Обычная история, ч. 3. Гольдберг

                1
     Еще смолоду Леонид Борисович не мог похвастать  умением в рукоделии: руки у него явно росли не из нужного места. Это было видно невооруженным глазом стопроцентно.       Но жизнь так упрямо и прихотливо  переделывает не только нас самих, но  даже саму логику нашего бытия, что, со временем, мы становимся  способными на то, чего  про себя никогда и предположить не можем.
     Будучи уже в весьма зрелых годах, задумал он построить дачку. Власть в стране     к тому времени слегка изменила  отношение к гражданам, разрешив им, хотя бы немного, воспользоваться для своего блага своими же собственными мозгами и умениями, которые    у иных  водились в достаточном количестве. Тогда Леонид Борисович стал слегка подхалтуривать после работы: наскоро, вместе со своими помощниками, делал несложные маленькие проекты.  У них в институте многие занимались такими делами и раньше. Теперь - это приобрело почти повальный характер: не занимались этим только самые ленивые. Заказов было много, приходилось иногда даже прихватывать рабочее время. Поначалу все это  делалось с большой опаской и тревогой - уж очень непривычным для него было совмещение: он - и посторонняя работа.
     К оригинально мыслящим умам в истинном понимании он не принадлежал и хорошо это сознавал. Но четко представлял, что  находится в устойчивой, срединной части того  большинства, которое именно и создает все то, о чем мыслит та, выдающаяся часть общества.
     Всю прежнюю жизнь, - его тогда так учили, - он  знал одно: надо служить, служить  там, где и куда тебя определили, делать только то, что тебе поручают, и особенно       не «выпрыгивать». Он с готовностью усвоил этот урок - служил, делал и жил скучно. Старался выполнять все прилежно и, обладая кое-какими способностями, неплохой памятью   и некоторым честолюбием, не прочь был продвинуться  по службе, т.е., все-таки, чуть-чуть «выпрыгнуть». Правда,  тут вступало в силу одно врожденное, очень непростое,  но чрезвычайно важное для Леонида Борисовича обстоятельство, которое в условиях нашего отечества было весьма многозначительным, - пятый пункт в его паспорте. Что это означало, все знали и тогда, и теперь. И потому власть не то, чтобы не способствовала вовсе в продвижении по службе или  в степенях людям с означенным пунктом. Это уж, как – где. Но чаще – просто не позволяла этому совершаться; а если уж это происходило, то не так быстро, как могло быть в ином, более благоприятном, при отсутствии указанной причины, случае. Тем не менее, то ли вопреки, то ли благодаря, но с годами все-таки Леонид Борисович становился то каким-то старшим, то малым начальником, то главным, то еще каким-то руководящим, превращаясь из Лени в Леонида, а потом - в Леонида Борисовича.
     Занимаясь многие десятилетия одним и тем же делом, он научился не только понимать в нем несколько больше, чем некоторые из его коллег, но и видеть его как бы с другой стороны. Тогда у него возникали совсем неожиданные решения, которые, разумеется, поначалу и с порога, начальством отвергались. Потом, по мере его упорствования, невообразимого шума, который он иногда рисковал затевать в начальственных кабинетах, эти выдумки обретали реальные черты проекта, который ему все-таки удавалось отстоять.  Правда, бывало это нечасто – и выдумки, и упорствование.
     Ко времени, когда «развитой социализм» приобрел «человеческое лицо», а потом рухнул и окончательно развалился, он уже добрался до одной из высоких и авторитетных должностей в институте, в котором работал всю свою жизнь. Не в том смысле руководящих, что мог командовать всем и всеми, но в тех делах, которыми ему надлежало заниматься,    он стал руководить большими комплексами. С ним научились и привыкли считаться, со вниманием слушали его выступления, которые не всегда были гладки и угодны начальству,  но противоречить логике  его рассуждений и решений, именно в его делах, решались немногие. Несмотря на это, он не напускал на себя фальшивой значительности; просто,     со временем, понимая свою цену, исполнился внутреннего достоинства, прикрытого  обычной, хотя и не всем приятной, манерой сдержанной вежливости. 
     Даже его директор Мешков в душе побаивался этой вежливости, прорывавшейся иногда неожиданным возмущением и руганью, но прощал Леониду Борисовичу его выходки, памятуя их давнюю дружбу. Тогда,  в молодые годы,  они вместе работали и, частенько, выпивая вместе,  говорили обо многом. Даже о таком, что совсем не почиталось властью. Со временем Мешков добрался до высокого директорского кресла и, как это водится, постепенно  стал отдаляться от своего бывшего дружка, заслоненный и новыми заботами, и совсем другими людьми, с которыми ему теперь приходилось ежедневно сталкиваться и общаться. Нынешнее его положение и уровень знакомств, определенных директорской службой, очень сильно  разнились с тем, что осталось только в тех приятных и теплых для него временах, когда они оба еще были простыми инженерами, Лешей и Леней. Да и сами эти времена уже были настолько отдаленны, что подергивались сильно помутневшей пленкой беспамятства. Директор теперь с удивлением смотрел на своего прежнего друга, не совсем понимая его горячность, малоприятную не только для него лично, но и для окружающих: ну, чего он лезет, ему что, больше всех надо?
     Вот в  таком состоянии и положении Леонид Борисович  приблизился к славным временам свободного рынка, наступившим в нашей стране. Вроде бы все ничего, но уже     и здоровье, и возраст стали не те, и в ближнем магазине, куда он заходил,  его стали называть, то «отцом», а то и «папашей». Этого слова он терпеть не мог и разок даже чуть не съездил по физиономии за «папашу».
     Почти все его друзья и близкие знакомые к тому времени обзавелись уже дачами,     а многие – и машинами. И только его никак не тянуло ни к земле, ни к грядкам, ни своему дому среди цветов и лужаек. Не потому, что по характеру он был чужд этому. Нет, просто он этого никогда не знал. Видел у других, а про себя - не знал. Вся его предыдущая жизнь, наполненная железной необходимостью зарабатывать на кусок хлеба для семьи, да, может, еще на лишнюю книжку или покупку марок, не предпринимала никаких попыток подвести его сознание к тому, что ведь и он когда-нибудь сможет стать владельцем загородного дома       с садом и даже своей машины.
     Это, последнее едва не стало реальностью в более ранние годы, когда он             по чудесному совпадению попал в заграничную командировку, куда его пропихнул Мешков в  замену неожиданно  заболевшему специалисту. По возвращении из жаркой братской страны Леонид Борисович стал обладателем волшебных бумажек с желтой полоской, на которые мог купить много и такого, что обычным гражданам, не имевшим ни этих бумажек, ни, соответственно, права ходить в магазины с милым русским названием «Березка», где эти бумажки принимали вместо обычных советских денег, было совсем недоступно. Но нужда семейная была столь велика, что пришлось все бумажки, накопленные на машину, спустить на подарки, кофточки, штаны и прочую бесконечную бытовую чепуху, а заодно и на армянский трехзвездочный коньяк, и «Московскую» с «винтом», которыми так приятно было угощать многочисленных друзей, появившихся в его доме.
     Когда же полосатые бумажки кончились, а с ними вместе - и те, недоступные большинству, прелести, он вновь стал одним из абсолютного большинства наших сограждан, ежедневно ходивших на работу, не ожидая ничего особенно нового и ободряющего в своем существовании, в котором, правда, случались всполохи радости в виде ссуды в КВП        или продовольственного набора раз в месяц, с сайрой, а лучше - с печенью трески, или талонов на макулатурные книжки. Ну, и конечно, ежемесячно дважды наступали самые знаменательные дни, когда он получал то, что и называлось «получкой», чтобы иметь возможность немедленно возвратить ее часть за долги. Когда-то купленные кофточки  и штаны износились, а то немногое, что сохранилось из озаренного неожиданным достатком прошлого, своим присутствием лишь усугубляло горечь вновь наступивших лет, однообразно похожих, как серые пуговицы на пиджаке старого костюма, в котором он изо дня в день ходил на работу. Но так жили почти все.

                2
     Строить дачку Голдьберг все-таки стал. Вернее, поначалу это и не дача была, а так, кусок земли, заросший густой, в рост по пояс, полевой травой, который ему дали         по знакомству в близком от Москвы садовом товариществе, и куда, по тому же знакомству, привезли для него голубой вагон-бытовку. Это уже была роскошь – в вагоне можно было ночевать и прятаться днем от дождя.
     Началось все с каторжных попыток расчистить  доставшуюся ему землю. Эта битва начиналась с раннего утра редко выпадавших выходных и длилась до того блаженного момента в конце дня,  когда ему, вконец обессиленному, уже надо было торопиться        на последний переполненный автобус. Совсем непривычный к такой работе, обливаясь потом, с колотьем в сердце и распухшим от жажды шершавым языком, он горбатился с тяпкой, вырубая  нескончаемую, жесткую, местами совсем одревесневевшую,  траву, которой было покрыто все пространство, отведенное  под дачи ему и его соседям. Однообразное и равномерное махание тяпкой в путанице травяных зарослей, способствовало возникновению различных фантазийных картин  и представлений о будущем доме и, обязательно, с садом. Эти фантазии подпитывались застрявшим в памяти осколком подсмотренного когда-то через забор  в одном случайном подмосковном месте. Картинка так впечатлила его своей безыскусностью, простотой и незнакомым ему изыском, что он видел наяву до сих пор: перед ладным, небольшим бревенчатым домиком посреди зеленого ровного газона стояло одно единственное раскидистое дерево (он не помнил уже, что это было за дерево), а под ним в кресле-качалке, свернувшись калачиком, спала девочка; он долго смотрел то на девочку, то на траву, не в силах оторваться от этого видения покоя в прогретом, полуденным, теплом, летнем воздухе.
     Кроме этой радужной картины светлого и беззаботного будущего, в монотонном многочасовом маятниковом колыхании тяпки вправо-влево, вырубить, отбросить в сторону, - голова мыслями не особо загружалась. Нет, конечно же, лезли и неотвратимо-навязчивые, текущие дела по работе. Попадались и случайные, внезапные воспоминания из прошлого, такого далекого, что он и сам удивлялся, как это могло ему не то, что прийти в голову,но просто вспомниться.

