ПРЕДИСЛОВИЕ
Сказанное – исчезает, написанное - остается.(латинская пословица)
На написание мемуаров о жизни нашей семьи я поначалу склонила своего мужа, Павла Андреевича, капитана дальнего плавания, когда он вследствие ряда причин остался не у дел, (в основном из-за болезни) без своего любимого моря и работы. В связи с развалом СССР мы переехали из Клайпеды в Санкт-Петербург, перед этим побывав в гостях у младшего сына в США.
Вся жизнь его прошла в городе у моря, в трудах и заботах, и оказавшись в Ленинграде-Петербурге, он не знал, чем себя занять. Годы те были самые трудные и в целом для России и для большинства рядового населения. И хотя мужу удалось устроиться охранником в кооперативные гаражи – вахта сутки через трое, остальное время он страдал без отсутствия какого-то поглощающего занятия. Много курил, раскладывал бесконечные пасьянсы – словом, маялся.
Я предложила ему заняться творчеством - написать историю его жизни в виде мемуаров, пусть не для широкой публики, но хотя бы для внуков и правнуков. Идея ему понравилась, хотя он никогда не писал не то что книг, но даже заметок в газеты. У меня хранилось много его писем с морей и годичных командировок. Павел писал яркие, подробные письма, и я подумала, что, может быть, и книга небольшая получится тоже. Сначала Павел написал воспоминания от руки, описал свою жизнь примерно до 1995 года. Потом мы подарили ему пишущую машинку «Любава», и Павел начал перепечатывать все заново, внося некоторые коррективы. Несмотря на болезнь и постоянные боли, он проявлял завидное упорство в работе над своей книгой, ему хотелось, чтоб дети, внуки, а в будущем и правнуки, узнали побольше о нашей жизни, ведь она была совсем не похожа на современную. Он спешил сделать как можно больше, но болезнь была сильнее его, подтачивала его силы.
Последние свои записи он сделал примерно в середине июля 1997 года, за месяц с небольшим до кончины. Его мучила одышка и водянка, лежал, подняв ноги на подушки, а сидеть практически уже не мог. Никакие лекарства и уколы не помогали, врачи предупредили меня о возможности печального исхода еще в мае. Видеть, как тает на глазах близкий человек и не иметь возможности помочь ему невыносимо тяжело. Все мои поездки по клиникам и платным лечебницам кончались отказом, после того, как врачи смотрели историю его болезни. Павел умер в воскресенье 24 августа, через месяц после своего дня рождения. Ему было 58 лет, из которых 37 мы прожили вместе. Он завещал всем своим потомкам и всем, кто прочтет эту книгу, беречь свое здоровье смолоду, не пренебрегать советами врачей и не запускать болезнь, если она возникла. Как он жалел, что не бросил курить! Курение лишило его половины здоровья, а неумеренное употребление спиртного в молодые годы подорвало и сердце и печень. Слишком поздно он понял это!
Мы прожили с Павлом вместе достаточно долгую жизнь, она была не всегда легкой, трудностей на долю нашего поколения хватало. Незадолго до его смерти мы говорили о своей жизни, вспоминали прожитое, смотрели фотографии, анализировали, и пришли к выводу, что в целом наша жизнь была счастливой! Мы вырастили неплохих сыновей и можем гордиться ими, у нас уже трое внуков и могут быть еще. Мы честно трудились на производстве, у нас всегда было много друзей, наш дом был всегда открыт для родственников и знакомых, часто приезжали в гости подруги юности, было весело и радостно. Мы не задавались целью накопить богатство, но зато много путешествовали и посмотрели мир. Возможно, не все в нашей книге написано образно и красиво в художественном плане, но ведь это не роман и даже не повесть, а просто воспоминания моряка и морячки. Печатать на компьютере и редактировать книгу Павла пришлось мне, когда я освоила компьютер. Я постаралась немного откорректировать книгу, исправить неизбежные опечатки.
Когда я полностью привела в порядок написанное Павлом, набрала все на компьютере, и отпечатала на принтере несколько экземпляров, дополнив их фотографиями, книга приобрела вполне удобный для чтения вид. Близкие родственники и друзья приняли книгу с восторгом, а мне подумалось, что нужно продолжить начатое Павлом Андреевичем «писательское» дело.
