Про Зайца. Почти быль

               

Жил был Заяц.
 
Правда, узнав, что Заяц был на самом деле был игрушечным, сделанным из плюша с оранжевым ворсом, любой в меру рассудительный читатель, поправив на носу очки и скорчив ехидную мину, выскажет сомнение, что Заяц каким-то образом жил-был. Однако автор нисколько не обидится, если высказав такое сомнение, в меру рассудительный читатель тут же и завершит свое знакомство с Зайцем и займется чем-то более подобающим его рассудительности.

Для тех же, кому не лень тратить свое время на истории про игрушечных зайцев, сообщу по секрету, что наш Заяц был не совсем обычным. И дело отнюдь не в том, что наш Заяц был сделан из плюша с оранжевым ворсом и набит изнутри поролоном – а ведь всем прекрасно известно, что в действительности таких зайцев не бывает. И даже не в том, что образ жизни Зайца весьма отличался от того, какой ведут его лесные собратья, которые, несмотря на сложности и опасности лесного обитания, к счастью, избегли участи прозябать на антресоли пыльной кладовки в типовой квартире городской многоэтажки, как наш Заяц.

Необычным и даже в полной мере волшебным качеством Зайца было то, что он имел сердце. И отнюдь не тряпичное, сокрытое где-то в его превратившихся от времени в труху поролоновых внутренностях. Сердце было настоящим, способным на сильные чувства, оно так же грустило и радовалось, надеялось и испытывало разочарование и снова надеялось, как и подобает настоящему сердцу, в конце концов, оно даже любило и томилось от этой никому не нужной на забытой всеми антресоли любви. Конечно, это сердце было не привычным нам органом, перегоняющим по жилам кровь, нет, ведь о многих из тех, кто волею судьбы наделен этим пучком мышц,  часто можно сказать, что они бессердечны. Может быть, им каким-то образом и удается замаскировать свою бессердечность хитростями разума, но наш-то Заяц был абсолютно неразумен, жил одним только сердцем и безумно страдал.

Впрочем, о страданиях Зайца по-настоящему было неизвестно никому, ибо круг его общения был крайне скуден и состоял из одной лишь игрушечной Белки, грациозной некогда красавицы с блестящей голубой шерстью, которая, впрочем, от долгого хранения в пыли приобрела сероватый оттенок. Собеседницей Белка была никудышней, все только и вспоминала, как в былые времена была красавицей и стояла на верхней полке старого книжного шкафа – самом почетном месте в детской комнате. И каждый раз, когда она заводило свой разговор про то время, которое безвозвратно стало прошлым, Зайцу становилось очень печально, пока она в один прекрасный день не умолкла, видимо, навсегда оставшись наедине со своими воспоминаниями.