     Припомнился очень давний, незначительный разговор с одним из сослуживцев, окончившим тот же институт, что и Леонид Борисович, только годом позже.  Тот поинтересовался, пойдет ли он на встречу с выпускниками прошлых лет. Леонид Борисович озадаченно уставился на него: он не подозревал, что такие встречи происходят. Выяснилось, что они происходили ежегодно, в середине апреля, у здания их института.
- А ты сам ходишь? - удивленно спросил Леонид Борисович.
- Когда как. Пару раз пропускал. А вообще-то хожу. Там народу тьма. По курсам,         по факультетам.  Все довольно организованно. Ты сходи, посмотри. Может, кого из своих  встретишь.
     Леонид Борисович  прикинул: выходило, что как раз получалось десять лет с момента окончания. Дата заметная. Правда, за это время почти никого из своих, не то,         что одногруппников, но даже однокурсников он не встречал. Первый год, по привычке,     еще перезванивались, даже как-то раз встретились в кафе, собранные Маринкой Бородаевой. Потом - все реже и реже. Оставшись единственным из распределенных в этот институт однокурсников, - остальные со временем ушли оттуда, кто куда – он потерял с ними связь, перестал видеться и даже звонить. Хотя большинство ребят из группы остались в Москве, встречались они теперь совсем редко. Про уехавших из Москвы говорить не приходилось –  о тех вообще никакие вести не доходили. Эмиграции тогда еще не было, но и без того,     в одной стране они все потерялись друг для друга. А ведь какая дружная группа была, подумал Леонид Борисович.
     Надо сказать, что сам он не очень был охоч до таких встреч и стал довольно быстро забывать своих прежних студенческих знакомцев, занятый новой работой. Она не столько увлекала его, сколько отвлекала от привычного жизненного ритма человека, работающего постоянно на одном месте. Приходилось очень часто ездить в длительные командировки      по самым разнообразным местам нашего отечества, в основном, весьма далеким от столицы. Возвращаясь из поездок домой, Леонид Борисович с жадностью окунался в забытое за долгие месяцы семейное тепло. Никаких мыслей о прежних студенческих друзьях ему               в голову не приходило. Так, может быть, где-то перед сном, ни с того, ни с сего.        Это, нечаянно посетившее его, воспоминание растворялось по мере  погружения в сонное забытье, а на утро он уже совсем ничего не помнил.
     И вот на тебе - десять лет, такая дата. Надо сходить, посмотреть на ребят. Если кто придет, конечно. Он решил обязательно пойти и как-то совсем позабыл, что именно на этот день были куплены билеты для дочери в кукольный театр. Жена взяла срочную работу   на дом и идти с девочкой, кроме него, было некому. Пришлось позвать тещу, предварительно поругавшись с женой и выслушав привычные слова: твои дела вечно на первом плане, а для дома у тебя времени нет и  т.д.
     Как бы то ни было, он пришел к институту. И остолбенел - вокруг стоял гомон, гул многоголосого людского сборища. Такого скопления, искавших друг друга в бурлящей, неспокойной, галдящей толпе, растерянно озиравшихся вокруг, нашедших,  наконец,  и счастливо обнимавшихся людей, он не видел  давно. Подобно многим, он тоже стал шарить взглядом по лицам и фигурам. Кого-то, ему казалось,  узнавал, радостно проталкивался через толпу, спрессованную маленьким институтским сквериком и начинавшую уже местами делиться на маленькие кучки. Приблизившись, понимал, что ошибся и, стиснутый со всех сторон, продолжал оглядываться, пытаясь хоть за кого-то зацепиться. Неужели никто из их группы не пришел? Хотя чему удивляться? Сам же не ходил.  Когда он уже устал крутиться среди радостных, шумных людей, услышал со стороны – Леня! Гольдберг! Он никак не мог понять, откуда кричат, но его звали уже несколько голосов: Леня! Леня! Увидел в стороне от общей толпы маленькую группку  незнакомых ему мужчин и женщин, призывно к нему обращенных и улыбавшихся так радостно, что он отчаянно, боясь потерять их из виду, стал пробиваться из облепившей его со всех сторон людской массы. Подходя ближе, он уже начинал различать и изменившуюся  похорошевшим лицом Маринку Бородаеву, и, с улыбкой во весь рот, прежнюю круглолицую, еще более раздавшуюся, Палееву, и налившуюся зрелой женской красотой Ларису, и еще нескольких девчонок, имен и фамилий которых он уже не помнил, но уже понимал, что они – точно из его группы.  Ребят он совсем плохо узнавал, хотя в лицах скользило что-то неуловимо знакомое - то ли улыбки, то ли мимика возмужавших лиц. Видно, на его лице было столько недоумения  и изумления, что все одновременно захохотали, заговорили, стали хлопать по плечам, девчонки полезли целоваться – ну, ни дать, ни взять, - встреча народного героя.
- Леня! Сколько лет! А ты совсем не изменился – такой же рыжий и нос не короче.         Как живешь? Женился? Где работаешь? Вопросы сыпались со всех сторон, он растерянно крутился от одного лица к другому, счастливо разглядывая их и чувствуя, как неведомое тепло разливается внутри и подымается влагой к глазам оттого, что эти люди, когда-то повседневно близкие, но несправедливо забытые им, так рады видеть его. Все это мимолетно неслось в голове, пока он торопливо отвечал на вопросы, кивая во все стороны.
- Ну вот, и Гольдберг пришел, - раздался за спиной знакомый уверенный голос и, оглянувшись, Леня увидал Орлецова. Тот  широко  улыбался. В руках у него была большая, явно нелегкая сумка. Он поставил сумку на землю и долго тряс Ленькину руку, рассматривая его:
- Ну, давай обнимемся, что ли, сто лет тебя не видел, - и загреб Леню обеими мосластыми руками, прижавшись щекой, пахнувшей хорошим одеколоном, к его лицу. 
- Ладно, хватит целоваться, - закричали ребята, - где приземляться будем?
     Потом они долго сидели в каком-то полутемном, тесном, прокуренном кафе вокруг стола, уставленного тарелками с остатками еды, вдавленными в них окурками, недопитыми стаканами. Перебивая друг друга, уже хмельными голосами они говорили вперекрест через стол. Кто-то из ребят пытался затянуть песню, которую они пели на целине, но слов уже никто не помнил. Это одновременное слияние людского говора, восклицаний, смеха, вскриков, покрывало тихие, совсем неслышные со стороны, разговоры с Ларисой, к которой, как бы в очередь, подсаживались то одна, то другая девчонка.
     Сквозь гомон, окутанный табачным дымом Леня время от времени ловил на себе  взгляд Орлецова, встретивший его с самого начала на улице. Они, конечно же, разговаривали и довольно много, сообщая о себе, нынешних, и осторожно обходя прежние воспоминания       в противоположность многим ребятам: - А помнишь?.. Орлецов в своей обычной, неторопливой манере рассказал, что они с Ларисой поженились сразу после того, как он защитил диплом, через год родили еще одного мальчишку, что Володька теперь - инструктор в каком-то райкоме партии, живут они в Москве в новой трехкомнатной квартире,  мать Володька похоронил  еще в прошлом году, а совсем недавно обе его сестры вышли замуж,    и одна сразу уехала в Сибирь с мужем, военным, окончившим здесь академию.
- Ну, а ты как?
     Ленька, под внимательным, изучающим взглядом Орлецова, стал перечислять события, произошедшие в его жизни за эти годы: работает до сих пор в том же проектном институте, куда его распределили, что спустя год после окончания института женился на одной хорошей девчонке, Эллочке Славинской, в которую сходу влюбился и, не желая выдерживать никаких испытательных сроков, женился через пару месяцев после знакомства. Теперь у них уже дочь,  жена много работает и зарабатывает больше него. Но его работа ему нравится, хотя  никак не  способствует размеренной  семейной жизни из-за  частых, довольно продолжительных командировок.
     Володька слушал внимательно, не перебивал, поощрительно не поддакивал и почти не улыбался. Он разглядывал собеседника с  непроницаемым лицом и делал это со спокойной, многолетней привычкой человека, которому приходится ежедневно выслушивать других и помногу раз за день. Даже когда улыбался, глаза смотрели остро, порой, неприятно ощупывая. Хмельной Ленька в разговоре не обратил внимания на эту манеру, раньше не водившуюся за Орлецовым.
     Все это - и встреча у института, и сидение в кафе со сбивчивыми, беспорядочными рассказами ребят и девчонок о себе и своих семьях, о работе и встречах с другими выпускниками, нестройными воспоминаниями о прошлом и периодически возникавшими призывами к обязательной и скорой следующей встрече, - заполнило весь день, неожиданно трогательный и радостный. Они долго прощались возле метро, раздавая друг другу адреса и телефоны, клялись и целовались и, наконец, разъехались.
     Потом, спустя некоторое время, при мысли об этой встрече у Леонида Борисовича сладко щемило сердце от давно забытого  тепла и почти выветрившегося аромата воспоминаний о тех годах. Если не считать одного крошечного, ну, совсем маленького, заусенца, не то, чтобы очень неприятного или болезненного, но в какие-то моменты проявлявшего себя внезапным беспокойством. Леонид Борисович долго не мог понять,  что же вызывало это беспокойство, что это за моменты? Пока не всплыл перед ним тогдашний взгляд Орлецова. Вот оно! Наверное, так должны смотреть люди из органов – это он в кино видел. И один раз -  в милиции, когда его, пьяненького, вместе с несколькими коллегами  загребли, а потом допрашивали  из-за стычки в метро с какими-то мужиками.

     Вот такое воспоминание посетило однажды Леонида Борисовича во время нескончаемой битвы в зарослях на участке, где  когда-нибудь он что-то построит и вырастит.

                3
     Во времена, о которых идет речь, по проекту Леонида Борисовича уже несколько лет шло строительство большого объекта. Настолько большого и значительного, что министерские чиновники время от времени устраивали  поездки на стройку для журналистов из газет, журналов, а то - и с телевидения.
     Леонид Борисович на эти, как он их называл, «сходки» не ездил, ссылаясь то на занятость другим, более ответственным делом, то срываясь в непродолжительную командировку, а то просто отделываясь нездоровьем. Как-то на совещании  в министерстве ему и его директору было указано, что институт почему-то отстраняется, даже остается   в тени, не участвуя своим интеллектом в поддержании требуемого напора в потоке  популяризации и прославлений по поводу столь крупной и значительной для отрасли стройки. Мол, нельзя так скромничать. На это Гольдберг буркнул, обращаясь к окну, что весь свой интеллектуальный запал они растратили при разработке проекта и потому на его рекламу сил уже не осталось. Читай: кому надо, тот пусть и рекламирует, а за нас дело говорит. Чиновник на председательском месте, покосился на мрачную физиономию       Леонида Борисовича и вопросительно уставился на Мешкова. Директор сразу подобрался, потом слегка расслабился, чтобы не так явно проглядывала его готовность к ответу, и согласно кивнул. Было не понятно, то ли он принял упрек председательствующего,то одобрил реплику своего строптивого подчиненного.

     На этот раз Гольдберг приехал на стройку будучи сильно не в духе. Вся первая половина дня, ранее намеченная именно к этой поездке, прошла в неожиданном совещании у начальства. Не любил он теперь сидения в  душных, многоречивых собраниях; не то, что раньше, когда только вошел в группу руководителей, вершивших основные технические вопросы института. Тогда присутствие на разных совещаниях и конференциях льстило его неизбалованному самолюбию, наполняло некоторым самоуважением, возвышало в собственных глазах.  С годами Леонид Борисович  научился разбираться в необходимости и цене подобных сборищ, четко разделив их на бесполезные, но обязательные, представительские, которые тоже, зачастую, были бесполезны, и, лишь малой частью, необходимые.
     Сегодняшнее совещание было именно первого рода. Уклониться от участия в нем       не было никакой возможности, - для этого надо было, не приходя в институт, с утра уехать на стройку, – и от этого настроение сразу испортилось. Итогом совещания стало то, что Леониду Борисовичу, в числе нескольких присутствовавших, поручили срочно подготовить справку с некими предложениями для немедленной передачи в главк. Плохое настроение не давало возможности сосредоточиться, и он, промучившись над бумагой еще целый час, наконец, отдал ее председателю комиссии. Как бы в компенсацию за потраченное время выпросил у директора машину, чтобы доехать до стройки. Мешков, поколебавшись, согласился.
     Гольдберг любил ездить на свою стройку. Ему нравилось видеть, как из того, что он долго и мучительно продумывал, а потом рисовал в чертежах, возникал хаос котлованов    и площадок; потом на них, казалось, бессистемно появлялись какие-то конструкции; и все это своей изначальной беспорядочностью и незавершенностью не обещало постороннему взгляду чудесного превращения в огромные сооружения, которые потом будут с интересом оглядывать тысячи глаз, пристально рассматривать многочисленные телевизионные и фотообъективы и что, возможно, станет темой газетных статей. Некоторые его работы последних лет были из разряда именно таких, значимых. Штучным товаром. Конечно, было полно рядовых, проходных, для денег и плана. Но они не особо обременяли     и не занимали много ума. Только времени требовали. Многих и долгих лет, в течение которых в нем не угасало ожидание того главного и значительного, когда, наконец, повезет по-настоящему и ему удастся получить именно такой крупный, масштабный объект.
     Тогда  Леонида Борисовича охватывало особое, слегка лихорадочное, состояние.       Он набрасывал варианты разных схем, потом еще и еще, просчитывал, браковал, комбинировал, что-то повторял снова, пытаясь зацепится за крохотные ростки  постепенно проявлявшиеся в мучительном поиске. Расстроенный очередной неудачей, он злился, метал бессильные громы: старались-старались - и опять, в который раз  - не то. Время наполнялось тяжелой, изнурительной работой, подчинявшей себе целиком все его существо; требовалось напряжение интеллекта и нещадная эксплуатация опыта,  постепенно добытого  им  в течение многих лет рутинного, повседневного труда. Он не давал передышки ни себе, ни окружающим. В ответ – наваливалась опустошающая усталость невезения. Удача не шла навстречу. Сотрудники не выдерживали. Он давал отбой, понимая необходимость перерыва, кратковременного отдыха для измученных напряжением людей. Работать с ним было трудно.
     Дома он становился раздражителен и нетерпим, почти никого не слушал, и жена приходила в отчаяние от своего Лени, не желавшего ничего знать и даже производившего временами довольно странное впечатление на окружающих. Она замечала уже несколько раз, как  во время разговора в гостях, где они бывали не так уж часто, его взгляд, еще минуту назад с интересом обращенный на собеседника, вдруг гаснул, как будто в нем что-то отключалось, он уже не видел того, кто сидел или стоял перед ним,  становясь почти безучастным. Хотя такое состояние настигало Леонида Борисовича редко, но по одной ей знакомым признакам она старалась уловить  приближение этих моментов, чтобы на ходу сгладить грозившую возникнуть неловкость.
     Наконец, решения, поисками которых он долгими неделями изводил себя и своих коллег, приходили, проявляясь порой самым неожиданным образом. Тогда  наступало редкое, просветленное  состояние сдержанно-радостного, ни с чем не сравнимого удовлетворения, которое постигает человека, вполне сознающего, что сделанное им - интересно,  оригинально и осуществимо.
     Известность Гольдберга в кругу коллег росла. Даже городское начальство, избалованное многими иностранными знаменитостями, предлагавшими свои услуги в столице за  немалые гонорары, обращало на него благосклонное внимание: именно его пояснения слушали при посещении объектов, которые строились по его проектам.                Стали приглашать на всевозможные консультации. Платили хорошо, даже очень.
     В небольшой, хрущевской постройки, квартире Леонида Борисовича стало появляться много всякой современной техники, новой одежды и прочего, о чем когда-то они с женой и не мечтали. Само ощущение «лишних» денег немного пьянило его. Ему казалось, что он  может все. Ну, или почти все, в тех скромных пределах, которые допускало его,          не развращенное большим достатком, сознание. Он приходил на рынок и покупал по намеченному списку  первое, что  попадалось на глаза, не выбирая и не торгуясь. Впрочем, ни выбирать, ни торговаться он не умел и раньше. Приятель, сопровождавший его по рынку в качестве советчика в покупках для будущего строительства дачи, восхищался, как это Леонид Борисович брал все подряд, почти без разбору, только пальцем показывал. Хотя восхищаться, в сущности,  было совсем нечем.

