(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)
К Серёже и Марусе Сапсай приехала гостья, Галя Стогний. Это была не просто гостья – это была горячо желанная гостья, дорогая подруженька детства, золотой человечек. Не виделись они пятнадцать лет. Была Галя одинока, жила в глухом селе недалеко от Великой Печи, в хозяйстве имела девять кур (с петухом вместе) и одну «гындычку» (индюшку), которую держала «до Риздва» (до Рождества), а потом – под нож. Она договорилась с соседкой присмотреть за живностью, и поехала.
Гостила Галя у Сапсаёв уже дней десять. Всё было хорошо. Собиралась через недельку в обратный путь. И тут как-то ночью разразилась гроза. Дождь долго не начинался – прежде чем упали первые капли, прошло около часа, и всё это время почти непрерывно сверкало и гремело.
С гостьей случился припадок: её охватило беспокойство, она металась, дрожала, хрустела суставами пальцев. Не хватало воздуха, о чём свидетельствовали шумные вдохи и выдохи. Вскакивала и тут же садилась. А то вдруг рвалась куда-то бежать. Глаза испуганные. Лицо растерянное. Ни просьбы, ни мольбы, ни увещевания хозяйки не доходили до неё.
Тогда Маруся стала оказывать подруге лечебную помощь по старинному принципу знахарей: что у больной – не знаю, но лечить умею. Она положила ей на затылок компресс из распаренных отрубей и принялась отпаивать горячим молоком с козлиным жиром и акационным мёдом. Сергея дома не было: началась косовица, и он уже вторую ночь с бригадой и техникой ночевал на дальнем полевом стане.
Приступ оборвался так же внезапно, как и начался: Галя перестала метаться, села на кровать, устало положила руки на колени и минут десять смотрела в одну точку. Потом уснула. Утром, когда Маруся поинтересовалась, как она себя чувствует, ответила: «Та зара ничо, токо тягарь якийсь у грудях. И тело… як побытое. А так наче ничо. Ну и млосно якось».
Маруся сварила ячменный кофе, та с удовольствием выпила чашечку, и к обеду стала вообще как огурчик. Следующая ночь прошла благополучно, новый день тоже. Галя попросила Марусю ничего не говорить Сергею, когда тот вернётся. Маруся заверила, что, конечно же, ничего не скажет. Незачем ему знать. Она собиралась и дочь предупредить, чтоб та «мовчала як рыба об лёд». Правда, дочь мало что соображала – врачи нашли у неё сильное отставание умственного развития – но подстраховаться не мешало.
Была середина июля. Стояла жара. Парило. Ждали очередного дождя, но он не пошёл – собираться собирался, а пойти не пошёл. Дня через два «протряхло» (чуть просохло), и Маруся решила, пока Галя не уехала и сможет помочь, «подпушить» (взрыхлить) грядки и «подгорнуть» (окучить) картошку. Взяли тяпки и все трое – Маруся, Галя и Зинка – пошли на огород, который находился тут же, за хатой.
Настроение у подружек было приподнятое, даже какое-то игривое. Ничто не предвещало никакого худа. Распаренная мягкая земля легко поддавалась обработке, нежно касаясь стоп полольщиц своим разогретым влажным телом. Она издавала плодородный аромат, знакомый только настоящим хлебопашцам.
Величаво проплывали бело-серые кудрявые тучки, похожие на большие охапки взбитого хлопка-сырца. Тень от них, перемещаясь по земле, дарила вожделенную прохладу. Стоило тучке уйти – снова духота.
Но худо, хоть и не ахти какое, всё-таки случилось: Зинка поранила тяпкой ногу. Девочка коротко ойкнула, сморщилась от боли, присела и растерянно смотрела, как густая тёмная кровь, пробегая струйкой по голой стопе, уходит в рыхлую почву. Мать дала ей подзатыльник и стала ругать: «Роззява! Держишь цапку як инженерша якая-ныбуть». Маруся схватила дочку за руку и потянула домой промыть рану и наложить повязку. Галя увязалась за ними.