В моей биографии немало интересного, особенно детские, юношеские годы. Думаю, что мои записки также представят некоторый интерес для читателей. Ведь большая часть нашей жизни прошла, по сути дела, в совершенно другой стране, великом и могучем, как мы считали, Советском Союзе. Дети, которым сейчас 18-20 лет почти ничего не знают об этой державе. На долю нашего поколения выпало немало больших перемен, политических потрясений, смены эпох и общественного строя. И все же большинство моих сверстников считают, что в целом у нас была счастливая жизнь. В своих воспоминаниях я ничего не приукрашивала, но и не очерняла, писала так, как я воспринимала происходящие события. Течение времени неумолимо, оно многое стирает из памяти, и надо спешить, пока еще в голове роятся воспоминания, есть близкие мне люди, которые могут что-то вспомнить и рассказать о себе. В работе над книгой, которую я назвала «Рыбачка», очень помогли мои старые дневники, которые я вела, правда, не постоянно, а время от времени, о чем весьма сожалею. У меня сохранилось многое из «личного архива»: старые записные книжки, письма, фотографии с указанием даты снимка. Во время дальних поездок я тоже делала кое-какие записи, хранила их – это оказалось очень полезным. Пригодились старые документы родителей: трудовые книжки, папина красноармейская книжка, наградные бумаги и т.п. Неоценимую помощь оказал мне сын, подарив компьютер. Эта чудесная техника сначала пугала меня, мне казалось, что я никогда не освою ее. Но, как говорят, «глаза боятся, а руки делают». На старой пишущей машинке я немного печатала, а на компьютере делать это значительно легче и быстрее.
Возможно, кое-где в моей книге будут повторы, то, что уже упоминалось в книге Павла Андреевича. Заранее приношу свои извинения, если мой стиль в некоторых местах покажется высокопарным, слишком восторженным. Но ведь я обыкновенный человек, а не писательница. И может быть, спустя годы, когда наше, старшее поколение покинет сей чудесный мир, наши потомки с интересом прочтут о «седой древности», а возможно, на что я очень надеюсь, и продолжат писать историю своих семей, ибо человек, не помнящий своей истории – это человек без памяти, без корней.
Итак, сначала представляю книгу Рыбакова Павла Андреевича «Рыбак-дважды моряк».
ГЛАВА I . ДЕТСТВО
О своем детстве я знаю не так уж много, в основном из рассказов сестры Фаины и родителей. Я родился в середине лета, 21 июля 1939 года, в маленькой деревушке Ликшелис, недалеко от города Шяуляя, в центре Литвы, тогда еще буржуазной республики. Хотя деревня носила литовское название, жили там, в основном, русские староверы, поселившиеся на этих землях еще с тех давних времен, когда Литва находилась в составе царской России. Они хранили свои обычаи, веру, язык, хотя в языке, по правде сказать, уживались слова из языков всех соседей: поляков, литовцев, белорусов. Знаю, что дедушка по отцу, Рыбаков Андрей, был родом из Белоруссии, из города Бобруйска.
Рыбаковы были людьми среднего по тем временам достатка, имели свою землю, скот, могли позволить дать детям хотя бы начальное образование. У моего отца Андрея Андреевича, было еще три брата и сестра, и все они были грамотными, отец проучился семь лет и считался достаточно образованным. Родители моей мамы, Купрещенки, переселились в Литву из Псковской губернии еще в начале века, видимо, в первую мировую войну, так как мама моя родилась в 1918 году уже в Ликшелис. Дедушку Ивана Борисовича Купрещенка, я помню хорошо. Он прожил 83 года, пережил двух жен, женился в третий раз, имел восемь детей. У деда Ивана в деревне было прозвище ”банкир”, данное ему в насмешку за его бедность, а может за то, как вспоминала мама, что он заложил в банк свой земельный надел, а деньги прогулял в Шяуляе.