     Вот так Леонид Борисович добрался по жизни до этого дня. Приехав, наконец, на стройку, он вместе с ожидавшими его строителями сначала сидел в большом, прокуренном помещении штаба, листая чертежи и сметы, потом лазал по лестницам и конструкциям, уже подсвеченным дежурными прожекторами: работа шла непрерывно, и днем, и ночью. Потом снова возвратился в кабинет, где обсуждали увиденное и, когда все разошлись, кто по своим участкам, кто домой, остался вдвоем с начальником объекта Воскобойниковым. Знали они друг друга уже много лет. Понимали, что каждый из них может в своем деле и были по-настоящему уважительны, не всегда, впрочем, проявляя это внешне.
     Когда дверь кабинета закрылась за последним из ушедших, в его небольшом пространстве,  забитом спертым воздухом от сырой спецовки и дыхания людей, большим столом и массивным телом начальника, наступила тишина. Где-то, сбоку от штаба, безостановочно пыхтела и ухала сваебойка. Леонид Борисович открыл форточку. В комнату потек свежий, прохладный воздух, а с ним явственнее и резче обозначилось ухание механизма.
- Выпить хочешь? – спросил Воскобойников.
- Да нет, устал я что-то.
- Вот-вот, это и нужно. Давай, по граммульке. И закрой форточку, а то за целый день балдею от этого стука.
     Мало-помалу разговор возобновился, и Воскобойников стал рассказывать про то,       что на стройку, наконец, пришли новые импортные конструкции, полученные стараниями Гольдберга и их заказчика.
- Тут к нам приехала баба одна, канадка, - неторопливо говорил Воскобойников, зажевывая коньяк, - будет демонстрировать их сборку. Мы ей кабинетик в штабе выделили. Ходила вчера здесь полдня, все расспрашивала, как да что. Про тебя спрашивала. Въедливая такая. В общем, умная баба, молодая и, как ни странно при этом, красивая.
- Это в каком смысле? – не понял Гольдберг.
- Ну, красивые, у них мозги не так, как у умных устроены.
- И как же ты это понял, что умная?
- Что же я, не вижу, как рассуждает, - с некоторой обидой уставился на него Воскобойников, - она и по-русски шпарит, как мы с тобой. Только с акцентом.
- Так, она русская, что ли?
- Не знаю, Дженкин ее фамилия.
- Может, по мужу?
- Может быть. Как она к нам соберется, я тебя позову, - Воскобойников потянулся к бутылке снова.
- Знаешь, мне хватит. Не идет что-то. День был какой-то бестолковый, а от этого еще больше устаешь. Добросишь до дому?
- Нет вопросов. У нас тут дежурная машина. А мне еще надо здесь побыть - дела есть.
     На том и расстались.



                4
     Вскоре после этого по телевизору вечером показали отрывки из интервью, взятого у Гольдберга на стройке. На следующий день ему домой позвонил Орлецов. Звонок был неожиданным: они почти не общались. Хотя до Леонида Борисовича время от времени доходили отрывочные слухи, что Орлецов стал каким-то партийным начальником,      а потом – чуть ли не банкиром. Это было неудивительно - сейчас многие из бывших партийных и комсомольских вожаков подались в банкиры: вместо произнесения лозунгов и партийных заклинаний - поближе к деньгам. Такая жизнь наступила. И в этой жизни, как печально замечал Леонид Борисович, по существу мало что изменилось: основная масса тех, кто горбатился всю жизнь, и теперь не на Олимпе. Конечно, время свое берет - уровень существования людей его круга стал немного повыше, посовременнее, не таким допотопным, какими запомнились  однообразные, удручающе и безрадостные прошлые  десятилетия.
     Орлецов  не скрывал удивления, сыпал вопросами, восторгался - что и как           Леонид Борисович рассказывал в микрофон журналисту, как держался,  как смотрелся. В общем, он был явно настроен на более обстоятельный и подробный разговор. По поводу чего и предложил встретиться. Договорились на конец недели.
     Встретились в модном кафе в центре Москвы, куда Орлецов, заказав столик с утра, зазвал Леонида Борисовича. Тот много раз слышал об этом заведении, но не бывал там по причине не столько недостатка времени и желания, сколько  по недостатку средств. Глянув в меню с многочисленными, заковыристыми и игривыми, названиями блюд, Леонид Борисович еще раз убедился, что сходить сюда с женой  и прилично «посидеть», обойдется в кругленькую сумму.
     Орлецов чувствовал себя здесь уверенно - невнимательно  пролистав меню, молча отложил его в сторону и стал оглядываться по сторонам. Время было уже далеко за полдень и косые лучи клонившегося за дома солнца расчерчивали белоснежные скатерти на столах    и глянец паркета неровными фигурами света, играли в лакированных туфлях и пуговицах сюртуков официантов, рассыпались разноцветными блестками в хрустале рюмок и бокалов. Орлецов негромко сказал несколько фраз молодому, крепкому официанту,  потом повернулся к Гольдбергу:
-Я тут заказал кое-что закусить и выпить, горячее - потом. Ты что-нибудь специально выбрал?
- Да нет, я – всеядный, – рассеянно ответил Леонид Борисович.
- Ну, тогда принесите, что я сказал, - повернулся к официанту Орлецов.
- Так, - Орлецов положил руки на стол и, слегка, навалившись грудью, улыбчиво смотрел на Гольдберга, - давай, рассказывай. Ты теперь, оказывается, знаменитость. Честно скажу, я как-то потерял тебя из виду, а ты вон как проявился. Здорово, брат, здорово.
- Что значит, потерял из виду, - недоуменно спросил Леонид Борисович.
- А то и значит. Я ведь обо многих наших кое-что знаю. - И на вопросительный взгляд Гольдберга весело бросил: – Работа такая.
- Так ты же вроде, в каком-то банке работаешь?
- Теперь – в банке, - коротко хохотнул Орлецов и, продолжая улыбаться одним ртом, коротко и остро зыркнул взглядом куда-то за спину Леонида Борисовича.
- Ты что, ждешь кого-то?
- Не знаю, может, кто-нибудь и заглянет – неопределенно протянул Орлецов и снова уставился на своего собеседника. – Ну, давай, колись.
     Леонид Борисович не очень охотно, короткими фразами рассказал про стройку,         о которой шла речь в телевизионной передаче.
- А еще у тебя объекты есть? – спросил Орлецов.
- Парочка в Сибири, на юге кое-что, по мелочи.
 - Ну, если такая же мелочь, как та, что показали, то я тебя искренне поздравляю.       Ты, брат, гигант.
     Его слова прервал подошедший с тележкой, уставленной закусками и бутылками, официант. Собеседники примолкли, пока он аккуратно и сноровисто покрывал стол блюдами, тарелками и подносиками разнообразной формы и размера. Живописно громоздившаяся на них еда обилием, манящим запахом и пестротой настраивала на торжество предстоявшего вкушения и неспешного выпивания. Бутылки серели запотевшими боками, блестели горлышками и замысловатыми пробками.
- Ну, давай, приступим. Не знаю, как ты, а я с утра ничего не ел. Привычка такая,     уж очень толстею, - сказал Орлецов, по-хозяйски оглядывая стол в ожидании, пока официант наполнит рюмки и бокалы.
     На взгляд Леонида Борисовича не так уж и толст был Орлецов, скорее, очень плотен. Редкая поросль оставшихся, совсем седых волос, аккуратно зачесанных с пробором          на две стороны, просвечивала розовой чистой кожей. Весь он был слегка расслаблен,       но  в кажущейся мягкости  чувствовалась кошачья готовность быстро собраться большим, крепким телом.
     Утолив первый аппетит несколькими тостами и немногословным закусыванием, собеседники перестали ковырять в блюдах и тарелках с едой, чаще посматривая друг      на друга и вокруг. Закурили. Орлецов затягивался, не сильно, больше пыхтя сигаретой, торчавшей изо рта. Гольдберг, напротив, с удовольствием, глубоко вдыхал дым, до узких прорезей на вислых щеках, демонстрируя откровенное удовольствие  от вкусной еды  и выпивки. Ему нравились такие моменты: он старался растянуть наслаждение ими, как бы сохраняя послевкусие. Блуждая глазами по залу, он пересек взгляд Орлецова, в упор наставленный на него. На этот раз выражение его лица соответствовало  серьезной нацеленности глаз.
- Тебе что-то от меня нужно? – спросил Леонид Борисович.
- Да, нет, - раздумчиво ответил Орлецов, - пожалуй. Нет, все, что мне надо, я знаю.
- Ты о чем?
- О тебе.
- И что же ты, знаешь, если не секрет? – спокойно поинтересовался Леонид Борисович.
- Как ты живешь, чем вообще занимаешься, что дочь уехала в Германию. Этого хватит?
- А зачем тебе это нужно, знать про меня? Если уж ты работал там, где все про всех знают, неужели я отношусь к тем,   кем  вы интересуетесь?
- Да, нет. Для нас ты не особенно был интересен. Пока, - здесь Орлецов как бы поставил точку. А потом продолжил, – это я в частном порядке тобой интересовался. Зря дочь твоя уехала. Сейчас хорошие переводчики нужны. Время такое настало.
     Гольдберга задело, что Орлецов так заговорил о его дочери. Лишний раз ткнул в больное:  воспоминание об ее отъезде, внезапно свалившемся на них с женой уже целых восемь лет назад.
- Что было, то было, - задумчиво произнес он, глядя перед собой, потом поднял голову и посмотрел на Орлецова: - А у тебя что нового?
     Вопрос был нелеп. Они не виделись и даже не разговаривали по телефону никак не меньше двадцати лет. За столько времени могло произойти все, что угодно. Оно и произошло, судя по тяжелому взгляду, поднятому Орлецовым:
- Нового, говоришь? У меня все новое. Вся жизнь заново.
- Это ты к тому, что вокруг нас творится?
- И к этому тоже.
- Как семья, Лариса?
- Лариса от меня ушла. Уже лет пятнадцать прошло. Жена у меня теперь другая.
     Леонид Борисович удивленно приподнял брови и вопросительно глянул. Орлецов усмехнулся, поскреб ладонью по скатерти, отодвигая невидимые крошки, и, вновь подняв глаза, тяжело выдавил:
- Пятнадцать лет мы с ней прожили. А она, видно, так и не смогла со мной привыкнуть. Как я ни старался. Говорит - замучил я ее своим благородством. А я думаю, что, как ни смешно, не забыла она Марка своего. А где он, ее Марк? За границу уехал. Вместе        со всем своим семейством.
- Давно?
- Да, где-то в семидесятых.
- Ого, это уже больше двадцати пяти лет прошло. Про них ничего не слышал?
- Зачем они мне?
- С чего же ты решил так, про Ларису?
- Сама мне сказала, когда уезжала.
- Куда уехала? Тоже за границу?
- Нет. Мужик у нее появился. Был раньше какой-то директор, теперь - бизнесмен.         Она с ним давно встречалась. Я знал об этом. Сколько раз скандалил. Она и плакала,      и обещала. И снова за свое принималась. Говорит, любит. А как же, говорю, я? Меня, стало быть, не любишь больше? Все, что между нами было за эти годы, не в счет? Молчит.  Так и качались на этих качелях. Года три все это продолжалось. Потом, когда я уже хотел этого мужика просто пристукнуть, она, как почуяла, и говорит: все, ухожу я от тебя,     от твоего благородства нестерпимого, оно мне хуже петли иногда, хотя и понимаю, сколько ты для меня сделал, для моего Сережи и для Саши. Благодарна я тебе за все без меры.     Но, наверное, это я такая, шалавистая, не могу быть с тобой. Дал я ей денег. Да она и сама хорошо зарабатывала. Отправилась в Питер: там Сережа служит, семья у него, и мужик ее тоже оттуда. Сашка здесь, в Москве живет, наукой занимается, правда, толку мало.     Теперь, вот, живет в Питере. Одна. А мне это – нож острый. Но делать нечего. Терплю. Уже сколько лет. Женился снова. Жена моложе меня, намного. Иногда думаю, зачем? Лучше Ларки все равно не будет. Но баба хорошая, душевная, тоже несчастная. Ладно, не будем  об этом.
- Смотри, как интересно получается, - вскинулся Гольдберг, - сколько лет прошло,        а не забыла она Марка. Как-то совсем неправдоподобно.
- А что ты хочешь? Она и Марка уже не помнила. Помнила свою любовь  к нему. Он ее чем взял? Силой. Внутренней силой. Самец, настоящий. Такие мужики, они, знаешь, сколько перекорежить могут? Я в нем это сразу почувствовал.
- И что же? За это жизнь ему испортил?
- Я смотрю, ты не забыл? – усмехнулся Орлецов.
     Гольдберг весь подобрался и Орлецов, словно почувствовав в нем эту перемену, выстрелил в него вмиг ожесточившимся взглядом и широко расставил локти на столе.
- Ты на меня так не смотри. Никакой я не зверь и не палач. Марк получил,что заслужил. Ты-то, что за него горой стоишь? Думаешь, я так себя повел, чтобы задавить  тебя совсем  и заставить при всех Марка обвинить. Да там и без тебя обвинителей хватало.    Я видел, как ты крутился со своей жалостью к нему. Хотел помочь тебе же, спасти тебя    от твоего же малодушия: вроде бы ты понимаешь, что поступок Марка – гадость и все равно – тебе его жаль. Ведь друзьями были.
- Ничего ты, Владимир Петрович, не понял, - Гольдберг сам не заметил, как впервые назвал Орлецова по имени-отчеству, - хоть и умный мужик. Не в жалости моей дело, хотя, конечно, сочувствовал я Марку из-за того, что ему грозило, всей душой. Я ведь понимал, что кровь вы ему пустите. Обязательно. Для того и собрали все это бюро, чтобы все публично. Как в тридцать седьмом. Только живым оставили и на свободе. За это, конечно, спасибо. Только что после этого было ему делать на этой свободе с вашим клеймом об исключении? Вы же ему жизнь изуродовали. Конечно, с Ларисой у него вряд ли наладилось бы.Но, думаю, помог бы он ей. Не знаю, как.  Только все равно, вы – институт и этот комсомол ваш, - не имели права так человека прибивать. Откуда это у тебя? Ведь твоего отца его же директор угробил. Ты сам рассказывал. Ничему это тебя не научило. А ты еще рассуждаешь, что помочь мне хотел. Да не помочь ты мне хотел, а втянуть в вашу компанию, которая только и умела, что дубиной крушить во все стороны, и измазать тем же говном, в котором вы все сидели.
- Вот ты как заговорил? – Орлецов опустил голову и отодвинулся со стулом. – Думаешь, другие времена настали. Да, глуп человек. Ладно, давай не будем об этом больше. Давай выпьем, закусим. Скоро горячее принесут.
     И он стал наливать водку в рюмки. Гольдбергу не хотелось вообще никакого продолжения – ни съестного, ни словесного.
- Знаешь, Володь, давай выпьем и я пойду.
- Обиделся, что ли?
- Да нет, сейчас чего обижаться. Все обиды – в прошлом остались. Кажется,мы с тобой их пережили.
- Ну, а если пережили, так чего ты торопишься? Я хотел тебя еще с женой познакомить, да она что-то задерживается.
- Нет, спасибо тебе, - решительно сказал Гольдберг, - за приглашение, за разговор,     за воспоминания. Может, снова как-нибудь встретимся.
     Он опрокинул в себя рюмку, тяжело поднялся и, пожав протянутую жесткую ладонь Орлецова, медленно пошел к выходу.
     Выйдя на Тверскую, он решил пешком спуститься к Кремлю, окунувшись в сухое тепло и чувствуя, как постепенно спадает напряжение от недавнего разговора.
- Что это меня дернуло, так ему все выкладывать, - недоумевал Леонид Борисович. – Ему это ни к чему. А сам, сколько я про это передумал. Ничего изменить нельзя. Почему      я решил, что Орлецов другим стал? А каким другим? Каким другим он мог стать в райкоме партии или там, где все про всех известно, или в его теперешнем банке? Другим он был только на первом курсе, когда мы подружились. Да и я тогда, наверное, здорово отличался от нынешнего.
     Уже перед тем, как спускаться в темное жерло подземного перехода Гольдберг вдруг почувствовал знакомое удушье и присел на широкий парапет, ограждавший спуск  в подземелье. Бурное колотье в груди разрасталось, принося с собой острую, щемящую боль.
- Зря пил, - подумал Леонид Борисович и рванул ворот, покрываясь испариной. Оперся на парапет мелко дрожавшей рукой. Судорожно сунул в рот таблетку и, закрыв глаза, замер. Немного отпустило, хотя по-прежнему очень хотелось лечь. Прямо на асфальт, тут же. Стоявшая рядом женщина случайно обернулась к нему. Неестественная бледность его лица бросалась в глаза даже в наступающих сумерках. Женщина спросила, не надо  ли вызвать скорую. Он мотнул отрицательно головой и с усилием поблагодарил.
- Не хватало еще прямо на улице разложиться, - все еще не в силах оторваться          от парапета, пробормотал Леонид Борисович. Но уже проступило послеобморочное бессилие, внутри все успокаивалось, хотя ноги держали плохо. По лбу стекал пот, заплывая по щеке прямо в ложбинку под горлом. Он утерся, немного переждал и встал. Потом, еще чувствуя дрожь в руке, ухватился за перила и медленно стал спускаться по ступеням вниз, в метро.

