Константин Сергеевич еще раз оглянулся на поезд, которым он только что приехал. Проводники уже успели закрыть двери, выпустив немногочисленных пассажиров, оставшихся к конечной станции, и он теперь стоял одиноко, удивительно тихий, присмиревший.
«Все – и это в прошлом», - подумал он, мысленно окинув отрезок жизни, немногим более 10 суток, наполненных непрерывным движением, шумом, постукиванием колес. Сойдя по ступенькам на перрон, он словно медленно погрузился в новую среду, атмосферу тишины и покоя и теперь стоял, словно давая себе возможность освоиться с этой средой, привыкнуть.
Было начало июля, 12 часов ночи. Накануне, может вечером, прошел дождь, асфальт перрона влажно темнел; листва огромных деревьев у темно-синего куба здания вокзала глянцевито блестела в свете фонарей, а теплый воздух был напоен влагой и голоса пассажиров, медленно поднимающихся вверх по тропинке к автобусной остановке словно плавали в нем, и он не вольно прислушивался к ним, не вникая в смысл доносившихся слов. Они приехали домой, а может кто в гости, их ждут; их ждет радость встречи, приятные волнения первых минут, поцелуи, сбивчивый разговор, уют давно обжитого жилья.
Его никто не ждал в этом городе. И даже в гостинице он не желанный гость, согласно придуманной кем-то идиотской инструкции, в силу которой, запрещено принимать тех, у кого нет штампа постоянной прописки, как раз тех, кто больше других нуждался во временном пристанище. Конечно, можно было бы договориться с администратором, прибавив что-то сверх стоимости номера, но стоило ли рисковать, воспользовавшись, наверно, последним автобусом, а потом до утра сидеть в кресле в вестибюле гостиницы, если не окажется свободных мест. И если еще разрешат. И Константин Сергеевич направился к зданию вокзала.
В тихом уютном зале ожидания с диванчиками, оббитыми черным дермантином, было тихо и малолюдно. Он выбрал место в стороне у стены, положил с краю сумку, которая должна была служить ему подушкой и сел ждать первых признаков утомления, чтобы лечь и попытаться уснуть. Из комнаты милиции вышел милиционер и, оглядев зал, направился к нему. Константин Сергеевич встретил его приближение легкой улыбкой внимания. Милиционер был высок, худощав, в безукоризненно сидящей на нем форме и очень молодой.
- Вы прибыли этим поездом?
- Да.
- Будете здесь до утра? Тогда предъявите ваш документ.
Он, полистав паспорт, попросил открыть сумку. Константин Сергеевич с готовностью исполнил его просьбу, чуть даже гордясь в душе своей безукоризненной добропорядочностью, надеясь, что от внимания этого симпатичного паренька не ускользнет и зубная щетка с пастой «Жемчуг», и номер журнала «Новый мир», и что он поймет, что имеет дело с порядочным человеком. Он на миг, будто глазами милиционера, увидел себя со стороны: высокий, неопределенного возраста, когда еще не повернется язык назвать стариком, однако уже невольно испытываешь уважение, светловолосый, чуть курчавый, мягкие черты лица, доброжелательно, чуть даже отечески глядящие сквозь очки серые глаза и еще довольно свежий рот.
В общем, он был доволен собой и своей реакцией на досмотр. Ведь он мог бы и оскорбиться, а он напротив, старался облегчить его положение при исполнении, наверно, не очень приятной обязанности.
И парень этот в форме не только не вызвал что-то похожее на неприязнь, но напротив, был весьма симпатичен Константину Сергеевичу, который невольно сравнивал его со своим сыном. По всей вероятности, он недавно отслужил в армии и поступил в органы. Он слышал, что многие молодые люди так поступают – это единственный способ быстро приобрести квартиру в городе. Ну, разумеется, фигура Константина Сергеевича не могла вызвать подозрений – он просто действовал по инструкции.