Пока Маруся искала чем перевязать рану, Галя взяла из буфета рюмочку – из неё хозяйка пила «Капли датского короля» – приставила Зинке к ноге, чуть ниже места повреждения – так, чтобы туда стекала кровь. «Нашо (зачем)?» – спросила Маруся. Галя ответила, что так надо: кровь вымывает микробы, предотвращая тем самым опасные болезни. «Стовбняк, напрыклад, – уточнила она, – Антонов вогонь...» (Антонов огонь – рожистое воспаление.)
Но почему в рюмочку? – недоумевала мать. Она протянула Гале чистую тряпочку – на, бери, пусть течёт в неё. Галя отстранила тряпочку, пояснив, что кровь надо собрать именно в какую-нибудь посудину – чтоб потом была возможность произнести над нею заклинание. Тогда никакая зараза к девочке не пристанет, и рана быстро заживёт.
И вообще, – сказала Галя, – есть такой метод лечения: специально отворяют кровь и произносят над нею слова, выгоняющие болезнь из организма. Мало кто знает эти слова, а она, Галя, знает – её научила баба Доря. И было бы глупо упустить случай: кровь всё равно бежит, причём бежит без толку, так почему бы не оздоровить девочку, коль уж есть такая возможность? Странно... Разве мамаша не желает, чтоб дочь поправилась?
Маруся недоверчиво смотрела на подругу, необычное поведение которой зародило в ней какую-то смутную догадку. Но эта догадка тут же растаяла, не успев полностью завладеть сознанием. Она махнула рукой и сказала, что всё это чепуха на постном масле, что до «свайбы» и так всё заживёт как на собаке.
Но Галя не отходила от Зинки и продолжала держать рюмочку у раны – как приклеенная. Мать легко, но настойчиво отстранила её: «Та шо за выдумки! Ны делай з гамна пулю. ТикАй, дай перемотаю».
Маруся «перемотала» ногу – и вот они снова в огороде. Девочку оставили дома, наказав немного полежать, а потом наломать «трусАм» (кроликам) веток акации, а то с утра сидят голодные, бедные. Уходя, Галя поставила рюмочку с кровью «в холодок» (в тень) и накрыла опрокинутой вверх дном литровой банкой – чтоб не лезли мухи.
Закончив работу, Маруся принялась готовить борщ, Зинка вызвалась месить тесто на вареники. «А я займуся своим делом, – заявила Галя, – пОтим допомогну вам (потом помогу вам)». Она поднесла кровь к лицу, стала разглядывать её, нюхать, чуть ли не на язык пробовать. Создавалось впечатление, что она собирается её выпить. Видя, что за ней наблюдают, стушевалась, и попросила у Маруси немного муки – на одну небольшую пышечку.
Высыпала муку горкой в мисочку, сделала по центру углубление. В углубление вылила кровь, которая успела свернуться, так что она не вылилась из рюмочки, а после встряхивания выскочила оттуда вся сразу в виде рыхлого комочка. Галя размяла его пальцами (был момент, когда она украдкой лизнула окровавленный палец), добавила воды и замесила тесто.
Расплющив его ладонями, положила на сковороду и изжарила пышечку. Потом, не дав как следует остыть, взяла её, горячую, и, перебрасывая в руках, чтобы не обжечь ладони, отошла от кибички (примитивной дворовой печки под кизяк) на несколько шагов, под навес. Там, отламывая кусочки, подносила их к носу и с упоением нюхала горячие разломы, после чего отправляла в рот и с жадностью съедала. Так она поглотила всю эту ужасную пышку.
Маруся, стоя у «кибички», одним глазом наблюдала за тем, что вытворяет подруга. От увиденного её стало «канудить» (тошнить). Наворачивались рвотные спазмы. Она не выдержала и крикнула подруге: «Фу! Як воно тибе лезить! Не противно, га? Прям наче б то вурдалачка якая-то…» Зинка с открытым ртом уставилась на мать. На её скудоумном лице застыл вопрос: а что это, собственно, такое – вурдалачка? Но она промолчала.
Галя никак не отреагировала на марусино «фу», только сказала, что теперь Зинка поумнеет. Маруся скептически кинула: «Боюся…» Но тут же спросила у дочки со смехом: «А ну-к, Зинаида Батькивна, скоко бУдить од пьятёх однять тры и додать одын?» И та, представьте, ответила правильно: показала три пальца. Мать была восхищена, будто свершилось великое чудо: ведь до этого Зинка не умела, что называется, до десяти сосчитать, а тут вдруг такой прогресс...