Семья была бедной, еле сводила концы с концами. От первой жены у деда была дочь Агафья, которую я почти не знал, от второй - сын Григорий и моя мама Мария, а от третьей еще пятеро детей: Михаил, Полина, Степан, Вера и Порфирий. Всех трех жен дедушки звали Евдокиями, первые умерли очень рано, молодыми (моя мама осиротела в три года). А третья Евдокия пережила деда больше чем на двадцать лет, она была моложе его на восемнадцать лет, умерла, когда ей тоже было далеко за восемьдесят. Бабушка Евдокия была доброй, отзывчивой женщиной, жалела всех детей, а потом и внуков. Так как моя мама была полусирота, да к тому же бедная, ее в семнадцать лет выдали замуж за Андрея Андреевича Рыбакова, парня более обеспеченного, чем она, с собственным куском земли. О любви никто не спрашивал, я и не помню, чтобы родители когда-нибудь говорили на эту тему. Сосватали по старому обычаю, не особо спрашивая согласия невесты. Мама моя была совсем неграмотной женщиной, не умела даже расписаться. В семье отца она была постоянной нянькой младших братьев и сестер, и надеялась, что замужество сделает ее жизнь хоть чуть-чуть легче. В 1936 году, осенью, родилась моя старшая сестра Фаина, которую пьяный деревенский священник по ошибке записал сначала Федором, как мальчика, а потом, обнаружив ошибку, переделали имя на Феодору, как, и по сей день, числится в официальных документах. Но в семье ее всегда звали Фаиной.
Кто знает, как сложилась бы жизнь нашей семьи и моя собственная, если бы не Вторая Мировая война, не глобальные политические события, повлиявшие не только на судьбы отдельных людей, но и на судьбы целых стран и народов. Ровно через год после моего рождения, 21 июля 1940 года, Литва стала Советской республикой, вошла в состав СССР. И мой день рождения совпадал с государственным праздником, республика украшалась флагами, и я очень этим гордился.
Через одиннадцать месяцев, после того как Литва стала частью СССР, началась Великая Отечественная Война, и уже через десять дней деревня Ликшелис оказалась оккупированной фашистами. К этому времени у родителей нас уже было трое: весной 1941 года мама родила еще одного сына - Василия. Отец, как и большинство мужчин деревни, ушел в лес, к партизанам. А позднее их отряд смог перейти линию фронта и присоединиться к частям Красной Армии. Отец прошел всю войну, трижды был ранен, получил контузию, дошел с войсками до Кенигсберга (ныне Калининград), имел медали за храбрость в боях.
Как жилось в деревне на оккупированной территории, я, конечно, не помню, был слишком мал, но мама и сестра рассказывали, что первый год войны был относительно спокойным, немцы в деревне появлялись изредка, наскоками, отбирая у крестьян продукты. Конечно, было голодно, питались тем, что давал огород и лес. Бедность была ужасная, но, по крайней мере, была своя крыша над головой. Но в конце 1942 года немцы начали угонять в Германию всех трудоспособных людей, выселяли целые деревни, а дома разрушали, сжигали. Зимой 1942-43 года такая участь постигла и нашу деревню. Мама рассказывала, что в каждый дом входили 2-3 вооруженных немца и литовский полицай, приказывали собрать кое-что из вещей, давая на это 10-15 минут, и выгоняли на улицу. В деревне криком кричали женщины, заходились в плаче дети, а фашисты подгоняли людей прикладами, усаживая более старых и маленьких детей в розвальни, запряженные лошадьми из нашей же деревни. Печальный обоз из нескольких саней и небольшой колонны молодых жителей под охраной полицаев и фашистов пригнали на станцию Шаукенай. Здесь всех погрузили в крытые автомашины и отвезли в Шяуляйский лагерь, где в дощатых бараках, на нарах, тысячи людей, сорванных с насиженных мест, ждали решения своей дальнейшей участи. Мама рассказывала, что ей с тремя детьми были выделены одни нары, ежедневный паек состоял из маленького кусочка черного хлеба и кружки кипятка.