                5
     Многолетней привычкой додумывать все до конца Леонид Борисович часто выводил из себя сослуживцев – получалось занудливо и не всегда терпимо. Но у  него хватало настойчивости и упрямства, чтобы «дожимать» ситуацию и все-таки пускать дело на ход.    На этот раз, пришлось немало сил потратить, чтобы убедить сначала своего директора,     потом, с его помощью,  заказчика, чтобы приобрести известные импортные конструкции для его стройки.  Хотя  стоило это недешево. Главная трудность – уговорить министерских чиновников потратить деньги на покупку комплекта конструкций, а хорошо бы, и двух. Дело шло трудно, толчками, но люди, увидевшие в этом пользу, сумели, наконец,  объединиться и уговорить нужных начальников поставить подписи на нужных бумагах. После этого все завертелось: звонки, письма, контракты, поездки – вот она, главная приманка для чиновников и народа помельче. Туда, в Канаду, потом – в Европы. Лишь когда большинство участников этой пирамиды поняли и удовлетворили свой интерес, - а он не у всех был одинаков, - в Россию стали приходить многочисленные ящики и упаковки с конструкциями. Теперь их нужно было собирать, смотреть, как это будет работать у нас (у них ведь все не так), научиться это делать самим, без посторонней помощи.
     Сам Леонид Борисович за границу  так и не съездил, хотя поездка была ему обещана чуть ли не в первой группе. Его знания насчет использования этой технологии были ограничены лишь тем, что вычитал в свое время в ихних журналах. Языками он почти     не владел, но палочкой-выручалочкой была жена, переводчик по профессии.Она и образовывала Леонида Борисовича, языковых познаний которого едва хватало на корявый перевод заголовков, да подписей под редкими схемами или снимками в журнальных статьях.

     Ответный приезд иностранцев в Москву и участие в первых встречах с ними в главке и на стройке  он пропустил: пришлось на неделю съездить в Сибирь, где тоже шло большое строительство по его проекту. Он давно там не бывал, и вопросов у подрядчиков накопилось немало: постоянно одолевали то письмами, то телефонными звонками. Наконец, поняв, что критическая масса недовольства уже накопилась, Леонид Борисович отпросился   у начальства и жены. И уехал.
     Поездки он любил с давних пор. Именно там можно было увидеть новое, не такое, как дома, правда, не всегда ласкавшее взгляд. Зато – другое. Однако, вопросы и проблемы были те же, что и везде: от географии не зависели.
     Напряженная неделя пролетела в спорах, совещаниях, планерках и поездках  на объект. Наконец, почти все вопросы были решены, напряжение недели разряжалось в расслабленной атмосфере последнего дня. Натянутость сменилась взаимным довольством и благодушием, охватившим всех участников традиционного выезда на природу: предстоял отдых душой  и непременное застолье.  Здесь Леонид Борисович себе уже «немного позволил». На следующее утро, хмурый, с больной головой, погрузился в ожидавшую его машину и, с молчаливыми после вчерашнего, сопровождающими поехал в аэропорт. Там все приняли заметно облегчивший жизнь «посошок», обнялись и попрощались до следующей, нескорой встречи.   

     Леонид Борисович, не спеша, выкладывал из портфеля на стол бумаги, привезенные из командировки. Зазвонил телефон. Секретарь директора, дежурно поинтересовавшись          «как съездили?»,  просила зайти к шефу. Леонид Борисович бормотнул что-то в ответ      и положил трубку, продолжая выкладывать в стопку чертежи и письма из сразу опавшего портфеля, потертого временем, но когда-то нарядного, с солидным кожаным отливом - подарок от коллег на 60-летие. Давно это было. Шумное и многолюдное празднование в известном московском ресторане со сверканием посуды, наград на груди присутствовавших, многословием тостов  и изобильным столом. Повторный звонок, и снова от директора, нарушил приятные воспоминания, заставив его поторопится в приемную. Улыбчивая, с налитой фигурой, секретарь директора солидно восседала в углу просторной комнаты, неподалеку от дверей кабинета шефа. Глянув в лежащий перед ней список немногочисленных приглашенных, проверяющим взглядом скользнула по собравшимся и мягким, чуть вкрадчивым голосом отрапортовала в микрофон директору, что все уже собрались, после чего кивнула на дверь. Все потянулись в кабинет к Мешкову.
     Директора интересовали дела на крупных объектах, в том числе и на подмосковной стройке Леонида Борисовича. Просидели недолго.  Директор вскоре всех отпустил, попросив задержаться уже стоявшего в дверях Гольдберга.
- Ну, расскажи, как съездил? – спросил он, дружелюбно разглядывая Леонида Борисовича. Тот, не торопясь, вернулся к директорскому столу и грузно опустился в кресло перед ним.
- Болеешь? – вторым вопросом добавил Мешков и, не дожидаясь ответа, сам себе пробурчал, – с этой каруселью коньки недолго отбросить. У меня каждый день уже с утра сердце жмет. А у тебя с этим как?
     Леонид Борисович неопределенно пожал плечами и, словно додумывая что-то свое, спросил:
- Слушай, у тебя бывает - вдруг вспомнишь старое,  вроде, совсем давно было, а оно из головы не выходит?
- Да нет. Редко. Не люблю я про старое особенно вспоминать. Не греет оно меня.
- Совсем?
- Ну, почти. Вот тебя когда вижу, иногда вспоминаю. Помнишь, как мы с тобой чуть не загремели на вездеходе под обрыв? Вот славная была бы братская могилка. Сразу           на десятерых.
- Да, Бог нас тогда спас. Перевернулись бы и покатились с ветерком, запросто. Сколько же лет прошло?
- Лет тридцать, не меньше. Я тогда струхнул порядком, да и ты не героем смотрелся, когда на карачках из тягача выползал. Ладно, как съездил?
     Леонид Борисович коротко рассказал, не вдаваясь в подробности. Раздался негромкий телефонный звонок от секретаря. Мешков, взяв трубку, немного помедлил, слушая, потом махнул Гольдбергу рукой – мол, иди.
     По пути в  кабинет Леонид Борисович внезапно почувствовал наплывающее удушье, словно из длинного светлого тоннеля коридора выкачали весь воздух. Добрался до выхода. На лестничной площадке прислонился к вытертой стенке. Глубоко вдохнул пару раз пропитанный куревом холодный воздух и досадливо мотнул головой.
- Не первый раз уже, - подумал он, словно отвечая на вопрос, недавно заданный директором в кабинете. - Надо бы сходить в поликлинику, а то уж очень неожиданно налетает.
     Едва вошел в кабинет, раздался телефонный звонок.
- Если хочешь посмотреть на демонстрационную сборку сегодня, приезжай к двум; заказчики тоже будут, – хрипел в трубку Воскобойников.
     Гольдберг стал названивать заказчику, чтобы подсесть к ним в машину по пути. Оказалось, что начальники - заказчики уже уехали, но машину ему обещали.Он, конечно, мог бы и без машины добраться, но ехать на метро до вокзала, потом на электричке было и долго, и неудобно. И от станции до стройки еще надо было идти по грязной, пыльной и вечно забитой грузовиками узкой дороге.