Маруся с улыбкой раскинула руки, чтоб на радостях объять всех и вся, и ликующим голосом произнесла: «Та невже ж, Галю, такое може буты?!» Та скромно опустила очи долу.
Уже поздно вечером, когда Зинка ушла спать, Маруся и Галя сели рядышком на «прысьбу» (завалинку) и долго-долго шептались о чём-то своём, сокровенном. Хозяйка, расположив подругу на доверительный лад, предложила ей открыться перед нею как на духу.
Галя открылась, и вот что рассказала. Пять лет тому назад она отправилась с бабами по грибы и попала в сильнейшую бурю с грозой. Бабы, гоняясь за грибами, разбрелись кто куда и вскоре потерялись из виду. Когда хлынул внезапный ливень, Галя спряталась под большое раскидистое дерево. Вдруг ветвистая ослепительно-белая молния, возникшая, что называется, перед самым носом, и невероятной силы гром раскроили небо, и дерево – то ли от молнии, то ли от ветра – «рощахнулося» (разломилось) пополам, издав такой жуткий треск, что бедной женщине показалось, будто рушится мир.
Словно встревоженная куропатка, поднятая с гнезда, выскочила она с криком из столь надёжного, как ей казалось, укрытия и помчалась «навпростэць» (прямиком, не разбирая дороги) по направлению к селу, ничего вокруг не видя и не слыша – «як малахольная». Одна мысль владела ею: скорей добраться до хаты, закрыться на засов, завалить себя подушками, а там будь что будет. Умереть, так хоть на своей постели.
Почти всё так и было. Заскочив в хату, забилась в дальний угол, накрылась толстым ватным одеялом и просидела там «хтозна скоко» (неизвестно как долго). Когда мало-мальски оклемалась, ощутила, что нервное потрясение бесследно не прошло: вскрылась нехватка чего-то такого, без чего она не может существовать. Вскоре поняла: ей позарез нужна кровь, она жаждет её пуще глотка воздуха. «Захотилось Петру мерзлого гимнА», – проронила Галя в свой адрес расхожую ироническую фразу, и стала искать где бы добыть крови.
Она заманила в сарай курицу, поймала её, трясущимися руками отрубила голову и стала ловить ртом тёплые красные струйки. Обезглавленная курица трепыхалась в галиных руках, а голова, отскочившая от плахи, смотрела на неё ещё живым глазом. Те капли крови, которые в рот не попали, Галя слизала потом – чтоб ничего не пропало зря.
Но оказалось, что это не совсем то, чего ей хотелось. Ей хотелось… человеческой крови. И не своей – чужой!
Жажда крови закрепилась навсегда, став болезнью. Правда, иногда она уменьшалась, но потом разгоралась с новой, подчас ещё большей силой. Обострения сопровождались аурой в виде приступа, подобного тому, что был третьего дня. Именно гроза, родив в ней однажды пагубную страсть, всякий раз эту страсть и обостряла. Рассказав эту историю, Галя начала горько плакать, жалуясь как ей тяжело жить: «Ны будешь же людЯм глотки грызть, шоб крови покуштувать – ныхто ны дасть».
Марусе и омерзительно было слушать Галю, и страшно, и грустно. Но жалость к подруге, заменявшей ей сестру, пересилила все эти чувства – она «подпряглась» к ней и тоже стала голосить. Обнявшись, женщины выли, будто плакальщицы на похоронах.
Правильно говорят, что всё проходит. Вот и Галя с Марусей: погоревали-погоревали да и успокоились. Выплакавшись и высушив слёзы, стряхнули печали, приободрились. Даже посмеялись над собой – что такие тонкослёзые уродились. Уже совсем-совсем успокоенные, спели для поднятия настроения две старинные украинские песни, которые любили певать в девичестве: «ПосiЯла огiрочки (Посеяла огурчики)» и «А Василько сiно косить (А Василёк сено косит)». Ещё с полчасика посидели, и пошли спать.
