Ночь только-только начала играть с Солнцем в кошки-мышки, загоняя его в самый дальний угол на запад. Солнце, казалось, совсем не противилось воле бессменной Царицы Тьмы, но сумерки, покрывшие лёгким органзовым покрывалом всё вокруг, заставляли, точь-в-точь как в минуты борьбы или сомнений, прислушиваться к собственным мыслям, возникающим так быстро и так легко испаряющимся из сознания и памяти…
Ира сидела на крыльце, закутавшись в плюшевый плед тёпло-зелёного оттенка и подоткнув под себя ноги (в этой позе Ира всегда чувствовала себя удобно, как-то по-вечернему). Она подозревала, что сегодняшний вечер выдастся на редкость тягостным и долгим, обязывающим к глубоким познаниям того, что лежит на поверхности….
Ира, щуря карие, с шёлковым отблеском большие глаза, смотрела на грациозного во всей своей самостоятельности чёрного кота, которого лет семь назад назвала Каракумом (впоследствии от этой клички осталось лишь ироничное созвучие «Кум»). Смотрела и завидовала ему. Завидовала не белой завистью, а какой-то бархатно-чёрной – и не то, чтобы злилась на кота, и не то, чтобы радовалась за него. Просто завидовала и всё! Что тут мудрить-то?!
Закутываясь всё больше в плед, она поневоле сравнивала себя с Солнцем, которое уже почти совсем обосновалось в самом уголке неба. Ира невольно поёжилась: в углу всегда чувствуешь себя как-то неудобно, загнанно. Она снова взглянула на Кума. Он в это время оценивал, стоит ли прыгнуть с высокого и столь удобного забора на беззащитную трясогузочку, чтобы мягкими лапами подмять её под себя, а затем отнести в укромный уголок, где она будет чувствовать себя так, как подобает жертве. И, видимо, оценив чрезмерную высоту забора и значительную отдалённость предполагаемой жертвы, кот лениво посмотрел на Ирину, а после вальяжно развалился на широком выступе того самого забора, уже давно приспособленном под лежбище.
- Да-а-а, это мы умеем! – с некоторой иронией проговорила Ира не то себе, не то коту, и совсем уж глубоко погрузилась в свои собственные сомнения и переживания…
А Солнце тем временем по-джентельменски уступало место Луне, даме почтительного возраста, каждый раз наслаждавшейся ночной тишиной, ночным спокойствием. И всё вокруг приобретало невероятное очарование и непонятную, скрытую тревогу, испытывая завораживающий трепет перед древнейшей тайной Темноты. Создавалось странное впечатление, будто в старом театре убрали декорации и опустили занавес, и теперь, в стенах добротного здания всё: кулисы, места для зрителей, сцена, старый рояль, - дышит воздухом, пропитанным пылью, подвальной сыростью, ядовитой известью и запутанными интригами.
В таком вот театре играла когда-то её мама. Хотя скорее она там жила, нежели играла. Для некогда ещё маленькой Иры не было счастливее тех полутора-двух часов, которые они проводили вдвоём: только мать и дочь. В свои двадцать два года она смогла вспомнить только один Новый Год, проведённый с мамой. Именно в тот великий праздник ей впервые было разрешено водрузить на величественно-стройную лесную гостью огромную, как тогда казалось восьмилетней Ире, красную звезду. А за те мимолётные мгновения, когда их было только двое, они, казалось, хотели успеть всё: погулять в парке, поесть мороженого, почитать книгу, искупаться в близлежащем пруду, изучить созвездия, попытаться обогнать на велосипеде трамвай, спеть дуэтом любимые песни и нарисовать то, что душа пожелает, на асфальте. Ира всегда рисовала маму, а рядом себя, маленькую, беззащитную, крепко и даже яростно сжимающую в своих по-детски пухленьких ручонках мамину изящную ладонь с длинными пальцами пианиста. А мама, ничего не говоря, смотрела на дочь с безграничной благодарностью и с нестерпимой болью. И девочка понимала, как сильно мама любит её. И, понимая, так широко улыбалась в ответ самой своей счастливой улыбкой, будто отвечая ей: «Да, я знаю и я так этому рада!»
В те волшебные минуты им вообще не нужно было слов. Они обменивались лишь взглядами, невесомыми прикосновениями, отчего изредка произнесённые «пожалуйста», «спасибо» или «ой, щекотно» становились настолько значимыми и ценными, что всё остальное было уже не так важно…
А в театре Ирину маму считали успешной актрисой. Красивая, умная, талантливая, незаменимая исполнительница главных ролей, она со временем стала забытой. Забытой всеми, кто когда-то восхищался её успехами и трепетал за кулисами, стоило ей только ступить на сцену. Каждый год оставлял на её божественном лице свой след в виде глубокой морщинки или серебристого волоска на голове; каждая роль прибавляла по два, а то и по три таких года. Все прошлые заслуги и успешные работы были лишь старыми безделушками из шкатулки её памяти. Некогда великую и обожаемую актрису забывали-забывали и забыли.
Но Ира никогда не захламляла свою шкатулку пустыми и никому не нужными безделушками. В её памяти всеми забытая прима оставалась самой дорогой, любимой и успешной мамой…
Сидя всё так же на крыльце и одной рукой поглаживая Кума, уютно устроившегося на коленях хозяйки, Ира смотрела на необычайно яркую Луну. Что бы там ни было, что бы там ни говорили, но та немощная, скукоженная, миниатюрная старушка, какою стала Ирина мама и которой недолго осталось молиться на свою мучительно медленно приближающуюся смерть, никогда не забудется той, кому была доподлинно известна эта необыкновенная женщина. Никто не знал её такой, какою она была наедине с дочерью, наедине с собой, наедине со смертью…
Уже ближе к рассвету, когда ещё горят звёзды, но на востоке уже делает свои первые шаги Солнце, из глубины дома донеслось слабое, но такое родное «доченька». И девушка, всё ещё сидевшая на крыльце и обнимавшая грациозного чёрного кота, не выдержав, выпустила-таки на волю одну единственную скупую слезу, которая была солонее и горше всех слёз, выплаканных и не выплаканных человеком.
-Ты успешная! Ты всё, ты всё успела, мама! Мамочка! Любимая моя, моя, моя…, - прохрипела она вслух, боясь открыть дверь, боясь шагнуть вперёд, боясь пошевелиться, как будто сейчас она та самая трясогузка и то самое Солнце, что в углу забились от врага.