баночке хранилось у каждого жильца в тумбочке, вместе с пастой «Асидол», для чистки пряжек поясных ремней. И горе всей роте, если перед получкой, производя осмотр этих самых тумбочек, старшина не находил в них «крэм» и «Асидол»! Вместо полного денежного довольствия нам выдавались тюбики с пастой, маленькие щётки, чистить пряжки, и баночки с гуталином. На все возмущения по-поводу урезания «получки» следовал ответ: - Министр обороны определил норму солдатского денежного довольствия, это три рубля на пуговицы и гуталин, и восемьдесят копеек на табак!
                Народный табачок «Беломорканал» уже подорожал и стоил целых двадцать пять копеек, по копейке за штуку! Чего не скажешь про болгарские сигареты, которых в солдатской чайной было несколько названий, вплоть до «БТ» за шестьдесят копеек, в твёрдой пачке. Купить такую роскошь и выпустить её в дым, можно было позволить только после получения перевода от родных с «большой Земли». Я думал, что гуталин буду ненавидеть весь остаток своей жизни и никогда не куплю даже маленькой баночки с этим ненавистным, въевшимся мне под кожу запахом. Но получить «внеочередной» от старшины, за неопрятный внешний вид, было легче, чем чихнуть, и наши сапоги всегда были начищены, как сами знаете что.

                Какое это сладкое слово – остаток! Оно сравнимо, по значению, только с радостным приглашением попировать «на халяву», в чайной. Оказаться  в остатке, и не быть задействованным ни на каких работах, вроде ремонта помещений штаба, - редкая удача. Пытаюсь незаметной тенью проскочить мимо открытой двери каптёрки. Мне это почти удалось, но голос Улятовского заставляет замереть меня на месте:
                - Журавлёв!
                - Я, товарищ старший прапорщик, – принесла же его нелёгкая на мою голову!
                - Зайди ко мне, син мой!
                Захожу в тесную каптёрку, заставленную и завешанную солдатским имуществом, забитую под самый потолок всякими необходимыми вещами. На самом верху висит парадная форма, которую одеваем по праздникам, в наряд на первый пост летом, и в ней же мы поедем домой, немного, как полагается, «подправив» её внешне. Это всё будет потом, а пока передо мной сидит старшина в сдвинутой «набекрень» фуражке, и внимательно так меня изучает. Не чувствуя за собой «грехов», особенно не нервничаю, да и лето на дворе, не зима, с массой снега, которая не каждому и приснится в таком количестве. Закончив меня изучать, старшина произносит:
                - Сходи, посмотри, там, за почтой, бочка лежит с остатками белил, её строители бросили. Посмотри, сколько в ней осталось.
                - Есть! – отвечаю, поворачиваюсь, и ничего не сообразив толком, выхожу из казармы. Пройдя мимо курилки, «ныряю» под теплотрассой и бреду за почту, пытаясь глазами отыскать брошенную бочку. Странное задание, немного ошарашило своей необычностью…бочка, белила. Это непохожее ни на охрану, ни на оборону вещество в бочке, брошенной строителями…зачем охранникам белила? «А, вот и бочка, полулежит на кочке». Пробка на ёмкости отсутствовала, и я осторожно принюхиваясь, заглядываю, через небольшое отверстие для пробки, внутрь. От бочки, нагретой на солнце, действительно пахло белилами и, повернув её так, чтобы солнечный луч посветил внутрь, разглядываю прилипшее к её дну содержимое. Чего-то там есть на донышке, не совсем пустая, может, лень было ковырять замёрзшие остатки, вот и бросили её строители. А старшина, смотри, какой внимательный, заметил бочку, о которую я мог споткнуться, и то не обратил бы на неё никакого внимания. Возвратившись в роту, захожу в каптёрку, и докладываю:
                - Товарищ старший прапорщик, ваше приказание выполнено…
                - Сколько там белил, в бочке?
                - Примерно около пяти сантиметров.
                - Ладно, хорошо, можешь идти, свободен.
                Не веря своим ушам, отступаю из каптёрки и растворяюсь в остатке, потерявшись в одном из классов учебного корпуса, в котором писаря, в который уже раз, переписывали наглядную агитацию. Там, за одним из столов, находился паяльник, которым тыкая в канифоль, я вызывал любимый с детства запах.  Припаять какую-нибудь радиодеталь было неимоверным желанием, особенно в атмосфере суровых солдатских запахов. Собрав свой первый детекторный приёмник в пятом классе, ещё не используя паяльник (все выводы деталей были просто скручены между собой в нужных местах), и поднеся наушник к уху, я заболел радиотехникой надолго.
                Самое начало этому увлечению положил забытый кем-то из родственников в деревне журнал «Радио». Попавшись мне на глаза, он был с интересом рассмотрен и изучен, особенно раздел «Начинающим». Ничего особенно не поняв из просмотренного, я был просто заворожён этим магическим словом «транзистор», а фотографии видов готовых плат, на которых впаяны всевозможные радиодетали, даже снились ночью. Впоследствии это увлечение так и осталось детской забавой, но парочку простейших устройств мне, всё же, удалось собрать и настроить самостоятельно.

                К вечеру в роте не осталось никого из отцов командиров, и с уходом последнего из расположения, откладывались в сторону ручки и перья, выключался паяльник и начиналось…Только ленивый или безрукий не делал чеканок в городке! Этим болели все, включая часть гражданского населения. Подозреваю, что офицеры и прапорщики тоже увлекались этим видом творчества, благо материала было всегда в достатке. Поступал он, по всей видимости, с военторговских складов, поскольку все табачные изделия и многое другое, которое боялось сырости, было дополнительно упаковано в жестяные короба больших размеров. Тонкая жесть прекрасно чеканилась и в домах жилого городка, и в солдатских казармах.
                Сидя за столом, в классе учебного корпуса, человек с красивым почерком – Димка Касаткин, на куске толстой резины выводил на жести контур рисунка острым концом давилки – чекана. Держал он его двумя руками, левой прижимал набалдашник рукоятки, выполненный в форме головы какого-то идола, к плечу, которым, надавливая, помогал процессу. Кончиками пальцев правой водил, как авторучкой, стальное, отполированное жало, перенося местные мотивы на металл. Нельзя, конечно, было и подумать о том, чтобы изображать увиденное в части, особенно на его технической территории. Нет, рисунки были в стиле «привет с севера», - чукчи, которых почти все из нас и в глаза не видели близко. Олени в лучах восходящего зимнего солнца и аборигены, ими управляющие, всё это было увидено, скорее, по телевизору, до призыва сюда, или срисовано со слов знакомых водителей из автороты, которые, бывало, выезжали за пределы части и видели зимой восход солнца в тундре. Могли просто передавать рисунки более одарённых предшественников, которые переходили по наследству к более поздним призывам.
                Я, из-за своей лени, и дальности мысли от этого места, из которого готов был сорваться в любую минуту, не занимался этим ремеслом. Рисовал я очень плохо, с трудом получая оценку «три» в школе, да и времени особо не было «отпуклёвывать» жестянку. Другое дело, когда можно было почитать художественную литературу, всё равно какую, пусть про войну, но написанную человеческим языком, понятным с детства. Читал я со школы достаточно, и когда выучил все необходимые уставы и табеля постам, стало скучно вечерами, ведь в это время всегда пресс служебный немного отпускал свой натиск. С начала прошлой зимы, в личное время, ходил в библиотеку, где очень милая женщина, внимательно выслушав мои пожелания, советовала прочесть то или иное.
                Оказалось, что народу читающего очень много в части, и дожидаться нужную книгу порой бывало очень долго, больше месяца. Пока эту книгу зачитывают «до дыр», перехватывая из рук в руки в какой-нибудь из казарм, беру по совету библиотекаря «Мадам Бовари», и заглатываю моментально эту извечную тему человеческих отношений. Немного отвлекаешься от действительности, читая книги, мысленно переносясь в другое время и место. Единственный неудобный момент- это чтение урывками, в перерывах между караулами и прочими нарядами, в которые тоже приходилось попадать. Запах библиотеки – особый запах знаний, тишины, и ожидания включения машины времени, пусть и ненадолго…

                Выковыряв со дна бочки остатки белил, два молодых ефрейтора, Вовка Овцинов и Вася Анюшин, купоросят потолок и стены казармы, готовят помещение к побелке. Надо успеть всё закончить за одни сутки, пока рота в карауле. В помещении -стойкий запах сырого мела, напоминает детские визиты на стройку к матери… Внешность обоих маляров - жутко комичная, они уже переляпались в побелке с покраской целиком. На головах повязаны неуставные косынки, лица покрыты налётом белых капель. 
                За окнами казармы жжёт солнце, пробиваясь лучами внутрь, через подкрашенные мелом верха окон. Когда закончат с побелкой, быстро всё помоем и расставим кровати с тумбочками по местам. Испросив разрешения у ротного, старшина забирает маляров  на день к себе домой. Закончив ремонт, вечером, усаживает ребят за стол, кормит ужином, благодарит за работу, и потихоньку наливает им по малюсенькой стопке, величиной с напёрсток:
                - Пейте, синки, только никому ни слова!
                Ребята выпивают ароматный напиток, это огненная вода – коньяк, приятно обжигая, растворяется во рту, не дойдя до желудка. Всё равно, хорошо. Они сдержали слово и никому не проговорились. Только тридцать лет спустя, Вовка рассказал мне про это.
                Кто бы из нас тогда мог такое  подумать про старшину?

-20-

                На протяжении всей жизни, начиная с самого рождения, перед человеком постоянно возникает проблема выбора. От того, какой путь он выберет, порой зависит дальнейшая его жизнь. Всё хорошо, пока ты маленький, и выбирать-то всего надо, - это писать в горшок или мимо. По мере взросления  задачки, которые подкидывает жизнь, становятся сложнее. Большую часть своей доармейской жизни я прожил, мало задумываясь над своими поступками. Начиная с детского садика, где меня вместе с такими же несмышлёнышами, собрав в группу, водили парами на прогулки и укладывали поодиночке спать в тихий час, продолжая в школе, где парами ходили, в основном, уже только девчонки, приходилось решать простые задачки. В детсаде надо было слушать воспитательницу Галину Глебовну, требования которой, в основном, были, -  про кашу на завтраке, держаться парами за руки на прогулке и не выходить за заборчик игровой площадки, держать глаза крепко закрытыми во время тихого часа и не болтать. Обижать никого не разрешалось, за это могли наказать, поставив в угол на несколько минут.
                В школе, особенно в старших классах, выбор делался большей частью не в пользу домашнего задания, сильно тянуло на улицу, где ветерок свободы взрослой жизни уже слегка покачивал нас. Некоторых, не совсем окрепших подростков, забирало так, что приходилось спешно оформлять отношения, с разрешения родителей. Кто-то попадал и под меч Фемиды, которая, не взирая на малый возраст, иногда лепила на полную катушку! Выходя каждый раз на улицу, надо было быть готовым к любому повороту, порой очень быстро развивающихся событий.  При невозможности избежать конфликта, выбор делался в сторону получения пары фингалов, нежели унижения и опускания на колени. Со временем научился давать сдачи, а когда противников было гораздо больше, то и быстро бегать.  Потом я больше старался обходить конфликты, чем создавать их, иногда мне это удавалось.
                Попал в училище, на восьмимесячные курсы, которые из-за своей скоротечности и были одним из основных критериев в выборе профессии. Цех встретил меня шумом станков и запахом горячего машинного масла, уханьем по барабанным перепонкам огромных кривошипных прессов разной мощности, в большом количестве стоявших на участке штамповки, который был совсем рядом, через небольшой проход от моего верстака. 
                Получив стипендию, иногда заливался свободой, сильно отдающей портвейном, до состояния вывернутого наизнанку желудка, да и всего кишечника тоже. Научившись держать в руках инструмент, я за три года прошёл путь от практиканта до бригадира комсомольско-молодёжной бригады. Спасибо за это моему наставнику, Анатолию Ивановичу. Осенью семьдесят девятого женился на девчонке из соседнего двора. Нас познакомила общая подруга,  просто как однофамильцев. Немного погуляв, мы влюбились друг в друга и решили пожениться. Не успели мы насладиться семейной жизнью, как весной пришла повестка в военкомат. Работая на режимном предприятии и имея право на отсрочку, прихожу к начальнику цеха с этим вопросом. Он отвечает, что в течении  пяти лет гарантирует бронь, про дольше уверенно обещать мне не может.
                Перспектива остаток призывного возраста скрываться, как партизан, собирая липовые справки, меня совсем не устраивала, да и не принято было «косить», наоборот, старались не показывать «лишнюю» болячку на медкомиссии. Решение было принято - идти этой весной, и так уже девятнадцать будет, год уже прогулял! Отвальная, проводы, стрижка под «ноль», страх первого полёта, заглушенный глотком водки, всё было год назад, как вчера.  Сегодня я далеко от дома, взрослый мальчик, опять стою перед выбором,-  как быть?
                Зачем мне, понадобилось проявить себя так хорошо. Ну и что того, что в детстве все говорили, будто мне на роду написано стать военным.  Выправка, видите ли, была видна даже воспитателям  в детском саду! Наивный мальчишка, не видевший жизни! Здесь оказывается, надо быть в середине, в «золотой» её части, так спокойней и нервы в порядке. Построить карьеру, не пройдя по головам, нельзя, надо обязательно переступить через себя первого, а вылезающую совесть запихнуть подальше в темноту. Ведь, не имею я авторитета должного, на гитаре не играю, не распеваю «блатных» песен и, значит, душой здешних компаний никогда не был.  Анекдотов, историй разных, жизнепоучающих, про то и это, никогда не рассказывал, кулаком тоже не грозил, не было у меня такой привычки.
                - Ну, повезло немного парню, легко служба даётся, вот и звание подкинули, а ростом он явно не вышел на ефрейтора, - забеспокоился первый авторитет.
                - Да лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора! – вторил ему второй, припоминая мне недавнее моё требование, как разводящего, докладывать о приёме-сдаче поста при смене.
                Всё это было для меня просто болтовня, за год нахождения в чисто мужском, порой озлобленном на самого себя, коллективе, наслушался всякого. Начиная от замечаний по поводу моего лица и заканчивая верностью моей жены. Плевать мне на их злобу, пусть кусают себя за хвосты, я и не такое слыхал в жизни в свой адрес. Всё было бы нормально, вот только ребята, которые всё это видели, смотрели в рот авторитетам, и портить с ними отношения я не хотел. Кем-то, специально или нет, но к этому времени уже был запущен слушок, что «держащийся особнячком Журавель, явно «подстукивает» в канцелярию. Не зря же он с Сучковым дружбу водит, вот и «выстучал» себе старшего стрелка». В глаза это ещё не было высказано, но холодок в отношениях уже пробежал между ребятами и мной.
                Прямо на днях пристал ко мне водитель с авто взвода, Валера Мазанов, - дай закурить ему, и всё. У самого сигарета торчит за ухом, а он, змей, в стрелки записался! Ну, я ему и дал тихонько, оттолкнув от себя с нелестными  комментариями. В ту же секунду ко мне подлетел Славка Коновалов, тоже из автовзвода, и со всего маху врезал мне кулаком между второй и третьей пуговицей, в «душу», так сказать. Славка был уже сержантом, и разводить неуставную бодягу у меня желания не было. Его понять можно, за своего вступился, это было видно сразу, да и характер его безбашенный был мне известен. Нехорошо было  то, что из всех наших, кто видел всё это, а при этом присутствовало достаточно народа, ни один не дёрнулся в нашу сторону, даже не попытались разнять. До отцов командиров этот случай не дошёл, наверно, доброжелатель в этот момент просто отсутствовал или не видел ничего.
                Весь разговор "авторитетов" происходил за несколько минут до отбоя, в туалете, во время последнего перекура за этот день. Все были одеты в белое нательное бельё, котороё почти растворилось в сизом папиросном дыму. Перспектива курить отдельно в сторонке, живя в одной казарме, совсем не радовала. Действенного способа быстро доказать свою непричастность к доносам у меня не было, а стоять и «стучать себя  пяткой в грудь» желания не было. Кому-то, видимо, надо было, чтобы все так думали про меня. Пусть, время всё равно расставит всё по своим местам, обидно вот только, что Родина своих героев может так и не узнать, но мне всё равно, я свой выбор уже сделал.

-21-

                Сон - самое лучшее средство от всех неприятностей.  Засыпаешь сразу, как только голова прикоснётся к подушке, набитой перьями, - это в роте. Ватные подушки – в караулке, они сродни камням, но и на них тоже быстро вырубаешься,  даже зимой, когда стучат разного веса кувалдами по трубам отопления невидимки, живущие в коробах теплотрасс. Не мешают нам спать и жёсткие топчаны, стоящие в притенённом спальном помещении комнаты отдыха. Каждая минута сна в карауле -на вес золота, и любое ложе кажется пуховой периной, только бы до него добраться. Спишь, вроде упавшего мешка с цементом, желание одно – только бы тебя не поднимали. Снов не видишь никаких, за исключением какой-нибудь непонятной абстракции или тяжёлого кошмара. Про мамку, сметану, дом родной и дочь председателя, не знаю, кто смотрит сны. По всей видимости, про такие «сопли» сочиняют только те, кто и в армии-то настоящей не был никогда. Тяжело там везде и физически, и морально. Но сон-волшебник, ожидает тебя на мягкой подушке роты, окутает тёплым туманом гудящие мышцы, расслабит и щёлкнет выключателем сознания – можно, можно засыпать. Всё, падаешь в бездонную, чёрную яму.
                Подъём, зарядка и дальше всё по расписанию. Все семьсот тридцать дней одинаковых движений.  Спасает наряд, в котором только и ломается заведённый распорядок дня. Если бы не он, то ощущение «заевшей» пластинки на проигрывателе времени свело бы меня с ума на первом же году пребывания в месте, куда Макару с телятами просто не дойти было бы. После обычного завтрака - короткий солдатский вздох перед учебным днём, перекур в курилке. Открывшаяся с грохотом гири в трубе дверь роты, и показавшаяся голова дежурного сержанта Славы Сурина кричит:
                - Журавлев! В канцелярию!
                Ничего хорошего не предвещающее начало дня. Откусив кусочек бумажной гильзы, передаю в протянутую руку остатки курева. Быстрым шагом пересекаю пространство летнего спортгородка роты, где выставлены спортивные снаряды – перекладина и брусья. Быстро взлетаю по лестнице, и вот уже с силой тяну на себя тяжелую упирающуюся дверь. Встретившись взглядом с дневалившим на тумбочке Валей Гусевым, кивком головы спрашиваю, - ну, что там? Высокий и худой Валя в ответ закатывает глаза и пожимает плечами, - не знаю. Быстро прохожу по тамбуру, повернув налево,  на секунду задерживаюсь, выдыхаю резко и делаю первый шаг к двери. Приоткрыв дверь, спрашиваю:
                - Разрешите?
                - Входи, - отвечает мне оттуда голос ротного.

                Захожу, осторожно прикрыв за собою двери. В канцелярии находится полный командирский состав. Наш взводный, прапорщик Манойленко, пришёл на подъём роты, и я его уже видел. Остальные, видимо появились, когда мы вкушали белый хлеб с маслом, запивая его кофе с молоком. Лейтенант Сучков, поглядев на меня, вышел из канцелярии, старшина Улятовский был занят какими-то бумагами, наверно, по хозяйственной части. Поискав глазами ротного, со второй попытки замечаю его сидящего за столом, совершенно на себя непохожего. Вижу просто, какого-то всклокоченного человека с бледным лицом. Не может быть… Да нет же, это точно ротный! Только, чего-то в его внешности не так. А-а блин, очков на нём нет!
                - Товарищ капитан, ефрейтор Журавлёв по вашему приказанию прибыл!
                Подняв на меня добрые, ни капельки не страшные глаза, ротный, совсем обыкновенно так говорит мне:
                - Юноша….у тебя есть час времени, чтобы это исправить, - двумя руками, он подвинул лежащие перед ним на столе половинки своих очков, - если что-нибудь случится со стёклами, на «губе» сгною. Всё, вперёд, время пошло.
                Подойдя к столу, осторожно, кончиками пальцев беру располовиненную оптику и аккуратно укладываю её в открытый футляр, лежавший на столе:
                - Разрешите идти?
                - Да.

                Святым солдатским духом выносит меня из этого помещения. Сзади, через ещё открытую дверь, несётся из-за стола:
                - Дежурный! Журавлёв  освобождается на час от занятий!
                - Есть, товарищ капитан! – отвечает Сурин. Посмотрев на меня, спрашивает, - Куда ты?
                Показав рукой на класс, в котором обитали писаря и мой паяльник, я быстрым шагом направился туда, в голове прокручивая все возможные варианты соединения половинок. Дежурный по роте ещё делал пометки на пластике тумбочки, внося изменения в таблицу расхода личного состава, а я уже сидел за партой, аккуратно выложив на стол  предметы  беспокойства.
                Толстые стёкла в роговой оправе имели одну особенность, - они меняли свой цвет в зависимости от освещения. В темноте  были прозрачные, на свету темнели, на ярком солнце становились почти чёрными. Вот за этот «хамелеон», в случае чего, мне и грозило пропасть на «знаменитой» гауптвахте в Угольных копях. Вопрос починки для меня тогда был ерундовый, не составляющий особого труда.  Опыт был достаточный, вопрос оставался только за материалом. В самой части было практически всё, что касалось материалов пригодных для всевозможных поделок. За автопарком, видимый с пандуса пятого поста, в низине, валялся даже кусок фюзеляжа с плоскостью от какого-то небольшого военного самолёта. Но за час времени не успеть добежать и оторвать нужный кусочек, и как можно солдату по тундре болтаться в одиночестве? Не поймут, сразу арестуют, да и ротный явно дал понять, что делать надо здесь, а не за лиманом, в Анадыре.
                «Э-эх, найти бы пару пластиночек металлических, только где?  Тут кругом только жестянка для чеканки, да листы сталюги толстенной, их не привинтишь к очкам ротного. Надо поискать, где-то вроде видел я у ребят кусочек листовой латуни, толщиной в полмиллиметра…» Поползав по заначкам, в итоге  нахожу спасительную пластинку, из которой обыкновенными ножницами вырезаю пару накладок.  Пробив шилом в пластинах отверстия, аккуратно размечаю их центра на оправах. Затаив дыхание, сверлю дрелью отверстия в оправе. Спасибо доброму дяденьке с узла связи, который помогал мне инструментом и советом, когда я восстанавливал электрофицированные стенды учебного корпуса. Просверлив и проверив всё, наделав из куска толстого медного провода заклёпок, приклёпываю с двух сторон свои накладки. Молоток, правда, был только «стекольный», грамм на четыреста, с болтающейся рукояткой, норовивший попасть мимо крошечной заклёпки, прямо по стеклу, но я его укрощал вовремя, направляя краешек бойка в нужную точку.
                Собралась достаточно прочная конструкция, которую, обработав надфилем от заусенцев, я нацепил на свою переносицу. Ничего нигде не мешало, только ничего в них не видно, что за зрение у капитана? Качнулась и чуть поплыла в сторону вся обстановка, сдёрнув очки с носа, несколько секунд ставлю глаза на место.  Ну и линзы - телескопы, только на небо и глядеть!  Только вот вид, прямо скажем, у очков неважный – ровно посредине жёлтая заплатка с заклёпками, как броня на крейсере революции. Да, фиговый из меня художник, можно сказать, никудышный. Попробовав слегка на излом изделие, успокаиваюсь удовлетворённый прочностью собранной конструкции. Успев всё сделать в отведённое мне время, с лёгким сердцем, держа в руке футляр с очками, захожу в канцелярию:
                - Товарищ капитан, ваше приказание выполнено, - положив футляр на стол перед ротным, отступаю на шаг назад, - Разрешите идти?
                С любопытством оглядев изменения, ротный, надев очки, довольно бросает:
                - Шагом марш на занятия, юноша!
                Повернувшись кругом, выхожу из канцелярии, на тумбочке Дима Сальников задаёт вопрос:
                - Что за канитель-то такая?
                - Да ротный очки сломал, а я ремонтировал.
                - А-а-а…
                Посмотрев на часы, замечаю, что еще есть несколько минут до окончания занятий по строевой. Не имея никакого желания плющить сапогами плац, иду в «ленинскую» комнату, сажусь на стул и, прислонившись головой к плакату, висевшему на стене, делаю вид, что читаю наглядную агитацию, с закрытыми глазами.

                Расслабившись, немного забываюсь под нешумную возню за стенкой. Прислушиваюсь к стуку собственного сердца  пум - бум, пум – бум, пум – бум.  Здорово сегодня тикают мои жизненные часы, ровно и спокойно, ни на секунду не останавливаются. Сколько времени им суждено отработать,- никто не знает, да и чего думать об этом в двадцать лет? Молодой организм «проглатывает» любые нагрузки в больших количествах, чуть поднатужившись вначале, потом втягивается и тащит всё, хрустя суставами. Только состояние постоянного недосыпа становится плотнее и старается вырваться из-под контроля. Не все могут выдержать такое, молодые организмы тоже разные, и это видно не только на медосмотре.
                Позавчера, перед караулом, ротный опять зачитывал приказ по управлению об усилении мер, в связи с чрезвычайным происшествием в части при разводе караулов. Опять не выдержал кто-то «тягот и лишений», решил с помощью оружия свести счёты со своим обидчиком. Суть обиды не разглашали, но у явного слабака чесались руки, если он устроил стрельбу прямо на разводе караула. Читая приказ, ротный, как всегда, не оставил его без собственных комментариев, объясняя тугодумам и летающим далеко, что этот «звездюк», стреляя из автомата, убил двоих, ни в чём неповинных людей, а своего обидчика лишь слегка ранил. Теперь  этот «вольный» стрелок поедет надолго «в матросы наоборот», а двоих сынков  мамаши уже не дождутся никогда живыми из армии. После таких просвещений внимательнее присматриваешься к поведению товарищей по оружию, ведь автомат далеко стреляет и в нервных руках разброс у него приличный.

                - Птица, хватит спать! Давай, пошли машинки ставить, - голос Лехи Цветкова, начальника стрельбища, возвращает меня к действительности. Это он «выписал» меня к себе в помощники, на половину дня работы на стрельбище, наверно, потому, что я немного понимаю, как не сделать короткое замыкание. Захватив тяжёлую машинку, поднимающую мишень, тащим её через мёртвый огневой рубеж, с короткими деревянными столбиками, вкопанными в землю. Метрах в ста от огневого рубежа поставлена тонкая, в пять сантиметров толщиной, железобетонная плита. По ней, на прошлых показательных стрельбах, стреляли из автомата и ПКМа.
                Проходя мимо, разглядываю торчащие с обратной стороны плиты стальные сердечники пуль, это автоматные, совсем немного не хватило им силы, чтобы проткнуть навылет армированный бетон. От пулемёта с обратной стороны только воронки выходные зияют, не спрячешься от него за такой стеночкой, тонковата будет. Пронеся груз на половину пути, до первой ростовой мишени, решаем передохнуть, опустив машинку на землю.
                Леха - высокий парень, на хорошей должности, которая чуть не сгубила его этой весной. Угораздило его нарваться на командира батальона Клименко, с лёгким запахом спиртного. Где и с кем он отмечал Международный Женский День, осталось великой тайной. Происшедшее  было предано огласке, и  дабы всем остальным было неповадно  даже принюхиваться к этикеткам со спиртным, Лёху подвергли публичной порке. За выпитый стакан сухого вина с него сняли сержантские лычки перед строем, но с должности не убрали. Сам Цветков к этому отнёсся со спокойствием подбитого танка, видно, знал, что заменить его некем, а стрельбы в части -дело постоянное, один батальон практически не вылезал с огневого рубежа, уходя только на посты, да ещё побегать в сторону пехоты и обратно.
                Добравшись до самой дальней мишени и закинув на станок машинку, мы разделяем обязанности.  Леха колдует с машинкой, подключая её к управляющему кабелю, а я, закурив, рассматриваю это место, образованное двумя отодвигающимися друг от друга сопками. Лучшего места для стрельбища в округе было не найти, всё направление стрельбы велось вдоль поднимающегося вверх распадка, а боковые склоны сопок прекрасно ловили любой рикошет.  Прикрепляем к машинке ростовую мишень,- огромную фанеру в форме большого силуэта человека. Нажав на кнопку машинки, Леха вызывает её к жизни. Завизжав шестерёнками, она поднимает мишень над бруствером насыпи, скрывающим её от смертоносных жал, которыми здесь всё буквально нашпиговано. Сзади эта огромная, больше меня раза в полтора  мишень, в районе груди, имеет сплошное сито, протыканное пулями. Ранения были «залечены» парой новых кусков фанеры, усиленных продольными деревянными рейками.
                Глядя на размеры мишени, вспоминаю с каким трудом ловишь на мушку её голову, когда находишься на огневом рубеже, оттуда она такая маленькая. Уловив лёгкий стук пассатижей, которыми Леха проверял уровень настройки датчика, машинка, взвизгнув, быстро опустила мишень вниз. Посмотрев на меня, Цветков произносит:
                - Вот видишь, чуть дотрагиваюсь, и всё срабатывает, а мне говорят, что у меня датчики закручены, вот поэтому мишени и не падают!
                - Да, вроде, у меня всегда падают, что ты, Леша!

                До обеда успеваем разнести и подсоединить все машинки на оба направления стрельбы. Немного устав, интересуюсь:
                - Как ты их зимой таскаешь, такие тяжёлые?
                - Как, как, вот так и таскаю. Беру санки, гружу машинки и тащу по глубокому снегу! Вам только треньдеть, что я тут запухаю потихоньку, а у меня тут работы - непочатый край, вкалываю, как пчёлка! И начальников надо мной побольше, и …
                - Ладно, Лёх, ты чего завёлся, я так не считаю…
                - Ты – да, другие-то нет!
                - Брось, начихать на это всё, ерунда.
                - Ага, начихать, а службу я тащу как все! Ты, кстати, не знаешь, как делать рыбу холодного копчения?
                - Вроде, дым отводить в сторону надо, чтобы остыл.
                - Метра три отвода хватит? Запущу по канавке, накрою её чем-нибудь…
                - Запусти, попробуй…

                Лёгкий ветерок колышет редкую растительность стрельбища, еврашки, издеваясь над нами, перекликаются между собой, высовываясь в самых неожиданных местах. Вот у кого жизнь- по настоящему- на войне! Несмотря на лето, мы одеты в куртки от спецпошивов, вышагиваем по месту, над которым летать только пулям, болтаем про ерунду всякую, приятную тему копчения рыбы. Идти под гору легко, несмотря на неровности под ногами. Миновали огневой рубеж, подойдя к НП стрельбища, я остаюсь подождать Леху, закрывающего и выключающего всё своё хозяйство. Продолжая путь к третьему КПП, трещим, не переставая, обо всём, что было на гражданке. Вспоминаем и школу, и кто где успел потрудиться, город, на улицах которого жили.  В какие места заглядывали, и какое из них злачнее другого. Пройдя мимо солдата на воротах третьего КПП, как-то сами собой стихают наши разговоры. Теперь надо смотреть по сторонам и только успевать прикладывать руку к пилотке. Здесь мы, как суслики на стрельбище, под постоянным прицелом – отвлекаться нельзя.

-22-

                Пилотка, шинелька, под ней - хэбэшная гимнастёрка со штанишками, заправленными в солдатские сапоги на микропористой подошве, и тонкое летнее бельишко. Во всё это завернула меня судьба, давшая хороший пинок, пронёсший через всю страну моё тощее тельце в брюхе самолёта, приземлившегося здесь на огромное поле с редкими кочками. Где мой лес любимый? Второй год кручу головой по сторонам, а пейзаж меняется только тогда, когда прикрываю глаза.
                Лето, жуткая, тридцатиградусная  жара, покрывающая потом всё тело, от пяток до макушки, искусанной мошкарой и зачёсанной до болячек. Руки и спина покрыты бронзовым загаром, местами чересчур зажаренными, с белой кромочкой облезшей кожи, не выдержавшей обильного внимания звезды Солнце. Тяжёлые грабли норовят вырваться из детских рук, при любой возможности цепляются за неровности свежевыкошенного поля. Сено, разбитое из прокошей накануне, с раннего утра уже поворошили, и теперь грабим вовсю, - до обеда надо собрать эти шуршащие валки сена в копны.
                Погода благоприятствует сенокосу, процессом которого руководит бабушка. Тяну непослушные грабли на себя, порой далеко вытягиваясь вперёд, согнувшись пополам, стараясь не делать лишнего шага по месту, на котором порой попадаются ядовитые змеи. Наткнувшись на эту тварь, отскакиваю, будто ошпаренный, и  ору, как сумасшедший:
                - Змея-а-а!
                Сбежавшийся на мой истошный крик народ постарше, быстро расправляется с гадиной, безжалостно убивая её, так неосторожно проявившую себя. Такой участи подвергаются все замеченные пресмыкающиеся.  В деревне на сенокос только взрослые мужики да бабы ходят в сапогах, остальная часть населения передвигается  босиком или, в лучшем случае, надев на босу ногу какие-нибудь обрезки «литых» сапог.
                Места, отведённые совхозным начальством под  заготовку сена, находились, в основном, на территории стоявших когда-то деревень, опустевших в послевоенные годы и окончательно умерших в конце пятидесятых. Расположенные вдоль поймы реки и на когда-то бывших огородах, участки зарастали кустами и обживались новыми поселенцами, порой вступающими в конфликт с людьми, которые никак не хотели оставить в покое эти места.
                Гребу это ненавистное мне сено, то левой,  то правой рукой отгоняю больно кусающих, надоедливых слепней, норовящих цапнуть тебя своими зубами, где-нибудь в районе спины, между лопаток. Из-под ног выпрыгивают потревоженные кузнечики, разных размеров и расцветок. Заметив огромного, зелёного «кузнеца», бросаю грабли и, несмотря на прочие опасности, прыгаю вслед за этим насекомым, пытаясь аккуратно словить его ладошками. С третьей попытки получается.  Накрываю шустрого прыгуна.  Раздвинув пальцы, разглядываю запутавшуюся в травинках добычу, мне кажется, что я нежно беру её пальцами. Кузнечик, в свою очередь, пытается оттолкнуться  длинными задними ногами и, вращая головой с огромными глазами, хочет пустить в ход свои мощные челюсти. Подставив  ноготь большого пальца, наблюдаю за безуспешными попытками насекомого прокусить его. Помучившись, кузнечик выпускает каплю тёмно-коричневой жидкости, которую я брезгливо стряхиваю с ногтя, и продолжаю изучать переливающиеся цветами радуги глаза насекомого. Голос бабушки прерывает это занятие:
                - Ю-ур, сынок, ты чаво грабли кинул? Надо сено грабить пока вёдро, давай, унучек, поднимайси!
                - Счас, Ба, только водички попью.
                Оставив кузнечика в покое, обречённо поднимаюсь и иду в сторону тени от небольшого, густого куста ольхи, под которым стоит глиняный  жбанок, накрытый чистой косынкой. В него, загодя положено несколько больших  ложек брусничного варенья, вода набрана тут же, на поле, немного в стороне, из родника, бьющего прямо из-под земли в густой траве. Родник находят по небольшой, около метра высотой, кривой елушке, росшей по соседству. Припав к жбанку, тяну ледяной деревенский лимонад со привкусом леса. Вода – зубы сводит, но никак не оторваться, уже полный живот, а пить всё равно хочется. С сожалением поставив посудину обратно, возвращаюсь к брошенным граблям.
                Опять тащу к себе непослушные, упирающиеся грабли, норовящие зацепиться за каждую кочку. Сверху припекает всё сильнее, выжигая остатки пигмента из волос. Снизу, вместе с нагретыми потоками воздуха, поднимаются дурманящие ароматы свежескошенных трав. Кругом кипит жизнь, заливается высоко в небе жаворонок, раскалённый воздух звенит, как железка, только что вытащенная из горна и брошенная на наковальню в кузне у деда. Почти белая железяка, по которой он стучит молотком, плющится, сбрасывая с себя огненных муравьёв -  крошечные капли окалины, отлетающие при каждом ударе молота,  со всего размаху опускаемого на  звонкую наковальню молодым подручным деда.
                Даже близость реки не спасает положения, её берега давно заросли сплошной стеной ивняка, даже большой вир, в котором когда-то купали коней, зарос сплошной стеной тростника по берегу. Заилилось место, где можно было спокойно зайти в воду, заболотилось. Не подойти, увязнешь в грязи, которой тут выше моего колена. Теперь до ближайшей купальни топать два километра в любую сторону, а здесь купаться – только пиявок собирать на себя.
                Невозможность окунуться, с одной стороны, ещё больше гнетёт, а с другой - подстёгивает быстрее двигать граблями. Только закончив уборку сена, по возвращении домой на обед, можно будет сбегать искупнуться на озеро. Вот тогда с большого разбега, на полном ходу, не останавливаясь, ухнуть в прохладу воды, раскидывая брызги по сторонам! Пусть заметается рыба, испугавшись внезапного шума, прыснут врассыпную крошечные мальки у самого берега, а душа замрёт, затихнет, сжатая внезапной прохладой воды. Пусть хоть дождик пойдёт, - всё равно залезу в воду, и буду сидеть там, пока не посинеют губы, и пока кожа не покроется пупырышками, как у гуся! Потом можно будет выйти из воды и,  добежав до ближайших кустиков, стянув трусы, выкручивать их, присев на корточки, сдерживая дрожь в зубах. Выжав воду, надеть упирающееся сатиновое изделие обратно, вернуться на купальню и, выбрав местечко, растянуться в теплой траве, подставив солнцу охлаждённое тело. Пусть греет во всю силу, плавит, как железку в горне, там будет не страшно, ведь озеро с прозрачной прохладой рядом.
                Грабли уже вытянули руки ниже колен, - скоро, кажется, достану землю, не нагибаясь, и чего это всё руками и руками, когда кругом столько техники  напридумывали! Двадцатый век на дворе, а я тут с дореволюционными граблями, траву на поле причёсываю вручную. И сколько сена этой корове надо заготовить, в спячку она не может завалиться на зиму, что-ли?
                Выпрыгнувшая из-под ноги лягушка напугала меня до полусмерти. Инстинктивно отшатнувшись в сторону, оглядываю то место, откуда она внезапно выскочила, пытаясь унять  дрожь в худеньких коленках. Ёкнувшее в груди сердечко, колотится быстрее кошачьего, но страх постепенно рассасывается и улетучивается в никуда, до следующего раза.

                В том месте, где я примерил солдатскую одежду, лето совсем не такое, путь и солнце иногда сильно припекает, и коровы есть на МТФ, вон пасутся за коровником пятнистые бурёнки, щиплют чего-то у себя под ногами. Поваляться на земле здесь можно, только подложив под себя доску, только чего валятся под мелким дождём, тоже удовольствие! В солнечные редкие деньки, в основном, после бани, по вторникам, приходится грызть тактическую науку в поле.  Бессчётное количество раз, ходить в атаки на внезапно появляющегося противника в тундре. Зато, какие над ней облака в хорошую погоду, - загляденье, только бы не попасть в наряд под крышей, тогда любуйся - сколько хочешь. 
                Где-то в соседней части, двое срочников, искупавшись, позагорали, лёжа на земле, схватили воспаление лёгких, и одному из них не смогли помочь даже доктора, - про это нам зачитали приказ по подразделениям, напомнив про статью о членовредительстве.



                В этом крае расстояние измеряют днями пути. Интересно, сколько дней добираться до дома на собаках? Или, может, на диких гусях податься, вроде НАТОвского мальчишки Нильса? На гусях, пожалуй, быстрее будет, всё-таки, по воздуху. Только где найти этого гнома, который волшебным заклинанием превратит меня в маленького, ничего не весящего человечка? А, вот же он, голосом взводного произносит заклинание:
                - Взво-од, вспышка справа! - странное какое-то заклинание, моментально валит на бетонный плац, уменьшает в росте, приблизив землю и больше ничего, только слышен недовольный голос, отчитывающий нас за нерасторопность:
                - Медленно, медленно, второй взвод. Опять не укладываетесь в норматив. Вы что сегодня, какие-то варёные все. Кто у нас не знает где право, где лево? Кому персонально напомнить где какая сторона находится? Михайлов, что такого смешного я говорю? Кто забыл, напоминаю, что падать нужно в противоположную сторону от вспышки.
                Раскатившиеся в разные стороны, как колобки, лежим, воткнув носы в холодный бетон плаца, подобрав под себя автоматы, подняв воротники шинелей и  спрятав руки от поражающих лучей мнимо взорвавшейся «ядрёной» бомбы где-то справа. Прямо перед моим носом лежит несколько маленьких камушков, принесённых с дороги не то ветром, не то солдатскими сапогами.
                - Взвод, отставить, в две шеренги становись!
                Подняв голову, замечаю, что вихрем ударной волны некоторых товарищей повернуло в противоположную сторону вместе с автоматами. Да, думаю, - страшная сила в этих мегатоннах! Гном, тем временем выросший до размеров великана, грозным голосом повелевает:
                - Взвод, газы!
                Путаясь в тесёмках навешанной химзащиты, вырываем из сумок резину «модифицированных» противогазов и ныряем в них так, что только пилотки слетают на бетон:
                - Фу!
                - Хву!
                -Хфу!
                Отфыркивается воинство, превратившееся за пару-тройку секунд в потешных слоников, хрюкающих не у всех до конца выдранными клапанами. В мгновение ока подобрав и водрузив на обрезиненные лысины упавшие уборы, замираем. Не все, кто-то, выдохнув, никак не может сделать вдох обратно. Засуетившись, пытается выдернуть упирающийся бачок из сумки. Наконец, расстегнув пуговицу, ему удаётся под  дружное хрюканье извлечь бак и откупорить нижнюю пробочку:
                - Апх-х-хы!
                Наблюдающее за всем этим лицо мага, глядящего на стрелку секундомера, немного добреет:
                - Взвод, отбой газы!

                Сняв «хрюндели», засовываем их по сумкам, едва сдерживая вырывающийся наружу хохот. Предмет насмешки, с красным лицом и недовольной улыбкой, тихонечко цедит сквозь зубы:
                - Ну, сволочи, кто это сделал? Признавайтесь! Журавель, ты, наверно?
                - Да ты что, Саня, не мог я!
                Сашка Чучин, раздатчик с нашего стола, не унимается:
                - Погоди-и, вот получишь ты у меня каши гороховой побольше!
                - Нечестно так, я свою гречку всегда всю за побольше гороховой отдаю. Это всё враги из первого отделения сделали, ты же им кашу не раскладываешь. А я разве бы посмел?
                - Ладно, ладно, погодите!
                Чародей, тем временем, строгим голосом продолжает:
                - Прекратить болтовню! Равняйсь! Смирно! Общевойсковой защитный комплект надеть, газы!
                Великий волшебник одним словом превращает нас опять в безликих существ с круглыми стеклянными глазами. Поломав строй, кладём автоматы на бетонку и, перебрасывая через голову скрученный комплект химзащиты, начинаем его разворачивать на плащ и пару сапог-бахил. Надев оные на наши сапоги и подвязав тесёмки на поясе, приходится скинуть противогазные сумки. Залезаем в огромных размеров плащи, которые превращаем в комбинезоны, стоя согнувшись пополам. С вытянутым к земле хоботом противогаза, ловим центральный шпенёк, для удобства помеченный каким-либо знаком, нарисованным шариковой авторучкой. Не так это просто - найти нужную пару, находясь в противогазе, согнувшись в три погибели, и пытаясь заглянуть себе за задники сапог. С горем пополам, подгоняемые громкими окриками, облачаемся в разного цвета резиновые одежды.
                Теперь мы похожи на пришельцев с другой планеты, захвативших знаменитое оружие землян – АКМ. Какие там дикие гуси! От вида такого войска разлетелись в разные стороны даже неустрашимые истребители пищевых отходов – бакланы! Всё стихло в этом крае в ожидании химического нападения, и мы, завёрнутые в пахнувшую тальком резину, готовы отразить любую угрозу, откуда бы она не исходила!
                - Отбой, второй взвод, снять химзащиту!
                Хорошая команда, означающая конец превращениям в слонопотамов с другой планеты. Разоблачившись из резинового плена, мешавшего разговаривать, перебрасываемся парой слов про главное событие дня:
                - Эй, пацаны, а кто-нить в курсе, что сегодня в клубе «крутить» будут вечером, а?
                - Не, не знаем, ещё вторая рота не смотрела, им сегодня заступать.
                - Опять какую-нибудь ерунду привезли.
                - Про войну снова, всё никак не навоюемся!
                - С Пугачёвой кино вроде должны были привезти…
                - Покажут тебе здесь с Пугачёвой, ага, жди. Опять «Подвиг разведчика» смотреть будем.
                - А, мне всё равно, под какой «подвиг» спать!

                Парково-хозяйственный день начался для нас в районе дизельной, на подсобных работах по очистке территории. Увидев  сверкание электросварки, ноги меня сами принесли к рабочему, который в брезентовом костюме сварщика полулежал под трубой теплотрассы. Видимо, он собирал новую линию отопления, сваривая трубы большого диаметра «встык». Заметив меня, застывшего рядом с ним, он спросил:
                - Что, интересно?
                - Конечно, - ответил я, - ещё как!
                - А ты сам-то умеешь?
                - На заводе пробовал и газом и аргоном.
                - Хочешь сам? – я кивнул в ответ, - Тогда обрежь вот эту торчащую арматуру.
                Приняв у него держак и маску с рукавицами я, сидя на корточках, не с первого раза, но всё же зажёг дугу и, почувствовав себя инженером Гариным, срезал мощной электрической дугой все торчащие арматурины из развороченного железобетонного короба. После обеда продолжали работы немного ближе к речке, почти у самого её русла. Копали траншейку подо что-то, грызли БСЛками тяжело поддающийся грунт, попеременно делая перекуры, деля одну папироску, как всегда, на пятерых, а то и более. Курнув в очередной раз, и передав дальше по цепочке остатки папироски, замечаю, что у наклонившегося с лопатой Володьки Ногичева гимнастёрка изменила цвет, и как-то странно шевелится. Чего-то не того я курнул, наверно, если галлюцинации пошли, причём, такие явные, что рукой потрогать можно:
                - Не шевелись, Вова, - говорю ему, - замри на секундочку.
                Толкнув локтем сидевшего рядом и смотревшего в другую сторону товарища, говорю:
                - Смотри.
                Потихоньку приблизившись к застывшему  Ногичеву, резко хлопаю ладонями по его шевелящейся спине. Сорвавшись в разные стороны, галлюцинация разлетается множеством пищащих комаров. Убираю ладони и всем видны два тёмных отпечатка, оставшихся от раздавленных насекомых. Великая штука «комарин»! Намазанные им лицо и руки были полностью недоступны для кровососов, чего не скажешь про наши спины.
                Вечером в солдатском клубе собираемся на еженедельный просмотр кинофильма. Все находятся в полном неведении предстоящего просмотра. Начальник солдатского клуба капитан Николайчук прохаживается перед первым рядом, ведя за руки двоих детишек лет шести, мальчишку и девчонку.
                - Товарищ капитан, - раздаётся голос из солдатских рядов, - а какой фильм сегодня показывать будут?
                - Нормальный фильм, - отвечает капитан, продолжая неторопливое продвижение вперёд. Детишки неторопливо семенят с двух сторон рядом с капитаном.
                - Опять ерунду какую-нибудь привезли, - с досадой канючат из середины.
                - Вам полагаются фильмы третьей категории проката, - невозмутимо продолжает медленно вышагивать капитан, дети потешно крутят головами, поглядывая то на капитана, то в сторону зрительного зала и совсем не смотрят себе под ноги.
                - Достало уже это «гомно» про войну, - вывается у кого-то с дальних рядов.
                Будто наткнувшись на невидимую стену, Николайчук замирает, как вкопанный, детишки, крепко державшиеся за его руки, двигаясь по инерции, останавливаются, только уткнувшись  друг в друга. Поискав суровым взглядом автора реплики, и не найдя его, капитан сверля глазами каждого находящегося перед ним, сурово так сказал:
                - Советских фильмов плохих не бывает, запомните! Будете смотреть, что покажут!
                Трудно было хоть что-то возразить по этому поводу, и все сидели молча, чуть поскрипывая старенькими креслами зрительного зала, который много чего видел, но тоже молчал вместе со всеми.
                В тот вечер показали картину «Женщина, которая поёт», где страшненькая Пугачёва играла вроде бы саму себя, со сложной, нелёгкой судьбой артистки, добивающейся признания народа. Особо в суть действа мы не вникали, но завораживающий голос, доходивший до самой глубины под гимнастёрками, никого не оставил равнодушным. Зал буквально замирал, впиваясь глазами в поющее, лохматое  «чудо». Взрывался негодующе на изрезанные места крупных планов артистки, портящих ту или иную знакомую песню. На пике эмоций не стесняясь отпускать в адрес киномеханика, главного «сапожника», выражения совсем не печатные, правда, произносились они, хоть и в пылу, но без окончаний.
                Вечером того дня расстояние до дома равнялось длине киноплёнки этого, непонятно каким образом попавшего в солдатский прокат, варварски изрезанного фильма. Его музыка потом долго звучала во мне, особенно песня «Маэстро».

-23-

                Июль восемьдесят первого жарой особо не порадовал. Редко выглядывавшее солнце отдавало немного тепла, хватавшего только комарам, которые, набравшись сил, огромной тучей гоняли всё местное население, не давая покоя  ни днём, ни ночью. Противные кровососы жалили неприкрытые части тела беспощадно, но мы на распухшие уши и искусанные руки внимания особого не обращали. На постах, в будках висели накомарники защитного цвета, но каждый, посмотрев на эту «оснастку», вспоминал печальный случай на пятом посту, последствия которого ещё расхлёбывались его героем «на тумбочке» и в наряде по кухне.
                Большое начальство решило усилить охрану порталов, и для этой цели установили по одной бронированной будке на втором и третьем постах. О, это чудо инженерной мысли, в основании размером полтора на полтора метра, имело дощатый пол, для усиления залитый бетоном, на толщину около полутора десятков сантиметров, и стены из листовой стали около сантиметра. На крыше был установлен управляемый изнутри прожектор. Вся конструкция, для улучшения обзора, поставлена на четыре вкопанные в землю трубы.  Забирались в эту избушку на курьих ножках по крутой лесенке, сваренной из уголка.
                Чувствовалась важность всего нами охраняемого, да и международная обстановка напряглась в очередной раз, если теперь по двое на порталах стоять будем. Вон сарай, который перед порталом, наверняка, караулка старая, станки для заряжания оружия стоят с тех ещё «лохматых» времён. Жили тут же, почти на самом входе в нору заветную, обходя её ворота кругом, поднимаясь в гору по наколоченным деревянным ступеням, остатки которых ещё видны в дикой, карликовой поросли. Кто были эти люди? Как жилось им здесь, на этой совсем неприветливой земле?
                Видел фотографии первых переселенцев в эту часть, в конце пятидесятых, на собачьих упряжках, в простых ватниках и обыкновенных шапках-ушанках. Ох, и досталось им, наверно! Первым быть всегда труднее. Разглядывая в доме офицеров бравого солдатика, на фото двадцатилетней давности, лихо сидящего на нартах, мороз по коже продирал меня от одного вида его куцего ватника. Сразу вспомнил, как в первый раз недоумевали по поводу количества всякого рода пуговиц, резиночек и верёвочек на только что полученных спецпошивах. Зачем столько? И сколько крючков ещё добавили сразу же после первой пурги, стараясь перекрыть любую лишнюю прореху в этой одежде. И это в спецпошивах! А этот щёголь в ватнике сидит, почти без воротника и радуется, что кино в часть привёз, наверно, из Анадыря. Попал парень в историю героем, в тот далёкий, солнечный и морозный день! Точно, крепче поколение было раньше, наверно, трескали картошку сушёную круглый год, закусывали крупами, а тушёнку - только по праздникам. Конфеты от такой жизни точно будут сниться, а он сидит довольный – рот до ушей!
                Это всё было давно, и недостаток оборудования тогда компенсировали количеством народа. Теперь кругом сплошная техника, автоматика и поэтому очень странно было видеть эту будку новшеством в охране. Еще не побывав там, мы с интересом поглядывали на эти «скворечники», не чувствуя с их стороны никакого подвоха. Ну вот, связисты повесили свои ОКиЛы, электрики подключили прожектора к кабелю, проложенному по дну траншеек, одну из которых, на четырнадцатом, долбили в мерзлоте и мы, в карантине год назад.
                Всё готово, исправлены табеля постам, внесены необходимые изменения и даны названия, - пост 2а и пост 3а. По простому – «ашки». Теперь у второго разводящего ещё длиннее «хвост», на целых два караульных! Смена постов увеличивается и становится больше часа, весь караул в хроническом недосыпе. Мало удовольствия получаем и от нахождения внутри самого стального «скворечника». Моя история нахождения в нём очень короткая.
                Впервые с интересом забираюсь по лесенке вверх, протискиваюсь внутрь и запираюсь на засов, отгораживаясь бронированной дверкой от окружающего мира. Внутри, кроме аппарата связи, сверху, ровно посередине, свисает с потолка рукоятка управления прожектором, который включается ночью. Освещая ландшафт, пытаешься хоть что-нибудь разглядеть через узкие щели, прорезанные в толстом металле стены на уроне глаз невысокого человека. Посветив несколько раз на сопку, и ничего там не разглядев, я забросил это бесполезное занятие, полностью переключившись на борьбу с коварным сном.
                Этот враг всех часовых мира подбирался неслышной походкой сзади, накидывал свои невидимые сети и норовил прижать к стенке тесного и душного помещения. Бил по ногам сзади, подкашивая колени, давил сверху своей огромной массой, заставляя опускаться на корточки и сдаваться. В борьбе с ним не помогало даже испытанное средство, такое как стуканье головой о стену, прояснявшее сознание всего на несколько коротких секунд:
                - За время несения службы, происшествий не случилось. Докладывает ефрейтор Журавлёв!
                - Доклад принят, - сонным голосом отвечают на том конце провода.
                Подёргав подпружиненную ручку прожектора, лбом упираюсь в стенку и, раскачиваясь из стороны в сторону, топаю громче ногами, без остановки, а в голове мечется одна единственная мысль: «только бы не заснуть». Ору про себя все песни с  текстами очень неприличного содержания. Потихоньку враг отступает, чтобы, собравшись с силами, выпрыгнуть из темноты угла и всё-таки одолеть этого упрямого солдатика. Перестав топать, ловлю в прорези смотровой щели фигуру часового, передвигающегося внизу. Он, приблизившись к будке и не слыша шума моих шагов изнутри, спрашивает:
                - Часовой, эй, ты там не спишь, часовой?
                - Сам часовой, смотри не усни, - я почти не вижу подошедшего близко товарища, он рядом и уже попал в «мёртвую» зону. Слышно только, как шуршит гравий под его подошвами.
                - От часового слышу! Посвети лучше прожектором, всё будет веселее.
                - Вот попадёшь сюда, тогда сам и насветишься, сколько тебе будет угодно, вот повеселишься-то тогда...
                Обрадовавшись, что ночь удалось продержаться, не поддавшись врагу, днём идя на пост, радуюсь своему союзнику - дневному свету. Радость заканчивается сразу же, как только я оказываюсь внутри разогретого железного ящика. Темнота и духота делают своё дело, не помогает больше ничего, даже вставленные в глаза спички, мне кажется, наверняка сломались бы. Давно поставлен в угол автомат,  сделано бессчётное количество приседаний, но усталость только прибавляет желание поспать.
                - За время несения…не случилось… - язык совершенно чужой, и он давно уже уснул во рту. В голове какая-то каша в горшочке, поставленная мамой в духовку. Набитая о торчащую рукоятку прожектора шишка, совсем безболезненная, а стальные стены вдруг почему-то стали мягкими, как пуховая подушка…
                - Да вы чего там, в будках спите-то? Один и второй, сговорились, что-ли? Завязывайте, рука уже болит стучать по столу!
                - Чего, правда?! – сознание никак не хочет полностью возвращаться обратно…
                - На три минуты задержал доклад. Второй тоже отъехал, наверно, прошу нижнего, чтобы он камнем запустил ему по будке, может, очнётся, а то скоро начкару просыпаться, - будет всем тогда на орехи!
                Собрав из углов «скворечника» остатки воли, мне чудом удаётся достоять на ногах до прихода смены. Выбирался я из этой «духовки», проклиная на ходу всех этих новаторов, которые придумали и сотворили такую пыточную для нас, в которой мало кто выдерживал. Посыпавшиеся после в большом количестве «не доклады» вовремя, умело обходимые дежурными за пультом, каким-то образом дошли и до ушей начальства, и построенной роте была прочитана лекция комбатом. Название лекции, как всегда, было про: «качество несения караульной службы в условиях осложнившейся международной обстановки». Предчувствуя мощный гаечный ключ в руках командира батальона, и завёртку в руке стоящего за ним ротного, мы заскулили:
                - Товарищ подполковник, ну невозможно там стоять в темноте и духоте, пусть лучше прибор какой-нибудь поставят…
                - Ни один прибор не сможет заменить живого человека!
                - Так есть там на посту часовой-то…
                Не знаю, насколько наш голос возымел действие, но вскоре, ещё до наступления осени, «ашки» были отменены и больше никогда при нас не использовались.
                В караулку был вызван специалист по пульту с индикацией времени. Это был тот самый добрый дяденька, который помогал мне, «доставая» шаговые искатели для стенда по огневой. Работая на узле связи, он, видимо, отвечал и за состояние пульта с индикацией в караулке. Провозившись около двух часов, дяденька собрал электрические «потроха» обратно и, прихватив чемоданчик, покинул помещение караулки. Мы, с интересом подошли к столу, за которым сидел принимающий доклады, поинтересовались косясь с опаской на горящие ряды цифр:
                - Ну что, не сбрасывает теперь?
                - Вроде бы перестал, проверяли, начкар по столу стучал, принимал лично.
                - А-а-а, сурово. Ну-ка, попробуй, да не бойсь, - начальник оружие разряжать пошел, там первый разводящий пришёл.
                - Так, действительно, а если стукнуть по пульту… Ну вот, а говорили, не сбрасывает.
                - Ладно, давайте разбежались, а то столпились тут!



                Редкая июльская жара к вечеру совсем разморила некоторых офицеров в красивой форме лётчиков. Первым навстречу ротам, вышедшим на вечернюю прогулку, попался раненый, которого осторожно вели под руки две боевые подруги. Вяло передвигая ноги, офицер тяжело опирался на хрупкие женские плечи. Изредка вскидывая тяжёлую голову, он силился что-то сказать, но, видно, его ранение было очень серьёзное. Силы быстро покидали уже непослушное тело, и голова без фуражки безжизненно падала на геройскую грудь. Потерявший сознание лётчик совсем перестал переставлять ноги, и женщины, запнувшись, как лошади, сбившиеся с ноги, остановились и с остервенелым молчанием начали трясти свой груз. Скорее всего, они пытались узнать у него план отступления или боялись потерять его вместе с угасающим сознанием, поэтому и трясли так сильно. Может быть, была и другая причина. Наверно, хрупкий с виду лётчик имел достаточно широкую кость, и был просто тяжёл даже для этих двух женщин. Его непокрытая голова мотылялась из стороны в сторону и фуражка, которую ему всё время пыталась надеть на голову одна из дам, соскакивала в дорожную пыль.
                Вторым, совершенно дезориентированным, в кителе нараспашку и галстуке, болтающимся на одной заколке в районе пояса, в состоянии средней контузии, по направлению к первому КПП перемещался строгий майор-технарь. Весь его вид говорил о том, что бой был неравный и очень тяжёлый. Чудом уцелев в смертельной схватке, будучи особо строгим в дни своего дежурства, сейчас  этот «личный пример», как подбитый штурмовик, завалившись на одно крыло, тянул в сторону аэродрома. Все его навигационные  приборы, по всей видимости, были выведены из строя, и майор, временами пригибаясь к земле, летел зигзагами вслед за уходящим солнцем. При всех неисправностях его систем, надо отдать ему должное, что фуражку на своей голове он гордо нес согласно воинскому уставу. Не вписываясь в полётную карту, майор, приняв наш второй взвод за неприятеля, решил идти на таран. Набрав скорость, он спикировал с обочины дороги, прицеливаясь прямо в конец нашего строя. Мы же, как стайка мелких рыбёшек горохом рассыпались в разные стороны, пропустив страшный таран, и через секунду опять собрались в правильную прямоугольную коробочку.
                - Чего за учения у них такие? – интересуюсь у рядом идущих ребят.
                - Никаких учений, Сомоса в Москву на доклад улетел, вот они и обрадовались...
                - Давай песню, - кто-то крикнул вперёд.
                - Какую? – отозвался Святышев.
                - Про вагон, давай, запевай!

                Голубой вагон бежит, качается,
                Скорый поезд набирает ход.
                Ну зачем же этот день кончается?
                Лучше бы он тянулся целый год!

                - Выводил Юрка, а мы следом подхватили в полсотни голосов:

                Скатертью, скатертью, дальний путь стелется,
                И упирается прямо в небосклон.
                Каждому, каждому, в лучшее верится,
                Катится, катится дембельский вагон!

                Последние два слова рота орала так, что дрожали стёкла в пожарке, которую огибали во время прогулки. Но не успели мы отойти на несколько метров от белого здания ВПК, как наше радостное пение было прервано командой старшины, который бегом догонял нас сзади:
                - Рота, стой! – подбежав ближе, Батя негодующе быстрым шагом ходил вдоль строя туда-сюда, не зная, на кого первого наброситься. - Рота, кру-гом! Шагом-марш! Стой! Кругом! – гонял он нас громким голосом, - Я вам покажу дембельский вагон! -  негодовал он.
                Мы крутились, рубили положенные три строевых шага, высоко поднимая при этом ногу, замирали в облаке поднятой с дороги пыли, и при всём уважении к старшине, чуть не падали, давясь от смеха. Прогнав нас туда-сюда несколько раз, Батя повёл роту в казарму строевым шагом, но уже без песни…



-24-


                За полуоткрытым окном класса в зелёной листве деревьев о чём-то шумно спорят, чирикая, воробьи. Погода, по-летнему уже тёплая, манит на улицу, со всей силы тащит из-за парты, поёт ласковыми лучами солнца, призывая сорваться с катушек. «Оставь всё это, выброси из головы ненужные и бесполезные знания, которые никогда не пригодятся в твоей  жизни. Беги ко мне скорее, я всегда буду с тобой в твоей жизни, я вечное для тебя, и учить меня не надо, как надоевшие уроки». Уроки и вправду надоели, скорее бы они уже закончились, тогда можно будет, ни о чём не думая, послоняться по лесу за железной дорогой, или в кино с кем-нибудь податься.
                Только для беззаботного гуляния ещё не настало время, в этой школе сплошная мука, - и к доске вызывают,  дневник требуют, норовя закатать замечание или того хуже, – вызывают мать в школу.
                До конца занятий ещё, кажется, целая жизнь. Сейчас идёт урок литературы, и строгая классная руководительница Рахиль Семёновна уже открыла журнал, и собирается вызвать кого-нибудь к доске. Сорок с лишним учеников замирают, притихнув в ожидании. Никто не хочет, чтобы его вызывали, ну его, пусть лучше соседа по парте. Авторучка классной медленно передвигается по раскрытому журналу вверх, потом так же медленно ползёт вниз. Напряжение в классе нарастает:
                - К доске пойдёт, - классная делает паузу, авторучка продолжает медленное движение по клеткам журнала напротив фамилий учеников, замерли даже мухи, перестав летать по классу, - К доске пойдёт Журавлёв!
                Класс, облегчённо выдохнув, зашевелился, и в последней надежде подскочил Вовка Журавлёв, сидящий на парте спереди меня:
                - Рахиль Семёновна, а кто, Вова или Юра?
                - Юра пойдет отвечать.
                Повернувшись ко мне, Вовка торжествующе смеётся:
                - Ха, вот не повезло тебе! – Иди!
                Оторвавшись от окна, за которым кипела жизнь, поднимаюсь из-за парты и, захватив дневник, под сочувствующими взглядами направляюсь к доске. Положив дневник на стол учителя, отступаю на полшага назад и застываю, стараясь вспомнить домашнее задание. В голове только воробьи и яркие лучи солнца. Голос учителя нарушает затянувшуюся паузу:
                - Ну, что же ты молчишь? Отвечай, мы все тебя внимательно слушаем, что ты как партизан на допросе? Ты знаешь урок?
                - Знаю, только я забыл начало.
                - Тогда, начни, пожалуйста, с конца.
                Лёгкий смешок прокатился по классу, «сейчас получит пару»! Понимая важность упускаемого момента, ничего не могу поделать, все нужные слова повыскакивали из головы и убежали спорить с воробьями, перепрыгивая с ветки на ветку. Рахиль Семёновна непреклонна, раскрыв мой дневник, ставит оценку, расписывается и, посмотрев на меня, говорит:
                - Очень плохо, садись, два!
                «На какую оценку я выучил твои уроки, Гудым?..»