А Заяц, возвращаясь в ту далекую пору, вспоминал о том многом, что заставляло его сердце сжиматься. Он вспоминал, как его, только-только привезенного с производства мягкой игрушки, купили в подарок к первому в жизни день рождению его хозяина. Вспоминал о том, как маленький мальчик, увидев необычайно яркого, пушистого плюшевого зверя, несказанно обрадовался, что-то залепетал на своем еще непонятном языке, схватил Зайца и прижал его к груди. Вспоминал Заяц о том, как каждый вечер, укладываясь спать, мальчик не забывал класть рядом с собой своего оранжевого друга, а мама  читала им обоим книжки – которые, будучи уже никому не нужными, пылились на той же антресоли в кладовке – и рассказывала сказки, а потом, когда она уходила, ребенок делился своими впечатлениями от прочитанного с Зайцем и Заяц всегда-всегда с ним соглашался. Но особенно ярко – и это вызывало у него самую сильную боль – Заяц вспоминал, как мальчик, когда ему было три года, простудился, заболел воспалением легких и попал в больницу. Почему-то маме мальчика не разрешили лечь вместе с сыном в больницу, чтобы заботиться и присматривать за ним, зато Заяц как существо игрушечное и не доставляющее особых хлопот, отправился вместе со своим хозяином. В больнице им обоим было очень плохо: мальчика лечили уколами, от которых ему было очень больно, так, что он, прижав покрепче к себе своего друга, едва сдерживал слезы. К тому же некоторые дети и даже их родители относились к мальчику с нелепым, по их мнению, оранжевым Зайцем не очень хорошо. Видимо, им казалось подозрительным,  что такой маленький мальчик оказался в больнице без родителей, наверняка те были какими-нибудь неблагополучными людьми. Эти подозрения взрослых передавались и их детям, которые в лучшем случае обходили его стороной, а в худшем… Впрочем, не будем о совсем грустном. Особенно тяжело было после посещения родителей: их не пускали к ребенку, он же, глядя на них сквозь давно немытое больничное окно и держа на руках Зайца, беззвучно плакал. А потом, лежа свернувшись калачиком в кровати, впитавшей в себя мерзкий больничный запах, снова плакал от одиночества, тоски и обиды и лишь один Заяц, преданный плюшевый друг, знал, как было в эти минуты ребенку плохо. И может быть, именно тогда, когда на Зайца капали слезы ребенка, когда Заяц слышал частые удары его маленького сердца и произошло что-то, из-за чего Заяц перестал быть похожим на большинство своих плюшевых собратьев. Мальчик подарил ему часть своего детского сердца, ведь общеизвестно, что дети обладают способностью дарить самое ценное самым близким. Но судить нам об этом необычайно трудно,  Заяц и сам не понял, тогда ли он получил в дар свое сердце или когда-то еще. К тому же самые великие чудеса совершаются самым незаметным образом. Но вернемся к воспоминаниям нашего Зайца. Пережив недолгий, но такой тяжелый больничный период, Заяц вспоминал, как мальчик, запомнив четырех лет от роду алфавит и едва умея складывать буквы в слова, стал объяснять книжную премудрость своему плюшевому другу. А когда мальчик подрос и у него стали выпадать молочные зубы, он укладывал их в коробок из-под спичек и почти каждый день показывал Зайцу, говоря, что выпадение зубов – вещь нестрашная, чтобы Заяц не переживал за своего хозяина.

А потом… Мальчик становился все старше и старше, пошел в школу и Заяц вынужден был проводить все больше и больше времени без человека, к которому был так привязан и от которого получил бесценный дар. Зайца уже не укладывали на ночь рядом, он сидел на полке в окружении других игрушек. И вот как-то раз, может быть, в очередной день рождения, к мальчику пришли его друзья. Увидев плюшевое зверье, рассаженное на полках в детской комнате, кто-то из друзей как бы между прочим поинтересовался, зачем это мальчик все еще держит такие «детские» игрушки у себя в комнате? Это вопрос очень смутил ребенка, но и определил участь всей плюшевой братии, которая оказалась на антресоли в кладовке. Потом лишь однажды превратившийся в нескладного полноватого подростка ребенок проявил интерес к ним: когда собрался отдать их в детский дом, чтобы лишенные родительской ласки и заботы дети смогли утешиться хотя бы игрушками. Однако участь эта минула Зайца, который к тому времени, и не в последнюю очередь потому, что был любимой игрушкой, потерял всякий что называется товарный вид: яркий оранжевый раскрас его выцвел, шерсть кое-где вылезла, а хвост норовил отвалиться. Так Заяц и остался пылиться на антресоли в кладовке вместе с Белкой, которая, как ценный подарок от кого-то давно и прочно забытого, составила ему компанию. С каждым годом пыли становилось все больше и больше и Заяц в те редкие случаи, когда в кладовке включали свет, пробивавшийся сквозь рассохшиеся дверцы антресоли, обнаруживал, что он уже не оранжевый, а скорее темно-кирпичный. Но сердце Зайца не запылилось, оно оставалось прежним – детским, наивным,  любящим… Зайцу хоть и было одиноко, хоть он и был полностью забыт, однако, прислушавшись, он понимал, что там, за стеной кладовки, кипит какая-то особая, неведомая ему жизнь, для которой он просто-напросто оказался лишним.