                6
     В машине знакомый Гольдбергу водитель охотливо и пространно отвечал на его вопросы - рассказывал и про жену, и про новорожденного внука, и про несговорчивого зятя, перескакивая с одного на другое. Под это неспешное, непрерывное говоренье Леонид Борисович, угревшись на заднем сиденье, тихо погрузился в какой-то нездешний поток. Его подхватило и понесло в неожиданное, не то прошлое, не то сегодняшнее, где проступали стершиеся, иногда еле различимые, лица то жены, то Орлецова, то Ларисы, то дочери…
     В последние годы воспоминания о прошлом, царапали его давним,  до сих пор          не изжитым, ощущением виноватости. Временами он даже не мог вспомнить лица Марка, только бледное пятно, как тогда, на бюро в институте. Это пятно своим появлением взмучивало внутри осадок неясной тревоги, не исчезнувший до сих пор. Он гнал это от себя, ругался – старый осел, тебе, видно, совсем не о чем думать. Время шло, но все повторялось: в голову и сердце снова въедалась тоска и тупая боль.
     Те же ощущения становились гораздо острее, когда вспоминалась дочь. Их Вика, Виктория, хорошая, послушная девочка, всегда домашняя, редко огорчавшая их неприятностями.
     Как-то незаметно доросла она до окончания школы. Это событие не сопровождалось особым блеском аттестата, но итог был приличным, позволявшим надеяться на успешное поступление в институт. Для девочки выбрали иняз, вроде развития семейной традиции: жена Леонида Борисовича много лет служила в группе переводчиков большого издательства. Как водится, наняли преподавателя по языку, и Вика три последних школьных года ездила каждую неделю в старый московский дом к учительнице  Екатерине Николаевне, строгой, худой и бледной женщине, при любой погоде кутавшейся в старый халат или теплый платок. Она хорошо выучила Вику, что не помогло ей, однако, поступить  в институт с первого раза: получила тройку по русскому и не прошла  по конкурсу.
     Леонид Борисович предположил, что здесь не обошлось без негласного  отбора абитуриентов, особенно имеющих нетипичные фамилии, вроде его. Так или не так, но на другой год Вике все же удалось стать студенткой, и она довольно успешно проучилась положенные пять лет. При распределении ей не предложили ни «Интурист», ни Внешторг,     а просто направили преподавателем английского в обычную школу. Вроде той, которую сама не так давно окончила.
     Молоденькая Вика пришла в учительскую, где увидала в первый же день не очень молодых, и даже, можно сказать,  пожилых коллег. И  совсем растерялась. Люди такого возраста еще воспринимались ею в образе родителей или институтских преподавателей, но уж никак не коллег, с которыми она теперь была как бы на равных. Первый год она, еще слегка обмирая сердцем, приходила в школу, где чувствовала себя едва ли не одной из учениц. Разговоры в учительской поначалу удивляли своей обыденностью и, по-видимому, ставшей уже привычной,  малой заинтересованностью своим делом, потом - просто надоели:  вечное недовольство учениками, директором, соседками, мужем или тем, что вчера простояла целый час за мясом, а когда подошла – остались одни кости.
     Вике это было и малопонятно, и скучно. Так же, как и то, чем теперь занималась. Она не очень переживала, когда шумели и не слушали на ее уроках, а мало приспособленные к произнесению иностранных слов языки ее учеников выговаривали такое, что приводило   к поголовному веселью класса. Она тоже смеялась вместе с ними, принималась поправлять то, что так всех веселило, но без особого успеха. Не чувствовала она себя в школе на своем месте. Все эти писания планов, проверки методистов, педсоветы, собрания наводили тоску. Не того ей хотелось. Не к тому готовилась в институте.
     Мать, видя как мрачнеет дочь, посоветовала заняться переводами: терять добротное знание двух языков, полученное немалым трудом, было совсем обидно. Она подсказала Вике обратиться в  специальный центр переводов, где набирали внештатников и платили         за переводы небольшие деньги. Знакомые говорили, что при желании можно подзаработать прилично.
     Новое дело увлекло Вику. Она им занималась с удовольствием - все-таки получалась неплохая добавка к скудной учительской зарплате. И вообще ей это нравилось. Со временем ей стали давать для перевода объемистые работы. Это требовало уже много времени.  Приходилось сидеть вечерами подряд, иногда - ночи прихватывать, отказываться от встреч с подругами и знакомыми ребятами, по старой памяти еще звавшими в гости или  в кино. Теперь она обитала в странном и совсем незнакомом ей мире гребных валов и бетонных конструкций, минеральных удобрений и доменных печей, химических соединений и кожевенной технологии. Не совсем понимая, куда ее тянет этот поток, она потихоньку скучнела. Уже не так, как раньше, хотелось покрасоваться новым платьем или кофточкой, которые могла теперь позволить себе на дополнительные заработки.
     Первый сигнал прозвучал спустя год, когда подружки, с которыми она часто встречалась раньше, не позвали в компанию на октябрьские праздники. Она даже не поняла сначала, что произошло: когда мать спросила, куда она идет на праздники, спохватилась – ведь никто еще не позвонил. Стала звонить сама, слушая в трубке смущенные голоса подруг, что, мол, занята или - пригласили в другую компанию. С родителями в гости к каким-то знакомым она отказалась идти и осталась тогда дома одна.
     Школьные уроки, вечерние сидения в теплой комнате, за письменным столом с настольной лампой над иностранными трудами по совершенно незнакомым ей проблемам, -     все шло по заведенному расписанию, как звонки в  ее школе. Подруги выходили замуж, рожали детей, стирали пеленки и стояли в очередях, занятые заботами, мало касавшимися Вики. Хотя она никогда не считала себя «синим чулком», с удивлением стала замечать,    что ее не тянет поехать в гости даже к любимой и близкой еще со школьных времен Светке: та все по выставкам да по театрам бегала, а Вике надо было срочно сдавать какой-то перевод. Так и повелось. Потом и Светка, сама до сих пор незамужняя, стала звонить все реже, отделываясь дежурными поздравлениями по праздникам или, невпопад, вопросом, не собирается ли замуж, что звучало каким-то неприличным намеком и обижало.
Нет, не то, чтобы она совсем не стремилась замуж. И вовсе не дурнушка была. Просто не попался еще человек, который  привлек бы ее внимание, не говоря уж о том, чтобы заставить сердце колотиться. А где же его было встретить, этого человека – ну, не там же, где она сдавала переводы?
     Как-то в незадавшийся день, наполненный усталостью еще с утра, Вика шла после уроков в школе сдавать своему редактору большую переводную работу. Серый зимний денек настроения не добавлял и, как в таких случаях водится, усугубил: почти у входа          в переводческий центр, она поскользнулась на незамеченной льдинке, порвала чулок, больно ударившись коленом, и, хромая, вошла в  подъезд. В тесном коридоре, куда выходили высокие двери редакторских кабинетов, она замешкалась, столкнулась с каким-то мужчиной и рассыпала по затоптанному, мокрому полу толстую пачку листов готовой работы. Это было уже слишком: она заревела, чуть не в голос. Мужчина обернулся к ней веснушчатым лицом и, глядя в ее несчастные, мокрые от слез глаза, виновато улыбнулся:
- Извините. Давайте, я помогу.
     И помог. Через полгода они объявили ее изумленным родителям, что решили пожениться.

     На свадьбе Леонид Борисович, размякший от переживаний и выпитого, обнимался    со сватом. Они стояли в углу зала у столика, где можно было налить чего хочешь в услужливо выстроенные блестящие рюмки и бокалы, и, немногословно чокаясь, выпивали за здоровье и счастье детей, Виктории и Виктора:
- Ты смотри, как совпало! Ну, просто, чудо какое!
     Притихшая свекровь Вики молча сидела в углу и непонимающе глядела на свою новую, еврейскую родню, шумно отмечавшую бракосочетание самого удачливого из ее многочисленных сыновей.
     Леониду Борисовичу с женой зять нравился – приятным, светлым лицом, и умом, и толковой сдержанностью, и плохо скрываемым обожанием их дочери.
     Прошло всего несколько месяцев, и родители были поражены другой новостью: дети решили уехать в Германию насовсем. Виктору предложили там хорошую работу, а здесь  жизнь – сами знаете какая. Это известие повергло Леонида Борисовича в расстройство      и гнетущие  раздумья; жена начинала плакать при одном только упоминании имени дочери. Но что делать? Они уже взрослые люди, слава Богу – с профессией. Лишь бы им было там хорошо. А мы уж тут как-нибудь, доживем.

     Машину крепко тряхнуло на выбоине. Гольдберг открыл глаза и увидел, что они подъезжают к стройке.
 