                Построенные в две шеренги в спальном помещении, стоим и слушаем субботнюю речь командира роты, прохаживающегося со списком в руках вдоль нашего строя туда и обратно. Капитан, по видимому, в хорошем настроении, под стать начавшемуся сегодня безоблачному дню:
                - Итак, юноши! Сегодня, в субботу, приказом командира части объявляется парково-хозяйственный день, или ПХД. Все офицеры и прапорщики, - ротный, сделав паузу, оторвался от чтения приказа и поднял голову, обведя взглядом весь строй, - а так же их боевые подруги, бля, выходят на работы по благоустройству территории. Также планируется проведение работ по … Назначаются три человека на… Ремонт штаба - один человек… Столовая – пять человек… Свинарник – два человека… Ремонт дороги – шесть человек…
                В этот день солдатская удача явно повернулась ко мне не лучшим своим местом. В списке двоих направленных на свинарник была зачитана моя фамилия. Ой, что-то мне сегодня не по себе явно, надо было заболеть вчера, только чем? Здесь ни одна простуда не прицепляется, выгоняемая физзарядкой по утрам при любой погоде, любая хворь отскакивает, так и не успев прилипнуть. Да и какая простуда сможет выжить в таких напряжённых условиях? 
                Свинарник - самое поганое место во всём городке. Про запах его окружающий складывались легенды, потому что мало кто решался приблизиться к этому месту по своей воле, за исключением начальника продслужбы батальона, майора невысокого роста. Настроение упало на линолеум казармы, и валялось там, затоптанное торопливо расходившимся народом, более счастливым по сегодняшней разнарядке. Одев старые спецпошивы, перетянув их в поясе ремнями, идём мимо караулки в казарму хрюшек. Второй счастливчик, - Вова  Ногичев, тоже много слышал про это место, но ни разу не был там и близко; с тревогой в голосе обращается непонятно к кому:
                - Блин, что же там делать на этом свинарнике придётся? Может быть, заставят какое-нибудь говно чистить?
                - Может, крышу надо починить, - с надеждой в голосе отзываюсь я, успокаивая больше себя, чем Вовку. Понимая, что строители из нас никудышные, и на такие работы послали бы более опытных ребят в этом вопросе, добавляю:
                - А может, им траншею под трубу надо выкопать?
                - Тогда бы нам лопаты старшина выдал, - резонно замечает Вова.
                - А для говна лопат не надо? Выдали бы тоже, не беспокойся, ещё и совковые наверняка!
                - Всё равно, место там позорное, не место там «рэксам», заклюют потом нас насмешками, лучше бы полы пошли мыть в столовку, там хоть компотом лишним разжились наверняка.
                К свинарнику мы подходили с наветренной стороны, и потому особых изменений в качестве вдыхаемого воздуха сразу не почувствовали. Потоптавшись перед входом, решаем всё-таки пройти внутрь в маленькую боковую дверь, по всей видимости, дверь какой-то подсобки. Переступив порог больших распахнутых ворот и сделав несколько шагов по направлению к боковой двери, сожалеем, что не захватили противогазы, без них невозможно находиться внутри, это факт. Дыхание спеленало густым «ароматом» свинской жизнедеятельности. Повернув головы вбок и воткнув носы в поднятые воротники пошивов, быстро пересекаем пространство и вваливаемся в подсобку, где воздух немного легче. Сидящему за столом свинарю объясняем, что прибыли в его распоряжение.
                - Сколько вас человек? - спрашивает он.
                - Двое, - отвечаем, - а что делать-то? – перебивая друг друга, интересуемся мы.
                - Не знаю, сейчас начальник продслужбы приедет, он скажет. А вот и он, кажется.
                За окном, скрипнув тормозами, остановился ГАЗ-69. Все присутствующие дружно подались на улицу, кто доложить о порядке, кто просто на свежий воздух. Увидев вышедшего из «газика» невысокого майора, мы застыли «смирно». Выслушав доклад свинаря, он посмотрел в нашу сторону и с досадой сказал:
                - Почему только двое?
                Выругал кого-то и, быстро запрыгнув в машину, испарился.
                Вздохнув с облегчением, мы, всё же, не понимая своего положения, вопросительно посмотрели на свинаря:
                - Слушай, а нам-то чего делать? – робко спросил его Володька.
                - Не знаю, идите вон посидите, - и показывает на присыпанный гравием солнечный завалинок.
                Натянув пониже на задницы куртки пошивов, садимся на прогретое солнцем местечко на свежем воздухе. Достав папироски, не торопясь, закуриваем по целой. Посмотрев по сторонам, опрокидываемся на спину, подложив шапки под голову, пускаем табачный дым в синеву неба. Неторопливо ведём беседу ни о чём, служба идёт сама по себе, мы лежим, периодически меняя затёкшие бока, переворачиваясь на шуршащем под нами гравии. Солнце медленно продвигается к обеду, живот потихоньку напоминает про себя, ну правда же, - бывают счастливые дни в нашей собачьей службе! И один из этих дней именно сегодня. Кто бы мог подумать, что начавшись так неважно, он продолжится таким удовольствием! Ещё и солнце не скупится, вон как поджаривает, жаль, только время быстро закончилось. Поднявшись с насыпи, запахиваем расстёгнутые куртки и двигаем в роту, скоро обед.
                Отобедав щами и сухой картошкой с капустой, запиваем съеденное неизменным компотом из сухофруктов. Послеобеденные полчаса отдыха не идут, конечно, ни в какое сравнение с дообеденной расслаблением. Построенная на послеобеденный развод рота, урча желудками, переваривающими недавно съеденное, особого внимания не придаёт изменениям в наряде, только те, кого добавляют к нам в команду на свинарник, начинают заметно нервничать. После команды «по рабочим местам разойтись», сразу несколько человек, подскочив к нам, нетерпеливо задают один и тот же вопрос:
                - А что вы там делали, на свинарнике?
                - Да ничего не делали, - говорю я им честно, - валялись до обеда, на солнце грелись.
                - Брось, не гони!
                - Ну, честно, ничего не делали.
                Успокоившись, все, кого вновь назвали, и мы с Вовкой, надев старые куртки пошивов, в колонну по два, бодро маршируем в сторону свинарника долёживать день не тёплой завалинке.
                Дойдя до места, замечаю фургон ГАЗ-53, подогнанный задом к погрузочной эстакаде. Рядом с «газиком» начальника продовольственной службы стоят: начальник столовой  старший лейтенант Кашин, кто-то из прапорщиков батальона, и сам начпрод. Настораживало большое количество начальства и суета свинаря, который, подойдя к нам, коротко сказал, - Пойдём! – и повёл нас за собой внутрь помещения с очень нехорошим запахом. За сегодня вдыхая уже второй раз этот аромат, я прошёл спокойно внутрь, машинально воткнув нос в поднятый воротник куртки. За моей спиной раздались возгласы:
                - Фу, ну и вонь!
                - Тут дышать нечем!
                - Ох-хо-хо, абзац полный…
                Из десяти человек, вошедших внутрь, ни один не повернул обратно, несмотря на ощущение полного химического тренажа без средств защиты. Густой запах нечистот пробивался сквозь меховой воротник пошива, и, добравшись до носа, вызывал обыкновенный рвотный рефлекс. Полное отсутствие свежего воздуха делало невозможным нормальное дыхание. Вокруг нас и над загородками с жильцами, огромными чёрными тучами носились полчища мух, норовившие все разом приземлиться на наших лицах, видимо, чтобы поближе познакомиться. Воздух оглашался только спокойным  разнотонным хрюканьем мамок и лёгким повизгиванием их детёнышей.
                Невысокого роста, худенький начальник свинского войска уверенно шёл по проходу между клетками забитыми подчинённым ему войском. Семеня позади, я еле поспевал за ним, на местами очень скользком полу. Пройдя половину длинного прохода, мы остановились, и свинарь, показывая рукой в загородку, обратился ко мне, стоявшему рядом с ним и прячущему нос в высокий воротник пошива:
                - Берите поросят, и тащите их в машину!
                Посмотрев внутрь загородки, сделанной из стальных листов с круглыми отбортовками, которыми когда-то была покрыта взлётная полоса аэродрома, я увидел около двух десятков поросят, сбившихся в кучу:
                - Всех таскать, что-ли?
                - Да, всех, - почему-то раздражённо ответил свинарь, повернулся и быстро пошёл по длинному проходу обратно.
                Набрав носом как можно больше воздуха через спасительный воротник, и задерживая дыхание, словно собираюсь нырять в воду, осторожно, чтобы не испачкаться о края загородки, я наклоняюсь и быстро хватаю склизкого поросёнка кончиками пальцев.
                - Хви-и-и-и! – завизжала пойманная вонючка.
                - Хру, хрю-у-у! – завопило всё войско, на разные голоса из всех углов.
                Держа брыкающееся создание на вытянутых руках, семеню быстро-быстро к выходу. От поросёнка исходит совсем не «детский» запашок, и поэтому нести его приходится, держа руки в одну, а голову повернув в другую сторону, краешком глаза следя, чтобы капли грязи, стекающие с него, не попадали на штаны. Очень хочется вдохнуть, но чуть хватанув носом воздуха, понял, что сейчас распрощаюсь с обедом. Борясь с подступившей рвотой, прибавиляю шаг, пытаясь скорее выскочить наружу.   Пробежав широкий тамбур свинарника с быстротой молнии, оказываюсь возле распахнутых дверей фургона, куда, присев, выпускаю маленькую свинью, которая ни на секунду не прекратила свой, переполошивший всех, визг. Поросёнок забился в угол фургона и стал дожидаться братишек с сестрёнками, а я, мотнувшись в сторону, спрятав испачканные пальцы за спину и согнувшись в три погибели, пытался отдышаться, не зная, как смахнуть навернувшиеся на глаза слёзы. Следом за мной в таком же темпе вылетают остальные ребята с поросятами в руках, воротя носы в сторону. Каждый по-своему избавляется от ноши, кто просто ставит порося на ноги, кто, наклонившись, с размаху закидывает вглубь фургона визжащие мячики. Придя в себя, и немного отдышавшись после первого захода, делаем ещё несколько походов, выгребая беспокойную мелочь  из соседних загородок. Переносив всех маленьких и которые чуть побольше, закрываем фургон и, вытерев ладони прямо о дорожную пыль, кончиками испачканных пальцев достаём из карманов курево. Перекуривая, провожаем взглядом  отъезжающий «газон», медленно переваливающийся с боку на бок на неровной дороге. Тоненький визг и хрюканье, приглушённые корпусом фургона, постепенно затихают, удаляясь от нас.
                - Куда их? – как бы предчувствуя нехорошее, спрашиваем у осиротевшего начальника свинского войска, тоже провожающего взглядом транспорт со своими питомцами.
                - Да на старый свинарник поехали, здесь побелить всё надо, мухи совсем одолели.
                - Так что, всех свиней перевозить будем? – робко спрашивает кто-то, - И самых больших, которые еле в загоне помещаются?
                - Да, всех, говорю же, ремонт будет!
                Услышав такой ответ, кто-то закашлялся, поперхнувшись дымом, и чуть не проглотил окурок, потом выругался и зло сплюнул. Все приуныли.  Офицерское начальство, разговаривавшее в стороне у «газика», улыбаясь, смотрело в нашу сторону. Наверно, радовалось удачно рассказанному анекдоту или вспомненному весёлому случаю из личной жизни. Подойдя к краю эстакады, я с тоской глядел на то место, где мы с Володькой ещё час назад беззаботно полёживали, нежась на солнышке. Как быстро изменилась жизнь! К её армейской переменчивости  в последнее время я уже начал привыкать, но к сегодняшнему повороту  оказался не совсем готовым.
                Тем временем, вернулся зелёный фургон, и  задним ходом, по широкому радиусу поворота, приближался к эстакаде. От мысли, что надо возвращаться в плохо пахнущий внутри барак, я покрываюсь мурашками, и меня брезгливо передёргивает. Но, верный своему воинскому долгу, иду вместе со всеми исполнять присягу и решения двадцать шестого съезда КПСС.

                Занявшее оборону в хорошо укреплённом районе, свинство встретило наш атакующий выступ стойким сопротивлением. Перетаскав на вытянутых руках легкую пехоту, наш арьергард столкнулся с более тяжёлой кавалерийской частью противника. Прикинув на глазок вес среднего подсвинка, понимаю, что перенести прежним способом его уже не удастся. Открыв загородку, за которой была уже территория, занятая и обжитая противником, я как-то неуверенно шагнул вперёд.
                Растопырив руки в стороны, медленно пошёл в наступление на превосходящего в силах врага. Не ожидая такого коварства с моей стороны, подрастающие хрюшки, сплотили свои ряды и, отступив на вторую линию обороны, прижались к самой дальней стенке, замерли, и даже перестали хрюкать.
                Схватив самого ближнего ко мне поросёнка и оторвав его от пола, пытаюсь удержать брыкающийся вес на руках. Из-за нехватки опыта и плохой подготовки, у меня сразу не получается захват противника. Чувствуя, что вот-вот вырвется из моих объятий, свин удваивает свои усилия. Разогнав мух истошным визгом и лягнув меня задними ногами, порось, вырывается из плена и воссоединяется с сородичами. Не успев получить награду за храбрость, и как следует отметить своё возвращение, он был снова мной атакован. Повторить попытку вырваться у него не было ни малейшего шанса, поскольку, используя горький опыт предыдущей неудачи, мне ничего не остаётся сделать, как только сильно прижать его к своей груди двумя руками. Так и пошли мы с ним к выходу, - он, висящий у меня на руках, не перестающий дрыгать короткими ножками, орущий во всё горло про свой свинячий ужас, и я, - отвернувший нос в сторону и от резкого запаха почти полностью зажмуривший оба глаза. Сбросив пленного в фургон, и уже не обращая никакого внимания на испачканный спереди пошив, делаю несколько рейдов на передний край. Рядом со мной ребята, образовав «карусель», растянувшуюся по всему проходу от клеток с молодняком до распахиваемой водителем двери автофургона, перетаскивают эти орущие трофеи.
                Загрузив и отправив транспорт с пленными, садимся на землю перекурить и немного отдышаться. У всех без исключения - перепачканные жижей спереди куртки и ужасно грязные руки. Молча курим, держа кончиками наспех обтёртых об свою одежду пальцев, гильзы папиросок. Каждый думает про своё, но все вместе, наверно, про баню, или про струю воды из крана, в которой можно просто так помыть руки.

                Следующая атака на противника состоялась вместе с очередным прибытием опорожнившегося зелёного фургона. В него заталкивали полновесных свиней, переносили по двое, держа их за ноги в перевёрнутом положении. Деморализованный, висящий вниз головой, свинтус, повернувшись рылом в сторону родного загона, издавал только прощальное «хрю-ю-ю», полностью покоряясь своей судьбе, и отдаваясь в руки захватчиков, вероломно на него напавших.
                По всему свинарнику носились, стараясь поймать выскочивших из загонов хрюшек, с десяток перепачканных ребят, злобно выкрикивая матерные междометия. Все попытки решить погрузку мирным путём ни к чему не приводили. Свиньи наотрез добровольно отказались покидать занимаемые территории.
                Обложив плотным полукольцом очередную жертву, размером со взрослую свиноматку, мы теснили её к выходу, уговаривая ласково, или просто давая пинка сапогом по округлому заду... Дойдя до распахнутых ворот, за которыми светил яркий дневной свет, «мамаша», отродясь не видевшая ничего подобного,  наверняка, считала его своим концом света. Психика животного не выдерживала и, прорвав кольцо окружения, она стремительно оказывалась в родном и безопасном для неё загоне.
                - Не, мужики, так дело не пойдёт, - кто-то подал наконец свой голос, - Надо её, стерву, в загоне валить на пол и вытаскивать оттуда за ноги прямо к машине. Точно так, как свинок носили поменьше.
                - Да в ней весу килограмм двести, наверно! Не осилим, она ещё и скользкая вся в своей жиже вонючей!
                - Ерунда, давайте попробуем, всё равно же, нам таскать.
                Новая тактика принесла положительные результаты, и все большие свинки были перетащены в машину без потерь. Попадав на землю во время очередного фронтового затишья, большинство из нас, перемазанных грязью, курить уже не хотело. Все просто дышали воздухом, готовясь к решающему сражению с самым главным, верховным свином, - с самим жутким хряком!

                День уже клонился к вечеру. Солнечный диск, сбегая с небосвода, готовился свалиться в прохладу далёкого  лимана. Ветерок приятно обдувает вспотевшие и перепачканные лица бойцов, устало опустившихся на землю и, казалось, замерших, не в силах подняться или переменить положение, неживых тел. Бой, продолжавшийся более четырёх часов, отнял последние силы. На подкрепление надеяться не приходилось, и всем было ясно, что и комсомольской смены тоже не будет. Бойцам в помощь был только ветер в чистом поле.
                Восемь человек рядового состава и пара ефрейторов были брошены сюда, на ответственный участок передовой, в Богом забытом месте. Бойцы залегли за невысокой насыпью, отделяющей их от нейтральной полосы, за которой уже располагались траншеи первой линии обороны противника с опустевшими ячейками, из которых с таким неимоверным трудом, силами чуть больше отделения, все последние часы выковыривалась вражеская сила. Забитые табаком глотки бойцов требовали воды, но её нигде не было, даже с небес, щедрых в этот год на влагу, в этот день не сорвалось ни капли. Приходилось терпеливо дожидаться его окончания и наступления вечерней прохлады, особенной в этих краях…
                - Едет, - подал голос наблюдающий за дорогой, - готовьтесь, сейчас начнётся!
                Все посмотрели на приближающийся фургон, медленно, как медведь, переваливающийся на неровностях и недовольно урчащий натруженным мотором.
                - Ну чего, развалились, - подъём на решительный бой! – голос Сани Александрова, старшего группы, заставляет шевелиться даже самых неповоротливых. Поднявшись, делаем последний бросок с насыпи прямо в логово зверя. Идём в атаку, уверенно шлёпая ногами по раскисшей внизу жиже, которой покрыт весь пол перед выходом из свинарника. Миновав опустевшие загоны, выходим к логову самого Главного. Окружив загородку, в которой с трудом поместилось огромное чудовище, разглядываем ещё не поверженного вождя всего чукотского свинства. Подняв заросшее щетиной рыло кверху, свин тоже разглядывает незнакомцев своими маленькими глазками. Временами из его груди вырывается вздох, больше похожий на хриплый стон. Мы стоим молча, заворожённо оглядываем его мощные габариты, и понемногу приходя в себя от увиденного, начинаем высказываться:
                - Здоровый, чёрт! Сколько в нём сала, на дополнительные пайки если распустить!
                - Громадный, даже страшно.
                - Ну, может он не такой уж и большой…
                - Конечно,  чуть-чуть поменьше, чем БАТ в автопарке, вместе с отвалом, факт!
                - Может, попробуем уговорить его своим ходом, он древний, жизнь повидавший, не такой пугливый, - вожак, всё-таки? Вон, какая голова у него здоровенная, наверняка в ней много мозга присутствует.
                - Вот ты и полезай к нему в клетку, уговори его пойти в машину, может, у тебя лучше получится.
                Открыв загородку, самый смелый пробует зайти внутрь. Хряк не оставляет вторжение без внимания, повернувшись к вошедшему, он, задрав и скособочив своё мощное рыло, делает выпад вперёд, пытаясь укусить незваного гостя, при этом издаёт грозный рык:
                - Хру-у-у-к!
                - Ой, мама! – смельчак вылетает обратно со скоростью выброшенной гильзы и, зацепившись ногой за край загона,  кувыркаясь, летит в грязь под общий хохот:
                – Ну, падла вонючая, чуть на цапнул меня! Ты смотри, на людей бросается, зверюга!
                - Да показалось тебе, это он только зевнул! Ха-ха-ха!
                - Целоваться к тебе полез, а ты не понял! Заскучал он по мамкам своим уже.
                Хохочущие вокруг ничего не понимающего зверя солдаты уже не замечают ни ужасного запаха, который плотной завесой окружает их, ни скользкой грязи под ногами, по которой невозможно спокойно пройти, ни мух, облепивших всё и вся кругом, перескакивающих всё с этой грязи прямо на их лица. От мух уже перестали  отмахиваться, давно привыкнув к ним.
                Хряк, поворачивая голову, оглядывался вокруг себя, по-видимому, пытаясь сосчитать нас или просто выбрал, кого бы укусить первого больнее в следующий раз. Исхитрившимся, сразу втроём забравшимся в загон к хряку, солдатикам удаётся выгнать зверя из логова. С чувством собственного достоинства, не торопясь, величественной походкой он покидает своё жилище и к всеобщей радости продвигается по направлению к выходу!
                - Во зверюга умная, сам идёт, ты смотри! А вы говорили - тупой, тупой. Давай, давай, хрюшенька, ещё немного, - приговаривали все, затаив дыхание и не веря происходящему чуду.
                Дойдя до широкого места сеней свинарника, папа свин остановился, немного подумал и медленно повернул обратно. Видя, что хитрые солдаты перекрыли ему все пути назад, он просто взял и свернул в первую открытую загородку, и спокойно хрюкнув, опустился задом в кучу какашек, потом устало прилёг полностью. Видно было, как его утомило столь «длительное» путешествие.
                Разразившись кучей брани, мы бросились закрывать оставленные незакрытыми загоны, потом, влетев к этому нахалу, несмотря на его угрожающие движения рылом, используя ужасно непечатную лексику, пинками выгнали его в проход. Орущее, наверняка, нецензурное в ответ, только на своём, свинском языке, животное перекрыло своим громким рыком наше скромное тявканье. Раздатчики пинков, находящиеся сзади, подгоняли к выходу орущую благим матом животину, подпрыгивая и непрерывно пиная её в зад то левой, то правой ногами. Покорно трусившая к выходу гора перепачканного свиного мяса, перед выходом упёрлась, повернулась и, раскидав отчаянно пинавших её солдатиков и всех бросившихся к ним на подмогу товарищей, рванула по проходу в обратную сторону, не переставая ругаться на своём языке. За ним, с криками непонятного содержания, побежала вся наша стая. Почувствовав за собой погоню,  огромный свин только прибавил прыти, выпуская  в догонявших его преследователей порцию вылетавшей из-под копыт грязи.
                Добежав до конца прохода, свин развернулся и пустился в обратный путь навстречу надвигающейся лавиной солдатской толпе. Разгоняя в стороны преследователей, мощным снарядом проносится кабан мимо успевающих отскочить в стороны и прижимающимся к загородкам солдатам. Серия удачных пинков, достигающих цели, кажется, должна разогнать животину до скорости звука и беспрепятственно доставить прямо в фургон, дожидающийся её на улице. Но вопреки всем законам физики, этого не происходит, - не добегая до открытой двери, кабан тормозит, делая классический «боевой» разворот и снова норовит дать дёру обратно по проходу. На его пути уже только горстка перепачканных и умученных солдат, которых он практически одной левой…
                Солдаты, понимая что зверь их загоняет ещё до захода солнца, пускаются на отчаянный поступок, - выстроившись в плотную шеренгу, делают ужасные лица, и каждый кричит во всё горло что-то своё ужасное, при этом они размахивают руками и топают ногами. Срабатывает. Свин останавливается и, отступив под натиском психически неуравновешенных людей, забивается в угол просторного тамбура. Полукольцо тяжело дышащих солдат сомкнулось, плотно заперев главаря в углу:
                - Пацаны! – истошно кричит кто-то, - Вали его, гада! Вали этого засранца!!!
                Массы набросившихся на кабана бойцов было явно недостаточно, и навалившиеся пятеро человек тщетно пытались повалить на бок крепко стоящее на ногах животное. Повозившись ещё немного, солдаты меняют тактику, и двое самых крупных по массе, разбежавшись, прыгают вперёд ногами, по-каратистски сшибая врага с копыт. Остальные в мгновение ока забираются на поверженного противника сверху, устраивая кучу-малу, вперемешку с хряком и грязью с пола.
                Вчетвером, схватив каждый за толстую ногу двумя руками, тащим огромную, ревущую тушу кабана по скользкому полу к выходу. Вымазанные в грязи ноги хряка выскальзывают из рук, постоянно приходиться их перехватывать. Дотащив до порога неподъёмную тушу, делаем небольшой передых, не выпуская из рук дёргающихся конечностей. Собравшись с силами, переваливаем через порог слегка притихшего хряка, по-видимому, смирившегося со своим новым положением. По насыпи тащить совсем тяжело, и все, как муравьи, облепляют тушу, каждый тащит, ухватившись кто за ухо, кто толкает руками сзади в огромный окорок. Свин всё это терпит, и только после очередной протяжки его спины по мелкому гравию издаёт свой приглушённый  и теперь уже жалобный«хру-у-к». Закрыв за ним двери фургона, смотрим на свои перемазанные жижей из-под ног физиономии и совсем не чувствуем мерзкого запаха, исходящего от нас.
                Мне показалось, что когда мы шли обратно по дороге в роту, вся живность разбегалась и облетала нас стороной.
                Старшина принял доклад на крыльце роты, слегка повернув в сторону нос. Он отправил нас прямиком в баню, наказав пошивы обратно ни в коем случае не приносить, а отправить их прямо в котельную!
                Остатки своей детской брезгливости я смыл в бане вместе с грязью из свинарника.

-25-

                Вкус красного  сухого вина был отвратительный, обычное дешёвое питьё, которого всегда полно в магазинах от Калининграда до Камчатки. Наверно, это было «Каберне», дегустатор из меня неважый, а посуду ребята уничтожили ещё до моего прихода. Санька Чучин, придя сменить меня на воротах первого КПП, с хитренькой улыбочкой сказал, облизывая губы:
                - Иди, Журавель, там тебе оставили.
                - Чего оставили? – не понял я.
                - Иди, - облизывая губы добавил он, - иди, там увидишь, - с улыбкой, растянувшейся до ушей, подтолкнул меня к выходу из застеклённой будки.
                Захожу  в здание, сняв шинель, прохожу в дежурку, где Серёга Елесин, какой-то нервной походкой прохаживается взад-вперёд по небольшой комнатёнке, держа руки в карманах брюк. Остановившись напротив меня, он внимательно смотрит мне в глаза, пытаясь получить какой-то ответ на мучивший его вопрос. Повернувшись кругом, делает несколько шагов, потом резко возвращается и вдруг выпаливает:
                - Ты пить будешь?
                Вопрос был задан в нужном месте и в нужное время, я всё понял, про какое «питьё» идёт речь. Первое КПП, это выход в цивилизацию, в мир, полный запретного, и от того ещё более желанного. Водка сразу напомнила о себе горьким привкусом во рту, последний глоток её родимой, был сделан мною год назад, во взлетающем самолёте, который и перенёс меня сюда. «Пора бы освежить подзабытые ощущения хмельной головы. Стопарик не помешает, на дворе ночь, и до утра, когда пойдёт поток народа через КПП, всё уже выветрится…» Глядя прямо в глаза Серёге, отвечаю:
                - Буду!      

                В самом городке «сухого» закона не было, заходя не один раз в магазин военторга, я видел на витрине стоявшее спиртное в полный рост. Водка, коньяк, шампанское, вина, - всё было в наличии. Стоял даже питьевой спирт в полулитровой бутылке, по восемь рублей с небольшими копейками. Запомнилась его этикетка с красной наклонной полосой.
                Была одна особенность продажи этих напитков, - всё проданное фиксировалось записью, и в конце месяца список попадал на стол командира части. Местное население, чтобы не фигурировать в сводках особо пристрастных к алкоголю, покупало огненную воду в ближайших населённых пунктах, в «Угольках» и Анадыре. Путь туда как раз пролегал через первое КПП.
                Строгость, с которой следовало наказание гражданским лицам за покупку и передачу «срочникам» спиртного, заключалась в  изгнании за пределы части в течении двадцати четырёх часов. Естественно, что покупали и приносили нам выпивку такие же, как мы, мальчишки, – десятиклассники, которым, буквально через год, самим предстояло идти на службу. И никакие запреты не могли поставить между нами барьеров, как и особому отделу узнать фамилии фигурантов. Своих никто никогда не сдаёт!

                Елесин достал спрятанную эмалированную кружку, меньше чем  наполовину заполненную красной жидкостью, и пахнущую кислым вином:
                - Вот, тебе оставили.
                Сунув нос в кружку, и поняв, что от этой выпивки будет один только запах и никакого шума в голове, я немного расстроился, что моментально уловил Серёга:
                - Что, не будешь? – ещё пристальнее посмотрел он на меня, - а чего так?
                Объяснять ему, что негоже мне, в пятнадцать лет первый раз употребившему неразбавленный спирт, здесь, среди снегов крайних, пачкаться об эту ерунду. Страдать надо было хоть за что-то посущественнее, если что, но… Но мой отказ попахивал изменой солдатскому братству и ничего не оставалось, как ответить:
                - А чего мне от вас отставать, конечно, буду!
                Опорожнив при Серёге содержимое кружки, я сполоснул посуду и поставил чистую кружку на стол. Пробежавшись ускоренным шагом по проходу, Серёга, заметно повеселевший, снял повязку дежурного, отдал её мне, и со словами: - Всё я пошёл спать, ты за дежурного, - завалился на топчан в комнате отдыха. Лёгкий градус вина зелёненьким чёртиком подмывал меня спросить: - А поговорить...? 
                Прогнав чёртика, я сел на стул в дежурке и принялся просто разглядывать ячейки с жетонами. Большие ящики с узкими клеточками, в основном, заполненные полосками алюминия с выбитыми номерами. Редкий пропуск торчит из ячейки ночью, наверно, счастливчик отдыхает где-нибудь в тёплых краях, у синего моря, среди беззаботно валяющегося под солнцем народа. Я же здесь под тусклой лампочкой разглядываю ряды цифр на большом ящике, и почитать даже нечего. 
                «Клеточки, клеточки, в них судьбы человеческие. Эх, ску-ко-ти-ща…»


                Тяну левой рукой ремень автомата, правой поддерживаю снизу дерево приклада, чувствуя пальцами металл тыльника. Деревянные доски настила грохочут под моими сапогами. Я поднимаюсь в гору между двумя рядами колючей проволоки на складе ГСМ. Плыву медленно, как пароход, только что отваливший от пристани. Ноги, скованные послеобеденной сытостью, отказываются шагать бодро. Они всё время норовят промазать мимо доски, попасть в зелёную поросль, жёстко пробивающуюся слева и справа от деревянного трапа. Солнце красит затылок в коричневый цвет и пробивает теплом сукно шинели, а автомат гирей тянет назад, предлагая завалиться в эти зелёные кудряшки.
                Четверо охламонов из ОЭТР копаются возле одного из столбов наверху снаружи поста. Похоже, долбили мерзлоту, укрепляли его. Двое «сынов» ещё возятся с колючкой, подтягивая её, а двое, раздевшись по пояс, сидят на бушлатах, – загорают. Один – нормальный, а второй, - какой-то странный, принимает солнечные ванны в тельняшке с длинными рукавами. «Никакой власти нет у этих «ломов»! Совсем опухли, - тельники носят открыто! Что там у них за старшина такой? Наш Батя давно бы заставил этой тельняшкой плац перед ротой мыть «с милом»! И никакой пощады при этом, а тут вообще, хуже пехоты!»
                Подхожу ближе и, чтобы не упасть, сильнее держусь за автомат. На ватнике сидит голый по пояс боец, расписанный  до подбородка синей рябью татуировок и, щурясь на солнце, улыбается мне своей белозубой улыбкой. То, что я издалека принял за неуставную тельняшку, были всего лишь тексты, которыми сплошь была покрыта его кожа.
                Я не удержался и выразил свой восторг громко вслух…

                Это было, кажется, так давно, а сегодня, молнией разнёсшаяся весть, громом случившегося обрушилась на всех. Ночью в госпитале, не приходя в сознание, скончался прослуживший чуть больше полугода, солдатик из автороты. Пришедшего утром медбрата Юрку Белоусова сходу засыпали вопросами:
                - Чего случилось, как это произошло?
                Оказывается, попав вечером в санчасть, двое из автороты объяснили своё плохое самочувствие съеденной колбасой из посылки, полученной накануне.
                В санчасти на стене висела огромная таблица антидотов, по которой любой умеющий читать смог бы оказать первую помощь при любом отравлении, пищевом, химическом и т.д. Естественно, ребят и начали лечить от испорченной колбасы, только вот лечение не помогало, и одному из них становилось всё хуже. В госпиталь его отправили уже без сознания, и сразу, по-серьёзному, принялись «трясти» второго фигуранта, пока тот ещё мог отвечать. Почувствовав, что дело совсем плохо, он признался, что решили они отметить получение посылки из дома, выпив немного антифриза, который слили из «эмки» в боксе автопарка. Как удалось из полностью закрытой и опечатанной машины нацедить этой гадости, было непонятно, видно, хватило опыта у них. Медикам же наоборот не хватило всего пары часов, чтобы не отдать парня, но тупое упрямство самих залётчиков, твердивших про колбасу, сделало своё дело.
                Половина кружки жидкости, похожей на спирт, выпитая на двоих, и один из них - на вечном дембеле.

                Воскресный, прекрасный солнечный день, а меня колотит изнутри лихорадка, как с похмелья. Всех солдат собрали на плацу и маринуют уже около часа. Перед зданием штаба взад-вперёд прохаживается дежуривший в эту ночь  новый замполит батальона капитан Федорченко. По его напряжённому лицу видно, что пришлось подёргаться этой ночью ему, и неприятности с рассветом не закончились, а только начинаются. Со стороны оперативного штаба, быстрой походкой, поднимается командир части полковник Самойленко. Подав команду «смирно», дежурный побежал ему навстречу и, перейдя на строевой шаг, начал докладывать:
                - Товарищ полковник, сегодня, во время дежурства произошло…
                - Знаю, знаю, - оборвал его Самойленко, отмахнув рукой и не останавливаясь, добавил на ходу, - Это всё ваша плохая организация дежурства!

                Командир, за ним дежурный по части, быстро поднялись по ступенькам крыльца и скрылись в штабе батальона, где было помещение дежурного. Весь личный состав остался на плацу по стойке «смирно». Стоящий рядом со мной Серёга Елесин проговорил:
                - Вот, блин, не повезло хорошему мужику, и надо же было такому случиться именно с ним. Теперь всех собак навешают на него, нет чтобы такое дежурство какому-нибудь звездюку досталось, а тут человек хороший, и на тебе! Дело в том, что чуть ранее, проходя составом смены мы, после отдачи приветствия, услышали, как Серёга поздоровался с новеньким капитаном. Нам он ответил, что с новым замполитом батальона он знаком ещё по учебке в Туле, и что тот – «вот такой мужик»! При этом, Серёга показал поднятый вверх большой палец. Такой оценки было  достаточно, чтобы понять, какой вес имеет новоприбывший офицер в солдатской среде. С оценкой в отношении нового замполита батальона всё было правильно.
                Суета, начавшаяся в среде начальства, нам особо не была понятна. От антифриза мы были отгорожены дополнительными воротами, и впрямую с агрегатами, им заполненными, дела не имели. Но, на всякий случай, позже в роту, перед караулом, пришёл комбат и прочитал краткую, но очень познавательную речь о культуре жизни и любви к искусству, проблемах воспитания и человеческой красоте, а потом добавил немного из истории.
                Говорил он, как всегда, понятно и доходчиво, доводя роту порой до смеха, и тут же возвращая обратно, да так, что холодок по спине пробегал. Напоследок, внимательно глядя в глаза солдатской аудитории, добавил, что если найдутся любители чего-нибудь покрутить на порталах, то расхлёбывать последствия будут  их внуки, если таковые вообще у них будут.
                Почему-то сразу вспомнился случай с бережливыми мужиками на заводе. Там проходил настройку опытный блок какой-то военной бяки, в качестве охлаждающей жидкости в ней был использован технический спирт, который был знаком самому последнему работяге в цеху сантехников. «Бяку» погоняли в разных режимах, показали военным, те приняли, всё в порядке. Перед отправкой всю охлаждающую жидкость надо было слить и уничтожить по акту. Несколько литров чистого спирта просто слить в канализацию? У кого сможет подняться рука на такое? Понятное дело, мужики решили добро сберечь, ведь заливали они его сами туда, исходя на слюну. Зная качество продукта, неоднократно применяемого по назначению, опасений слитый спирт у них не вызывал, подумаешь, - по трубкам там побегал,- ничего страшного, чутка резиной отдаёт, «галоша - галошей»…  Некрологи были вывешены на обычном месте. Объявлена причина – нарушение техники безопасности и ещё всякая ерунда… Секретность…  В стране, пьющей с малолетства и помногу, череп с костями на бутыли со спиртом не работает, всё равно будут пробовать, пить и умирать.
                Пусть кто-нибудь попробует теперь мне сказать, что в моих руках - грозное оружие, с которым нужно осторожно обращаться. Просто, тяжёлая железка, которая  по своим не стреляет. Другое дело, - страшный соблазн получить лёгкий, халявный кайф, который оторвёт от действительности и утащит с собой в страну сладких грёз, где нет ничего плохого. Пусть все кругом ходят дураками и не знают про это, а я буду самый умный и хитрый.  Попробовать запретное, которое рядом, стоит только руку протянуть - и оно твоё, - от этого очень трудно отказаться. Ведь, все же пьют, начиная от родителей, которые, не стесняясь присутствия малолетнего, употребляют горькую по поводу и без, говоря при этом, что тебе ещё рано, вот подрастёшь  - тогда, пожалуйста.
                Подросшим детишкам опять приходится делать выбор, ведь в жизни так много соблазнов, не всегда безопасных для здоровья, и  некоторые делают этот выбор увы, в последний раз.
                Очень печально:  думаешь, что  таскаешь шестьдесят смертей в двух коробках, а на поверку оказывается, - этим только дырки в фанере делать, и то, когда попадёшь,  смерть же - другого размера и цвета, и находится совсем в неожиданном месте…

-26-

                Со скрипом петли и блямканьем подвешенного в трубе груза, распахнулась дверь роты. Прогрохотав грузом, хлопнула, прервав чуткий летний сон. Шаги в коридоре и голос ротного: - Журавлёва в канцелярию! – точно не сплю, шаги дежурного по роте Почковского приближаются, вот он с мягкого линолеума в проходе ступил на дощатый пол, сейчас трясти начнёт, надо открывать глаза. Подошедший дежурный немного удивился, увидев меня лежащего с  открытыми глазами.
                - Тебя, ротный, в канцелярию, - громким шёпотом проговорил он, - Быстрее.
                Не помня за собой особых грехов, спокойно одеваюсь, проходя мимо дневального, вижу своё ужасно зевающее отражение в зеркале рядом с ним. Никак не могу прекратить зевоту, рот растягивает невидимая сила, затыкая оба уха и прикрывая глаза. На несколько секунд замерев таким  «бегемотом», стою перед  дверью канцелярии с открытым ртом, встряхиваюсь, остатки сна слетают за тумбочку дневального,  открываю дверь, захожу:
                - Товарищ капитан, ефрейтор Журавлёв  по вашему приказанию прибыл.
                Ротный за столом, без очков, они у него в руках слегка покорёженные, протягивая мне их, он говорит:
                - Надо восстановить, срок тебе до подъёма.
                - Есть, товарищ капитан.
                - Про стёкла помнишь?
                - Так точно. Разрешите идти?
                - Иди.

                Сидя в учебном корпусе и выпрямляя изогнутые заклёпки, пытался представить себе, какая же сила ломает постоянно эту оправу, не трогая самих стёкол? Наверно, суровый армейский быт капитана, не иначе. Восстановив повреждение, заменив пару заклёпок, я осмотрел  внешне работу и остался доволен. С прошлого ремонта прошло не особо много времени, но ту страшную заплатку, буквально, сразу, писаря замаскировали бронзовой краской, наведя большого «паука» на оправу, прибавив зловещей суровости взгляду ротного. Постарались художники на славу, выделив недостаток ломаной оправы, они превратили его в неповторимый отличительный знак, достоинство первой роты электротехнических средств заграждения и связи (1 ЭТР).

                Зайдя в канцелярию и отдав очки, собираюсь выскочить оттуда, чтобы успеть перекурить до подъёма роты, но ротный неожиданно задаёт мне вопрос:
                - Журавель, ты в телевизорах разбираешься?
                - Не особо, товарищ капитан, смотря, что, вообще-то.
                - Сегодня после обеда пойдёшь ко мне домой, починишь телик, а то он то показывает, то экран чёрный.
                - Товарищ капитан, а звук при этом пропадает?
                - Нет, со звуком всё в порядке. Иди, адрес знаешь?
                - Никак нет.
                - Спросишь у посыльного Пантюхина, он тебе объяснит, куда надо идти.

                На тумбочке - солдатик небольшого росточка, с простым лицом деревенского паренька, тихий и скромный, за что и получивший прозвище до конца службы – Коля-сынок. Стараясь как можно больше вложить в детский голос командного металла, серьёзно просит:
                - Рота, подъём, выходи строиться на физзарядку, форма одежды номер четыре.
                Несмотря на слабый голос дневального, рота дружно просыпается, одевается и вываливает на зарядку, под спокойно идущий ещё с вечера дождь. На плацу машу руками и думаю:
                - «Зачем это я сказал, что в теликах разбираюсь? Подумаешь, в школе бегали на участок завода Козицкого, где, сваленные в огромную кучу, лежали мятые гусеничным трактором задние панели старых телевизоров. Их принимали у населения в зачёт стоимости новых, цветных, покупаемых, в основном, в кредит. Там я был большим специалистом по перелезанию через трёхметровый забор, выхватыванию из беспорядочной кучи более ценного экземпляра на полупроводниках, и скорейшего возвращения с добычей обратно, минуя острые собачьи зубы, круглосуточно дежурившие на этом участке.
                Из выковырянных деталей потом собирал разные простые устройства, в основном, усилители звука, для просвещения всех живущих по соседству о новинках в мире западной рок-музыки. Всё, что я знаю о телевизорах, это то, что в них есть место с очень опасным напряжением для жизни, больше десяти тысяч вольт. Вот и всё, в чём я разбирался.  Ладно, не буду засовывать туда пальцы, авось, пронесёт. И приборов никаких нет, кроме плоской батарейки и лампочки, хоть бы тестер какой завалящий, чем там напряжение мерить? Наверно, только пальцем и остаётся». 
                Такие мысли занимали меня всю пробежку, пока не вернулся в расположение, и там, в суете распорядка, я позабыл про то, что было сказано утром в канцелярии. После обеда, наткнувшись на ротного, который, увидев меня, сразу вернул мне память:
                - А ты чего здесь делаешь?! Юноша, где ты должен быть?
                - А я…сейчас…это, - мямлил я, становясь ниже ростом, - Уже иду, товарищ капитан.
                Проскользнув мимо него в учебный корпус, беру с собой паяльник и отвёртку с батарейкой. Собравшись, иду по коридору, нахваливая себя за то, что хоть успел расспросить про адрес, куда придётся идти, и где это всё находится. Стоявший на тумбочке Коля-сынок, задаёт обычный для дневального вопрос:
                - Ты куда?
                Поравнявшись с тумбочкой дневального, тихонько, только чтобы он один слышал, говорю:
                - Домой, - и, сделав паузу, добавляю, - К ротному.
                Невозмутимый Коля Крылов, напротив графы командировка, старательно выводит карандашом цифру один. Блямканье груза в трубе, скрипнула петля, опять груз, вместе с хлопком закрывшейся двери, три прыжка, три шага, ещё два прыжка, кончилось крыльцо, дальше - просто шаги,  - я иду в жилой городок.

                Серое небо придавило крыши и без того невысоких домов, казавшихся промокшими до нитки, из-за поливающих их без остановки дождей, вот уже скоро, как неделю. Прошлогоднее лето было намного теплее этого, порадовавшего нас всего двумя неделями тёплой погоды. Скоро уже закончится навигация и встанет лиман, впереди длинная зима, прогноз которой не знают даже местные аборигены, а лета так и не видно. По большому счёту, мне всё равно, - было оно или нет, но уеду-то я отсюда только весной, в моём победном «маю», если, правда, не погибну под ударом или тока, или ротного.  Вот и дом на смешных «курьих» ножках, его торец точно помрёшь откапывать после пурги, но он на сваях, и пурга проходит под ним, нисколько не задерживаясь на его торце.
                Дверь на мой звонок открыла высокая женщина, посмотрев на меня вопросительно, сказала:
                - Вы, наверно, по поводу телевизора?
                Чертёнок внутри меня встрепенулся:
                - А ты ей честь отдай, доложи по всей строгости, капитанша, чай! У большого начальника и жена большая, не смотри, что в халате домашнем, она, всё равно, - при погонах, они все такие, разделившие службу боевые подруги…
                Дав чертёнку по носу, чтобы не мешал, я просто ответил:
                - Да, капитан Карпов прислал.
                - Вы проходите, пожалуйста, в большую комнату, телевизор там.
                Пройдя в полупустую комнату, я оглядываю суровый армейский быт ротного.  В комнате, из обстановки,  была только пара стульев, небольшой шкаф с диваном, и телевизор на столе, наверное, остальные предметы быта ещё не прибыли в контейнере вслед за хозяином, затерявшись на бескрайних просторах нашей необъятной Родины. Из каждого угла достаточно просторной комнаты сквозило какой-то казёнщиной, а не домашним уютом. Вздохнув,  я приступил к осмотру большого чёрно-белого ящика. Вскрыв крышку, попросил тряпочку у хозяйки и аккуратно протёр вековую пыль, накопившуюся внутри.
                Дальше было самое страшное, надо было найти причину отказа агрегата. Вынув сетевой разъём из задней крышки, подключаю напрямую, без неё, воткнув вилку в розетку, внимательно осматриваю все лампы на наличие накала. Все лампы горят, звук есть, картинки нет. Ужас! Что же делать, - ума не приложу, где искать - не знаю, а тучи за окном становятся всё темнее. Шевеление разъёмов никаких результатов не даёт, экран, по-прежнему, чёрный, как вино «Южная ночь». 
                «Какую, интересно, расправу придумает ротный надо мной, самоделкиным - недоучкой, если вечером ему опять не увидеть любимого хоккея? Наверное, отправит дослуживать подручным к свинарю, где хуже места я тут не знаю, буду тогда крутить хрюшкам хвосты, а домой отписывать, что на аэродроме кручу пропеллер у секретного аэроплана. Эх, Юрка, лётчик ты – залётчик, зачем учиться в школе не хотел, выучился бы на лётчика настоящего, летал бы высоко, поплёвывая вниз, а тут приходится землю топтать, сапоги, вон, вторые, скоро вдрызг будут. Ну чего смотришь тупо на эти проводочки, всё равно ничего исправить не можешь, тут и прибор не поможет, нужно образование, а чего нет у тебя, того уж – извините...»
                Надо закрывать крышкой этот ящик и идти сдаваться на милость ротному, - от этой мысли сразу стало грустно, да и дождик прибавил за окном, высыпав на стекло свои слёзы.  Отчетливо защекотало в носу ещё свежим в воспоминании  «ароматом» свинарника, всё, пропал я окончательно!
                В отчаянной попытке шевелю каждую лампу, и чудо происходит! Экран начинает светиться, контакт под одной ножкой ламповой панельки окислился и потерялся. Быстренько включаю паяльник в розетку и, подождав, когда тот прогреется, пропаиваю место неисправности.
                Краем глаза замечаю двух девчонок-подростков, прижимающихся к дверному косяку и к друг дружке. Одна повыше другой почти на голову, обе с интересом разглядывают меня украдкой.  Появившейся в дверном проёме хозяйке объясняю причину:
                - Видимо, при перевозке пайка в слабом месте отошла.
                - И что, теперь всё будет работать?
                - Конечно! – с видом человека, знающего своё дело, отвечаю, - никуда не денется!
                - Ну, слава Богу! А то он всё время по нему рукой стучит.  Вчера хоккей смотрел, опять экран погас в интересном месте, он не выдержал, начал ругаться и очками кинул в него…
                - Теперь всё будет в порядке, - для гарантии пропаиваю все контакты панельки и закрываю заднюю стенку телевизора. Выключаю паяльник и жду, когда он немного остынет, девчонки всё также смотрят на меня, нашёптывая чего-то друг дружке на ухо время от времени. Распрощавшись, покидаю семью нашего капитана, отправляюсь в роту, под всё тем  же моросящим тёплым дождиком. 
                Зайдя в канцелярию, докладываю об успешно отремонтированном агрегате и причине его отказа.  На лице капитана появляется довольная улыбка, его сегодняшний вечер пройдёт за спокойным просмотром голубого экрана… 

                На следующей неделе попадаем под разгрузку муки на продсклад батальона. Очень длинный кузов МАЗа полностью заполнен мешками с мукой.  Два бойца, подняв мешок, опускают его на спину подошедшему, который на полусогнутых ногах тащит его внутрь склада, где и сбрасывает укладчикам, определяющим ему место. Работали в старых пошивах, от просыпающейся муки накинув капюшоны на голову. Разница в весе между мной и мешком была на восемь килограммов в мою пользу, а я был не самый худенький. В роту так и пришел - на полусогнутых ногах, которые не выпрямлялись даже во сне! И какие там сны, после такой солдатской эротики, каждая клеточка вопит об отдыхе, и только.
                День Военно-Воздушных сил - обычный день, в календаре ничем не выделен, но мы знаем, что начавшись с обычного подъёма, и продолжившись дальше по распорядку, как всегда, он, всё-таки, был какой-то особенный. Наше отношение к авиации как к роду войск, было только в эмблемах на петлицах и голубых погонах на наших плечах. Самолёты те, кто не был в составе специальной тактической группы, так и вообще только один раз вблизи видел, когда прилетал сюда. В далёком детстве отвечая на вопрос взрослого, как всегда, заданный на тему: кем ты хочешь стать, - никто не отвечал, что он хочет стать простым рабочим и всё время копать землю с лопатой или стоять у станка, вдыхая запах горячего машинного масла. Ответ мальчишек, родившихся вместе с космонавтикой, всегда звучал так:
                - Хочу быть космонавтом! В космос полечу, к далёким звёздам!
                Простым лётчиком быть никто не хотел, не говоря про то, что уж трактористом и подавно.   Но играя в войнушку с мальчишками во дворе, почему то никто из нас не изображал из себя лётчика в самолёте, или танкиста в танке, все играли в матушку пехоту, наступающую, отступающую или просто «убитую».
                Бродя из кабинета в кабинет в прокуренном насквозь военкомате, я точно знал, что в лётчиках быть мне не светит, и команда, в которую я попал, должна была палить из грозных пушек Бога Войны. С какой тоской, стоя на посту, провожал я взглядом взлетевшую пару дежурных перехватчиков, которые, гремя двигателями, по широкой дуге,  уходили с набором высоты, над лиманом. Уходили в сторону океана, растворяясь в небе.
                Как хотелось оторваться от этой привязанности к границам поста и птицей взмыть в синее небо, я ведь тоже лётчик, возьмите меня к себе! Но лётчику, сидящему в кабине самолёта, с множеством переключателей, кнопочек, рычажков и массой приборов, - не до меня, земного, ему чихать на количество пришитых дополнительных крючков на моём спецпошиве. У него на комбинезоне гораздо больше всяких хитроумных застёжек, хотя он в пургу и не летает. Всепогодными могут быть только люди, техника откажет, - человек не вправе.

                В летние месяцы, когда коровы, базирующиеся на МТФ и поедающие местную растительность, дают больше молока, часть этих излишек попадает на солдатский стол в виде чая с молоком на ужин. В остальном летний рацион, за исключением пончиков и воскресной пары яиц,  - прозаичен. Пайку масла, конечно, выдавали полностью, кофе с молоком сгущённым - тоже, но, вот, обеды и ужины совсем становятся обыденнее с каждым днём. Самое вкусное, что попадается на ужин в тарелке, - это кусок трески с пюре из сухой картошки. Рыбу аккуратно доставали из картофеля и съедали всю, облизывая косточки, сухую картошку практически не ели. Варево цвета детской неожиданности не могли есть даже замотанные новобранцы, а любой уважающий себя, прослуживший более полугода, вообще к «сушняку», как мы её называли, не притрагивался.
                Вершиной кулинарного искусства являлся бигус, - варево из квашеной капусты вместе с сухой картошкой, который даже нюхать людям со слабым желудком было опасно. Узнав, что наряды  КПП, только спросив, - что находится в привезённом бачке, и услышав: бигус, - отвечали: вываливай его в тундру! – даже не заглядывая внутрь, командир батальона «похвалил» прилюдно старания поваров и наряда по столовой в целом. Несколько позже, подойдя к Серёге Корденкову, повару из нашего призыва, задаю ему вопрос:
                - А зачем вы его вообще готовите, бигус этот, его ведь даже сыны не едят?
                Возмущению Серёги не было предела, в его голосе прорывалась обида и, набрав полную грудь воздуха, он мне ответил за всех товарищей по цеху:
                - Чего вы его бигусом называете-то? Бигус -совсем другое блюдо, а это «азу по-татарски» называется овощное рагу!
                - Нам-то без разницы, как оно на самом деле называется, лишь бы съедобно было. Эту ерунду как не назови, есть невозможно!
                - Так повара-то здесь причём?! Качество пищи зависит от закладываемых продуктов, сухая картошка со дня основания части привезена, наверно! Все склады ею забиты. Сами знаете, что картошку в навигацию только в сентябре возить будут, а пока давиться сухой будете…
                Из всего списка, что хотелось съесть, находясь на службе, исключение у меня составляло только мороженое. По нему, почему-то, совсем не скучалось, но не стану утверждать, что отказался бы есть его на сильном морозе, сгрыз бы за милую душу и в сорокаградусный мороз! А пока, заходя вечером в столовую, тоскливо посматриваем на большие куски красной рыбы, которые горой лежат в алюминиевой тарелке, и её, со всем содержимым, вываливаем в бачок, на отходы. Есть эту, совершенно просоленную, всю в белом налёте выступившей соли, рыбу, невозможно.
                Впервые увидев на столе этот, без сомнения, деликатес, мы, с молодыми крепкими зубами, набросились на эти куски, и не в силах справиться, отступили, побросав их обратно в тарелки. Так и выбрасывали в бачки «непобеждённые» куски рыбы  со следами наших зубов. Только после того, как начальники обратили внимание на очень большие отходы, решили пробовать вымачивать солёную рыбу за сутки перед готовкой. После вымачивания, с трудом, но всё же поддавались нашим зубам эти местные деликатесы.
                Всё это продолжалось, пока не выдавали очередную получку, и у всех моментально пропадало желание грызть эту рыбу, потому что можно было после ужина забежать в «чепок» и набиться там пирожными. Пусть ненадолго, но до отвала, потомжно будет опять грызть куски жёсткой красной рыбы, мечтая о том времени, когда на столе появится обыкновенная треска или человеческая картошка.

                Сочетание слов «праздничный обед», приходилось слышать уже не впервые за службу, но в памяти остался, почему-то, только этот обед. Видимо, сказалось длительное безденежье, время без переводов, которых и так особо не ждал, когда начинаешь считать оставшееся курево поштучно, деля никак не хватающее количество на день. Может быть, разнос, устроенный командиром части, всем начпродам и прочим, за огромные пищевые отходы, а, значит, за пустые солдатские желудки, возымел должное действие, но этот обед был особенный.
                Ещё пробегая утром дружной толпой трудный подъём в горку, чей-то возглас  возьмёт и подстегнёт наши уставшие мышцы: Давай, мужики, сегодня по пирожному дадут в обед!  Занятия проходят, как в тумане, мысли торопят время счастливой встречи с содержимым в праздничной тарелке, чем там нас порадуют повара в этот раз? Поглядываем на часы, - сколько времени осталось, - ещё долго, целый час! 
                Наконец, построившись возле казармы, пропустив колонны автороты и предупредив их, чтобы всё не съедали без нас, выходим за ними на дорогу, ведущую к столовой. Здание столовой внешне в этот день ничем не отличалось, отличался только запах, который улавливали наши носы, едва мы попали в вестибюль столовой. Запах был необычайно приятный, совсем невероятный. В вестибюле витал аромат тушёной картошки с мясом, который некоторые уже успели подзабыть. Проходя к своим столам, заглядываем на стоящие на соседних столах бачки, из них, действительно, исходит именно этот неземной аромат.
                Заходим за свои столы, садимся, оглядываем всё перед собой…
                Ко всегда обычному на столе добавлена всего пара тарелок. Но каких! На одной, теснясь друг к дружке тёмно-коричневыми боками, расположилось десяток пирожных «картошка», с небольшими, разноцветными кремовыми завитушками сверху. На другой, широкой тарелке, красиво разложены  по всей поверхности ломтики тонко нарезанной красной рыбы, сдобренной подсолнечным маслом и присыпанные нашинкованным зелёным луком.
                Разложив рыбку на кусок чёрного хлеба, с удовольствием уминаем эти бутерброды,  с небольшим добавлением зелени. Та же красная рыба, что и вчера, только нарезанная тоньше и чуть приправленная.
                Чинно поднимаются раздатчики, и начинают разливать борщ, сваренный на добром мясном бульоне с кружочками жира, плавающими на поверхности. Облизав ложки, готовимся к самому главному блюду, на сегодня это картошка «по-домашнему». Несколько крупных кусков настоящего картофеля, тушёных одновременно с кусками мяса, всё это - с подливой, и у каждого в тарелке. Съедается всё дочиста, пустые бачки сдвинуты на край стола, разбираем пирожные и, смакуя каждый откушенный кусочек, языком разминаем его в сладкую манну. Неторопливо, делая маленькие глотки, запиваем всё это компотом из сухофруктов.
                Компот, коричневый от находящегося в нём чернослива, сладкий, и его, как всегда, мало.
                Как не растягивай удовольствие, а оно всё же закончилось, доедены последние сладкие кусочки пирожных, сделан последний глоток ароматного компота. Выходит в зал весь наряд, готовивший это удовольствие. Все от души благодарят их, громко аплодируя. Потом раздаются команды, поднимающие разомлевших за столами ребят, я тоже лениво поднимаюсь, осоловевший от необыкновенной, почти домашней, пищи. Впереди - короткая дорога до роты и, наверно, полчаса спокойного времени, праздник, всё-таки!


-27-

                Лицо дежурного по части, прибывшего с проверкой на пятнадцатый портал, показалось мне знакомым. Отгоняя глупую мысль, я застыл перед разводящим, докладывая про «неслучившиеся происшествия». Проверяющий майор всё время держался немного позади и в стороне, но меня было уже не так просто провести. «Знаю я ваши штучки, делаете вид, что отвлечённо смотрите по сторонам, всем своим видом показывая, будто бы вас ничего не касается, а сами потом внезапно вводную даёте…»
                Внутренне я был готов к любому внезапному повороту событий каждую новую секунду. Но майор в отутюженной форме, с лицом обыкновенного заводского мастера, неторопливо прогуливался возле ворот, держа сзади сцепленные руки. Потом, таким же спокойным шагом, проследовал вместе со всеми к большим зелёным воротам с калиткой, проверил алюминиевые пломбы, которыми те были опечатаны. Задержал на пару секунд свой взгляд на мне и удалился к дежурной машине, ожидавшей за периметром, возле деревянного здания старой караулки.
                «Где же, всё-таки, я видел этого майора? Знакомого, как сосед и немногословного, как разведчик?»  Трясясь в кузове дежурной машины, я вспоминал и всё никак не мог вспомнить этого майора, который, казалось, больше смотрел вокруг и дышал свежим воздухом, чем норовил вводной уложить часового на пыльную землю.
                Невозмутимость и спокойствие, которое излучала фигура майора, что-то мне напоминало, но вот только что? «Спокойный, как танк, и знает ответы на многие вопросы. Знает, но не скажет… точно! Это тот самый офицер, который был одним из тех, кто нас сюда привёз прошлой весной! Он вроде бы большой начальник в автобазе… Точно, а фамилия у него и знаменитая и простая - Репин». 
                Конечно, для простого мальчишки, одетого в старенький ватничек, все эти дяди-офицеры были тогда на одно лицо, пока он сам не надел форму с солдатскими погонами. Только прослужив свой первый день, начинаешь понимать, что твой самый главный начальник теперь сержант, а офицеры становятся чем-то сродни далёким богам с Олимпа, им в глаза смотреть нельзя. «Да, тот самый, нормальный дядька. Мы пиво пили в поезде, когда в Москву ехали, а он только слегка улыбался, глядя на нас. Вторую партию тогда строем водили в аэропорту, - они плакались нам потом, а мы им в ответ про пиво рассказывали…»

                Паркетный плац перед казармой, дощечка к дощечке, строгой ёлочкой, кто же тебя так старательно набирал? Не иначе, умелец какой из старой школы паркетчиков, или просто краснодеревец забавлялся, разбирая картофельные ящики и прибивая дранку на лаги перед ротой. Не исключено, что мог быть этот паркет и «дембельским» аккордом наших далёких предшественников, досочки давно поменяли свой цвет на тёмно-серый. Лежать на таком паркете - одно удовольствие! Спасибо этим мастерам, постарались, огневой тренаж одно удовольствие проводить на таком плацу.
                Команда взводного: «К неполной разборке приступить!», заставляет автоматически двигать руками, отстёгивая магазин в одно движение. Чуть отогнув от ствола, вытягивать наружу шомпол. Кнопка, крышка, пружина, рама, затвор из неё,- всё выложено на паркет перед ротой, флажок кверху, и трубка с накладкой легли рядом. Сколько раз приходилось выполнять эти движения, заученные до автоматизма, начатые ещё в училище с АКМ, у которых были пропилены фрезой снизу стволы. Заканчиваем тренировки здесь, у самого чёрта на рогах, на самом краю земли, каждый со своим личным оружием, приросшим к нам за это время полностью в районе правой лопатки.
                Постоянные стрельбы, к которым все привыкли, как к пончикам в столовой, уже не удивляют и не расстраивают никого своими результатами. Самое сложное - это попасть в дальнюю ростовую мишень, потом по сложности идёт низкорослый пулемёт, один за две ростовые ценится, правда.  Самое простое - это ближняя ростовая, она вообще почти сама падает, стоит ей только показать автомат. 
                Постоянно стращаемые отцами командирами, разводящими агитацию на разные способы возможных нападений на часовых, задаём вопрос: как же нам отбиваться от супостатов, вооружённых до зубов, если они на нас нападут ночью? Вон, в журнале про зарубежное военное, - всё есть у них, и приборы ночные, и глушители, а мы стоим на открытом месте, почти на всех постах, случись чего, и мама крикнуть не успеем! В ответ слышим только одно: «Часового очень трудно снять! Только дурацких киношных немцев легко «снимать» с поста. На самом деле, часовой, если не спит, является чуть ли не неприступной крепостью!» 
                В это верилось с большим трудом, конечно, днём просто прийти на пост и отобрать ставшую уже дорогой жизнь солдата второго года службы, это уж хренушки! Но вот тёмной ночью иногда становилось, прямо сказать, не по себе.

                Однажды объявили про ночные стрельбы. До этого времени все тренировки в стрельбе происходили только светлым днём, и поэтому всем было интересно, какими приборами нас оснастят для того, чтобы нам можно было видеть в темноте. Приборы оказались простыми насадками на мушку и прицельную планку с фосфорецирующими зелёным светом точками.
                Техника прицеливания очень простая: собираешь две точки одну над другой, подводишь под слабо освещённую ростовую мишень, или моргающую лампочку, изображающую пулемёт, и стреляешь. В перерыве между подъёмом мишеней закрываешь глаза, чтобы не поймать «зайца», и офицер, нависающий над тобой во время каждой стрельбы, подсвечивает карманным фонариком зелёненькие точки. До сих пор непонятно, зачем надо было проводить такое занятие, явно устаревшего норматива, ведь даже если бы нам выдавали эту нехитрую оснастку с собой на посты, то кто, простите, фонариком светил, хотя бы, на зелёненькие точки?
 
-28-

                Остановилось, застыло время между двумя сопками. Порой кажется, что служим в дореволюционной армии, где самое главное - это строевая подготовка. Она - самая важная военная дисциплина,  её показатели – подъём ноги с оттянутым носком, и подбородок, задранный кверху, всё остальное не так важно в нашей службе. Главное,- не спать на посту и делать три строевых шага при подходе к начальнику, оттягивать носок ноги и правильно прикладывать руку к виску.
                Смотрю на разложенные передо мной внутренности автомата, блестящие, воронёные, обложенные деревом. Сама по себе вся «нутрянка» - нехитрая и простая, ничего особенного она из себя не представляет. Просто железки, выточенные, отштампованные и фрезерованные, подогнанные друг к дружке руками умелых мастеров. Собрать их по местам, - получится слаженная система, исправно работающая в руках хозяина.  И горе тому, в чью сторону эта система будет направлена, ведь она, практически, безотказная.
                Собранный воедино, автомат имеет только один лишь грозный вид, и только.  Аргументы спрятаны в добротный сейф, стоящий в оружейке, они же - и его голос, и уверенность держащего в руках оружие. Загонит нас нелёгкая на стрельбище, положит на огневой, напялит для устрашения врага противогаз, и коротко, в пять пуль, проговорит у многих автомат. Управлять этими машинками мальчишки тоже уже научились, в любую погоду.

                Собрали автоматы, отложив их в сторону, набиваем магазины учебными патронами, повторяя несколько раз это монотонное занятие. Заталкиваю в магазин патроны, с продавленными вдоль гильзы пуклёвками, а перед глазами всё стоят увиденные вчера непривычного вида автоматы пехотинцев, со сложенными прикладами. Надо же было так испортиться и без того не очень хорошему настроению. Вчера утром собрали весь солдатский актив из разных рот, а также простых разгильдяев, вроде меня, и повезли в пехоту.
                Подъезжая ко второму городку, попадаем в действительно военную часть.  Вот где вся техника стоит, оказывается! Большие поля, полностью заставленные бронёй и всякими пушками, аж глаза разбежались. Тут служба поинтереснее нашей будет, к нам в руки попадают только автоматы, которые нам ровесники почти, а здесь, вон, сколько танков и всяких транспортёров! Вот бы на танке взять, да и покататься по тундре, чтобы только брызги в разные стороны! Было бы тогда что рассказать, когда на гражданке окажусь, а так и рассказать нечего, не про автомат же древний всем рассказывать!
                Казармы, находившиеся на территории пехоты, внешне особо от наших не отличались, -  такая же казёнщина. Поразили дощатые, совсем не покрашенные полы в расположениях, а так всё одинаковое, только стены чужие и запахи. В остальном всё было, в основном, похожее на наш солдатский быт, - те же кровати, те же тумбочки, только погоны у солдат другого цвета, чёрного. Привезли нас на показательный судебный процесс  над государственным преступником.
                Выездной трибунал в своём составе имел двоих представителей от военной юстиции и одного комсомольца - от  солдатской общественности, всего такого правильного, до противного. По лицам этой троицы было ясно, что исход заседания им давно известен, всё уже записано, осталось только это озвучить публике.
                Всё происходило в одной из казарм, спальное помещение которой было превращено в судебный зал. Напустив на себя ужасно строгий вид, главный судья допрашивал то подсудимого, то пострадавших поочереди. Дело было в элементарных неуставных взаимоотношениях, или попросту – дедовщине, которую успешно применял по завету ранее дембельнувшихся, стоявший сейчас к залу спиной, между двумя выводными с автоматами, без пяти минут зек.
                Судья расспрашивал о причинах, которые побудили его издеваться над двумя новобранцами из Средней Азии. Парень отвечал, что такую школу он сам проходил, когда был «сыном», а став «дедушкой», на правах старослужащего, просто отыгрывался на более слабых.
                Пострадавшие рассказывали, как они бегали на четвереньках «тараканом» по всему расположению, стучась головой о стену в конце коридора.  Набивали каблуки на дембельские сапоги, не совсем удачно, за что и получали потом этими сапогами.
                «Правильный» комсомолец зачитывал обвинение от имени солдатской общественности, не спрашивая на то согласие этой самой общественности, а мне очень хотелось врезать ему, по его правильной физиономии, со всей дури чукотского мороза, аж в руках зудело. Врезать за то, что он сам никогда не нюхал настоящей службы, никогда в этом котле не варился, а надел форму солдатскую и прикидывается «своим». Сынулька чей-то, пристроившийся на тёпленьком местечке, что он может знать про то, во сколько заканчивается власть офицерская и начинается власть авторитетов в казарме? 

                Зачитали приговор: за криво набитые каблуки – четыре года колонии общего режима. У парня дома жена и ребёнок, но это никому из судей не интересно, его просто назначили прилюдно выпороть, чтобы другим было неповадно. Приговор читают, парень рыдает, а я смотрю на спину выводного, где на плече висит АКС-74. Вот и разделилось братство по оружию, на своих и чужих. Теперь парень, получается, - в другом окопе, противоположном, раз на него с автоматом.
                В помещении полно народу, в основном, солдатского, офицерского поменьше, по лицам присутствующих видно, что реакция у всех на происходящее  далеко неодинаковая. Кто-то сидит пришибленный, кому-то это всё до лампочки, - есть и поважнее дела, некоторым вообще нет никакого дела до всего происходящего, -дома жена и маленькие дети, только механику душ человеческих, лейтенанту Сучкову, который был вместе с нами, очень всё интересно. Для него этот спектакль, просто как для нас сгущёнка варёная…
                Обратную дорогу ехали молча, все солдаты были раздавлены этим судейским катком, явно показательно проехавшим по судьбе нашего ровесника, который не убил и не украл, а просто хотел получить компенсацию за ранее перенесённую обиду, но, видно, не судьба было рассчитаться ему.