Сколько мы пробыли в Шяуляйском лагере, мама точно не могла вспомнить, но, видимо, не очень долго. Вскоре большую часть обитателей лагеря погрузили в товарные вагоны и куда-то повезли. Никто не знал - куда. Поезд то шел, то подолгу стоял на запасных путях. Наконец, привезли нас под Вильнюс, в местечко под названием Большой Двор. Здесь выгрузили людей прямо на снег, под открытое небо. Молодых и трудоспособных отобрали для работы в Германии, а женщин с маленькими детьми выгнали на все четыре стороны. Зима тогда была суровая, снежная. Куда идти женщине с тремя маленькими детьми на руках? Вернуться в родную деревню не было никакой возможности. В один из таких голодных и холодных дней умер маленький Вася. Я тоже был очень слаб, почти не ходил, и мама думала, что я тоже умру. Но и в то жестокое время находились сердобольные люди, дававшие кусок хлеба и ночлег, иногда маме удавалось подработать на стирке белья и других домашних делах у поляков и литовцев. Сейчас я уже ни у кого не смогу узнать, а в свое время не спрашивал у мамы, каким образом о наших скитаниях узнал брат нашего деда по отцовской линии, то есть наш двоюродный дедушка, живший в деревне Думсяй недалеко от Ионавы, под Каунасом. Он приехал за нами на лошади и увез в свой дом. Мне было около четырех лет, и кое-что из этого периода жизни я смутно припоминаю сам. Помню, что в доме было очень много народу, видимо, кроме нас, дед приютил и еще родственников, да и своя семья у него была большая. Не легко было прокормить огромное семейство. От этого времени осталось в памяти не проходящее чувство голода. Основная еда - похлебка, где, как говорят, крупинка за крупинкой бегает с хворостинкой, затирка из ржаной муки и картошка. Летом было легче, всякая травинка шла в пищу, а зимой приходилось очень туго. Дед был очень набожен, строг, скор на расправу с провинившимися, и босоногой ребятне, в том числе и мне, частенько доставалось прутьями по мягкому месту. В деревне Думсяй у деда было прозвище Шалобашка, не знаю уж почему. Под таким именем и остался он в моей памяти на всю жизнь. У него было благородное сердце, многим он помог пережить тяжкое лихолетье. Жалею, что он рано умер и, когда я стал взрослым, его уже не было в живых. Вечная ему память!
В свою деревню Ликшелис мы так и не вернулись, некуда было возвращаться - от деревни осталось лишь пепелище. Смутно вспоминаю, как летом 1944 года жили в окопах. В домах было опасно жить из-за постоянных обстрелов и бомбежек, приближался фронт. Шли жестокие бои. Над окопами женщины на шесте вывешивали какую-нибудь, чаще белую, тряпку, чтоб окоп не раздавили немецкие или советские танки.
Всю войну мама не получала никаких известий от отца. Осенью 1944 года, когда немцев изгнали из тех мест, где мы жили, и фронт откатился на Запад, появилась надежда, что отец скоро сообщит что-нибудь о себе. В начале 1945 года пришло долгожданное письмо, в котором отец писал, что лежит в госпитале после третьего ранения, к счастью не тяжелого, и надеется на скорую встречу с нами. Но после госпиталя отца снова отправили на фронт. Он принимал участие в штурме Кенигсберга и вернулся домой только после окончания войны. Надо было начинать новую жизнь, растить детей, обзаводиться собственным жильем. По совету родственников отец нашел работу и жилье в Каунасе, где мы прожили два года. Сначала отец работал каменщиком, работы было много, город лежал в руинах. Сильно уставал и, видимо, поэтому не очень-то занимался нашим воспитанием. Так как отец в совершенстве владел литовским языком и был грамотным, ему вскоре предложили работу в Неманском речном пароходстве заготовителем леса с ведением всех бухгалтерских операций. Однако, то ли по халатности, то ли из-за недостатка знаний в бухгалтерском учете, через полгода у отца обнаружили крупную недостачу. Был суд, отца и двух его подчиненных, которые вели все денежные операции, посадили на четыре года. Бедная наша мама, не успев порадоваться семейной жизни, опять осталась одна с двумя детьми без средств к существованию. Она бралась за любую работу, чтоб не дать нам умереть с голоду. Первые год или полтора отец отбывал наказание в лагере у станции Лаукува, а потом его перевели в Клайпеду. Отец написал маме, чтоб переезжала жить в Клайпеду, там легко можно найти жилье, а его будут отпускать домой по выходным дням за хорошую работу. К этому времени в Клайпеде уже жила двоюродная сестра мамы Ульяна Сивакова. Город был сильно разрушен, жителей в нем было еще немного, и в уцелевших домах можно было найти приличные пустующие квартиры, даже с мебелью. Мама остановила свой выбор на маленькой двухкомнатной квартирке в доме на улице Миниос, где жила ее сестра. Дом был двухэтажный, кирпичный, но без всяких удобств. Колодец и туалет во дворе, печи топили дровами и углем. Но зато рядом были огороды, две или три сотки земли на каждую семью. Это было огромным подспорьем в трудное послевоенное время.