А в общем, как посмотреть. Для гражданина его возраста он был одет несколько вызывающе. И черная капроновая куртка с надписью «Marlboro» на спине, и вельветовые, цвета какао, джинсы, и белоголубые кроссовки, и даже черная сумка с той же надписью, что и на куртке – все это не так давно стало модным среди молодежи, принадлежало его сыну. Он вспомнил, как внезапно пришла ему в голову озорная мысль воспользоваться вещами сына, и тот приступ веселости, когда он долго сотрясался в беззвучном смехе по пути на вокзал, представляя огорчение сына, когда тот обнаружит пропажу своих «штанишек» (особенно веселило это слово), которые он приобрел в последнее воскресенье. Он был весьма доволен своей покупкой и долго поворачивался перед трельяжем. Брюки были немного тесноваты Константину Сергеевичу в поясе, а все остальное как раз в пору – они с сыном были одного роста.
Интересно, как сын воспринял его отъезд? Хотелось бы, чтоб для него это стало уроком. Вот ведь отец в его возрасте способен на поступок, а парню уже почти 30 лет, прожил пол жизни, а все еще пребывает в детстве. На уме только барахло, кафе, музыка. Вот ведь парень, снова он вернулся мысленно к милиционеру, моложе его сына, а уже занимает какое-то место в жизни, чего-то добивается, знает, чего хочет. У сына же все еще ветер в голове. Может с отъездом отца он все же задумается? Когда придется чуть урезать свои расходы.
Нет, сам он был не таким в его годы. И он был моложе, чем его сын тогда, когда после последнего курса взял да и махнул сюда, в Находку.
Он снова отдался воспоминаниям о той первой своей поездке. Удастся ли найти ее? Он не знал ни фамилии ее, ни адреса. Для него она так и осталась просто Надюшей. Впрочем, она, конечно же, вышла замуж и сменила фамилию. Можно надеяться только на счастливый случай.
Константин Сергеевич задремал только под утро, и, разбуженный уборщицей, которая громко, повелительным тоном требовала покинуть зал. Он сел, чувствуя себя совершенно разбитым, вяло встал, взял сумку и поплелся к выходу, воспринимая это, как первое испытание в ожидавшей его веренице тягот и неприятностей, как расплату за непозволительный, крайне легкомысленный, сумасбродный поступок. Он посмотрел на часы и подумал, что в Краснодаре сейчас только 10 часов вечера, и он только бы готовился ко сну: шел чистить зубы, мыть ноги, мог бы принять ванну. Сейчас же он страдал и от ощущения неприятной нечистоты рта, уверенный, что стоит только с кем заговорить и собеседник почувствует вонь помойной ямы; пальцы ног, кажется, слиплись между собой.
Помня опыт прежней поездки, он пытался еще в поезде приучить себя хотя бы немного к новому времени, но не чего не получилось – каждый раз организм упорно возвращал его назад. В конце концов, он махнул рукой, отдавшись полностью потребностям тела, разумно решив, что лучше дать организму хорошо отдохнуть перед грядущими испытаниями, чем заранее подвергать его этим испытаниям.
Тяжело ступая, Константин Сергеевич одолел крутой подъем от станции, перешел дорогу, вышел к небольшому уютному рынку, отделенному от дороги рядом ларьков. Было еще рано, солнце только поднялось, небо было чистое и все дышало вокруг свежестью и покоем, и он, окинув взором и небо, и огромные деревья, и чистую, еще влажную полосу асфальта, и ряд ларьков, и частные домики на склоне сопки за рынком, и равнодушно подумал, все это должно быть восхитительно выглядит, но он не в том настроении, чтобы что-то воспринимать.
Он зашел на рынок, просто так, что бы ознакомиться. И покупателей и продавцов еще было мало. Окинул взглядом малолюдное пространство, павильоны, остановил на мгновение недалеко от входа двух корейцев с развешенными на лоскутах материи целлофановыми колбасками с папоротником, и равнодушно отметил про себя: «экзотика». Потом все же решил, что необходимо хоть немного перекусить, зашел в молочный павильон и выпил на рубль два стаканчика прохладной ряженки, более для того, что бы избавиться от гнилостного привкуса во рту.