                С виду все одинаковые, как патроны, солдаты, всё же, внутри имеют разную начинку…


-29-

                Эх! Ать-два! Прочь, грусть-тоска. Пусть уходят неприятности долой, как остатки снега с сопок, смытые дождями и унесённые местной речушкой к океану. Летом только тёплые ветры, проносясь мимо, ласково потрутся по щеке, да солнце нежным лучиком посветит вечером со стороны далёкого запада. С той стороны, как раз, и приходят к нам весточки от далёких родных и близких.
                Не каждый раз в солдатском клубе порадуют показом фильма, под который не срубит сон, после просмотра первой же его части. Письмо с Большой Земли - особое событие в жизни каждого. Не важно, от кого приходит весточка, главное, - чтобы выкрикнули твою фамилию и протянули конверт, сквозь кольцо ребят, плотно обступивших письмоносца.
                Читают письма, в основном, уединившись, кто где может. Иногда эмоции переполняют, и лишние глаза просто ни к чему, да и зачем отвлекаться от такого наиприятнейшего занятия, как чтение письма, пусть даже - с сухими строчками, от такого же служивого товарища, только с другого конца земли. Тоненькая  ниточка, связывающая нас с домом. С каким замиранием сердца иногда приходилось вскрывать бумажный конверт. Что в нём на этот раз?..  Судьба всех писем одинакова, - их уничтожают сразу после прочтения, или почти сразу, нося последний экземпляр в нагрудном кармане, изредка его перечитывая.

                Написать ответ, прослужив почти полтора года, в отрыве от жизни, которую смотришь по телевизору только в рамках программы «Время», с каждым разом всё тяжелее. Кто же из нас был здесь писателем? Разве только Локотков, сочинявший фантастические рассказы, но и он давно списан по здоровью, остались лишь одни обтёсанные тренировками, загнанные в строй, как патроны в обойму, изо дня в день качающие мышцы, коротко стриженые солдаты. Исписались практически про всё, про что было можно писать. Вся родня наизусть знает, как и чем нас кормят, и что мы совсем не устаём, постигая науки воинские, только скучаем всё сильнее по родному краю.
                В отпуск здесь отпускали только по семейным обстоятельствам, Колю из музвзвода – жениться уезжал, подруга в интересном положении была, и Леху Цветкова – отца хоронить. Всем остальным отпуска были отменены приказом по управлению. Говорили, будто бы двое негодяев, очередных отпускников, были задержаны при попытке наладить контакты с иностранцами.  Хотели эти отщепенцы, видимо, передать секретные сведения о плотности концентрированного  запаха, излучаемого солдатскими портянками, выставленными вместе с сапогами в сушилку, в ночь перед банным днём. Так это или иначе, но замполит объяснял нам именно такую причину, по которой, безвылазно два года, наш призыв будет находиться здесь уже не первым без отпусков. Да и фиг с ним, с этим отпуском! Домой  съездить – только лишний раз расстроиться. Напишем, что в отпуск не пускают, больно дорога дальняя, пока приедешь,  уже и дембель будет.

                Фантазии отписывающих ответы домой границ не имели. Каждый, кто написал в жизни хотя бы больше одного письма про одно и то же, понимал, что описывать в очередной раз скучный распорядок дня не интересно, а про всё остальное писать просто нельзя. Даже водилам было несколько легче,  - описывать в какую сторону крутили сегодня болты, качали колёса, или как съездили на рыбалку на лиман. Но земля наша всегда полна была талантами, не исключение составляла и солдатская среда.  По роте ходило, неоднократно переписанное, «послание с крайнего севера», кем и когда сочинённое, история умалчивает, но его отсылали потенциальным подружкам, размножая простым переписыванием. Суть его была в сплошном «романтизьме»:
                «Привет с дальних пограничных рубежей нашей Родины! Я пишу тебе это письмо, на прикладе автомата, сидя на берегу Тихого Океана. За моей спиной устремились кверху, нацеленные на Америку, боеголовки баллистических ракет…» Куда там сочиняющим про заправку чистым спиртом современных истребителей, и про полёты стрелком  на огромных стратегических бомбардировщиках. Тут сразу - ракеты за спиной и, как говорится, - можешь спать спокойно, родная, только, естественно, пока в одиночестве...

                Ах, мальчишки, как вам хочется выглядеть самыми важными и необходимыми в такой организации, как армия. Никто из вас не хочет просто признаться в том, что его служба самая обыкновенная и заурядная. Порой, даже скучная, жутко однообразная, и тоскливая до дикого воя. Письма из дома и домой - прекрасная отдушина для молодых, жаждущих жизни, завёрнутых в обмундирование. Письма, белые листочки, в которых столько надежды на только хорошее в будущем, заставляющие слегка вскружить голову, перед непременно счастливыми днями. Вы, заклеенные в однокопеечные конверты, - самое дорогое, о чём только может желать простой солдат на службе. Обыкновенные листочки бумаги, исписанные от руки, сколько в вас заложено силы жизненной!

                Похолодавшие ветра сдунули ефрейторские лычки с моих погон. Они безболезненно отцепились и улетели в прошлое. Тихо отойдя в сторону, уступаю должность более авторитетному товарищу, у него должно получиться лучше, чем у меня. Ротному начальству виднее, с кем работать оставшиеся чуть больше полгода, а мне спокойнее смотреть ребятам в глаза. Хотя, спокойной жизни мне мой язык никак не делал. Вот и опять  ляпнул что-то Серёге Елесину, неподалёку от дверей канцелярских, так услышал старшина и пригласил зайти внутрь. Теперь стою тут посредине, а их, как всегда, полна горница. Нависли надо мной, словно каменные глыбы, готовые раздавить неимоверным количеством власти, растереть в порошок, превратить в нечто, одетое в «хе бе». Но, слава Богу, сейчас не сорок первый год, и мои коленки уже не трясутся от грозных взглядов  неприятеля. Старшина выступал за главного дознавателя, и начал он спокойным голосом, почти по-дружески:
                - Расскажи нам, кто из сержантов допускает неуставные отношения?
                - Никто, товарищ старший прапорщик, нет неуставных…
                - Не крути мне, а отвечай на вопрос прямо. Мы слышали, ты сейчас сам только что сказал в коридоре про придирки. А?
                Чёрт дёрнул меня ответить Серёге,  что: «как не делай, всё равно докопаетесь»,- это про мытьё полов в роте. Дверь, наверно, была не плотно закрыта, и вот стою, советский партизан, молчу, сказать нечего. В канцелярии ротный, стоя у окна, разглядывает вершины сопок напротив, всем своим видом показывая, что его совсем не интересует происходящее. Александр Николаевич нанизал меня, как бабочку, на две иголки пронзительного взгляда. Мне ничего не остаётся, как только, опустив глаза, разглядывать кончики своих сапог. Старшина тем временем подходит поближе и говорит громче:
                - Так кто придирается? Говори фамилии! Чего ты молчишь? Я тебе сейчас трое суток ареста объявлю, а командир роты пять добавит, и поедешь в «угольки», как минимум, на десять суток!
                - За что, товарищ старший прапорщик?
                - За непочтение родителей!
                Вот, блин, угораздило попасть мне во внутренний наряд, и начать мытьё полов в недобрый час, излишне комментируя при этом. Кинув взгляд на ротного, который так и не поворачивался к нам лицом, я понял, что пять суток припаяет он мне с лёгким сердцем, не моргнув при этом даже одним глазом. Старшина, голосом, срывающимся на крик, обрывает паузу:
                - Ну, чего молчишь? Говори! Считаю до трёх! Раз, два! Отвечай, или прямо отсюда поедешь на «губу». Ну?!
                «Плевать мне на вашу «губу», после большого свинского ПХД мне уже ничего не страшно» -  думал я, продолжая разглядывать свои сапоги на полу: «Сам виноват, за язык никто не тянул, ляпнул сгоряча, а тут ушей «вражьих» оказалась полна комната…»
                - Три! Ну?
                «Плевать, не сорок первый год, буду молчать! Хрена вы от меня добьётесь! Так молча на «губу» и поеду!»
                Набрав больше воздуха в лёгкие, Улятовский, нависает надо мной:               
                - А ну...! -  и вдруг, как гаркнет, -  Шагом марш отсюда!
                Не веря своим ушам, я, распахнув дверь, как ошпаренный, вылетаю в коридор, едва не сбив с ног Серёгу Елесина, которому тоже было интересно узнать, чем закончится допрос «пленного». Выскочив наружу и отдышавшись, я только в туалете, нервно затягиваясь папиросой, понял, из-под какого пресса достаточно легко мне удалось выбраться.

-30-

                Вторая смена, на втором посту, на солнце, да ещё в будний день! Что может быть хуже летом? Только первый пост, в пахнущем пылью штабе, там и ветерком свежим не обдует тебя сонного, и прогуляться никак, - стой истуканом в «парадке», и ни с места! Всё равно, порталы днём дело непривычное, - народу кругом ходит, все при делах, заботах, а часовой как стоял, так и стоит, - «чушка» сонная с автоматом. Объект  вскрыт, сорваны алюминиевые пломбы с  тоненькими проволочками, заходи внутрь, выноси оттуда что хочешь, часовому нет дела никакого. Самая главная его боевая задача, - не заснуть на ходу и, не дай Бог, упасть на глазах у всего честного народа, многие из которого заступают и дежурными, и помощниками дежурных по части. Жизнь кипит кругом, а бедолагу солдатика «рубит» послеобеденным желанием просто поспать, в стороне от этой суеты.

                Вот в таком состоянии, в конце лета, уже в шапке и шинели, с торчащей из кармана телефонной трубкой, я слоняюсь вдоль периметра, подальше от ворот портала, которые уже накрыты сверху пристройкой погрузочной площадки. Этот пост, самый активный из всех, не считая, конечно, автопарка, но там и часового снимают, когда вскрывают боксы. Здесь пост в любой день, независимо от замка на воротах. Вся площадь поста заставлена всякой всячиной, в том числе, и кучей сараюшек, в которых работают гражданские. Кислородная станция, с множеством баллонов высокого давления, выкрашенных в синий цвет, ещё совсем недавно она работала круглосуточно, и при смене часовых ночью, серой тенью выходил какой-то дядя, и быстрым шагом, косясь в нашу сторону, прошмыгивал в здание старой караулки и обратно. Может, их там было  тоже двое, и они делали свой пересменок? Тогда, в темноте, было трудно разглядеть, -  тот же возвращался или другой, да и дела-то было до них, как до лампочки, лишь бы они тихо сидели в своём домишке, и раньше времени не выходили, от греха. 
                Сейчас здесь народу, как на Невском в воскресенье, не протолкнуться. И чего тут стоять, мешаться под ногами у работающего народа, пойду по большому кругу, пройдусь вдоль колючки, потом мимо макетов самолёта и вертолёта, загляну за сарайчики, теперь отгороженные погрузочной площадкой.
                Воткнул вилку в ОКиЛ, проговорил вызубренные слова, в которых время от времени меняется только номер поста, накрутил провод на трубку, засунул её в карман, поддёрнул съехавший автомат на плече и, сдвинув шапку на затылок, побрёл вдоль столбов, подальше с глаз.
                Оказавшись на задворках поста, я увидел присевшего на корточки человека, возле каких-то не совсем военных деталей. Поняв, что сегодня, видно, никак не удастся побыть, не попадая под чей-нибудь взгляд, решаю повернуть обратно, но что-то меня заинтересовала эта совсем не военная деталь, и я подхожу немного поближе. Перед человеком на земле лежал обыкновенный обтекатель от снегохода, побывавший, по-видимому, в передряге, о чём свидетельствовало расколотое состояние его обтекателя. Рядышком была разложена стеклоткань, стояли баночки, наверное, с компонентами эпоксидной смолы. Хитренький дядька решил тоже, спрятавшись от посторонних, сделать « халтурку». Не мне одному, похоже, мешала суета на портале.
                Оглядев всю его нехитрую оснастку, которой порой и сам занимался до службы, я уже собрался покинуть этот закуток, поразивший меня увиденным в столь необычном месте, как вдруг человек, сидевший до этого наклонившись к своим деталям, поднял голову и посмотрел на меня. Первоначальное ощущение, - что я смотрюсь в зеркало, исчезало достаточно медленно. Нет, не в зеркало гляжусь я, - человек был в гражданской, уже непривычной для меня одежде, и лицом намного добрее, только что-то прирос  я ногами к земле и уходить совсем не хочется. Дядька тоже с интересом разглядывал моё лицо, не совсем обычное, тоже покорёженное. Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга. В моём положении, да ещё и с автоматом заряженным, разговоры разговаривать было нельзя, пусть бы это был и не военный, а простой гражданский, кто его знает, чем он тут занимается. Уходить не хотелось, говорить нельзя, и дядька, понимая всю неловкость момента, первый просто сказал:
                - Привет, как служба?
                Потоптавшись на месте, словно проверяя, действительно ли ноги приросли или нет, я,  доверяя своему чутью, делаю прилюдное отступление от устава:
                - Привет, нормально.
                Нельзя сказать, что на посту мы были немы, как рыбы. Докладывали голосом в телефонные трубки, опять же: «Стой! Кто идёт?», куда без этого.  Тут ещё наше начальство начало требовать гонять распоясавшихся курильщиков, работавших на строительстве погрузочной площадки,  которые курили, практически, у самых ворот портала, наплевав на пожарную безопасность и все правила. К одному такому я и подошёл ещё до обеда, заметив его курящим недалеко от зелёных ворот. Знаками показываю, чтобы он прекратил курить, а он, зараза, зная, что говорить мне нельзя, решил сделать лицо в виде строительного кирпича, и только плечами пожимает: «Не понимаю, чего от меня хотят?», -и продолжает пускать дым в открытую.  Достал, ведь, негодяй, знает, что стрелять его не буду за папироску, а в инструктаже ничего не объяснили толком, каким способом пресекать попытки вредной привычки. Поняв, что иначе, как нарушив устав, не удастся мне выполнить все инструкции, говорю прямо в улыбающийся кирпич:
                - Курить нельзя! Пользоваться открытым огнём – запрещено!
                Не меняя выражение лица, злостный нарушитель всех правил, папироской в вытянутой руке показывает на разлетающиеся раскалённые брызги металла, выдуваемые кислородной струёй керосинореза, которым в паре метров от нас орудовал его напарник в черном комбинезоне, обрезавший какие-то железяки вверху строения:
                - Резаком, значит, можно резать, а курить нельзя. Иди ему запрещай открытый огонь!
                Поняв, конечно, всю нелепость своего требования, делаю в ответ лицо солдатским сапогом, и отваливаю в сторону. У них, этих военных строителей, свои инструкции, наверно, не спалят, что не достроили.
                Теперь вот этот мой ответный «привет» человеку, одетому в рабочую спецовку, под которой не просматривались очертания погон, да и офицера с такой травмой на лице давно бы увидел и запомнил бы, чего бояться? А язык свербило и чесало до невозможного. Еле сдерживая себя, я, как бы между прочим, заметил:
                - А будет эпоксидка держаться-то?  Отвалится, поди, от вибраций?
                - Нет, не отвалится. Она с пластификатором.
                - А, понятно, а с лицом чего?
                - Медведь, а у тебя?
                - Бензопила.
                Зацепившись за общее больное, мы, ухватив эту нить, начали рассказывать про некоторые подробности и особенности, которые нам только и были знакомы. Болтая с этим человеком, я не переставал вращать головой в разные стороны, и время от времени ходил к ближайшему ОКиЛу на доклады в караулку. Вернувшись в очередной раз к прерванной беседе, я увидел, что человек достал пачку курева и протянул мне:
                - Закуривай.
                - Мне нельзя, не положено.
                -Так никто же не увидит!
                Действительно, на задворках второго поста, практически, никого не было, кроме нас двоих. Закурив, мы некоторое время молчали, выпускали сизый дым, и каждый думал, наверно, про своё. В этот момент чувствовалась успокоенность какая-то осенняя, под лучами всё ещё тёплого солнца. Никак не ожидая встретить здесь «родственную душу», я получил большое удовольствие, успев выговориться в месте столь для меня неожиданном, отгороженным от всего внешнего мира простыми  деревянными стенами невысоких строений.
                - Осенью в Москву на операцию поеду, - прервал молчание дядька.
                - На пластическую?
                - Да, надо подправить, две уже было.
                - Я тоже был на пластике, правда, всего один раз…
                Время стремительно пролетело всё, до последней песчинки. Пожелав удачи человеку, я отправился в сторону серебряных ворот, встречать смену, которая должна была уже скоро быть…

-31-

                Склады забиты под завязку, скоро закончится наша вторая навигация. Сегодня разгружаем привезённую с причала картошку. Ящики, ящики… подошёл, захватил руками с упором на предплечья и попёр внутрь склада овощного. Там, внутри, в его бездонных закромах много всего хранится в разных отсеках, при разных режимах. Кругом развешаны приборы, измеряющие температуру и влажность воздуха, за всем следит солдат - срочник, а начальником ему - прапорщик Буряк. Картошку привозят МАЗы с длинными кузовами, поток идёт почти без перерыва, машина за машиной, успевай только таскать. Сегодня были в наряде, и сразу после ужина пришли менять заступающую завтра в караул, совсем «старенькую», третью роту. Им осталось только немного разгрузить навигацию, сдать полугодовую проверку, и ждать борт, который привезёт сюда новую «кровь» городка – молодое пополнение, а «старичков» увезёт отсюда навсегда, не всех, правда, - некоторые останутся здесь, в основном, на заработки.
                Давно остался позади час отбоя по расписанию в части, время за полночь, а картошку всё везут. Сколько раз ходил туда – обратно, уже сбился со счёта. Проходя в очередной раз мимо огромной деревянной бочки, стоящей около выхода из склада, носом улавливаю запах солений, заглядываю внутрь, с целью ознакомиться с её содержимым. Так и есть! Бочка наполовину заполнена заплесневевшим рассолом, на поверхности которого, слегка утонувшими колобками плавают зелёные помидоры. Проглотив подступившую слюну, решаю на следующем проходе мимо бочки, запустить в её содержимое руку. Что и делаю, оставаясь верным своему слову, почти каждый проход мимо огромного соблазна. Насытившись, ныряю на каждый третий проход, потом на пятый. Мне очень трудно оторваться от зелёного лакомства.
                - Как ты можешь есть эту гадость? – бросает кто-то, проходивший мимо.
                - А вот так! – отвечаю я, откусывая очередной кусочек колобка и стряхивая плесень с пальцев. Смачно пережёвывая хрустящие плоды, продолжаю движение в этой карусели разгрузочной, у которой, видимо,  не будет остановки до самого утра. «Всё, соли набрался, похоже, до самого дома хватит, ну если ещё разик, самую последнюю…»

                К утру нескончаемый поток грузовиков постепенно иссякает, произошла какая-то заминка там, в порту, и у нас, естественно, образовался перекур. Мой живот, набитый солёной зеленью, уже не требовал дополнительного пайка за потраченные неурочно калории, но прапорщик  Буряк принёс с верхнего склада пару шматов сала и четыре буханки чёрного хлеба. Хлеб после большого количества солёных помидоров был как нельзя кстати. Кусочек сала, съеденный просто из-за голода, только усилил чувство жажды, мучавшее меня уже полночи.
                Воды нигде не было, и, выйдя из склада, я остановился, глубоко вдыхая прохладный, сырой воздух. Эта процедура совсем не помогала, широко открытый рот, казалось, был покрыт изнутри тоненькой корочкой соли.  Даже плюнуть с досады было нечем, слюна давно закончилась. В стороне от склада жгли старые поломанные ящики. Несколько человек стояли полукругом возле достаточно большого пламени, покуривая, грелись. В воздухе уже пробирала совсем не летняя свежесть, меня слегка передёрнуло и я засеменил на огонёк.
                С холода, как с размаху, слишком близко сунулся к огню, и, метнувшееся мне навстречу пламя, отогнало меня чуть дальше от себя. Заслонившись рукой от жара, я почувствовал, как напитывается приятным теплом гимнастёрка спереди, а спина начинает, наоборот, заметно остывать. Крутнувшись волчком, быстренько подставляю спину под жар пламени и делаю несколько маленьких шажков назад, поближе к теплу. Дохнувшее жаром пламя, огненной плёткой стегнув по шее и между лопаток, опять гонит меня прочь. С криком: «А-яй!» - отпрыгиваю, втянув голову в плечи.
                - Ну что, жарко? – слышу знакомый голос Серёги Образцова, того самого пожарного, который приезжал с командой тушить коллектор зимой.
                - Здорово, Серёга, слушай, я там волосы не опалил сзади, показалось,-  трещали.
                - Здорово, нет, огню до тебя ещё больше метра было, тебе показалось, - успокоил он меня, невозмутимо жуя мундштук папироски, и, затягиваясь, аккуратно вынимал её большим и указательным пальцами изо рта, выпуская струю дыма в сторону.
                - Огонь – сила страшная, вон как поджарил, думал, что я загорелся сзади.
                - Это только десяток ящиков горит, а представь,  если весь склад гореть будет?! К нему и близко не подойти. Вон, дом деревянный, в пургу минут за двадцать полностью сгорает!
                Говорил Серёга важно, поднимая авторитет ВПК выше ярких звёзд, глядевших на нас с холодного неба. Медленно выпуская струйку табачного дыма, он смотрел на завораживающие языки огня, мечущиеся в темноте ночи и бросающие свои отблески на стену склада. Жаркое пламя подкрепляло сказанное, не подпуская к себе близко, но холодная ночь подталкивала к огню ближе. Так и стояли, прогнувшись назад, буквой «зю», - животы грели, а лица отворачивали то вправо, то влево.
                - Ну, чего, не слышно, долго нам ещё кантоваться? – спросил кто-то из темноты, за стеной огня, - Спать-то будем сегодня, или так, пропустим?
                - По уставу не положено сон пропускать! – возразили слева.
                - На что положено - давно наложено, знаешь? – пригвоздили справа.
                Да, навигация дело такое, - и поспать меньше, и нагрузки побольше, не то что после. Хотя, о чём говорить, когда нам легче было, если только когда попадешь работать на верхний, тёплый склад. Там и воздух другой, ароматами разными вкусными насыщен, сухо и тепло, благодать, одним словом. Здесь же, на нижнем складе, только корнеплоды сплошные, свекла да морковка в больших клетях на колёсиках, удовольствия мало получаешь на этом складе, пахнущем землёй, луком и прочими овощами.

                Вторая половина этого длинного склада отведена военторгу, там хозяйничают гражданские тётки, одетые в резиновые сапоги и фуфайки. Перебирать подпортившиеся овощи - нехитрая работа, не совсем чистая, порой даже неприятная, но необходимая, и без перчаток там никак.
                Каким ветром тогда занесло туда такую красивую женщину, было очень непонятно. Нас, ясное дело, по приказу министра обороны и начальника продслужбы, загнали туда - во временное подчинение «боевых» подруг наших отцов командиров, таскать тяжести и прочую, нелёгкую работу. А вот как попала туда она, совершенно не вписывающаяся в окружающую её действительность, одетая в нелепые сапоги и большой, явно не её размеров ватник, оставалось загадкой. То, что эта женщина была, без сомнения, красавицей, говорила не только её поразительная внешность, но и особая манера «держать» себя, стать, свойственная скорее людям, которые были ближе к искусству, чем к сельскому хозяйству.
                Она знала, что на всех производит впечатление, даже замотанная в шерстяной «бабий» платок, и огромный ватник, бесформенно надетый сверху, не портил её нисколечко.  Плотная юбка достаточно обтягивала её стройности, и моментально вскипавшее воображение в красках дорисовывало всё, что было скрыто под её одеждой.
                Оставаться равнодушным к такому произведению искусства было просто невозможно, и кто-то из нашей стаи, бывшей тогда на этом складе,  тихо охнул, а кто-то просто застыл от увиденного, и все смотрели завороженно, не в силах отвести глаза в сторону. Красавица, привыкшая к мужскому вниманию, только краем глаза отметила наш интерес, и продолжала неторопливо вести беседу с подружкой, оперевшись о центральный столб, держащий крышу склада.
                - Ух, ты! – не выдержал кто-то, - Откуда  такая? Никто не знает?
                - Откуда же… - только и смог, на выдохе, прошептать я в ответ. По большому счёту, конечно, очень интересно было знать счастливчика, которому выпало счастье не только посмотреть на всё это ближе, а ещё и можно было потрогать. От последней мысли голову начинало слегка кружить, по-моему, против часовой стрелки, и мир становился нежно розового цвета, исчезали все остальные цвета и в первую очередь цвет «хаки».
                Головокружение моментально прихлопывалось мыслью о том, что всего через полгода с небольшим мне предстоит возвращение домой.  Там - жена, а я всё позабывал, и делать совсем разучился, и как подойти к ней не знаю, с какого боку, как начинать?
                Принесли ещё ящиков, кинули в угасающее чрево костра, он, выпустив кверху столб мелких искр,  начал облизывать свежую пищу своими голодными языками.
                Начинало светать, ночь потихоньку уходила в сторону, давая дорогу новому дню. С краю кострища достали заложенные ранее под угли картошки, их выкатывали в сторону дранками от ящиков. Испечённая в золе картошка лежала, дожидаясь своего момента, когда, подхваченная с земли и, перебрасываемая с ладони на ладонь, она будет очищена от пригоревшей кожуры, и, разломанная пополам её дымящаяся середина будет выедена без соли с остатками чёрного хлеба. Уже третьей картошиной мне удалось погасить мучившую меня жажду, которую нагнал, поддавшись соблазну, плавающему в большой деревянной бочке.
                Наевшись печёной картошки, закуриваем, пуская по кругу несколько папирос на всю компанию. Чуть уставшие, немного чумазые, перекусившие «неуставной» пищей в первые минуты дня, сидим вокруг костра и совсем не замечаем прохлады, настолько согрела эта просто приготовленная пища, без изысков поданная нам на берегу реки Угольная.

-32-

                Командир батальона подполковник Клименко, вечером, накануне заступления в наряд, подводит итоги случившегося накануне ЧП. Часовой пятого поста, из караула второй роты,  произвёл предупредительный выстрел вверх. Дело было в лазейке, через которую проходили напрямую гражданские, работавшие в автопарке, да и сами разводящие иногда ходили этой короткой дорогой, возвращаясь в караулку, правда, только по ночам, когда их никто не видел.
                Лазейка находилась в углу автопарка, справа от насыпи, по которой проходил маршрут часового. Граница поста была около пяти метров, и на съезде с пандуса ничем конкретно обозначена не была, было приблизительное расстояние от угла бокса до забора из колючей проволоки. Лазейку в колючке неизвестно кто сделал, то ли водители, то ли сами «рексы», но попались на ней две гражданские дамочки, работавшие, по-видимому, в автопарке. 
                Раньше никому и в голову бы не пришло считать эту «комсомольскую» проходную как нарушение границы поста и, тем более, рассматривать как возможное нападение. Народ, который шастал мимо, особого желания подходить близко к часовому с автоматом не испытывал, шмыгали потихоньку туда-сюда через дырку в колючке, и всё.
                Парень, видимо, решил проявить инициативу и заполнить сей существенный пробел в обороне этого объекта. Прикинув на глазок расстояние до лазейки от края насыпи, которое, в аккурат, равнялось пяти метрам, герой, в предвкушении подвига, устроил засаду. Дождавшись подходящего момента, он увидел двух тётенек, которые, после достаточно тяжёлого трудового дня, уставшей походкой, не спеша, приближались к заветной лазейке.
                Рубеж обороны пятого поста оказался под угрозой внезапного нападения. Приняв соответствующую стойку, воин решает быть до конца верным присяге и долгу. Внезапно выскочив из засады, он громким голосом, как учил в уставе, предупреждает нарушительниц:
                - Стой! Назад!
                Тётеньки немного опешили от такой наглости сопляка с автоматом, но продолжали так же медленно двигаться к своей цели:
                - Ага, сейчас, разбежались! С чегой-то нам поворачивать назад?
                Радость часового набирает обороты вместе с безграничной властью над жизнью простых смертных с хозяйственными сумками:
                - Стой, стрелять буду!
                - Чего разорался? – бронированные тётки, со спокойствием находившихся в танке, продолжают движение к намеченной цели, - мы тут всё время ходим, и ничего, а ты разорался!..
                Ну что, вот он, момент истины: автомат с плеча и предохранитель вниз, - лязгнул затвор, и не успели опомниться тётки, как бахнул выстрел, разорвав тишину мирного вечера. Поняв, что следующий будет уже по ним, тётеньки не удержались на подкосившихся ногах и опустились на землю, застыв под наведённым на них автоматом.
                Герой, посадивший на землю двух бестолковых женщин, годившихся ему по возрасту в матери, недолго праздновал победу. Примчавшийся поднятый «в ружьё» караул, через злополучную дыру в колючке, почему-то его восторгов не разделил.
                - Посмотрите, какой умник выискался, - говорил комбат перед строем нашей роты, - все кругом дураки, а он - самый умный, нашел брешь в табеле постам, и чуть двух женщин на тот свет не отправил! Хорошо, что сердце у них крепкое, а то ведь испугал до смерти!
                Больше ничего осуждающего комбат не сказал, только всё криво улыбался, качая головой. Его все понимали: придурочный часовой и несерьёзные тётки, больше загруженные домашними заботами… хорошо, что обошлось без жертв, но выстрел прозвучал, а это - ЧП батальону. Второй выстрел за полгода, первый закатал Юрка Зверьков,  - при разряжании перепутал очерёдность, - не отсоединив магазина быстро передёрнул затвор и … пуля сантиметров пятнадцать скользила рикошетом по фанере, пока не впилась внутрь старого уловителя, который был справа от караулки.
                Комбат  тогда устроил разнос  всему составу роты, напомнив, что этот уловитель сделан из чёрт знает чего, кем и когда, и совсем не соответствует нормам безопасности. Юрку тогда сняли с караула из-за высокой температуры, под тридцать девять, и через месяц начали строить новое крытое место заряжания, слева от караулки.
                Теперь вот эта ерунда с молодым из Новосибирска. Что у него было в голове, никто не знает, стал бы он себе отпуск зарабатывать или нет – неизвестно, но история знает и другой случай на четвёртом посту. «Пехотский» офицер, возвращавшийся в городок со стороны первого КПП, видимо, перебрал немного огненной воды, и толи на солнышке его разморило, толи ещё чего, но попёр он, бедолага, прямиком на часового, которого, как обычно, ничего в начале лета не отделяло от дороги.
                Может, офицеру стало скучно, может ещё чего, но  решил он пообщаться, перепутав кафе «Рассвет» и склад ГСМ местами, в общем, попёр  прямо на верную смерть. Только в тот раз на посту совсем не герой оказался, а простой парень, которому и геройства этого задарма не надо, тем более, отпуск, купленный такой высокой ценой, пусть даже и совсем никудышной жизнью «пехотского» офицера. Часовой спокойно подождал, пока подгулявший вояка пересечёт расстояние от дороги до начала поста, и вплотную приблизится к столбу и караульной будке. Потом взял и просто закатал кулаком в нетрезвый торец, по-русски, вырубив его на месте.
                «Не надо подходить к человеку с ружьём слишком близко, это опасно, а теперь ты устал, так, что полежи и отдохни здесь, пока за тобой не прибежит вызванная тревожная группа, они отведут тебя к другим дядям, - вот с ними ты и наговоришься...»

                Всё это вспомнилось мне сегодня, когда подошёл я к границе пятого поста, и посмотрел на лаз, заделанный крест-на-крест колючей проволокой, недавно чуть не ставший местом трагедии. 
                Августовское солнце, почти потерявшее свою силу, пригревало сзади затылок, его светом была залита открытая передо мной картина начинающего развиваться события на МТФ. Уже больше получаса я наблюдал за перепалкой, происходящей рядом с коровником. Там перед  УАЗиком двое «пехотских» солдат, один из которых был одет в парадную форму, выясняли отношения. Одетый в парадку, как потом оказалось, водитель этого УАЗа, всё порывался забрать снятый с машины трамблёр у первого, плотного телосложения солдата с МТФ. Долгая словесная перепалка на повышенных тонах и с известными выражениями не осталась без внимания нашего помощника дежурного по части, который было сунулся туда, но был отослан гораздо дальше дежурного помещения, и от обиды на такое неуважение к чину, вынужден был вызвать караул из второго городка, чтобы те утихомирили своих дебоширов.
                Почуяв, что дело пахнет керосином, водитель попытался смыться на машине, не понимая, что ни одно из КПП его просто не пропустит. Второй, покрепче организмом, а следовательно, более трезвый и ещё чего-то соображающий, сняв распределитель с зажигания, гонялся за первым вокруг машины, пытаясь его поймать. Так и бегали они туда-сюда вокруг машины, спотыкаясь на кочках, а в городке у кого-то из магнитофона неслась песня «Маэстро» на все окрестности, заливаясь голосом Аллы Борисовны.
                Заводили эту песню раз пять подряд, и когда приехала дежурный ГАЗ-66 с автоматчиками, один из  участников представления  пошёл закрывать своё хозяйство и сдаваться. Другой – водитель, поняв, что его карьера командирского водителя безвозвратно поломана, отчаявшись,  несколько раз с силой стукнул кулаком по капоту, потом отошел на пару шагов назад и, с разбегу подпрыгнув, перелетел через капот, двумя ногами высадив лобовое стекло. Только брызги в разные стороны! В таком положении он и замер лёжа на капоте. Подошедшие автоматчики вытаскивали его, схватив за подмышки и волоча по мятому капоту ногами. Так и повезли их - одного сидя, другого лёжа, а в след уезжающей машине с «пехотским» караулом неслось:

                «Пусть мы далеки, как да и нет,
                и рампы свет нас разлуча-а-а-ет!
                Но у нас одна, да, да, одна
                святая к музыке любо-о-о-вь!»

                После такого и стрелять? Ну уж, нет!
                Через пару недель судьба забросила меня недалеко от МТФ и, разбираемый любопытством, я подошёл к месту недавних событий. Заглянув на ферму, поздоровался с усатым мужиком плотного телосложения, лет тридцати на вид.
                - Слушай, - говорю ему, - а что такое произошло тут у вас недавно? Шум какой-то был, вроде пьянка?
                - Да выпили с водилой командирским, а он завёлся, решил в «Копи» к девчонкам съездить, сам, гад, лыка не вяжет, а за руль лезет. Ну, я у него трамблёр и снял. Он в драку полез, я ему и навалял, потом ещё добавить хотел, да не догнал.
                - И чего вам было за это? – спрашиваю, с ужасом вспоминая недавний суд у них в части.
                - На губу посадили.
                - И?
                - Назавтра выпустили.
                - И всё?!!
                - Так работать-то некому, за коровами ходить надо.
                Подивившись такой «строгости» наказания за разгуляй, устроенный простыми солдатами, проступок,  за половину которого любого из нас расстреляли бы показательно два раза, я напоследок интересуюсь:
                - А сколько тебе лет вообще-то?
                - Двадцать восемь.
                - Блин, а как же ты в армию попал?
                - Да отловили за месяц до дня рождения, и вот здесь служу теперь.
                Пожелав ему удачи, покидаю ферму под сильным впечатлением контрастности двух соседних миров. «Надо же!»

-33-

                Напряжение, которое было снято весенней поездкой в Анадырь, потихоньку достигло прежнего уровня. Времени понадобилось всего в два раза меньше, чтобы опять тоска начала стягивать свои стальные обручи на груди. Однообразие жизни в замкнутом пространстве начинает меня бесить,  доводя до кипения возмущённый разум. Молодой замполит роты Долженко, читающий политинформацию «о происках вражеской пропаганды в деле оболванивания неокрепшего солдатского разума», говорит нам:
                - Все анекдоты, которые сочиняются про наше правительство, придумываются в специальном отделе Пентагона, занимающемся пропагандой. Вам необходимо повышать бдительность, чтобы не угодить под тлетворное влияние враждебной идеологии. Вот, к примеру, все прозвища, которые вы даёте командирам, только на руку идеологическому противнику. Ведь, наверняка, у каждого из офицеров роты есть прозвище, так?
                - Есть, есть, конечно, - недружно, но всё-таки многоголосо отвечаем ему со смехом, - и не только роты!
                - Вот, конечно, вы не скажете мне, у кого какое прозвище, это понятно, - и обведя всех быстрым взглядом, он продолжил, - ну, своё прозвище я знаю, - при этом он провёл рукой по полностью безволосой голове. По сонным рядам прокатился смешок, кто-то закивал головой в знак согласия, кто-то спросонья ничего не понимающим взглядом оглядывал товарищей, хлопая ресницами, силясь сообразить, по какому поводу смех. Не разобравшись до конца, но поняв, что не про него смеются, утыкался в спину впередисидящего, досыпать. Остальным продолжалось веселье:
                - А про Василь Иваныча с Петькой тоже они придумали?
                - Про героев Гражданской войны, -  конечно! И про строителей социалистического государства – тоже. Это же идеологический подрыв нашего государственного строя!
                - Про Вовочку,  соседку и еврея  тоже? Какой кошмар! Куда дотянулись руки проклятых империалистов!
                Про чукчей и прочие малые народы мы уже не спрашивали, наперёд зная ответ замполита и, поэтому, быстренько задали ему вопрос о своём наболевшем:
                - Товарищ лейтенант, а правда, что военным здесь год службы за два идёт?
                - Правда.
                - Всем, всем?
                - Да.
                - Тогда почему нас здесь два года держат? Получается, что мы за четыре года здесь служим?
                - Нет, на военнослужащих срочной службы это положение не распространяется.
                - А что тогда на нас распространяется? В отпуск не пускают – не положено, в увольнение ходить нельзя – некуда! Как зеки здесь, на два года за колючку упрятаны.
                - Вы не зеки, а солдаты срочной службы!
                - Чем же мы таким от зеков отличаемся? Только, что сами себя здесь и охраняем?
                - Вы же здесь не одни, есть и гражданское население.
                - Гражданские за оклады хорошие здесь работают, да и то, право имеют выехать за пределы, хоть в Анадырь, хоть куда…
                - Всё, отставить не по теме политинформации разговоры!
                «Вот так всегда, дойдём до самого интересного, и сразу: «отставить, не по теме». Разговор-то, как раз, самый что ни на есть по теме, - за что такое счастье привалило нам сидеть тут, прикованными к этим воротам в сопках. Разве за то, что больше никогда в жизни не наденут на нас форму военную, если Кибиткин не соврал, но его ведь тоже надуть могли. Эх, тоска цвета поржавевшей тундры, когда же увижу я берёзы настоящие? Надоели местные ландшафты до смерти, и тошнит от запаха гуталина!»

                Одна из наших тайных, но запрещённых радостей – это телевизор ночью. Никогда не пропускаем передачу с таинственным, всезнающим голосом ведущего Ворошилова за кадром - «Что? Где? Когда?». Не важно, с наряда пришли, или в наряд заступаем, всегда найдётся десяток человек, которые ни за что не пропустят эту телеигру.  Выставив «пост» на дальнем окне, закрыв одеялом ближнее к телевизору, смотрим знатоков, прерываемые только голосом постового: «Атас!», - моментально выключив телевизор, растворяемся в спальном помещении, где через секунду не слышно не единого скрипа пружин коечных.
                Зашедший в казарму проверяющий, не уловив носом посторонних запахов, пройдя по проходу спального помещения, прислушиваясь к ровному дыханию солдат, делает вывод о благополучии в данном подразделении, и отбывает инспектировать соседей. Мы же, выждав положенное время, привстав на койках, смотрим, - в какую сторону пошёл дежурный:
                - Наверх пошёл, во вторую, смотрите, не проглядите, когда обратно пойдёт! 
                И быстренько, шоркая подошвами кирзовых тапочек по линолеуму, из разных углов казармы стекаемся к телевизору, досматривать интересное - любители интеллектуальной игры.

                Вскоре роте объявили строевой смотр. Опять днём подрезаем шинели и готовим внешний вид: перешиваем затёртые пуговицы на хлястике, стрижёмся почти «под ноль». Не успев подстричься днём, я уговариваю Саню Чучина, после отбоя, в классе писарей и моего паяльника, подстричься. Он соглашается, и ещё до отбоя мы уходим в учебный корпус в дальний класс.
                Там, на моём школьном столе, как и у всякого радиолюбителя тех лет, царил полный творческий беспорядок: мотки провода, наполовину разобранные телефонные аппараты, всякие журналы и схемы, набросанные на листочках бумаги «от руки», паяльник с припоем и неизменной канифолью, пассатижи и отвёртки. Венцом этого, несомненно, греющего мне душу, бардака был приёмник без корпуса, попавший ко мне в ремонт трудно сказать какими судьбами. Жизнь достаточно потрепала этот старенький ВЭФ, но приложив немного припоя к нужным местам, я вдохнул в него достаточно сил для приёма местных «вражьих» голосов, по которым поздно вечером вещали музыкальные программы неплохого содержания.
                Включив самодельный блок питания в розетку, накручиваю знакомую радиостанцию. На волне зарубает «Дип Пёпл» с темой «Король автострады», делаю громкость достаточно слышной, но не очень громкой, сажусь на табуретку и, накрывшись белой простынёй, замираю, предоставляя свои волосы расчёске и ножницам в руке товарища.
                Поскольку всё дело происходило ещё летом, когда за окном было достаточно светло, нам хватило того света, который шел из-за окна. Чтобы время не пропадало впустую,  достав болгарскую сигарету с фильтром (пачку таких сигарет  я купил, решив себя побаловать после получки), закуриваю, момент самый подходящий для цивильной, долгоиграющей сигареты.  Саня стрижёт мой затылок, чикая ножницами, я курю, неспешно выпуская дым колечками, перебрасываясь парой слов про то и это, в приёмнике звучит рок, - замечательное завершение ещё одного дня службы. Сейчас закончим и пойдём спать, немного уже осталось. Всё бы так, но положение планет в этот вечер ничего хорошего, как оказалось, нам не обещало.
                Медленно, со страшным скрипом, открылась дверь класса, и на пороге показалась фигура человека в фуражке, офицерской портупее, и с красной повязкой дежурного на рукаве.
                «Здрасьте».
                Неторопливо войдя, дежурный по части остановился посредине класса, в сизом табачном дыму. Из-за его спины показывал нам свой кулак дежуривший по роте москвич Андрюха Громаков, тот самый, который всякий раз, увидев заставку программы «Время», подскакивал к телевизору, и громким голосом говорил, тыча пальцем в экран телевизора:
                - Во, во, ребя, смотри, вот Кутузовский, а вот там Калининский, а за ним, там улица, на которой я и живу! Вон там, гляди, гляди!
                - Да видели уже все, Андрюха, ты садись, зачем так нервничаешь!
                Но в следующий раз, он, забывшись, опять срывался с места и, громко объясняя, водил пальцем по кинескопу телевизора. Теперь, стоя за спиной офицера, он показывал нам кулак, при этом беззвучно матерился одними губами. Отыгравшая перед этим музыка замолчала, и в густом табачном дыму повисла неловкая пауза, которую нарушил женский голос раздавшийся из динамика радиоприёмника. Голос был с сильным американским акцентом:
                - Говорит Анкоридж, мы рады вас приветствовать на волнах в диапазоне…  - повернувшись к вмиг изменившемуся в лице Андрюхе, дежурный спросил:
                - Что, тоже «знатоки»? – Андрей в ответ только открывал беззвучно рот, видимо, сразу позабыв все слова, а мы поняли, что сегодня «накрыли» не только нас одних, а еще и телезрителей в ленинской комнате. Да, не позавидуешь такому дежурству.
                - Товарищ капитан, мы к смотру готовимся, - робко подал голос стоящий надо мной с ножницами  Саня Чучин.               
                Посмотрев на него, потом на меня, офицер молча вышел из класса. Дежурный по роте припустил за ним, на прощание погрозив нам ещё раз кулаком. Я загасил окурок в маленькой металлической коробке, приспособленной под пепельницу:
                - Саня, чего замер, достригай уже, теперь, всё равно, попались, завтра нас «наградят», ну а сегодня последняя наша спокойная ночь.
                Закончив стрижку, прибравшись, идём укладываться в койки; поравнявшись с тумбочкой дневального, около которой невесело застыл дежурный по роте, я задерживаюсь:
                - Андрюх, ты извини, что так получилось, мы не знали, что его потащит в классы, никогда такого не было, чтобы туда заходили с проверками.
                Посмотрев на меня как-то обречённо, Андрюха просто махнул рукой, прогоняя нас с глаз долой:
                - Идите уж…

                На следующий день про ночное происшествие стало известно всем. Ротный особо отметил моё рвение быть обязательно аккуратно подстриженным, и дал задание осветить сие событие в боевом листке. Вот чего не хотелось мне тогда, так это прославиться и стать героем стенгазеты. С такой физиономией, как у меня, только и мечтать быть нарисованным в карикатуре.
                Дело в том, что в редколлегии художником выступал пулемётчик из соседнего отделения Серёга Доронин. Этот парень мог где угодно, чем угодно и на чём попало нарисовать всё, что пожелаете. Легким движением руки рисовалась на окне, покрытом инеем, обнажённая красотка,  как живая! Собачки и прочие животные – слов нет, Дисней отдыхает. Феноменальная способность рисовать карикатуры взглядом, только одному ему доступным, примечая мельчайшие особенности характера  человека, Серёга так «выписывал» персонаж, что могли и прозвище обидное приклеить.
                С замиранием сердца, вечером, подхожу к вывешенной рядом с ленинской комнатой стенгазете. На карикатуре, буквально посредине, достаточно крупно, изображено ночное происшествие, которое к тому времени уже обросло неимоверными подробностями. Опустив детали, художник  изобразил меня вальяжно развалившимся на стуле, слушающим «вражескую» музыку и выпускающим струю дыма в потолок. Рисунок получился совсем не смешной, наверно, мастер карикатуры был не в форме, или я - персонаж для него не совсем яркий на тот момент, или просто тоже надоела эта жизнь по расписанию, но всё выглядело серенько и, самое главное, для меня не обидно. Поскольку налицо было полное моральное разложение, караул мне заменили нарядом по столовой, чему я нисколько не расстроился.
                От начальства высокого подальше, к компоту поближе, можно и в столовую, в наряд податься, благо, вон она, напротив, с койки видно!

                Сушёные груши, чернослив, яблоки и изюм, - что ещё может быть вкуснее солдатского компота в эмалированной кружке! Впервые попав в наряд по кухне, немного теряешься, но добрые советы бывалых товарищей всегда помогают в трудную минуту. Кухня, вроде бы, везде одинаковая, - что дома, что в другом месте, но, почему-то, сравнить солдатскую кухню, в один раз кормящую до пятисот человек, ни с какой другой не можется.
                Десять человек в наряде, пара поваров, хлеборез, водители и дежурный – это те, кто ближе к столовой. На всё пропитание солдатское работает гораздо больше народу, и, как говаривал мне штабной писарь Аркадий Калякин, перепутавший цифры номера моего автомата, и неправильно  записавший его в военном билете:
                - Все сведения о раскладке продуктов являются секретными!
                - Да ты что! Аркаша, по-твоему, вся твоя писарская служба - секретная, особенно, от девчонок на гражданке? Наверное, в письмах  художественно расписываешь службу Родине, тяготы воинские?
                - Серьёзно тебе говорю, - секретные.
                - Завязывай, душа чернильная, уже живот надорвал от смеха! Чего там секретить? Перловку, наверное, с пшеничкой пополам? Или - что там подмешивают нам, чтобы снов не видеть «сладких»?
                - Правда! По количеству выданного чая можно определить численный состав части: один грамм – один человек. Всё просто, вот поэтому, лично и приходится носить расход в столовую.
                Этот диалог состоялся на дороге, напротив нашей казармы; Аркадий, вообще непонятно, каким образом, попал со своей походкой служить. «Ему бы, на крайний случай, в нестроевую, или вообще, по боку всё это армейское, живи на гражданке, лакай портвейн «три семёрки», закусывай конфетами «Белочка», опять же, девчонок мороженым угощай… нет, попёрся вместе со всеми служить...»
                Подняв вверх руку с зажатыми списками личного состава, Аркадий потряс  ей над своей головой, и прошествовал далее в столовую, своей совсем не военной походкой, а я, немного стушевавшийся, сбежал с бетонного полотна дороги, по трём ступенькам, вниз к роте.
                Вечером  дежурный по столовой проверит количество полученных продуктов со складов, согласно расходу солдатско - сержантских душ. Ужин для наряда - что-то вроде разминки и подготовки к самому главному, а самое главное - это, конечно, обед. До него ещё далеко, а пока надо только накрыть зал, подождать, пока пришедшее голодное воинство слопает свои порции, запьёт их чаем с молоком и вернётся к распорядку добивать остаток дня. Мы же всё уберём, намоем, и, если не работает картофелечистка, а она, практически, всего один раз при мне работала, то всем нарядом собирёмся в овощном цеху, около чугунной ванны, и будем чистить картошку вручную.
                Здесь время меняет свою скорость течения, в части объявлен «отбой», и бешеная ритмика солдатской жизни замирает до утра. Наше время, вроде бы, неторопливо течёт само собой, как картофельная шелуха из-под ножа, разной длины, в зависимости от рассказчика или темы беседы в неформальной обстановке. Не каждый дежурный прапорщик подойдёт к солдатскому кругу поддержать беседу или просто поговорить за жизнь.
                Вот Улятовский, наш старшина, завсегда садился рядом с нами и, взяв нож в руки, наравне со всеми чистил картошку до глубокой ночи. Трудно понять, что могло менять такого, как мне тогда казалось, «солдафона» до мозга костей, как наш старшина, но здесь он становился совершенно иным человеком, простым мужиком. Скорее всего, и прозвали его солдаты «Батя» не только потому, что он одевал и обувал нас, а просто за то, что большой души человек был старшина, никогда не ставил перегородки между собой и солдатом.
                Ой, как интересно слушать разные рассказы про житьё здешнее и далёкое, материковское, но время убежало, и картошка закончилась, перебралась почищенная в ванну, – это заготовка на завтрашний обед, точнее, уже сегодняшний.
                - Идите, синки, в роту, спать, - отправляет нас старшина отдыхать.
                Неслышными тенями выскальзываем из столовой через чёрный ход, обходим казарму сзади, и быстренько прошмыгиваем к себе в расположение. Слышно снизу, из-под горы, только тарахтение дизельной станции, не прекращающееся ни на секунду. Курить уже неохота, и, поэтому, никто не задерживается в умывальнике. Ныряем под одеяла, два-три скрипа коечных пружин, и опять - сон-волшебник, здравствуй…
                Утром, ещё до подъёма, мы уже в столовой, - надо успеть все столы накрыть к завтраку. Из окна хлеборезки выставляются тарелки, с нарезанными на них тридцатью кусками белого хлеба. На отдельной тарелке разложены десять кругляшков сливочного масла. Всё это накрываем на стол для десяти человек. Из варочного цеха добавят кашу с мясом и обязательный тяжёлый силуминовый чайник с кофейным напитком.  Тут уж у повара должен быть глаз-алмаз, -огромным черпаком надо разлить полный паровой котёл приготовленного на точное количество едоков в столовой, плюс ещё бачки в караул и на КПП.
                Был один повар, на полгода старше призывом, худющий, как велосипед, с противным визгливым голосом, так он совсем покоя не давал нарядчику в варочном цеху: с самого раннего утра только и был слышен его голос: «Варочный, иди сюда, варочный, неси бачки, где этот варочный, варочный, варочный»… Наверно, ему доставляло неслыханное удовольствие гонять своего подручного по всей столовой, не давая ему ни минуты покоя. Этот Кащей в поварском колпаке был хуже самого озверелого сержанта в карантине, казалось, была бы его воля,  сварил бы он этого варочного прямо в сапогах, в следующий раз - ещё одного, потом ещё, пока не осталось бы ни одного варочного в части.

                Но вот и обед уже позади, отобедала рота строителей, самая последняя и многочисленная. Наряд в мойке запаривается, в буквальном смысле слова, - как всегда, там не работает посудомоечная машина. Перевезя горы грязной посуды из зала, ребята погружают её по очереди в три ванны, расположенные одна рядом с другой. Потом посуда перекочёвывает в сушильный шкаф, откуда её возвращает пришедший на проверку «собачий» доктор, капитан медслужбы Белдыев. Перемыв часть посуды заново, наряд в мойке присоединяется к остальным и, уже в полном составе, все сидят в комнате для наряда по кухне за длинным столом, по которому с трудом, еле-еле ползёт огромная, брюхатая самка таракана.
                Насекомое чувствует себя как дома, да и резвости в её положении уже нет. Она очень медленно передвигает своими лапами по столу, волоча за собой огромный «контейнер» с потомством. Прихлопнуть такого зверя, размером с мизинец, ни у кого не поднимается рука, да и пачкаться никому неохота. В то же время, все неотрывно наблюдают за перемещением с виду очень перекормленной мамаши:
                - Ну и тараканище, гляди, какая у него задница! Чего только он сюда вылез?
                - Так повара их сегодня паром гоняли, вот и вытурили из-за котлов бедолагу.
                - Это самка, ползёт гнездо строить где-нибудь.
                - Противная какая…
                - Съел бы такую за деньги?
                - Смотря, за сколько…
                - За десятку бы стал?
                - Не, десятки мало, вот за двадцать…
                - Давай за двадцать! Вот, пацаны - свидетели, кладу на стол свой перевод на двадцать пять рублей, съешь таракана при всех,  - двадцатка твоя!
                - А как можно съесть?
                - Как хочешь, можешь - в хлеб завернуть, можешь - в ложке размять, но при всех -обязательно!
                Ползущий таракан при этих словах даже замер на секунду, перестав перебирать своими лапами.
                Посмотрев на толстую задницу насекомого, из которой вот-вот должно было появиться очередное потомство, охотник полакомиться такой свежатиной вдруг пошел на попятную:
                - Не, чего-то мне расхотелось  его есть, пусть ползёт к себе в норку.
                - А за четвертак никто не хочет его слопать?
                - Не, не, пусть ползёт себе на…!
                Вечером, естественно, рассказали в роте про почти состоявшееся пари из-за таракана. За две недели до получки такая огромная сумма призовых тут же нашла пожелавших съесть половину тараканов во всей столовой. Даже рассказы очевидцев нисколечко не смущали их, все, как один, заявляли, что за деньги точно съели бы!
                На подведении итогов ротный поносил наряд по кухне, называя нас «сраными блокадниками», додумавшими экономить жир, плохо смывая его с тарелок. Всё это было не во сне, не на политинформации, и мне стало очень стыдно за красивые капитанские погоны…


-34-

                - Здорово, Витёк!
                - Здорово, ребята!
                Витька Прусов, бывший сержант из нашей роты, а теперь обычный рядовой  в третьей роте, встретился нам на бетонке, разделяющей наши казармы. Вместе с Серёгой Елесиным нас, составом в пол-отделения, отослали на работу в сторону верхнего тёплого склада. Навстречу спускался с горы гренадёрского роста, с  огромной улыбкой на лице, в непривычных погонах рядового, гордость и краса – Витя Прусов. Почти два метра чистого, высокой пробы, оптимизма. Поздоровавшись за руку, начинаем скоренько расспрашивать его про житьё на новом месте:
                - Как сам-то? Не скучаешь по нашей роте?
                - Всё путём, ребята, скучать не приходится. Там у нас парень такой есть, Секамычем называем, так он, как откроет рот, начнёт чего-нибудь хохмить, мы его  минут через пять умоляем просто замолчать. Доводит до коликов  в животе, - такие пародии на всех делает, просто отпад!
                Действительно, в третьей роте был такой человек с резиновым лицом, один взгляд на которого невольно вызвал улыбку, а если он в ответ корчил гримасу, то вызывал непроизвольный смех. Представить себе можно было легко: если бы такой мастер пантомимы начинал кого-нибудь пародировать, то наградой ему был бы дружный хохот. Некоторых  товарищей  этот талант от природы  доводил до истерического состояния, сгибал пополам и заставлял кататься по полу в казарме.
                Чего можно узнать про человека за короткую минутку общения, посреди дороги, в центре городка? Серёга Елесин, приехавший со всеми сержантами из Тулы, был с Витькой в корешах, но, видно, не судьба была друзьям дослужить вместе в одной роте. В январе восемьдесят первого Прусова разжаловали и отправили дослуживать рядовым в третью роту, которая была вся его призыва. Непонятно, чем не угодил спокойный и уравновешенный Витя нашему ротному: однажды он уже был предупреждён капитаном, что он его разжалует. Витя просто махнул на это рукой, видимо, для него существовали другие, более важные ценности. Все уговоры друга Серёги «не лезть на рожон»,  спокойно дослужить и вернуться домой в сержантском звании, на Витьку не действовали. И вот однажды, во время проверки дежурства на втором КПП, ротному не понравился бушлат спецпошива, накинутый на плечи поднявшегося ему навстречу Прусова. 
                Домик второго КПП, в отличие от своих собратьев первого и третьего, имел центральное отопление, и в январские морозы, которые легко заходили за сорок градусов, подмерзал немного. Сидеть за столом без движения долгие часы, вообще-то, холодновато, но вошедшему с мороза ротному показалось, что в помещении достаточно жарко, чтобы сидеть ещё и в куртке пошива. Объявив, что его терпение кончилось, ротный подал рапорт, «навешав» на Витьку всех собак, и того отправили дослуживать через дорогу с чистыми погонами, на что он отреагировал с поразительным спокойствием.
                Чем руководствовался капитан, – непонятно, или он выполнял разнарядку по разжалованию, или тешил своё самолюбие, - это неизвестно, но наша хоккейная команда лишилась отличного вратаря. Пусть наши казармы и находились через дорогу, виделись мы с Витькой только мельком, издали, или в столовой. Проходя мимо, здоровались кивком головы. Так, как в этот раз, за восемь месяцев встретились впервые.

                Одна минута разговора, а как стало легче от неунывающего Витькиного вида, человека-фонтана жизненного, бьющего в любую погоду. Посмотрев ему вслед, наверное, тогда я понял, что вся эта чехарда с воинскими знаниями - просто ерунда, из-за которой не стоит и заморачиваться-то. Конечно, мне, глупенькому, хотелось получить объяснения, - за что меня низвергли из капралов. Пусть высокие начальники объяснят, - почему? Выведут на публичную казнь перед строем, опозорят, как было принято, предадут всеобщему презрению и отправят чистить свинарник. Пускай, главное знать, – за что? Но никто ничего объяснять мне не собирался, всё было сделано как-то подло, тихой сапой.
                Бросив вслед удаляющемуся Витьке короткий взгляд всему его высокому росту, я почувствовал себя много лучше.  Все мои сомнения унёс с собой под гору парень, с которым почти год назад я ещё пытался спорить о месте и значении человека в армии. Теперь мы расходились в разные стороны, в одинаковых званиях, с одинаковыми взглядами. Время расставило всё на свои места достаточно скоро, поставив знак равенства в нашем споре.
                Поднимаясь в гору по дороге к складу, я уже не слушал, о чём ведут между собой разговор ребята, наверняка, там речь была о том, чего достанется в работу сегодня. Мне, по большому счёту, было всё равно, лишь бы не таскать по складу тяжеленные мешки с мукой. Мысли увели меня далеко от действительности: я вспомнил, как в наряде по роте подошедший сменить меня с тумбочки Серёга Трофимов, спросил:
                - Ты видел, как Прусов спит?
                - Нет, не обращал особого внимания, а что?
                - Сходи, глянь, только не пугайся, он с открытыми глазами лежит.
                Проходя мимо спящих в кроватях за день намаявшихся ребят, вдруг натыкаюсь на взгляд из-под полуприкрытых век. Поначалу поражает жуткое зрелище: вид человека, неподвижно лежащего с открытыми глазами, но потом, всё-таки, соображаешь, что это просто такая особенность у него, и всё. Так вот, наверное, эта ночная особенность и помогла Виктору быть прозорливее в вопросе о месте человека в жизни. Ему за это спасибо, - за маленький пример быть немного выше той кажущейся такой очень важной, но по сути, - всего лишь обыкновенной мышиной вознёй, происходящей повсеместно в нашей  жизни.