Для нас, после стольких мытарств по чужим углам все военные годы, квартира казалась хоромами, к удобствам мы не были приучены, даже и не задумывались, что можно жить иначе. Клайпеда стала для нас родным городом, родители прожили в этой квартире всю жизнь. Лагерь, где отбывал наказание отец, находился недалеко от нашего дома, в тридцати минутах ходьбы, и его действительно часто отпускали домой ночевать. Но в конце 1949 или в начале 1950 года, лагерь полностью перевели в Карелию, под Петрозаводск, на лесоразработки. Увезли и нашего отца. Домой он вернулся уже в начале 1951 года, полностью отбыв свой срок.
Мы переехали в Клайпеду летом 1948 года, и первого сентября я пошел учиться в первый класс. Мне было полных восемь лет, но по внешнему виду нельзя было дать и семи, такой я был маленький и худенький. Частые болезни и голодные военные годы сказались на моем здоровье. Свидетельства о рождении у нас не было, все документы затерялись во время наших скитаний. Мне оформили свидетельство о рождении на основании заключения врача и со слов мамы и Фаины, записав год рождения 1940. Мама потом говорила мне, что они так решили, дабы меня в школе не дразнили переростком, и чтоб я в армию пошел служить попозже. Тогда они не подумали почему-то о моем зрелом возрасте, что и на пенсию мне придется идти тоже позже на год. Но что поделаешь, дело было сделано без моего ведома, я получил свидетельство о рождении и стал на год моложе.
Учиться мне понравилось с первых дней. Все четыре класса начальной школы нас учила добрая, отзывчивая, любимая всеми нами Галина Павловна Бакунина. Учеба давалась легко, любимыми предметами были математика, чистописание, пение, физкультура, по которым у меня всегда были пятерки. Троек в начальной школе вообще не было. Появилось много друзей, с которыми проводили все свободное время, исследовали ближайшие окрестности, а порой уходили и далеко за город в поисках цветного металла, который потом сдавали в ларек старьевщика, получая взамен немного денег или какую-нибудь, очень нужную мальчишке, вещицу: фонарик, перочинный ножичек. В городе было полно развалин, неразорвавшихся снарядов, мин, патронов. И хотя опасные места были ограждены колючей проволокой и снабжены предостерегающими надписями, нередко случались несчастья. На моих глазах на мине подорвался десятилетний мальчик, до сих пор в глазах стоит его развороченный живот и оторванная нога. После этого жуткого случая я больше не подходил близко к этим страшным остаткам войны. А взрывы то тут, то там случались до середины семидесятых годов. Наши детские игры того времени были неприхотливы и просты, играли в “жестку”- ловко подкидывали одной ногой кругляшок, вырезанный из овчины, с прикрепленным к нему свинцовым грузом. Была еще игра в монеты - надо было специальной свинцовой битой перевернуть монету с орла на решку. Летом ходили купаться на реку Минию и подальше, на канал Фридриха. Не помню, кто меня научил, но к десяти годам я уже хорошо плавал. Зимой катались на самодельных коньках: к тонким деревянным планкам крепились полозья из проволоки, все это веревочками прикручивалось к валенкам. Играли в футбол мячом, сшитым из тряпок. Пределом мечтаний каждого мальчишки того времени был велосипед, но такую роскошь могли позволить себе лишь очень немногие. У меня был закадычный друг - одноклассник Игорь, сын морского офицера, живший в соседнем доме. Хотя у них было трое детей, жили они намного лучше, чем большинство из нас. Мальчики всегда были красиво и аккуратно одеты, а младшая сестренка Игоря была похожа на принцессу из сказки в моем тогдашнем представлении. Но самое главное, у Игоря на двоих с братом Олегом был настоящий велосипед! Как я был счастлив, когда Олег научил меня ездить на велосипеде. В их семье ко мне вообще относились очень хорошо, и я дорожил дружбой с Игорем. Но когда мы учились уже в шестом классе, отца Игоря перевели в другой город, очень далеко от Клайпеды, и наша дружба прервалась, о чем я очень сожалел.