                7
     Он пошел от машины к площадке, где демонстрировали сборку долгожданных конструкций. На небольшом пятачке, выстеленном бетонными плитами, уже стояла небольшая группка начальства. Среди них он разглядел начальника дирекции заказчика с его неразлучным главным инженером. Толстая, кубовидная фигура Воскобойникова и мало уступавший ему в объеме начальник дирекции выделялись среди высвеченных яркими жилетами спецовки, более изящных коллег. Перед ними, в нескольких шагах, стояла высокая, узкобедрая, молодая женщина с коротко стриженной вкруговую, темноволосой мальчишеской головой. Плотный, серый костюм обтягивал худощавую фигуру.  На лице, красиво оттененном матовой белизной кожи, выделялись большие миндалевидные глаза и немного удлиненный, тонкий, победительный нос. В одной руке она держала микрофон,в другой – белую пластмассовую каску, которую, время от времени то снимала, то надевала снова. Говорила не спеша, с явным нерусским акцентом, но фразы строила правильно, изредка запинаясь.
- Ага, это, стало быть, и есть канадка, - мелькнуло у Гольдберга, и он стал протискиваться поближе к стоящим впереди.
     Маргарет сделала паузу и, повернувшись к вновь подошедшему высокому седому мужчине, задержала на нем внимательный взгляд:
- Вот этот, наверное, и есть гип.
     Леонид Борисович, вглядываясь в ее лицо, приметил в нем что-то неуловимо знакомое, должно быть, когда-то виденное. Потом перевел взгляд на рабочих, одетых в еще необмятые, не наши, комбинезоны с иностранными надписями на спине и рукавах. Они ловко, без суеты собирали большую конструкцию, которая росла на глазах, образуя ажурную пространственную решетку. Новенькие, еще не испачканные элементы конструкции тускло отсвечивали на ярком дневном солнце.
     Заказчик, время от времени поглядывая на часы, задавал Маргарет  вопросы и, когда демонстрация закончилась, повернулся к стоящим рядом, предлагая перейти всем в штаб     и там продолжить разговор.
     Мужчины пропустили Маргарет вперед и гурьбой пошли к большому, распластанному помещению штаба.
- Ну, как тебе наш экскурсовод, - подмигивая Леониду Борисовичу, улыбался заказчик, - хороша баба?
- Как ее зовут?
- Маргарет Дженкин.
- Ладно, там познакомимся, - и Леонид Борисович махнул рукой в сторону штаба. –         Я скоро подойду, хочу кое-что еще посмотреть.
     Когда он возвратился, часть людей, бывших с ним ранее на площадке, уже рассаживалась по машинам, собираясь уезжать.
-Леонид Борисович! – позвал один из них, - вас там Воскобойников с заказчиком и нашей гостьей ждут. У начальника в кабинете.
     Гольдберг шел по коридору штаба, скользя глазами по табличкам, прибитым  к дверям. На одной из них значилось: Margaret Genkin. Он остановился, перечитывая надпись, потом произнес вслух – Маргарет Генкин. Внутри что-то екнуло. Матовая кожа лица, большие миндалевидные глаза, внимательный взгляд, Дженкин-Генкин. Не может быть! Нет, этого просто не могло быть.
     Леонид Борисович рванул, чуть не бегом по коридору, резко открыл дверь кабинета Воскобойникова и сразу встретился с лицом Маргарет. На него смотрели глаза Милочки Михлиной. Внимательным, изучающим взглядом Марка.
- Вот это да! Все-таки догнал он меня.  Оттуда, - вспыхнуло в мозгу Гольдберга.
- Садись, чего уставился, - грубовато вернул его в кабинет громкий, смеющийся голос Воскобойникова. – Видите, какой у нас гип, сразу на женщину нацелился и, заметьте,     без всякого стеснения.
     И повернулся к Маргарет. Она принужденно засмеялась и, встав из-за стола, протянула руку:
- Маргарет. Маргарет Дженкин.
     Леонид Борисович энергично тряхнул ее узкую ладонь:
- Я – Гольдберг, Леонид Борисович, главный инженер проекта. А ваша фамилия Дженкин или Генкин?
- По-английски – Дженкин, по-русски – Генкин.
     Лицо Гольдберга вспыхнуло - сам того не замечая, он принялся бесцеремонно шарить глазами по ее лицу, чем немало смутил Маргарет. Потом спохватился:
- Извините. У меня будет к вам несколько вопросов. Когда закончим здесь.
     Мужчины  повернулись к Леониду Борисовичу, удивленно глядя на явно взволнованного, против  обычной сдержанности, гипа. Не обращая внимания на коллег, он уставился в стол, временами украдкой посматривая на Маргарет. Он был настолько потрясен своим открытием, неожиданностью встречи с тем прошлым, казалось бы, напрочь забытым, что с трудом сдерживал нахлынувшее возбуждение. Он совсем не знал, как вести себя с этой красивой, молодой женщиной, впервые им встреченной, но такой близкой своим нечаянным родством с его молодостью. Кто она - при такой поразительной, одновременной похожести на Марка и Милочку? Получалось только одно – их дочь.
     Маргарет, в свою очередь, немного сбитая с толку непонятным поведением Гольдберга, почувствовала, что привычное равновесие ее покидает.
     Воскобойников, стараясь не замечать странной перемены в Леониде Борисовиче, принялся задавать Маргарет накопившиеся у него вопросы  и постепенно втянул обсуждение в привычное русло. Через полчаса все удовлетворенно задвигали стульями и поднялись      из-за стола, собираясь расходиться. Гольдберг подошел к Маргарет и спросил, где они могли бы поговорить вдвоем.
- У меня здесь кабинет. Прошу – и она жестом хозяйки открыла дверь в коридор, провожая Гольдберга к себе в комнату.
     Оставшиеся за спиной громко засмеялись. Воскобойников игриво прохрипел вдогонку:
- Маргарет, если он будет плохо себя вести, зовите нас.
     Маргарет впустила Леонида Борисовича в кабинет, небольшую, плохо освещенную комнату. Она прошла к письменному столу с настольной лампой и стопкой книг и бумаг.  Возле стола приткнулись несколько стульев, у стены громоздился стеллаж с пачками технической документации.
     Она пригласила Гольдберга присесть и сама опустилась на стул. Он сел, поначалу не зная, куда  девать свою папку с бумагами - то укладывал ее на колени, то ставил рядом со стулом, водил рукой по волосам, перебирал пальцами и неотрывно глядел на нее. Она немного поерзала на стуле, не понимая, что же может произойти в ближайшие минуты. Наконец, Леонид Борисович собрался и, неожиданно улыбнувшись, спросил:
- А попить у вас найдется?
     Маргарет вскочила –улыбка у него хорошая, отметила мельком, - и подала стакан      с водой. Леонид Борисович немного отпил, аккуратно поставил стакан на стол:
- Скажите, как зовут вашего отца?
- Марк.
     Он вскинул на нее взгляд:
- Я так и думал.
     Маргарет, по-прежнему недоуменно, но без прежнего беспокойства, смотрела на  странного, явно нравившегося ей мужчину. Про него и раньше ей так говорили, что он с какой-то чертовщинкой. Все вместе складывалось.
- А вашу маму зовут Людмила?
- Людмила?
- Ну, да. Правда, в институте мы называли ее Милочка.
- Так ее звал папа. Вообще ее зовут Эмили.
- Это по-вашему теперь – Эмили. Понятно. А вы родились в Канаде?
- Нет, почему в Канаде? Здесь, в Москве. Мы уехали в семьдесят втором году, когда мне было четыре года.
- И как же вас звали здесь?
- Рита.
- Где сейчас живут ваши родители?
     Леонид Борисович не отпускал ее взглядом. Этим долгим темным взглядом он тянул ее в огромную, с неясным мерцанием, пещеру, наполненную воспоминаниями. Чем больше она рассказывала, оживляя в себе то, что давно уже, а что-то и никогда раньше, не приходило ей на память  с тех пор, как произошло, тем все длиннее становилась эта цепь в прошлое, по которой она то добиралась до самого начала, доступного ее памяти, то возвращалась обратно. Ее рассказ превращался в большой, все разраставшийся в размерах, путаный клубок разноцветных нитей-жизней ее близких. Родителей и брата. Под конец, туда случайно затесался и Роберт, втянутый неостановимой инерцией воспоминания, честного, как откровение. Так легко, просто, горячо и печально ей давно не было.
     Гольдберг сидел с раскрасневшимся лицом и широко раскрытыми глазами: они то  темнели временами набегавшей влагой, то освещались счастливым  светом, то снова мрачнели. Звуки ее голоса наполняли его и оживляли прошлое, и его, и чужое.  Оно ворочалось и кипело в нем, представляясь новым, хотя в чем-то знакомым, цветным фильмом о чужой жизни, абсолютно достоверным и реальным, даже  в деталях, никогда им не виденных до сих пор. Маргарет поняла это. Его реакция передалась ей, непроизвольно открыв  и высветив в ней самой то, чего никогда ранее она не стала бы никому открывать, тем более, здесь, в России, этому, совсем незнакомому ей человеку.
     Она замолчала. В комнате стало совсем тихо, только за стеной, на стройплощадке, глухо урчали машины. Сумерки наполнили комнату.
     Воскобойников с заказчиками, видимо, уже ушли, не мешая разговору.Леонид Борисович нащупал в кармане сигареты и в пламени вспыхнувшей зажигалки увидел устремленные на него глаза Маргарет. Она видела перед собой пожилого человека с большим лицом и массивным носом, зажатым мясистыми щеками, над которыми козырьками висели мешки подглазий, а сами глаза, блестя беспокойным, незнакомым огнем его прошлой жизни, то властно, то просительно были обращены к ней.
- Откуда вы знаете моих родителей?
     Он понял, что она никогда не слышала про него.
- Мы когда-то вместе учились в институте.  Потом я ушел оттуда и потерял их из виду, - на всякий случай соврал он.
- Понятно, - протянула она, - они мне ничего не говорили о вас. Вы, наверное, недолго вместе учились.
- Да, вроде того, - запнулся Леонид Борисович. – Давайте, зажжем свет.
     Маргарет встала, наткнулась на него в темноте и пошла к выключателю. Зажгла свет. Они смущенно смотрели на раскрасневшиеся лица друг на друга, оставаясь неподвижны:    он – сидя на стуле, с окурком сигареты, она – у двери.  Леонид Борисович прокашлялся   и спросил, есть ли у нее здесь машина.
- Да, я могу подвезти вас. Вам куда?
- Домой – и Леонид Борисович назвал район, где он жил.
- Это место я знаю. Там живут родственники мамы.
- Вы уже, наверное, навестили всю родню?
- Их мало осталось: кто умер, кто уехал.
- А родня отца?
- Родители давно умерли, единственный его брат живет в Израиле с семьей. Он уехал уже после смерти бабушки и деда. Папа говорил, что они очень переживали наш отъезд и, кажется, недолго прожили после этого.

                8
     Приехав домой, Леонид Борисович собрал из холодильника какую-то еду для дачи,     и вышел на улицу. Машина была в ремонте.  Он, недолго проехав в метро, сразу успел на подошедший автобус, который прямиком шел из Москвы до их дачного поселка.
     В окне автобуса вместе с бежавшим мимо лесом и редкими остановками мелькали прошлые, редко всплывавшие картинки того времени, когда он строил свою дачу. Рассчитывать на строительство капитального, теплого жилища, подобного богатым коттеджам, уже появлявшимся возле столицы, он не мог: таких денег у него не было. А все равно хотелось большой дом – Вика уже вышла замуж, внуки пойдут. Но не получалось. Спас положение один приятель, уговоривший своего знакомого, умельца и выпивоху, построить домик за небольшие деньги, которые удалось Леониду Борисовичу подзаработать к тому времени. Умелец привел  с собой еще одного, тоже умевшего и то, и другое, и Леонид Борисович с женой – пришлось взять отпуск - впряглись на время в обслуживание своих строителей: жена целыми днями готовила на небольшом очаге, который быстренько спроворили умельцы в углу участка; а Леонид Борисович возил на случайно нанятых машинах доски, гвозди, фанеру, скобы, панели, всевозможные ручки и планки. И таскал авоськи, набитые продуктами и бутылками с водкой.
     Старший умелец сам установил суточную алкогольную норму бригады: в будние дни –  бутылка вечером, в субботу – по одной – утром и вечером. Уезжали в воскресение         и к обеду в понедельник возвращались.  Так прожили почти три недели, после чего старший, пересчитав полученные за работу деньги, пожал Леониду Борисовичу руку и сказал на прощание:
- Жаль, быстро закончили. Уж очень хорошо баба у тебя кормит. Повезло тебе.
     После умельцев осталась коробка пахнущего свежим деревом двухэтажного ладного дома под крышей. К тому времени подошли к концу деньги, а отъезд Вики совсем отбил охоту заниматься дачей. Леонид Борисович с помощью свата затянул рубероидом  проемы окон в стенах и на террасе и  покинул свою стройку.
     Вернулся только следующей весной, пережив горечь и слезы, оставшиеся после отъезда дочери и зятя. Вика и Виктор собрали огромные кожаные чемоданы и покинули и их, и страну, в которой им жилось, наверное, не хуже других. Но хотелось еще лучше. Леонид Борисович на них не сетовал. Хотя и не одобрял. После этого он снова приехал на дачу с одним хмурым пареньком, который из остатков материалов прошлого года и прикупленных заново за несколько летних месяцев отделал дом изнутри и еще сарайчик в придачу сколотил. Леонид Борисович, не посещавший свою новостройку почти все это время, под конец лета приехал с женой посмотреть, что же там творится. Жена внимательно оглядела дом снаружи и внутри и решительно сказала:
- Леня, здесь надо жить.
     И они стали жить. Правда, дом был летний, и, дождавшись первых осенних холодов, они съехали обратно в московскую квартиру.
     Изредка звонил сват и как-то предложил кое-что усовершенствовать на даче. Новой весной, регулярно, в течение месяца, он приезжал по субботам утром с одним из сыновей, ладил Леониду Борисовичу что-нибудь из дачного хозяйства и, несмотря на уговоры остаться ночевать, к вечеру уезжал.
     Так, со временем, их летнее жилище приобрело вид, соответствующий понятию «дача». Появились элементарные удобства и какие-то грядки, на которых Леонид Борисович с женой при помощи соседей совершенствовали свои убогие знания и умения по огородной части. Они привыкли и полюбили свой участок, где ничто, кроме сорняков, не росло и не возникало случайно; все было сделано их руками или по их желанию и оплачено самой высокой ценой, ценой собственного труда и пролитого пота. По вечерам они сидели на крыльце, любуясь участком, и неспешно пускали сигаретный дым в вечерний, быстро темнеющий воздух. С отдаления доносился звон на колокольне кладбища, смутно черневшего и невидно тянувшегося в вечернюю даль каменной полосой длинного забора.
 
     Леонид Борисович, не торопясь, шел от автобуса к даче. В лужицах, на черном после дождя асфальте, отсвечивали огни редких фонарей. Запах сырого вечернего тепла приятно щекотал ноздри. Набухшие от затяжного дневного дождя земля, трава и деревья отдыхали, возвращая излишки накопившейся за день влаги. Над широким лугом, подступавшим         к  близкому лесу прямо напротив дачи, подымались невидимые потоки, от которых высокая, перезревшая луговая трава сливалась в темное, зеленовато-рыжее полотно с едва различимыми деталями.
     Воздух остывал от жара предыдущих дней и, охлажденный дождем, становился прозрачен. Леонид Борисович подошел к калитке решетчатого, уже почти невидного в темноте, забора дачи. Листва деревьев в саду, чуть освещенная закатным небом, немного блестела глянцем и казалась совершенной по насыщенному цвету, знаменуя прошедшее лето. Вдоль садовой дорожки высились ряды лаватеры. Нежно-розовые и белые, рубчатые лепестки цветов, прежде украшавших высокие стебли, уже опали, обнажив зеленые коробочки, местами поржавевшие от жары. Теперь эти остатки  напоминали заросли полевых цветов. В наступавших сумерках земля под цветами чернела и казалась гуще газонная трава.
     Ветер слабо раскачивал ветви берез на краю луга. Степенное колыхание ветвей походило на неведомый танец, приоткрывавший на миг оранжевое пятно заходившего солнца. Оно слепяще просвечивало и лучилось сквозь листву тонкими, острыми стрелками.
     Быстро темнела зелень леса. Деревья по отдельности теряли очертания и, еще недавно хорошо различимые, превращались в огромную, бесконечную, сплошную ограду с пиками      и впадинами, беспорядочно, но четко, проступившими на фоне румяного, подсвеченного уже из-за леса облака.
     Ожившая в вечернем, влажном тепле мошкара вилась редкими стайками, не особенно досаждая редким гуляющим дачникам на улицах поселка.
     Из окна кабинета на втором этаже Леонид Борисович смотрел на пустую улицу под окном, чуть прикрыв рукой глаза. В ушах, не переставая, слышался  негромкий,  с приятным акцентом, ровный говор Маргарет.
     Он вспомнил, как пару часов назад, прощаясь уже у его дома, она дала ему визитку, на которой дописала свой домашний адрес в Москве. Молча протянула твердый бумажный прямоугольничек и улыбнулась уголками рта. На его «до свидания» развернулась к нему всем телом:
- Я позвоню вам. Можно?
- Но вы же не знаете моего телефона?
- Знаю. Так можно?
     Гольдберг пожал плечами и стал вытискиваться из машины. Перед тем, как захлопнуть дверцу, бросил:
- Звоните. Если в голову придет.