                Потянуло осенним сквознячком со стороны пехоты. Нехотя, лениво, ещё не набрав полную силу, уже потягивает зимним холодком стелящийся низом ветерок.  Совсем ещё ребёнок по здешним понятиям, ему ещё расти и расти до настоящего, по-взрослому, сильного ветра. Правда, в этом месте всё, что происходит с погодой, то происходит очень быстро, почти моментально. Не успели как следует поймать солнечного, летнего тепла, а его уже и след простыл. Пролил август месяц почти сплошными дождями, освободив каменные распадки между сопок от остатков снега, лежащего на теневых сторонах, недоступных солнечным лучам, и всё, ловим собственными телами дыхание близкой Арктики.
                По утрам бодро размахивая руками на плацу, всё сильнее крутим «солдатскую мельницу», отгоняя холодный воздух разогретыми мышцами. Вечером, выстроившись перед ротой, в ещё летнем обмундировании, прогибаемся, сводя лопатки вместе, пытаемся отвести сразу становящемся жутко холодным нательное бельё подальше от остывающей спины. Так и стоят все в нелепых позах морских коньков, сдерживая дрожь в зубах, пытающуюся прорваться наружу, ждут, когда выровнявшись и присмирев, доложат контролирующему офицеру о готовности роты следовать на ужин. 
                Любимое развлечение в такой момент - это прижимать рукой гимнастёрку  к спине стоящего перед тобой товарища. Мало, кто поймёт это удовольствие, когда от внезапно прилипшего между лопаток холодного, как лёд, нижнего белья, впереди стоящий товарищ начинает корчиться и всячески пытается отстраниться от напасти. Все его попытки вывернуться, с приглушённым матерком, адресованным стоящим позади него, обречены на неудачу. Извиваясь  всем телом, бедолага только принимает ещё более скрюченную позу, развлекая тем самым стоящих позади. Привлечённые шевелением в рядах, соседи безучастными долго не остаются, прижимая гимнастёрки и зачинщику, и всем, к кому рука дотянется. Балаган может прекратить только строгий окрик офицера, присутствующего на построении, а в отсутствии такового, эта забава на лёгком морозе продолжится до самых дверей столовой.
                В тот вечер хохмили мало, контролирующим был ротный, при нём вольностей особо не допускали, ведь, от его команды «смирно» замирали на лету даже мухи, сваливаясь на пол, обездвиженные страхом. По команде «вольно», мухи, «отмерев», взлетали и  продолжали своё глупое жужжание, уносясь поближе к туалету, от греха.
                Ужинали треской, с которой подали и сухую картошку. Рыбу съели полностью, облизав все косточки, уж очень редкая гостья была на нашем столе эта белая, с таким нежным мясом, вкусная рыба! Есть каждый день вымоченную красную рыбу, которая, всё равно, с трудом откусывалась, честно говоря, надоело. Другое дело, белая рыба! Пусть она не считалась деликатесом, но в крае, где красную икру едят ложками, рыба с белым мясом – редкая гостья!
                На обратном пути, в месте, где три ступеньки к роте вниз с бетонки, вижу, как какой-то прапорщик, прицепившись  к капитану, сопровождавшему роту, о чём-то оживлённо с ним беседует. Отмахнувшись от него рукой, капитан, вместе со свернувшей с дороги ротой, спускается на дощатый плац и уходит в казарму. Вслед ему, застыв в позе с раскинутыми в стороны руками, кричит не совсем понятную фразу прапорщик: «Ну дай парня-то! Чего тебе, жалко?» При этом мне показалось, что он посмотрел на меня, как раз идущего в конце ротной колонны. «Да нет, показалось, наверное, в темноте». Постояв немного посреди дороги, прапорщик исчезает, растворившись в темноте вечера.
                Через некоторое время, облачившись в шинели и взяв фонари, идём на каток, поболеть за  команду третьей роты, участвующую в первенстве части по хоккею с мячом. Команда нашей роты вылетела из соревнований, продув команде из ОЭТР ещё в самом начале первенства, теперь остаётся только болеть за батальон, точнее, за его третью роту, которая уверенно лидировала в первенстве.
                Прибыв на каток, располагаемся вдоль длинного борта хоккейной коробки. В ожидании начала соревнования, смотрим по сторонам, переговариваясь между собой на отвлечённые от службы темы.
                Из раздевалки катка показывается фигура раздетого по пояс майора Гранковского. Весь вспотевший, он выскочил вслед за кем-то и, найдя в толпе этого человека, махнув рукой, чего-то прокричал ему сквозь гул солдатских голосов, наполнивших помещение катка. Внешность майора, всегда одетого в офицерский китель, который мешком сидел на его, с виду казавшемся худосочном теле, теперь ничего общего не имела с тем человеком, которого я видел теперь. Худощавым оставалось только лицо, его торс, всегда прикрытый формой, был открыт, и меня поразила та груда мышц, которая помещалось на его теле. Рельефу мог позавидовать любой молодой «качок», таскающий каждую свободную минуту  горы железа. Конечно, глядя на человека, который по возрасту годился мне в отцы, я был просто сражён его прекрасной физической формой, которую до этого никак не замечал под офицерской одеждой.
                Не много офицеров и прапорщиков в части могли блеснуть хорошими физическими данными, спортсменов было и того меньше, но с майорского торса точно можно было лепить статую.
                Началась игра, и всё внимание быстро переключилось на поле катка, где развернулась настоящая решающая баталия. С кем играла третья рота в финале, - это уже не столь важно. Главное - это то, что они победили, а мы болели за нашего бывшего вратаря, вовсю давая выход эмоциям, срывая голоса в громком всеобщем оре многоголосой толпы.
                После игры, выйдя на улицу, без перекура, быстро построившись в две коробки, рота двинулась в сторону плаца на вечернюю прогулку. В задних рядах двигавшегося в колонну «по три» второго взвода, красным мотыльком, разгораясь временами ярче, летала папироска, кем -то уже успевшая прикуриться. Перехватив пару затяжек, передаю красного мотылька дальше в протянутую руку.
                Идёт первая рота на вечернюю прогулку, совсем стемнело на улице, только фонари высвечивают нас, шагающих по Комсомольской улице. В спину, со стороны пехоты, подгоняет усиливающийся ветер вперемешку с мелкой снежной крошкой, это первая пурга начинается в новом сезоне. Её с радостью приветствуют наши сержанты, которым остаётся служить всего ничего, пару месяцев.
                Шагая вместе со всеми, стараюсь запомнить дату, когда начинается первая пурга. Школьники пошли в школу, сентябрь месяц и магическое число три. Итак, первая пурга осенью восемьдесят первого года началась третьего сентября. Впереди - самая долгая зима…

-35-

                Подошедший ко мне ещё до обеда Серёга Трофимов светился от счастья, как начищенный самовар.  В правой руке он держал пару свежих, ещё не топтаных сапог:
                - Эй, птица, ты сапоги новые получал у старшины?
                - Сапоги? Нет, не получал ещё.
                - Иди, получай уже!
                Меня подбросило на табуретке кверху, и ноги сами понесли в каптёрку за последней, третьей парой сапог. Как же мог забыть я про то, что осталось износить последние сапоги и, словно в сказке, после этого я окажусь дома!  Ненавистные горы превратятся в тяжёлую пыль воспоминаний, которая осядет позади пройденного пути и больше никогда не поднимется, разве только во сне, иногда. Добежав до каптёрки, сую нос в помещение с запахами новой формы, парадных ботинок и чистого постельного белья. Сегодня из каптёрки разносился, перебивая все остальные запахи, густой запах долгожданных «третьих» солдатских сапог! Посмотрев на меня в упор, старшина спросил:
                - Размер, син мой?
                - Сорок первый, товарищ старший прапорщик!
                - Держи.
                Хотел ответить, что крепко держу, не выпущу ни за что, эту мою линейку длиною в восемь месяцев. Последних месяцев, на которых, мне казалось, что я набрался терпения уже вполне. Ох, как они вкусно пахнут, мои долгожданные, с новенькими стельками внутри! На ребре стелек - таинственные насечки: одна, две, три, пять. У всех разное количество. Почему так, - мы не знали, и кто-то авторитетно заявил, что сапоги шьют зеки, а на стельках делают заметки, - кому из них сколько сидеть осталось. Может, оно, конечно, и не так, но выдвинутая версия прижилась достаточно легко, - кому ещё, кроме зеков, шить на солдат сапоги каждые восемь месяцев? Ничего не ответив старшине, отправляюсь переобуваться в спальное помещение. Надев обнову, чувствую, что нога моя явно усохла, или сапоги достались на размер больше. Сидя на соседнем табурете, чем-то недовольный, топает ногой в новом сапоге по полу Серёга Трофимов:
                - Какие-то сапоги маленькие достались мне.
                - А мне, наоборот, очень большие. Нога болтается внутри, как карандаш в ведре.
                - Давай поменяемся?
                - Давай!
                Быстренько скидываем сапоги и протягиваем друг другу не подошедшую в размере обувь. Провалившись в Серёгин «сорок второй», я понял, что вместо ведра моя нога попала в бочку. Подняв  взгляд на товарища, который с трудом пытался запихнуть ногу в явно маленький для него сапог, выждав немного, говорю:
                - Твои ещё больше, у тебя, наверно, нога выросла из своего размера.
                - Да, твои совсем маленькие… - с сожалением протянул товарищ.
                - Я усох совсем. Ладно, на две портянки зимой будет в самый раз. Впереди зима холодная и длинная, до самого дембеля!
                - А мне чего делать?
                - Сходи к старшине, поменяй на размер больше. Делов-то!
                - Точно!
                Схватив новые, так и не подошедшие сапоги, Серёга умчался в каптёрку. Я, сидя на табурете, разглядывал сапоги от носок до верха голенищ. Слегка притопывая по полу, про себя в такт этому ритму повторяю: пос-лед-ни-е,  пос-лед-ни-е. Скоро… Уже немного осталось сказываться этой для повзрослевших мальчишек сказке. Эй, кто там дни считает? Сколько осталось? Двести тридцать, говорите, пятьсот позади? Так это же здорово!
                «Смело товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе…»



                Сдуру завожу привычку отмечать оставшиеся дни в карманном календаре. Время, как будто узнав про это, словно надсмехаясь надо мной, превращается в моток бинтовой резины. Каждый день тянется неимоверно долго, неделя, похоже, увеличивается вдвое против прежнего. Не в силах больше переживать резиновые часы в сутках, бросаю это занятие, которое продолжалось чуть больше двух недель. Чудесным образом всё встаёт на свои места, и резиновые часы прекращают своё существование почти сразу. Время снова, набирает обороты, сразу же на всех порах летит  под гору, как только перестал ставить в календаре дурацкие крестики!
                Последний мой приватный разговор с командиром первого взвода состоялся на границе бетонной дороги и деревянного плаца возле роты. В день его первого повышения по службе. В этот день я был низложен полностью из близкого расположения Александра Николаевича, навсегда… Вечером, возвращаясь из штаба батальона, куда был отослан с поручением, я, буквально, нос к носу столкнулся с Сучковым, одиноко двигавшимся мне навстречу, как раз из роты.
                Приветствую его, как положено, встав «смирно», прикладываю руку к виску:
                - Здравия желаю, товарищ лейтенант!
                К своему недоумению вместо ответного приветствия, замечаю, как моментально изменился в лице Александр Николаевич. Его словно тучей накрыло:
                - Обратитесь ещё раз, товарищ солдат! – «взяв под козырёк» недовольно выговаривает мне он, - Ещё раз!
                Ничего не понимаю, вроде бы, всё правильно делаю, сам по форме одет,  что его не устраивает-то? Никак не могу сообразить, - что не так-то? Опять начинаю свою песню:
                - Здравия желаю, товарищ лейтенант.
                - Повнимательнее, Журавлёв, повнимательнее,- обрывает меня Сучков, разглядывая за моей спиной сопки на линии горизонта…
                - Здравия жела… - и тут мне на глаза попадается его погон, на котором вместо обычных моим глазам двух звёздочек расположены три маленькие звёздочки. Посмотрев на второе плечо, обнаруживаю и там  тоже три маленькие звёздочки. В моём мозгу никак не могло уложиться то, что офицеры получают очередные звания, независимо от итоговых проверок, и третья звёздочка на погоне, ещё вчера лейтенанта, громом поразила меня сегодня:
                - Товарищ старший лейтенант, поздравляю вас с званием.
                - Вы очень невнимательны, оказывается, Журавлёв, - сухо заметил Сучков, подрыгивая ногой. Смерив меня презрительным взглядом, козырнув, он добавил:
                - Идите.
                Мне ничего не оставалось, как, ответив: «Есть», откозырять и  прошествовать мимо него в казарму, ругая себя за несобранность в данном моменте. На дружбу, с теперь уже старшим лейтенантом, которая и так «боком» выходила,  мне, честно говоря, было наплевать. Не хотелось выглядеть совсем уж «плохишом», а тупым никак не получалось, да и раскусил бы меня в два счёта Александр Николаевич, стань я придуриваться, - не такой он простачок был!
                Пусть… с этого момента мы не стали врагами, просто он потерял ко мне интерес, как пресытившийся удав к очередному кролику, а мне уже вся эта игра «в солдатики» откровенно уже надоела. Большего мне здесь не увидеть и ничему интересному не научиться. Остаётся только дождаться освобождения и вылететь из этой клетки, как только подойдёт срок!
                «Ну вот, совсем забыл намазать новые сапоги гуталином, или, как говорит старшина: «крэмом». Надо побольше положить этой ваксы, и щёткой разогнать по одному сапогу снизу-вверх, потом по другому. Эх, красота-то какая! Новенькие, на восемь месяцев, последние…»

-36-

                Денежный перевод, полученный позавчера на почте, вселял надежду на скорое посещение солдатского кафе. Военный билет, лежавший в нагрудном кармане, «поправился» на целых десять рублей! Червонец, аккуратно сложенный пополам, был спрятан за край обложки моего документа, и грел оттуда душу своим красным цветом. Всё-таки, здорово чувствовать себя обеспеченным человеком, а ещё приятно то, что помнят о тебе на далёком материке и иногда помогают материально.
                «Почему всегда так мало денег? Сколько не имеешь в кармане, а всё мало и мало. Может ли наступить тот момент, когда наконец-то денег хватит, и какого размера тогда должна быть эта куча»? – думал я, прибивая доску на стенку окопа, находясь на обороне пятнадцатого портала. Вообразить большое количество денег человеку с социалистическими взглядами с первого раза было трудно, и я начал представлять себе её, с каждым разом всё увеличивая её в размерах.
                «Нет, карман не выдержит такого количества, даже в крупных пятидесятирублёвых бумажках. Будет очень тяжело, оторвётся, факт, оторвётся»! Представить себя здесь, на сопке, где нет ничего, кроме огромных бетонных ворот с оторванным карманом и кучей денег, рассыпанной по дну окопа, я был не в силах…
                Может, тогда лучше в чемодане? В большом чемодане, обтянутом коричневым дермантином… Нет, это никуда не годится. Ручка у него слабая, может оторваться, тогда не унести будет, а бросить никак… Эх, всё мечты, какие-то детские, лезут в голову. Зачем мне какой-то придуманный чемодан, когда рядом с сердцем есть красная хрустящая бумажка? Вот сегодня разменяю её в чайной…  да Толику Саблину рубль дам взаймы, обещал ведь».
                Несколько человек из нашего второго взвода занимаются ремонтом окопа, расположенного  рядом с небольшим перекрытием, под которым  во время тревоги должны находиться связист с командиром взвода. Вся оборона на пятнадцатом портале имела насыпное происхождение. Копать мерзлоту на глубину полного профиля, да ещё на таком диком уклоне, – неблагодарное занятие. Вот и поставлен этот профиль окопа, сколоченным из досок, под уклон горы, над самим сооружением портала. Обсыпали его кругом мелко колотой скальной породой, а об остальном позаботилась матушка природа, проморозив всю конструкцию насквозь. Летом, в самые жаркие года, даже то, что насыпное, не оттаивало на этой теневой стороне долины, превращаясь за один год в мерзлоту. Только всего и хлопот по обслуживанию окопов, - это менять сгнившие доски на более свежие, и всё. Отрезай доску нужной длины и прибивай взамен оторванной. Колотить гвозди - занятие нехитрое, ему обучены, практически, все мальчишки с детства. Загоняя очередной гвоздь в доску, у кого-то в голове вспыхивает воспоминание, которое немедленно предаётся огласке:
                - Вот у нас на гражданке был один мужик, так он за два удара такой длины гвоздь в доску загонял!
                - Разве возможно такое? Два удара, - это только прицелиться! - сильно сомневается кто-то.
                - Я тебе говорю, сам это видел, за два удара - по самую шляпку!
                - Чудеса!
                - Точно, сказки, - подхватывают версию сомневающегося несколько человек, перестав дружно стучать молотками.
                - Можете не верить, - с нотками обиды говорит обладатель мысли, - но я видел это своими глазами!
                - Ты сам попробуй его забить хотя бы за четыре удара, а потом сказки рассказывай!
                Несмотря на то, что гвозди были длиной сантиметров восемь, все заразились новой интересной идеей. Понимая, что забить такой гвоздище в два удара, даже молотком, весом в полкилограмма, нереально, я всё же присоединяюсь ко всем остальным. Старательно прицеливаюсь, и первым ударом на сантиметр вгоняю гвоздь в доску! Вторым, увеличив силу удара многократно, стараюсь загнать гвоздь по самую шляпку в серую доску. Хрясь! Гвоздь согнулся, влепившись боком в доску. Вторая попытка, – то же самое, ничего не получается! Настучав от души  молотками, нагнув кучу гвоздей, прекращаем это занятие…
                Хороший, тихий, солнечный вечер. Не капает вода сверху и не дует сумасшедший силы ветер. Наверно, у природы тоже пересменок  с лета на осень, или, скорее всего, на зиму. Готовится, собирается с силами зима, а, может быть, просто даёт нам передышку в несколько погожих деньков короткая местная осень? Не может же, действительно, быть всего два времени года,- зима и лето. Весне с осенью тоже полагается быть, пускай, несколько дней в году каждая.
                Оглядываю кругом окрестности и, кроме колючей проволоки и приземистой растительности, ничего не вижу… немного ниже нашей обороны, за двумя рядами колючей проволоки, из подземных недр торчат вертикально несколько бетонных труб. Скорее всего, это вентиляция подземных цехов. Около одной из труб стоит знак радиоактивной опасности… вокруг этой трубы цвет растительности немного другого оттенка. «Ладно, что там, до этой трубы приличное расстояние, да и не может быть, чтобы живым людям разрешалось находиться здесь, вблизи опасной зоны, техника безопасности должна быть хоть какая-нибудь! Тут важнее по пальцу молотком не попасть»…  Худо – бедно, но в конце дня мы без потерь, с целыми пальцами, возвращаемся в роту.

                После обычного ужина иду в чайную разменивать никак не выходившую из головы  десятирублёвку. Стоя в очереди, разглядываю в витрине пирожные с рулетами, сам про себя прикидываю:  сколько можно будет умять их за один заход в этот вечер? Трудно в армии без сладкого, вдвойне труднее там быть сладкоежке. «Не буду сегодня разгоняться. Возьму пяток пирожных, и запить чего-нибудь. А может быть, рулета кусочек? Вон, как красиво закручен… Нет, лучше попробую варенье из грецких орехов, банка небольшая, всего грамм четыреста, да и не пробовал я такое сваренное вместе со скорлупой»… Не нужно объяснять, что сладкоежке очень трудно себя сдерживать, имея наличность в кармане.  Сладким я нагрузился нормально в тот вечер.
                Не первый раз ходил я в чайную, и живот был к таким тренировкам привычный, можно сказать, но жар в теле и сильная тошнота вытолкнули ночью меня из койки и заставили держась за стены добираться по направлению к туалету. Согнувшись пополам над чугунным очком, я, трясясь всем телом, очищал организм, выворачивая все свои внутренности наизнанку. Сзади ко мне, державшему в руках раскачивающиеся стены туалета, с опаской подошёл дежурный по роте:
                - Чего с тобой случилось? – осторожно спросил он.
                - Не знаю, - отвечаю, сплёвывая густую слюну, в перерывах между рвотными приступами, - живот болит сильно, и голова кружится, звони в санчасть!
                Окончательно прочистив желудок, я, опираясь руками о стену, иду одеваться. В голове воет раскрученная центрифуга и мешает перемещению, сбивая с толку.  Сразу ослабевшие ноги подгибаются в коленях, норовя обрушить моё чужое тело на пол, но, собрав остатки сил, добираюсь до своей койки. С трудом попадая в штанины и рукава, одеваюсь и, не заправляя койки, надев   шинель, выхожу с сопровождающим меня Игорем Якушевым на улицу.
                Идти до санчасти совсем близко, она находится за штабом батальона, в одном здании с солдатским клубом. Быстро дойти не получилось потому, что меня всю дорогу сгибало пополам и приходилось останавливаться. В санчасть вскоре прибыл капитан Белдыев, и первый вопрос, который он задал, наклонившись ко мне, в очередной раз согнутому приступом резкой боли, был:
                - В чепок ходил?
                Понимая, что из-за произошедшего со мной отравления ребятам могут наложить запрет на посещение сладкого заведения, и я, сцепив зубы, не разгибаясь, отчаянно замотал головой:
                - Не-ет!
                Помня недавние трагические события, капитан спрашивает:
                - Посылку из дома не получал? Ничего не пил?
                В ответ только мотаю тяжёлой головой, которая, кажется, вот-вот оторвётся. Боль в животе согнула меня и никак не хотела отпускать. Так и сидел я на корточках возле стола  в санчасти, пока за мной не приехала «скорая помощь» и не увезла наверх, в госпиталь.

                В приёмном покое госпиталя меня осмотрел тот самый хирург, интеллигентного вида, в очках, с погонами майора медицинской службы. Помню его очень холодные руки, тщательно ощупывающие мой живот. О чём он меня расспрашивал, я уже не запомнил, поскольку временами проваливался куда-то. Тогда меня вытаскивал из забытья голос врача или медицинской сестры, заставлял отвечать на их вопросы. И вот, наконец, промыв желудок и напихав в него множество таблеток активированного угля, меня оставили в покое до утра.
                Утром, доктора померили мне температуру, которая с тридцати девяти с копейками упала до тридцати семи с небольшим. По этому случаю меня, слегка разогнувшегося, отправили в санчасть в сопровождении всё того же медбрата Игоря Якушева, где мне был предписан постельный режим.
                С чем сравнить ощущение человека, внезапно попавшего в совершенно другое течение времени? Меня просто вырвали с передовой, и на целую неделю забросили глубоко в тыл, где напоминание о военных – одна только форма. Все воинские начальники позабыли про моё существование. Если бы не плохое, временами тошнотворное состояние, можно было это всё засчитать за отпуск.
                Поев с утра таблеток и каши, ложусь в койку, и под треск и уханье двух барабанов, - музыки солдатской строевой, с лёгким головокружением, проваливаюсь в темноту…

                Увидев в руке у вышедшего к нам на улицу учителя физкультуры Андрея Николаевича футбольный мяч, все мальчишки закричали «Ура»! Сегодня, вместо прыжков в длину и стометрового забега на время, будем целый урок гонять мяч, разделившись на две команды. Вот такую школу мы любим, и никогда не пропустим такого незабываемого занятия! Во второй руке физрук нёс волейбольный мячик, который он «навесом» послал в сторону группы девчонок, стоявших немного в стороне от нас в «кармане» школьного двора. Те, сразу встав в большой круг, начали, подбрасывая мячик кверху, изображая игру в волейбол.
                Нам нет никакого дела до этих девчонок, мы, мальчишки, пацаны, и у нас свои игры, в которые девчонок не принимаем! Гоняя мяч по полю спортивной площадки, вся ватага ребят к концу урока имеет взмыленный вид. Кто-то из мальчишек, раздосадованный проигрышем своей половины, уже после финального свистка учителя, с силой посылает мяч в зенит. Взлетев высоко в небо, мяч неожиданно вспыхивает яркой точкой, мгновенно ослепившей меня…
                Я проснулся мокрый, как мышь,  подо мной чужим звуком тоскливо скрипнула коечная пружина. Кружилась голова и немного болело в глазах. Через узенькие щели прикрытых  глаз медленно оглядываю помещение. Это санчасть. За стенкой слышен разговор медбрата  с кем-то ещё, кого я не знаю. Смеются, наверное, анекдоты рассказывают или байки – небылицы.  «Понятно, - я всё ещё в армии, и у меня опять поднялась температура».
                Просунутая в полуоткрытую дверь голова с короткой стрижкой спросила меня:
                - Есть будешь? Обед принесли, вставай, пора уже.
                - Я не буду, не хочу, - махнул я рукой, подтверждая свой отказ.
                Голова исчезла за закрытой дверью. Я прикрыл глаза и продолжил гонять огромного «зайца», который остался у меня после взорвавшегося во сне футбольного мяча. «Хорошая у меня получается история со службой, если даже здесь никто не говорит про то, что находится  там внутри, везде сплошная секретность. Начиная с детского сада, все только и говорят, чтобы не совал нос, куда не следует, а то попадёт по этому носу и будет больно! Значит, на той карте, что висит на стене в особом отделе, обозначены только секретные места хранения американских ядерных зарядов. Ох, и много их там по островам раскидано!»

                Живо представилась картинка похожих городков на пустынных островах Алеутского архипелага. Там тоже дымят кочегарки и рокочут круглосуточно дизеля. Детишки, лопоча на своём родном, английском языке, отвечают уроки в школе. Уминают свои гамбургеры, запивая их Кока-Колой, а после играют в свои детские игры и мечтают вырасти непременно хорошими. «Американские жёны, поди, целуя, провожают на секретную службу своих мужей, которые целыми днями протирают от пыли и пересчитывают количество того самого, точно такого же, что и на нашей стороне лежит глубоко под землёй и ждёт своего часа, чтобы испепелить всех этих жён, заодно с их детишками. При этом, начищенной бомбе неважно, что лица они гражданские и будут держать кверху руки. Наши тоже, наверное, не говорят дома, какие штуки протирают от пыли на работе. Вот так и живём - друг напротив друга, и ждём, кто первый кинет этот камень…»
                Опять появляется голова и вопрошает:
                - Ужинать будешь? Таблетки надо принять, а то не поправишься!
                - Таблетки буду, я их с детства люблю.
                С усилием поднимаюсь и сажусь на постели. В голове ещё крутится центрифуга, правда, она уже сбавила обороты. Ногой ищу под кроватью тапочки, поймав и пододвинув большим пальцем ноги, надеваю один, потом нащупываю и надеваю второй. Медленно поднимаюсь и покачиваясь выхожу из палаты кушать таблетки и запивать их чаем.
                Вся служба в армии для солдата это тоска по всему, чего он лишён в силу сложившихся обстоятельств. Но самое тоскливое место, оказывается, находится в лазарете. На третий день ничегонеделания у меня начало зудеть во всех местах, которые привыкли к постоянному движению. Теперь я, наевшись таблеток, с тоской поглядывал за окошко, где проходила более привычная для меня солдатская жизнь. Не могу утверждать, что мне очень хотелось поскорее вернуться в наряды, но организму, с детства замученному докторами и больницами, санчасть показалась чуждым местом.
                При выписке я спросил у капитана Белдыева:
                - Товарищ капитан, а что же такое со мной было?
                - Ещё раз попадёшь сюда, будет ясно. Пока только подозрение на гастрит.
                Конечно, моему отказу от посещения чайной, которое предшествовало всем дальнейшим событиям, Белдыев не поверил, но и прямо обвинять меня в обжорстве сладостями он тоже не стал. Мне только этого и надо было, ведь, не весь червонец был потрачен в тот вечер. Значительная его часть ещё хранилась в заветном билете и ждала своего часа. Помня, что неосторожное поглощение кондитерских изделий может навредить молодому организму, я первую неделю обходил стороной заветные двери чайной.
                Втянутому в водоворот солдатской жизни, мне очень легко удалось восстановить потерянную физическую форму. Постепенно стали забываться события той ночи, когда меня, всего без остатка, чуть было не вытошнило в чугунное эмалированное «удобство» канализации.  Снова посетив чайную, я смело навернул любимых пирожных, заев их для верности куском бисквитного рулета. Нет, последствий больше не было. До конца службы я к санчасти даже близко не подходил, передавая ей приветы издалека. Простудами, донимавшими меня по два раза в году на гражданке, я во время службы не страдал. Даже не чихнул ни разу, ну, может быть, разок, только от пыли, котрой было много в учебном корпусе.
                Всё-таки, правду говорят, что нет худа без добра. За ту неделю я успел отоспаться, компенсируя все недосыпы, которые накопились за предыдущее время.

-37-

                Осенний холод пробрался под шинель и начал потряхивать молодой организм мелкой дрожью. Наверно, это просто обыкновенный мандраж перед очередными стрельбами, но, скорее всего, начало трясти из-за несильного, но очень упрямого, холодом прохватывающего ветерка, который ещё был обильно приправлен мелкой водяной пылью.
                Вода повисла кругом в воздухе, куда ни посмотришь, - всюду видны её собравшиеся в комки сгустки. Почти не видно домов на окраине городка. Накидкой из холодного пара прикрыла остывающую землю осень. Влажной пеленой  опустилась эта накидка сверху, накрыв собой весь городок, уцепившийся за склон сопки.
                Может быть, совсем и не осень похозяйничала сегодня у нас, её, как таковую, и не видно было, - сошёл снег в конце июня, потом налетели комары, впиваясь во всё живое, за комарами - холодный август с дождями и, здравствуйте, опять зима!
                Снова тянет холодом со стороны пехоты, а из-под земли, почувствовав приближение зимы, хочет вырваться вековой лёд. Наверное, это его дыхание, поднявшись наверх,   тут же сталкивается с остатками тёплого воздуха и, превратившись в мокрую вату, висит над нами, с каждым днём набухая всё больше и больше…
                Двое солдат стоят на исходном рубеже перед итоговой стрельбой. Автоматы без магазинов держат «на ремень», прижимая пистолетную рукоятку локтём так, чтобы прицельная планка не касалась сукна шинели на спине. Первое дело перед стрельбой, - закоптить планку и мушку у автомата. Для этого необходимо разыскать кусочек старого рубероида, валяющегося на земле вокруг дощатого домика, изображающего учебный класс на стрельбище. С каждым разом, почему-то, всё проблематичнее разыскать заветный, покрытый битумом, кусочек картона.  Собравшись в тесный кружок позади этого дома так, чтобы не задувало робкий огонёк чадящего пламени, солдатский народ производит  таинство подготовки оружия к стрельбе. Выставив на прицеле «номер три» и подняв планки кверху, все «чернят» белёсые прицельные приспособления. Без этого - никак. 
                С прицельных планок не просто стёрто «воронение», - левый их край, за долгие годы контактирования с солдатским сукном, уже не имеет острых углов, вместо них  -  блестящие круглые кромки. Целиться в такой прицел практически невозможно. Подлая затёртость ловит малейший отблеск света и бликует неимоверно, делясь перед открытым глазом на несколько частей. В ближнюю ростовую мишень ещё можно умудриться попасть, выбрав из пяти расплывшихся в стороны одну-две более-менее верные прорези. В пулемётную мишень, а, тем более, в ростовую, сколько не фокусируйся, всё равно, не попадёшь из «незакопчёного» прицела на  автомате.
                Двое солдат лежат  на огневом рубеже, изготовившись к стрельбе. Поднимаются мишени, через некоторое время начинают звучать выстрелы. Мишени, сражённые, падают, на смену им поднимаются другие…. выстрелы…. опять падают… другие… Сигнал отбоя стрельбы, по громкоговорителю звучит голос начальника стрельбища Лешки Цветкова. Он объявляет оценки результатов стрельбы по направлениям. Следующая пара стреляет, остальные ждут своей очереди, растянувшись в шеренгу, метрах в двадцати от пункта выдачи боеприпасов, в котором каптёр Кузьмин набивает патронами магазины и выдаёт их наружу через маленькое окошко.
                Солдаты, ожидающие своей очереди на стрельбу, поворачиваются лицом к редкому, косому бисеру дождя, пряча за спиной «доработанные» горящим рубероидом автоматы. Вся ложбина стрельбища, поднимающегося распадком междугорья, лежит перед ними, как на ладони. Видно, как первые трассирующие пули, выпущенные из стволов на волю, проходят насквозь через поднявшуюся навстречу им фанеру и, срикошетив от каменного ущелья, каждая по своей дуге, отправляется в последний полёт яркой звёздочкой. Когда бьют в дальнюю мишень, видно, как начинает изгибаться траектория полёта пули. Мишени, выстрелы, сигналы, пауза и Лехин голос, - всё это разбавлено сыростью висящей в воздухе.
                Очередная пара только что закончила стрельбу по мишеням, и внимание всех отвлёк маленький зверёк, выскочивший метрах в двадцати впереди, на самом огневом рубеже. Какого нелёгкая вынесла этого пушистого аборигена под пули – непонятно, может его семейные неурядицы, а может, и что другое.
                Серая картина стрельб явно оживилась, раздались тихие возгласы: «Смотри, смотри!» Все стали наблюдать за бесстрашным зверьком, который после очередных выстрелов, как только затихало эхо, издавал свой пронзительный боевой клич. Глупая земляная белка не сидела на одном месте, время от времени она меняла своё положение, без страха передвигаясь под свистящими над ней пулями. Солдатам, ожидающим своей очереди на стрельбу, стало интереснее наблюдать за грызуном, чем за поднимающимися и падающими мишенями.
                Очередная смена происходит на огневом рубеже.  На левом направлении стрельб, которое контролировал командир роты, происходит заминка. Ротный тоже заметил смелого зверька, который, на свою беду, перемещаясь, несколько приблизился к линии, с которой вёлся огонь. Забрав автомат у только что отстрелявшего, ротный протянул руку за снаряжённым магазином к стоящему на исходной позиции другому бойцу. Тот, подбежав, протянул капитану рожок, который тут же был вставлен в ещё горячий автомат. Фигура ротного в защитном плаще, с широко расставленными ногами в хромовых сапогах, в фуражке с высокой тульей, медленно поднимающая автомат, выглядела зловеще. Зная, что сейчас произойдёт, видимо, переживая больше за зверушку, кто-то тихонько бросает:
                - Всё, конец еврашке…
                - Да, - поддержали рядом, - замочит он его! Куда этому суслику против немца с автоматом…
                - Ага, фриц вылитый…
                - Точно, немец, кино можно снимать, - так же тихо добавили рядом, - натура…
                Все замерли в ожидании первого выстрела, с которым должна была быть закончена жизнь отважного суслика.
                - Ту-тук, - сказал автомат, выплюнув трассер и за ним следом невидимую обыкновенную пулю.
                Брызгами разлетелись в разные стороны комья земли, потревоженные пулями, трассер, отскочив от мерзлоты по широкой параболе, улетел падать на сопку справа.
                - Чи-вирк! – издал свой боевой клич суслик, за долю секунды перепрыгнувший на новое место.
                Подёрнув плечом, капитан прицелился более тщательно:
                - Ту-тук! – гавкнул в его руках «калашников». Очередной трассер полетел на сопку.
                - Чи-вирк! – оставляя за хвостом брызги гравия, огрызнулся автомату ротного еврашка.
                - Ту-тук!
                - Чи-вирк
                Заметив, что зверёк всё время перемещается в одном направлении, ротный пустился на хитрость,  отмерив приблизительное расстояние до следующего места приземления строптивой белки, наводит в эту точку ствол автомата и выпускает две невидимых пули:
                - Ту-тук!
                Ох, и непростые зверушки живут на стрельбище! Всё время отпрыгивающий по, практически, прямой линии сурок, как будто бы прочитав мысли ротного, отскочил совсем в другую сторону. Пули опять прошли мимо.
                - Чи-вирк! – издевательски зазвучало вслед удаляющемуся эху выстрела.
                - Ту-тук, ту-тук, - ругался автомат, сильно толкая нашего капитана в плечо. Фонтаны мёрзлой земли, которую рвали и разбрасывали пули, вздымались вокруг зверька, гоняя его с места на место. Когда стрелок, поймавший кураж, всё таки посадил зверька на мушку и, празднуя победу, в  последний раз нажал на спуск, вместо выстрелов все услышали только сухой щелчок курка – у ротного закончились патроны. 
                - Чи-вирк, - на прощание прокричало отважное существо, преподавшее наглядный урок по выживанию, и скрылось в ближайшем кустарнике.
                Отстреляв одним из первых во втором взводе, я был направлен в оцепление на левую сторону стрельбища, поменять не стрелявшего ещё товарища из нашего взвода. Съёжившись от сырости, я провожал взглядом срикошетившие трассирующие пули. Некоторые отскакивали от земли почти под прямым углом, пытаясь проткнуть небо. То ли от усталости или, может быть, просто в бессилии, они гасли, поднявшись немного выше темнеющей вершины правой сопки.
                Сырой холод осеннего дня запомнился мне бутербродами с красной икрой, которые на завтраке уминали дембеля  из автороты, и маленький пушистый зверёк, которого я просто стал уважать с той поры:
                -Чи-вирк!

-38-

                Красная икра, наложенная толстенным слоем поверх узенького кусочка белого хлеба с маслом. Как она там помещалась в таком количестве, - остаётся для меня загадкой. Ох, уж эта вездесущая авторота! То они, насобирав в тундре грибов, устраивают неуставную жарёнку, где-нибудь в укромном месте. Потом только слухи ходят о том, какие тут грибы вкусные, по-своему особенные. Ладно, были бы все из пустынь средней Азии, где и колючки-то с трудом растут, а нет же, - все с лесов приехали, с грибами знакомы, так откуда такой восторг? То вот эти бутерброды с красной икрой, с которых, при неосторожном откусывании, смачными каплями падали комочки икры. Конечно, им там, на масле сливочном, очень скользко, вот и норовят свалиться с хлеба. Неудивительно, что норовят упасть, - вон каким слоем намазано, с палец, наверно!..

                В деревне лес кругом, куда не посмотришь, везде на горизонте торчат макушки высоченных елей. Рядом с домом небольшое, но глубокое озеро, на которое без взрослых не пускают купаться. Речка - в километре от дома, там, на её местами неглубоких протоках с быстрым течением, зацепившись за песчаное дно, стоят пескари, перехватывающие всё, что проплывает мимо их ртов. Где течение реки побыстрее, по самому верху, в солнечных лучах мелькают быстрые уклейки. Пониже, чуть медленнее, но тоже пытаясь не отставать от худосочных товарок, поспешают плотвички. В огромных и глубоких вирах, где течение почти незаметно, ходит настоящая большая рыба язь. Её размеры иногда поражают, но на удочку такие экземпляры не идут, что только не перепробовали, - и лесу тоньше ставили, и поплавок с крючком меняли бессчётное количество раз, - ничего не помогало.
                Маленького возрастом и ростом старшие братья не хотят брать с собой на рыбалку:
                - Чего тебя с собой брать-то? – говорит один, - Ты нам там всю рыбу распугаешь!
                - Не распугаю, - начинаю упрашивать, - я буду тихо себя вести.
                - Нужен ты нам больно, - говорит другой, - мы ещё не придём, а ты уже устанешь и назад запросишься!
                - Возьмите, не запрошусь!
                Но старшим ребятам не нужен мальчишка. Зачем он нужен в таком важном деле, как поимка самой крупной рыбы? Только обуза, а им ещё и бидон с уловом нести надо! Старшие уходят, унося удочки на плечах, позвякивая крышкой на бидоне. Я остаюсь и, глядя им в след, глотаю слёзы обиды, от обмана горько внутри меня. Ведь согласились, вроде, взять с собой сюда, недалеко, километр всего… Червяков даже копать вместе пошли, но, видимо, только для этого я им и нужен был. Теперь они уходят, а я, стою рядом с огромной кучей навоза, и пытаюсь понять, - зачем так поступают старшие?..

                Посмотрел я  на свои кусочки белого хлеба, - тоненькую маленькую горбушку и два куска из середины с румяной корочкой, намазанные маслом. Глянул в сторону столов соседней автороты. Откусил вкусный хлеб, пожевал его немного, переваливая языком массу от щеки к щеке и, запивая глотком кофе с молоком, проглотил вкуснятину.
                Забросить бы нафиг автомат в кусты, да с удочкой на лиман, на рыбалку! Только вот кто ворота портала охранять будет? Пушкин  - точно не будет, с такой фамилией нет никого в батальоне.

-39-

                Надев  второе по счёту  рабочее хэбэ, отправляемся в наряд по кухне. Первое, заношенное до дыр, давно сгорело в топке кочегарки, да и на этом уже вовсю видны следы хозяйственной деятельности. Хорошо, хоть, успел сфотографироваться, пока оно было «с иголочки». Теперь, в канун праздника, его вид оставляет желать лучшего. Сегодня - пятое ноября, и скоро заалеют флаги вместе с гвоздиками на улицах городов. Народ, облизывая тальк, надует разноцветные шарики и, выпив водки, пойдёт на демонстрацию носить портреты членов политбюро.
                В этом городке, по большому счёту, ничем не отличающимся от всех остальных городов, население тоже пройдёт с шариками и портретами. Единственная разница - встречать праздник, как и любой новый день, жители будут намного раньше всех остальных, живущих не только в нашей стране, но и во всём мире, включая Японию.
                Поскольку всё здесь подчинено военному духу, то, естественно, без праздничного построения и парадного прохода частей и соединений не обойдётся. Может быть, я слишком хватанул, назвав столь небольшую по численности воинскую часть соединением. Но доля правды, всё же, есть в этих словах. Значимость нашей части ощущалась по элементарному снабжению и непосредственному подчинению, про которое знал любой наш солдат, хоть один раз за службу попадавший под московскую проверку.
                Все офицеры мотострелковой части, расположенной во втором городке, в наших парадах не участвовали. Они маршировали в шести километрах от нас, и какие песни распевали их солдаты, мы тоже не слышали, а жаль…

                Ладно, гражданским и офицерам праздничные столы готовят жёны и подруги, нам же надо самим всё приготовить. Этим будет заниматься праздничный наряд, который заступит завтра.  Только они одни, эти творцы солдатского праздника, будут видеть такое огромное количество пирожных одновременно.  От этого вида, если не сойти с ума, то уж точно можно запросто захлебнуться собственной слюной. Вообще-то, столовая - более приятное место в солдатской жизни, пусть даже не везде и не всегда витают вкусные запахи в её помещениях.
                В этот раз я попал в цеха столовой в паре с Серёгой Кухтыревым из первого взвода. Сам Серёга был парень тихий и спокойный, никогда не выделявшийся ни поступками, ни выражениями. С ним пришлось мне столкнуться в наряде так близко первый раз. Обычно молчаливо переносивший все приколы сослуживцев, и не пользующийся вообще никаким авторитетом, Серёга однажды всех удивил в караулке игрой на балалайке.
                Русский народный инструмент, непонятно каким образом оказавшийся в помещении для отдыха перед сдачей наряда, был тут же схвачен чьими-то неумелыми руками. Трудно передать словами те страдания, которые пережила балалайка, попав в руки, которые пытались извлечь из неё что-то похожее на музыку. Наивно полагая, что с тремя струнами справиться значительно легче, чем с шестью, мастера игры на «блатных» аккордах, пытались хоть что-то изобразить на инструменте. Инструмент оказался строптивым и никак не хотел подчиняться. Вот тут-то Серёга и взял его в свои руки. Сначала немного подстроил, взял пару простых аккордов, потом рубанул «Девочку Надю», «Бублики» и много чего ещё.
                Три струны заливались на всё караульное помещение. Не ожидавшие такого поворота, восторженные слушатели только и говорили: «Во Серёга даёт! Ещё, ещё давай!» Половина просто сидела с открытыми ртами!  Тогда необычный инструмент порадовал своим звучанием уставший караул. О музыкальных способностях скромного парня, о которых никто не знал больше года, скоро стало известно всей роте.
                В самом начале службы, в письме от жены, я узнал, что вместе со мной служит сын подруги её матери Кухтырев Серёжа. Наверно, из-за разницы в темпераменте, у нас с ним так и не получилось дружбы. Я просто подошёл к нему и спросил, тот ли он, про которого написали мне в письме? Он подтвердил, что его мама работает вместе с моей тещей на одном заводе, и на этом наше общение почти прекратилось. Теперь вот, на пару с ним, таскаем термоса с ужином, для КПП и караула, потом ещё картошку будем чистить. Ничем, в общем, не выдающийся наряд по кухне: та же чистка картошки за полночь, варёная сгущёнка, компот и… тараканы. Всё, как обычно.

                Вдруг забегали, засуетились повара в варочном цеху, подобрался дежурный по столовой. Я от греха подальше пытаюсь скрыться в одном из многочисленных цеховых закоулков столовой. Подвернувшегося по пути Серёгу, схватив за руку, просто увлекаю вместе с собой:
                - Пошли скорее отсюда, пока не попались на глаза, там начальство какое-то пожаловало.
                - Ну и что такого, - пытается упорствовать напарник, тормозя сапогами по кафелю.
                При моей незначительной массе сдвинуть сопротивляющегося товарища, да ещё и превосходящего в росте и весе, затруднительно, но оставаться посредине прохода я не хочу. Оставлять на виду напарника тоже нельзя: схватят его, потащат, и меня за ним следом.
                - Слушай, нас с тобой здесь двое, а цехов, за которые мы отвечаем, гораздо больше. Про количество тараканов в них тебе напоминать не надо? Давай лучше отсидимся где-нибудь, пока здесь не затихнет, потом объявимся. Пошли в овощной отсидимся, да не бойся ты, мы просто шлангами прикинемся…
                Перспектива воевать с тараканами не устраивает Серёгу, и мы благополучно скрываемся за дверью овощного цеха. Не успевает захлопнуться за нами дверь, как неприятности, от которых я так пытался укрыться за ящиками с неочищенной картошкой, упали прямо к нашим ногам. Голос начальника столовой Кашина, взывал из-за двери:
                - Цеховые! Где цеховые!?
                Понимая, что отвертеться теперь не удастся, ищут-то именно нас, я обречённо тяну на себя ручку двери и иду сдаваться:
                - Товарищ старший лейтенант, цеховой наряда рядовой Журавлёв.
                Из-за моей спины ему представляется напарник. Оглядев нас, словно какой-то дефект в двойном количестве, Кашин, поморщившись, проговорил:
                - Идите за мной.
                Не успели мы пройти по коридору и десяти шагов, как навстречу нам подкатило круглое лицо начальника продслужбы батальона. Опять какой-то секундный оценивающий взгляд, на меня, на Серёгу. Наконец-то, следует вопрос:
                - Вы головы свиные порубить сможете?
                - Сможем, товарищ майор! – не моргнув глазом, отвечаю, – Только, зачем?
                - Мы, вам, солдатам, студень на праздник сварим. Так сможете?
                - Так точно!
                Скоро привезли и головы, перетаскав которые, Серёга, сославшись на другие дела, оставил меня наедине с заготовками для холодца. Глядя на груду свиных голов, спрашиваю у подошедшего в мясной цех худощавого повара:
                - На сколько частей их рубить?
                - Руби только вдоль и пополам, больше не надо, - говорит Кощей и исчезает за дверью.
                И вот, положив первую голову на колоду, я с размаху опускаю на неё топор – хрясь! Голова была небольшого размера, но всё равно, на две половинки я её развалил только со второго удара. Скинув эти половинки в большой алюминиевый бак, я схватил из кучи следующую голову за ухо, и со словами: «Иди сюда, мерзкое животное, не ты ли меня копытцами лягало не так давно на свинарнике? А, молчишь, сказать нечего?!»  - равняю её на колоде, и разваливаю  с первого удара. Куча голов с издевательским прищуром постепенно сходит на нет и исчезает.
                Закончив возиться с самыми большими головами, я запихал последние куски в третий бак. Смахнув с лица и одежды ошмётки, разлетавшиеся из-под топора, я позвал Серёгу, чтобы отнести баки в варочный цех. Потом мы вдвоём подметали пол и отмывали покрытые кафелем стены в помещении и большую колоду - плаху.
                Машина для чистки картофеля, на удивление, работала, и мы быстро начистили целую ванну картошки. Зазевались всего один раз. О чём-то таком мы интересном заговорили, что отвлеклись буквально на минуту, не больше, а когда спохватились, в барабане уже гонялись друг за другом картофелины величиной с горошину.
                На следующий день, перед обедом, набрав полный бак картошки, мы с Серёгой еле дотащили его в соседнее помещение. Я, идущий спереди, свободной рукой толкнул двери и осторожно ступил через порог внутрь. Сделав несколько шаркающих шагов по полу, я боковым зрением уловил какое-то шевеление за открывшейся дверью. Повернув голову, я увидел в тёмном углу нимфу в белом нижнем белье. Поражённый необычностью картины, я прирос ногами к полу и перестал дышать, боясь спугнуть видение. Заметив мой взгляд, нимфа ойкнула и присела, одновременно пытаясь прикрыться небольшим куском ткани, который она держала в своих руках.
                Только теперь я начал соображать, что это не видение, а обыкновенная женщина, которая не нашла лучшего места для переодевания, чем за дверью удалённого от суеты тихого помещения.
                А ведь ротный предупреждал нас о том, что повара из госпиталя будут работать в солдатской столовой. У них там, на госпитальной кухне, ремонт, и временно они будут еду для госпиталя готовить на нашей кухне. Предупреждал он и о том, чтобы с женщинами мы вели себя достойно.
                Серёга, который шёл сзади и не мог видеть нимфу, не понял, почему я вдруг остановился, и начал ещё сильнее пихать огромный бачок с картошкой в проём двери. Тут уже я завертелся, пытаясь оторвать глаза от волшебного зрелища и одновременно вытолкнуть назад бак и напиравшего Серёгу. Женщина, видя, что я застрял и никак не могу оставить её в покое, сидела в углу, нервно выглядывая из-за тряпицы, которой она никак не могла полностью прикрыть свою наготу. Расплёскивая воду из бака, мне всё-таки удалось вытолкать тяжёлый бак с картошкой и Серёгу назад. Ничего не понимаюя он возмущённо спросил:
                - Ты чего это?
                - Там женщина переодевается, повариха из госпиталя, а ты меня чуть баком не придавил, - ответил я ему, прикрыв двери.
                Поставив перед  дверью бак с картошкой, мы уходим минут на десять, чтобы не смущать женщину. Потом, вернувшись, затаскиваем злополучный бак с картошкой на место.
                После обеда, готовя помещения к сдаче, я вспомнил, что мне ещё надо было помыть термоса, в которых развозили пищу на КПП и караул. Их мыли или по очереди, или просто по договорённости. Была моя очередь, и, подойдя к термосам, я взял первый, и вдруг увидел, что он уже помыт, чистыми были и остальные. Я вопросительно посмотрел на подошедшего Серёгу.
                - Я их уже помыл, - просто ответил он.

-40-

                Незаметно подошло то время, когда весь призыв мая восемьдесят второго года стал именовать себя почётным званием «деды». Уходившая на дембель третья рота батальона забирала с собой наших сержантов и половину автовзвода. Остальные подразделения части тоже несли потери в солдатско-сержантском составе.
                Всю неделю ожидали прибытия в часть новобранцев. Через свои каналы в солдатской среде стало известно, что «купцы», офицеры которые привозили в часть призывные команды, уже давно уехали за ними.
                И вот сегодня привезли первую партию молодых, которую, помыв в бане, уже начинают дрессировать сержанты в карантине.
                Дембелям, уже разбитым по партиям, остаётся только терпеливо дожидаться своей очереди на отправку домой. Счастливчики, которые первые покинут эти края, уже надели парадную форму, и ждут свою последнюю команду к построению. У них всё уже позади…
                Прилипнув лбом к холодному оконному стеклу, я ловлю взглядом кружащие на улице крупные хлопья снега, которые медленно опускаясь, мягким пушистым ковром накрывают  улицы городка. Ветра снаружи почти нет, только еле заметное направление хоровода снежинок выдаёт слабое его присутствие. Скорее всего, в ближайшие дни потеплеет, такие хлопья только к теплу появляются.  «Ой, что это я про тепло-то подумал? Какое тут тепло в конце ноября? Привык уже, наверное, считать всё, что выше минус десяти, - то уже тепло!» - от такой мысли даже улыбнулся. «Вот, совсем местным стал здесь! Как таким диким чукчей домой поеду? А, может, и не надо уезжать отсюда, взять и остаться здесь… нет, не насовсем, на немного, всего лет на пять, может быть, десять? Пожить…»
                Заблямкавший в трубе дверного доводчика груз прервал мои размышления.  Хлопок двери, закрывшейся вслед за пришедшим в роту начальником «Бюхо пхопусков» ефрейтором Алексеем Громовым, готов был поставить точку в этом мучившим меня вопросе: «Где продолжить свою дальнейшую жизнь после службы? Здесь или там?»
                Отлепив лоб от стекла, потёр рукой похолодевшее место: «С чего меня так заносит, уже не с праздничных ли пирожных? Дома, вроде бы, жена ждёт, письма пишет пусть нерегулярно, но всё-таки пишет! Эх, не надо было мне жениться так быстро, мама была права, права как все мамы. Только кто из нас слушает своих мам? Теперь, как ни крути, а домой придётся вернуться, жена точно сюда не поедет жить, даже по распределению из института. Скорее, съест свой диплом, чем уедет из Питера жить даже в недалёкий пригород!»
                Вот в спальное помещение зашёл Слава Сурин, человек - хорошее настроение. Суета служебная для него закончится через пару часов, а через несколько дней он, страшно подумать, чем будет заниматься! Наверно, всем тем, чем было запрещено ему заниматься в течении  двух лет…
                Эта лавина свободы скоро накроет всех повзрослевших мальчишек, которые, как птицы, полетят домой из разных воинских частей. Накроет с головой, как положено, придавит хмелем и будет искать выход, собираясь в кулаки… Потом… Сейчас только одна безудержная радость переполняет их сердца, а в головах стучит одно: «Скорее! Скорее! Скорее!» Тут всё ясно, - они своё отдали Родине, - теперь только путь до дома!
                Пусть так! Зато теперь мы – «дедушки» советской авиации, что тоже совсем неплохо! Можно по-разному отмечать пройденную срочную службу. Днями счёт быстрее, но считать дольше. Неделями считать медленнее, но счёт уже короче, - повеселее. Месяцев всего двадцать четыре, как и часов в сутках, ох, как нелегко их все просчитать  с первого до последнего! Всё  равно, как ни крути, меньше времени не становится, в каком виде его не считай!  А любой новобранец, которого дрессируют сейчас в карантине, мечтает поскорее стать «дедом», чтобы его служба была легче. Святая наивность! Глупость и ничего более. В последней четверти объём службы нисколько не уменьшается.   Конечно, служить становится проще, сказывается привычка, которую нарабатываешь  за полтора года. Втягиваешься с головой в новую для себя жизнь. Да и рана зарубцовывается, образовавшаяся на том месте, где когда-то ты был приросшим к той далёкой теперь уже жизни, от которой тебя оторвала повестка в военкомат.

                Ходят по роте счастливые дембеля, ребята, с которыми мы вместе прожили в одних стенах полтора  интересных года. Осталось им совсем немного до того момента, когда огромная птица унесёт их отсюда навсегда, и больше никогда не вернёт обратно. Им пора уходить, а мне очень хочется чтобы они остались, не оставляли нас здесь, а продолжили бы, как и раньше, все вместе нести службу. Озвучить такую крамолу я бы не посмел, не поняли бы они меня, решили, что хитрю, наверно, пытаюсь пробраться к кому-нибудь в дембельский чемодан.
                Странное дело, но в тот момент у меня совершенно не было желания уезжать домой. И дело совсем не в том, что впереди ещё полгода служить. Просто не хотел я отрывать в очередной раз прикипевший кусочек, пусть порой и непростых человеческих отношений.
                - Увольняющиеся в запас, выходи на улицу строиться! – крик дневального взбудоражил спокойное течение времени в роте.
                Заговорили громче голоса ребят, прощающихся друг с другом. В спальное помещение влетел в отпаренной шинели Серёга Елесин. Коротко глянув в мою сторону, бросает:
                - Давай, Журавель, пока! – и с прощальной широкой улыбкой на лице, повернувшись, он исчезает в проходе роты навсегда.
                - Пока…

                Про что думать в такой момент? Только не про то, что меня опять оставили одного, и я вот-вот расплачусь от обиды. Считать в уме, загибая пальцы, оставшееся время? Нет, это совсем никуда не годится! «Что же буду чувствовать я тогда, когда придёт и моё время? Радость безграничную или тоску безбрежную по чему-то оставляемому здесь навсегда?» - от такого, вдруг нахлынувшего откровения, у меня пробежали по спине мурашки. «Ну вот, опять сопли распустил, надо собраться…»

                Ушли сержанты. Вот  так просто наш взвод «похудел» ещё на три человека. Я повернулся к окну и стал смотреть на улицу. Под гору, по бетонной дороге в сторону солдатского клуба шагали вчерашние «рексы» третьей роты. Полтора года назад возле бани они приветствовали наш призыв, радостные, что первый их этап службы был позади. Тогда, в наших глазах, они выглядели настоящими мужчинами, уже привыкшими носить военную форму. Дружный строй, бряцающий снаряжением, грозный воронёный металл оружия – настоящие солдаты…
                Теперь они уходят, смешные, с нелепыми портфелями и дипломатами, обвешанные связками оленьих рогов.  Совсем не военные люди, без оружия, больше похожие на переселенцев, эти без пяти минут гражданские. За ними пристроилась небольшая группа из нашей роты.
                Кто-то подошёл ко мне сзади, спросил:
                - А ты чего ребят ровожать не пошёл?
                - Не хочу...
                За окном две снежинки, слепившись, закружились в танце, но, видимо, не понравились друг дружке и, перед тем как упасть на землю, после нескольких совместных па, разделились и одинокие пропали в общем хороводе.
                «Хорошо, что нет сегодня пурги. Ребята смогут спокойно улететь домой. Нам же останется последняя четверть, много снега, пурга и морозы…»


-41-

                Спешу в канцелярию по вызову дневального. «Опять мою грешную душу терзать задумали. Вроде бы не шкодил в последнее время, да и для пытки время неподходящее. Народа в роте битком, - выбирай любого, почему всегда меня?» - отгоняю плохие мысли в сторону и, замедляя шаг, подхожу к открытой двери канцелярии:
                - Товарищ капитан, разрешите?
                - Входи!
                В канцелярии вместе с ротным  - незнакомый прапорщик, которого где-то видел совсем недавно. «Ах, да! Это тот самый, который что-то говорил про какого-то парня нашему капитану, когда мы возвращались после ужина из столовой. Точно он, правда, в темноте я мог и перепутать».
                - Журавель, до ужина поступаешь в распоряжение прапорщика…
                - ?!
                - Исправишь его телевизор, и обратно. Всё понял?
                - Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?
                - Да.
                Повернувшись кругом, я выхожу из канцелярии. Пройдя до спального помещения, подхожу к заправленным шинелям и, сняв свою с крючка, выдёргиваю её кверху. Шапку на голову, шинель перехваченную ремнём, застегнул на крючки. Когда прохожу обратно мимо дневального, то я уже полностью заправлен.

                «Какого чёрта дался я им, как телемастер. Нашли светлые головы, кого привлекать! Недоученного самоучку с опытом сборки сложнейшего радиотехнического устройства под названием «детекторный приёмник»! В части полно специалистов, которые имеют отношение и к связи, и к более сложной технике. Невооружённым глазом видно, что многие офицеры-технари имеют отношение к радиотехнике. Или я не работал на закрытом заводе, и не видел такую публику лично? Что я смогу сделать в этом, полном разных радиодеталей ящике, практически, пустыми руками?»
                На выходе из роты, напротив дневального, я замечаю прапорщика, который терпеливо меня дожидается стоя в тамбуре, возле входной двери:
                - Товарищ прапорщик, а что с вашим телевизором? Звук, изображение есть?
                - Он вообще не включается.
                - А телевизор какой?
                - «Рекорд».
                - Одну минуту подождите, мне нужно взять с собой инструмент,  в ответ – понимающий молчаливый кивок.
                Инструменты – это я слишком важно сказал про отвёртку и свой единственный измерительный прибор – плоскую батарейку и к ней лампочку от фонарика. Ну, паяльник – это само собой разумеется, куда без него в телевизор сунешься! «Если не включается, то может быть ерундовая неисправность, вроде того, что провод перебили, или предохранитель перегорел. Эх, ладно, придём на место, там посмотрим, что к чему. Возьму, на всякий случай, вот этот диодный мост, вдруг, правда, там чего- нибудь по питанию стряслось…» - так  думал я, рассовывая по карманам свой нехитрый инструмент, стоя перед партой, на которой находился «творческий» беспорядок, состоящий из кучи разобранных старых полевых телефонных аппаратов и охранных приборов, -  «в конце концов, нет ничего страшного в том, что в очередной раз иду заниматься не своим делом».
                Подхожу к дневалившему Коле Петрову:
                - Запиши: один человек в жилой городок, - поворачиваюсь и шагаю к прапорщику, -  пойдёмте, товарищ прапорщик, я готов!

                Выходим в сумерки захваченные инеем. Поднявшись с паркетного плаца роты на бетонную дорогу, машинально «ловлю» шаг прапорщика, и дальше мы уже продолжаем идти под гору «в ногу» вдвоём.
                Тени становятся короче по мере приближения к фонарям на Комсомольской улице.  Поднимаемся к «пожарке» и, не дойдя до неё, сворачиваем направо  к деревянным домикам, напоминающие мне дома, которые видел в детстве на левом берегу Невы, - их строили пленные немцы сразу после войны. Есть такие места в Питере, целые кварталы малоэтажных домов, утопающих в зелени огромных деревьев. Деревьев здесь, увы, не было, да и мне не восемь лет, а немножко больше.
                Похоже, мы пришли уже на место, прапорщик свернул с дороги к парадному входу в дом. Сворачиваю и я следом за ним. В этот момент, высунувшаяся  в форточку окна соседнего дома женская голова, на всю улицу спрашивает у кого-то: «не бачил ли он того-то?»  Это всё, что я мог разобрать из длинной тирады, протараторенной тёткой-пулемётом по-украински. Ответ из морозной темноты прозвучал на том же незнакомом мне языке. «Не Чукотка это, а «вечера на хуторе близ Диканьки» какие-то!» - подумал я, входя за прапорщиком в подъезд.
                Раздеваемся в тесной прихожей, завешанной кучей одежды, как в коммунальной квартире. «Наверно, тут большая семья», - глядя на вешалку, подумал я, - «впрочем, если собрать всю мою здешнюю одёжку, тоже большая куча будет! Ничего удивительного, в местном климате лишняя пара тёплых штанов и тулупчик никогда не помешают».
                В комнате, поставив телевизор на стол, изучаю схему, пытаюсь найти обрыв, прозванивая цепи своим примитивным тестером. Провод и вилка оказались исправными, выключатель тоже… На моё счастье, пригодились диоды, непонятно, из какой техники выдранные, но по своим параметрам они годились выпрямлять нужное напряжение, их я и впаял их взамен «пробитых». Предохранитель перестал выгорать, пошёл накал в лампах и, наконец, «запищал» строчник, экран засветился, ура-а-а-а!
                Тут меня так разнесло в разные стороны от гордости, конечно, за самого себя, такого великого «починителя» телевизоров. «Сейчас я его ещё немного подрегулирую, и будет вообще…» - подумал я, продолжая распираться собственной гордостью. И, как обычно бывает в таких случаях, я на мгновенье потерял осторожность. Из розетки, понятное дело, вилку-то я выдернул, но слишком рано полез поправлять отвёрткой высоковольтный провод анода кинескопа…

                Сказать, что меня ударило током, наверно, будет недостаточно. Меня очень сильно тряхнуло. Даже не тряхнуло и ударило, а то и другое одновременно. Стукнуло так, что я дёрнул головой и услышал, как лязгнули мои зубы…
                Хорошо, что разряд был хотя и сильный, но очень короткий. Высокое напряжение, в несколько тысяч вольт,  каким-то образом «пробило» рукоятку отвёртки, которую я держал в правой руке, протрясло все мои внутренности, и по левой руке, с кончика мизинца разрядилось тонкой синенькой молнией в два сантиметра длиной на деревянный корпус телевизора.
                Глаза у меня замерли, и просто смотрели в ту точку, куда ещё секунду назад из моего пальца ударила молния, в покрытую лаком доску! Странно, но кроме чувства подступившей тошноты меня больше ничего не беспокоило.
                Сглотнув подступивший комок и потерев пальчик о гимнастёрку, я более осторожно продолжил манипуляции с опасным предметом, удивляясь, как быстро куда-то делась вся моя гордость. Испарилась просто мгновенно.
                Настраиваю и собираю телевизор воедино, ставлю его на место. Включаю. Домочадцы, давно не смотревшие телевизор и изголодавшиеся по голубому экрану «прилипают» всем семейством к нему. Про меня все тут же забывают, как будто и нет меня вовсе. «Ну что же, ещё одна моя маленькая победа позади», - подумал я, сматывая остывший паяльник, - «людям радость – мне небольшое отвлечение от службы. Буду считать это коротким увольнением». Потихоньку выхожу из комнаты в прихожую и там надеваю шинель. Рассовываю по карманам свой инструмент, достаю шапку, надеваю на голову, подхожу к дверям в комнату. Тихонько обращаюсь к хозяину семейства:
                - Товарищ прапорщик, разрешите идти?
                Оторвав  взгляд от телевизора, глава семейства делает несколько шагов в мою сторону:
                - А ты это куда? Зачем шинель надел? Никуда не пойдёшь! Раздевайся, сейчас жена стол соберёт, – и, видя моё недоумение, повторяет,  -  раздевайся, мой руки, и без разговоров - за стол!
                «Здесь что-то не то! Наверно, меня всё-таки сильно шандарахнуло!» - пронеслось у меня в голове, - «Но ведь не снится же мне это». Помыв руки, возвращаюсь в комнату и сажусь за стол, на который быстрыми руками хозяйки уже наставлено много всего вкусного. 
                Всё. Дальше начинается сказка…
                На столе всё просто, и в то же время как-то по особенному накрыто. Из всего на нём громоздящегося, изысканно выделяется только плошка с красной икрой. Она, редкая гостья на «материковых» столах, своим аппетитно-зернистым видом говорит, что ужин будет праздничным. Картошка в эмалированной кастрюле сварена специально для меня, это видно по её количеству, рядом, из-под крышки другой кастрюльки ароматно льётся запах тушёного мяса. Солёные грибы искупались в растительном масле и, стыдливо прикрывшись колечками репчатого лука, лежат на тарелке. На столе буханка белого хлеба и неимоверно большой кусок сливочного масла в маслёнке. Нарезанная колбаса, лежала вместе с ломтиками сыра, на тарелке немного в стороне, перед банкой с брусничным вареньем.
                Хозяин дома, стоявший посреди комнаты, сказал, обращаясь ко мне:
                - Вот, угощайся. Но, извини, выпить я тебе не наливаю, нельзя.
                - Да мне и не надо выпивки, спасибо, только, я не совсем голодный, мне это всё не съесть будет.
                - Не стесняйся, ешь, это всё ведь домашнее, соскучился, поди, по такой пище.
                Действительно, вкус этой пищи я уже успел просто забыть. Поскольку всё семейство, во главе с хозяином, неотрывно смотрело в оживший телевизор и меня не смущало, я спокойно начал перегружать продукты со стола в свой желудок. Не торопясь, к своему собственному удивлению, мне удалось почти всё это умять в себя. Запивая чаем бутерброды с икрой и вареньем, я уже думал только о том, как мне будет тяжело подняться из-за стола без посторонней помощи. Однако, поднялся я, на удивление, не очень тяжело, вот только когда, надев шинель, попытался застегнуть ремень, с первой попытки у меня ничего не получилось. Пришлось его немного ослабить, поскольку мой отяжелевший живот никак не желал быть в этот вечер туго затянутым. Сунув голову в свою шапку, я прощаюсь с провожающими меня хозяевами:
                - Большое вам спасибо за домашнее угощение. Всё очень вкусно.
                - Это тебе спасибо за телевизор, - говорит хозяин.
                - Ерунда, не за что.
                - Не скажи, два месяца починить никак не могу.
                - Что, специалистов в городке нет совсем?
                - Водил тут одного офицера, специалиста… Водкой его исправно поил, так он только водку и выпивал, а телевизор и не думал ремонтировать…
                Спускаясь по деревянной лестнице к выходу из дома, я стараюсь громко не топать по ступенькам. Выхожу на улицу и выдыхаю белое облако пара. На улице приятная свежесть. Делаю несколько глубоких вдохов.  Даже не верится, что я нахожусь на «вражеской» территории, - всё, что находится за дорогой возле «пожарки», считалось для солдат-срочников запретной зоной.
                Пройдёт ещё немного времени, и приказом командира части каждый солдат, пойманный без увольнительной за этой дорогой, будет считаться в самоволке, со всеми вытекающими последствиями. Но всё это будет чуть-чуть попозже, а пока я стою, на секунду замерев возле парадной двери, и вдыхаю блаженную прохладу улицы. Опустив руку в карман шинели, сжимаю плоскую батарейку, с помощью которой вернул радость семье этого прапорщика.
                Оглядевшись по сторонам, решаю вернуться верхней дорогой, мимо складов военторга. Здесь ходит меньше народа, и мне, осоловевшему, легче будет донести свой живот до казармы без лишних приключений. Так оно и получилось. Вхожу в казарму, отмечаюсь у дневального и тяжёлой походкой направляюсь в класс, выкладывать из карманов инструменты. Время - без четверти семь вечера. Ужин по распорядку. Подхожу к дежурному по роте Сане Александрову и говорю ему, что на ужин я не пойду.
                В моём животе, как на складе в навигацию, всё правильно уложено и забито под завязку. Любая лишняя крошка хлеба может повредить моей внутренней укладке.  Даже не перекуривая, потихоньку сажусь на табуретку в спальном помещении и погружаюсь в сладкий туман, который в этот вечер никак не рассеивается до самого отбоя.
                На следующее утро был обычный подъём и, как обычно, я, подпрыгнув с койки, вместе со всеми бежал на зарядке, подстёгиваемый морозным воздухом. В животе от вчерашнего изобилия не осталось и следа, так что каша на завтрак была съедена без остатка. День начинал давить своей обыденностью, - тренажи, занятия, наряд. Вот только атмосфера вчерашнего вечера, как письмо из дома, и чихать мне было на это однообразие красок защитного цвета…

-42-

                В караулке, в нашем втором доме, разобрали отопление. Другого времени, чем делать это зимой, конечно же, не нашлось. Мороз пока ещё не набрал полной силы, но уже начал сковывать движения даже при спокойной ходьбе на постах. Приходилось всячески согреваться, подпрыгивая на месте или вращать согнутыми в локтях руками, вперёд-назад, туда-сюда. Конечно, не светлым днём производились такие манипуляции. Только когда стемнеет, достаточно для того, чтобы,  слившись с этой темнотой, позволить некоторые вольности, - тогда и помашешь руками.
                Гуляя на свежем воздухе, мысленно завидуешь тем ребятам, которые стоят внутри тёплого помещения штаба. Их там не донимает холод, не засыпает снежной пылью пурги. Лампочки светят мягко. Знамя справа, стенка слева. Не опирайся слишком сильно на неё, и всего делов-то! С одним куревом только плохо. Никак не расслабишься,  - рядом дежурный по части. Но пару часов можно и потерпеть, главное, – ноги в тепле!
                Не знаю причину, по которой было отменено несение службы внутри помещения почты в ночное время. В последнюю зиму шестой пост ничем таким не отличался от остальных наружных постов, его часовые так же, как все, замерзали под звёздным небом.
                И какая это всё-таки была радость, добравшись  до караулки,  поставить оружие в пирамиду и забраться в сушилку, прикрыв за собою дверь! Жара моментально окружала со всех сторон, ласкалась к лицу и рукам, начинала плавить лёд на воротнике куртки.
                Забравшись на решётку в сушилке,  медленно расстёгиваю пуговицы на пошиве начинающими «оживать» скрюченными на холоде пальцами, и думаю о том, что опять мне повезло в очередной раз не примёрзнуть к этой железке за спиной. Сидеть там, в сушилке, пышущей жаром, в полном пошиве, ещё возможно некоторое время, но это только пока не нагреется пятая точка через ватные штаны. Как только тепло начинает пробиваться к нательному белью, всё, остаётся совсем немного спокойного времени. Надо просто вставать и уходить оттуда, потому что создаётся ощущение, что сидишь ты на включенной электроплите с совершенно неприкрытой этой самой пятой точкой.
                Покинув ватную обёртку спецпошива,  разложив и повесив её всю на просушку, быстрее иду на перекур в тёплый туалет! На ногах из всего тёплого одеяния остаются только валенки, так и ходили в них по караулке,  спали  тоже в них, несгибаемых, но тёплых.
                На морозе курить - особого удовольствия не получаешь. Глотать дым вперемешку с обжигающим лёгкие холодным воздухом – невкусно. В казарме курить было запрещено, выходили все в курилку на улице. Выскакивали из казармы, и быстренько, перехватив несколько затяжек, уже бегом обратно в тепло. Единственное место, где можно было насладиться этой вредной привычкой в полную силу, оставалась караулка. Там, придя со свежего воздуха, расслаблялись, выкуривая по полной папиросе или сигарете, никуда не спеша и ни на что не отвлекаясь. Даже бросивший курить  полгода назад Вадим Киселёв, «отходивший» в сушилке после двухчасовой прогулки, бросил мне, проходящему мимо:
                - Птица, дай закурить!
                - Вадим, ты же бросил!?
                - А я опять начал.
                - Зачем?
                - Не могу такой кайф пропустить! Приду с мороза и так курить охота – просто невмоготу. Ах, папиросочка, она такая  ароматная! Там «врежешь дуба», сюда пришёл, покурил, и снова – белый человек! Вот и начал опять.
                - Пойдём, покурим, раз начал. Зря, конечно.
                Устраиваемся в туалете караулки, всегда тёплом, даже горячем, особенно, летом. (Дело в том, что  во всём караульном помещении, почему-то, не было холодной воды. Для питья набирали большой оцинкованный бак с ручками и выставляли его охлаждаться на крыльцо). Слив унитазного бачка, наполненного горячей водой, многократно усиливал тамошние «ароматы», за что многие терпеть не могли это место, внешним видом больше похожее на трон, чем на привычные удобства. Дезодорант там нам заменял крепкий запах табака, никогда не ослабевавший в этом помещении. Без папироски в зубах там просто невозможно было находиться. Вот где был, действительно, дух настоящих мужчин, а не в казарме, как ошибочно многие считают. В казарме воздух чист и свеж, только немного подпорчен в сушилке, но там никто не отдыхает, разве что «деды» в автороте, но у них и сушилка другая…
                И вот теперь, после разборки парового отопления, караул в полном составе попал на гауптвахту. Это действительно так,  в полном смысле этого слова. Всех расселили по тесным камерам:
                - Эй, в какой камере сегодня первый разводящий со своими «орлами» отдыхает? В первой?
                - Орлы на порталах, на знамени, – халява полная, в тёплом штабе, как на юге.
                - А я с порталов, мне куда?
                - Чего такой маленький, орёл? Болел, наверное, много в детстве, вот и не вырос! Через одну заселяйся!
                - Кто знает, в какую камеру начкара – ротного поместят?
                - В камеру сержантского состава. Там класс «люкс», нары шире и мягче.
                - Не гони! Вон, топчаны с «отдыхайки» в камерах плотно стоят...
                И, действительно, все топчаны были распиханы по тесным камерам гарнизонной гауптвахты. В соседнем, караульном  помещении, остался только дежуривший за пультом и принимавший доклады с постов. Он сидел за столом в небольшом помещении, в котором находилась вся охранная аппаратура, одетый в полный спецпошив. Единственные обогреватели на всю комнату, - это пара рефлекторов, стоящих на столе. Они излучали направленное тепло прямо ему в лицо, а на стене, за спиной сидящего, в каком-то  метре, уже искрился иней.
                Ну и холодина кругом! Нигде нельзя погреться. Утренний тёплый кофе много энергии не прибавил, а каменное масло я сгрыз, как мороженое. Теперь, дождавшись возвращения смены с постов, заползаем на топчаны по камерам. Надо немножко поспать перед сменой, а то на морозе ещё одолеет сон, так и замерзнуть можно.
                «Интересно, все тараканы, которые жили здесь, погибли от холода, или ушли по трубам теплотрассы вместе с теплом в сторону кочегарки? Сегодня минус тридцать придавило, наверно, всех «генерал мороз» истребил. Надо сократить их немного, а то совсем обнаглели, лазят по стенкам среди белого дня и никого не боятся!»  Лежу, как свин, в валенках, в полном пошиве, с опущенными и завязанными ушами шапки, пытаюсь заснуть перед постом.  «Чего эти тараканы привязались ко мне? Надо думать непременно о хорошем, под которое засыпается сразу. Вот приеду я скоро домой, и все эти ночи морозные останутся только в моей памяти…»
                Возвращаться  с поста в помещение, которое отапливалось только нашим дыханием, большого желания не было. Теплее всего было, когда идёшь на пост и обратно, всё остальное время было посвящено борьбе с холодом.
                После обеда, который был достаточно горячим, немного потолкавшись в тесном коридоре гауптвахты, ложусь опять отдыхать, засыпая думаю: «Зачем они меняют отопление? Ну, стучали эти трубы «по мозгам», так и фиг с ними! Все уже привыкли засыпать под этот нестройный грохот в трубах. Блин, губа верхняя замёрзла… Эх! Вот приеду я скоро домой…»
                После реконструкции трубы в караулке замолчали. На окнах появились противогранатные сетки и бронированные бойницы. Вместе с теплом вернулись в караулку и «рексы» с гауптвахты, в одном из помещений которой была позже устроена комната бодрствующей смены с телевизором под потолком. Когда я вошёл в комнату приёма пищи, обновлённую после ремонта, как вы думаете, кто меня там встретил, как старого знакомого? Правильно! На длинном, вдоль всей стены, покрытым пластиком столе, сидел средней величины таракан с огромными усами. Вот, твари живучие, ничего их не берёт!


