Родилась я в Москве. Но большая часть моего детства прошла в Средней Азии, в одной, как говорил О.Бендер, маленькой и доверчивой республике. Лучшего места для ребенка и придумать нельзя – тепло, солнечно, ярко и кругом сады – персиковые, абрикосовые, айвовые, гранатовые.... Весной они вскипали бело-розовой пеной цветения, светясь даже в темноте. А ближе к осени базары ломились от плодов, нагретых на солнце арбузов, огромных кумсаргинских дынь, аромат которых кого угодно может запросто свести с ума...
Вместо заборов там были живые изгороди, а любая поперечная перекладина тут же обвивалась виноградом... Вдоль улиц с одинаково ровно побеленными стволами стояли раскидистые чинары, до невозможности похожие на наши клены, только с колючими зелеными шариками среди листвы. Над любым водоемом, там их называют хаусами, обязательно склонялась до самой воды плакучая ива, в тени которой нежились ирисы... А еще там всюду на глинистой комковатой почве росли розы – белые, розовые, желтые, алые, вьющиеся, крупные, мелкие, какие угодно, но неизменно ароматные... Они никогда не выросли бы сами, за ними всегда ухаживал, поливал и обрезал их какой-нибудь бобошка - старичок в полосатом халате и тюбетейке.
Зато сами собой росли маки. Не мелкие чахлые цветочки, а величиной с ладонь крупные яростно красивые цветы с черной загадочной сердцевиной. Если весной уехать загород, то попадаешь в сплошной алый цвет. По обе стороны от дороги насколько хватало глаз – красный ковер. Единственным вкраплением другого цвета были только редкие серые сторожевые вышки, на которых одиноко несли вахту солдатики из ближайшей воинской части...
Но мы жили в городе, на четвертом этаже сейсмоустойчивой хрущевки и к нашему балкону тянули ветви, но так и не дотягивались, две черешни. А еще по бокам каждого подъезда вместо полисадника под густой сенью дикого винограда стояли дастарханы – это такие большие деревянные помосты, на которых по-турецки сидят на подушках и тонких матрасиках степенные мужчины. Беседуют, спорят, читают прессу, Коран, рубаи Хайяма, Рудаки. И пьют зеленый чай...
Именно зеленый чай... Никогда я не видела, чтобы кто-то пил вино, не говоря уж о водке... Молодежь, уединившись, конечно позволяла себе пропустить пару стаканчиков вина или две-три кружки пива, особенно после уборки хлопка, на которую там сгоняли точно также, как здесь сгоняли на картошку. Но никогда за все четыре года, что я прожила в том городке, я не встречала на улице ни одного пьяного. И если где-нибудь в парке я вдруг видела лежащего под деревом человека в полосатом халате, то означать это могло только то, что человек этот устал и просто спит себе под деревом и не надо ему мешать.
Двери в домах и квартирах никогда не закрывались, и только у нас во всем микрорайоне зачем-то был глазок - прислала с посылкой вечно беспокоящаяся о нас бабушка. В этот глазок приходила посмотреть детвора со всех соседних дворов. Эти смуглые ребятишки с огромными черными глазами, черными густыми волосами и были моими лучшими друзьями, с которыми мы лазили по садам и виноградникам, возились с щенками, играли в прятки и догонялки. С ними мы усаживались кругом возле тандыров, которые были устроены возле каждого дома, когда какая-нибудь статная мать семейства, предпочитающего собственный хлеб магазинному, приходила печь лепешки, неся на голове огромное блюдо с раскатанным тестом, спичками и старыми газетами. Она разводила огонь, потом лепила лепешки к стенам, а мы с надеждой смотрели на нее, исходя слюной от запаха дыма и пекущегося хлеба. Эти женщины словно бы не замечали нас, но когда лепешки были готовы и румяные лежали на блюде, не было такого случая, чтобы хоть одна из них ушла, не дав нашей компании пару самых вкусных на свете обжигающе горячих лепешек.
Там было много шумных свадеб с дударами и бубнами, когда прямо во дворах на сложенных специально для этого очагах в огромных котлах варили плов и раздавали всем желающим и всем прохожим, и уж тем более нам, – ребятне, снующей между рядами лавок и длинными столами. Все расчитывали увидеть невесту, которая всегда была закрыта плотной накидкой, как Гульчатай, но мы-то знали что ближе к вечеру, когда традции будут соблюдены, она скинет ее и будет танцевать со своим женихом в белом свадебном платье под песни Аллы Пугачевой и Юрия Антонова.