За рынком, где начинались частные домики, он снова остановился, чтобы посмотреть сверху. Увидел и рынок, и огромные деревья внизу, сквозь которые проглядывал темно-синий куб вокзала, и зеленые вагоны поезда, потом какие-то корпуса, может быть завода, а дальше голубая бухта, суда, мыс по ту сторону бухты с постройками и судами у берега, и снова равнодушно отметил про себя, что окружающий его пейзаж очень красив. Что даже не просто красив, но великолепен, просто раскошен, и картина, открывающаяся перед ним, должна была бы вызывать в душе чувство восторга. И не обнаружив в себе и тени подобных переживаний, он повернулся спиной к этому великолепию, и побрел узкой каменистой улочкой в сопку в поисках пристанища.
Руководствуясь опытом тридцатилетней давности в первое свое посещение этого города, когда он молодой, полный надежд и ожиданий легко отмерял ногами расстояния, весело окликая встречных женщин и хозяев во дворах с вопросом «не знают ли они, кто может пустить его на квартиру?», и как он помнил, нашел нужное довольно быстро. А может так ему тогда показалось, потому, что занятие это было не только не в тягость, но воспринималось им, как веселое развлечение, что-то вроде игры, когда новый дом впереди, фигура во дворе, сулила новую, пусть мимолетную встречу с людьми, которые чаще, невольно заражались его веселым настроением, доброжелательным тоном, отвечали с улыбкой или с явным желанием помочь. Он устало передвигал ноги, останавливая встречных прохожих с тем же вопросом, и получал в ответ короткое «нет».
C каждым шагом нарастала усталость, которая давила на плечи, отдаваясь болью в пояснице, и он, с унынием и раздражением думал, что напрасно он оставил сумку в камере хранения, и снова уже, довольно свободно принял мысль, что совершил глупость, и теперь должен расплачиваться за нее. И еще думал, что будет еще большей глупостью, если он поддастся настроению, возникшему в глубине души желанию, и вернется на вокзал, чтобы уехать ближайшим поездом назад в Краснодар.
Он вспомнил свое письмо с интригующе-загадочным содержанием, полным тумана, которое он оставил жене и сыну перед отъездом, представил свое внезапное появление спустя три недели, необходимость не только объяснить, что он имел в виду, когда писал письмо, но и почему вернулся так быстро, и еще какая необходимость была выписываться в паспортном столе, уезжая всего на три недели.
- Идиотизм, - заключил он, стараясь отогнать навязчивую мысль и побудить себя к поискам.
Где-то в районе улицы Партизанской, приблизительно в том районе, где он нашел квартиру в первый свой приезд, он набрел на маленькое уютное кафе, и, заказав шницель с картофельным пюре и стакан компота из ананаса, посидел, отдыхая. Попытка найти тот домик под сопкой, где он снимал квартиру, не увенчалась успехом. Район этот сильно разросся, и он просто не узнал место. Может память подвела, а может даже дом перестроили, или забор сменили. Он, конечно, не надеялся, что хозяева его узнают через столько лет, обрадуются ему, и по старой памяти снова примут на квартиру – просто тянуло еще раз взглянуть на эту небольшую времянку под сопкой, где он был все же счастлив, хотя и не знал этого по молодости.
И он снова вышел на улицу, почти уверенный в безнадежности затеи, и в глубине души более желая неудачи, ставившей его перед необходимостью вернуться на вокзал. Выбравши ее из небольшой группы пятиэтажек у подножья следующей сопки, он оказался перед довольно крутым подъемом. Склон сопки был застроен частными домиками, и он, сориентировавшись, решил, что если он пройдет по той улице на склоне сопки влево, он должен выйти где-то в районе вокзала. И постояв немного, собираясь с духом, он двинулся вверх, решив про себя, что это будет последняя попытка, махнув рукой на соображения, как он будет выглядеть по возвращении домой.