-43-

                Серое неприветливое утро вползает в городок со стороны пехоты. Скоро выключат фонари, которые горят в ореолах морозной влаги. Где-то там, за сопкой, закутанное в плотные облака, поднимается невидимое пока солнце. Мы его всё-равно не увидим, только почувствуем,  как станет покусывать сильнее щёки и носы, да крепче обнимать, проникая под лопатки, мороз, которого гонит с востока сила света.
                Пробежка, которая проходит ещё затемно, снимает сон и согревает двигающуюся воедино солдатскую массу. Даже в одних гимнастёрках и шапках с рукавицами бежать жарко. Другое дело - почти неподвижное стояние на плацу, пусть мы и одеты в шинели, но без движения  холодновато. Строевая с оружием на лёгком чукотском морозе в пятнадцать градусов, конечно, ерунда, по сравнению с предстоящими учениями стран НАТО. Нам надо совершенствовать строевые навыки в обращении с оружием, подгонять длину ремня, передвигая деревянными пальцами пряжку на ремне автомата. Зимой наш главный враг не НАТО, а более сильный и гораздо ближе расположенный «генерал мороз»! Он достаёт на счёт «раз» нашего брата солдата всегда и везде, кроме одного места, где ему, специалисту без топора раскалывать вдоль доски, нас никак не взять. Место это приятное - с тёплым и нежным для солдатского уха названием сушилка. Как иногда хочется, несмотря на тяжесть, поносить на спине хотя бы одну её горячую батарею! Но вот беда, - не оторвать её никак, приварена она к трубе прочно.
                Руководит занятием ротный Карпов, лично демонстрируя приёмы обращения с оружием. За годы своей службы капитан наизусть выучил движения  и показывает нам отличное владение предметом. Рота заворожено наблюдает за его движениями. Не обладая высоким ростом, наш ротный имел внешность действительно военного человека, внушающую благоговение простым солдатам. Объяснив и показав все движения, которые мы должны повторить, со своим неизменным: «Всё ясно, юноши?», - ротный возвращает автомат владельцу. 
                Отточенным движением, словно игрушку, переворачивает автомат магазином к себе и, сделав несколько шагов по направлению к замершему строю, с силой кидает его одной рукой вперёд и вверх. Пролетев по воздуху около трёх метров, оружие точно попадает в вытянутую руку владельца.
                Все выдыхают с облегчением. «Интересно, что бы ожидало ротозея, не сумевшего поймать оружие? Страшно даже подумать…» Я всегда смотрел на это с замиранием сердца, боясь услышать грохот упавшего на бетон автомата. Когда же, подойдя ко мне, ротный протянул руку за моим автоматом, я, отдав его, внутренне напрягся, и с нетерпением стал ожидать момента возвращения оружия обратно.
                Не доходя обычных для такого случая пять-шесть шагов, капитан по воздуху возвращает мне автомат. Превратившись в самую дорогую мамину хрустальную вазу, автомат летит над бетонным плацем прямо на меня. Чувствуя себя Третьяком в финальном матче, кидаюсь на этот бросок ротного и мёртвой хваткой прерываю полёт стали над плацем, при этом сильно отбиваю себе кисть правой руки. Не показывая вида, с учащённым пульсом, возвращаюсь на своё место в шеренгу.
                Всего полчаса времени, которые длится тренаж, а какие они безразмерные! Поёживаясь от свежести воздуха, смотрю на ребят, которые тоже начинают тихонько переминаться с ноги на ногу. Мельком глянув на наручные часы, с радостью отмечаю, что и «резиновое» время тренажа тихонечко подошло к концу. Ура! До завтрака почти дожили!
                Краем глаза замечаю подозрительное равнодушие к холоду нескольких человек, стоящих в первом взводе. Они уж как-то очень бодро себя держат на этом занятии… показалось, наверное.
                Вечером на разводе у меня в голове пульсирует только одна мысль: «Поскорее бы вся эта процедура закончилась!» Мне почему-то кажется, что уж больно я какой-то изнеженный стал в последнее время по сравнению с ребятами, стоявшими со мной в одном строю. «Вот они стоят и не дрожат, настоящие волки севера! Не то что я, задрыга, сгорбленная на морозе! Ещё и дежурным по части заступает какой-то дотошный офицер-технарь. Людей он не видел, что ли? Всё рассматривает каждого внимательно, будто изъяны ищет, или неисправности? Конечно, что он там в своём подземном «заводе» видит, только стены и механизмы, а тут - солдатики живые… лица новые». Трудно поверить, что прослужив большую часть службы, я всё никак не мог привыкнуть к холодам, мороз  большим плоским камнем лежит у меня на спине, как раз между лопаток, там, где должна была быть тёплая батарея. Рядом начинает переминаться с ноги на ногу высокий Валя Гусев, еле слышно шепчет в сторону:
                - Что-то стало холодать, пора бы и заканчивать развод.
                - Да, затянули сегодня, как в первый раз разглядывают, - поддерживаю его.
                - Этот усатый всегда разглядывает.
                - Не май месяц, - вставляет всеми любимое выражение Витя Реппо.
                - А здесь и «в маю» такой же дубак! – несколько погромче, чем надо, произносит Андрей Колчанов.
                Негромкий, еле слышный рядом стоящим товарищам говорок, немедленно улавливается чутким ухом заступающего начкаром Сучкова. Он поворачивается на моментально стихающие  под его взглядом гомон и смешки и пытается разглядеть возмутителей спокойствия. Его взгляд останавливается на втором Гусеве, Юрке, который, ни сном-ни духом, стоял, проткнув взглядом здание штаба, наверно, тоже летал на тёплых просторах родного края. Посверлив глазами замершую статую Гусева, и не получив никакой ответной реакции, Александр Николаевич, гневно сверкнув глазом, отворачивается от нас.
                «Ах, Александр Николаевич! Хитрите вы всё что-то. Знаете про все наши делишки, которые и до, и после отбоя, творятся в нашем доме. Всё вам доносится быстрее связи правительственной! Вы же, как мудрый удав, неторопливо выбираете себе очередную жертву на завтрак, потом на обед, и, пресытившись, лениво отказываетесь от ужина».
                В основном составе караула был первый взвод и я, попав в его список, просто заполнял собой образовавшееся свободное место. Первый взвод, особенно его первое отделение, был более тренированными по отношению к остальным в роте. Таскать на все тревоги и учения на себе тяжеленный АГС со станиной, да ещё и ПКМ в придачу, - счастья мало. И вот недавно, гордое звание пулемётно-гранатомётного отделения (ПГО), вместе со всеми военными железяками, было отдано в первый взвод второй роты. Теперь они гордо называются пулемётно-гранатомётный взвод (ПГВ) и таскают с собой по тревоге все три гранатомета  с тремя ПКМ в придачу!
                «Да, натренировались ребята во всяких СТГ!», - подумал я, покрываясь огромными мурашками от воспоминаний той ночи, когда чуть было не примёрз к контейнеру на аэродроме ночью. «Досталось ребятам, вон как закалились все! Прямо, ножи булатной стали! Точно волки, и мороз им нипочём …» Стоя на линии третьей смены, то есть позади всего караула, мне отчетливо видны спины впереди стоящих солдат. Присмотревшись внимательнее, я замечаю, что не все держат гордую стойку, выказывая полное пренебрежение к морозу, кое-кого, так же, как и меня, немного гнёт и потряхивает. «Здесь что-то, явно, нечисто, не может быть, чтобы все - как все, а эти были особенные. Но почему они стоят прямо и не синеют?»
                Первый взвод всегда должен быть первым. И в обороне стратегического объекта он первый занимает свои позиции, которые находятся на одном уровне с площадкой портала, только снаружи, по границе поста. Пока ещё второй взвод вскарабкается на сопку, пока он там, задыхаясь и сплёвывая тягучую слюну, расползётся по своим окопам, первый уже вовсю воюет. И с командиром им тоже повезло, он у ребят офицер кадровый, специально обученный, не прапорщик-сверхсрочник, как в остальных взводах. На самые ответственные задания выбирают тоже первый взвод…

                Мучимый смутными сомнениями, я подошёл с наивным вопросом к одному из «несгибаемых», Вове Евстафьеву, с которым мы призывались из одного военкомата:
                - Вова, чего вы такое используете, чтобы мороза местного не боятся? Кушаете чего, или мажете на себя?
                - Да ты что, Птицын, ничего такого не применяем!
                - Вова, я же своими глазами видел, что половина вашего взвода чувствует себя как на курорте, а меня при этом рядом до костей пробирает! Колись, каких грибов насобирали летом на третьем КПП?
                - Ха-ха, Жура, ты даёшь! Какие, нафиг, грибы?! Мы со старшиной на ЗКП ездили, там старые полушубки рубили топорами и в стенки их закладывали. Вот и взяли себе каждый по кусочку овчины.
                При этом Вова подвёл меня к вешалке, на которой были заправлены шинели и, вытащив свою, с гордостью продемонстрировал пришитый на спину кусок овчины. «Вот она, батарея! И лёгкая, и греет», - сразу понял я, - «пришил её на место, где мёрзнет, и ходи, как в душегрейке, пусть наполовину, но всё равно, теплее!» Увидев  такое новаторское усовершенствование одежды, я сразу заканючил:
                - Вова, а у тебя случайно не осталось маленького кусочка? Я бы тоже утеплился…
                - Слушай, скоро снова поедут на ЗКП ребята, я поговорю с Колей Поповым, пусть кусок подола привезёт, он меньше всего вытерт.
                - Спасибо тебе, Вовка, - сказал я, поглаживая приятную овчинку: «Скоро и у меня такая будет «грелочка»!»
                Но судьба распорядилась иначе, и не довелось мне стоять прямо на плацу в шинельке. Донёс  доброжелатель до старшины деяния рационализаторов и, меча громы и молнии, Батя лично проверил шинели, и вырвал у всех пришитые «вшивники» из овчины. Не забыл он про шинели и нашего второго взвода, проверил их все до единой. Ругался он на нас при этом страшно, но как-то беззлобно, и я, стоя в спальном помещении, с грустью наблюдал за растущей кучкой, состоящей из овчинок разной формы, которые уже точно никогда никого не согреют. А старшина, достав свой заветный блокнот, нащупав очередного «новатора», просто переписывал с бирки фамилию владельца усовершенствованной шинели. Зима только начиналась, снег прибывал, и для любимого наказания, - откапывания торца казармы, старшине нужны были добровольцы. Их фамилии и заносились сейчас в блокнот твёрдой рукой Бати.

-44-

                Я никогда в жизни не видел северного сияния. Даже странно, почему так могло быть. В застывшем от крепкого мороза воздухе искрилась только мельчайшая снежная пыль. Её, зависшую почти неподвижно между небом и землёй, легко можно было разглядеть, стоя напротив светящего вдалеке фонаря, на третьем посту. Другого зрелища, сколько ни крути головой, не увидишь в темноте. И бесполезно стоять, запрокинув назад голову, насколько позволит шея, всё равно, в зените только Млечный Путь, слегка затянутый туманом. Где это сияние, которое все видят вокруг меня? Почему, сколько не пытаюсь вглядываться в чёрное стекло накрывшего меня купола, вижу только искры звёзд и больше ничего?
                - Ну, где это сияние? – спрашиваю  обсуждающих с восторгом невиданное до сих пор.
                - Вон, смотри, только что над столовой было! Ну что? Вот опять, немного правее полыхнуло, видел?
                Сколько не таращил глаза в темноту над сопкой, всё равно ничего, кроме легкой белой завесы морозного тумана, я так и не увидел. «Какое тут сияние? Мы же на одной широте с Ленинградом, белые ночи здесь летом точно такие же. Там же нет сияния зимой, так с чего они его здесь видят? Дурачат они, наверно, меня…» Но вскинувшиеся одновременно несколько рук указывали в одном направлении:
                - Видели?! Видели?! Вот, здорово! – восторженно переглядываются ребята.
                Смотрю туда же и ничего, кроме клочьев сильно разбавленного тумана, не вижу. Обидно и холодно…


-45-

                Реабилитированный Юрка Святышев, спустя почти год после постоянного «летания на тумбочку», был прощён высоким начальством и допущен к несению караульной службы наравне со всеми. Его, уже почти приросшего задницей к стенке в середине казармы, к тому месту, где, обычно, заложив руки назад, все дневальные опирались, разгружая затёкшие ноги, вывели перед строем и при всех зачитали благодарное письмо, отправленное ему в станицу.
                Юрка светился от счастья, как начищенный самовар, когда ротный лично читал текст письма. Вся рота тоже стояла и слушала, растянув в улыбке полсотни ртов. Нам было до чёртиков радостно за товарища, которого не раздавили неприятности, обрушившиеся на него в самом начале службы. Не упасть духом ему помогло достаточно большое чувство юмора, которое иногда било через край.

                Вот взмыленная рота возвращается после очередного посещения порталов по команде «Зарево 555». Проходя мимо дневального, на месте которого  чаще всех видели на «тумбочке» Юрку, солдатский народ, которому подрезали немного времени сна, очередной тренировкой, в этот момент откровенно не любит ни отцов-командиров, ни всё это казённое окружение. Все проходили мимо понурые и раздражённые. С высоты своего положения, а дневальный находился, действительно, на небольшом подиуме, Святышев начинал поднимать с пола настроение роты, громким голосом рассказывая последние новости:
                - Ребята! Слышали, что вчера в пехоте тревогу объявили?
                - Ну, и чего там эта пехота? – нехотя отзывался кто-нибудь из ребят, просто так, чтобы хоть на что-то выплеснуть кипяток изнутри…
                - Два танка у них завелось, – серьёзным тоном продолжал Юрка.
                - Правда, целых два, - плохое настроение сразу куда-то пряталось, - и что оба завелись? 
                - Да оба!
                - А остальных они, наверно, не нашли под снегом, боеготовность …!
                А чего стоил Юркин рассказ про «пехотские» караулы в Угольных Копях!  «Решил тамошний начальник караула посты проверить. Пошёл на первый пост, приходит, а часового нет на месте! Поискал его там, сям, нет нигде! На втором посту тоже никого не было, не было часовых и на третьем. Примчавшись на четвёртый пост, начальник тамошнего караула обнаружил всех пропавших в одном месте. Они собрались вокруг МТЛБэшки, на которой кто-то из их компании лихо отплясывал чечётку… Потом они ещё все дружно обижались, не понимая, за что их сняли с караула!»
                Откуда Юрка брал такие новости, мы не знали, но все, почему-то, ему верили, поскольку соседняя с нами мотострелковая часть, выбранная как источник критики, действительно, по разгильдяйству была на втором месте после военных строителей, квартировавших в нашей части в казарме напротив штаба 62902. Те вообще жили как-то обособленно. На ночь закладывали табуретку за ручку входной двери, тем самым исключая всякую возможность проникновения извне.
                Наш дежурный по части обходил эту казарму стороной. Любых офицеров строители вообще не замечали, проходили мимо них, как обычные работяги со стройки. Боялись они только своего старшину, мужчину двухметрового роста с боксёрским прошлым. Но чего бы там не говорили про наших соседей, их вольница иногда вызывала у нас неприкрытое чувство зависти. Какой правильный солдат, ну хоть на минуту, не хочет стать разгильдяем?

                Сегодня в нашей казарме почти никого нет, всех вымели подчистую, не осталось никого, даже писарей с «косарями» - и тех забрали. Непривычная тишина режет уши. Редкая половица в спальном помещении скрипнет под ногой раненой птицей. Только неслышными тенями одиноко бродят водители из автовзвода. Даже телефон на «тумбочке» молчит, позабыв про дневального. Редкие гости в эти дни и офицеры. Из каждого угла тянет одиночеством. Казарма тоскует по суматошным денёчкам, которыми ещё неделю назад были полны её стены. Теперь всё замерло в ожидании возвращения назад обитателей, ушедших в караул и на учения в район ЗКП.
                Тёплые помещения с нетерпением ждут возвращения ребят с мороза. Тоскую и я по топоту ног и шуму в казарме. Назначили меня в наряд, а сами умчались в снежную даль.  Вот теперь стою дневальным на «тумбочке» целую неделю.  Заменить меня некем. Карусель эта повторяется через сутки и, если бы не трескучий мороз за окном, заставляющий быстрее ходить до столовой,  то совсем в роте было бы тоскливо!
                «Страшно подумать о том, что солдатики в голой тундре в брезентовых палатках целую неделю на лютом холоде и без привычного туалета».  От такой мысли побежали по спине мурашки, и я поёжился, вспомнив, как прошлой зимой завтракал холодной кашей  на обороне пятнадцатого портала.  «Всего один раз запил холодным кофе ледяной кусок масла, а его «долгоиграющий» вкус  так и стоит в горле до сих пор! Как там неделю из котелка алюминиевого есть-то можно нормально? Мороз – к ложке прилипаешь! Нет, лучше в роте полы мыть, чем там, в чистом поле воевать. Там мрак полный! Подумать страшно…»
                Переведя взгляд с окна, за которым белел снег, на часы, висевшие над входом, прямо передо мной, я с радостью отметил, что близится скорый конец моей смены. Теперь можно будет сойти с «тумбочки», размять затёкшие ноги, присесть где-нибудь в закутке, пока старшины нет, покурить в укромном уголке.
                Уже вечером, протерев зеркала и надраив в умывальнике все краники до золотого блеска, я, намывая полы в коридоре, готовился к сдаче наряда. Принимать у меня чистоту помещений должен был Юрка Святышев, всю неделю с которым мы без претензий сменяли друг друга. До этого раза все смены происходили без задержек, поскольку, уже набравшись опыта, все знали, что и как надо делать для успешной, без замечаний, передачи наряда.
                Этот вечер был, по всей видимости, очень трудным для заступающего в наряд Святышева. Может быть, несколько дольше обычного продержал их новый дежурный на морозном воздухе, может, письмо грустное получил парень из дома… во всяком случае, забравшись на «тумбочку», Юрка, с видом полководца, водил пальцем, показывая мне те места на места линолеума, где, по его мнению, было не совсем чисто. Я, с послушным видом, закатав рукава, внимательно следя за указующим перстом, с готовностью перемещался из одного конца коридора в другой, и тряпкой, стоя на карачках, быстренько протирал указанные места.
                После двадцати минут перемещения в согнутой позе, я понял, что парень сегодня решил повеселиться, и просто так всё это не закончится. Согнувшись в очередной раз, чувствую, как во мне начинает закипать недобрая злость.  Еле сдерживаясь, тру пол тряпкой и предупреждаю:
                - Ты не забыл, что завтра твоя очередь сдавать, а моя принимать наряд?
                «Не слыша» моего предупреждения, увлечённый собственной игрой, Святышев перемещает свой палец по направлению к входным дверям и, подражая старшине, упиваясь величием собственной власти, говорит:
                - Ты мне ещё вон там, на входе, с мылом помой!
                Потеряв над собой контроль, я выпускаю бешеного пса наружу:
                - Ах ты …! П…  …  …! Да я какого х… … … сюда, за десять тысяч километров! … чтобы … ты, … … меня здесь … …!!! Погоди … …, будет и … ,… ты этакая!

                Наверное, в тамбуре роты превосходная акустика, или адресованная конкретному лицу тирада сказана была несколько громче, чем требовалось, но медленно открывающаяся дверь канцелярии, с неизменно скрипящей петлёй, повергла меня в немой ужас. На пороге канцелярии, грозно сверкнув притемнёнными стёклами очков, стоял ротный собственной персоной, от вида которого у меня моментально перехватило дыхание.
                - Это кто это там у меня так интересно выражается? – в руках капитан держал лист бумаги, на котором что-то было напечатано, наверное, это был важный документ. Оторвав взгляд от бумаги, ротный поднял глаза на меня. По его лицу блуждала улыбка:
                - Ты, что ли, Журавель, такой языкастый?
                Секунду назад, доведённый до точки кипения, я громко высказывал своё мнение о товарище с «постамента» разными словами. Теперь, скованный ужасом предстоящей расправы, я позабыл все слова напрочь, особенно те, которые уставные. Просто стоял и молчал. Мой вид, наверно, несколько позабавил капитана, который, не переставая улыбаться, смотрел на меня, придумывая мне казнь. Я стоял перед ним с закатанными рукавами и половой тряпкой в руках, растерянный, как первоклассник, смущённо пряча взгляд в тазике с мыльной пеной, который стоял передо мной.
                «Если капитан так улыбается, то, наверно, не слишком серьёзно накажет меня. Ведь, не при нём лично я выражался… и как мог я забыть, что он в роте, сам же команду «Смирно!» подавал, вот горшок дырявый!» Пауза длилась всего несколько секунд, - я стоял и теребил тряпку в руках, а Святышев, замерев  «смирно», неотрывно сопровождал глазами минутную стрелку на часах вверху.
                - Ладно, - нарушил молчание придумавший казнь капитан, - закончишь здесь, потом весь плац перед казармой отчистишь от ледяной корки!
                - Весь?!
                - Начнёшь у крыльца, закончишь у дороги. Всё до досочек очистить! Пусть твой язык там к лопате примёрзнет за такие слова! Всё понял?
                - Так точно!
                - Выполняй.
                - Есть, товарищ капитан!
                Ротный скрылся в канцелярии, дочитывать важную бумагу. Юрка оторвал взгляд от стрелки. Я бросил тряпку в тазик и, подняв его, пошёл сливать грязную воду в туалет. «Теперь, вместо тихого спокойного вечера, мне, как дятлу, предстоит долбёжка ледяной корки перед ротой. Что-то мне не везёт по части спокойных зимних вечеров, всё какая-то индивидуальная работа находится».
                После ужина, надев бушлат пошива, я вышел на ротное крыльцо. Мороз сразу же расцеловал меня в лицо, как старого знакомого.
                «Вышел Юрка на крыльцо, почесать себе лицо. Сунул руку – нет фигуры, так и… в общем, свалился он с крыльца. Мама родная, как много здесь наледи образовалось! Когда идёшь по ней в казарму, то не замечаешь, другое дело,  когда всё это чистить надо, а отвертеться никак, - приказ! »
                В темноте, под крылечком роты, в тесном пространстве, жили лопаты и ломы разного калибра. Нащупав черенок, я выдернул его из кучи. Это оказалась большая сапёрная лопата. Простучав ею с полчаса, я понимаю, что с такой скоростью плац даже за сутки не очистить.
                «Вот это здорово! Теперь до следующего вечера тут стучать по этим деревяшкам буду. Нет, надо другой инструмент поискать, вдруг чего-нибудь более подходящее найдётся?»   
                Открыв дощатую дверцу под крыльцом, пытаюсь разглядеть в сплошных чернилах хоть что-нибудь более подходящее. Рука, нащупав очередной черенок, безуспешно пытается что-то выдернуть из беспорядочно сваленной кучи лопат. Промучившись в темноте с лопатами, которые никак не хотели отделяться от общей кучи, я решаюсь зажечь спичку. На мгновенье ослепнув от яркого огня, жду, пока глаза начнут улавливать контуры предметов, высвеченные робким пламенем. Вот и искомый предмет, - это достаточно лёгкая угольная лопата с острым краем. Действительно, насекать лёд получается быстрее, ей же я отгребаю в сторону и ледяную шугу.
                Тук-тук-тук, - стучит лопата по паркету. «Наледь, наледь, - ты просто какая-то… наледь! Вон как крепко к настилу пристала, - не оторвать! Так бы крепко ждали девчонки солдат, а то «наледи» кругом сплошные!» Не выпуская инструмента из рук, я, согнувшись пополам, и не переставая корить себя за осквернение «великого и могучего», как дятел, барабаню острым носом  лопаты по ледяной корке. Я не разогнулся даже тогда, когда за моей спиной прошёл ротный, который, видя мои старания, бросил:
                - Отставить, Журавель.
                - Есть, - еле слышно пошевелил замёрзшими губами я.
                Оглядев всё, что мне удалось вырубить из ледового плена, я тоже остался доволен. Большая часть дощатого плаца была очищена, ругаться не хотелось, даже мысли стали цензурными… Здорово!
                Через два дня первый взвод вернулся с ЗКП. Прогрохотав литыми подошвами валенок по крыльцу в распахнувшуюся дверь, вместе с клубами морозного воздуха ввалились ребята, увешанные оружием и тактической «сбруей». Прямо на меня, стоявшего на «тумбочке», шли покрытые инеем усатые дядьки, в которых с трудом, но всё же узнавались знакомые ребята. Особо поражали заросшие бородами Евстафьев и Касаткин, которых от басмачей отличали только каски зелёного цвета с красными пятиконечными звёздами.
                Одичавшие в тундре бойцы быстро приводили себя в порядок, намыливаясь и сбривая лишнюю растительность на лицах. Радовались как дети тёплому туалету. Я тоже радовался их возвращению, - стоять на одном месте мне жутко надоело, душа просилась на простор, и тело требовало движения.
                Оторванность от цивилизации принесла свои плоды. Первой жертвой стал Саня Коротков, обложивший по матушке кого-то из соплеменников. Ротный отреагировал незамедлительно:
                - Коротков, подойдешь к Журавлёву, он объяснит тебе, что надо делать.
                Смущённый и немного сбитый с толку непонятным заданием ротного, Саня, подойдя ко мне, тихо спрашивает, улыбаясь при этом:
                - А что делать-то такое?
                - Пойдём, - говорю, увлекая его за собой на улицу, - покажу.
                «Вот интересно, долго на его лице улыбка будет сиять, или ему после СТГ мороз по коленке?»

-46-

                Для меня как-то незаметно прошёл Новый Год, которого с таким нетерпением все ожидали. Вырезанные из склеенного ватмана в полный рост два белых медведя, которых нарисовал Дима Касаткин, были приклеены один напротив другого, в тамбуре, небольшом коридорчике перед выходом из казармы. Ёлок с игрушками не было, зато была дверь в канцелярию, которую стараниями писарей, с помощью гуаши, перьев и того же ватмана, превратили в первобытную пещеру. Игорь Новиков и товарищи изобразили на бумаге скалу, в которой был вход, прикрытый каменной дверью. Сверху двери красовалась надпись, вырубленная в камне: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
                Пирожные, которые были съедены в ленинской комнате, не запомнились особенным вкусом. Скорее, по привычке - не оставлять кусочек сладкого, чем в праздничную радость, прошел этот поздний ужин. Может быть, уже надоели эти пирожные, которыми набивался до беспамятства почти два года, и захотелось чего-нибудь другого? Чего ещё можно было пожелать себе из незапрещённого? Наверное, только одного – это оказаться за домашним праздничным столом. Там уже будет все равно, что на нём накрыто, только бы стол стоял дома.
                Новогодние праздники у солдат срочной службы укорочены до минимума, не только по количеству дней, но и по количеству часов тоже. Незаметная подготовка к ним занимает много больше времени, чем само событие. Уже на следующий день все праздничные украшения будут убраны и опять наступают суровые солдатские будни. Для всех прошедшие праздники - это важное событие: кто-то купил новый карманный календарь, с которым дни удобнее считать, кто-то был рад праздничному пирожному,… поздравлению из дома. Для кого это был просто первый новогодний праздник, за которым ещё много службы впереди...

                Вот опять Нодди Холдер берёт в руки гитару и, врезав по струнам, вызывает со стороны пехоты оттаявших чертей. За окном начинается недельная истерика пурги, на которую так похожи его произведения, песни спетые голосом старого алкоголика! После сильных морозов черти так рады наступившему потеплению, что кажется, - весь снег, который находится в запасах Чукотки, вывалился на нас от их пляски. Закрученный неимоверной силы ветром, он поднялся «столбом» до неба, закрыв собой всё вокруг.
                Бесится за окном рок-н-рольная дискотека, пытается выдавить оконные рамы внутрь казармы и зажечь свою пляску прямо посреди спального помещения. Но крепко поставленная казарма не поддаётся уговорам загулявшей компании и никак не хочет запускать эту ледяную орду внутрь. Пусть резвятся снаружи, там им привычней и просторнее.
                Мне скучно стоять на «тумбочке» и слушать этот однообразный гул на улице. В голове звучит другая музыка. Та, которую не играют музыканты из музвзвода. Её не передают по радио и, тем более, никогда не показывают по телевидению. Она вредная идеологически, потому что играют её враги потенциальные, ну, конечно, не сами они, а их не менее вредные соплеменники. Приёмник, по которому краешком уха приходилось слышать знакомые мелодии и ритмы из-за океана, после известного ночного происшествия в учебном корпусе, был у меня отобран и возвращён владельцу…
                Нагоняй, полученный осенью за «ночное брожение», тогда не сильно отбил у меня желание наслаждаться этими запретными плодами. К счастью, в этом крае снабжение единицами электронной техники на душу населения было достаточным. В универмаге города Анадыря в свободной продаже лежали кассетные магнитофоны, за которыми в Питере надо было ещё побегать. Написав домой письмо, с просьбой выслать мне рублей двести на покупку дефицитного магнитофона, я, получив перевод, по старой памяти подошёл к Сучкову:
                - Товарищ старший лейтенант, вы ведь бываете в Анадыре?
                - Да, ты что-то хотел?
                - Я хотел приобрести магнитофон кассетный, говорят, там можно свободно купить.
                - Да, есть там магнитофоны, ты какой хочешь?
                - Если есть, то хотел, конечно, «Весну-202». А что там ещё есть?
                - Часы есть электронные, многие просят купить именно их…
                «Ох ты! Действительно! Как же я упустил это из виду!» - подумал я, сразу же вспомнив, как щеголял Саня Коротков  новенькими электронными часами на металлическом браслете. Про часы ротного, на корпусе которых вспыхивали крохотные огненные цифры, стоило ему нажать на кнопку сбоку, я вообще молчу. Куда там нам со своими простенькими стрелками, о таком шике можно было только мечтать! Подсчитав количество денег, которыми я располагал к тому моменту, решаюсь приобрести и новомодное изделие – электронные часы:
                - Товарищ старший лейтенант, вот деньги, купите, пожалуйста, и часы, если будут.
                - Хорошо, в пятницу привезу.
                Два оставшихся дня до пятницы показались мне очень долгими. Все мысли были заняты предстоящей обновой. Как бы долго не тянулось время, в пятницу я всё же распаковал коробку с новенькой «Весной». Часы «Электроника-5», непривычно квадратные и без стрелок, блестели новеньким хромом на моём запястье. У них, поразительно точно ходивших секунда в секунду в течении всего месяца, было и ещё одно главное преимущество: их не надо было заводить каждый день. Вот он, прогресс технический!
                Я откровенно гордился этой обновой, а в карауле, в первом же наряде, понял ту лёгкость, с которой теперь получалось отсчитывать время между докладами. Просто прибавлял восемь минут к последней цифре, и всё. Недолго пришлось щеголять часовой обновой в гордом одиночестве. Скоро таких часов в роте появилось достаточное количество, и должного эффекта они уже не производили. Правда, начавшиеся вскоре морозы снова сократили число электронных часов, но интерес к ним совсем упал по простой причине. Дело в том, что в сильный мороз многие носили часы на манжете рукавицы, расстегнув металлический браслет. Надетая таким же образом электроника моментально вымораживала себе жидкокристаллическую матрицу и становилась непригодной к дальнейшему использованию. Я же, по старой привычке, носил часы непосредственно на руке, каждый раз «ныряя» под резинку манжеты рукава, снимая рукавицу. Пусть это было неудобно и долго, зато часы никогда не давали сбоя, что механические сначала, что потом электронные.
                Вторая и главная обнова, «Весна», которой я обзавёлся тогда осенью, была, как автомат без патронов, почти бесполезной вещью, лежавшей в каптёрке у старшины. Для того, чтобы ожил этот пластмассовый ящик, надо было записать на кассету музыку. Больше всего я хотел услышать то, что любил слушать до армии, ту музыку, по которой скучал, не слыша её даже в ночных радиопередачах из Анкориджа. Моя любимая группа была из вражеской Англии и называлась она, наверное, в честь ещё не свергнутой английскими шахтёрами королевы, – Queen.
                Тут я вспомнил про одного знакомого гражданского парня, с которым мы вместе фотографировались на фоне сопки. Напечатанные фотографии он благополучно передал всем участникам того события. Звали этого парня Валера, он жил в нашем городке, и скоро тоже собирался идти в армию. Надо бы передать ему привет через общего знакомого Фомина Славку, и пообщаться на музыкальную тему при встрече...

                Ну и скучно же на этой «тумбочке!» Всю наглядную агитацию, вывешенную в коридоре, прочитал уже по сто раз. Начинаю обучаться чтению задом-наперёд, может, хоть так время скоротаю! Из того, что мне можно написать - только цифры расхода личного состава. Другое дело, на постах, там исписано почти всё мелким шрифтом, а крупно позволяют себе писать только «дембеля», которые стоят, быть может, последний свой наряд. Свердловск-80, Мытищи всевозможных годов, Раменское-81, Каменск-Уральский, и самый древний, который мне удалось разобрать, – Великий Устюг-79! Вот великие люди, как сказали бы классики, оставили свой след в истории! Я же тут, на «тумбочке», пытаюсь изо всех сил унять зуд в правой руке.
                Замученный в неравной борьбе, сдаюсь через минуту и, схватив карандаш, быстро пишу крупными буквами внизу списка расхода личного состава:

                «HAPPY  NEW  YEAR IN 1982!»

                Довольный сам собой непередаваемо, я, рукой с утихающим зудом, навожу на надписи вензеля. Шаги по ротному крыльцу заставляют меня оторваться от корявого художества на оргстекле. Отложив карандаш в сторону, сделав зазор между своей задницей и стенкой, начинаю сверлить взглядом входную дверь, которая вот-вот должна распахнуться.
                В проёме распахнувшейся двери, вместе со снежным облаком, появляется высокая фигура в офицерской шинели и шапке-ушанке. Высвеченное ярким фонарём над входом, облако делает шаг внутрь роты, за ним, с лязгом гири в трубе, захлопывается входная дверь. Снежная пыль постепенно оседает, и я разглядываю погоны подполковника.
                Комбат.
                Беру под козырёк и, набрав в лёгкие воздуха, выпускаю его с громким криком: «Смиииирно!» Уже через полсекунды появляется из канцелярии ротный и рапортует навытяжку перед комбатом:
                - Товарищ подполковник, в роте происшествий не случилось. Командир роты капитан Карпов!
                - Вольно, - говорит комбат, покрытый искрящимся белым налётом.
                - Вольно, - дублирует ротный в пол-оборота.
                « Вольно!» - на всю роту попугаем с тумбочки хочется прокричать мне следом за отцами-командирами, но я молчу, замерев чугунной чушкой.
                Перебросившись с капитаном парой слов, комбат остаётся возле меня, а капитан «ныряет» в канцелярию. «Наверное, сейчас пойдут в караулку, на проверку, рота в наряде»… - думаю я, воткнув глаза в потолок. Заложив руки, державшие пару кожаных перчаток, за спину, Клименко неторопливо осматривает интерьер роты, медленно переводя свой взгляд с наглядной агитации на застывшего на тумбочке вашего покорного слугу. Осмотрев меня сверху вниз, комбат остался бы всем доволен, но тут его взгляд «споткнулся» о мою надпись на столе «тумбочки».
                Усмехнувшись, подполковник покачал головой и произнёс:
                - Грамотеи! IN – имеет значение, когда в попе. В данном случае надо писать АТ.
                Посмотрев мне прямо в лицо, на котором не дрогнул ни единый мускул, комбат ещё раз усмехнулся и отвернулся от меня, пытавшегося в тот момент разглядеть кокарду на собственной шапке. Всё сказанное комбатом, без сомнения, было адресовано в мой адрес. Поразило его очень чистое произношение, и мне стало стыдно за скуренный в школе букварь английского.
                Сказочное покрывало на спине комбата растаяло, превратившись в обыкновенные капельки воды. И вот, подхватившись на пару с ротным, комбат исчез за дверью, где на них, как на простых смертных, набросились лихие плясуны, моментально заставив их схватиться за шапки и согнуться пополам.
                Наслюнив указательный палец, я старательно стирал неправильно написанный предлог, чувствуя, как разгораются от стыда уши.

                А за окном всё бесились черти, норовя сдвинуть с места нашу одноэтажную казарму, под шум пурги превращая её в огромный снежный сугроб…


-47-

                Как школьники на переменку, ворвались в караулку на смену шумной стайкой фазаны из второй роты. И, вместо обычного «здравствуйте», загалдели, перебивая друг друга:
                - Первая рота, слушайте, вам такое кино обалденное покажут сегодня вечером, закачаетесь! «Пираты ХХ века» - такой фильм! Такой фильм!
                После суток, проведённых в наряде, невыспавшиеся, мы, в основной своей массе, готовились, в лучшем случае, поспать пару часов под какой-нибудь военный шедевр третьей категории. Пусть это будет сон и в неудобной сидячей позе, но, всё-таки, хоть какая-то компенсация этому хроническому недосыпу. Даже стрельба и грохотавшие на экране пушки были не в силах нарушить крепкий сон ребят, сдавших оружие и боеприпасы…
                Не перестающее галдеть на разные лады возбуждённая молодёжь, уже подхватилась пересказывать содержание фильма. Тогда чей-то усталый, но громкий голос, прерывая восторги недавно пришивших двойную годичку новосибирцев, сказал:
                - Хватит заливать, сыны. Думаете, раз нам в доме офицеров кино крутят, так и репертуар поменяли? Придумайте что-нибудь поинтереснее в следующий раз!
                - Правда, покажут! – обиженные недоверием, пытаются срывать неокрепшие голоса ребята, - Нам же показали его сегодня днём.

                Уставшему караулу первой роты было никак не понять то возбуждённое состояние, в котором находились пришедшие на смену ребята из второй роты. Начавшаяся вторая двухсменка, последняя за службу, была более привычна и ничем таким особенным не выделялась. Все дни, с её началом,  теряли своё лицо, сливаясь в один затяжной наряд. В караул ходили, просто, как на работу, - каждый день. Тяжёлую первую неделю накрывала вторая, которая была уже легче, за ней шла привычная третья, на которой, окончательно втянувшись, могли бесконечно долго продолжать дальше эту карусель.
                Вот уже и новый наряд, поклацав затворами, отправился на посты менять нашу третью смену. Снаружи лёгкий мороз, и часовой нововведённого седьмого поста, в тулупе, открыв калитку, провожает их, подталкивая в спину тоскливым взглядом. Мы остаемся внутри караулки дожидаться их возвращения. Разговоры никак не затихают про важнейшее из искусств. Дело в том, что в солдатском клубе, в котором обычно по субботам крутили фильмы, после ноябрьских праздников начался ремонт, и продолжался он уже больше месяца.
                В разобранном клубе я оказался  всего один раз на подсобных работах, когда своё ещё дослуживала совсем «старенькая» третья рота. Привычных для нашего взгляда рядов кресел в зале не было. Местами были оторваны доски с пола, под которыми виднелась шлаковая засыпка. Ходить по такому помещению можно было с трудом. Сами доски менялись по простой причине износа в центральном проходе клуба. Много сапог солдатских прошло по нему, наверное, с самой постройки не меняли эти доски, не исключено, что помнили они и сапоги самого отца-основателя.
                Перетаскав стройматериалы под звуки орущего магнитофона, заведённого кем-то из музвзода, под хриплый голос, вещавший оттуда на весь зал: «Я заимел дубовый тэйбл и ду ю пиво эвридэй», - мы, отдыхая, растворяемся в помещениях клуба. В тот день на стройке никого из начальства не было. Глотнув анархии, расстегнувшей воротники наших кителей, с папиросками в зубах и с шапками на затылках, бродим по клубу, очень довольные собой, держа руки в карманах брюк…
                Заглядываю в радиоузел и, буквально, поражаюсь «навороченному» приёмнику с кучей кнопок, ручек и огромными шкалами. Осмотрев этот сверкающий, выделявшийся на фоне остального серо-зелёного, явно не военного происхождения предмет, я делаю вывод, что аппарат заграничный. Моё удивление зашкаливает, когда я вижу надпись «Интеграл» на его корпусе. За столом рядом с приёмником сидел трубач из музыкального взвода, краешком глаза наблюдавший за мной.
                - Хорошая техника тут у тебя, - говорю ему, не отрывая взгляда от невиданного до сих пор аппарата.
                - Ага, неплохая, - оживает трубач, расплываясь в улыбке.
                - Я даже сначала подумал - японская, потом название прочитал и понял, что нет. Такого названия я ещё не слышал.
                - Это новый приёмник, у него бесшумная настройка, индикация электронная и куча всего ещё есть.
                - Да, интересный ящичек, - не отрывая взгляда от кнопок, вспоминаю старенький ВЭФ, по которому слушал вражьи голоса,- наверно, ловит всё в лучшем виде, а?
                - Мне тут начальник особого отдела всё кнопки лишние опечатать грозится, чтобы лишнего не слушал.
                - Так пока не опечатал, можно и послушать, - вспомнив совершенно седую голову добродушного с виду подполковника из первого отдела, говорю я ему.
                - Нам нельзя, - отворачивается от меня трубач, - не положено.
                «Интересно, что ты запоёшь, когда тебе останется служить совсем немного?» - думаю я, покидая радиоузел и его обитателя. «Вот бы домой такой приёмник! Впрочем, может, дома он так ловить и не будет…»

                Теперь смотреть кино солдат водят в дом офицеров, больше похожий на настоящий кинотеатр, и там крутят разные фильмы про героев и не очень. Спать в креслах кинозала даже удобнее, чем в родном солдатском клубе. Но в этот раз, даже всегда и везде норовивший прикорнуть солдатский контингент, отказался спать под откровенную ерунду, - про малообразованных детишек в африканском поселении.
                Конечно, высокому идеологическому начальству виднее, какие фильмы должны смотреть неокрепшие солдатские головы. И про дружбу народов во всём мире мы обязаны были помнить. Замученные повседневной военной жизнью, мы с трудом переносили еженедельную стрельбу с экрана в исполнении военных патриотов. Но два раза за месяц перенести дружбу народов в фильме про далекую Африку, где только пески и ни одной снежинки, солдаты не смогли. Все просто поднялись и покинули зрительный зал. Киносеанс был сорван, как был сорван и распорядок дня, о чём немедленно доложили командиру части.
                Поскольку фильм был иностранного производства, возможно, даже самых ярых наших «врагов», и демонстрировался он со дня основания нашей части, наказания за данный поступок не последовало. Самойленко разрешил показать бывший в прокате новый кинофильм «Пираты ХХ века». Вот об этом самом и пытались рассказать нам, в караулке, галдящие «фазаны» из второй роты. Вот и смена вернулась с постов, уже все в курсе того, что предстоит сегодня вечером. Капитан Карпов, бывший начкаром, даёт команду:
                -  Караул, выходи на улицу строиться!
                Сдаём оружие и боеприпасы. Пришедшие с КПП ребята  тоже только и говорят про это кино. Неужели, всё именно так и будет, и ничего не переменится?
                Ужин.
                После идём в ГДО.
                Рассаживаемся в кресла зала, гаснет свет. Затаив дыхание, ждём.

                На экране титры: «Пираты ХХ века!»


                Лучше бы нам не показывали этот фильм! После его просмотра в роте началось твориться что-то невообразимое. Фильм буквально взорвал спокойное течение жизни в коллективе. Прыгали и скакали, подражая Талгату Нигматуллину, почти все в роте. Нельзя было спокойно пройти из ленинской комнаты в умывальник. В спальном помещении, казалось, даже табуретки стали набрасываться на людей с криком: «Ки-я!» Вечером, перед самым отбоем, по казарме, в белом, как привидения, носились друг за другом доморощенные каратисты. Они хлестались ножными полотенцами и вопили в голос боевые кличи. Эти безобразия прекращались после команды дневального: «Рота, отбой!» только потому, что отбой контролировал кто-нибудь из отцов-командиров. Не будь в казарме офицера, стояние «на ушах» продолжалось бы не один час драгоценного времени. И всё это происходило в условиях двухсменки, когда в наряд заступали каждый день, и спали в казарме только через сутки.
                Постепенно коллектив роты, временно сошедший с ума, приходил в себя. Головы остывали, движения становились плавными. Но самые яростные поклонники этого фильма  так и не сдались  до самого конца. Они продолжали приветствовать друг друга при встрече высоко поднятой вверх левой или правой ногой.

                Окончание двухсменки принесли с собой в караул молоденькие сыны из третьей роты, смешные в своих пушистых шапках и новых, совершенно чёрных спецпошивах, с  ещё  не перешитыми пуговицами на бушлатах. Они сдавали помещение караулки нам, уже опытным солдатам, начавшим свой последний отрезок этого пути.
                Молодые волчата, ещё неумело державшие в своих руках автоматы, только начинающие натирать ими правую лопатку и пуговицу на хлястике шинели, они тоже становились серьёзнее после того, как присоединяли полный патронов магазин к автомату.


-48-

                Внезапно охватившее беспокойство гоняет меня по городку уже целую неделю. Что-то никак не удаётся оторваться от нехорошего предчувствия. Не убежать от него на физзарядке, не остаться в одиночестве на посту.
                «Может быть, это всё я сам придумал, и нет ничего такого, из-за чего можно было бы тревожиться? Подумаешь, писем давно не получал от любимой жёнушки, что тут такого, вообще-то? Там жизнь кипит по-другому, бьёт через край иногда. Время, не в пример здешнему, просто стрелой летит, не догонишь! Суматоха такая, что порой хлеб забывают купить домой, до каких там писем вечером?  Да и соблазны там всякие на каждом шагу, попробуй устоять от них, когда всё разрешено. Это мы здесь, запертые между двух этих сопок, любуемся на рододендроны за колючей проволокой. Сбитые в плотные коробки взводов, ходим вокруг штаба на каждой вечерней прогулке, распевая про то, как «через две весны, через две зимы» обязательно вернёмся. Любим только старшину и спим с патронами, набитыми в два магазина. А там… там ей, конечно, тяжелее».
                «О чём она там думает, шлёпая утром по оттаявшей снежной каше в свой институт? О том, с какой пары свалить домой, или о том, что захватившая её страсть изучения нимбусов толкает на посещение дополнительных  занятий?  Плачет ли она там одинокими ночами или все глаза проглядела в учебники? Может, замоталась сессии сдавать вредному профессору? Этого я не знаю. Во всяком случае, как бы там ни было, а писем от неё как не было, так и нет уже почти месяц. Вообще, никто не пишет ничего, я как в яму провалился, забыли все про меня…»
                Взбесившаяся за окном погода загнала всех на занятия в казармы. За всю историю службы это второе занятие по тактике, которое проводят в классе. Вот и ладно, пусть кочки в тундре отдохнут немного от наших ног. Воевать за партой можно хоть до отбоя, в оторвавшейся от земли казарме, летящей сквозь мелькающую за окном пургу.
                Немноголюдно стало на улицах городка. Только вездесущие ГТС, пытаясь перекрыть рычанием своих моторов гул пурги, развозят смены по постам.
                Война войной, а обед всё равно - по расписанию. Высыпаемся строиться на улицу. Без перекуров и шатания быстро строимся во взводные колонны. В ожидании команды «Шагом марш», стоим, опустив подбородки вниз, прикрываем незащищённые шеи от ледяного песка этой белой пустыни. Очередной толчок ветра колышет наши ряды, кошкой с  ледяными когтями царапая моментально закрывшиеся веки. Ещё ниже опускаются головы, плотнее прижимая подбородки к груди. По очереди приоткрывая зажмуренные глаза, пытаемся хоть что-то разглядеть у себя под ногами в этой холодной пыли. Ветер давит, не стихая, втыкая множество холодных иголок в открытые лица. Напор становится нестерпимым, и приходится отворачивать в сторону покрасневшие от такой процедуры лица.
                Вот в белом молоке снега солдаты автороты перебираются через теплотрассу по деревянной лестнице-эстакаде. Совсем не слышно дружного топота их ног, далеко разносившегося в ещё недавно морозном воздухе. Теперь, с опущенными ушами шапок, идут они в столовую, наклонившись к земле, все как один повернув головы в сторону нашей казармы. Опередив их на несколько метров, мы первыми поднимаемся на дорогу, местами прикрытую снегом. Перед столовой ветер до твёрдого бетона вымел весь снег, унеся его за здание на уровень плоской крыши.
                Планку настроения ненадолго подняла гороховая каша, которой, как всегда, было немного в силуминовом бачке.
                Выходить из-за столов было неохота, но по команде все поднимались и, надев шинели, шли строиться на улицу.
                Опять занятия в классе, - заучиваем, чем таким поражает ядерное оружие, и как уберечься от его последствий. «Война, война, кругом сплошная война. Как я устал видеть это всё военное, подписанное хлоркой и пронумерованное кругом! Не могу больше таскать приросший к спине автомат. Одно плечо стало уже выше другого от его тяжести. Хочу тихой мирной жизни в городе, где растут большие деревья и ходят девчонки в летних платьях! Не хочу учить про проникающую радиацию, хочу письмо от жены новое прочитать! Плевать мне на ударную волну, в моём мозгу другая огненная вспышка!»

                «Может, напрасно я себя так накручиваю, - пытаясь успокоиться, заставляю себя думать об электромагнитном импульсе, который, вот зараза, наверняка испортит мои новенькие электронные часы… Нет, точно, что-то случилось, не может быть другого объяснения её молчанию. И письма какие-то бледные стала писать в последнее время, чувствуется, что она просто отписывается… точно, а мои молчат, не хотят меня расстраивать, зачем лишние переживания солдату на службе?»
                С плакатов, развешанных по стенам класса, на меня смотрят только ядерные «грибы» и одинаково противные маски противогазов. Всё остальное потонуло в белом танце маленьких лебедей, закруживших вокруг меня свой невесёлый хоровод.
                Нехороший сон, который видел недели две назад, был предвестником всех моих переживаний. Обычно, во сне ничего, кроме каменной пустоты, не видишь. Тут же я так явно захлёбывался кровью, что даже проснулся, трясясь от страха. Потом больше: написал не одно письмо, на которое так и не получил ни одного ответа.
                «Ладно, напишу сегодня ей всё, о чём думаю, пусть сама решает, как хочет жить дальше. Мне, по большому счёту, всё равно, как будут развиваться наши отношения, - вместе или порознь. В двадцать лет - вагон времени в запасе, всё впереди, многое можно начать сначала. Стрелять себе в голову я не буду из-за того, что она меня не дождалась, переживу, как-нибудь, сам…»

                Прошлым летом, построив роту перед ужином, капитан Карпов зачитал приказ об очередном происшествии в Управлении. На этот раз имел место случай сведения счётов с жизнью одним из караульных. Получив известие из дома о том, что его любимая девчонка не дождалась, парень, недолго думая, выпустил себе наружу мозги. В последние помощники он взял себе автомат.
                Ротный, понимая, какую он за нас несёт ответственность, не стесняясь в выражениях, по-мужски прокомментировал этот случай: «Юноши! Родина вложила вам в руки оружие не для того, чтобы вы с его помощью решали свои проблемы, – обведя замерший строй внимательным взглядом, капитан продолжил после небольшой паузы, - этот придурок решил, что у него жизнь закончилась. Как же, его подруга дала другому, …..ц! Поэтому, надо сразу бежать себе мозги выпускать!  Другой дырки он уже не найдёт никогда в жизни?! М.…! Запомните, юноши! Не дождалась, значит, - не твоя судьба это была, найдёте ещё свою. Девчонок хороших на свете много».
                Ещё до прихода на службу, я достаточно много слышал рассказов о похожих ситуациях и, поэтому, внутренне был подготовлен к внезапному повороту в своей жизни. Стрелять себя я не собирался, давно найденный патрон я спокойно носил на поясе и не собирался пускать его в дело. Непонятное тревожное состояние, постоянно сопровождавшее меня в последнее время, я никак не мог объяснить, кроме как отсутствием писем от жены. Спокойно взвесив все «за» и «против» моей поспешной женитьбы, и для того, чтобы окончательно прогнать непонятный мне мандраж, сажусь писать ей письмо.
                В письме сообщаю прямо, что «немного изменился во взглядах на жизнь и спокойно отнесусь к тому, если нам придётся разойтись. Детей у нас нет, и нас запросто разведут заочно.  Дальше мы, молодые и сильные, пойдём по жизни каждый своей дорогой».

                Три дня носил написанное письмо во внутреннем кармане кителя, не решаясь его отправить. И вот, перед караулом, возле тумбочки дневального, нарушая всякие инструкции, разбирают почту, не выпуская из плотного кольца принёсшего её каптёра.
                - Журавлёв, тебе письмо, - протянули в мою сторону белый конверт. Подхожу и, взяв его в руки, осторожно поворачиваю надписанной стороной к себе.
                От жены.
                Она пишет, что у неё всё в порядке, письмо моё получила, скучает, ждёт. Пробежав письмо глазами, обращаю внимание на дату почти двухнедельной давности. «Блин, вот я идиот-то! Две недели пурга безобразничала, какие, к чёрту, самолёты летать будут! Как до меня не могло дойти, что почта здесь только авиа! Икру заметал. Подумаешь, сон, предрассудки какие, я же комсомолец чукотский, промороженный и пургой насквозь продутый!» Немедленно иду в туалет, где разрываю свою писанину на мелкие кусочки и выкидываю в унитаз: «Прощай, окалина сомнений!» Полученное письмо убираю на грудь, чтобы перечитать его ещё раз попозже.
                Снарядив магазины и закинув за спину автоматы, мы выходим из казармы на развод караула. Буйство погоды, стихшее пару дней назад, сменяется лёгким морозом и оглушительной тишиной, в которой, переливаясь, звучит только рокот дизельной электростанции. «Пусть нас давит морозом и песочит снегом пурга. Всё равно, уже заметно прибавляется день, и каждый новый прожитый здесь  день – это ещё один шаг к свету. Вперёд, на службу! Сегодня - третий пост, там бочка квадратная есть, если к ней прижаться спиной, то долго не выдержишь. Горячая, спасу нет, снег на полметра вокруг неё растаял! Что нам эти морозы с такими удобствами!»
                Придя на пост, разгорячённый после быстрой ходьбы, я очень быстро остываю на холоде, хотя и одет в полный пошив. «Ничего, сейчас поднимусь немножко на сопку и погреюсь возле стального прямоугольника!» Да, видимо, давно я не был на четырнадцатом портале! Тропинка, натоптанная слева от ворот портала, ведущая к горячей бочке, была полностью занесена снегом.
                «Ой, не нравится мне это что-то! Совсем плохо, что следов не видно, не к добру это!» Утопая по колено в снегу, я с трудом пробираюсь на гору, к занесённой снегом бочке. «Отключили её, что ли? С чего её снегом-то засыпало полностью? Ведь горячая была, не дотронуться рукой без варежки!» Подойдя к бочке, уже почти по пояс в рыхлом снегу, я в темноте ощупываю торчащую из-под снега боковину бочки руками. На ощупь, почему-то, поверхность бочки стала деревянной. «Так и есть! Деревянная! Вот почему не видно было следов к ней! Бочку не отключили, её просто зашили деревянными досками. Всё, нет больше города Сочи на третьем посту! Эх, мёрзни, мёрзни, волчий хвост! Опять только один пост остался тёплый!» Заметая свои следы рукавицей, отступаю с горы вниз вперёд спиной, придерживая на плече норовивший упасть в снег автомат.
                Естественно, следы на снегу к бочке, оставленные любителями погреться, не могли оставаться незамеченными. Уверенно натоптанная площадка перед бочкой наводила на мысли о том, что самый главный охраняемый объект на этом посту - именно эта бочка, а не вход в сопку, расположенный несколько ниже. Понимая, что запретительные меры в морозы будут бесполезны, бочку просто одели деревянными досками, оградив доступ к её горячим бокам.
                Проверив, достаточно ли хорошо я замаскировал свои следы пребывания возле бочки, доложив голосом в караулку, начинаю «нарезать» круги вокруг погрузочного ангара: два круга по часовой стрелке, два круга против. Доклад. Опять круги. Ночь, огромные звёзды светят с неба, и я, маленькая чёрная точка на огромном белом поле, сверкаю крохотным штыком в этой ночи. Кто-то смотрит на меня оттуда сверху.
                «Как немного надо человеку для жизни! Поесть, согреться, чуть отдохнуть и немного всех любить, несмотря на окружающий холод».
                Письму от матери, полученному спустя пару дней, я особого внимания не придал, поскольку считал все свои предчувствия просто надуманными. Мама сообщала, что в конце января после болезни скончался её отец и мой дед Константинов Иван Константинович…


-49-

                Вчера поменял своё направление ветер. Теперь со стороны лимана тянет ледяным сквозняком. Поток не очень сильный, но плотный, неослабевающий в течении суток. Мороз с таким партнёром, по ощущениям, тянет под минус сорок, на самом же деле, температура опустилась чуть ниже двадцати. Если быть точнее, то с утра на улице - стабильно низкая температура в минус двадцать два градуса.
                Все мужчины сегодня отмечают праздник, даже в детских садах и школах мальчишки получают подарки и поздравления. Этот день многие помнят с детства, в феврале такой день один – двадцать третье число. Праздник той самой армии, в которой я нахожусь около двух лет, в течении которых попеременно веду борьбу то с комарами, то со снегом, то с отцами-командирами, то с самим собой. Явной победы никто не одержал до сих пор. Бои местного значения идут с переменным успехом  постоянно враждующих сторон.
                Сегодня до обеда будем торжественно проходить по площади перед ГДО, мимо высокого начальства в папахах. По этому случаю из каптёрки нам выдают парадные ремни белого цвета. И вот, шагаем к Дому Офицеров получать свою оценку по строевой подготовке. Под ногами слегка поскрипывает снежный накат, но на него особого внимания никто не обращает. «Чукотские» сапоги на микропористой подошве уверенно встают на любую, даже самую скользкую поверхность. Такое ощущение, что снизу у них находится тысяча присосок, и нога, поставленная на плотный снежный накат, не шелохнувшись, давит его, выжимая только тоненький писк из спрессованного снега.
                Вот и центральная площадь городка. Сюда стягиваются все обитатели казарм, даже остаток роты, заступившей в караул, присутствует здесь, выглядя, правда, немного куцевато. Все выстроились по периметру площади. Отдельно стоят офицеры-технари, их наберётся на приличную роту. Несколько непривычно видеть офицеров, выстроенных в обычный прямоугольник. Они, как простые солдаты, стоят плечом к плечу: майоры рядом с капитанами и лейтенантами, прапорщики. Все в одинаковых парадных шинелях, все, как один, лётчики из подземелья.
                Пока идёт торжественная часть, с обязательными докладами, можно оглядеть всех присутствующих на той стороне площади. Стоящие через площадь напротив нас офицеры в каракулевых папахах – это полковники: командир части, его замы, начальник политотдела и выделяющийся своей молодостью главный инженер сооружения. Ему, главному подземному лётчику, солдатская молва приписывала героические подвиги в республике Афганистан, объясняя его высокий чин в столь молодом возрасте. Сколько было на самом деле лет этому всегда хорошо выглядевшему офицеру, никто из солдат не знал, но слух прочно держался, по крайней мере, в нашей роте.
                Рядом с полковниками, чуть позади, несколько гражданских начальников, за которых и глазом толком не зацепиться. Особняком, скромно в сторонке, стоит седой подполковник, начальник особого отдела. Всё его серебро отдаёт рудниками с более скромным пайком и невероятно тяжёлыми условиями проживания.
                Но всё это не так интересно, как группа женщин, стоящая отдельно, там, где начинаются ступеньки с перилами высокого крыльца  Дома Офицеров. Это жёны командиров и гражданских начальников. Самая эффектная среди них – это жена командира части Самойленко. Она выделяется из группы женщин своей статью. Очень симпатичная женщина, и ей очень идут новенькие торбаза, красующиеся на её ногах.
                Где-то вверху, за Домом Офицеров, бегают несколько детишек, кто из них кто - по одежде не разобрать, но там не одни мальчишки, судя по раздающимся тоненьким, явно девчоночьим голосам. Наверно, рано занятия в школе закончились, или просто с уроков убежали. На нашем параде нет военной техники, им глазеть особо не на что, людей в одинаковой военной форме они видят каждый день, как и мы. Поэтому, не обращая внимания на ледяной ветер, они заняты своими важными делами и, периодически собираясь в небольшие группки, что-то секретничают между собой, внезапно распадаясь, и тут же снова собираются в новом месте, но уже в другом составе. Замышляют, наверное, чего-то, может, салют в честь праздника…
                Стоять на месте без движения достаточно прохладно, и солдаты, находящиеся в задних рядах, начинают переминаться с ноги на ногу. Пар выдыхаемого воздуха отрывается от лица и уносится в сторону пехоты. «Пора бы и движение начинать, сколько можно стоять, вон тётки уже притопывать начали, несмотря на сапоги зимние!» Повернув в пол-оборота голову к рядом стоящим ребятам, говорю:
                - Ну, что, в последний раз на праздничном параде ходим?
                - А ты, что, хочешь здесь ещё и на девятое мая маршировать? – спрашивает Толя Саблин.
                - На девятое мая я уже буду дома водку пить за столом, - в полголоса подключается к разговору Витя Реппо, - сыны пусть тут маршируют. Мой дембель в маю, остальное по… коленке!
                - Скоро уже пойдём? Не май месяц, чтобы стоять! – дрожащим голосом вырывается у кого-то рядом.
                - Да пора бы, ноги закоченели…

                - Часть, сми-и-ирно! - ну вот, началось!
                Все доложились, и мы, замерев, слушаем полковника, командующего парадом:
                - К торжественному маршу! – одновременно, с выходом из первой шеренги офицеров, начинают своё движение линейные. Они вышагивают строевым шагом на противоположной стороне площади. Отсчитав положенное количество шагов, каждый из них останавливается и поворачивается лицом к площади. На противоположную сторону площади, печатая шаг, держа сверкающие трубы, переходит военный оркестр.
                - По подразделениям! – вышедшие из строя офицеры поворачивают направо, теперь они стоят во главе ротных колонн.
                - Первая колонна, прямо! Остальные, на-пра-во! – все, кроме первой колонны, разворачиваются вдоль площади.
                - Шаго-ом марш! – взорвавшаяся в воздухе медь оркестра заполняет пространство между сопками. Под уханье большого барабана, с удовольствием топаем на месте. Первыми начавшие движение офицеры и прапорщики подземного сооружения  уже прошли всю площадь. Особой строевой выучки эти военные инженеры не показывают, но не в этом их сила.
                Вот идёт наш комбат Клименко, подполковник и просто хороший человек. Строгий и справедливый, за что, наверняка, он уважаем не одним поколением воспитанных им солдат. В шаге позади него идут замы, держа руки «под козырёк». Следом за ними - все остальные офицеры батальона. Потом наступает и наша очередь.
                Первая рота, ведомая капитаном Карповым, браво маршируют следом за своими взводными. Все три её взвода вместе со старшиной! Дойдя до первого замершего линейного, капитан командует:
                - Рота! Счёт!
                - И-и-и-и  раз! – отзываемся мы, рявкнув  так, что звякают стёкла в окнах Дома Офицеров. Отцы-командиры дружно берут «под козырёк», мы прижимаем руки по швам. Вытянув вправо подбородки, впечатываем подошвами сапог свою историю жизни в этом городке, в главную его площадь. Все, как один, молодые и одинаково стройные.
                Стонет бетон площади под нашими ногами, эхо шагов, отражаясь от сопок, вместе с буханьем барабана, пытается сбить с ритма идущих сзади. Но натренированная рота чётко проходит мимо высокого начальства в папахах.
                - Счёт! – кричит, повернув в пол оборота назад голову, ротный.
                - И-и-и-и  раз!  – отвечаем, повернув головы и начиная отмашку рук.
                - Аз-аз-аз,  – дразнит эхо сверху.