После возвращения отца домой, жизнь наша стала легче, но все-таки бедность не покидала нас. Мама работала на рыбозаводе, работа была очень тяжелая, по засолке рыбы, постоянно в воде, на холоде, поэтому она часто болела. Отец работал бригадиром каменщиков, восстанавливали город, часто уезжал с бригадой в соседние городки и поселки, даже в Калининградскую область. Из командировок возвращался уставший, иногда изрядно выпивший. На нас с Фаиной он мало обращал внимания, считая, видимо, что воспитание детей чисто женское занятие. Так что росли мы сами по себе, как трава в поле. Главной заботой родителей было накормить нас и более-менее сносно одеть.
Я всегда стремился самоутвердиться. Ростом был очень маленький, меня часто обижали мальчишки, приходил домой побитым, с синяками, плакал украдкой, но маме никогда не жаловался. Только сестра Фаина иногда выдергивала меня из ребячьих драк. Лет в одиннадцать я научился ездить на лошадях. В Клайпеде в это время появилось три пункта, которые занимались отбором и подготовкой лошадей для продажи их за границу, в основном в Швецию. Нам, мальчишкам, доверяли их перегон с этих пунктов до торгового порта. Конечно, ни о седлах, ни об уздечках и речи быть не могло, у каждого была своя веревка, заменявшая узду. Перегонять разрешалось только трусцой, но, отъехав от приемного пункта подальше, мы не могли устоять перед соблазном - проскакать немного галопом.
Если же лошадь пригоняли в порт усталой, то перегонщика отстраняли от этой работы навсегда. Расстояние от приемных пунктов до порта было около восьми километров, и сколько радости, удовольствия получали мы от этого занятия! Но радости были недолгими, весной 1952 года пункты были закрыты. Я заканчивал в эту весну четвертый класс, считавшийся тогда выпускным. В торжественной обстановке вручили нам свидетельства об окончании начальной школы, было даже чаепитие с пирожками и булочками, мы прощались с нашей любимой первой учительницей Галиной Павловной и многими ребятами, которым было уже по 14-16 лет. Время было тяжелое, у многих отцы погибли на войне, и ребята после начальной школы уходили в ремесленное училище или работать. У меня в свидетельстве за четвертый класс были в основном пятерки, только по русскому и литовскому языкам стояли четверки. День окончания начальной школы запомнился мне еще тем, что в этот день отец обогрел меня своим вниманием: поздравил с окончанием, долго сидел рядом, гладил по голове и рассказывал про войну, как его контузило под Кенигсбергом, за что и какие получил награды. Сокрушался, что когда его осудили, то лишили всех наград. Это был едва ли не единственный случай в моем детстве, когда отец разоткровенничался со мной. Лишь спустя многие годы, когда я стал взрослым, семейным человеком, мы с отцом начали понимать друг друга и более тесно общаться.
Клайпеда к этому времени уже восстанавливалась, освобождалась от руин. На разборку развалин выходили все трудоспособные жители города, стар и мал. Ремон¬тировались старые и строились новые жилые дома, росло население города. Со всех концов Советского Союза приезжали люди помогать поднимать разрушенное войной хозяйство, стро¬ить новые фабрики и заводы. Никто не делил людей по национальности, все работали бок о бок, вместе преодолевали трудности, вместе радовались удачам. Хотя по статистике в городе около половины населения составляли литовцы, везде слышалась русская речь, ведь сюда приезжали и белорусы, и украинцы, и молдаване, и казахи, и грузины - для всех средством общения стал русский язык, а Клайпеда - новым местом жительства.