     С того дня жизнь Леонида Борисовича неуловимо изменилась. Голос  с акцентом возникал время от времени, только паузы между этими звучаниями становились протяженнее. Он ловил себя на том, что пытается оживить эти звуки. Первые дни, безотчетно попадая в их власть, сразу возвращался мыслями в сумрак комнаты, вспоминая себя и запах ее духов, тихо сочившийся в темное пространство. Проблески критического рассуждения по этому поводу возникли у него лишь к концу недели:
- Ты что это задумал? Чего ты ждешь?
     Немного поразмыслив и не найдя даже подобия логичного ответа, Гольдберг       почему-то выругался и… ее голос прозвучал снова.
- Ерунда какая-то. Надо с этим завязывать. Ты услышал все ответы на свои вопросы. Марка уже нет. Виниться не перед кем. Не перед ней же? Успокойся, никто тебя уже ни в чем не обвиняет. Даже Орлецов не винит в том, что ты к ним не примкнул после этого.
     И все равно он чувствовал, что там, в темноте кабинета, из ее голоса, из того, что она рассказывала и того, что он ответно вспоминал, медленно, как из кокона вытягивалась тончайшая, чуть проблескивавшая памятью ниточка. Даже не ниточка – паутинка, с одной стороны была она, а с другой… Понимая это, он спросил себя еще раз:
- Ты что-то пытаешься затеять? Но это же глупо.
     Все эти отвлеченные игры ума возникали в перерывах, вернее, паузах того, чем он был неотрывно занят все это время, ставшее не самым простым. Если его сравнить хотя бы  с событиями недельной давности.
     Леонид Борисович внешне никогда не смотрелся веселым человеком, хотя мрачным по натуре не был. Оболочка спокойствия была более привычна его внешности, но на веселье отзывался почти сразу. Настроения последней недели, видимо, все–таки отразились на его личине, которая теперь больше свидетельствовала о том, что ее обладатель находится      в состоянии внутреннего, довольно глубокого и неясного для самого себя раздумья. Жена это заметила, как–то улыбнувшись его несообразному ответу на ее вопрос:
- О чем ты думаешь? Что-то случилось? Или тебе опять дали большую работу?
     Леонид Борисович непонимающе смотрел на нее, пока до него не дошло, что его начало вести не в ту сторону. Немного смешавшись, отговорился:
- Да, ладно. Просто задумался. Не обращай внимания.
     Жена деликатно настаивать не стала. А он понял, что дело складывается не так просто: Маргарет не выходила из головы. В последнем разговоре с Воскобойниковым среди прочего он узнал, что она улетела на Урал по делам фирмы и должна вернуться где-то      на следующей неделе.

     Между тем близился его день рождения. Вовсю бушевал красочно-радостный сентябрь.  Погода вселяла надежду на продолжительное и приятное осеннее тепло, которое еще позволит пожить на даче. Жена находилась там безвылазно последние две недели, работая над большим переводом, и Леонид Борисович, если не было больших задержек в институте, сразу после работы ехал домой и оттуда отправлялся за город на своей машине. На работу он ездить на машине не любил – центр города, всегда перегружен, ни машину поставить, ни толком выехать. Нет, лучше на метро. А на дачу – с огромным удовольствием, не спеша.
     Гостей собрали на выходной. Накануне Леонид Борисович завез на дачу продукты  и выпивку, так что оставалось все это превратить умелыми стараниями жены во вкусную еду для аппетитного сопровождения всевозможных напитков. Ему очень хотелось увидать своих друзей,  - родни почти не осталось, - привычных и поначалу слегка сдержанных из-за редких встреч, а потом  радостно открывающихся и улыбчивых, уже совсем немолодых людей, составлявших едва ли не самую дорогую для него часть взрослой жизни.
     Все они и каждый, со своими бедами, проблемами, хворями, разводящимися детьми, больными собаками, бесчувственными начальниками, шумными соседями и спаренными телефонами, оставили это за спиной на один сегодняшний  день  и приехали к нему, чтобы  увидеться, поговорить о сегодняшнем и, конечно, что-то вспомнить. И себя, и их всех, молодыми, тащившими поутру в детский сад своих еще не проснувшихся  детей, чтобы затем бежать на работу, за которую получали два раза в месяц то, что  называлось заработной платой, на которую не купишь так нужных женам сапог «аляска», не говоря уж о большом телевизоре или хотя бы части польского кухонного гарнитура; зато мерзли в плотных, сгрудившихся очередях на выставки в музей Пушкина или Третьяковку, в радостном предвкушении несли домой плотно обернутые в газету книжки от знакомых или трепанные, толстые подписные журналы с трижды приклеенными обложками и страницами, чтобы за один отпущенный на это вечер или, если не успеешь, ночь, прочесть то, что читали           и обсуждали на всех кухнях, а потом, собирались вместе, у кого-то из них, вокруг стола    с шикарным югославским хрустальным блюдом из «Ядрана», наполненным волшебным «оливье», и заливали в себя кислый «Рислинг» или крепленые «Три семерки», захлебываясь молодостью, табачным дымом и возбуждением спора, в котором рассказывали или доказывали что-то свое, иногда понятное и собеседнику.
     То ли от застольных воспоминаний, то ли от впечатлений последнего времени, Леонид Борисович как-то незаметно «набрался». К концу застолья он уже чувствовал в себе некую расслабленность, появилась неудержимая легкость в высказывании всего, что в голову взбредет, и, как в таких случаях водится, с некоторыми проблемами в произнесении этих, наверняка,  глубоких мыслей. 
     Когда гости, довольные встречей, друг другом  и столом, разъехались,  он принялся, было, помогать жене собирать посуду со стола. Дело чуть не кончилось конфузом:  не удержавшись на ногах, он уронил кучу тарелок на пол. Жена велела идти в сад отдыхать – сама справлюсь.
     Он немного посидел в старом деревянном кресле под яблоней:  еще со времен, когда оно стояло на балконе московской квартиры, он любил в нем отдыхать. Потом, плохо соображая, куда и зачем, поднялся и двинулся по дорожке в направлении дома. Но непослушное тело сдвинулось в сторону и уткнулось в стоявшую сбоку зеленую бочку с водой, наполовину иссушенной летней жарой. Схватившись за ржавый край, он тупо смотрел на поверхность воды, едва отсвечивавшей в глубине затененного сумерками металлического цилиндра. Потом с трудом оторвался от спасительной преграды и нетвердым шагом поплелся к крыльцу.

                9
     На другой день, после встречи с Гольдбергом на стройке, Маргарет с утра занималась составлением отчета для головного офиса. Текст был написан наполовину, и еще накануне она мысленно представляла, чем и как его заканчивать. Вместо этого она стала припоминать снова, как и прошедшим вечером, и самого Гольдберга, и непонятное, поначалу, его поведение, и как потом он беззвучно сидел во тьме кабинета, изредка напоминая о себе вопросами, произносимыми хрипловатым, надтреснутым голосом.
     Проводив его накануне, она поехала к себе на квартиру, которую снимала в Москве. Позвонила матери, чтобы рассказать о своем новом, неожиданном знакомстве. Мать не сразу поняла, о ком идет речь. Потом, видимо, не только разобрав,   но и вспомнив его фамилию, воскликнула – Леня! и стала  торопливо рассказывать какую-то историю, где Гольдберг выглядел героем, бросившимся защищать ее отца. Правда, суть этой истории Маргарет понять не смогла, но явная симпатия и благодарность к Лене слышалась  в каждом возгласе мамы. Маргарет попыталась прояснить, что же подвигло Леонида Борисовича на героический поступок, но мать скомкала этот разговор и стала выяснять, как долго она еще предполагает пробыть в России, как питается, как себя чувствует, не звонит ли ей Роберт. Маргарет, как обычно, коротко ответила на все вопросы, забыв поинтересоваться, как мама устроилась на новом месте в Калифорнии, куда ее перевез, наконец, брат.  Распрощавшись, она задумчиво смотрела на пикающую сигналом телефонную трубку и медленно положила ее на апппарат.
     Видимо, отца с Леонидом Борисовичем связывала не только какая-то история,         но что-то более важное и сложное еще до этого, подумала она. Как бы то ни было, здесь, в Москве, оказался человек, близко знавший ее родителей и чем-то заслуживший их благодарность. Это приятно волновало, заставляло еще раз вспоминать  эпизоды вчерашней встречи.
     Мужчины, подобные Гольдбергу, импонировали, если не сказать, нравились Маргарет – и по внешности, и по проявлениям характера, чуть приоткрывшегося вчера, и сложившегося в ее представлении еще до встречи, по рассказам Воскобойникова. Правда, Леонид Борисович был почти вдвое старше большинства мужчин, на которых Маргарет могла обратить внимание, оценивая их внешность и характер; не считая, конечно, сослуживцев, с которыми она не признавала никаких отношений, кроме служебных. Она припоминала его фразы,  голос, которым они были произнесены, и ироничное выражение лица с чуть прищуренными глазами.
     Написание отчета растянулось почти на весь день. В течение этого времени в ней нарастало желание позвонить Леониду Борисовичу, чтобы пригласить его вечером в ресторан или хорошее кафе, как это принято у них, на Западе. Она хотела еще раз увидеть его, поговорить о том, что произошло в жизни ее родителей и его собственной, что связало воспоминанием, не только не забытом с годами, но легко ожившем при упоминании знакомых имен.
     Почти сложившийся план вечерней встречи был нарушен звонком с Урала: там что-то не ладилось с их конструкциями и требовался  ее срочный приезд. Она пообещала приехать по возможности быстро и пошла к шефу офиса доложить о возникших проблемах. Шеф согласился с ее срочным выездом, согласовав это с кем следует,  и отпустил домой. Через несколько часов Маргарет уже сидела в самолете, который нес ее навстречу очередным проблемам.
     Вечерами, возвращаясь в местную гостиницу, Маргарет отчаянно скучала, хотя       при этом отклоняла приглашения своих галантных хозяев провести вечерние часы в каком-нибудь ресторане в городе или за его пределами. Не из каких-либо опасений за собственную безопасность, о чем все-таки следовало побеспокоиться, но Бог пока берег.Неинтересно ей все это было: ни люди эти, ни их времяпровождение, ни разговоры. Конечно, обязательные банкеты – все-таки она представляла известную зарубежную фирму – посещала, восторгая окружавших ее роем здешних начальников и повергая в зависть женскую часть присутствовавших и внешностью, и русским языком, и ловким, быстрым умом, не уступавшим местной назойливости, хитрованству и, порой, откровенной нахрапистости.
     В один из таких скучных вечеров она сидела в своем полуосвещенном номере. В открытую форточку тянуло запахом еды из ресторана на нижнем этаже. Глядя  на дрожавшее в оконном стекле отражение света рекламы, Маргарет, безотчетно для себя, набрала номер домашнего телефона Леонида Борисовича. Уже слушая длинные гудки,   начала соображать, что, вероятно, этого не стоило делать, и, пока мысль продиралась через сознание, в трубке раздался щелчок и послышался густой голос Леонида Борисовича:
- Слушаю.
- Здравствуйте, мистер Гольдберг. Это – Маргарет – непонятно начала она.
     В трубке наступила пауза.
- Алло, вы меня слышите, это я – Маргарет.
- Да, - чуть поперхнувшись от неожиданности, отозвался Леонид Борисович.
     Она все еще не понимала, зачем звонит, что надо сказать. Наверное, хотела услышать этот хриплый голос еще раз.
- Где вы находитесь?
- Я – в Н. Здесь проблемы у наших клиентов и мне пришлось срочно вылететь.Я вернусь на следующей неделе, - словно оправдываясь, заторопилась она. – Я так хочу вас видеть. Мне надо говорить с вами. Вы не против? 
     Опять пауза, потом раздался его задавленный расстоянием голос:
- Я тоже хочу. Очень…- он замолчал.
- Я вас слушаю, Леонид.
- Я буду вас ждать.
- Да. Я сразу позвоню. Когда вернусь.
- До встречи.
- До свидания, – Маргарет положила трубку. В ушах стучало. Перед ней в зеркале полыхал взметнувшимся огнем костер с двумя громадными, сверкавшими отблесками этого огня, угольями глаз.