                - И-и-и-и  раз!  – подхватывают идущие следом за нами.


                Сквозивший два дня холодный ветер пробрался за стенку тёплого склада военторга. Стоявшие в несколько рядов деревянные ящики с минеральной водой «Боржоми», оказались для него лёгкой добычей.
                Тётеньки-кладовщицы занимались списыванием товара, который мы выносили на длинную эстакаду. Разорванные изнутри бутылки, всё так же оставались переложенными снаружи бесполезной теперь стружкой. Выстоявшие в сорокаградусные морозы, бутылки погибли от вдвое меньшей температуры, принесённой предательским ветром, от которого у меня долго ломило простуженные зубы…

-50-

                Вечером, в караулке, я съел свой последний зимний пончик. Первый час  долгожданной весны пришёл, когда я отмерял шагами по скрипучему снегу последние минуты своей смены на четвёртом посту. Самый отдалённый от всех постов, пост ГСМ, летом был самым желанным для меня. С детства знакомые запахи бензина и масел, ненадолго возвращали меня в то время, когда я после уроков ремонтировал свой видавший виды мопед. Вот, дважды разобрав и собрав карбюратор, я, насквозь пропахший бензином, не оставляя попыток завести строптивый мотор, гоняю этот собранный из всевозможных велосипедов агрегат по улице, до полной потери сил.
                То вдруг вспомнится старая «бензинка» в деревне, где на земле, обильно пропитанной маслами и топливом, долгие годы ничего не росло. Зато, рядом с этим чёрным замасленным прямоугольником, в густой зелёной траве, мы, ребятишками,  собирали крупную душистую землянику с неповторимым лесным ароматом… 
                Зимой нет сильных запахов на четвёртом посту. Только серебристые ёмкости бросают на снег свои длинные тени…
                Когда поднимаешься вверх по тропинке поста, слышно только поскрипывание снега. Холодным светом отражаются фонари от боков больших емкостей с топливом. Там, где свет фонарей слабее, огромные бочки почти сливаются с окружающим их снегом, растворяются в бескрайних сумерках ночи…
                Поднимаюсь на самую верхнюю точку поста. Там, на половине прямого участка, расположен столб с аппаратом ОКиЛ. Подхожу к нему, - время как раз доложить в караулку. Втыкаю вилку в розетку и докладываю, что происшествий не случилось, а сам думаю: «Вот, всё-таки, замечательно, что я всё еще живой! Не замёрзший насмерть, и не украденный ни лазутчиками вражескими, ни кочевниками местными. Первым, наверняка, надо от меня узнать тайну военную, с которой я и так не знаком. Вторым, если верить замполиту, нужны все мои патроны, которые подходят к их карабинам. А, может, они, утащив к себе, попытаются женить меня на своих дочерях - северных красавицах? – это уже, если верить водителям из автороты…»
                Кладу телефонную трубку в карман бушлата и поворачиваю в обратный путь. Скрипнул снег под литой подошвой валенка. Подтянув повыше автомат, неторопливо отправляюсь назад. Из-за навалившего за зиму снега, столбы периметра поста, с натянутой на них колючей проволокой, стали ниже ростом, не то, что летом.
                Да, летом здесь, можно сказать, санаторий, особенно, когда нет никого на складе и он закрыт.
                Однажды я забрался на самый верх, доложил в караулку и, скинув тяжёлый автомат на землю, рухнул рядом с ним в эту непонятную местную растительность. Немного времени удалось полежать без движения, глядя в глубину неба с редкими облаками, пришлось вставать, докладывать в очередной раз. Повернув голову на бок, я пытаюсь рассмотреть поближе, из чего она состоит, - эта жёсткая растительность.
                Какие-то скрюченные маленькие растения, с листиками, похожими на берёзу. Не веря собственным глазам, я срываю крохотные, величиной с ноготь мизинца, листочки, и, потерев их между пальцев, подношу к носу… так и есть! Пальцы запахли знакомым с детства берёзовым запахом. Аккуратно раздвинув траву, я любуюсь на северное дерево, длина ствола которого не превышает и десяти сантиметров...
                Посмотрев на часы, прихожу в тихий ужас – уже прошло десять минут! Подхватив брошенный на землю автомат, я с телефонной трубкой кидаюсь к ОКиЛу …
                Мороз кусает  кончик носа и, поднеся к нему рукавицу, я, выдыхая в неё, пытаюсь погреть эту выступающую часть моего лица. Где-то под моими ногами, укрытая спрессованным снегом солдатскими ногами, сейчас спит эта берёзка. Она тоже ждёт то время, когда выглянувшее солнце растопит снег и освободит её оттуда.
                Громко скрипя снегом в тишине ночи, спускаюсь вниз встречать весну. Пришедшему на смену Юрке Фёдорову из первого взвода передаю поздравления с этим событием:
                - С праздником тебя!
                Не понимая, в чём дело, запыхавшийся от ходьбы тёзка, в недоумении смотрит на меня и подозрительно спрашивает:
                - С каким ещё праздником?
                - На часы посмотри! Уже пятнадцать минут, как весна наступила… 

                В вечер понедельника, на подведении итогов наряда, ротный распекал Юрку Самуйлова, который отличился находясь на третьем КПП.
                Ему надоело торчать у ворот, на задворках части, где днём особого движения не было, и он  решил побыть немного в тёплом помещении пропускного пункта...
                Всё было бы хорошо и ничего бы особенного не произошло, но, на Юркину беду, пожаловал на КПП дежурный по части с проверкой. Мужик, видать, оказался ушлый этот проверяющий. Подъехав на дежурном ГАЗ-66, он не стал выходить и разыскивать пропавшего помощника с ворот. Он просто сидел и смотрел на часы, сколько времени без прикрытия останется этот рубеж на границе части. Выходило десять минут до того времени, пока выскочивший наружу помощник дежурного по КПП не доложил ему о причине своего отсутствия. Дойдя до этого места, капитан сделал паузу, и, как всегда, внимательно обведя весь строй взглядом, продолжил:
                - Он, видите ли, - ротный имел ввиду Самуйлова, - портянки перематывал всё это время! Старшина! – вдруг обратился капитан к Улятовскому, стоявшему в начале спального помещения.
                - Я, товарищ капитан, - отозвался тот, не понимая и чуть вздрогнув от неожиданности, как мне тогда показалось.
                - Ты зачем такие длинные портянки бойцу выдал? Целых десять минут намотать не мог! – вся рота, включая виновника, смеётся в голос. Выдержав небольшую паузу, ротный заканчивает, обращаясь снова к старшине, - Ладно, веди роту на ужин, - произнеся это, капитан уходит в канцелярию.
                В столовой, проходя мимо столов, за которыми мы дружно орудовали вилками, расправляясь с треской, Улятовский, остановившись напротив нашего стола, стал внимательно что-то разглядывать, держа руки за спиной. Сидевший с краю стола, я тоже посмотрел на всех, но ничего необычного не увидел. Старшина продолжал стоя разглядывать нас и, наконец, произнёс, покачивая головой:
                - Только два человека за столом правильно умеют держать вилку, - это Журавлёв и Чучин.
                Посмотрев на свою руку, в которой держал вилку, я перевернул её как все и продолжил есть рыбу с картошкой.
                После ужина в столовой, мы проходим по бетонке мимо своей казармы, пустого плаца со штабом и солдатским клубом за ним. За дорогой светятся окна в тёмном здании спортзала, но мы туда не идём. Наш путь сегодня немного дальше, старшина ведёт роту в баню.
                Здание бани, выкрашенное в небесно-голубой цвет, принимает нас каждую неделю. Все роты моются отдельно, в своё время, солдатский день был понедельник. С утра, если заступали в наряд, или после ужина - в любой другой раз. Итак, входим со стороны кочегарки, и уже бегом поднимаемся по лестнице. Время в бане тоже ограничено и, поэтому, мы буквально взлетаем на второй этаж, с криками проносимся мимо удивлённого каптёра, на ходу расстёгивая ремни и снимая шинели. Быстро сбросив с себя всю одежду, развешиваем форменное на крючки, а исподнее кидаем за перегородку на пол к каптёру. Оно пойдёт на первый этаж, в прачечную, где женщины-прачки выстирают его и через неделю чистым вернут обратно. Может быть, его наденем снова мы, но не исключено, что это будет и совсем другая рота.
                Бросив за перегородку бельё, все, сверкая одинаково белыми спинами и задницами, торопливо исчезают за дверью в помывочное отделение. На одной из задниц успеваю прочесть надпись: «Боюсь уколов».
                Сразу же, как только входим в помывочную, в глаза бросается новшество - большая ванна, сваренная из толстой нержавейки, полная холодной воды, которая стоит у противоположной стены от входа в парилку. Задерживаясь около неё на несколько секунд, все с интересом разглядывают её толстые стенки, пробуют воду, опуская в неё руки. Вода холодная, но не ледяная, как и кафельный пол, на котором стоим. Он тоже студит нам пятки, поэтому, все скорее перебираются за небольшую дверь - в помещение парилки, набираться тепла...
                Изнутри вся парилка обшита деревянными рейками. Такая же деревянная лестница ведёт подъём к самому потолку, где расположены сидения, на которых обычно остаются самые терпеливые и отважные. В первый заход в парную набивается вся рота. Кто был покрепче из нас, тот сразу забирался на самый верх, остальные размещались на ступеньках  лестницы, - не каждому в радость сильный жар, но после морозной недели всем охота получить необходимую порцию тепла.
                Так и стояли, от самого верха, где, согнувшись под потолком, с каждой секундой становилось всё труднее дышать, - до самой первой ступеньки возле входа в парилку, где дышать было много легче. У входа было свежее, да и выйти можно было спокойно, без лишней толкотни. 
                После уличного холода все с удовольствием впитывают жар всем телом. Заметно покрываются капельками пота лица и спины рядом стоящих товарищей, вот уже потекли и первые ручейки. В нагретом помещении сразу становится душно, и первые, кто не выдерживает тесноты горячих тел, пробираются к выходу, вытирая пот, катящийся градом с лица. Слизнув с верхней губы первые солёные капли, я некоторое время ещё терплю растущий жар. Когда от нарастающего желания ополоснуться уже не избавиться, я, как лыжник, спускающийся с горы, стараясь не касаться горячих тел, обхожу всех, и быстро выскакиваю в прохладу моечной.
                Ступая босиком по уже не такому холодному кафелю, я подхожу к свободному душу и, намылив голову куском солдатского мыла, смываю всё, и на несколько секунд замираю под ласкающими своей прохладой водяными струями.
                Падающие на голову и плечи тоненькие струйки приятно катятся дальше вниз по телу. Как жаль,  что невозможно простоять под ними, сколько захочешь. Вот уже чья-то рука с куском мыла подталкивает в плечо, напоминая мне, что я здесь совсем не один. Закрыв глаза на секунду, подставляю лицо под воду и… с сожалением выхожу из-под  душа. Прохлада воды вернула мне нормальную температуру тела, и я опять ступаю за порог парилки.

                Я не берусь утверждать, что в двадцать неполных лет бывают страстные поклонники русской бани. При всей крепости молодых организмов у нас ещё нет такой острой необходимости выгонять паром нажитые болячки, которая появляется в более зрелом мужском возрасте. В парилку нас загоняет постоянное пребывание на свежем воздухе. Служба сутками, в такие морозы, когда и птицы уже не летают. Или частое состояние людей, погружённых в снежную пыль пурги, которая забивается во все неприкрытые места, хрустит там, превращаясь в лёд, потихоньку остужая и отбирая у нас драгоценное тепло.
                Парилка зимой – это жизненная необходимость, возможность получить забираемое суровым климатом тепло обратно. Накопить его на целую неделю – вот главная задача, и поэтому я, толкнув дверь, ныряю внутрь, навстречу потокам горячего пара.
                Внутри, к этому времени, остаются только настоящие ценители парной, с раннего детства приученные родителями, или просто хронически не согревающиеся, постоянно мёрзнущие, вроде меня. Не страдая особо сильным желанием поджариться, я всё же осторожно поднимаюсь по деревянным ступенькам на самый верх и, пригнувшись, сажусь на корточки рядом со скамьёй.
                Раскалённый воздух пригибает мою непокрытую голову ещё ниже и сильно жжёт уши. Им невозможно нормально дышать, приходится втягивать его осторожно, короткими вдохами, через узенькую щель чуть приоткрытых губ.
                Наверху, сидя на корточках и закрыв ладонями уши, я постепенно привыкаю к жаре. Немного погодя приподнимаюсь и пытаюсь опуститься на широкое деревянное сиденье. Доска, на которой повара спокойно могут жарить котлеты, обжигает, и норовит подбросить меня кверху. Горячий воздух, кажется, проникает через корни волос прямо в мозг, и я снова опускаю голову ниже. Сижу, боясь пошевелиться и дотронуться до чего-нибудь ещё. И вот наступает момент, ради чего, согнувшись в неестественной позе, я терплю все эти муки, здесь, на самой верхней лавке парного отделения.
                Жар проникает в меня до самой последней клеточки организма… Мне кажется, ещё немного, и моё тело начнёт разбрызгиваться в разные стороны, как топлёное масло на сковородке в печи. Я согрелся, мне хорошо! Моя кожа стала красного цвета, а по голове вниз уже сплошными ручьями катятся потоки пота. Я поджарился, но ещё есть немного мочи здесь побыть. Дыхание совсем перехватило, и внезапно побежала кругом голова, - пора бежать, пока глаза ещё чего-то видят. Скорее прочь отсюда - я сгорел!
                Не поднимая головы, издавая только один протяжный звук: «У-у-у-у-у!», не разгибаясь, скатываюсь вниз по ступенькам. Толкнув вытянутой вперёд рукой дверь, я выбегаю наружу. Перебросив ноги через край купели, опускаюсь в её прохладу по шею, оставляя наверху только звенящую голову. Медленно остываю. Теперь уже дыхание перехватило от холодной воды, которая ледяными обручами начинает давить грудь.
                Быстро остыв, я ещё пару секунд держу себя в воде и потом, поднявшись на ноги, перешагиваю через край ванны. Не успели последние капли холодной воды  скатиться с моего тела, как я опять стоял в парной на середине лестницы. Остывшее тело снова впитывало тепло, но подниматься на самый верх у меня уже не было никакого желания.
                На самом верху, в парилке, засели самые крепкие ребята. Их раскалённые докрасна лица истекают ручьями пота. Кто-то, как и я, уже сбегал окунуться в ванну из нержавейки, и теперь снова сидит там, набираясь тепла. Кто-то пока ещё никуда не ходил, сидит, согнувшись, и только тяжело дышит.
                - Что-то пару маловато, - раздаётся чей-то голос сверху.
                - Эй, кто-нибудь внизу, откройте вентиль, добавьте пару! – это Коля Петров просит добавить горячего удовольствия, хотя с него самого пот льёт дождём…
                Вентиль находится внизу, под лестницей, и чья-то рука поворачивает барашек. Зашипев, как рассерженный змей, пар вырывается из трубы под лестницу, сгоняя вниз одного, потом другого, наконец, не выдерживает и сам Коля. Он неторопливо спускается вниз по ступенькам, наклонив от жара немного в сторону голову.
                Пар согнал почти всех к выходу, но и внизу теперь стоять почти невозможно: те, кто послабее, не выдержав, выскакивают за дверь. Скоро закрытый вентиль укрощает змея, и он перестаёт шипеть. Вся парилка наполнена горячим туманом, сквозь который едва проглядывают контуры первых ступеней деревянной лестницы. В наступившей тишине, из клубящегося горячего облака, раздаётся голос сверху:
                - Зачем выключили? Давайте включайте снова! – это Серёга Доронин сидит преспокойно на верхней лавке, даже голову не пригибает.
                - Добавить? Сейчас мы тебе добавим. Давай, получай! – присевший на корточки возле крана Данилов Саня опять выпускает шипящий пар из трубы.
                - Ну как, ещё? – спрашиваем у Серёги, спокойно сидящего наверху.
                - Давай! – несётся оттуда.
                У стоящих внизу ребят от температуры начинают гореть уши:
                - Выключайте, а то он там сварится наверху!
                В наступившей  тишине распахивается дверь, и кто-то пытается войти, но только сунув голову внутрь, с возгласом: «Ого!» исчезает за вмиг закрывшейся дверью.
                - Серёга, покажи велосипед, - просим снизу.
                Наверху Серёга Доронин, самый стойкий из роты, завалившись спиной на лавку, вращает под самым потолком ногами, постепенно превращаясь из красного рака в коричневого мулата… Снова становится совсем нечем дышать, и я выхожу из парилки.

                Сижу на лавке, весь в мыльной пене, тру себя мочалкой, которую еле держат обессилившие руки. Напротив  меня в купель погружаются выходящие из парилки ребята. «Нет, всё-таки здорово, что Самойленко приказал сделать такую ванну!» - подумал я, вспомнив, как ещё месяц назад мы пробовали растираться в парной принесённым с улицы снегом. Тогда, надев на босу ногу сапоги, с одним тазиком в руках, я, в чём мама родила, бежал по лестнице вниз. Выскочив на улицу, из ближайшего сугроба нарыл тазиком упиравшийся плотный снег, которым потом мы и пытались растираться в парилке. С таким же успехом это можно было бы делать и наждачной бумагой, настолько этот белый порошок имел острые грани. После растирания таким снегом на коже оставались красные следы на неделю, да и ощущение, что трёшь себя песком, было полное… Теперь вот ванна есть, просто здорово!

                Быстренько ополоснувшись, выхожу из помывочной получать у каптёра чистое бельё. Как приятно оно прилегает к звенящему чистотой телу! Прогуливающийся в проходе, как всегда, руки за спину, Батя, вдруг останавливается и удивлённо восклицает, глядя на кого-то:
                - Ну, у тебя, син мой, просто нечеловеческий какой-то!
                - Что вы, товарищ старший прапорщик, у меня обыкновенный, - смущается обладатель феноменального «прибора»…

                Выйдя на улицу, перекуриваем, ожидая, когда подтянутся остальные; двоих, самых последних, старшина оставит прибирать помещение. Сейчас рота пойдёт сразу на плац, на вечернюю прогулку. Потом поверка и отбой, всё - как обычно, по расписанию, и плевать на тактику в поле. Пусть она покроет нас завтра потом в три ручья, и мы опять всю неделю будем ходить грязными. Самое главное мы получили сегодня.
                - Оставь покурить, браток, - говорит, обращаясь ко мне, вынырнувшая из темноты фигура солдата в шинели с чёрными погонами.
                - Держи, - говорю, откусывая от папиросы часть мундштука, и протягиваю ему курево.
                - Спасибо, - отвечает пехотинец.
                - А чего это вас сюда к нам пригнали?
                - Так морозы же какие! Мы там у себя только до минус пятнадцати моемся, холоднее уже никак. Баня тут у вас…  - пехотинец закатил глаза, - за одну её только можно служить!
                - Так мы за неё и служим…

                После отбоя в роте новое развлечение. Собравшись в кружок на нижних кроватях первого взвода, ребята режутся в карты. На деньги, по пятачку на кон. Ерунда…

-51-

                Последнее построение за сутки. Рота выстроена в две шеренги по проходу спального помещения. Так заканчивается каждый день в казарме. Вечерняя поверка - обязательный ритуал, после которого восемь часов сна. За эти восемь часов я стану ближе к дому ещё на немного. Нагулявшись за сутки на свежем воздухе, стою с одним только желанием – скорее бы нырнуть в койку и забыться до утра.
                Сегодня поверку читает Вася Анюшин, и под монотонное перечисление фамилий первого взвода я начинаю кемарить, прикрыв веки. Пришедший на отбой наш взводный Манойленко, спокойно стоит перед строем, сразу  поворачивая голову на раздающийся шум в строю и прижимая строгим взглядом, прекращает болтовню, иногда возникающую во второй шеренге.
                Наверно, сегодня я никак не дождусь того момента, когда прочтут мою фамилию. Меня немного покачивает и, когда прикрываю глаза, закружив, норовит уронить прямо на пол. Приходится таращить глаза на ряды двухъярусных коек напротив,  и как только они начинают плыть, усилием воли перевожу взгляд на Манойленко, потом на пол, на Анюшина, на колонну напротив… вот опять чуть не упал.
                «Как хочу спать, когда же наступит очередь моего «я»? Устал и нервы совсем ни к чёрту…»

                Сегодняшнее событие, для любой другой части, вроде бы, и не значительное, но здесь оно моментально получает значимый резонанс. Дело в том, что потерялся один патрон в роте при разряжании магазинов. У Сани Чучина не собралась полностью колодка. Перевернули оружейную комнату, облазили там весь пол под столами, а патрона так и не нашли. Всех выгнали из оружейки, и построили в спальном помещении. Моментально в казарму прибыл командир батальона. Мы замерли, внутренне сжимаясь и готовясь к самому худшему. В подтверждении нашего предчувствия, подполковник Клименко, прохаживаясь вдоль строя роты, говорил: «Первая рота, вам не будет покоя, пока не отыщете пропавший патрон! Вы, если будет надо, носами перероете весь снег на Чукотке, но его найдёте! Даю вам ровно пятнадцать минут времени для того, чтобы найти потерянное, не найдёте - объявлю тревогу вашей роте…»
                Мы верили каждому слову этого человека раньше, верили и теперь. Никто не сомневался в том, что в ближайшее время мы будем просеивать весь снег из сугробов по пути в караулку. А если и там не  найдём этот чёртов патрон, то ползать будем, воткнув носы в землю, - с северной сопки на южную всю ночь! Тёмные стёкла очков ротного, сверкнувшие из глубины спального помещения, мрачно подтверждали наши самые худшие опасения.
                Промелькнувшую в моей голове мысль о том, чтобы подсунуть патрон, который был у меня на поясе, пришлось отбросить. Наверняка, цифры на донышке гильзы не совпадут, и тогда вопросов будет ещё больше, но уже и ко мне. Получать нагоняй за неучтённый боеприпас  мне не очень хотелось, поэтому, сохраняя полное спокойствие, я наблюдал дальнейшее развитие событий. После команды «Разойдись», половина состава роты, тихо ворча, разошлась осматривать тёмные углы, пока ещё в казарме. Вторая половина вплотную подступила с советами к Сане:
                - Ты, хрен безрукий, куда патрон подевал? Сознавайся! Может, ты его на посту посеял?
                - Идите сами туда! – огрызался Саня, - магазины у меня полные были, когда я в роту пришёл.
                - Так куда же он мог подеваться-то оттуда? Он же безногий! Все столы вверх тормашками перевернули, а его не нашли. Куда он мог подеваться? Ты в шапке всё хорошо посмотрел? А в рукавицах смотрел?
                - Да смотрел я, смотрел… - кисло отвечал теряющий надежду Саня…

                Впервые за всю службу случай, который произошел при сдаче боеприпасов, поверг в шок всё население роты. Жёсткий контроль за количеством боеприпасов в магазинах, неоднократно проводимый в течении наряда, исключал потерю патрона в караульном помещении. В новом, закрытом помещении для заряжания оружия много света, и случайно выскочивший патрон был бы тут же обнаружен. «Где ещё можно потерять боеприпас, который наделал столько шума? Неужели, кто-то и правда спёр его втихую, чтобы посчитаться с кем-нибудь? Не может быть, открыто никто не конфликтовал… здесь мы все, как на ладони… ой, как неохота ползать ночью носом по холодному снегу!»
                Половина отведённого комбатом времени уже истекла. Нарастало напряжение, уровень которого можно было определить по всё более крепчавшим выражениям, отпускаемым в адрес виновника суматохи.
                Каково же было удивление самого Сани Чучина, когда он, сняв с полки свою шапку с рукавицами, вытряс на свет злополучного «потеряшку». Выскочивший из трёхпалой рукавицы на дощатый пол казармы патрон, глухо стукнул по полу и, прокатившись по дуге, замер, попав в щель  между шпунтованных досок, окрашеных в цвет «бордо». Лежавший на полу боеприпас тускло отливал медью, растягивая на плутоватом Санином лице довольную улыбку. Подхватив пропажу с пола, Сашка помчался северным оленем в канцелярию, держа в руках рукавицы, шапку и патрон.
                Когда дневальный прокричал с тумбочки: «Рота, выходи строиться на ужин!», многие закрутили головами, не веря своим ушам:
                - Так нашли патрон-то, или нет?
                - Нашли, нашли, - говорил дневальный, - выходи строиться на улицу!
                - Чучин! Где Чучин? – громко взывает Серёга Трофимов, - Где его морда?..
                - Да здесь я, здесь, - тихо отзывается Саня, незаметно, боком, пытаясь проскочить мимо него.
                - Где нашёл патрон? – Серёга в попытке остановить, рукой хватает за воротник ускользающего Саню.
                - В рукавице, - уворачиваясь от Серёгиной руки, Саня почти проходит мимо.
                - Тебе сразу сказали, где надо посмотреть, а ты чего?!
                - Я смотрел, он в палец рукавицы завалился.
                Убежать от трофимовского пинка Сане удалось, но пройти сквозь плотную толпу, щедро раздающую ему оплеухи справа и слева, без потерь не получилось. Оплеухи были не злобные, ругательства тоже…

                «Ну вот, наконец, долгожданная моя фамилия, на которую, коротко ответив «я», могу продолжать дальше бороться с приступами сна,… ещё немножко… и он долгожданный  примет меня в свои ласковые объятия…»
                Нырнув в койку, замираю, стараюсь подманить вдруг сбежавший неизвестно куда сон. Слышно, как хлопнула входная дверь за ушедшим прапорщиком Манойленко. Вот зашевелились, заскрипели пружинами замершие на время, притворившиеся спящими, картёжники. Пошло какое-то непонятное брожение  по проходу, курение в туалете, шлёпанье карт и приглушённые азартные голоса с коек первого взвода…

                Следующий день был длинный, с неизменными работами в городке, морозом, подсчётом мелочи в кармане. После отбоя - всё  то же самое, неизменное… карты, голоса… встаю с койки и, поймав свои пронумерованные тапочки носками ног, иду курить в туалет. «Всё равно, сразу уснуть не дадут, бродить будут до часу, а то и до двух…» Накурившись до одури, иду спокойно засыпать, день прошёл обычно, и мне захотелось, чтобы и ночь была спокойная, а подъём по расписанию.
                Проваливаясь в чёрную яму сна, чувствую, что на последнем проблеске сознания меня вдруг цепляет голос, который очень громко шепчет, или как-то приглушённо кричит-шипит:
                - Шу-хер! Атас!
                - Где? Где шухер-то? – так же приглушённо спрашивают со всех углов спального помещения.
                - Вон, в окно смотрит, шухер, говорят вам! – опять страшно шипит чей-то голос в темноте.
                - Где в окне? Нет там никого, - громко зашептали наблюдавшие за дорогой и штабом.
                - В другом окне, где столовая, атас! Разбежались все быстро!
                Приподнимаюсь на локте и вижу прямо напротив меня, в крайнем окне со стороны столовой голову в шапке с офицерской кокардой, которая тут же исчезает в темноте. Застучали пятками по полу спешно покидающие туалет курильщики. Опять тишина… Может быть мне  всё приснилось? Но вот распахнулась входная дверь и прозвучал голос дневального:
                - Дежурный по роте, на выход.
                - Не надо мне дежурного, - голос старшины, отмахивающегося от доклада дежурного, уже раздаётся в спальном помещении, - это что такое? – перетряхивая подушки в первом взводе, приглушённо гремит Батя.
                - Товарищ старший прапорщик, - пытается что-то возразить голос Вани Кривцова, дежурившего по роте…
                - Это что такое… откуда здесь карты, деньги… чьё это всё, а? – продолжает старшина выдёргивать приметивших картёжников, которых он достаточно долго наблюдал в окно, подойдя со стороны чёрного хода столовой.
                Долго еще перетряхивал наволочки старшина, звеня раскатывающейся по полу мелочью…

-52-

                Спокойное течение жизни в роте было прервано ночным обыском. После этого события даже до обладателей самых длинных шей, наконец, дошло то, что кто-то регулярно доносит в канцелярию. Объяснения старшины про то, что якобы была найдена карта в постельном белье, которое сдавали в стирку, вызывали у большинства только ухмылки. Все понимали, что никакой карты никто не терял, иначе картёжники первые заметили бы её пропажу. А старшина просто отговаривался, скрывая истинную причину того, что так удачно помогло ему накрыть с поличным ночных любителей игры в карты на деньги.
                Забурлила рота, забеспокоилась. Как теперь жить ей дальше, если даже ночью, после отбоя, каждый её шаг будет известен ротному начальству? Чихнёт кто-нибудь не по расписанию, так его на следующий день вызовут в канцелярию и пожелают доброго здоровья. Скажет слово матерное – опять же, будь любезен, зайди к отцам командирам по вызову, там тебе и лекцию прочитают, и пособие для солдат, слабо владеющих русским языком,  выдадут. «Изучай, повышай свой уровень развития, компенсируй школьные пробелы и больше не используй никогда таких слов нехороших!» «А каких нехороших-то? Ведь мы на этих словах между собой только и разговариваем, других слов, простите, некоторые из нас  просто не понимают иногда. Мы их для быстроты понимания применяем, а ругать… никого ими не ругаем! Вот жизнь настала, теперь начальство знает не только то, что мы кушаем, но и то, чем мы какаем!»
                Меня разгон картёжников нисколечко не колыхнул, даже, в некоторой степени, порадовал - засыпать стало лучше, а то за всё время службы я так натренировался, что когда начинал засыпать, малейший шум или шорох заставлял вострить ухо и собираться. В такие моменты мой сон в страхе убегал из казармы, а я, напрягая слух, прислушивался к очередному шлепку карты и приглушённым голосам, раздававшимся с коек за центральным проходом. 
                Показывать своё беспокойство по поводу того, что в роте завёлся осведомитель, который продаёт все наши тайные дела, я не хотел. Да и особой надобности в этом не было. В карты на деньги, по причине своей азартности, я не играл, спиртное меня не интересовало, а за остальные свои грехи  откапывал от снега торец роты наравне со всеми. Теперь, по истечении почти всего срока службы, мне было понятно, что почти с самого начала службы все наши делишки, ещё не успев начаться, уже были известны начальству, словно оно само присутствовало на всех тайных сборах. Наивно было бы полагать, что всё происходящее  в коллективе только теперь начало регулярно доноситься в канцелярию.
                Само ночное происшествие огласке предано не было. Всех отличившихся той ночью, старшина лично взял на карандаш, занеся их фамилии в свой знаменитый блокнот, который до сих пор ещё никому не удалось утащить. Попытки проштрафившихся выведать любыми путями, как их раскрыли, ни к чему не привели, и всем влетевшим на дополнительную уборку чукотских снегов осталось только гадать, в каком углу казармы затаилась измена.
                Хоть и бурлила рота негодующе, но службу в нарядах и на работах несла исправно. Зараза подозрительности расползлась достаточно быстро, и теперь все начали сторониться даже недавних приятелей, ещё теснее сжимая круг близкого общения. Компании, которые ещё вчера были достаточно многочисленными и не помещались за двумя столами в чайной, теперь спокойно размещались за одним. Первые подозрения пали на состав писарей, имевших постоянное общение с офицерами, потом к писарям добавили всех юродивых в роте.  Их всех начали просто сторониться открыто, замолкать при их приближении.
                Прошла неделя, в течении которой всё было тихо и спокойно, если не считать рассуждений в туалете после отбоя на тему: «Как вычислить доносчика и что потом с ним делать?» Этими дебатами занималась инициативная группа, в которой участвовать у меня не было никакого желания.
                Мы, человек десять, находясь в остатке роты от наряда, после того, как придали сугробу, находящемуся перед казармой, прямоугольную форму, были построены после ужина в спальном помещении. Перед нами стоял Александр Николаевич и читал лекцию о любви и дружбе солдат к отцам-командирам. Говорил про боеготовность, которую необходимо повышать, поскольку империализм щупальца тянет, а у нас катастрофически падает дисциплина, играя на руку потенциальному противнику:
                - Вы все уже смотрите в сторону дома, считаете, что ваша служба окончена, но пока вы здесь, вы будете согласно присяге выполнять все требования командиров.
                - Так мы же не отказываемся, мы выполняем, - вставляет своё слово Вова Евстафьев.
                - Вы разгильдяи и нарушители воинской дисциплины, - говорит Александр Николаевич, замечая выступающий за фронт шеренги Володькин живот, - Постоянно нарушающие форму одежды, - с этими словами, двигаясь вдоль небольшого нашего строя, он подошёл к выступающей Вовкиной части.  Взявшись за поясной ремень, он сначала задрал его почти на Вовкину грудь, а потом, потянув к себе, начал раскачивать взад-вперёд самого обладателя этой части. Не говоря ни слова, как только его отпустили, Вова заученным движением подтянул немного ремень, закинул его пряжку на пуговицу, а слабину убрал, незаметно подтянув за спиной ремень большим пальцем заведённой назад руки.
                Александр Николаевич критически оглядел наш строй, и гримаса недовольства появилась на его лице. Наверно, наш разношёрстый остаток мало чем походил на образцовых солдат с точёными фигурами, изображёнными на плакатах по строевой подготовке. Ещё раз взглянув на нас, Александр Николаевич вдохнул и как-то обречённо подытожил:
                - Разгильдяи вы, чему свидетельствует недавнее ночное происшествие.
                - Товарищ старший лейтенант, - держа руку за спиной, спрашивает Вова, - скажите честно, мы ведь знаем, что кто-то вам стучит. Кто он? Откройте тайну…
                - Такой же разгильдяй, как и вы. Обыкновенный нарушитель дисциплины, ничем таким особенным от вас он не отличается.
                Говоря эти слова, Александр Николаевич смотрел прямо на меня. Что он хотел выразить этим взглядом в упор, я не понимал, и стоял, как обычно, всем своим видом показывая, что меня всё это не касается, - мол, чихал я на ваши намёки. Может быть, надо было держать ушки на макушке и переспросить прилюдно, глядя в его колючие глаза: «Вы, что, лично меня имеете ввиду, товарищ старший лейтенант?» Но я промолчал, а некоторые из присутствующих, перехватив взгляд офицера, поняли то, что я и есть та самая измена, на которую Сучков разве что только пальцем не показывает.
                Закончив читать мораль, Александр Николаевич распустил остаток писать домой письма и изучать воинские уставы. Весь остаток вечера прошёл тихо и в соответствии с распорядком…

                На следующий день после обеда в казарму пришёл ротный и, видимо, ему не совсем понравилась наша вчерашняя планировка сугроба перед ротой. Построив весь вчерашний остаток и прибавившихся двоих караульных пятого поста, капитан ставит задачу выровнять снег перед ротой на уровень ограничительной металлической трубы, проходящей по краю нашего деревянного паркетного плаца.
                Надев куртки пошивов, медленно выходим на крыльцо роты. Перед нами открывается картина: огромный сугроб, местами доходящий до нескольких метров высотой. Раскинулся предстоящий фронт почти до самой теплотрассы, проходящей между нами и казармой автороты.
                Тяжело копать чукотский снег, спрессованный пургой до такой степени, что его с трудом пробивает тяжёлый лом. Его впору только пилить двуручной пилой на большие брикеты, и сталкивать под гору в сторону автороты. Пилы у нас не было, и поэтому, вооружившись большими сапёрными лопатами, мы, как муравьи, вскарабкиваемся на маленькую белую сопочку перед казармой и начинаем её ковырять.
                За целый час, как нам казалось, мы своими лопатами передвинули целую гору снега, а на самом деле, откололи только небольшой кусочек около метра в глубину и чуть больше в длину.
                - Снег, наверно, сделан из железа, - говорит Мишка Ярославцев, тыкая носком сапога плохо поддающуюся снежную массу.
                - Точно, здесь целый день копать не одному остатку хватит, - подтверждает Серёга Мезенцев, доставая пачку папирос, - всё, покурить надо!
                - Оставишь, - просит его Саня Гвоздев, и, посмотрев на простирающийся вперёд сугроб, добавляет, прислушиваясь к рокоту далёкого дизельного двигателя, - тут трактор надо, однако!
                - Да, трактором было бы хорошо проехаться по этому сугробу, - мечтаю я, выпуская струйку дыма.
                - Какой тебе ещё трактор? Твой трактор лопата! Бери больше и кидай дальше, а пока летит,  перекуривай, – как говорит прапорщик Манойленко! – приземляет меня Саня Данилов.
                - Два солдата с ОЭТР заменяют бульдозэр! – переиначив местную солдатскую поговорку, шутит Гвоздев.
                - Нет, правда, ребята, взять бы трактором и двинуть эту гору… - не хочу успокаиваться я.
                - Ага, трактор будет работать, а солдаты в казарме сидеть и маяться от безделья. Так нельзя. Надо проще, чтобы и ты при деле, и у офицеров голова не болела за тебя, и трактор целее был бы!...
                «Действительно, чем ещё можно нас, оказавшихся на сегодня в запасе, занять? Об этом не надо долго ломать голову. Здесь занятие большую часть года лежит вокруг - огромным белым покрывалом, только успевай, откапывай! Откопались, теперь наведём армейский порядок. Все сугробы вокруг воинских подразделений должны иметь прямоугольную форму. Если всё откопано, и отвалам придана соответствующая форма, то можно просто периодически изменять высоту планировки». Так думал я, откалывая небольшие куски снега прямоугольной формы. Отколов от снежной массы кусок, старался поддеть его штыком лопаты ровно посредине. Снежная глыба постоянно норовила соскользнуть с плоской и маленькой лопаты, то влево, то вправо. То вдруг, когда она, вроде бы уже успешно поднятая на штыке лопаты, должна была полететь под гору, брала и съезжала по черенку лопаты прямо ко мне на грудь.
                Конечно, все эти упражнения на небольшом снежном холмике посредине огромного количества снега, сверху выглядели вознёй малых детей с игрушечными лопатками, упорно пытающихся за неделю убрать то, что здесь появляется всего за одну ночь. «Это сколько же снега за всю службу пришлось мне перекидать здесь?» -задумываюсь я и пытаюсь подсчитать: сколько раз откапывал злополучный торец казармы, потом в караулке, на постах, КПП и здесь перед  ротой… «Ну, не так уж и много получилось, хотя, местный снег, твёрдый, как камень, один к десяти с материковым идёт. Мягкий и пушистый я теперь и за снег-то не считаю, его ветром далеко уносит, здесь только тяжёлый остаётся лежать. Ну, туда-сюда, вот уже и прилично получается на мою фигуру…»
                «Ладно, считай не считай, а наша цель - возле дороги, до неё и будем копать, если дембель раньше не наступит. Вот бы здорово забросить лопату под крыльцо и домой рвануть прямо с этой уборки снега. Говорят, что некоторые дембеля вручную чистят взлётную полосу. Во как достают местные ландшафты! Правда, не всех, есть те, которые и остаются… может, и мне тоже? Чего там на этом заводе я потерял? Всю жизнь ходить к одному и тому же верстаку?..»
                «Ну, вообще-то, там, в цеху не так холодно зимой, и работа интересная. Здесь ещё надо переучиваться на какого-нибудь специалиста сантехника-электрика. Было бы у меня водительское удостоверение в кармане, - было бы всё гораздо проще, водители тут везде нужны, не то, что слесаря - механосборщики. Нет, не выдержу здесь больше того, что положено. Просто не смогу, загрызёт тоска, никакой водкой потом не отопьюсь! Да и мать пишет, что брат - шалопай, совсем от рук отбивается, жена, опять же, там у меня...
                С какого бока к ней подойти, правда, не знаю теперь. Всё позабывал здесь. Кроме своего «Стой, стрелять буду!», - что я ей скажу, когда приеду? Все слова человеческие забыл, в голове одни команды, ведь, не скомандуешь же ей с порога «Ложись!» или «К бою!». А, что, вообще, в таких случаях говорят?  И зачем они, вообще, эти девчонки, созданы только, одни мучения с ними и без них…»
                Звук тарахтящего вдалеке трактора становился всё ближе, и я замираю, прикрывая глаза и представив картину, как жёлтый бульдозер импортного производства, свистя турбиной, одним махом сгребает в сторону эту огромную кучу снега.
                Открывшемуся сначала левому, а затем, и правому глазу, предстала картина спускающейся вниз громады железа, выкрашенной в стальной серый цвет. Ужасно скрипя и лязгая гусеницами, от столовой, мимо нашей казармы, порыкивая дизельным движком, медленно полз бульдозер «сотка», неся перед собой огромный, до блеска отполированный, отвал. Теперь уже замерли все, кто был рядом со мной. Зачарованные, мы смотрели на эту мощь, которая так спокойно и без всякой пользы для солдат проезжала мимо. Вдруг кто-то крикнул:
                - А я знаю этого парня, он в ОТР служит!
                - Так чего ты стоишь, раз знаешь? Давай, бегом, тормози его! – с надеждой в голосах загалдели все.
                Тракторист сразу заметил бегущую в его сторону и размахивающую руками фигуру солдата в чёрном бушлате. Медленно катившая вниз стальная громада остановилась и сбавила обороты.  Спрыгнув со снежной кучи на деревянный плац, мы, с лопатами наперевес, подбежали к бульдозеру, и через открывшуюся дверку кабины спросили, не может ли он нам помочь чуть - чуть подравнять эту снежную гору.
                - Запросто! – ответил весёлый парень и, не закрывая дверцы, врубил передачу.
                Выплюнув из трубы облачко чёрного дыма, «сотка» вздрогнула и, заскрежетав траками по бетонке, стала разворачиваться на месте, занося свой грозный нож на поле нашей битвы. Сходу, сойдя с дороги на снег, который даже не дрогнул под весом тяжёлой техники, бульдозер, вонзивший свой отвал в сугроб, поначалу, казалось, захлебнётся и остановится перед такой снежной горой. Но парень  чуть поддёрнул отвал кверху, добавил «газу» и мощь всего подкапотного табуна рванула гусеницы машины вперёд, выталкивая всё мешающее впереди неё под теплотрассу. Отскочив назад, бульдозер взял пониже и срезал всё почти вровень с трубой-ограждением. Возвращаясь, опущенным отвалом разгладил свои следы и, выбравшись на бетонку, лихо развернулся, переключил передачу, и опять, так же медленно, покатил вниз. Мы толком и поблагодарить его не успели, стояли и молча смотрели на то место, где только что была огромная куча снега, а теперь на её месте красовалась ровная площадка.
                Придя в себя, быстренько начали собирать отколотые отвалом бульдозера и сброшенные на деревянный плац перед казармой глыбы снега. Разбив их на куски поменьше и перекидав под гору, ходим довольные, как зайцы, по ровному сугробу, и притаптываем небольшие выступающие неровности.
                Вот из казармы вышел ротный, наверняка, он видел, как перед ротой танцевал на снегу бульдозер. Поэтому, проходя мимо нашей снежной команды, капитан произнёс, обращаясь к старшему:
                - Что, Мезенцев, схитрили?
                - Никак нет, товарищ капитан, проявили солдатскую смекалку! Как в уставе написано.
                - Ну, раз так, - ротный улыбнулся, - тогда отдыхайте дальше.
                Конечно, все мы прокричали про себя «Ура!» и, поставив лопаты под крыльцо, почти весь остаток дня позволили себе заниматься личными делами. Кто-то побежал давить чеканку, нехитрый рисунок: чукчи, олени, сопки и медведи. Кто - рисовать альбом дембельский, в неизменной бархатной обложке, кто - ушивать парадку и делать подкладку под шеврон. Я, достав тёмно-синий карандаш, пошёл красить погоны.
                Они, понятное дело, были дембельские, с пластиковыми вставками. Потом на них ещё надо было приклеить металлические буквы, которые штамповал знакомый мне с детства завод - «Ленэмальер».  Перед наклейкой букв необходимо было закрепить краску на погонах уксусом, чтобы она не потекла от дождя. Бутылочка с уксусом стояла в туалетном шкафу, всегда пахнущем солдатским мылом, вместе с тазиками, тряпками и швабрами. Насытив бледный цвет погон сочной краской, я из ленинской комнаты отправляюсь в туалет, держа погоны в пальцах, перепачканных синим карандашом.
                У окна в туалете стоит Серёга Иконников, водитель из автовзвода, и сосредоточенно скоблит чем-то олений рог. У него под ногами уже образовалась целая кучка кровавой шелухи, которую он отдирает, превращая рога северного оленя в рога простого. Промокнув положенные на подоконник погоны уксусом, я закуриваю, добавив к запаху скотобойни и красильни табачный запах.
                - А ты, что, на дембель рога не повезёшь? – спрашивает меня Серёга, не прерывая своего занятия.
                - У меня их и нет, - отвечаю ему.
                - Хочешь, я поеду на кораль и привезу тебе пару?

                Живо представив себя, радостного такого, возвращающегося солнечным, весенним днём домой, с рогами в руках. Может, мне их сразу надеть на голову? И что скажет жена по поводу их размера? Маленькие привёз или, наоборот, большие?
                - Нет, рогов мне не надо, - отказываюсь, - возни с ними, потом ещё красить… ну, их!
                - Как хочешь, - говорит Серёга.
                - Без них лучше.
                Лежу после отбоя, пытаюсь заснуть. Вот захлопнулась дверь за ротным, он пошёл домой, к семье. Скрипнули пружинами коек первые непоседы, сорвавшиеся с коек и застучавшие пятками по полу. Побежали докуривать в туалет… или парадки дошивать в бытовую комнату… надо постараться заснуть, скоро опять в наряд.
                - Журавель, - кто-то трясёт меня за плечо, - вставай, там тебя в туалет зовут.
                «Какой ещё туалет, когда ночь на дворе, кто там меня зовёт?» Ничего не понимая, сажусь на койке и трясу головой, пытаюсь  прийти в себя. Тот, кто растолкал меня, уже ушёл, отсвечивая в темноте белым пятном. С тяжёлой головой не проснувшегося человека, я захожу в туалет. Для столь позднего часа он достаточно полон народу. Человек десять, - все в белых одеждах, и почти все внимательно смотрят на меня. В воздухе витает сизый табачный дым, из-за него почти не разглядеть лиц присутствующих. Кто-то продолжает курить, сильно затягиваясь. Кто-то прячет взгляд, стараясь не смотреть прямо в глаза. Вдруг вопрос ушатом холодной воды обрушивается на меня:
                - Ты, что-ли, сука, в канцелярию стучишь? – это один из "авторитетов" роты задаёт тон предстоящему разговору.
                - С чего это ты взял, и почему это вдруг я сука?
                - Не юли, все знают, что ты с Сучковым с самого начала дружбу водишь! Чаи ходишь к нему домой гонять, там, наверно, и закладываешь всех нас!
                - Да что ты говоришь, я к нему в гости уже больше года как не хожу, и чего мне вас закладывать?
                - Дать бы тебе по морде, сука ты этакая!
                - Дай, только учти, я дам сдачи… не сегодня, так после, но обязательно дам,… - говорю, а сам думаю: «Вот навалятся всей стаей – замнут, и руки не дадут поднять. Если успею дотянуться, то вцеплюсь этому шакалу в горло и вырву его кадык наружу, пусть потом хрипит остаток жизни! Если успею…» Взъерошенная шерсть на загривке и прямой взгляд сделали своё дело, я готов был ко всему, даже самому плохому. Но стая отступила, решив разобраться со мной позже:
                - Ладно, иди пока, свободен...
                Мне хотелось плюнуть ему под ноги, но во рту всё пересохло. Я повернулся и молча пошёл прочь. Другим голосом, в спину, из сизого тумана вылетело и воткнулось прямо под левую лопатку: «Стукач»! Голос был до боли знакомый.
                Глотнув в поилке воды, я добрался до койки и залез под одеяло. Под одеялом было жутко холодно и неуютно. Сразу заледенели руки и ноги, и я, как будто, оказался ночью посредине снегов, простиравшихся вокруг до самого горизонта, совершенно один и совсем без одежды. Пытаясь унять заколотившую меня дрожь, я, глотая что-то горькое, повторял про себя: «Я ненавижу это место, здесь только боль и смерть кругом! Я ненавижу этот городишко, я ненавижу всех его обитателей, я хочу поскорее уехать домой…»
                Ласковые мамины руки обняли меня  и, согрев, стали убаюкивать. «Всё пройдёт, сынок, надо только поспать, всё пройдёт…» Закружившись в огромной воронке, я тихо провалился в сон.


-53-

                Ломоть чёрного хлеба, посыпанный крупной солью, кажется огромным в моих маленьких руках. Широко открытым ртом я стараюсь откусить как можно больше, но почему-то, удаётся отхватить лишь маленький кусок. Положив хлеб, тяну с высокого стола двумя руками литровую банку, наполовину заполненную молоком.  Схватив край банки ртом, начинаю медленно опрокидывать её на себя, следя глазами за тем, как густое молоко приближается к носу. Вот белая прохлада дотрагивается до моей верхней губы и, приоткрыв рот, я втягиваю её в себя. Свежее молоко прекрасно оттеняет вкус слегка кисловатого хлеба. Крупинки соли, растворяясь на языке, приятно его щекочут, требуя сделать ещё один глоток. Осторожно поставив банку на стол, беру хлеб и кусаю несколько раз подряд, набивая полный рот.
                Настенные часы, висящие на перегородке дома, пробили один раз. Доев хлеб, опять тянусь за банкой и, прильнув к ней, допиваю всё молоко. Ставлю на стол полегчавшую посуду с белым следом внутри. Вытираю молочные усы рукой и спрыгиваю с табуретки на пол.
                - Баушка, я поел, - говорю бабушке, которая возится около печки, переставляя ухватом чугунки, - можно, я пойду на улицу погуляю?
                - Иди, только, к воды, смотри, не ходи!
                - Ба, а можно я к деду в кузницу пойду?
                - Сходи, только, не мяшайся там.
                Толкнув тяжёлую резную дверь, выхожу в сени.  Ухватившись за косяк двумя руками, тяну обратно упирающуюся дверь, которая, набрав ход на смазанных шарнирных петлях, легко захлопывается, щёлкнув роликовым механизмом. Вторая дверь легче, она легко и широко распахивается под моим напором, грохнув по лавке на крыльце дома. От её стука переполошились куры, гулявшие по придворку, они, закудахтав, бросились прочь, растопырив крылья в разные стороны. Подогнав кур зычным криком, я, захлопываю дверь и сбегаю по тёплым доскам крыльца вниз.
                Почти сразу за малыми воротами двора начинается колхозное поле, засеянное цветущим льном. Его тоненькие стебельки, цвета воды в лужах, струнками вытянулись вверх, подставляя дневному солнцу свои крохотные цветки. Едва касаясь их лепестков, мягкий ветерок, плавными линиями рисует широкие волны на этом поле.  Далеко, до самого вала, поросшего черёмухой и ольхой, раскинулось голубое море цветов. Дальше оно простирается вдоль озера, на целый километр, до соседней деревни, находящейся у самого горизонта.
                За валом – озеро, но мне туда никак нельзя. Если узнают, что я ходил в ту сторону, меня сильно заругают и больше никогда не выпустят одного за ворота. Я поворачиваю, и осторожно иду вдоль изгороди, по еле приметной тропинке, заросшей крапивой, которая местами поднимается выше моего роста. Зелёная злодейка, наклоняясь ко мне, норовит обжечь ничем не прикрытые грудь и спину. Снизу её маленькие детки уже готовы кусать мои голые ноги, ждут только одного моего неверного шага. Осторожно беру крапиву за колючий стебель пальцами и отвожу её от себя в сторону. Ошпарив на прощание руку, она пропускает меня дальше.
                Миновав опасные заросли, ступаю на мягкую траву. Идти по ней приятно, она совсем не колет босых ступней. Вот и небольшие кусты ивняка, в тени которых травы ещё хранят утреннюю росу.  В густой листве прохладно и много комаров, которые хором поют свою песню. Справа, засыпанный опилками, стоит большой сарай пилорамы, с узкоколейной железной дорогой, по которой ездят смешные вагонетки, со стороны похожие на рогатых жуков. Огромный пильный станок, забетонированный на краю ямы с опилками, молчит и выглядит совсем не страшно. Другое дело, когда подгонят к нему трактор, и тот ленточным ремнём начинает раскручивать огромное колесо, приводя в движение ужасный шатун. Тогда вся эта махина становится похожа на привязанный паровоз, она прыгает, пытаясь сорваться с привязи, и так трясёт землю, что стоять рядом становится очень страшно. Сейчас здесь никого нет, пилорама молчит, и можно спокойно проходить мимо.
                Вот уже стали видны распахнутые ворота кузницы. Соскочив с травы в мягкую пыль дороги, я, взбивая её фонтанчиками, припустил бегом от привязавшегося надоедливого комара. Слева от кузницы - еле заметный бугорок угольной ямы с небольшим чёрным входом, который всегда манил своей таинственностью. Заслонка, обычно прикрывающая вход в яму, открыта, и я сворачиваю с дороги посмотреть в чёрную дыру. Переборов страх, на цыпочках приближаюсь к манящему входу. Вытянув шею, осторожно заглядываю внутрь. Там, в таинственной темноте, пробитой одиноким солнечным лучиком, как оказалось, ничего нет, кроме большой кучи черных углей. Закончив осматривать внутренности теперь уже не такой страшной ямы, я иду к распахнутым дверям кузни.
                В кузнице все стены увешаны всевозможными инструментами, от клещей и захватов, до всяческой формы молотков и зубил. В глубине крутит ветродуйку настоящий маленький бензиновый моторчик. Справа, возле самой двери, стоит сверлильный станок с ручным приводом, но самое интересное находится посредине. Это большая наковальня, закреплённая на огромном, врытом в землю чурбане. На ней лежит раскалённый докрасна лемех плуга, который, захватив клещами,  держит дедушка. По красной железке огромным молотом стучит голый по пояс, в чёрном кожаном переднике, подручный деда. По его грязному от копоти телу ручейками стекает пот. Передвигая в зажатых клещах лемех по наковальне, дед бросает короткие команды подручному, которых мне совсем не слышно, и тот, широко размахиваясь, сильно стучит по железке.
                Жужжание мотора, грохот молота, запах горячего масла  и вид раскалённого металла,  всё это, как магнитом, притягивает меня. С наковальни при каждом ударе ссыпаются искры, которые я ловлю заворожённым взглядом. Откованный лемех дедушка с размаху выбрасывает на землю за ворота кузни. Возвращаясь обратно, он подходит к горну и начинает что-то шевелить в нём клещами. Вылетают снопы искр, и мне из-за его спины, одетой в клетчатую рубашку, совсем не видно, что такого интересного происходит в этой печке из жёлтого кирпича. Потоптавшись у одного столба ворот, боком передвигаюсь к другому, тяну шею, пытаясь заглянуть за спину деда. Обернувшийся дедушка что-то кричит мне из глубины и машет рукой, чтобы я уходил. Испугавшись, делаю пару шагов назад, и наступаю пяткой на только что откованный, ещё малинового цвета, лемех. Мой рёв заглушает тарахтение движка, а бросившийся ко мне  чумазый молотобоец открывает рот и вдруг кричит: «Рота, подъём! Форма одежды на физзарядку - номер четыре, в шапках с рукавицами!»

-54-

                На гребне волны событий, всколыхнувших спокойное течение жизни в роте, пришла неприятная для отцов-командиров весть. На складе боеприпасов вышел срок годности ручных гранат. Высокое начальство, в целях повышения боеготовности личного состава, приказало провести метание этих самых боевых гранат на стрельбище всем подразделениям батальона. Командир роты зачитывал этот приказ, который, как и многие другие, все слушали в пол-уха, позёвывая. Только после того, как была озвучена последняя строчка, напечатанная на листе бумаги в руках ротного, кто-то, очнувшись, переспросил тихонько у стоящих товарищей:
                - Что, боевые гранаты кидать будем, что ли?
                - Ага, настоящие, - так же тихо ответили рядом.
                - На ужин бы пора, - просятся слева.
                - Опять в столовую последними придём, - поддерживают справа.
                Грозно сверкнув очками, ротный спрашивает притихший строй:
                - Всё ясно, юноши? Вопросы есть?
                - Товарищ капитан, а какие гранаты будем кидать?
                - Гранаты РДГ-5, наступательные, если вопросов больше нет, тогда  анекдот по теме: «Петька с Василием Ивановичем нашли ящик гранат с инструкцией…» - договорив анекдот, потонувший в дружном солдатском хохоте, ротный отправляет нас в столовую.
                На следующий день, по расписанию занятий - два часа тактики в поле. Как всегда, берём оружие и тактические обвесы. На моё удивление, в довесок  получаем лыжи под  двухэтажной казармой. Разделившись на две группы, расходимся в разные стороны. Первый взвод идёт вниз, в сторону химгородка. Мы же, под командованием своего взводного Манойленко, проходим верхней дорогой через весь городок. Закинув автоматы за спину, привязываем себя к лыжам рядом со стадионом.
                Встав на лыжи, длинной змейкой вытягиваемся по залитому солнцем снегу вверх на сопку.  Поднявшись немного наверх, поворачиваем в сторону стрельбища, навстречу тоненькой паутинкой дующему сквознячку. Идущий спереди взводный говорит нам, чтобы мы посматривали на лица товарищей и подсказывали друг другу, если заметим побелевшие участки кожи. Напоминает, чтобы ни в коем случае не вздумали оттирать снегом обмороженные места. Да, под нашими ногами лежит не снег, а ледяной песок, на котором почти не остаётся лыжного следа.
                - Три скорее, - слышу спереди чей-то голос, - вон, вся скула уже белая!
                - Второй взвод, стой! А ну-ка посмотрели внимательнее друг на друга! – даже в конце цепочки хорошо слышен командирский голос прапорщика.
                Останавливаемся, оглядываемся, вот ещё у кого-то побелел кончик носа, надо срочно прятать его в рукавицу! Поворачиваю онемевшее лицо к солнцу, которое за всю зиму первый раз появилось из-за южной сопки. Яркое солнце  старается нагреть застывшие нос и щёки, но противный сквозняк относит всё его тепло в сторону. Оно улетает далеко за колючую проволоку, которой опутаны столбы, поставленные на склон сопки вокруг нас. Заслонившись от шилом пронизывающего едва уловимого движения воздуха рукавицей, приставленной к опущенным ушам шапки, ловлю лучики солнца, искрящиеся у меня на побелевших ресницах.
                Чувствую, как мои замёрзшие глазные яблоки всё медленнее передвигаются внутри совсем остывшей головы. Совершенно чужое лицо, вытащенное из адского морозильника и одетое поверх моего, отказывается меня слушаться. Деревянными губами прошу Серёгу Трофимова, чтобы он посмотрел на меня, а то я уже совсем ничего не чувствую. Серёга, хлопая такими же белёсыми ресницами, смотрит на моё, скованое холодом лицо, и криво улыбаясь, говорит, что у меня пока всё в порядке и на месте. Верю ему на слово, но  дотронувшись рукавицей до своей щеки, я всё равно ничего не чувствую.
                А в это время в первом взводе все изучают науку трасологию, которую лично преподаёт им старший лейтенант Сучков. Спрятавшись от ветра за одним из сараев химгородка, Александр Николаевич подробно объясняет и показывает, как нужно правильно читать следы, оставленные на снегу…
                В завершении занятия следует обязательная практика - для закрепления полученных знаний. Для этого назначают бойца, который должен, изображая диверсанта, всячески запутать следы, спрятаться в одном из многочисленных сарайчиков, расположенных неподалёку. В этот раз роль шпиона достаётся долговязому Вале Гусеву. Покружив вокруг деревянных сараюшек, Валя, посчитав, что достаточно уже запутал следы, залезает на один из понравившихся ему чердачков. Всё, он выполнил задание командира, теперь можно спокойно отдохнуть, пока другие читают его запутанные следы.
                Александр Николаевич посмотрел на часы. Время, отпущенное лазутчику, подошло к концу. Пора начинать поиски, проверить на практике, хорошо ли солдаты усвоили материал. Дав команду начать поиск, Сучков в арьергарде бросается на поиски спрятавшегося диверсанта. Наверное, Валю по следам не нашли бы до самого отбоя, и он так бы и замёрз, выполняя приказ, под кровлей из прохудившегося рубероида. Но, на своё счастье, Валя выбрал сарай с подгнившим перекрытием. Пара досок, не выдержав Валиного веса, провалилась под ним, и, с жутким грохотом, длинное тело диверсанта упало внутрь сарая, на кучу старого, покрытого пылью, хлама.
                Получив верный знак, следопыты поспешили на шум короткой дорогой. Поскольку, сарай был заперт на висячий замок, легко извлечь тело шпиона не удалось. Нашлись добровольцы, которые поднялись наверх и за руки тянули Валентина обратно, пытаясь протащить его через образовавшийся узкий пролом. Зацепившись автоматом за край проёма, Валя прочно застрял в обломках гнилых досок, ругая на чём свет стоит своих спасителей, которые изо всех сил старались вытянуть и без того его длинные руки. Устав висеть и ругаться, притихший лазутчик стал умолять спасителей оставить его в покое:
                - Оставьте меня здесь, я больше не могу, вы мне руки оторвёте, а всё равно, - не вытащите!
                - Не бойся, мы своих в беде не бросаем, - отвечали сверху и тянули ещё сильнее.
                - Ай-яй-яй, - уже вопил Валя, - бросьте меня, я лучше здесь умру!
                Уставшие добровольцы опустили вниз упорно не хотевшего вылезать лазутчика, и только теперь они заметили автомат, который висел на Валиной спине.
                - Автомат сними, чума, с ним же ты точно не пролезешь! – ругая недогадливого шпиона, а, заодно, и себя, тяжело дышали наверху добровольцы. Со второй попытки им удалось извлечь из плена товарища, который, в силу привычки, даже не заметил мешающего ему оружия.
                Взяв лыжи на плечо, первый взвод, построившийся на дороге, начал своё движение от автопарка. Навстречу ему, со стороны третьего КПП, оттерев рукавицами свои носы и щёки, двигался второй взвод после лыжной прогулки. Пронумерованные лыжи, взваленные на плечи, плавно покачивались при ходьбе из стороны в сторону. Пар, вырываясь изо рта, обгонял строй, торопился попасть в столовую первым. Вроде бы, сегодня и не такой был сильный мороз по здешним меркам, но в союзе с лёгким ветерком он оказался скорым на расправу. Несмотря на рост, вес и воинские звания, им были искусаны все, включая прапорщика Манойленко. Почти половина взвода получила белые пятнышки на лица. Эти двое не пощадили даже самого стойкого в парной Серёгу Доронина, забелив ему сразу обе скулы.
                Всю короткую дорогу до казармы у меня перед глазами стояла круглая китайская груша, которую я съел прошлой зимой на складе военторга. Туда нас, вместе с Саней Чучиным, отправили на работы по разнарядке в обычный длинный день. Прибыв на верхний склад, мы уже были готовы таскать ящики или мешки. Вышедшая навстречу к нам кладовщица сказала, что надо перебирать груши, которые привезли самолётом из Китая. Груши были на каком-то санитарном карантине и требовали переборки, поскольку лежали уже несколько дней. Подведя нас к большим картонным коробкам, кладовщица показала, как надо делать переборку и напоследок сказала:
                - Ребята, только сами ничего не берите, я вам потом, в конце работы, выдам по штуке. И не говорите никому про угощение, они еще две недели карантина вылежать должны. Хорошо?
                Мы в ответ только кивнули. Из простой картонной коробки тянуло запахами далёкого лета и близкой кондитерской фабрики. Налитые в кожуру, покрытые мелкими пупырышками, завёрнутые каждый в отдельную бумажку, фрукты одним своим видом кружили голову. Хорошо, что дело было после обеда и, поэтому, нам удалось сдержать данное обещание. Получив в награду по фрукту, больше похожему на яблоко, мы, выйдя из склада, достали эти трофеи из своих карманов. Захлёбываясь слюной в предвкушении неземного наслаждения, не сговариваясь, впиваемся в них зубами под покровом густых сумерек.
                Яркий заморский фрукт, так бессовестно круживший своим запахом наши головы в течении трёх часов, оказался совершенно безвкусным и совсем не сочным. Как порой внешность бывает обманчива! В глубоком разочаровании швыряю с эстакады склада большой огрызок. Он далеко летит через дорогу…
                Исчезнувшее видение пресного фрукта, своей формой и цветом напомнило мне шарики мороженого, которого вдруг так захотелось, что заныли зубы! «Вот бы сейчас сахарную трубочку! Или в простой стаканчик воткнуть деревянную палочку. Отковырять кусок и, закинув его в рот, закрыть глаза в блаженстве, ждать, пока он весь там не растает. Пускай, как в детстве, получу жестокий насморк, но я съем всё до последнего кусочка!» Скрипит ритмично снег под ногами, раскачиваются лыжи, где-то в руках тает мороженое. «Раз, раз, раз-два-три!» - отсчитывает взводный ритм шага…
                «Опять первый взвод обхитрил нас: мы только подходим, а они уже дымят в курилке, что-то весело обсуждая!»
                Вечером, перед отбоем, ротный опять рассказывал анекдот про гранаты, а мне снова нестерпимо захотелось откусить мороженого. «Чего это так меня тащит на это мороженое? Уж не в коленках ли дрожь от гранат наметилась?..»

                На плакатах, развешанных в классе по огневой подготовке, изображены гранаты в разрезе. Расписано устройство и принцип действия запалов к ним. Командир роты проводит занятие лично, освежая в нашей памяти знания, полученные ещё на начальной военной подготовке.
                Вот был у нас в училище военрук - настоящий Мужчина! Капитан второго ранга в отставке, первый  командир для нас, тогдашних мальчишек, да и девчонок из параллельной группы - тоже. От его чёрной фуражки даже радиация отскакивала, которую излучали настроечные пластины на крышках дозиметров. На своих занятиях он нам рассказывал, как молодым и «безбашенным» он ходил в атаку, предварительно расстегнув до последней пуговицы бушлат, чтобы видели те там, кто на них идёт...
                Мы, молодая поросль, ещё покрытая прыщами и, в основном, думающая больше о параллельной группе в мини-юбках, раскрыв рты, слушали бывалые рассказы. Иные откровения военрука заставляли нас падать лицом на парту и корчиться от смеха, ясно представляя себе картину того или иного приключения, вроде поездки наших девчонок на стрельбище.
                Да, веселились мы с Геркой тогда от души, а теперь вот я сам второй год не вылезаю со стрельбища. Гера письмо прислал, пишет, что опять в Болгарию ходили на катерах, весна у них там буйствует, море Чёрное кругом… эх, Севастополь - не Анадырь! Здесь буйствует пурга да свирепые морозы, за окном только белое море снега, а перед носом плакаты с гранатами. «Ну и что, зато я на полгода раньше Герки дома буду!»
                Заканчивается занятие очередным анекдотом про гранаты от капитана Карпова. «Интересно, ротный и правда столько анекдотов на эту тему знает, или кто-то снабжает ими его? Каждый раз рассказывает новый, заковыристее предыдущего, и кого больше он старается ими успокоить, - себя или нас...?»