В Клайпеде начали строить рыбопромысловые суда, работал судоремонтный завод, торговый порт, отправились на промысел сельди в Северное море первые средние рыболовные траулеры. Был восстановлен целлюлозно-бумажный комбинат, закрутились веретена на хлопкопрядильной фабрике, работала чулочная фабрика. В городе было много молодежи, и хотя было еще голодно, да и одежда оставляла желать лучшего, по вечерам по всему городу звучала музыка. Во всех районах были “пятачки” - импровизированные танцплощадки, где какой-нибудь доморощенный гармонист каждый вечер играл модные тогда вальсы, танго, фокстроты и даже польку и краковяк. Танцы были “до упаду”, расходились в два-три часа ночи. И мы, подростки, тоже крутились на пятачках, никто нас оттуда не гнал, места хватало всем. Родители не препятствовали такому время провождению, и я в двенадцать лет вполне сносно умел танцевать все модные танцы.
К первому сентября 1952 года нам с Фаиной впервые купили настоящие обновки - мне байковый костюмчик темно-зеленого цвета, а сестре темное ситцевое платье, так что в школу мы шли радостные и счастливые. С пятого класса мы начали учиться в новом трехэтажном здании, построенном на пустыре между улицами Нямуно и Миниос, гораздо ближе к нашему дому, чем старая школа. Классы были светлые, просторные, был спортивный зал, а рядом со школой небольшой стадион. Теперь у нас по каждому предмету были свои преподаватели. Не всех я теперь уже помню. Но с удовольствием вспоминаю учительницу математики Екатерину Григорьевну Румянцеву, учительницу истории Ольгу Игнатьевну Попову, ставшую позднее директором школы, классного руководителя Галину Борисовну (не помню уже ее фамилии). Запомнились уроки пения под аккомпанемент баяна, петь я очень любил. Учитель пения, Петр Семенович, прихрамывал после ранения, полученного на войне, а играл на баяне превосходно! К ученикам относился уважительно, не кричал, не раздражался по пустякам. Однажды произошел такой случай: на уроке вдруг раздался выстрел! Это Петька Соколов нечаянно выстрелил из самопала. К счастью все обошлось без последствий, никто не пострадал. А учитель музыки не стал докладывать директору и завучу о происшествии, иначе Петьку навсегда исключили бы из школы. Мы же еще больше зауважали нашего музыканта, на его уроках всегда была хорошая дисциплина. Труднее всего из предметов мне давался литовский язык. Учительница, Марта Казимировна, была строгой и требовательной, и хотя я разговаривал по-литовски вполне сносно, грамматические препятствия преодолевал с большим трудом, сочинения и изложения мои оценивались чаще всего на тройку. Тройка по литовскому языку была единственной в моем табеле и очень огорчала меня, портила всю картину моей успеваемости.