Проснулись поздно – и не удивительно: вчера было так много волнительных эмоций, что хорошо хоть в десять встали, могли бы и позже. Проснувшись, но ещё лёжа в постели, Маруся прокручивала в голове такие мысли: «Какая благодать! Серёжи нет, ни перед кем на цырлах ходить не надо, валяйся хоть до полудня».
С Серёжи мысли перескочили на картошку, которую успели-таки «подгорнуть». Потом на домашние дела – и их переделали. Ну а про обед и говорить нечего: борщ есть, на три дня наварила (вот только не скис бы – надо будет завтра перекипятить). Всё складывалось как нельзя лучше.
О! – блеснула у неё идея, – а не устроить ли сегодня генеральный расслабончик? Нажарить семечек, наварить пшёнки (молодой кукурузы в початках)… Хоть денёк отдохнуть. Иногда полезно побездельничать. Глядишь, и насчёт Гали какая-нибудь мыслишка придёт: может, к Ивановне надо будет сводить её, к знахарке. Или к деду Довбне – тот, говорят, ну прямо чудеса творит.
С этими планами она вышла во двор и увидела, что Зинка с перемотанной ногой стоит у забора и о чём-то беседует с соседкой, вернее даже, не беседует, а «даёт интервью». Та спрашивает, эта отвечает. Маруся подошла к ним с намерением увести разговор в сторону, ибо знала, что дочка всё выболтает. Но было поздно – дочка уже выболтала. «Марусь, – спросила соседка со страхом в глазах, – а шо тут мине Зина каже, будто б Галя…». Она не договорила – Маруся всё поняла и сделала вид, что не желает слушать ерунду.
А поняла она то, что Мыхайленчиха (так звали соседку) и про рюмочку с кровью знает, и про пышечку, замешенную на крови, и слово «вурдалачка» Зинка не преминула ей озвучить (даром, что ли, стояла вчера с разверстым ртом и наматывала на ус, как мать называет тётю Галю каким-то непонятным словом – дура дурой, а запомнила).
Маруся попыталась было отделаться от соседки общей фразой: «Та слухай йиё, вона тибе накаже!..». Но отделаться не смогла – Мыхайленчиха вцепилась в неё как вошь в кожух. Надо было как-то выкручиваться. И она экспромтом придумала легенду, по которой Галя выходила сухой из воды, и не только сухой, а даже с высоко поднятой головой.
Как бы по большому секрету она сказала Мыхайленчихе, что Галя является знаменитой целительницей. Путём отсасывания у больных «дурной» крови, рискуя собственным здоровьем (так как можно ведь заразиться), она избавляет людей практически от всех болезней. Вот и Зинку избавила, и та уже сложные арифметические задачи решает, а раньше только до десяти считала, и то по пальцам. Мыхайленчиха была дамой мнительной, внушаемой, вечно больной (неизвестно чем). Она стала упрашивать Марусю сделать протекцию на отсасывание «дурной» крови и у неё. «Бо я ны сумливаюся, – сказала она, – шо у миня кров (кровь) тожить паганая. В долгу не зостануся...».
Маруся смекнула, что на этом можно не только реабилитировать подругу, а и сделать ей имя и деньги. И стала набивать цену. И набила-таки: вскоре вурдалачка тётя Галя, как её окрестили с лёгкой подачи Зинки-дурочки, окажется самой дорогостоящей целительницей на много километров окрест. Зло обратилось в добро (обычно бывает наоборот).
Первой клиенткой Гали (не считая Зинки) была, разумеется, Мыхайленчиха. Второй - её двоюродная сестра Нина Сало. Галя сделала им бритвочкой маленькие надрезики чуть ниже "потылыци" (затылка) и отсосала «порченую» кровь, оставив огромные засосы. Обеим женщинам очень помогло. Через несколько часов о выдающейся целительнице знал весь Кизияр. К Гале рекой потекли денежные клиенты, в связи с чем она отложила возвращение домой на неопределённый срок. Причём потекли не только те, кому надо, а и те, кому не надо – безо всяких жалоб, просто так, с профилактической целью.