                Следующий день был пасмурным, с лёгким морозцем. Как раз, самая замечательная погода для пешей прогулки с автоматами в район стрельбища. Мы идем туда заниматься настоящим делом, с чего начинаются все настоящие мужчины! Продолжением, в случае чего, будут заниматься наши соседи, которые находятся в шести километрах за третьим КПП. Окончание - опять у нас, спрятано глубоко под землёй.
                «Дрожи земля под нашими ногами, трясись, враги, за океаном! Мы, начинающие мужчины, готовы дать представление этой жизни! Ну, где там эти гранаты?!»
                Ребристая рубашка гранаты удобно легла в рукавицу. Скоба, поджатая пальцами, плотно прилегла к её нарезанному телу. Сбоку, на детонаторе, сиротинкой отсвечивает покачивающееся колечко, просясь в палец другой руки. Осторожно вытягиваю его в сторону. Шплинт из мягкой проволочки послушно протягивается в маленькие отверстия, освобождая скобу, которая, отскочив,  оставит гранате жить всего лишь три секунды… 
                Всё, чека вынута, и теперь её нужно только бросать, другого  выхода нет. Несильно размахнувшись, кидаю её на дорогу и вижу, как в воздухе скоба отлетает в сторону. Граната, приземлившись на дорогу, метра полтора ещё катится по инерции вперёд, потом замирает и тихо лежит метрах в десяти от меня. Половина взвода стоит и смотрит вместе со мной на застывшую «лимонку». Загустевшие секунды медленно переливаются: «Три… четыре».
                - Бах! – хлопок откидывает чугунную болванку немного в сторону. Небольшое сизое облачко, повисев немного над гранатой, растворяется в воздухе. Подбегаю сначала к скобе, потом к гранате. Подобрав со снега и то, и другое, возвращаюсь назад и передаю эти детали товарищу, который снаряжает учебно-тренировочные запалы.
                В томительном ожидании начала метания боевых гранат, слоняемся вокруг сарая, в котором находится класс по огневой подготовке с многочисленными плакатами по баллистике и агитацией на тему вреда от употребления спиртных напитков, снижающих у стрелка точность попадания в цель. Разжившись парой папиросок, устраиваемся в затишке, подпирая спинами сарай, перекуриваем. Кто-то, бравируя своими навыками обращения с откопанными в детстве в местах боёв боеприпасами, рассказывает, как разобранные ударом об берёзу снаряды от сорокапяток отлетали в сторону, а гильзы с порохом прикапывались в кострища, - для вечернего салюта во время посиделок около костров...
                Остаток учебных запалов, пока не видят офицеры, взрываем, держа учебные гранаты в руках, пробуя силу отдачи рвущегося из руки предмета:
                - Ну как?
                - Фигня, слабовато.
                - Ну, так боевая рванёт сильнее!
                - Да она тоже ерундовая, вроде хлопушки новогодней. Вот «лимонка», та серьёзней, на сто метров осколки…
                - Кто же тебе «лимонку» даст?
                - Вот я и говорю, – фигня. Кто воевал, говорили, что хохмили так: сорвут чеку, накроют гранату каской, а сами сверху сядут…
                - И чего?
                - Ничего, подкинет немного кверху, и всё.
                - А ты сам-то сядешь?
                - Я – нет, а зачем?…
                - Ну, болтать можно разное.

                Вот из пункта управления стрельбами спустился батальонный писарь Аркадий Калякин. Согнувшись пополам и опустив ствол автомата к земле, он стал вгонять в неё хлопки одиночных выстрелов, каждый раз передёргивая затвор. Подхожу к нему, здороваюсь:
                - Привет, канцелярия!
                - Привет, - отзывается он между выстрелами.
                - Аркаш, ну чего ты мучаешься, поднеси ствол поближе к земле, чтобы затвор отскакивал. Очередью же быстрее.
                - Ничего, я никуда не тороплюсь, я их поодиночке пересчитаю, - спокойно продолжая после каждого выстрела дёргать затвором, отвечает Аркадий.
                - Когда начнут-то?
                - Сейчас выйдут… уже всё… готово, - сухо щёлкнувший курок возвестил об окончании холостых патронов, и Аркадий с удовлетворением разогнулся, наконец-то закончив их уничтожать. Обернувшись на шум за спиной, я увидел комбата в зелёной каске со звездой, надетой поверх офицерской шапки, в руке у него был ящик с гранатами. За ним шёл командир роты тоже в каске и тоже с ящиком в руке.
                - Началось! – я быстро метнулся под зычный голос взводного, подавшего команду на построение.

                Кто бы там чего не говорил, но мандраж присутствовал не у меня одного. Вибрировать начало сразу после того, как надел каску на голову и подошёл на огневой рубеж. По команде: «К бою!», сразу бросились бежать в паре с Саней Даниловым к невысокой насыпи, перед которой находились комбат с ротным. Синхронно доложили о готовности к бою, повернувшись каждый к офицеру со своей стороны. Подполковник Клименко, протягивая мне зелёный бочонок гранаты, внимательно глядя в глаза, сказал:
                - Держи,.. не боишься?
                - Никак нет, товарищ подполковник! – отвечаю, моментально перестав вибрировать.
                - Молодец, - похвалил он, - теперь возьми её так, чтобы скоба была прижата пальцами…. так, хорошо. Указательным пальцем другой руки возьмись за кольцо и вытащи его,… видишь, она лежит спокойно и не взрывается?
                - Вижу.
                - Теперь, по команде, возьми и забрось её вон туда, за бруствер!
                - Есть, - спокойно и совсем негромко отвечаю я.
                - Гранатами, огонь!

                Пусть кто-нибудь попробует сказать, что в первый раз никогда не страшно. Наверно, это будет, мягко говоря, неправда. Потом оно может быть и так, но, впервые держа в руке шарик, который способен был в долю секунды разнести весь мой мир к чёртовой матери, мне было немного не по себе. От мысли исчезнуть навсегда начал вскипать разум, и я, с облегчением, по команде, метнул этот опасный предмет за насыпь.
                - Видишь, лежит и не взрывается, - полуобняв меня за плечи, говорит комбат.
                - Ага, - только и успеваю ответить.
                Длань комбата, возложенная мне на каску, пригибает мою голову вниз, одновременно подполковник, приседая, увлекает меня за бруствер. Сдвоенный взрыв гранат совсем не кажется страшным за широкой насыпью.
                - На исходную! - командует комбат. И мы спешно покидаем рубеж огня, на ходу снимая каски и протягивая их следующей паре.

                В то место, куда рота кидала полсотни гранат, только потемнел снег от копоти тола и тонкой чёрной изодранной фольги осколков…


-55-

                Большая серая крыса осторожно вытянула свой нос, принюхалась к запаху, доносившемуся из-за прикрытой дверцы тумбочки. Запах, который выманил её из гнезда и заставил, терпя столько страхов, добираться сюда, нестерпимо щекотал ноздри. Он, как магнит, притягивал голодное животное к щели в тумбочке. Ей оставалось сделать последний бросок до заветной цели, но мешали люди, стоявшие рядом. Страх пока брал над голодом верх, и крыса сидела, прижимаясь к холодной стальной ножке кровати, внимательно наблюдая чёрными бусинками глаз за ногами, обутыми в эти, иногда так страшно грохочущие по полу, сапоги.
                Люди о чём-то негромко разговаривали, и течение их спокойной речи не вызвало чувства опасности у зверька. Выставив вперёд когтистую лапку, крыса потихоньку передвинулась, осторожно обнюхивая пространство перед собой. Вздрагивая всем телом от каждого звука, она буквально вытянулась в струнку по направлению к заветной цели. Страх всё ещё прижимал её к полу, но голод подгонял, заставляя делать очередной шаг. Вот ещё маленький шажок коротких лапок, и скоро она уже дотронется тоненькими усиками до заветной дверцы. Ещё один шаг… страшно, но ведь там так вкусно пахнет! Страх окончательно пересилен, и животное покидает своё укрытие. Волоча за собой облезлый хвост, крыса, добравшись до дверцы, пытается просунуть свой нос внутрь тумбочки.
                Тут-то её, наконец, и замечает Андрей Колчанов, мирно беседующий у окна с Димой Сальниковым. Показывая на тумбочку пальцем, Андрюха восклицает:
                - Смотри, смотри какая здоровая!
                Ничего непонимающий вначале, Дима посмотрел, куда показывал палец Андрюхи. Он увидел только огромную заднюю часть животного с длинным хвостом, свисающую из-за дверцы тумбочки. Топнув ногой по полу, любитель рисовать в свободное время рок-группу “KISS”, громким голосом предка, выгоняющего наружу пещерного медведя, страшно крикнул:
                - Кы-ы-ш-ш!
                Крыса, поняв, что её обнаружили, замерла внутри тумбочки, обливаясь холодным потом, а  Дима, набрав в лёгкие больше воздуха, заставил биться её сердце ещё чаще:
                - А ну, пошла отсюда! – и для верности ещё раз притопнул ногой, – Пошла!
                Крики, внезапно взорвавшие тишину в казарме, привлекли внимание солдат отдыхающих после ужина. Из  разных углов спального помещения стало прибывать громко галдящее подкрепление, желающее знать, - по какому поводу, всё-таки, происходит шум? Вырвавшись из чьих-то рук, грохает об пол тяжёлыми блинами штанга.
                Звук упавшей штанги рубанул по натянутым нервам животного. Крыса молнией вылетает из тумбочки и несётся по проходу в сторону учебного корпуса. Кто-то, выскочивший из ленинской комнаты, отпрянул назад от неожиданного зрелища. Сапог, запущенный кем-то из спального помещения, пролетает мимо. Крыса легко перепрыгивает через него и несётся дальше, прямо на застывшего истуканом дневального.
                На шум и крики выходит старшина из каптёрки. Спокойным взглядом провожает пробегающую мимо него гигантскую мышь.  Бегущая позади неё орава видит в появившемся старшине вождя, и её воинственные крики становятся громче, но «батя», не желающий присоединяться, охлаждает пыл преследователей:
                - Она уйдёт летом в тундру, здесь жить не будет, - поворачивается и уходит обратно к себе.

                Высоко подпрыгивающая крысиная задница исчезает в тёмноте коридора учебного корпуса. Подобран с пола сапог, возвращаются докуривать в туалет выглянувшие в проход любопытные. Слышно только, как возбуждённые преследователи вспоминают погоню:
                - Не, ну ты видел, какая лошадь?
                - Ну да, чуть меньше сапога!
                - Мне сначала показалось, что это сапог бежит сам по себе.
                - Ага, на дембель ломанулся, служба достала!
                - А кто сапогом-то кинулся? Чей сапог был?
                - Да кто же его в такой толпе разберёт! Мазила какой-то из автовзвода, наверно, наши бы точно не промахнулись!
                Затихая, все расходились по своим углам, продолжать начатые дела. Мирная жизнь быстро возвращалась в казарму, занесённую снегом. Где-то, забившись под доски пола, приходила в себя крыса.

                После отпустивших морозов замела метель, редкая гостья в этих краях. Мягкая и ласковая, она, почти незаметная и никак несравнимая со своей злой старшей сестрой – пургой. Потеплело на улице, и в казарме стало совсем жарко. К батареям просто не подойти, в казарме стало душно, как в караулке, и приходится открывать форточки в спальном помещении. Хорошо жарит кочегарка, угля ребята не жалеют!
                Тихо и почти пусто в казарме, когда рота в карауле. Заступать во внутренний наряд со всеми и дневалить не так тяжело, как в другие дни. Уборки поменьше, да и спать никто не мешает, особенно, когда твой сон в первую очередь. На смену поднимут без двадцати час, а к этому времени в обычный день ещё не все и спать разлягутся, некоторые, как привидения, бродят до часу ночи. Какой там может быть сон! Правда, в последний раз я спал в помещении пошивочной, на самой верхней полке. Снял большие баки термосов на пол, закинул на полку пару бушлатов, забрался на них, прикрыл ладошкой ухо и достаточно быстро заснул под приглушённый топот ног в коридоре.
                Будучи в своём первом наряде, в который попал ещё в карантине, я, намывая полы в туалете ОЭТР, как-то спросил у курившего там «дедушки»:
                - Это что, все два года такая грязища в казарме будет?
                - Нет, - ответил он мне, - только первое время.
                - А потом что?
                - А потом поймёте и научитесь уважать труд тех, кто в наряде. Будете меньше пачкать и мусорить.
                Прошло почти два года с того момента, а пол в туалете всё такой же заплёванный и в пепле. Самое интересное, что плюнуть чаще стараются те, кто ещё совсем недавно оттирал здесь всё сам, находясь в наряде.
                - Дневальный свободной смены, на выход! – зовут меня с тумбочки. Поставив швабру в шкафчик, выскакиваю из умывальника и сразу застываю «смирно»- из канцелярии вышел ротный, который стал ждать меня возле «тумбочки» дневального с пачкой газет. Капитан, протягивая мне эту толстую пачку, спросил:
                - Размер знаешь? – И, видя моё полное непонимание, добавил, - пятнадцать на двадцать!
                - Есть! – отвечаю я, сообразив, что речь идёт о размере туалетной бумаги. «А чего это я подумал, будто ротный хочет меня послать куда-то с этими газетами? Действительно, не в штаб же тащить эти, уже ставшие старыми, газеты. Кому они нужны? Другое дело, журнал  «Человек и закон», который капитан называет врульником, там хоть детектив какой-нибудь можно прочитать. Ладно, пойду, нарежу в уставной размер…»

                Был обычный субботний день, и скоро в роту вернулась пара караульных, которые отстояли ночь на пятом посту в автопарке. Открыли оружейную комнату и ребята, поставив оружие в пирамиды и сдав боеприпасы ротному, завалились до обеда сладко спать.
                Вечером, подведя итоги, ротный сообщил, что у одного из отдыхавших днём во время сна пропали деньги. Сумма немаленькая, - целых пятьдесят рублей!
                В наступившей тишине я слышал только стук собственного сердца: «Вот те на! Ко всему прочему, ещё и воришка завёлся в нашей семье. Хороший подарок нам, ставшими совсем недавно «дембелями», кто-то преподнёс за месяц  до окончания службы». Все сразу стали как-то беспомощно переглядываться, надеясь, что всё это - просто чья-то шутка. Но весь вид командира роты говорил о том, что шутить, как раз, никто и не собирался:
                - Первая шеренга, шаг вперёд, шагом марш! Кру-гом! Дабы отбросить лишние сомнения, просьба ко всем: показать содержимое своих карманов!
                Достали из карманов военные билеты, деньги, у кого они были, недавние письма и расчёски, вывернули карманы брюк. Вдоль всего этого взъерошенного строя медленно шёл Саня Коротков, оглядывая нехитрое содержимое наших карманов. При его приближении все трясли военными билетами, вытащенными из обложек, шелестели перевёрнутыми записными книжками. Сверкали фольгой полностью открытых пачек с сигаретами, сыпали табаком из мятых пачек «Беломора».  В конце второго взвода Санины надежды увидеть знакомые купюры окончательно растаяли. Как и ожидалось, при осмотре ничего обнаружено не было.
                «Интересно, а он, что, думал, что ему так возьмут и выложат деньги украденные? Нет, не для того их стащили, чтобы тут же отдать. Денежки уже спрятаны в надёжном месте, теперь всех хоть догола раздень и обыщи, а денег не найдёшь! Вот здорово, если и вправду начнут обыскивать, что скажу про мой неучтённый боеприпас на поясе? Надо будет вынуть пулю и выкинуть потихоньку в одну сторону, а гильзу - в другую. Ох, наживу я неприятностей, задницей чувствую, что наживу, и зачем мне этот патрон только на глаза тогда попался? Может быть, ещё найдутся деньги? Совесть замучает воришку, и он подкинет их тихонько обратно? Нет, уж больно мы здесь все на виду, а теперь и подавно. Вернуть обратно будет сложнее, чем было стащить тогда, хотя, можно просто выкинуть их посреди прохода. Только, кто же их выкинет теперь, такие деньжищи?!»
                После ужина в разбившейся на группы роте чувствовался назревающий заговор. В чёрный список подозрения попал, практически, весь остаток, но в нём был один человек, который выглядел особенно неприглядно. Оставалось только дождаться того времени после отбоя, когда можно будет всё выяснить в солдатской канцелярии.
                Вот и прозвучала команда «Отбой». Все нырнули под одеяла и замерли, как два года назад в карантине, прислушиваются к шагам, приближающимся от канцелярии. Это Александр Николаевич, ответственный за сегодняшний отбой, показался в проходе спального помещения. Стоит, смотрит в сторону притихших ребят. Не верит он нам, что всё стихнет так внезапно вместе с командой дневального. Знает, что, как только стихнут его шаги по деревяшкам под окнами, сразу оживут притворяющиеся крепко спящими бойцы. Несмотря на недостаток сна в наряде и усталость, будут выявлять нечистого на руку, выкуривая крепкие папиросы одну за другой. «Пускай не верит, - правильно делает, но теперь не до него, пусть уходит скорее, ему потом всё равно расскажут, кто не спал сегодняшней ночью».
                Поблямкал груз в трубе, стихли шаги под окном, ушёл Сучков в свою маленькую комнату в общежитии. Сна нет ни в одном глазу, набилось в туалете уже человек двадцать, кого-то позвали, кто-то сам пришёл. «Пора подниматься, краем уха послушать о чём речь, а то ведь можно пропустить что-нибудь важное…»
                В туалете опять всё в сизом тумане. Можно, уже не прикуривая, просто постоять вдыхая дым. Протиснувшись к открытой настежь форточке, я ищу взглядом горящий огонёк, и сразу ловлю своей папиросой протянутый навстречу мне бычок.
                Страсти в полном разгаре. Схватились двое за грудки, и уже полетели на пол первые оторванные пуговицы. Ещё немного - и дойдёт до рукоприкладства, начнут друг другу физиономии чистить натурально…
                Прошлым летом перевели к нам одного разжалованного сержанта из второй роты. Парень был нашего призыва и, поэтому, был принят всеми нормально, несмотря на не совсем хорошую историю его «падения». С его слов, он взял, вроде бы, в долг, у одного из солдат, но не смог вовремя вернуть деньги. Солдатик пожаловался офицерам, и те, недолго думая, обвинили сержанта в воровстве. Срезав с него лычки, перевели к нам дослуживать. Парень, как все, ходил в караул и ничем особым не выделялся. И всё было бы хорошо, но, на свою беду, в тот день он оставался в остатке, и был замечен в спальном помещении. Вот его-то сейчас и схватил за грудки один из «авторитетов».
                Сильно встряхивая главного подозреваемого, «авторитет», с красным от натуги лицом, брызгая слюной, нависал массой над строптивцем, не желающим сдаваться и признавать себя виновным:
                - Ты украл, больше некому, сознавайся!
                - Не брал я, не брал! – почти кричал в ответ всей окружившей его стае, парень. – Чем ещё мне доказать, что это не я?!
                Занесённый кулак уже готов был вершить правосудие толпы. И уже напрягшиеся мышцы толкнули было меня в сторону готовой начаться свары. Толкнули…, но не сразу и недостаточно сильно. Ещё свежи были события, когда приходилось мне стоять здесь, против всех, да и никто ещё не отменил этого противостояния…
                Дёрнулся я… и осёкся, и обмякли мышцы, и закружилась голова. Не подавая вида, я сделал ещё шаг вперёд и зло бросил докуренную до «гильзы» папиросу в унитаз…
                Но рукоприкладства не случилось, нашлись и светлые головы.  Андрей Колчанов заслонил собой парня, назначенного к экзекуции, тем самым положив конец этому локальному конфликту. Все, понимая, что ничего больше интересного не будет, белыми призраками потянулись в сторону своих кроватей, где их уже ждали сладкие сны.
                Прошуршал и я своими кирзовыми тапочками, на пару секунд всего задержавшись у самой крайней раковины, где в обычный кран была вставлена тонкая трубочка из нержавеющей стали, загнутая кверху. Сколько вкусной воды было выпито из этой поилки! Прильнув к фонтанчику, делаю несколько больших глотков, чувствуя, как наполняюсь живительной влагой – вода вкусная, как в деревенском роднике! Вытерев капли с губ, смотрю на своё отражение в зеркале. «Поправился за последние полтора года, поправился, странно, а еда - всё те же… на лице чего-то не хватает… надо бы усы отпустить, через месяц  домой, пора уже…»
                Улеглись страсти, под полом, свернувшись клубком, спит крыса. Она ждёт лета, чтобы уйти в тундру.

-56-

                - Что-то ротного давно не видно, куда он пропал?
                - Ты чего, Журавель, с луны свалился? В отпуске он, скоро неделя как…
                - Так, выходит, мы теперь без командира? Да здравствует анархия – мать порядка!
                - Как же, без командира, держи карман шире…
                - Неужели, Сучков? То-то, я смотрю, ему «Смирно!» кричит дневальный.
                - Ага, а я вот по привычке пару раз начинал дежурного вызывать, так он очень недовольное лицо делал…
                - Я его, по запарке, тоже лейтенантом называл, когда он старшего получил. Думал, съест меня живьём. Я ему:  товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, а он буравит меня глазами и гнёт своё: «Обратитесь ещё раз, товарищ солдат». Пока я у него третью звёздочку разглядел, всё его лейтенантом называл. Привычка - сильная вещь. Надо запомнить, а то влечу на «тумбочку» и опять растеряюсь!
                - А ты, чего, боишься, что в первую партию не сможешь уехать?
                - Дима, мне с моими подвигами и вторая партия не грозит, наверно, но, всё равно, здесь же не оставят навечно.
                - Слышал, говорят, что комбат «дембельский аккорд» обещал устроить всем залётчикам.
                - Какой ещё аккорд?
                - Колючку перетягивать вокруг части, вон, половина столбов ещё прошлым летом легла…
                - Да ну, там работы до зимы следующей!
                - Вот соберут всех, у кого нарушения были, и бросят туда, и пока всё не сделают, домой никто не уедет!
                - Спасибо тебе, Дима, умеешь ты поднять настроение.
                - Всегда пожалуйста, - растянулся в улыбке Дима Сальников, возвышаясь на «тумбочке» дневального.            
                Снег, нагретый весенним солнцем, просел и,  темнея, начал быстро исчезать. Хорошо напитав землю влагой, он ушёл в глубину, чтобы очиститься там и вновь вернуться на поверхность прозрачными ключами, хранящими чистоту и холод далёкого Севера. Из-под пожухлой прошлогодней травы, к солнечным лучам робко тянутся свежие ростки новой, ярко-зелёной, молодой поросли. Они быстро набирают силу, изменяя собой цвет окружающей действительности. Потихоньку набухают почки, чтобы потом, лопнув, надеть эти замечательные зелёные одежды на леса. В далёких станицах зацветают сады и начинают свой лёт пчёлы.
                Здесь солнце, поднявшееся выше, только слепит глаза, бессильно отражаясь от снега. Начфин батальона, капитан с круглой фигурой мячика, пришел читать утреннюю политинформацию. Его добродушное лицо было покрыто слоем хорошего южного загара, и, после обязательного приветствия, кто-то напрямую задал вопрос:
                - Товарищ капитан, а где вы на юге отдыхали, в каком месте?
                - На юге? - удивлённо переспросил капитан, - с чего это вы взяли, что я был на юге?
                - Да у вас такой загар на лице, южный, наверное. В отпуск летали на материк?
                - Какой отпуск, - лицо капитана расплылось в довольной улыбке, - я два дня на лимане корюшку ловил. Там и загорел, наверно.

                Ловить корюшку на Анадырском заливе было одним из самых важных занятий всего местного населения от мала до велика. Любой, даже далёкий от рыбалки человек, прибывший хоть из степей Казахстана, однажды побывав на лимане, заболевал этой страстью навсегда. Даже наш взводный Манойленко, который, казалось, ничего не умеет делать, кроме как застёгивать портупею, и тот полдня ходил в караулке, выпиливая напильником блесну из нержавеющей ложки. Местная корюшка, с чёрной, как голенище сапога, спиной, была размером в половину автомата, и, съев штук пять таких рыбин, вполне можно было насытиться.
                Проговорив с нами двадцать минут политинформации про особенности местного отдыха, капитан, спохватившись, скороговоркой прочитал про исторические решения двадцать шестого съезда КПСС…
                А в окна ленинской комнаты, отражаясь от снега, глядело весеннее солнце. Заполняя собой всё пространство комнаты, оно снимало краски на плакатах с агитацией и нагревало плечи солдат, одетых в одинаковые полушерстяные гимнастёрки.
                Капризная весенняя погода меняет свой характер несколько раз в течении недели. Вот уже и низкая облачность придавила к сугробам нас, закрыв днём небо с солнцем. Ночью редкая звезда блеснёт сквозь тяжёлые облака. Наверно, опять будет пуржить, но пока мороз в пятнадцать градусов, ждать пургу - напрасно время терять. Не придёт она в такой мороз, она тоже оттепели любит. 
                - Эй, пацаны! Знаете, ротный вчера ночью приходил! Чего, не верите? Так спросите у Логинова, он дежурным по роте был.
                Ловлю проходящего мимо неторопливой походкой Серёгу:
                - Чего, правду болтают, что якобы ротный ночью был?
                - Ну, был, - отвечает тот, устав уже в десятый раз пересказывать.
                - И что?! Говорят, на «тумбочке» стоял?
                - Да, забрал у меня повязку и сам встал на «тумбочку».
                - А ты?
                - А я пошёл…
                - Куда?
                - Куда послал… вас, спящих, считать.
                - Так он, вроде, не один был, а с женой?
                - Ну, да… с ней вас и считали…
                - Расход сошёлся?
                - Смеёшься?
                - Нет, я – серьёзно! А чего он ещё делал?
                - «Дежурный по роте, на выход» - говорил…
                - Скучает, видно, по нам капитан…

                Наверно, в тот день, вся рота, включая дневального, встала не с той ноги. Был обычный длинный день, серый, ничем особенно не примечательный. Начало всему положил не выспавшийся дневальный, который не подал команду «Смирно», когда и.о. командира роты Александр Николаевич Сучков вошёл в казарму. По наработанной привычке, дневальный протянул своё «дежурный по роте, на выход» и застыл, взяв под козырёк. Пока дежурный по роте добежал до тумбочки, старший лейтенант уже распекал страдающего от недосыпа дневального, объясняя ему, «что в отсутствии командира роты, он, командир первого взвода старший лейтенант Сучков, исполняет его обязанности. И по прибытии его в роту полагается подавать команду «Смирно»! А не то, что только что прозвучало». Вытянув из внутреннего наряда положенную команду и доклад, Александр Николаевич скрылся в канцелярии.
                - Сейчас начнёт командовать, строить и воспитывать.
                - Не положено, вроде, время личное.
                - На что положено, у них наложено, знаешь?
                - Знаю, два года скоро будет, как знаю…
                - Гуроны вообще его не уважали.
                - Вот он на нас за гуронов и отыграется.
                Из-за полуоткрывшейся двери в канцелярию раздаётся голос Сучкова:
                - Дневальный, роте построиться в спальном помещении.

                Набрав в лёгкие воздуха, дневальный громко кричит:
                - Рота, строиться в спальном помещении!
                Вовка Овцинов и Васька Анюшин, два замка, отдают команды на построение своих взводов. Несколько человек собираются в спальном помещении, некоторые бродят, как варёные, по проходу, многие курят в туалете. Опять крик дневального напоминает о том, что пора бы всем построится. Замки дублируют, но реакция, всё равно, слабая, несколько человек, не торопясь, выходят из умывальника, кто-то топает в учебном корпусе. Дневальный на «тумбочке» уже упрашивает:
                - Ну, рота, стройтесь уже, команда ведь была…
                - Мужики, завязывайте выделываться, что, так трудно построиться? – увещевал всех Овцинов.
                - Второй взвод, строиться команда была, построились быстро, - пытался докричаться до своих Анюшин.
                Но все эти команды, как будто, не касались шатающегося по казарме народа. Сознательная часть, у которой в привычку вошло делать всё с первого раза,  долго стояла вокруг колонн в центральном проходе. Видя, что больше никто не собирается к ним присоединяться, часть собравшихся начала потихоньку расходиться, растворяясь в спальном помещении. Кто-то,  откровенно плюнув на затею с построением, пошёл курить, кто-то остался сидеть на табуретках в проходе.
                Не дождавшись доклада, Александр Николаевич несколько раз нервно выглянул из канцелярии. Видя весь разброд и шатание в неопределённых направлениях, он понял, что его присутствие в казарме особо ничего не значит. Проткнув разгильдяя дневального взглядом, Сучков быстро командует:
                - Роте - «Зарево пятьсот пятьдесят пять», - пусть знают, кто здесь главный!
                Уворачиваясь от его колючего взгляда, дневальный кричит нам «тревогу» и, схватив трубку телефона, сообщает сигналисту на пульт в штабе:
                - В первой роте, с разрешения командира роты, вскрывается комната для хранения оружия!
                Услышав истошный крик дневального, а за ним и звонок громкого боя, возвестивший, что открылась оружейная комната, все поняли, что Александра Николаевича достали. Вовка Овцинов, глядя на почти успевшую построиться роту, сказал:
                - Ну что, дураки, довыделывались?
                Отвечать было некогда, секундомер, наверняка, уже был включён. Хотя, тревога и была «три пятёрки», что значит, -  учебная, нам было всё равно. На любой тревожный случай нас научили делать всё очень быстро. В мгновение ока всё пришло в движение, подчинённое строгой последовательности. Можно было думать о чём угодно, ноги всё равно несли тебя к нужному месту, а руки сами хватали необходимое.
                Вся рота, одеваясь на ходу, перемещалась в сторону оружейки. Там  - противогазы, автоматы, штыки и подсумки с магазинами, всё быстро и без лишней суеты прилаживается на свои места, застёгивается, навешивается, присоединяется.
                Времени хватает даже тявкнуть в сторону высунувшегося из умывальника Сашки Титова, водителя сто тридцать седьмого ЗиЛа. Его трёхосную машину по праву считали ровесницей первой пятилетки. Ходили слухи, что это была самая машина, которой первой удалось своим ходом пробиться сюда с далёкого материка. За грозный рёв мотора, быстроту и шум переключения передач, иногда с тройным выжимом сцепления, бешеную скорость в сорок километров, которую развивал этот полноприводный гигант, катясь под гору, он имел прозвище – «полариус».
                - Ты чего, Саня, тревоги не слыхал, что ли?
                - Да мне пофигу ваша тревога, - довольный Саня провожает меня широкой улыбкой, подпирая спиной косяк и не вынимая при этом обеих рук из карманов.
                - Счастливый ты сегодня…
                Вчера, натужно воя шестерёнками, Сашкин «полариус», на пониженной, поднимался в гору по дороге от спортзала. Поравнявшись с нашей казармой, он взвыл двигателем, издал какой-то звук «тыр-тыр» и тихо замер. Из кабины секунду спустя показался недовольный Саня. Не успела ещё его нога коснуться заснеженной бетонки, как уже из-за машины выскочил прапорщик Ольхов и начал учения. Ещё недавно Ольхов был командиром второго взвода первой роты и гонял по сопкам наших предшественников из уральского призыва. Подмосковная третья рота между собой за глаза называла тех угрюмых парней «уральскими самоцветами». Тот, кому досталось больше, при тесном общении в моменты передачи караульного помещения, столовой и КПП, называл их «гуронами» или «людьми из леса». Ольхов же был переведён командовать автовзводом, и теперь используя свой опыт, гоняя Сашку вокруг замершей машины.
                - Быстрее, Титов, быстрее! Бегом надо это всё делать! Бегом!
                Топая сапогами сорок шестого размера, Саня метался с «кривым стартёром» туда-сюда вдоль длинного «полариуса», бросая в противоположную от прапорщика сторону только какое-то своё: «Пля, пля, ну, пля паипал!..»
                Не успела погаснуть улыбка на счастливом лице Сашки Титова, а мы уже замерли, слепившись в две коробки на плацу возле казармы. Александр Николаевич, приняв доклад, убрал в карман свой бесполезный секундомер. Нервной походкой он прохаживается вдоль строя роты и ставит задачу: «Ускоренным маршем выдвинуться в район третьего КПП и уничтожить высадившуюся там диверсионную группу противника».
                Выслушали, вникли, повернули и побежали, легко, будто бы и не «дедушки» мы советской авиации, а самые что ни на есть её сыны, молодые и полные сил. «Да нам это раз плюнуть! Мы этих шпионов столько раз бегали ловить, что, наверно, давно уже всех переловили! Ну, да не беда, вы их нам снова напридумываете!» 
                Мы так рванули с места, что потрусивший рядом Александр Николаевич, сначала даже отстал от неожиданности, но потом прибавил и догнал нас в районе пекарни.
                Скучно бежать просто так роте, поймавшей свой кураж, который кипит, пружиня в мышцах, и кружит головы сумасшедшей мыслью, что мы всё можем. От чувства собственной силы кажется, что уже выросли за спиной крылья, помогающие нам невесомо нестись, едва касаясь сапогами дороги.
                Со стороны мы, наверно, похожи на шумную ораву чертей, сорвавшихся с привязи и мечущихся в поисках выхода из преисподней.  Да мы такие и есть сегодня, жуткие и плохо управляемые, обвешанные оружием, несёмся в бешеной пляске. Стальные ленты в пулемётных коробках отбивают нам ритм. Под звуки этих бубнов летит под горку мимо стадиона шальная рота, - дрожи диверсанты! Сегодня мы – сила, способная даже сдвинуть в сторону эти проклятые горы, заслонившие собой от нас весь мир!
                Скучно бежать просто так, давай рассказывать анекдоты, недлинные, отчаянные и смешные. Взрывы дружного хохота начинают бесить всё больше отстающего Сучкова. На третьем анекдоте, бегущий сзади и похожий на только что родившегося оленёнка, Александр Николаевич остановил наш сумасшедший бег:
                - Рота, стой!

                Замолкли бубны, рванули пальцы крючки на воротниках шинелей, сплюнули тягучую слюну под ноги, обернулись назад вспотевшие на морозе лица: «Что, выкусил?» Мы бы убежали от своего начальника, легко оставив его позади в одиночестве, но Александр Николаевич не захотел оставаться в одиночестве, поэтому, он и подал эту команду:
                - Рота, стой! – переведя дыхание, добавил, - Газы!
                Может быть, и не надо было начинать рассказывать анекдоты, а просто тихо убежать от него. Может быть, но противогазы, прилипшие холодной резиной к распаренной коже, закрыли радостные фонтаны. Теперь было слышно только весёлое хрюканье и какое-то «гу-гу-гу», кто-то откровенно крыл в противогаз по матушке, зная, что всё равно никто ничего не разберёт.
                Догнав до ворот КПП, Александр Николаевич развернул нас, и снова погнал упрямых барашков обратно по дороге. Через городок он не решился вести нас в таком виде, и поэтому противогазы мы сняли, выливая из них воду, где-то в том же месте, где и надели. Кто-то наклонился за упавшей шапкой, кто-то зло бросил: «Ну, сука, первая пуля твоя, если что…»
                «Да, товарищ старший лейтенант, тебе лучше не попадаться многим на глаза на гражданке, собачья твоя работа».
                Без противогазов добрались в казарму быстро и молчком. Закинув свои железки в пирамиды, все дружно толпились в умывальнике. Голые по пояс, плескались, наклоняясь над раковинами, подставляли плечи и шеи, совсем не чувствуя холода воды. Просили слить на липкие спины, кто-то держал голову под ледяной струёй. Рядом с поилкой - чья-то незнакомая худая спина с резко выступающим позвоночником, переходящая в офицерское галифе. Это последнее, чем мне запомнился Александр Николаевич. Всё, что было про него потом, это уже другая, не моя история.

-57-

                Здравствуй, звонкий солнечный апрель! Заходи, дорогой, не стесняйся. Долгожданный ты наш! Ничего, что с морозом, мы привыкли, иди скорее, – дембель неси. А кто там с тобой ещё на сопке показался, красивый такой, на солнце? Охотник оттаял и за дичью подался? Тогда, совсем другое дело:
                - Караул, в ружьё! Тревожная группа, на выход!
                - Что случилось? Опять этот комсомолец главный со своим секундомером пожаловал, что ли?
                - Нет, охотник, мать его, на сопку забрался, из штаба позвонили, приказали поймать.
                - Ребята, если поймаете, то вы ему сразу ноги не выдёргивайте, ладно?
                - Не обещаем, сдержаться очень трудно!
                - Ну, пожалуйста, оторвите только одну, вторую мы здесь всем караулом выдернем!
                - Тревожная группа, быстрее, бегом на выход, - подстёгивает замполит роты Долженко, сегодня он начальник караула.

                Чего же так тащит этих охотников сюда, нам было непонятно. Может быть, здесь тихие и спокойные места, изобилующие дичью? Вряд ли, вон на стрельбище не замолкает стрельба, каждую неделю палят постоянно, разве что только из пушек не грохают. Какой тут нормальный зверь жить будет? И сколько мы не гоняемся за этими любителями пострелять, всё никак их не поймаем, будто бы они в курсе того, что мы за ними обязательно будем бегать. Создаётся ощущение того, что охотники эти люди не пришлые, а самые что ни на есть из нашего городка.
                «Какой интерес им в этой охоте? Ну, допустим, знает он этого вожака стаи куропаточной. Пристрелит его первого, потом, потихоньку, не торопясь, перебьёт всю стаю. Вот интерес-то, - птиц почти привязанных стрелять! Принесёт он домой трофеев богато, похвастается, потом ещё, потом уже и надоело. Это, как на здешней рыбалке: разве можно удивить соседа размером выловленной корюшки, когда у него рядом такая же рыба клюёт! Удивить можно только там, на материке, когда в отпуск, в тёплые края, к морю, или просто к родственникам. Там, за разговором в тесной компании, можно, разводя руки в стороны, показывать, какие тут ловятся, а ещё большие срываются…
                Какая же это охота - за зайцем полдня по тундре бегать? Другое дело, выйти на сопку и покрасоваться на солнце перед всеми, - ах, какой я молодец! Потом увидеть, как серыми волками летят за ним переполошившиеся караульные, и дать от них стрекача, наподобие зайца. Вот где азарт, когда из охотника сразу в дичь превращаешься! Тут тебе и страх адреналином разольётся, ведь пальнуть из автомата вслед могут! И удаль хмельная через край перельётся, - вот я молодец какой, опять всех в дураках оставил».
                Через полчаса, выбежавшая на мороз в одних гимнастёрках тревожная группа, вернулась как из бани:  раскрасневшаяся, со струйками пота из-под шапок.
                - Ну, что, поймали? – пристают любопытные, жаждущие подробностей.
                - Какое там поймали, - отмахиваются уставшие ребята, - он только нас увидел, сразу за сопку почесал. Мы только за караулку забежали, он сразу же и повернул. Наверняка, местный, гад, знает, что пока мы до него добежим, он три раза убежать успеет.
                - Вот бы отловить хотя бы одного, да отдать Чурилову на расправу. Сразу перестанут по сопкам лазить!
                Действительно, имя подполковника Чурилова, начальника режима части, наводило панический ужас на всё гражданское население городка. Да и военные нашей части, начинавшие возмущаться и давить особенно на дежурных по первому КПП, притихали при упоминании одной только этой фамилии. Никто не хотел иметь неприятностей, а тем более покидать тёплое местечко в течении двадцати четырёх часов...

                Весна в разгаре. Опять из пехоты подался в бега солдатик. Чуют, чуют весну носом служивые. Только, куда здесь бежать? Тундра кругом, да сопки, как сахарные головы на столе, толком и спрятаться-то негде.
                «Эх, меня бы сейчас, только прикажите, да что там приказывать, мне будет достаточно одного маленького, еле заметного кивка головы, и я сорвусь отсюда даже немытым, как есть! Пускай парадная форма висит в каптёрке и рыбы никакой не надо, тошнит от одного её вида уже давно. Как есть, вот брошу всё и бегом отсюда, только документы дайте, а то, ко всему прочему, ещё и в дезертиры запишут! Такого задам дёру, что в аэропорт пешком, на одном дыхании, наверно, доберусь. Командиры, ну, только моргните, я добегу! Давят меня эти сопки, плющат, спасу нет!»
                Выйдя из караулки, я хватаюсь руками за перила на самом высоком крыльце, и сильно втягиваю носом холодный воздух. Ничего, никакого запаха, только холод. Еще раз резко втягиваю воздух в себя, ничего, только немного тянет кочегаркой. Одна ноздря, склеившись от мороза, перестаёт дышать, вторая тоже - вот - вот прилипнет. Но в воздухе, по-прежнему, только еле уловимый, ненавистный с детства запах сгоревшего угля, напоминающего про разлуку и вокзалы. Сзади подталкивают укутанные в полный пошив караульные, неторопливо покидающие тёплое помещение:
                - Ты чего там прилип, Птица? Давай, двигай вниз, не задерживай! Чего там вынюхиваешь?
                - Дембель вынюхиваю.
                - И как?
                - Никак, не пахнет.
                - Это плохо, что не пахнет, а ведь, должно.
                - Что за задержка, смена? – выталкивая всех наружу, замполит - начкар поджимает сзади, - все в комнату для заряжания, была команда! Поживее, выдвигаемся!
                - Товарищ лейтенант! Мы же в валенках, а тут ступеньки неудобные, - канючит кто-то, как будто бы впервые спускается по этим ступенькам в валенках. Идущий сзади молоденький замполит, конечно, не верит этим слезам, но подгонять всё-таки перестаёт, ступени действительно крутые.

                Новое место для заряжания – очень удобное. Помещение, закрытое со всех сторон, с большими окнами и дверью, с электрическими светильниками внутри. Новенький пулеулавливатель, ещё без единой дырочки, нависает сверху толстым козырьком. Внутри все звуки слышно чётче: предохранитель, затвор, спуск, опять предохранитель. Штык, магазин, доклад… выходим во двор, привет седьмому посту… тьма за караульной калиткой, грозные блики на штыках… шагаем в ногу на посты, и когда только всё это закончится?

                Четырнадцатый портал ночью - самое лучшее для мечтателя место. Наверно, потому, что это - самый высокий из отдалённых постов. Над ним, кажутся крупнее звёзды. «Нет, это всё просто кажется мне от недостатка сна. Вот приду в роту, отосплюсь, как положено, и звёзды станут везде одинаковыми. Придумал тоже себе запахи какие-то, зачем? Чем тут может пахнуть, когда всё кругом покрыто маленькими кристалликами замёрзшей воды? Ну здесь и место, - даже снега привычного - и то нет!»
                Докурив папиросу, я аккуратно загасил окурок о снежный наст. Тщательно скатав папиросную гильзу в комок, выщелкиваю его пальцами за колючку. Высоко перелетев через два ряда колючей проволоки, комочек бумаги исчезает в запретной зоне, упав на отливающий чёрным серебром  снег. Доложив в караулку, что ничего не случилось, я запихиваю телефонную трубку в карман бушлата, и иду вдоль колючки, долбя резиновыми пятками валенок снежный наст.
                Прошлый Новый Год я был на этом же посту, и точно так же топал валенками. Тогда я мечтал поскорее прожить этот год, чтобы быть ближе к дому. Вот и пролетело это, казавшееся навеки замершим, время, спрессовавшись в один короткий миг, а я всё тоскую, хотя, вроде, радоваться должен, - служба подходит к концу, - ещё немного, и будут позади эти два года!
                «Всего год  с небольшим назад меня переполняли чувства, которые я считал настоящими. Теперь-то я понимаю, что это всего лишь была обыкновенная тоска по дому, по всему, к чему там привык, чего здесь нет. Как я теперь вернусь к жене, совсем другим человеком? Что я ей скажу, как всё объясню, что всё изменилось и поменяло свою цену, и не самое главное теперь - синие протирающиеся джинсы… Наверное, не надо этого говорить, некрасиво как-то получается: она ждала меня там, а я здесь отсиделся и теперь приеду и скажу ей: мол, я стал другой.
                Может, мне здесь мозг поморозило совсем? Но, ведь, не лезет же в голову эта галиматья, которой пичкают нас замполиты? Да, по лицам многих из них легко можно понять, что и они не особо верят в то, что говорят. И вообще, не так много действительно настоящих военных в части, которых не гнут погоны к земле. Ладно, что они мне? Скоро всем им сделаю ручкой и умчусь отсюда навсегда. Пусть другие свою задницу морозят тут! Вот какого лешего забрали тулупы с постов!? Двадцать градусов - уже не мороз? Весна у них тут… какая весна, - в носу слипается, эх!..»
                Пробравшийся к спине холод погнал меня мелкими шажками вокруг погрузочного ангара. Просеменив больше половины круга, я остановился и покрутил немного согнутыми в локтях руками. Почувствовал, как потихоньку тепло изнутри меня перетекает на спину и плечи. Стало немного уютнее внутри пошива.
                Доложил в караул, отпустил ремень на автомате, перевесил его через шею на грудь. Так было удобнее ходить, положа одну руку на приклад, другую - на ствол. Опять отмеряю время своими шагами по не раз мною пройденному маршруту. Холодят сверху звёзды, я остываю, и через минуту после очередного доклада чувствую, что уже привык к морозу, и меня начинает клонить в сон прямо на ходу. Зачерпнув рукавицей пушистой изморози с бугорка сугроба, я промокаю в неё лицо. Холод ледяных иголок обжигает кожу лица, сразу немеют веки. Сняв рукавицу, снимаю с лица в ладонь капли холодной воды. Предательский сон ныряет под сопку в темноту ночи.
                Оглядываюсь. Ощущение, что я здесь не совсем один, и рядом есть ещё кто-то. «Нет, это бред какой-то. Здесь никого не может быть». Напрягаю слух, но ничего, кроме привычного рокота дизельной станции, я не слышу.
                Из-за угла ангара выглянула уже знакомая мне кошка. Она прямо на меня уставилась своими зелёными глазами:
                - Погрустим?
                - Уходи, - отмахиваюсь от неё рукой, - мне сейчас не до тебя совсем. Нельзя здесь, уходи отсюда!..
                Трясу головой, прогоняя видение. Обиженная кошка исчезает за ангаром, чтобы снова появиться где-нибудь в другом месте, в другой раз. Я знаю, что ещё не одну ночь она будет точить свои когти у меня на груди, но не это сейчас самое важное.
                Небо дышит холодом, а я уже устал размахивать руками, пытаясь согреться. Погрозив морозу кулаком, я начинаю подпрыгивать на месте, с каждым прыжком стараясь прыгнуть выше. Схватив двумя руками автомат, стараюсь в прыжке достать головой до неба. Конечно, неба опять не достал, но согрелся и спокойно доложил в очередной раз.
                Не успел я вытащить вилку телефона из аппарата, как мои уши уловили чёткий хруст снега, раздавшийся сверху, совсем рядом...

                На прошлой неделе здесь работала техника: тяжёлый бульдозер – «сотка» срезал снежный накат с дороги, а шнекоротор, своим голодным чревом подчищал, следуя за трактором, убирая сугробы помельче. Ещё тогда меня поразила толщина снежного наката на дороге, на этот, третий пост. Всю зиму мы ходили по прочищенной дороге, не замечая никаких изменений  в подъёме. И вот, после того, как бульдозер спихнул с дороги накат, только тогда стало видно количество натоптанного снега. По следу, оставшемуся на склоне сопки, отчётливо видно, что на дорожном полотне, сверху, лежало около трёх метров снега. Начни он таять, - то, превратившись в кашу, стал бы непреодолимым препятствием даже для полноприводных УРАЛов. Готовясь к весне, или просто убирая лишние сугробы с территории поста, так же, бульдозером, почистили от самых ворот портала. Снег, протащив через открытые ворота периметра, сбросили под склон, сразу за огневым сооружением, которое смотрело в сторону второго КПП.
                Теперь внешний вид поста  несколько изменился. От самой, выступающей из горы бетонной глыбы портала с металлическими воротами, почти до края периметра поста, тянулась отвесная снежная стена, высотой под три метра. Вот с этой самой высоты и уловил я чёткий звук, который заставил меня насторожиться. С вилкой и телефонной трубкой в руках я замер, весь превратившись в слух.
                Секунду стоял неподвижно, пока меня не осенило, что нельзя стоять истуканом на одном месте, надо двигаться. Делаю вид, что ничего не произошло, отхожу от ОКиЛа, стараясь при этом спокойно попасть телефонной трубкой в карман. Отдаляюсь от снежной стены на достаточное расстояние, на котором чувствую себя немного увереннее, - теперь никто не свалится на меня с обрыва сверху.
                Выйдя на открытое место, я понимаю, что теперь меня хорошо видно, и, если есть момент удобный, чтобы наброситься на меня, то это именно он. «Интересно, что воткнётся мне в спину, лезвие или бесшумно выпущенная пуля? Надо обязательно повернуться и посмотреть на сопку, может, всё-таки, показалось? Хотя, надежды никакой, я же явно слышал хруст снега пару раз. Кто-то неосторожно повернулся на снегу, этот звук трудно с чем-нибудь спутать, причём совсем рядом. Надо заставить себя спокойно повернуться, просто повернуться и посмотреть на сопку…»
                Если есть судьба, то от неё никак не уйдёшь. Я медленно поворачиваюсь, каждое мгновение ожидая увидеть начало показа всей своей жизни в обратном порядке. Но пока всё тихо и ничего не происходит, за исключением того, что внутри меня всё похолодело и сжалось.
                Смотрю на сопку, как раз, над самой снежной стеной, и вижу в слабом свете ламп, пробивающимся от фонарей, которые издалека светят, от самой кочегарки, что кто-то ползёт по снегу в белом маскировочном халате. По теням, которые перемещаются по снегу, я понимаю, что там не один человек, а несколько…
                Зашевелились волосы под шапкой, медленно, но я почувствовал каждый волосок в отдельности, и, если бы у меня было время, я смог бы пересчитать их все до единого.
                «Что делать? Что делать?» - бешено заметалась единственная мысль в голове, - «Надо что-то делать, ведь меня сейчас…» Ноги сами повернули и понесли меня за угол ангара. «Только не бегом, бежать ни в коем случае нельзя! Тогда, точно сразу прихлопнут, наверняка, я у них уже на мушке! Семь метров до угла ангара! Только не беги, спокойно, как всегда, шагом… всё, вот он спасительный угол, можно перевести дыхание. А что дальше? Пальнуть вверх и всё, потом к ОКиЛу, кнопку тревоги нажать, но вот только оба аппарата находятся в секторе стрельбы тех, кто на сопке…»
                Метнувшись к противоположному углу по короткой стороне ангара, я осторожно выглядываю за угол. Внимательно осматриваю уклон горы с правой стороны от входа в сооружение. Там нет никакого движения, видно только, как искрятся снежные крупинки. «Ладно, те не успели  схватить меня, но, наверняка, есть и другие. Засели суки, хотят снять по-тихому, но по-тихому у них уже никак не получится! Обидно, всего-то за три недели до конца! Не судьба дослужить мне, видимо. Прощай, любимая жена! Но ничего, я ещё побрыкаюсь, сколько смогу, только немного подготовлюсь по-тихому».
                Мягко тяну сонный предохранитель вниз, осторожно придерживая, опускаю в первую выемку, тихо, без щелчка. Схватив двумя пальцами рукоятку затворной рамы, отвожу её назад. Затвор, крутнувшись внутри, освободил свои боевые выступы. Скользнув по верхнему патрону, он отходит назад. Взведя курок и упёршись в собранные витки возвратной пружины, рама готова стремительно сорваться вперёд, но я, крепко удерживая  пальцами, в нарушение всех инструкций, веду её так же медленно вперёд. Затвор подхватывает подавшийся кверху патрон, и заталкивает его острую голову в подогнанный казённик.
                Я почти довёл рукоятку до переднего положения, осталось только чуть дожать её, что я и делаю. С едва слышным щелчком, провернувшийся затвор закусил рант патрона и замер, уперевшись боевыми выступами. Всё напряглось, как  витки боевой пружины, и ожидало только удара курка по торчащему бойку. Капсюль зажмурился, готовый вспыхнуть порох, набрал полную грудь воздуха, и приготовился выпустить его огненным шаром наружу. Пуля, глядя через нарезанное зеркало ствола, уже искала свою цель…
                Всё готово. Держа оружие впереди себя, я быстрым броском пробегаю вдоль длинной противоположной стороны погрузочного ангара. На её неосвещённой стороне меня, одетого в пошив когда-то чёрного цвета, должно быть плохо видно. Сердце бешено колотится внутри, пытаясь разорвать гимнастёрку. «Подожди, ещё не время», - пытаюсь унять разогнавшийся внутри меня комочек, - «Подожди…» Но сердце не слушается и стучит уже куда-то в горло, прямо под язык, оно вот-вот выпрыгнет.
                Взяв автомат наизготовку, я, привалившись к стене и стоя на одном колене, осторожно выглядываю из-за угла. Нервы пищат, и палец лежит на спусковом крючке, - вот она, моя лебединая песня! Ищу глазом поверх прицела белые тени маскировочных халатов: «Ну? Где вы…?!»
                Лазутчики, нисколько не обращая на меня внимания, продолжают шевелиться на одном месте, производя при этом ещё больше шума: к скрипу снега добавилось ещё и пощёлкивание какое-то. «Совсем диверсанты обнаглели! Мало того, что они пробрались сюда непонятно откуда, так ещё и ведут себя совершенно по-хамски, не обращая на меня никакого внимания. Или они думают, что я совсем не представляю для них никакой опасности? Нет, ну совсем обнаглели! Уже к самому краю снежной стены подползли, совсем суки страх потеряли!»
                Всё ещё скрытому за углом, мне удаётся напрячь зрение и разглядеть в слабом свете далёких фонарей копошащихся на краю снежного обрыва, небольшого размера белых комочков. Оторвавшись от прицела, я зло сплюнул, с облегчением выругав неразумных тварей. Быстро вышел на ровную, более светлую площадку перед воротами портала. Отсоединив магазин, стал разряжать автомат. Аккуратно вытащил патрон и загнал его обратно в магазин. Дважды передёрнул рукоятку затворной рамы, щёлкнул курком и запер всё на предохранитель. Вернул магазин на место. С лёгкой дрожью в пальцах достал из валенка курево. Отвернувшись от спящего городка, чиркнул спичкой. Прикурил.
                В тишине густой ночи был отчётливо слышен громкий топот лап стаи куропаток. Щёлкают, отламываясь верхушки куста, торчащие из-под снега, ими  и кормятся напугавшие меня птицы. Их большая стая, спускаясь по неосвещённому склону сопки, показалась мне шевелящимся белым ковром. А звук их маленьких шагов, в тишине ночи, был очень похож на ползком крадущегося человека.
                «Чёрт, не зря говорят, что у страха глаза велики. Я же чуть третью мировую не развязал за месяц до дембеля…» - пытаясь унять колотившееся нутро, думал я, - «А ведь ты, Юрка, только что чуть не помер со страху… Во, как… а это, всего на всего, были птички…»
                Вглядываясь на вершину снежного бугра, я спокойно разглядываю всю наглую стаю, вижу даже птичьи головы с бусинками глаз.
                Папироска быстро закончилась, и надо выбросить окурок в другое место. Медленно иду к аппарату на столбе с колючкой, подходит время доклада. «И чего только в голову не придёт в такие моменты! Но, какой здесь, всё-таки, чистый воздух!»

                Про ночное происшествие на четырнадцатом портале я никому не рассказывал. Не хотел афишировать эту холодную войну с птицами. На следующий  день, на вершине сопки, у подножия которой находился третий пост, показался гусеничный МТЛБ. Тревоги нам не объявили, пояснив, что «пехотские» разыскивают своего беглеца.
                Позже выяснилось, что его нашли по следам, которые вели к деревянному строению, стоявшему на сопке, прямо над воротами портала, на территории поста.

-58-

                Сильным ветром последней пурги разметало по тундре батальонные роты. Осталась в части одна единственная первая рота. На какие учения надо было попасть, чтобы забыть про всё, даже про то, что надо и караул сменить уставший? Но всё было, почти как в том знаменитом фильме про Павку Корчагина. Вечером, вместо сменяющей нас второй роты, в караулку пришёл командир батальона и сказал, что смены не будет. Как можете, но закрывайте, товарищи комсомольцы и беспартийные, этот важный участок чукотского фронта. В общем, всем стоять вторые сутки подряд и никому не падать!
                Ростом с коломенскую версту, Сашка Прокофьев, весь от макушки до пяток пробитый белой снежной пылью, ставит свой автомат в пирамиду. Рядом с ним, невысокий Вовка Ногичев торопится поставить свой, но неудачно цепляется заправленным ремнём, сбивает его, и, чертыхаясь, нагибается, чтобы опять всё поправить. Повернувшись к столу, за которым сидим я с Юркой Ивановым, Сашка покрасневшими пальцами развязывает шнурок под подбородком и спрашивает нас откуда-то из-под капюшона:
                - Ребята, что, правду говорят, что смены не будет?
                - Да, - отвечаю, - комбат приходил, сказал, что не могут с ЗКП выехать, с учений, вторая и третья роты.
                - А мы теперь, что, за них отдуваться будем? - пробубнил из-под своего капюшона Вовка, - совсем все припухли, службу тащить не хотят, теперь первая рота должна отдуваться за весь батальон, - добавил он, скрываясь в сушилке.
                - Так что теперь? Может, они вообще никогда не вернутся? – с Сашкиного капюшона посыпался снежок на линолеум, брякнулась парочка ледышек.
                - Вернутся, никуда не денутся, ветер стихнет, и вернутся. Пока, вон, видишь, чего там творится!
                За толстыми стенами караулки бесновались снежные черти. Они яростно набрасывались на высокие ворота караульного забора и, раскачивая створки со страшной силой, норовили завалить их на часового, охраняющего двор и калитку в этих воротах. Правильнее было бы назвать этого охранника получасовым или, вообще, двадцатиминутным, но таких не бывает в уставе и, поэтому, ты хоть на пять минут на посту, но, всё равно, – часовой.
                Не слышно гула ветра и лязга качающихся воротных створок, - хорошие стены в караулке! Ни морозу, ни пушке не пробить их с наскока, добротно поставлены, на века!
                За ужином совсем не хочется думать о том, что предстоит снова четыре часа болтаться на ветру гордым стягом. «Лучше думать про сладкий сон в притихшей комнате отдыха, или про то, как приеду домой. Нет, про «домой» - тоже не очень-то охота думать. Теперь там меня ждёт полная неизвестность, как два года назад, когда всё начиналось здесь. Теперь тут ничего нет непривычного, если, конечно, не считать ночные страхи на постах. Ну, так на то и страхи, чтобы не дремалось. Спасибо вам, птички, что внесли разнообразие в мои серые будни. Теперь цена моей жизни возросла многократно, а то ходил последнее время в караул, как на работу».
                Всё происходящее, действительно, слепилось в однообразный ком, и покатилось с горы, подминая под себя весь окружающий меня здесь мир. Ни людей, ни событий, не отмечая, утекало время бесцветным киселём, меняя только числа в календаре. Я уже полностью втянулся в эту жизнь, где, кроме уставов, приказов и единой формы одежды, казалось, больше и ничего нет. Люди в роте стали все на одно лицо, только с разными погонами и голосами, и я между ними, вроде маленького растопыренного сухарика на оси: туда-сюда, туда-сюда, а сам - и ни с места. «Не блещет особым разнообразием жизнь армейская!  Да, не позавидуешь вам, товарищи офицеры и прапорщики. Хотя, вы же сами для себя выбрали дорогу эту, вас ведь никто не заставлял… или…?»
                Опять передо мной промелькнули события недавней ночи, опять стало не по себе от темноты той бездонной ямы, из которой потянуло таким холодом, что мне стало жарко на морозе. Холодный озноб пробежал по телу, сжав все внутренности в маленький комочек: «спасибо вам, птички, не хочу я больше быть военным».
                Прежде, чем попасть в короткие, но очень крепкие объятия сна, я увидел, как на меня, прямо из тёмного угла комнаты отдыха, шагнули двое дембелей из автовзода, уехавших ещё осенью. Они переглянулись и принялись дурачиться, точь-в-точь как прошлым летом дурачились на плацу, перед штабом. Толкались, сбивая друг друга с ноги, пытались запевать, перебивая друг друга. Потом они посмотрели на меня, улыбнулись и начали маршировать, демонстрируя высоко поднятые ноги, согнутые в коленках, и дикую отмашку рук в разные стороны. При этом они запели на мотив «Прощание Славянки»:

                Крысы съели дембельский портфель!
                Остаюсь на сверхсрочную службу я,
                Буду прапорщиком молодым!.. 