Я видела много свадеб, и ни разу похорон... Ни разу... Конечно, там умирали люди, но, как правило, в очень преклонном возрасте. И по мусульманской традиции их хоронили очень быстро. Так быстро, что мы не успевали это заметить. А молодые там не умирали совсем... Не было там ни пьяных драк, ни бытовых склок, ни воровства, ни поножовщины... Да и вообще преступности там тогда не было...
Вот поэтому моя мама, будучи весь день на работе, не волновалась, когда я, первоклассница, возвращалась домой одна через весь город с ключиком на шее из своей русскоязычной школы. Телефона ни у нас ни у соседей не было, поэтому узнать, что я благополучно добралась до дому, мама могла только вечером, придя с работы.
Вот так мы и жили. Девять месяцев в году. А ближе к лету и к окончанию учебного года, солнце начинало палить нещадно. Зеленые предгорья постепенно становились бурыми, из-за высоких гор, даже летом покрытых снежными шапками, все чаще приходили пыльные бури, после которых листья на деревьях становились серыми от пыли до тех пор пока не пройдет благословенный дождь. Наставало время отъезда...
Мама брала на работе отпуск и на все летние каникулы меня отвозили к бабушке с дедушкой в Подмосковье. Друзья мои, провожая меня, были абсолютно уверены, что там, в Москве (для них это было что-то совершенно запредельное) я непременно увижу Брежнева, передавали ему приветы и всякие свои мелкие просьбы – типа прислать им календариков или апельсиновой жвачки. Я каждый раз объясняла, что не увижу его, и вообще я еду не в Москву, а в Подмосковье, но ничто не могло их переубедить в том, что прямо у трапа самолета я непременно встречу нашего «дарахого Леонида Ильича». Или он меня встретит, что тоже, согласитесь, вполне естественно.
Мама всегда наряжала меня в дорогу во все самое красивое, что у меня было. Распускала мои черные волосы, укладывала их локонами. Помню нарядную белую вязанную кофточку и такой же вязанный голубой сарафанчик с бубенчиками. Глаз не оторвать. И все равно бабушка, увидев меня, причитала, какая же я черная и худющая, что она за лето уж откормит меня. И делала она это со всем присущим медикам фанатизмом, доводя меня за три месяца до полного сходства с крепким розовым поросенком.
Мое первое школьное лето в Подмосковье было для меня очень нформационно насыщенным. Если не сказать шокирующим. Буквально еще в аэропорту я столкнулась кое с чем, чему не смогла найти объяснения. Дело в том, что не смотря на жизнь в маленькой и доверчивой республике, семья у нас была абсолютно русскоязычная, и к сожалению, за все эти четыре года я так и не удосужилась выучить местный язык. Именно потому, что все вокруг без исключения совершенно спокойно говорили на русском. Я всего лишь хочу сказать, что русский язык для меня был абсолютно родной средой.
И вот еще в аэропорту я краем уха услышала совершенно незнакомые слова. Нет-нет... Говорили-то русские люди на самом что ни на есть русском языке. Но вот только часть слов была мне явно незнакома. Смысла их я тоже не понимала. Но поскольку радость встречи с любимыми бабушкой и дедушкой была просто огромна, я быстро позабыла об этом. Однако всю длинную дорогу из Домодедова до нашего подмосковного городка я то и дело слышала что-то, чего никик не могла понять.
Дальше еще хуже... Прошло несколько дней дома у бабушки, и каждый раз выходя во двор к подружкам, в разговорах проходящих мимо людей я слышала эти слова. Все предложение, к примеру, мне было понятно, и вдруг – незнакомое слово, которое на мой взгляд не меняло и не дополняло его. Слов таких было много, некотороые явно были производными от одного корня и упортреблялись самым разнообразным образом. Это тебе и действия, это и прилагательные, это и существительные... Произносили их люди и в радости, и в гневе, и просто так...
Более того, слова эти были написаны. Всюду. На стенах подъездов, на заборах, вырезаны перочинными ножами на скамейках. В довершение, огромная краткая надпись черной краской на побеленной стене помойки, стоящей посреди двора, корявыми буквами лезла во все окна нашей квартиры. И я задумчиво снова и снова читала ее, пытаясь догадаться о смысле этого судя по всему очень емкого слова. Но никто кроме меня, даже мама, казалось, не замечали этой надписи.