     Гольдберг был ошарашен звонком Маргарет. Сидеть на месте он не мог и возбужденно ходил по комнате, пока не наткнулся на вышедшую из его кабинета жену. Она посмотрела на него поверх очков и, улыбнувшись, спросила:
- Кто звонил? В чем дело? Ты какой-то необычный.
     Леонид Борисович запнулся на ходу и, напустив на лицо равнодушие, пробурчал:
- Да, это по работе. Небольшие новости, но, в принципе, ничего особенного.
     За многие десятилетия совместной жизни они с женой придерживались неписанного правила - она могла интересоваться любыми вопросами, касавшимися его работы, а Леонид Борисович был волен отделываться любыми ответами: как ответил, так  ответил. Больше его ни о чем не спрашивали. Вранье в доме заведено не было. Некоторую его замкнутость, нежелание рассказывать в подробностях жена тоже хорошо знала и настаивала в самых редких, с ее точки зрения,  случаях. На этот раз, как ей показалось, случай был не из таких.
     На следующий день Леонид Борисович явился на работу необычайно одушевленным.      С интересом перелопатил почту, скопившуюся за несколько дней отсутствия в кабинете и почти десять минут кряду проговорил со Стасом Зелениным, молодым парнем, которого пересадил к себе в кабинет вместе с компьютером. Хотелось иметь рядом не только смышленого помощника, но и авторитетного консультанта в освоении этой волшебной машины, которую ему недавно тоже установили. Зеленин не выдержал поразительной болтливости шефа – шутка ли, Леонид Борисович целых десять минут разговаривал с ним. Это было столь необычным, таинственным сигналом, что Стас не замедлил поделиться новостью с друзьями в курилке. Более того, когда он возвратился из курилки  в комнату, шеф неподвижно стоял у окна, глядя на грязную улицу, где непрерывно тянулись и сигналили бесконечные машины. Он не обернулся на появление Стаса, продолжая совершенно несвойственное ему созерцание. Обычно, Зеленин видел начальника только сидящим за письменным столом, с низко опущенной головой: он водил по бумагам или чертежам длинным носом, очки на лбу. Словно обнюхивал содержимое, заключенное в них. Редкое, одиночное покрякивание или покашливание – когда как получалось – означало раздумье, завершавшееся негромким «так». Интонация, с которой произносилось это краткое заключение, могла означать удовлетворение или неудовольствие. Сотрудники понимали значения этих интонаций и, определив по тональности смысл заключения шефа на представленный материал, без лишних вопросов или забирали бумаги, либо интересовались, что надо подправить.
     Сегодня почти все «так» носили удовлетворительный оттенок: дело шло споро, как будто само катилось. Леонид Борисович, оставив помощникам несколько заданий, распрощался и отправился на какой-то семинар-консультацию, куда его пригласили еще      на прошлой неделе. Там все прошло хорошо и интересно:  его слушали с удовольствием;  в свою очередь, он частично, но все же получил ответы на интересовавшие его вопросы. И все это – в предвкушении маячившей завтра пятницы, короткого дня, в конце которого он спокойно отправится на дачу.
     Гольдберг намеренно не очень вдумывался в причины легкости своего сегодняшнего бытия. Только изредка всплывала фраза – я сразу позвоню, когда вернусь, - сказанная в трубке далеким голосом. И следующий день тоже задался - бодрил солнцем, нерешительно проглядывавшим  в облаках, шуршанием сухой листвы под ногами,когда  Леонид Борисович шел на работу по неубранному утреннему бульвару. Обычная по пятницам планерка у начальства была краткой и неогорчительной. Леонид Борисович с легким сердцем, что-то подмурлыкивая, шел по коридору до кабинета, не обращая внимания, как встреченные им  сотрудники оборачивались в его сторону, а некоторые даже плечами пожимали: не иначе Гольдбергу или орден собираются дать, или на госпремию выставили. Уж очень приподнят и привычная хмурость куда-то подевалась. Хотя, как обычно, здоровался не со всеми: не потому, что не считал нужным, а просто, как  объяснял сам, не успевал всех заметить. Мыслитель тоже, Боже мой!
     Время быстренько бежало к финальному звонку. Леонид Борисович мысленно перебирал, что необходимо захватить из дому на дачу. Зазвенел телефон. Он, не спеша, взял трубку:
- Здравствуйте, Леонид, - раздалось чуть издалека ее голосом.
- Да, да, здравствуйте, - растерянно проговорил он и воровато оглянулся - в кабинете никого не было.
- Я не смогла дождаться, пока уеду отсюда, и решила вам позвонить.
- Да, - все никак не мог найтись Леонид Борисович.
- Я хотела услышать ваш голос. Просто так. Пожалуйста, говорите что-нибудь, - неслось из трубки.
- У нас хорошая погода, а у вас? – брякнул он первую пришедшую на ум фразу.
- О! У нас дождливо. Мы закончили обсуждать текущие проблемы и меня забирают на выходные дни в поездку на какие-то живописные местные озера. А что вы будете делать в выходные?
- Я? Поеду сегодня на дачу. – Он помолчал. - Послушайте, Маргарет, вы не представляете, как это хорошо, что вы сейчас звоните.
- Правда? Я так боялась показаться назойливой. Но мне очень хотелось. Очень – выдохнула она.
- Вы там, наверное, очень заняты, за вами все ухаживают?
- И то, и другое. Но меня интересует, нет, волнует, совсем не то. Я много думала эти дни  о нашем с вами первом разговоре и о том, что мама про вас рассказала.
     Гольдберга окатило жаром - Вот оно. Настигло, не пропустило. Только задержалось надолго. Все-таки стукнул его Марк напоследок еще раз. Хоть и с того света.
     На том конце провода забеспокоились:
- Почему вы молчите? Мама сказала, что они с отцом считали вас единственным человеком, который помог папе в какой-то трудной ситуации. Что это такое было, я не поняла. Ну, ладно, - заторопилась она, - приеду, и мы обо всем будем долго говорить. Сейчас я хочу вам сказать вот что. Я видела вашу реакцию на эти давние воспоминания. В такой промежуток вмещается целая жизнь. Моя, например. И вы, и мои родители были моложе меня, как я есть сейчас. Даже если тогда что-то произошло, так давно, то почему вы сохраняете это в себе и, тем более, зачем это надо переживать сегодня?  Ведь у вас теперь совсем другая жизнь. Почему вы, как мне показалось, позволяете отнимать у себя что-то, наверное, значительное, а взамен храните  неприметное, затертое прошлое? Мне это не понятно. Но мне хочется это понять. И еще я хочу понять в этом всем  немного и себя. Может быть, вы мне сможете помочь? – сказала она, то ли вопрошая, то ли настаивая.
     Леонид Борисович никак не мог проглотить жесткий ком, нараставший в горле.        Лицо блестело испариной.
- Знаете, - едва проговорил он, потом прокашлялся и повторил, - знаете, все это очень непросто, о чем и как вы говорите. И для меня так неожиданно. Я буду вас ждать. Тогда, может быть, мы сможем разобраться. Вместе. До свидания.
- До встречи в Москве. Спасибо.
     Гольдберг положил трубку. За что спасибо? Солнце в окне потускнело, в голове стоял туман, неприятно прилипла взмокшая рубашка. Он с усилием раздвинул узел галстука  и расстегнул тугую пуговицу воротника. В коридоре продолжительно зазвенел звонок.        Пора на дачу.

                10
     Спал Леонид Борисович плохо. Проснулся среди ночи и лежал без сна, с закрытыми глазами. Постепенно включился слух, почти не потревоженный тихим ночным покоем. Мир спал. Через задернутую портьеру мутно просвечивал прямоугольник окна, освещенного уличным фонарем.
     Он открыл глаза. Потом решил: надо заснуть. Покрутился с боку на бок и только окончательно проснулся. Попробовал думать о том, что предстояло сделать на участке днем, но, еще сонные, мысли расползались, никак не выстраиваясь в аккуратный ряд. Он услышал голос. Это был голос Маргарет, говорившей по-английски. Леонид Борисович никогда  не слышал, как она это делает, и стал вслушиваться. Чем больше он напрягался, тем голос становился тише. Потом она отчетливо произнесла: «До встречи в Москве. Спасибо» и он увидел, как она улыбнулась уголками рта. Как тогда, в машине.
     Леонид Борисович уставился в тьму плохо различимого потолка.
- Что с тобой происходит, братец?
- Да, что-то неясное, сам не понимаю. Зацепила меня эта женщина и, похоже, чувствует какую-то зависимость и от меня.
- Смотря что называть зависимостью?
- Ну, тогда, скажем, какое-то чувство.
- Что касается чувства, это, брат, скорее по твоей части. Хотя ты, наверное, и не помнишь уже, как это случается?
- Может,  так.
- Но ты не думаешь, надеюсь, что этому надо придавать большое значение? Кто ты и кто она? И годков тебе вдвое больше, чем этой красавице. А, главное, с чего вдруг?
- Сам не знаю. Потянуло. Может, эти воспоминания подыграли?
- Ну, они, скорее, должны оттолкнуть, чем привлечь. Это же – дочь Марка. Стало быть, ты ей в отцы годишься, козел старый. Разве тебе мало того, как он напоследок ткнул тебе в морду? Слабак. Помнишь?
- Нет, обиды тут никакой нет. И не было. По ее словам, меня там вообще героем представляют. И ей так сказали.
- А тебе только того и надо?
     Леонид Борисович поморщился и слегка выгнулся грудью от нараставшего внутри тепла. Где-то в груди тихонько разгорался костерок. Тепло от него становилось все нестерпимее и уже жгло. Он никак не мог унять это ощущение.
- Вот, черт, еще что такое? – пробурчал он, поднимаясь, чтобы найти какую-нибудь таблетку. Вышел на террасу, подошел к столу у широкого окна. Плотный туман застилал все вокруг, горящие уличные фонари расплывались мутными лунами, неясно темнела стена соседского дома. Он выпил воды. Жгло уже меньше. Таблетки решил не искать, - все равно не помнил, где они лежат, - и вернулся в постель. Жена, причмокнув во сне, привычно привалилась щекой к его плечу, тихо, равномерно и протяжно шелестя дыханием.
     Ближе к подступавшему утру, Леонид Борисович забылся прозрачным сном, сквозь который проникали неясные звуки просыпавшейся жизни за стенами дома.
     Когда он вышел в отсыревшую траву сада, утро вступило в свои права и полнокровно звучало со всех сторон тюканьем топора на краю их участков, скрипом колодезного ворота, побрехиванием соседской  собачки и еще многим из того, что наполняет смыслом дачное житье. Жена неясной тенью двигалась за окнами террасы. Леонид Борисович медленно пошел вдоль дома, оставляя на газоне след примятой влажной зелени. За забором толпилась стайка молодых березок, верхушки которых тихо обвисали в туманном безветрии гибкими ветвями. Что-то царапнуло по руке: низкорослые багряные кусты топорщились вдоль забора колючими ветками с проблесками кровинок барбариса.
     Он заметил лопату, торчавшую в пустой грядке, видимо, забытую с прошлого приезда:
- Надо бы землю под яблонями вскопать, - и, взяв лопату, подошел к большой, раскидистой, еще пушистой от несброшенной листвы, «мельбе». Неподалеку  горел,          не отцветая, большой куст пунцовых георгинов.
- Не на месте посадил, - заметил он про себя, - на следующий год надо бы подальше от яблони. Встал спиной к кусту и вонзил лопату в сыроватую черную землю под деревом. Внезапная боль в груди пронзила его, поползла к горлу и дальше - в голову. Глаза широко распахнулись и, судорожно хватнув воздух деревенеющим ртом, он всем своим немалым ростом мертво шмякнулся оземь. Из-под руки кровавил сломанными цветами подмятый  куст.
      От далекой кладбищенской колокольни донесся звук колокола. Ответом в пасмурный воздух протяжно улетел истошный крик жены.

     Октябрь 2008г – февраль 2009г.