                Допев до этой строчки, они остановились и опять посмотрели друг на друга:
                - А я не знаю продолжения, - сказал один.
                - Я тоже, - ответил другой. Они засмеялись и, продолжая кривляться, бросились догонять уходившую с занятий роту, начав снова:

                В жопу клюнул жареный петух!
                Остаюсь на сверхсрочную службу я…

                Они исчезли в том же углу, откуда и появились. Снаружи, пытаясь сорвать караулку со свай, гудела пурга. Мало ей было тех, которых она завалила на ЗКП, решила и до нас здесь добраться. Но никак ей не сдвинуть надёжно поставленные стены нашего второго дома. «Надо поскорее заснуть, скоро один на один с ней опять останусь, тогда и подумаю, а сейчас - спать!» 
                Ночь запомнилась мне беспокойным рысканьем по площадке пятнадцатого портала, фарами ГТСа и ротным, который, тихо выйдя из комнаты начкара, молча посмотрел на прилипшие к столу головы бодрствующей смены, глянул мне в глаза и, ничего не сказав, повернулся и ушёл в свою комнату с пультом.
                Утренний подъём, завтрак и сборы на посты были взбодрены серией анекдотов. Сначала не очень, но потом, раскачавшись, стали сыпать всё смешнее, с каждым разом заходясь всё больше в хохоте. К моменту визита начальника политотдела части, полковника Захарова, я сидел босой в сушилке, хохотал вместе со всеми и пытался попасть второй ногой в ватные штаны пошива. Ротный вышел из комнаты начкара навстречу высокому начальству с докладом:
                - Товарищ полковник, во время несения службы происшествий не случилось! Начальник караула - капитан Карпов.
                Приняв доклад, Захаров довольным взглядом оглядел наши сборы:
                - Мы думаем, как вы тут, живы или нет, а у вас здесь смех вовсю! Молодцы! Как себя чувствуете?
                - Нормально, товарищ полковник.
                - Выстоите сегодня?
                - Так точно…
                - Ну, хорошо, хорошо, - проговорил Захаров, и его заснеженная папаха скрылась в комнате начкара.
                На моей памяти это был второй визит высокого начальства в караул. Первый раз, ещё в начале этой зимы, я, стоя у калитки на седьмом посту, пропускал полковника Самойленко. Больше чины в папахах мне в карауле не встречались. Да и по лицам сразу притихших ребят стало понятно, что и они видели здесь полковников не так часто.
                Попав, наконец, ногой в штанину пошива, я быстро наматываю портянки и надеваю валенки, напустив на них сверху второй слой из тонкой прочной ткани. Куртка бушлата заправлена глубоко в ватные штаны. Небольшая заминка с поясным ремнём: его надо продеть в пришитые к поясу в два ряда шлёвки. Обычно я продевал всё в нижний ряд, повозившись только перед последней шлёвкой, где на ремень ещё надо было одеть подсумок...
                Берём оружие, предъявляем магазины к осмотру и выходим на улицу, все, как один, накрытые капюшонами.
                На эстакаде нас сразу же пытается скинуть вниз плотный поток ветра. Перебирая руками по металлическим перилам, спускаемся вниз, придерживаясь второй рукой за стену. Ветру так и не удалось оторвать створки ворот, но он никак не хочет от них отставать и косо давит на них, засыпая снежными зарядами. Ворота огрызаются, дико лязгая всеми своими соединениями, но сдаваться пока не собираются.
                Часовой на седьмом посту открывает нам калитку, перешагнув её порог, мы переваливаемся через большой сугроб, образовавшийся под утро сразу же за воротами караулки. За сугробом,  урча заведённым мотором, носом к ветру, стоит белый от снега ГТС. Просунув под его брезентовый полог руку с автоматом, пытаюсь зацепиться ногой, согнутой в колене, за задний борт. Масса одежды, которая находится на мне, делает похожим меня на спеленатого младенца, и помощь товарища, стоящего сзади, как нельзя, приходится кстати. Последнего запихивает разводящий, на котором нет ватных штанов, только куртка, - он поедет в кабине рядом с водителем.
                Фыркнув двигателем, транспортёр покатил вперёд, чуть дёрнулся вправо, около холодильника, и начал плавно спускаться, изредка порыкивая двигателем. Из-за лязга гусениц и бормотания выхлопных труб, стало почти не слышно ветра, только отстёгнутый обледеневший брезентовый полог громко стучал по заднему борту.
                Прогремев гусеницами по бетонке, местами совсем не прикрытой снегом, ГТС подкатил к главной улице части. Ветер поднял брезент кверху, стали видны тёмные крыши казарм, повисшие в молоке снега. Оконные переплёты рам глядели нарезкой серых стёкол, из мирного уюта тёплых батарей на заносимый снегом городок. Напротив спортзала ГТС уткнулся, ища передачу, потом зарычал двигателем, и с каким-то подвыванием, идущим откуда-то снизу, резко повернул налево. Захлопнулся полог, и я полетел со скамейки на пол кузова, держась руками только за автомат. Стукнувшись локтём о сиденье напротив, я, опираясь на приклад, ругая про себя гражданского водителя, которому только дрова возить, скользя литыми подошвами валенок по металлическому полу, забираюсь на сиденье обратно. Для предосторожности упираюсь ногой в противоположное продольное сидение и, расперев себя таким образом, сливаюсь с корпусом в одно целое, чувствуя все вибрации ускоряющегося ГТСа. Брезент плавно качнулся и отошёл назад, показывая часть заснеженной дороги, стремительно улетавшей прямо из-под меня.
                Пролетев по главному проспекту части мимо бани, юркая машина стала сваливаться у пекарни вправо, но я уже был готов, и только полог, предательски заломив свой угол, запустил внутрь кузова снежное облако. «Да, не скупится на снег природа-матушка! Подметает закрома, вычищая всё прошлогоднее, готовится к лету. Скоро тут всё забегает, зажурчит, завертится, но, надеюсь, всё это будет уже без меня!»
                Тормозя двигателем, вездеход катил вниз под гору мимо котельной. «Странное дело, мне, вроде бы, радоваться надо, сам же вот только и думаю, - когда отсюда уеду. Жду не дождусь момента, когда убегу от этих бесконечных снегов, туда, где настоящее лето, где растёт нормальная трава, и есть вода в речке, где можно искупаться. Птицы, там же птицы весной поют, оглохнуть можно! А здесь, как в той песне про десантный батальон:  «…и птицы не поют, деревья не растут»… всё, как на войне. Сколько времени надо человеку, чтобы понять, что он мирный? Мне хватило двух лет…»
                Ловлю себя на мысли, что я рассуждаю, как обычный дембель, который просто устал от службы. «Да, наверно, я хочу, чтобы это всё поскорее закончилось, мне здесь душно, тесно и совсем неуютно…», - смотрю на подрагивающий автомат, лежащий на моих коленях. Мелкими белыми иголочками припорошило его и без того затёртый до белизны корпус. «Поседел, тоже старенький», - только и успеваю подумать, как вдруг ГТС взмывает под облака, задрав свой нос к зениту. Ничего не понимая, я только крепче сжал всё в руках и сильнее упёрся ногой в сиденье напротив. Как неожиданно подскочил, так же внезапно и рухнул камнем вниз нос транспортёра. Несмотря на все мои усилия, мне не удалось удержаться и я, как выпущенный из катапульты, полетел вверх. Лязгнув там зубами, я отскочил от мягкого брезентового верха, и опять грохнулся на четвереньки, прямо на металлический пол кузова, возле заднего борта.
                Внезапность неожиданного манёвра сбила с толку водителя стального коня, он резко сбавил ход, и ГТС почти остановился. Протягиваю автомат к пологу и стволом приподнимаю жёсткий, похожий на лист фанеры, брезент. На дороге - почти двухметровый сугроб с острой вершиной, через который мы только что «перелетели», а намело его за маленьким дорожным столбиком, вроде тех, которые в «Кавказской пленнице» смешно падают от проезжающей мимо легковушки.
                «Во, даёт погода! Ночью здесь же дорога ещё ровная была! Теперь кровь во рту, губу прикусил…»
                В огромной, снежной, бешено несущейся массе, я вдруг замечаю тоненькую женскую фигурку, которая, сгибаясь под ветром, торопится куда-то, неловко переставляя ноги по еле заметному краю полотна. «Куда же несёт тебя в такую непогоду? Упадёшь, и не встать будет самой, занесёт тебя снегом! Или ещё хуже, - ветром унесёт такую худышку за лиман, вообще не найдут!» Не слыша меня, женщина-девочка упрямо идёт дальше, заслонив лицо рукой от колючего ветра. «На работу торопишься? Иди, иди. Прибежишь ты такая героическая, а там начальник злой, возьмёт тебя же и обругает! Ну, беги, тростиночка…»
                ГТС рванулся дальше, докатив до ворот второго КПП, постоял немного и потом полез налево в гору, добавив пару своих флейт к мощному органу стихии. Маленькая железная коробочка с людьми внутри себя, прижимаясь к дороге, разрезала несущийся на неё девятый вал непогоды.
                «Ну, что, главный дальневосточный портал, стоишь? Не свернули тебя ветра снежные?», - проводив взглядом удаляющийся ГТС, пячусь спиной в сторону выступающего из горы здания. Ветер давит в спину, подталкивая меня обратно к калитке ворот, но я, сопротивляясь его напору, всё равно двигаюсь спиной вперёд. Под пятками начинают попадаться небольшие снежные наносы, которые через пару коротеньких шагов сменяются большой снежной  грядой. Я упираюсь в неё задниками валенок и останавливаюсь. Поворачиваться нет совершенно никакого желания…
                Метёт сзади снежная пескоструйка, шуршит своими острыми гранями  по капюшону, дерёт его, выбеляя крепкую ткань.  Смотрю, как обогнув меня, холодный песок, сливается в общем потоке  бешеной лавины и уносится в сторону лимана. Белым занавесом она закрывает от меня почти весь мир, оставляя только этот городок, который как бы не силилась, а всё у неё никак не получается закрыть его от меня полностью, лишь припудривает иногда слабым туманом.
                Стоять долго, зарывшись валенками в снег, мне нельзя, надо, всё-таки, как-то пробиться к аппарату связи, подёргать его ручку, чтобы сбросилась индикация на пульте в караулке. Неохотно поворачиваюсь лицом к стегающему ветру. Наклонив голову, пытаюсь поднырнуть под бьющий откуда-то сверху поток. Сквозь прорезь, оставленную затянутым капюшоном, разглядываю сугроб, в котором увяз, пытаясь обмануть ветер. Снежный бархан берёт своё начало от угла, выступающего из горы портала. Высотой почти с будку, он плавно опускает свою вершину, вытянувшись на половину ангара, потом снова тянется вверх и теряется в снежном молоке, плавно растекаясь по площадке поста.
                Оглядев всё это великолепие, которого ночью ещё и в помине не было, я обнаруживаю, что стою в передней части снежного заноса и передвигаться дальше нет никакого смысла. Выбираюсь назад и иду в обход, согнувшись пополам, изредка приподнимая голову, ориентируясь по тёмным пятнам высоких ворот ангара.
                Подойдя к невысокому месту заноса, перебираюсь через гребень бархана и, прижимаясь к воротам, иду в рост, сквозь почти неподвижно висящую в воздухе снежную пыль обратно. Но ветер, видимо, никак не хочет подпускать меня к ОКиЛу. Отскочив от верха портала, он, резким порывом, коротко и сильно, бьёт меня по открытым глазам. От неожиданности делаю полшага назад и, согнувшись, пытаюсь поймать левой рукой бывшие где-то рядом ворота ангара.
                «Вот зараза какая! Немного ведь совсем осталось, чтобы добраться мне до заветной цели, а ты подло снегом слепишь! Ночью в темноте валяешь по снегу, днём тоже молоко сплошное, ничего не видно, теперь вот вообще ослеп…» - ругая погоду, зажмурившись, выставляю вперёд руки, пробираюсь к воротам портала.
                Когда я добрался до ОКиЛа, то уже окончательно прозрел. Поморгав глазами, я выдавил лишнюю влагу и, посмотрев на часы, дважды дёрнул книзу грушу аппарата связи. Пошло моё время последней, четырёхчасовой смены, за вторые сутки непрерывного караула.
                Прятаться в будку не было никакого желания, и я пошёл натаптывать свою дорожку до угла ангара и обратно.  Добраться до самого угла было делом совсем нетрудным, только вот подойти к нему близко никак не получалось. Сильный поток смеси воздуха и снега вылетал оттуда разорванными в белые клочья кусками.
                На одно мгновенье показалось, что весь мир, замер и остался за колючей проволокой, а меня вместе с этим порталом оторвала гигантская сила и несёт куда-то прочь над огромным неведомым мне белым полем. Воздушные потоки, цепляясь за угол, закручивались в снежные спирали и песцами кружили вокруг меня, толкаясь, приглашали присоединиться к их весёлой забаве, - носиться по свежему снегу, зарываясь в него с головой. Но меня своим весом тянет назад автомат, и я, повернувшись, медленно иду обратно к порталу, опираясь на ворота ангара.
                Захотелось затянуться папиросой, но в той снежной пыли, что висит прямо передо мной, вряд ли выдержит папиросная бумага, да и расстёгиваться мне достаточно долго.  Через узкую прорезь, оставленную для глаз, иногда столько снега успевает набиться, что при мысли о том, что где-то что-то надо расстегнуть или развязать, я моментально покрываюсь мурашками. «Четыре часа можно и потерпеть – глоток дыма не велика потеря. Другое дело, что мне непонятно, от чего так болтает в стороны. Ветром крутит, или спать опять охота? Хорошо, что не на первом посту. Как я там мог прошлую зиму столько времени стоять на одном месте, уже и не помню, только ноги гудели, как сейчас, и спать всегда охота…»

                Последний раз я стоял на первом посту в дни очередной проверки, когда все солдаты «выскоблены и подрезаны», показывают, чему научились за прошедшие полгода. Вдобавок к этому проводились всякие учения, которые на фоне всей службы казались безобидной школьной игрой в зарницу. Но больше всего донимали своей шаблонностью показные тревоги. Вот в такой момент я и оказался на первом посту в смену, которая по боевому расписанию, в случае тревоги, должна была оставаться в карауле.
                Не знаю, за каким бесом начкар Манойленко тогда погнал всех на усиление постов, но, оказавшись за тумбочкой со знаменем, я посмотрел на часы и понял, что плакал мой сон перед сменой. Жалко стало даже не сон, а просто уставшие ноги, которые готовы были подломиться подо мной, требовали отдыха. Посмотрев на часового, замершего на невысоком постаменте справа, потом на второго, стоявшего у денежного ящика слева, я понял, что через час меня здесь оставят одного. «Нормально, значит, вы свалите, а мне здесь, не присевши, знамя стеречь? Кто я тут по уставу? Никто, просто чушка с заряженным автоматом, ну вот, я туточки за знаменем сейчас и прилягу». Скидываю автомат с плеча, и сажусь на пол, опираясь спиной на низ тумбочки со знаменем. Автомат кладу себе на колени и закрываю глаза, в блаженстве вытягивая уставшие ноги.
                Одинокие шаги в коридоре штаба меня не отвлекали, тихая возня в комнате дежурного по части даже убаюкивала, насторожил только шум шагов на деревянном крыльце штаба, стук первой двери, потом второй. Несколько человек зашли в помещение, сделали несколько шагов и остановились. Повисла нехорошая тишина, которую разрубил стальной голос подполковника Клименко:
                - Разбудите часового!
                Поняв, что говорит это он про меня, и, поняв, что мне сейчас влетит, я медленно поднимаюсь и закидываю автомат на плечо. Поправив на голове шапку, замер «смирно», при этом глядя прямо в глаза подполковника. Не сказав больше ни слова, комбат с офицерами батальона уходит в комнату дежурного...
                Через пару часов, когда я, как штык, стоял на постаменте возле знамени в гордом одиночестве, Клименко, проходя мимо по коридору, остановился на секунду напротив и внимательно так посмотрел на меня. Я стоял «смирно», натянув ремень автомата так, что побелели костяшки пальцев, и смотрел, не моргая, «в даль светлую». Комбат улыбнулся в сторону краешком рта, мотнул головой и пошёл дальше. Я ослабил одну коленку: «Пусть меня взгреют, но устав я не нарушал, пост не принимал, значит, - неподсуден…» 

                Стал стихать напор ветра, я вышел из-за ангара и не торопясь подошёл к краю периметра. Подёргал рукой болтающуюся на ОКиЛе грушу, глянул на часы. Еще полчаса, как минимум, стоять смену. В гору, на пост,  светя фарами, медленно полз шнекоротор, проглатывая в себя снег с дороги. Затихли песцы, свернувшись снежными калачиками у ног. Ветер отнёс белую занавеску в сторону, и стало лучше видно городок.
                Сердце, стучась в военный билет, спрятанный на груди, за комсомольским значком, тихо сказало: «Господи, какие милые у нас дома метели…»

-59-

                Умчалась вдаль пурга, унесла с собой скомканный листок календаря, на котором был отмечен мой двадцать первый день рождения. Наступило то время, когда уже можно было с полной уверенностью сказать, что позади остались все два года службы. Написаны последние письма домой, и больше никто не покупает конверты в чайной. Сделав большой вдох, ленинградский призыв замер перед своим решающим броском. В головах у всех крутились мысли только о том, кто насколько раньше кого отправится в сторону дома. В умах начинают перебираться всевозможные грешки, цепляясь за которые, отцы-командиры постараются оттянуть тот самый сладкий миг, о котором все мечтали с первого дня, как только здесь оказались.
                Подсчитав количество «боевых подвигов», я прихожу к выводу, что покину эти места одним из последних, но не самым, поскольку, суток ареста мне никто пока не объявлял. В действительности, служба продолжалась, несмотря на нашу полную боевую готовность сорваться отсюда. Со стороны офицеров, старательно подкручивающих начавший разваливаться отлаженный механизм дисциплины, можно было ожидать чего угодно. Получить сутки ареста стало проще простого, достаточно было только пошевелить губами в ответ на приказание. А уж если и исполнять его при этом как в замедленном действии, то можно не сомневаться, что посёлок Угольные Копи моментально становится ближе, и процесс «взбадривания» с урезанным сном на жёстких нарах мог оказаться вполне реальным кошмаром.  Так чего было нам зарекаться от «губы»?
                Всё кипело и возмущалось внутри меня, порой хотелось не только пошевелить губами, а и в голос прокричать всё то, что наболело и пыталось вырваться изнутри. Но, на моё удивление, какая-то другая сила просто сдерживала всё это, заставляя спокойнее смотреть на происходящее. Она сминала собой все острые кромки проблем, превращая кусок скалы с неровными краями в обычный гладкий валун, который хоть и был тяжёл, но по живому уже не резал.
                Готовясь слететь с моих петлиц, чуть-чуть, еле заметно, изогнулись эмблемы авиаторов, набирая объём в своём последнем взмахе. Над верхней губой появилась растительность, - верный признак того, что пора бы уже и к дому лыжи направить.   
                Нельзя сказать, что в последнее время все мы со стороны стали похожи на партизан, или какую-то дикую дивизию, но настроение этому соответствовало. Внешние изменения стали причиной более пристального внимания высокого начальства части.
                Чины от капитана и выше зачастили к нам в казарму. Цитируя устав внутренней службы, в котором сказано про чисто выбритых военнослужащих, некоторые обладатели бакенбардов и усов в офицерских погонах готовы были выщипать нам брови и остричь наголо, лишь бы сбить с нас эту дембельскую спесь.
                Как и следовало ожидать, роте объявили строевой смотр. Соскребли станками растительность с верхней губы, постриглись, как обычно, под расчёску. Перешили затёртые пуговицы и надраили пряжки ремней, подрезали шинели и начистили до блеска пожёванные сапоги. Штабной чин, в звании майора, с гордостью за себя, проводя простым карандашом по стриженым затылкам против роста волос, указывал ротному на редкие волоски, поднимавшиеся выше грани карандашика:
                - Вот, пожалуйста, ещё один боец не стрижен!

                Со второй попытки первой роте всё же удалось сдать строевой смотр. Усы были сбриты, а причёски теперь мало чем отличались от причёсок новобранцев, разве что, на темечке волос было чуть гуще.
                Все эти дни, пока в казарме носилась буря, я спокойно пережидал во внутреннем наряде. Когда всё улеглось, ротный, выйдя из канцелярии, сначала даже не поверил своим собственным глазам, когда вдруг увидел меня, усатого. На секунду капитана обезоружила моя невинная улыбка. Он застыл, споткнувшись на ровном месте, потом, растянувшись в широкой улыбке, зашипел на меня:
                - Ты что, Журавель?! Быстро сбрить это безобразие!
                - Товарищ капитан, мне же домой скоро, - ответил я, скомкав улыбку, - а там жена!
                - Да мне до звезды дверка твои проблемы, юноша! Повторить приказание!
                - Товарищ капитан, меня жена ещё ни разу не видела без усов, как я поеду?
                Ротный повернулся, и с первым шагом, сняв улыбку, отправился в спальное помещение, где застывшая рота прослушала очередной приказ по управлению о борьбе с неуставными взаимоотношениями и случаями мужеложства.
                «Неужели, у нас и такое возможно?» - подумал я, - «А усы, всё равно, брить не буду»!

-60-

                Танк легко шел по снежной целине, словно, по белой степи, слегка приподнимаясь на небольших снежных торосах. Многотонная махина, казалось, летела, слегка касаясь гусеницами снежного наста. Позади неё, вырываясь из-под траков, тянулись наискосок два фонтанчика спрессованной снежной массы. Вафельные траки давили снежную массу, но она, родня мерзлоте, сопротивляясь, поддавалась в глубину только на три пальца.
                Рота пешим порядком выдвигалась в район стрельбища. Без оружия и вещмешков, мы, одетые в шинели, чувствовали себя простыми экскурсантами.
                «Впервые за всю службу в полном составе и в таком безоружном виде! Нет, мы явно что-то забыли взять с собой… И почему у меня правое плечо выше, чем левое? Вот привычка дурацкая, всю фигуру перекосила, надо учиться ровно плечи держать.  Вот зачем мне, закончившему службу, ну почти закончившему, смотреть на эту военную технику? Мне пора бы уже сны гражданского человека смотреть. Да только почему-то не снится ничего в этих снах, кроме пустой, свинцовой тяжести. И когда только передо мной перестанет маячить эта спина в шинели?»
                Идёт рота по дороге на стрельбище, смотреть технику военную, мчит рядом танк, рыча двигателем. Катит мягко, почти беззвучно, по метровому снегу, иногда покачивая длинным орудием. «Хорошая игрушка для взрослых мальчишек, красивая и опасная. Может застрелить из своей пушки или раздавить в лепёшку, если, конечно, заведётся. Похоже, что этот завёлся и попёр без остановки от самой пехоты, вон как шпарит, быстрее газика командирского! Как бы он там пункт командный не снёс».
                Обогнав роту, стальная машина укатила вперёд, выскочила на дорогу и, сбавив ход, замерла на огневом рубеже, рядом с МТЛБ коробочкой поменьше. Неподалёку от бронированной техники была расставлена артиллерия разного калибра и назначения. Офицеры из второго городка рассказывали тактико-технические характеристики того или иного орудия, но запомнилась только их скорострельная зенитная пушка. Из вооружений нашей части удивила ракетница химической тревоги, с сиреной в виде двухсотграммовой болванки, которая выстреливалась с руки, и дико выла высоко в небесах.
                После выслушанной теории все переместились ближе к огневому рубежу, начинались показательные стрельбы. «Вот он, пригорочек с вкопанными в нём двумя столбиками. Мои направления стрельбы по фанерному неприятелю. Сколько я здесь их положил, этих деревянных солдат, - не пересчитать! Вон у того левого столбика я первый раз попробовал стрелять с другой руки. Потом даже азарт какой-то появился, было интересно до последнего момента решать - с какой руки стрелять в этот раз. Но под конец службы стало и это неинтересно. А сколько раз подмывало меня помочь соседу справиться с непослушной мишенью и стрельнуть наискосок! Да, за такую «самодеятельность» ротный точно бы на голову наступил. А, всё-таки, как мне удалось удержаться? Сам не понимаю…»
                Из всего, что в тот день стреляло, впечатлили только длинные красные нити трассеров, которые вытягивались в струнку из ствола пулемёта, установленного в башне МТЛБ. Стрелок, нажавший на спуск, казалось, задумался о чём-то, выпуская полсотни красных тире по рубежам наших дальних ростовых. Отрываясь от пулемётного ствола, пули, вытянувшись в нитку, какой-то непрерывной огненной струёй, втыкались в одну точку где-то далеко, проходя насквозь кучу старых серых досок, брошенных там давным - давно. Проткнув доски и промелькнув короткой прямой за скудной растительностью на склоне сопки, огненные точки вонзались в её твёрдый склон и обиженно отскакивали в разные стороны огненным веером.
                Раскидав огненных горошин по ущелью, стрелок, не прерывая работу пулемёта, перевёл красную цепочку вправо, и опять около полусотни пуль, пролетев по прямой, одна за другой  исчезают в одной точке. Брызнул красный фонтанчик слева, отскочив от склона сопки. Метнулись точки в другую сторону, молотя по чему-то, уже плохо различимому, на дальнем склоне. Замолчал пулемёт, над сопкой повисли догорающие точки трассеров, которых оттолкнула мёрзлая земля.
                «Вот тебе и пехота! Выпустил одним махом трассеров полтысячи штук, наверно… Интересно, гильзы у них тоже сдают?» Перед глазами всё ещё стояли красные нити, упрямо втыкающиеся в одну точку. Меня нервно передёрнуло. «Не хотел бы я оказаться на этой линии, чтобы такая нитка, да прямо в меня… от неё точно не спрячешься, - попадёт даже в игольное ушко, чего ей мой глаз в прицеле!» Что-то противное засосало внутри, и, отгоняя мрачные мысли, я задумался: «Исчезают ли трассеры, перелетев за сопку, или гаснут, воткнувшись в низкие облака?»
                В наступившей тишине все закрутили головами, стараясь понять, что следующее будет стрелять. Спокойно стоявшая стальная коробочка МТЛБ выглядела вполне миролюбиво и, если не считать маленькой башни с точным пулемётом, вполне могла сойти за мирный тягач, случайно оказавшийся здесь на стрельбище.
                В следующее мгновение за спиной лопнул воздух. Жахнуло так, что от неожиданности многие пригнулись и глубоко втянули головы в плечи. Всеми забытый танк, с заклеенным промасленной бумагой стволом, стоявший позади нашей группы, вдруг ожил, выстрелив холостым зарядом. Высказав вслух всё, что подумал  про эту пехоту, и, всё еще ощущая толчок воздуха в спину, я отошёл в сторонку, чтобы перекурить. Уняв дрожь в пальцах, возвратился к танку и, забравшись на броню, с интересом заглянул в открытый люк на полукруглой башне.
                В детстве любимым  фильмом про войну был польский фильм «Четыре танкиста и собака». Там, в огромном танке, рослый заряжающий Гуслик с размаху загонял снаряды в пушку, а вокруг командира Янека по башне свободно перемещалась камера кинооператора. Мы, мальчишками, целыми днями играли в любимых героев, приспосабливая под танк любую конструкцию. Вот теперь, спустя десять лет, я смотрю внутрь настоящего боевого Т-54!
                Я не боюсь замкнутого пространства, но то, что я увидел, поразило меня не меньше огненных цепочек! Во всё пространство башни, деля её пополам, размещался огромный казённик башенного орудия. Здоровая такая железяка! Куда там ещё и людей-то запихивать? Но, даже если они туда помещаются, то находятся, наверняка, в скрюченном положении! Понятно, почему танкисты все невысокие, и как хорошо, что я служил на свежем воздухе, а не набивал головой шишки о броню!
                Покидая навсегда стрельбище части, я оставлял в одиночестве маленького мальчика, в огромной башне танка, выстрел из которого отозвался трагическим эхом ровно через полгода, на этом же самом месте.


-61-

                Обманули мальчишек. Привезли на самый край земли и держат там, не хотят домой отпускать. Отговорки придумывают всякие, что, мол, детей не народилось у тех, кто в войну погиб. А замполит на политинформации взял так прямо и сказал:
                - Сейчас на Тихом океане Америка с Японией учения будут проводить, так пока там у них всё не закончится, вас отсюда никто отсюда не отпустит!
                - Пусть проводят! – загалдели все разом, - где Япония, а где мы? Они там до зимы свои манёвры растянут, а нам тут сидеть?!
                - Все будут уволены в запас в соответствии с приказом министра обороны, - замполит был непреклонен, - вы все присягу принимали! А воинскую дисциплину ещё никто не отменял. Всё, прекратили разговоры!
                «Ну и что теперь мне делать? Написать домой письмо, чтобы ждали к ноябрьским праздникам? А чем это всё объяснить? Правду же не напишешь, они там все с ума сойдут, да и особый отдел такое письмо не пропустит, ещё и нахлобучат за панику. Чёртово место, попасть сюда трудно, а выбраться ещё трудней! Никому больше верить нельзя! Чего он тут нам несёт? Так трудно сотню сынов наловить, или они все по лесам разбежались? Никто Родине не хочет служить за просто так…»
                Унялся недовольный ропот, каждый переносил эту тяжесть по-своему, - кто скучал по родным и близким, кто просто по вольной жизни. Меня же давно тут не было. Осталась одна только оболочка, автоматически выполнявшая все команды, какой-то бездушный механизм: «Есть! Так точно! Никак нет!» Несмотря на начавшееся отторжение всего армейского, дни, всё равно, сменялись ночами, а караулы – длинными днями. Эта карусель никак не хотела останавливаться, дни недели потеряли свои названия, и просто стали вдруг выскакивать киновечера в солдатском клубе и банные дни. Два куриных яйца или омлет с утра в столовой говорили, что сегодня воскресение.

                Вовка Кобляков, переведённый к нам после года службы, по своему характеру был чересчур прямолинейным. С самого начала службы он не мог прижиться ни в одном из подразделений части. Везде его принимали трудно, совсем не хотели понимать, и в итоге выживали за пределы казарм. Последний раз его перевели к нам из музыкального взвода, где почти полгода Вовка дул в какой-то альт. Первое, что я от него услышал, когда он подошёл ко мне, была просьба, сказанная в его стиле:
                - Слышишь, дай закурить!.. Чего молчишь, может, ещё скажешь, что у тебя нету?
                - Да есть, - отвечаю, сразу подхватив его манеру общения, - на, держи!
                Вовка схватил протянутую папиросу и исчез в курилке, без всяких «спасибо». Ему старались не оставлять докурить, и вообще, сторонились его немного странной компании. Несмотря на его характер, Вовку наравне со всеми ставили в наряд караула, до очередного его конфликта с командиром взвода. Тогда Вовка становился завсегдатаем другого наряда, и все настолько привыкали к его голосу, доносившемуся с «тумбочки», что когда он пропадал, все думали, что он заболел. Ну, а его, всего лишь, в очередной раз прощали, но, как всегда, ненадолго. Мне тоже часто приходилось менять его во внутреннем наряде:
                - У тебя когда-нибудь бывает курить?
                - Бывает. Так что, не дашь?
                - Дам, только последнюю, сегодня больше ко мне не подходи!
                - Дай две.
                - Сейчас…а плохо тебе не станет?
                В общем, вполне безобидный парень, из-за своего языка имевший больше неприятностей, чем кто-либо. Так вот, он взял и просто пришил себе на рукав шинели третью годичку.
                Пойманный отцом-командиром, Вовка никак не мог понять, в чём его обвиняют:
                - Я же третий год служу, значит, три полоски  должно быть!
                - Солдатам срочной службы по форме одежды полагается только годичка с двумя полосками, так как срок их службы два года, - разносил Вовкино новаторство офицерский чин, - немедленно убрать!
                - Если срок два года, то отпускайте домой! Чего здесь держите?
                Простота, с которой Вовка относился ко всему военному, была сродни крепко свалянному валенку, это, наверно, и спасало его от постоянного проживания на гауптвахте в Угольных Копях. За всю службу ни у кого из отцов-командиров  так и не поднялась рука обидеть Вовку сутками ареста.

                По ночам, на посту, ко мне издалека возвращалось моё настоящее, и я, вращая головой, ловил ухом каждый шорох, раздававшийся поблизости. Напрягая зрение, вглядывался в темноту ночи и ходил зигзагами по маршруту, иногда делая внезапные повороты.
                «Ну, теперь с меня можно и устав писать, прямо образец караульной службы стал! Не присяду, не прислонюсь, не покурю, не плюну лишний раз, весь - сплошное внимание. Мышь, точно, не проскочит!» Днём, конечно, такого не было, наваливалась скука и оставалась только одна радость, - повернувшись лицом к солнцу, сдвинуть шапку на затылок и принимать солнечные ванны. Пусть загорает только одно лицо и немного шея, под распахнутым воротником, зато, какую силу уже набрало солнце! Оно, ведь, ещё и снизу отражается, от белого снежного покрывала.
                Так и стоишь на посту, зажмурившись, весь превратившись только в слух, а со всех сторон печёт, печёт!
                После наряда долго не уснуть, несмотря на неполный сон в карауле. После отбоя в эти дни творится вообще что-то невообразимое. Стоит только захлопнуться входной двери следом за офицером, как сразу всё оживает. Кто-то бежит в учебный корпус, чтобы достать заныканную бутылку. Кто-то проводит инструктаж среди молодых сержантов, недавно прибывших из учебки. Их  расставляют по всем четырём сторонам на окна спального помещения. Потом начинается звяканье, чавканье, шлёпанье, и под ожившую гитару приходится подниматься и идти на перекур в туалет. Сна всё равно в ближайшее время не будет.
                В туалет к этому времени уже просто не войти из-за плотной дымовой завесы. Кто-то, откровенно пошатываясь, рассказывает очередную «жизненную» историю, которую только ему довелось пережить. Остальные, с пристальным вниманием, смотрят ему в рот, боясь пропустить хоть одно слово. «Вот чего замполиту надо взять на вооружение. Накатил по половиночке, и заливай себе на здоровье! Только, вот беда, - замполит не в авторитетах ходит и матом не ругается, пожалуй, не будут его слушать. Выпить выпьют, - здесь без всяких сомнений, а вот слушать, вряд ли…»
                Дотянув до половины папиросу, отрываю зубами часть гильзы и протягиваю остаток в руку, вытянувшуюся из сплошного дыма.
                В коридоре бренчит гитара. Привалившись спиной к стене, прямо на полу коридора, рядом с дверью в умывальник, сидит ещё один «авторитет». Вытягивает из себя что-то такое слезливое про жизнь лагерную. Тесно двум «авторитетам» в туалете, вот один и упал с гитарой недалеко от «тумбочки» дневального, удаль свою показывает, наверное, дежурному по роте. Последний стыдливо отвернулся и не знает, что ему делать, то ли самому стоять возле окна, то ли съесть свою повязку: «А вдруг сигналист не позвонит, когда дежурный по части на проверку пойдёт? Или эти, на окнах, проворонят. Старшину, вон, не углядели, тогда…»
                Засыпая, я думаю о том, - как это здорово у меня вышло, - не угодить в сержанты.
                Утром, ночные гуляки с серыми лицами, едва добежав за автобазу, тут же ныряют за сарай, расположенный недалеко от дороги. Светя в темноте огоньками папирос, скрючившись на утреннем морозе, ожидают возвращения распаренной колонны. И всё было бы хорошо, да только подвела, как всегда, лень-матушка. Бутылки пустые выкидывались прямо с крыльца казармы за теплотрассу в сторону почты. Хорошо, когда их ночью слегка снегом маскировало, и днём дежурный по роте успевал затоптать эти «подснежники» глубже в толстый слой снега, но потом и это перестали делать…

                Весеннее солнце было в самом Чукотском зените. Оно припекало с высоты южной сопки, разливаясь благодатным теплом по деревянным лавкам курилки и тёмному некрашеному торцу казармы. Торчала из снега протаявшая теплотрасса, отделявшая нас от автороты и почты, под ногами - совершенно чистая, без единой снежинки, дранка деревянного ротного плаца.
                Солнечный свет слепит, отражаясь от остатков снежного великолепия, окружающего меня. «И когда только эти снега отпустят меня от себя? Действительно, сколько мне ещё ждать? Хотя, жить везде можно, здесь тоже солнце светит. А кто это от почты спешит к нам?»
                Проваливаясь через шаг по подтаявшему снегу, рывками приближался к казарме ротный. Прервав блаженный миг, я срываюсь с места и, взлетев на крыльцо, тяну к себе тяжёлую дверь казармы. Чьё вопрошающее лицо встречает меня на входе, - мне и не разобрать с яркого солнца. Шепчу ему страшным шёпотом, который слышит даже  дневальный на «тумбочке»:
                - Ротный идёт от почты прямо сюда!
                - Ну и чего, - не понимают те, - подумаешь.
                - Он где торец идёт, прямо через теплотрассу!
                Привыкшими к свету лампочек глазами я замечаю, как меняется в лице дежурный по роте. Вот уже и сапоги ротного стучат по крылечку, я ныряю в умывальник.
                Звучит команда «смирно», слышно, как капитан посылает куда-то дежурного по роте…

                - Рота, подъём! «Зарево пятьсот пятьдесят пять»! – звучит команда дневального.
                Хорошее начало следующего дня!
                С грохотом роликов и, одновременно, звонком громкого боя, откатывается дверь оружейной комнаты. Крики сержантов, скрип кроватных пружин и грохот солдатских пяток, спрыгивающих со второго яруса, на деревянный пол. Вот уже и первые притопывания сапог, постепенно набирающие силу своим количеством, бряцание оружия и шаги по фанерному полу в оружейке. Поясной ремень в зубах и звук упавшего пустого магазина на пол. Это начало симфонии «непокорных».
                Наверное, мы ничем таким не отличаемся от своих предшественников, но ведь они не передавали нам свой «боевой опыт». Да и мы не стремились оставлять после себя такое. Какой чёрт всё-таки вселяется во всех к концу срочной службы? То, что все, в основной массе, надоели друг другу за два года, это понятно. Все ждут только одного, - чтобы разбежаться отсюда по разным местам. Но, тогда, какая же сила сбила нас в крепкую стаю, в которой  все готовы отвечать за каждого, и не скулить о правых и виноватых?
                Как бы там ни было, но сегодня мы опять стучим стальными лентами в бубны пулемётных коробок и несёмся стаей бешеных псов к серебристым воротам второго КПП.
                Вот и мост через речушку, где прошлым летом, во время учений, нас обстреляли лазутчики из музвзвода. Тогда пришлось рассыпаться и переходить речку вброд, ругая музыкантов на чём свет стоит. Теперь им лучше не попадаться у нас на пути, сегодня мы даже пленных не берём!
                Боец на воротах уже распахнул створки и, на всякий случай, спрятался за одной из них. «Кто тут у нас будет спрашивать пропуск? Мы сами и есть пропуск! Мы - рота батальона охраны, заведённые и очень опасные! Кто посмел подойти к запретному? А ну, с дороги, пока не зазвучали наши флейты!»
                На подъёме к основному порталу дорога знакома до самого мелкого камушка под ногами. Расстояние отмеряем по тёмнеющим кустам, которые только меняют свою форму на склоне сопки. Мы летим в темноте, навстречу поднимающемуся солнцу, и сама земля, вращаясь, помогает нам.
                Первый взвод добегает до внешнего периметра и уходя влево исчезает, проваливаясь в свои окопы. Возле старой караулки наш взвод сворачивает с дороги и начинает штурмовать сопку.
                Первые шаги вверх, сделанные по инерции, всё ещё быстрые, но по мере того, как мы всё выше поднимаемся над дорогой, движения становятся плавными. Проклятая сопка норовит сбросить меня, скользя под ногами остатками снега. С каждым новым шагом она начинает опрокидываться, и я прижимаюсь к ней ближе. Подъём начинает наливать свинцом ноги. Вот уже и крыша караулки осталась далеко внизу, а сопка всё давит, норовя скинуть меня вниз. Кажется, что сейчас закончится дыхание, и я наконец-то услышу, как поют свои песни ангелы, но автомат в моих руках, раскачиваясь маятником влево вправо, тянет меня за собой наверх…
                Ещё один шаг, и я чувствую, что небо упадёт мне на голову. «Что же это я, так ничему и не научился здесь за два года?» - моментально вскипевшая злость добавляет силы, и я, собравшись, рву в клочья эти последние скользкие метры!
                Вот и заснеженный окоп, всё, дополз. Я ныряю в укрытие. Дыхание, вырывается из ободранного горла, и стук сердца закладывает уши. Внутри всё звенит и душа пытается вырваться наружу, а мне хочется, собрав последние силы, громко крикнуть в небеса: «Что, взяли?!»
                Пускай звучат фанфары, сейчас я немного отдышусь, и можно будет всё повторить сначала!
                Городок ещё не проснулся, когда мы возвращались в казарму. Вернув оружие за решётку, построились в две шеренги в спальном помещении. Вокруг резали глаз  незаправленные койки и их скомканные одеяла. На некоторых подушках ещё были видны отпечатки голов, совсем недавно так сладко на них спавших.
                Перед ротой стоял командир батальона и спокойно говорил нам о том, что нас ждёт в ближайшем будущем в случае дальнейшего непонимания важности момента. Подполковник был немногословен, но все слова, что он сказал в то утро, были, словно выточенные и подогнанные боеприпасы к казённым частям оружия.
                Каждое слово, как выстрел, попадало точно в цель. Мы слушали и верили этому человеку, который на стрельбище, стоя, валил из пулемёта все мишени с первой пули.
                Ну чего было нам выделываться, если Аркадий Калякин вчера сказал, что «купцы» за «сынами» уже уехали? Рассветы, конечно, красивые, но встречать их лучше в казарме.

-62-

                Грядушки кроватей с массивным литьём, наверное, ещё помнили времена Гражданской войны. Они были кривые, тяжёлые и крашенные в несколько толстых слоёв краски. Местами облупившаяся, краска висела лохмотьями, и из-под неё выглядывали более ранние слои других, совсем разных расцветок. Каркасы этих доисторических кроватей тоже были немножко погнуты, а их пружинные матрасы все, как один, отвисали вниз. Глядеть на вещи, уставшие от времени и вытащенные на дневной свет из-под двухэтажной казармы, было непривычно. Из открытой дверки, притворявшей вход в это хранилище, тянуло запахом подвялившейся рыбы и свежим лаком, которым были покрыты связки оленьих рогов. Сильный запах лыжной мази источал лес лыж, набитых сюда, в это батальонное хранилище на все случаи жизни.
                На улице светило солнце, и сосульки, образовавшиеся за ночь, оплакивая свою судьбу, капая беспрерывным дождиком, мягко проваливались вглубь рыхлого снега.
                Несмотря на мороз ночью, днём солнце, всё-таки, нагревало воздух до того, что начинал таять снег вокруг тёмных предметов. Вековой холод всё ещё держал на себе белоснежное покрывало, но весна с каждым днём больше увеличивала закрайки вокруг торчащих из-под снега веток кустарников.
                Соотношение цвета этого времени года в нашей долине теперь достигло равенства. Количество белых пятен уменьшилось и сравнялось с тёмными, которые большими и малыми лоскутками, тут и там, появлялись на обращённых к солнцу местах. Не беда, что основными цветными пятнами были только крыши домов и некоторые здания. К ним уже прибавились освободившиеся от снега тёмные ленты дорог и короба теплотрасс, прямоугольными червями расползавшиеся в разные стороны от дымящей трубы котельной. В воздухе везде носился запах весны, а тёплый ветерок приятно прижимался к лицу и рукам.
                Подхватив пару тяжёлых грядушек, я понёс их через дорогу в свою казарму. Там, в учебных классах, устраивались спальные места для личного состава старослужащей первой роты, то есть, нас. Эта работа была самой долгожданной и приятной. И дело было не только в хорошей погоде, ярким солнцем приветствовавшей нас на улице. Два человека из нашего призыва уже были отправлены домой. Это были сержанты – замкомвзвода Анюшин и Овцинов. Значит, скоро тронутся и все остальные, осталось совсем немного ждать.
                Вот и последний сон в спальном помещении. Больше я сюда никогда не вернусь, сейчас рота пойдёт в наряд, а когда вернётся, ночевать уже будет в классах учебного корпуса. Здесь ребята, оставшиеся в остатке, всё уберут и подготовят к встрече новых жильцов, которые вселятся сюда на свои два года. Эти стены будут их домом, они укроют их от свирепой пурги и защитят от морозов. Успокоят сильно расстроенных и согреют замёрзших наши одеяла с подушками…
                Кто-то наденет мои тапочки с номером сорок три и, повзрослев, будет бегать в них курить после отбоя, а, может, он будет и некурящим. Я об этом уже никогда не узнаю, да и совсем не интересно мне это.
                На следующий день в карауле опять ловили охотника, который умудрился забраться на сопку технической территории. Руководил погоней появившийся, как всегда, вовремя, главный комсомолец части. Вызвав дежурную машину, этот капитан, вместе с тревожной группой, помчался ловить нарушителя.
                План поимки, как и сам его автор, был весьма коварен. Выскочив за пределы части через третье КПП, дежурная машина высадила всех около кривых сараюшек, возле которых всегда начинались и заканчивались наши лыжные кроссы. Поскольку гениальный план захвата нарушителя с фланга должен был сработать, капитан лично повёл в гору тревожную группу.
                Наверное, этот идеолог всё своё свободное время отдавал наблюдению в бинокль за сопкой и часовыми на порталах из окна своей квартиры. Солдатская молва сразу же прошлась по его способностям проявляться в любое время и в любой ситуации, попирая личную жизнь. Комсомольский вожак, которому было уже за тридцать, всячески выворачивался, вылезая из собственной кожи, чтобы показать свою значимость в деле защиты наших дальневосточных рубежей. К этому его, наверняка, обязывал и партийный билет в кармане.
                Для меня же, ранее активного сторонника партии, перед службой даже желавшего вступить в её ряды, за эти два года кардинально поменялись взгляды. Здесь, на краю земли, сильным морозом выжигало всё лишнее и ненужное, оставляя только самую суть, необходимую в жизни. Всё старательно запихиваемое в голову на политинформациях, как ненужное, совершенно не принималось сознанием. Эта ерунда была вроде старой жвачки, давно потерявшей вкус, которую я просто, по привычке, механически пережёвывал, не желая ни проглатывать, ни выплёвывать. А откровения одного сослуживца, почти коммуниста, - «тебя посадят за то же самое, что делаю я, а меня только из партии исключат!» - заставили выплюнуть эту начавшую крошиться во рту жвачку.   
                Вряд ли этот капитан  знал, что не только солдаты считали его порядочной занозой в заднице у батальона. И, наверняка, он был одним из авторов, которые в свете решений очередного съезда партии и в целях дальнейшего повышения идеологического уровня, стали сравнивать чистоту унитазов в ОЭТР и несение батальоном караульной службы. Про бедную автороту, сидевшую в грехах, как в мазуте, здесь, конечно, и речи быть не может.
                Итак, скомандовав: «За мной!», капитан рванулся в атаку на безымянную высоту, обходя лазутчика с фланга. За ним, с автоматами наперевес, не спеша, потрусили караульные. План отрезания путей отхода врагу почти удался, как вдруг виктория развернулась совсем другим  местом к наступающим.
                Грозный буревестник, личным примером самоотверженности и мужества  в неудержимом порыве увлекающий за собой массы группы захвата, с каждым шагом наверх стал проваливаться всё глубже в снег. Видя весь процесс, происходящий у них перед глазами, солдатские массы остановились и возроптали.
                Дело в том, что направление главного удара капитан выбрал весьма неудачно. Линия генерального наступления была проложена по прямой, как раз через каменистый распадок, тот самый, в котором в редкое лето сходил снег. Сейчас же весь распадок был занесён снегом и ничем не выдавал своей коварной глубины. Понимая, что можно легко туда ухнуть, туда, где хватает снега для того, чтобы можно было спокойно спрятать не один гружёный УРАЛ, караульные остановились.
                Напрасно они пытались воззвать к разуму капитана, предлагая обойти опасный участок. Капитан, как гончая, почуявшая лёгкую добычу, поймал свой кураж и никакие мысли об отступлении от плана поимки, сулившей свои дивиденды, он допустить не мог. «За мной, трусы, вперёд!» - прокричал капитан, обернувшись назад, сделал ещё один шаг, и полностью провалился под снег. На белой поверхности склона осталась только неровная цепочка его следов, прикрытая шапкой с офицерской кокардой. За неподвижно лежащим головным убором зияла огромная тёмная дыра, в которой шевелилась какая-то серая масса...
                Странное выражение было написано на лицах, вернувшихся в караулку. Поставив оружие в пирамиды, тревожная группа пошла на перекур, во время которого и была предана огласке эта история.
                - А как вы его вытягивали?
                - Ремень отстегнули от автомата и бросали. Еле вытянули его! Тяжелый, зараза…
                - Чего мучились? Надо было его там оставить…

                К вечеру - короткий путь из караулки в роту. Поставлен автомат в свою ячейку на место, с которого я первый раз взял его два года назад. Выщёлкивание патронов из магазина в шапку, - занятие, которое всегда успокаивает и настраивает на отдых. Оно говорит о том, что скоро предстоит  длительный сон, который восстановит силы и моментально съест ещё одну длинную ночь.
                Вот уже в который раз полностью набита деревянная колодка патронами, и я, положив на верхнюю полку  в пирамиде пару опустевших магазинов, беру сверкнувшую медными донцами деревяшку со своей фамилией на торце. Протискиваюсь к высокому сейфу в углу оружейной комнаты, там ротный принимает колодки и укладывает их в сейф, подписанной стороной наружу. Проведя рукавом гимнастёрки по донышкам патронов, я передаю их капитану. Коротко глянув на капсюли, он убирает их на полку в сейф.
                Больше я их никогда не увижу в своей жизни…
                Звучит команда дневального выходить на улицу строиться на ужин. В спальном помещении уже всё готово к встрече новых хозяев, и старой роте там делать нечего, там будет карантин. Собравшись в строй, ловим спинами прохладу вечера, удивляясь затянувшейся паузе. На крыльце казармы появляется ротный, он быстрым шагом спускается к нам на деревянный плац, держа в руке какой-то листок бумаги. Громко начинает зачитывать длинный список фамилий, в котором, ближе к концу, я слышу и свою фамилию. Закончив перечислять фамилии, капитан внимательно оглядывает весь строй роты и произносит:
                - Всем названным - ночь на подготовку. Завтра получаете документы и отправляетесь домой. Всё, юноши. Напра-во! В столовую шагом - марш!

-63-

                Забилось быстрее сердечко, запрыгало, радостное, в груди!
                «Неужели, всё? Закончилось моё страдание вдали от дома, и скоро я, действительно, увижу родной город? Вылезу из этой, стянувшей меня одежды, и буду свободным, как мои мысли ночью на посту? Точно так! Ведь, не ослышался же я? Ротный чётко произнёс мою фамилию. Невероятно здорово зазвучало, прозвенело, зажужжало в его устах это шмелиное Ж-ж-журавлёв! Последняя ночь, и завтра я лечу домой!» 
                Эти самые сладкие слова, с которыми нянчились все последнее время, засыпая с надеждой, что именно этот раз может быть последним. Негромкий шум в зале столовой, который издавало голодное воинство, сметающее ужин с тарелок, никак не мог сбить меня с мысли, что это всё почти закончилось…
                «Только, как же быть со всеми моими грехами? Неужели так просто отпустят, или, всё-таки, помучают напоследок? Нет, здесь, как ни крути, а всё-таки армия, в которой держится порядок, пусть не совсем удобный он иногда для солдата, но без него совсем нельзя».
                Несколько человек из роты пошли в солдатский клуб смотреть кино, другие - частью носились по казарме с плечиками, на которых висела парадная форма, частью собирались в группы и нервно курили.
                Образовалась очередь к утюгам в бытовую комнату. Все были похожи на пчёл, собирающихся роиться. Не ходили только что по потолку, а в остальном, если можно было бы снять крышу казармы и посмотреть сверху на нас, - точно, - гудящий улей!  А самое главное, - всё происходящее не нужно было скрывать. Рухнул железный распорядок, букве и цифре которого мы были подчинены здесь всё время, начиная с первого дня!
                В этой суматохе я решаю, что пришло время потихоньку избавиться от патрона, который носил у себя на поясе. «Теперь он мне не нужен и надо свернуть ему голову где-нибудь за казармой и выкинуть в разные стороны». Проведя пальцами по месту, куда всегда тайно, с осторожностью, укладывал гарант своего спокойствия, я вдруг ничего не обнаружил.
                Подскочив, как ошпаренный с древней койки, на которой валялся, я скинул поясной ремень, внимательно всё ощупал и похолодел. Патрона нигде не было. «Ещё вчера, я же проверял, всё было на месте. Куда он мог подеваться?» Снятый сапог и размотанные портянки ничего не прояснили, и я опять завалился на продавленную дембельскую койку.
                В классе появился Коля Петров, он не отправлялся завтра первой партией, но в общей суматохе, царившей сейчас в казарме, активно участвовал. Как тут можно успокоиться, когда надо, быть может, в последний раз поговорить с друзьями и успеть записать адреса всех тех, с кем ещё не совсем пропало желание видеться. Поискав глазами и не найдя никого в глубине класса, заставленного старыми койками в два яруса, Коля вдруг присел на край кровати у меня в ногах. Посмотрел на меня внимательно и спросил:
                - Слушай, Журавель, ты можешь мне двадцать пять рублей разменять?
                Всё короткое время, пока я думал, прикидывая, сколько у меня в кармане бумажек и какого достоинства, Коля не спускал с меня пристального взгляда. «Два червонца, четвертной и зелёный полтинник. Две бумажки по три рубля, мелочь, - это всё, что у меня есть», - посмотрев на Колю, отвечаю:
                - Не, Коль, не получится никак.
                - Ладно, - побегав по мне глазами, Коля срывается с места и исчезает в дверном проёме.
                «И чего это он меня так пристально разглядывал?» - делаю попытку заснуть в этой суматохе, но за прикрытыми глазами сна нет совсем. Бренчит тихонько в углу гитара, начинает давить непонятная тоска, сжимая все внутренности. «Что это такое, - страх перед дорогой или перед  долгожданной встречей?» - достаточно долго лежу и медленно катаю этот тёмный клубок в голове, - «Нет, ни то и ни другое, надо быть честным, хотя бы, перед самим собой, Юрик! Ты просто сам не хочешь отсюда уезжать, придумывая себе отговорки…  размазываешь сопли по щекам, - ведь сам всё это время ныл внутри себя, - «отпустите, да отпустите домой»! Вот оно пришло это время, тебя отпускают, а ты опять ноешь, теперь уже, – «не хочу»!..
                Вот натура дурная, - радоваться надо, а у тебя опять кошки на душе скребутся! Расплакаться готов, тоже мне, мужик! Чем ты здесь два года занимался, когда такие нюни готов распустить? Ну-ка, быстро собрался и выкинул из себя весь этот бабий хлам! А чем ты тут занимался, - постарайся забыть поскорее, спросят, – отвечай, что на складе служил, неважно, на каком…»
                Стихло брожение в классах, переместилось ближе к бытовой комнате и прокуренному туалету. «Нет, видимо, сегодняшняя ночь будет бессонная, несмотря на то, что всё-таки после наряда», - только и успеваю подумать, как Вовка Евстафьев, чуть не придавив мне ноги, садится на койку:
                - Жура, мы вора поймали! – как-то радостно начинает он, и по его лицу я понимаю, что вор попался огромного размера…
                - Какого, нафиг, вора? Где поймали? – в голове полная сумятица из красной рыбы, самолётов, и тоски…
                - Того, который деньги украл у Сани Короткова.
                - Серьёзно? – начинаю всё-таки соображать, про что Вовка мне говорит, - Ну, и кто это?
                - Воришкин сука!
                - Да ну, не может быть,… с чего вы взяли, что это именно он?
                - Да к нему Коля Петров подошёл и попросил разменять четвертной. Он разменял, потом Саня Гвоздев подошёл, он и ему поменял, а сам давно переводов не получал, мы списки у старшины взяли всех, кто переводы получал, там его не было.
                - Ну и чего?..
                - Прижали его в пошивочной, он и признался. Потом в канцелярию к ротному за шкирку оттащили...
                - И что ротный?
                - Сказал, чтобы не трогали его здесь ни в коем случае, он потом его в последней партии с нами вместе отправить обещал, там, говорит, с ним и разбирайтесь.
                Тут только до меня доходит, почему так пристально Коля, всего лишь час назад, смотрел на меня. «Ну что у меня за морда такая! Мало того, что сразу в стукачи записали, так ещё и в воровстве подозревают, оказывается! Нет, бежать отсюда, бежать без оглядки, завтра же, без сожаления».
                - Ты чего в лице-то переменился? – Вова попытался наклониться ко мне ближе, сделал еле заметное движение вперёд.
                - Зуб ноет чего-то, - я сделал гримасу и прижал ладонь к горевшей щеке.
                - Зуб – это плохо, - морщится Вовка и, прежде чем отвалить, напоминает, - завтра шмонать вас будут в клубе перед отправкой, у тебя, если есть чего, ну там форма, или сапоги офицерские, можно с водителями на первое КПП заслать. Потом, когда будете проезжать, то ребята передадут.
                - Спасибо, Вов, ничего не надо...

                Как бы ни было у меня на душе погано, усталость, всё-таки, взяла верх, и я провалился в темноту.
                Во сне за мной ещё не гонялся автомат, упрашивая забрать с собою. Старшина тоже не уговаривал послужить хоть немного, напоминая мне про количество неотработанных нарядов. Комбат, подполковник Клименко, вдруг убравший строгость на второй план, ещё не отдавал приказа, отводя глаза в сторону, что надо бы прослужить ещё один раз два года. Этого пока не было. Был обычный тяжелый сон уставшего человека.
                Утро я встретил в неудобной позе, на старой продавленной кровати с провалившимся куда-то вниз туловищем. Прогнав сон половиной папиросы, я подмигнул своему отражению в зеркале умывальника и схватил зубами щётку с полосатым червячком зубной пасты. Умывшись, несколько раз провёл станком по подбородку и ещё раз подмигнул себе другим глазом. Всё было прекрасно. Сегодня я ехал домой.
                После завтрака в казарме появились новые жильцы. Они, как и мы когда-то, такой же точно грудой, завалились внутрь казармы. Разница была только в том, что на их шинелях ещё не было погон, и шапки, нахлобученные до середины уха, не имели кокард. На «тумбочке» дневального находился не Сашка Захаров, а другой, не менее весёлый парень, только он никого не отправлял в канцелярию. Он просто смотрел сверху на этих, совсем ещё зелёненьких, неумех, которые впервые переступили порог настоящего солдатского дома…
                Разбираемый любопытством, я потихоньку подошёл к спальному помещению, где молодые сержанты, ещё не поставленными голосами, выравнивали шеренги новобранцев. Прижавшись плечом к краю стены, выступающему по границе коридора, разглядываю свою долгожданную смену. «Вот они какие, мои долгожданные волчата. Они ещё и сами-то толком не понимают куда попали и чем им предстоит заниматься все эти два года…»
                На правом фланге строя стояли розовощёкие парни гренадёрского роста. Широкоплечие красавцы, ещё неуютно чувствовавшие себя в новой одежде и обуви. Они неловко переминались с ноги на ногу, иногда подталкивая друг друга плечом, пытаясь найти своё место в строю.
                «Ничего, ребята, привыкнете, очень скоро привыкнете», - ловлю на себе их короткие, украдкой брошенные взгляды, и продолжаю с восхищением оглядывать рослых красавцев. «Что я им могу сказать, такой усатый дядька с неприветливым, лицом? Я, вон, одним своим видом напугал их, наверно, до полусмерти. Не знают ещё, молодёжь зелёная, кого первым слушать, с кого взгляд не сводить. Нет, ну смешные, и немного напуганные, точно такие, как мы, как и все, кто прошёл до нас или будут после них. Ладно, промолчу, ничего не буду им говорить, пусть…, у них своя дорога и они пока - в самом её начале».
                Развернувшись, потихоньку отхожу оттуда,  держа руки в карманах, - «Нет, ну какие всё-таки славные волчата!»

                Последний обед, как и первый завтрак, никак не хотел залезать в мой сжавшийся желудок. Перед моими глазами всё ещё стояла куча, в которую мы, словно пленные немцы, свалили всё снятое с себя, включая кожаные поясные ремни, сапоги и шинели с шапками. За столами сидим уже в парадной форме. Практически все ничего не едят, понимая, что это последние минуты, больше смотрят по сторонам и друг на друга…
                По пути из столовой заглядываем под каменную казарму, забираем оленьи рога и красную рыбу. Потом идём  последний раз в казарму, чтобы забрать личные вещи и попрощаться с ребятами.

                В солдатском клубе, раскрыв свои дембельские портфели, стоим с ними рядом и ждём своей очереди досмотра. Вот, почему-то, грустный замполит батальона, капитан Федорченко, поравнявшись со мной, он протягивает руку, показывая пальцем внутрь портфеля:
                - Патронов не везёшь?
                - Зачем, они мне здесь надоели...
                Улыбнувшись мне, капитан кивнул головой и прошёл дальше. Я застегнул портфель, к содержимому которого он даже не притронулся.

                Где медь оркестра и знаменитый марш? Ничего нет, только пара ПАЗиков на плацу…
                Качнулась и медленно поплыла назад вся моя здешняя жизнь. Прощальный взгляд на первое КПП, немного зависти в глазах солдата, открывающего ворота с эмблемами ВВС. За окошком – холодная, всё ещё спящая тундра…
                Самолёт, перестав грохотать колёсами, оторвался от бетонной полосы. Приняв на крылья вес радостно закричавших пассажиров в разного цвета солдатских погонах, самолёт стал набирать высоту.
                Вдруг из кресла, находящегося в середине ряда, какая-то сила потянула меня прямо к иллюминатору. Желание увидеть городок сверху и бросить на него прощальный взгляд, было сильнее всего того, что держало меня здесь всё это время. Вытягивая шею, я тянулся к этому круглому самолётному окну, ужом выкручиваясь из кресла в котором меня удерживал только ремень.
                «Подожди, не так быстро!» - шепчу я самолёту, - «Я ещё раз должен увидеть это место...»
                Как не старался, я всё-таки не смог поймать взглядом знакомые очертания темнеющих предметов широко разбросанных по снегу… Самолёт забрался в облака, и в иллюминаторе всё заволокло белым. Я рухнул обратно в кресло: «Всё, больше я этого никогда не увижу…»

                Дорога к дому всегда короче… И вот, я стою перед знакомой дверью и жму кнопку звонка. За распахнувшейся дверью стоит жена в лёгком домашнем халатике, и в уголках её глаз блестят крохотные слезинки. За пять минут до этого почтальон принёс  мою телеграмму, которую я отправил ей из Горького. Шагнув навстречу, я закрываю за собой дверь и поворачиваюсь:
                - Ну, здравствуй, я вернулся.


-64-

                Кислота чуждой непривычной жизни начала активно объедать меня снаружи. Первым её слоем, который она ободрала, была такая привычная для меня военная «упаковка». Увидев себя в зеркале в простом тренировочном костюме, я сначала не поверил своим глазам и для убедительности даже поднял руку. Отражение повторило мой жест, подтверждая, что это действительно я. Понимая, что всё это пройдёт, и порядок вещей скоро всё вернёт на свои места, я только внутренне, где-то в самой глубине, слабо сопротивлялся этим стремительным переменам, происходящим со мной в последнее время.
                Всё, чем пропитался я за годы, проведённые на далёком краю земли, решительно отвергало предлагаемый образ жизни. Оказавшись опять в «карантине», теперь уже гражданском, мне снова, чтобы не выглядеть белой вороной, пришлось принимать условия убежавшей вперёд жизни.
                Но не во всём я был с ней согласен. Острым чутьём одиночки сразу уловил всю фальшь, которой дышало большинство окружавших меня людей. С чем, а уж с этим я никак не мог смириться, и мой бешеный пёс с каждым разом всё сильнее рвался с жёсткого поводка. Через пару недель после моего возвращения последняя капля переполнила быстро наполнившуюся чашу терпения, и я вдруг ясно понял, что вернулся к совершенно чужому мне человеку.
                Я ушёл от жены быстро и без сожаления, совсем не оглядываясь назад.
                Одинокая жизнь в комнате пустовавшей коммунальной квартиры меня вполне устраивала и ценой и покоем. Посадив своего пса на строгий ошейник, я сидел целыми днями в комнате, проглатывая подряд все книги, которые хозяин комнаты складывал на застеклённой книжной полке.
                Грыз даже непонятную для меня поэзию, удивляясь, почему так ничего и не откладывается в моей пустой голове?
                По вечерам иногда выходил в магазин за продуктами, на деньги, которые получал, продавая таксистам талоны на бензин.
                Один из одиноких вечеров был прерван звонком в дверь, и я подумал, что это мама решила проведать меня и напомнить, что пора бы и бабушку в деревне проведать. К моему удивлению, на пороге стоял Вовка Евстафьев, хорошо, по-модному одетый и немного на меня сердитый:
                - Ну, здорово! А тебя совсем трудно найти, Птица!
                - Здорово, - ответил я, немного ошарашенный его появлением. Вовка, зайдя в квартиру и закрывая входную дверь, всё выговаривал мне:
                - Прихожу по адресу, что ты мне оставил, там послали к маме. Хорошо, недалеко идти. Матушка твоя сюда направила, пришлось идти почти обратно. Ты от кого прячешься? Так законспирировался, что и не найти тебя сразу.
                - Я не прячусь, ты же нашёл меня, - стараясь понять, что привело его ко мне, стою… и соображаю: «Сон, что ли, снится мне?..»
                - Слу-у-ушай, - тянет своё любимое Вовка, - у меня есть… тут, правда всего три рубля …

                Понимаю, что это не сон и, по всей видимости, будет «встреча боевых товарищей», и её требуется провести, как положено, пусть и на последний рубль.
                - Вов, у меня тоже всего пара рублей, но можно сходить через дорогу, на стоянку к таксистам, обменять у них талоны. У меня ещё литров двести есть, возьмут по три рубля за сотню, нам и на закуску хватит.
                - Тогда, чего же я разуваюсь? Давай, одевайся и пойдем!
                Это «пойдём» колыхнуло что-то внутри меня. Из открытого окна вдруг потянуло знакомым горьковатым запахом тундры, и я быстро подхватился, моментально одевшись. «Плевать, что мы идём всего лишь за водкой. Я снова не один, и мне есть о чём с ним поговорить, сидя за одним столом!»
                Тоненькой струйкой наливалась водка в круглые стопки с зеркальными донышками. Неторопливо вели беседу, придвинувшись ближе к стоявшему на полу настенному шкафчику, заменявшему нам стол. Закусывали шпротным паштетом, который намазывали на нарезанные куски солёного городского батона.
                В незашторенное открытое настежь окно било уходящее в ночь солнце. Мы пили за снег, который оставили там, на далёкой Чукотке и за тепло, которое привезли с собой оттуда. Туманило голову, унося меня в ночи на посты, но шелест листвы за окном быстро возвращал обратно…
                Ополовиненная бутылка встала на своё место, и, берясь в очередной раз за стопку, Вовка вдруг спросил:
                - А ты знаешь, кто стучал-то в роте? -  не дожидаясь моего ответа, взял и выпалил сам, - Дятлов! Вот кто!
                - Чего? Он же свой в доску был! Да ну, не может быть!.. Опять «пуля» очередная,.. кто тебе сказал такое?
                - Сучков. Он же ему лично стучал, а Сучков, ты помнишь, говорил нам тогда, что стучит точно такой же разгильдяй, как и все мы! Когда вслед за вами отправили вторую партию, остались мы одни, как ты понимаешь, самые «герои». Тогда-то и подошли к нему с такой просьбой - рассказать про «стукача», всё равно, ведь, все уже уехали.
                - Ну и как, сразу сказал, или вы его долго пытали?
                - Сразу, сразу! Продал без заминки и сожаления.
                - Да-а, а я бы в жизни не подумал на него…, ну, а разгильдяй - любимое ругательство было у  Сучкова… Давай, Вова, за батальон и комбата, за всех правильных мужиков в армии!
                - Давай, Юра!
                Пряталось солнце за крыши высоких домов в огромном городе. Подкатив к горлу, душила своей горечью водка, начинал таять лёд, наворачиваясь влагой на глаза.
                На газете, прикрывающей верх тумбочки, в неглубокой тарелке лежала пара обветренных бутербродов. Мы были очень далеко от того места, за которое поднимали стопки, и от этого становилось немного грустно. Хотя меня впереди ожидала большая жизнь, ощущение того, что я уже потерял что-то очень важное, начало меня беспокоить… В этот момент я вдруг вспомнил, как хотел пожать старшине руку, но так и не подошёл к нему, целиком занятому тогда новым пополнением, в мой последний день в Гудыме.
                - Послезавтра встреча будет, у Михайлова Серёги, будет Игорь Якушев, Лёха Цветков подтянется. Ты пойдёшь?
                - Конечно, пойду.


                Отгрохотал колёсами поезд, и укатил в темень, прощаясь со мной удалявшимся одиноким красным глазом фонаря на последнем вагоне. Закинув брезентовый рюкзак за спину, я посмотрел в темноту ночи, на одиноко светящиеся редкие окошки домов на станции. Шагнул из-под фонаря на платформе в темноту, на еле заметную тропинку, ведущую в сторону от вокзала. Облаянный из-за высоких заборов местными собаками, пару раз в темноте попав ногами в лужи, я, наконец, прошёл сонную станцию и остановился на развилке дороги. Вправо, хорошо видимые в темноте, уходят две ленты светлой пыльной колеи, а прямо через поле тянется тёмный след гусеничного трактора с характерной насечкой сбоку. Подтянув рюкзак, ступаю прямо в поле к чернеющему вдалеке лесу.
                Проведя меня по лесу с полкилометра, тракторная колея круто поворачивает влево. Я останавливаюсь, пытаясь сообразить, не пропустил ли чего в темноте. Нахожу в высокой траве еле приметную тропку, идущую прямо к кустам, возле которых деревья, кажется, немного расступаются в стороны. Так и есть! Вот прямо за кустами овальная лужа, след старой дороги, и я уверенно двигаюсь туда. Ориентируясь по деревьям и лужам, помня направление, по которому сколько раз меня возили этой дорогой, я спокойно иду вперёд по ночному лесу.
                «Скоро должна быть глиняная гора, а внизу большая лужа, в которой нас с братом и двоюродными сёстрами искупал приехавший встречать нас на лошади, и подгулявший на станции дядька…» Он встречал нас, детей, отправленных на летние каникулы, и в такой же точно луже правил лошадью так, что в темноте опрокинул телегу. «Ага, вот и она, значит, скоро Чернышово, а там, считай, и пришёл уже…»
                Пять километров лесом позади, и после совсем спящей деревни, в которой не слышно даже лая собак, я опять попадаю на петлявший кругом добрых четыре километра, но уже чётко видимый в темноте просёлок. Пылю по нему последние два километра. Показавшиеся на выходе из леса, белеющие в ночи наличники дедовского дома, прекрасно видны издалека.
                Постучав тихонько в окно, говорю бабушке, что это я, и, не дожидаясь, когда она выйдет открывать мне ворота, по знакомым с детства ухваткам, перелезаю на придворок.
                Бабушка, немного суетясь, спрашивает меня, украдкой смахивая слезу:
                - Кругом ишёл, чересь Захаркино?
                - Нет, ба, прямо, через лес.
                - Как ты там прошёл-то? Там жа заросша усё!
                - Прошёл, баушка.
                - Исть будешь?
                - Нет, спасибо, я не хочу.
                - Тады спать иди, я табе пыстялила, - посмотрев на настенные часы, добавляет, - хухтиньки, как поздна, ложись, унучок.
                Вкручиваясь удобнее в знакомую с детства постель, я прислушиваюсь к размеренному ходу часов на стене, - «Завтра, как встану, первым делом, пойду, посмотрю старую кузницу, там рядом всегда было много вкусной земляники…»
                Утром, выйдя за калитку двора, я подумал, что опять вижу какой-то непонятный мне сон. Дом, который был знаком мне с самого раннего детства всё так же стоял за моей спиной. Всё, что было за его калиткой странным образом куда-то подевалось… Не было деревьев на лежавшем предо мной ровном поле, ни единого кустика, которые все эти годы росли, вытягиваясь вместе со мной… Всё вокруг, включая дороги, просто куда-то исчезло. То, что в темноте ночи я принял за траву, было молодыми всходами овса, подступавшими со всех сторон к огороженному забором бабушкиному хозяйству…
                «Где покосившаяся пилорама, и где два ещё крепких здания школы, вместе с их небольшими садами? Куда подевалась старенькая кузница, которая снилась мне так далеко?..»
                Исчезло всё, что было раньше в моём деревенском детстве. Совхозное поле как раз проходило по тому месту, где когда-то еле приметная, закрытая высокой крапивой, пробегала тропинка в кузницу…


                Март - декабрь 2011
                Октябрь - 2012