Между тем мальчик вырос, превратившись сначала в юношу, а затем и в мужчину. Он многому научился и даже получил право учить других и нет-нет да пользовался этим правом. Жизнь его была полна страстей, недоступных и непонятных Зайцу, сердце его часто учащало свой ход. Многое из того, что задумал, ему удалось осуществить, но за все жизнь берет свою плату и он, так же как и все, принес в жертву собственное сердце. Конечно, он не  был подобен тому романтическому герою, который вырвал свое сердце из груди ради неких высоких целей, отнюдь. Он просто разучился слышать его от того, что все кругом было слишком шумным, чтобы расслышать тишину, которая и есть тот самый разговор, которое ведет с каждым из нас наше сердце. Он любил, но любовь его больше походила на отчаяние и заканчивалась трагедией, он надеялся, но надежды его, воплощаясь в жизнь, приносили лишь страдания, он верил, но как-то странно, скорее убеждая себя, что верит. Он хотел быть искренним, даже откровенным, но не находил для этого слов, хотел помогать людям, но это благородное стремление превращалось в борьбу с этими же самыми людьми, хотел сделать хоть кого-то счастливым, но они вместо этого умудрялись сделать несчастным его. Эта странная карусель, которую мы зовем жизнью, все больше и больше закручивала его, и чем сильнее, тем менее он слышал собственное сердце.

А Заяц терпеливо ждал… Он и сам не знал, чего. Разумнее всего было предположить, того момента, когда его вместе со всем хламом из кладовки вынесут на свалку и никто никогда не сможет узнать о том, что превратившийся в мусор Заяц некогда обладал самым настоящим сердцем. Но как-то раз Заяц, снова и снова вспоминавший те дни, о которых уже почти все забыли, сквозь стену кладовки услышал крики. Не то чтобы он удивился, нет, он слышал их не раз и прежде, все эти незнакомые голоса, из которых он по-прежнему мог различить голос своего старого хозяина. Так было и в этот раз: голос его хозяина, то переходивший в крик, то срывавшийся в рыдания, то грозившего кому-то, то умолявшего того о чем-то. Все кончилось нескоро, когда хлопнула входная дверь. И тогда Заяц впервые за много лет услышал, как плачет тот, кому когда-то подарили его на первый день рождения. Он плакал так, будто хотел выплакать из себя все те годы, в которые так и не смог стать счастливым, чтобы ушли они и вернулась та пора, когда Заяц делил вместе с ним все его детские радости и невзгоды. А потом все утихло на несколько дней, слышны были только шаги…

И вскоре после этого случилось то, что Заяц, возможно мог бы считать чудом, если бы он вообще был в силах что-то «считать»: свет в кладовке зажегся, на пороге появился хозяин. Он все внимательно оглядывал, словно желал найти здесь тайные причины чего-то, что так угнетало его. И когда, перебрав взглядом все, что хранилось и пылилось здесь, молодой человек обратил внимание на старую антресоль, к которой что-то поманило его. И через мгновение Заяц увидел его, возмужавшего, с туманным взглядом,  щетиной, взлохмаченными кудрями, расстроенного, растрепанного. Он тоже увидел Зайца и, помедлив минуту, будто не веря в то, что видит, схватил своего ветхого от времени друга детства, и как прежде, как когда-то давно в больнице, заплакал. Почти беззвучно, лишь изредка всхлипывая. Что он увидел в пыльном, ветхом Зайце, почти два десятка лет провалявшемся в затхлой темной кладовке? Никто не знает…

Но мне кажется, он увидел то самое, много лет назад подаренное им самим сердце, которое Заяц, несмотря ни на что, сохранил для него.  Сердце, которое, как самый ценный дар, сохраняло способность дарить. Дарить любовь, радость, нежность, надежду и много еще из того, о чем часто пишут в книжках, но о чем столь же часто забывают в жизни. Заяц вернулся, чтобы возвратить полученный некогда дар сполна.