Велико было желание спросить ее. Но мама моя в те поры была очень строга со мной, а я интуитивно чуствовала, что не понравится ей мой вопрос. Что есть в этих словах нечто запретное, раз никто в нашей семье их не произносит. И там, откуда я приехала, их тоже ведь не говорят. Или может детское сердце подсказывало, что как-то не очень привлекательно выглядят сами те люди, которые сыпят ими направо и налево, как смеются, как непривычно громко разговаривают. А может, ангел, охраняя детскую чистоту, не позволял даже в виде вопроса произнести эти странные грубые слова...
Но все же нет на свете ничего сильнее детского любопытства. Не мама так кто-то другой должен был ответить на терзающие меня вопросы. И вот однажды, поборов себя, я спросила свою подружку Аллочку, от которой тоже никогда не слышала этих слов в отличие от многих других. Она долго не могла понять о чем вообще я ее спрашиваю, пока я не показала ей на помойку. Тогда она покраснела, а потом стала хохотать. Я недоумевала. Однако, Аллочка ничего не стала мне объяснять, а вместо этого отвела меня к группке девочек, играющих во дворе и передала им мой вопрос, тоже указав на помойку, хитрым образом избежав произнесения странного слова.
Ржач, который поднялся в этой компании, слышно было наверное во всех уголках нашего двора. Они просто покатывались, тыкая в меня пальцем. Слезы наворачивались мне на глаза, и я уже собиралась убежать от них, когда они наконец-то сжалились надо мной и наперебой начали просвещать меня. Я помню, что стояла в кругу, а они дергали меня за руки, поочередно поворачивая каждая к себе, стараясь превзойти в объяснениях остальных. Еще бы, такая благодатная почва, чистый лист. За час в меня влили столько информации, что кругом голова. В некоторые вещи я просто не могла поверить. Такого не бывает – возражала я им. Зачем взрослым это делать? И как? Каким образом?
Тогда меня взяли за руки и повели в ближайший подъезд. Там восьмилетние девочки словно таинственные иероглифы на стенах древней гробницы показывали мне какие-то наскальные рисунки, выцарапанные гвоздем на синей маслянной краске подъезда дрожащей рукой какого-то прыщавого подростка. А может и не подростка...
Просвещение длилось несколько дней, вызывая во мне волну недоверияя, а то и протеста. Ибо в этот мутный водоворот втягивалось все, что было для меня свято и неприкосновенно – мама, папа, бабушка, дедушка, даже Владимир Ильич Ленин с Надеждой Константиновной Крупской, что вообще было равносильно кощунству и святотатству. Я не верила. Они приносили какие-то драные польские журналы, стащив их у родителей. Посеянное зерно сомнений не давало покоя, поэтому мы с Аллочкой в поисках правды, будучи как-то одни дома, с колотящимся сердцем достали бабушкин медицинский справочник, в котором наткнулись на какие-то совсем уж кошмарные иллюстрации.
В довершении информационного шквала тем летом я обнаружила, что люди все-таки умирают. И не всегда старенькими. Периодически под нашими окнами проходила странная процессия с маленьким оркестром, играющим жуткую унылую мелодию. Шестеро мужчин несли гроб, иногда открытый, иногда закрытый. После процессии на асфальте оставались еловые ветки, наступать на которые считалось плохой приметой. Эта музыка звучала так часто, что я никак не могла взять в толк, что же все-таки здесь происходит. Потому что стоя с подружками в толпе вдоль процессии, мы только и слышали – убили, зарезали, поножовщина, повесился.
Но проходило лето, в сентябре дедушка отвозил меня домой, жил с нами целый месяц, водил меня в школу, а на обратном пути мы с ним покупали пакет винограда или пушистых персиков, мыли их на ближайшей колонке и, не торопясь, шли домой мимо плакучих ив и ирисов по залитым солнцем аллеям среди роз и чинар. Дедушка здоровался со старичками, читающими «Правду» и Омара Хайяма, они уважитльно предлагали ему зеленого чаю, беседовали и обсуждали последние известия. Потом заканчивался его отпуск, и он с сожалением уезжал от нас на поезде на север по степям, и рядом с его вагоном скакали сайгаки. И я очень переживала за него и за бабушку – как же они будут без меня... там...
А потом незаметно для меня что-то изменилось... И после очередного лета у бабушки я почему-то не вернулась в нашу маленькую и доверчивую республику... Вместо этого к нам с чемоданами приехала грустная мама...
И это «там» стало для нас настоящим и будущим....
(Иллюстрация взята из интернета)