После окончания семилетки я еще не определился, где мне учиться дальше. Сколько я себя помню, я всегда мечтал стать летчиком, но тогда в Литве не было ни одного летного училища, куда принимали бы после семилетней школы. Ехать же далеко от дома было попросту не на что, мы тогда жили бедно. Отец работал в это время в Калининградской области, дома появлялся не часто, и не знаю, сколько он зарабатывал, но маме привозил немного, так что мы едва сводили концы с концами. Да мама и не отпустила бы меня никуда далеко от дома, считая, что я еще слишком мал. Было решено, что я пойду в восьмой класс, хотя за учебу в восьмом классе надо было в то время платить 150 рублей - половину месячного заработка мамы. Летом, после окончания седьмого класса, отец предложил мне поработать вместе с ним в Калининградской области. Он работал тогда в совхозе имени Жданова, недалеко от маленького городка Полесска, бригадиром каменщиков, строили фермы и разные хозяйственные постройки. Отец зачислил меня в штат подсобным рабочим, я должен был подносить кирпичи, помогать месить раствор, убирать мусор и выполнять разные мелкие поручения. Работа была тяжелая, но я старался, как мог. Как я ни уставал, в деревне меня привлекло еще одно занятие - по ночам пасти лошадей, так велико было желание покататься верхом. Совхозный конюх доверял мне любую лошадь, весь же табун был из двенадцати лошадей. В ночное обычно ездили по три-четыре мальчишки, конюх назначил меня старшим, теперь у меня было седло, уздечка и кнут. И хотя днем предстояла тяжелая работа, и не всегда удавалось выспаться, я не мог отказаться от удовольствия поехать в ночное. Как прекрасны были эти теплые летние ночи, костер, тишина, разговоры с новыми друзьями. Но однажды произошло вот что. Это было уже в конце второго месяца моего пребывания в совхозе. В одну из ночей конюх попросил меня отогнать четырех лошадей в деревню к трем часам утра. Я пригнал их и пошел в клуб, где мы все жили, намереваясь выспаться. А в наших “апартаментах” шла веселая гулянка, мужчины и женщины были пьяны, отец сидел в обнимку с женщиной из поселка и тоже был пьян. Я был достаточно взрослым, все понял: и редкие приезды отца домой, и ссоры с мамой, и нехватку денег в семье.
Я был просто потрясен, утром отец пытался мне что-то объяснить, но я сказал, что хочу уехать домой. Мне выплатили зарплату, отец не удерживал меня и я вернулся в Клайпеду. Сейчас, с высоты прожитых лет, я думаю, что мне не следовало бы ничего говорить маме, но тогда душа моя болела за маму, и я все ей рассказал. Между родителями возник серьезный разлад, отец уехал из дому, не попрощавшись со мной, и вообще перестал появляться дома. Наверное, больше года мы не видели его, только изредка он передавал с кем-нибудь небольшую сумму денег. Хотя в это время начала уже работать Фаина, и мама тоже продолжала работать на рыбозаводе, денег не хватало на самое необходимое. Я стал задумываться о своей дальнейшей учебе в школе, понимая, как маме тяжело, и чтобы такое предпринять, чтоб поскорее стать на ноги и начать помогать ей. Как раз в это время моя сестра начала дружить с парнем из мореходной школы, Евгением Горошко. В нашей маленькой квартире по выходным дням собирались друзья Фаины и Евгения, было весело. Парни из “мореходки”, как они называли свою школу, были щеголевато одеты в красивую курсантскую форму, много рассказывали о своей учебе, о различных случаях в морской практике. Я заслушивался их рассказами. Один из друзей Жени, Володя Житков, подарил мне форменные брюки и ремень с морской бляхой. Я так был рад этому, даже пошел и сфотографировался в них. Ребята агитировали меня поступать в мореходную школу, и постепенно я стал склоняться к этому, решив изменить свою мечту и стать моряком. В Клайпеде тогда было Мореходное училище, куда принимали выпускников средней школы, и Мореходная школа, где учились после семилетней школы, но принимали не моложе 16-17 лет. Мореходное училище выпускало специалистов для среднего и крупнотоннажного флота, а школа - рангом пониже, для малых и средних рыбопромысловых судов. Училище позволяло в перспективе занимать должность капитана большого траулера, тогда как после школы можно было дослужиться лишь до старшего помощника капитана на судах среднего класса. Я решил после восьмого класса поступать в мореходную школу, но дома пока о своем намерении ничего не говорил. В школе по-прежнему учился хорошо, играл в сборной команде по волейболу, участвовал в различных соревнованиях, неплохо стал играть в шахматы.
Летом 1956 года я отнес свои документы в Мореходную школу, а 25 августа получил сообщение, что зачислен, и 28 августа должен прибыть на учебу. Сердце мое пело от счастья, но я ничего не сказал маме - боялся ее гнева, она почему-то не любила моряков, считала их любителями выпить и развратными людьми. Под большим секретом я поделился своей радостью с сестрой, взяв с нее слово, ничего не говорить маме до первого сентября.