Появилось новое слово – отсосаться. Бабы спрашивали одна другую: «Ты вже отсасувалася у Гали чи не?». – «Не, не отсасувалася, не встыгла (не успела), – отвечала другая. – Та хиба ж тут отсосёсся! Кажен день – шось (каждый день – что-то): то хату мазать, то корову до бугая вести, то ше шось (то ещё что-то). Ну а йтить треба, аж крычить треба. Опосля Спасу пиду, отсосуся, бо вже й кульши болять, й поперек… И вопще… уся никУды не годюся…».
Заработанными деньгами Галя щедро делилась с Сапсаями – она понимала, что бы она (и кто) была без Сапсаёв! Ничто. И никто. Так... Презренная кровососка, вампирка, да и только. Это Сапсаи сделали из неё человека, которого хотят, а не презирают. Маруся с Серёжей не могли нарадоваться счастью, свалившемуся на них в виде Гали. Со своей стороны, Галя тоже не могла нарадоваться "счастью". К тому времени она без крови уже не могла существовать – людская кровь была для неё как наркотик: если она долго её не «куштувала», наступало что-то вроде абстинентного синдрома, или ломки. А тут… каждый день свежая кровь, как по заказу – не жизнь, а малина. И никаких ломок.
Завидев где-то на улице Галю, каждая мать считала своим долгом сказать ребёнку: «Дывы (смотри), тётя Галя вурдалачка йдёть… Поздоровкайся з нею. Вона хоч и вурдалачка, а добрая». На вурдалачество Гали народ смотрел не как на отрицательное явление, а как на явление положительное. То есть, что она якобы занимается им не по собственной воле, а по необходимости – во имя здоровья людей. Типа того как некоторые целительницы отсасывают дифтерийные плёнки и тем спасают детей от удушья. Или как пробуют на вкус мочу для определения в ней сахара, что немаловажно в распознавании сахарной болезни.
В апогее целительской деятельности Гали вурдалачки к ней пришла как-то Прасковья Метелица, молодая девушка, служившая каким-то «тридесятым» секретарём в органах правопорядка. Она пригласила Галю в милицию, но не в качестве подозреваемой, а в качестве свидетельницы, вернее даже, не свидетельницы, а консультантки. Галя испугалась и стала дрожать всем телом – она подумала, что будут арестовывать.
Но никто её арестовывать не собирался. Дело в том, что как раз в это время шло расследование убийства крупного бандита Мартына Небабы, по кличке Бзденик. Он был уничтожен одним ударом ножа в шею. Фокус, однако, состоял не в том, что его уничтожили одним ударом ножа в шею, а в том, что кровь из него выпустили через повреждённую сонную артерию так аккуратно ("чисто"), что даже не испачкали ни одежды убиенного ни его самого.
Так как целительская деятельность Гали была связана с отсасыванием крови, ей в милиции был задан вопрос: не знает ли она, что бы это могло значить, когда человеку спускают кровь вот таким, необычным, способом? «Может, ритуал какой, – спросил следователь, – или секта...». Но Галя ничего не знала, она была близка к обмороку, смотрела на следователя глазами умирающей барашки и практически не могла говорить (от страха). Следователь быстро понял, что ничего от неё не добьётся, и не стал больше ничего выпытывать, тем более что Бзденик был не та фигура, чтоб тратить на него свои силы.
Её отпустили, как говорится, без всяких «но». Тем не менее, после визита к следователю Галя потеряла покой. Она засобиралась домой, потому что была уверена, что рано или поздно её, как она сама же выражалась, «поймают с поличным и возьмут за одно место». Галя свернула практическую – отсасывательскую – деятельность и через неделю (как только смогла достать билет) качалась уже в вагоне поезда «Симферополь – Львов», мчавшего её «додому до хаты». Она постоянно «мАцала» (щупала) потайные карманы, куда рассовала заработанные деньги, и всякий раз испытывала несказанное блаженство от того, что деньги на месте, что никто их не вытащил.
Слободчане не знали, что она уезжает: Галя боялась, как бы её не ограбили, поэтому никому ни гугу. Даже Зойка была в неведении – вплоть до последней минуты, когда Галя, прощаясь, поцеловала её куда-то между носом и ухом. Маруся и Серёжа, разумеется, знали всё. Они провожали Галю на вокзал под покровом ночи. Серёжа вёз Галины пожитки на бричке, так как в руках нести было тяжело: приехала она с одним маленьким узелком, а уезжала с двумя большими чемоданами.