Грунт под ногами был из глины с вкраплением камня, с неглубокими промоинами. Дождевая вода быстро скатывалась по крутому склону, и дорога быстро высохла, не пачкала кроссовки. Этот крутой подъем, когда через каждые тридцать шагов он останавливался и прикладывал руку к сердцу, прислушиваясь к его ударам, был уже подвигом во имя отчистки совести, что бы потом он мог сказать себе, что он сделал все, что было в его силах. «Что ж,- думал он,- времена изменились, люди стали жить лучше и кому хочется, чтобы какой-то чужой гражданин мелькал перед глазами, кому хочется брать на себя, пусть и не слишком обременительные, но все, же лишние заботы, ради каких-то 20 – 30 рублей в месяц».
Женщину в небольшом дворике, огороженном почерневшим горбылем, он увидел еще метров за сто. И дворик, и небольшой домик, оббитый вагонкой, когда-то видно был крашенный, но теперь краска едва угадывалась. Домик, видно, был казенной постройки, в обиходе называемый, почему-то «финским», и навряд ли хозяева пустят в казенную квартиру квартиранта. Женщина сапала огород, неторопясь шевеля тяпкой между разросшимися картофельными кустами.
- Прошу прощения, можно вас отвлечь на пару минут от работы,- позвал он женщину, остановившись у покосившегося забора и пока она, неторопясь, шла между гряд, он рассматривал ее.
Пожилая, вероятно предпенсионного возраста, а может уже пенсионерка, высокая, довольно объемистая грудь и маленькая голова с гладко причесанными редкими волосами с сединой грязноватого цвета; живот заметно выпирал, в бедрах узкая с худыми ногами. На ней было платье с коротким рукавом, чуть ниже кален, уже старенькое, полинявшее, в мелких цветочках. Лицо с мелкими чертами, с тонкими синеватыми губами и круто загнутым вперед подбородком, кожа, еще слегка тронутая морщинами, синеватого оттенка. Он решил про себя, что она, пожалуй, еще не на пенсии, но когда позже она отрекомендовалась не по имени и отчеству, назвалась тетей Аней, он принял это без возражения. Глаза ее были серые, глубокопосаженные и смотрели насмешливо, словно знала о нем все и если спрашивала, то лишь просто из любопытства, будет он врать или нет.
И под этим насмешливым взглядом маленьких узких глаз пока он говорил, Константин Сергеевич чувствовал себя неловко, приблизительно так, как нашкодивший мальчишка, застигнутый врасплох, еще не успевший придумать что-либо в свое оправдание. Вспоминая позже об этом первом их разговоре, он не мог избавиться от чувства стыда и досадовал на себя и удивлялся, как это раньше ему не пришла в голову мысль, что ведь кто-то обязательно поинтересуется, зачем ему понадобилось ехать сюда, за десять тысяч километров, и не подумал, что он на это ответит. Он вдруг увидел себя со стороны, глазами тети Ани и ему стало стыдно. Мужчина пятидесяти четырех лет и эта куртка с надписью на спине и светлые вельветовые брюки, в которых щеголяют мальчишки. Так можно вырядиться в его возрасте только для поездки на дачу.
И что он там лепетал?! Что он, когда-то в молодости жил в этом городе и город этот ему очень понравился. Вернее понравилась природа. И вот он решил на старости лет приехать сюда присмотреть жилье и если повезет, может обменять квартиру (Краснодар! – на Находку). Человек, проживший всю жизнь в Краснодаре, решает вдруг переехать в Находку (а семья согласна?). Он даже зачем-то упомянул, что он по специальности инженер-строитель и намерен, пока суд да дело, походить по строительным организациям в поисках места. «На старости лет» - он подшутил в угоду тети Ани, как будто тем, уравнивая себя с ней. На самом деле он выглядел гораздо моложе своих лет и знал об этом. Лицо свежее, чуть даже розовое после ходьбы под солнцем и волосы светло-русые не утратили еще живого блеска.
Впрочем, тетю Аню ничуть не смутили ни то, в чем он был одет, ни то, что он врал ей. У нее были другие критерии оценки человека, и она без труда, по внешнему виду определила, что он не забулдыга, не пьяница, а потому, как он смущался, вешая ей лапшу на уши, видно было, что он вполне порядочный человек, а если он не хочет сказать правду о настоящей цели его приезда, то это его дело. Она приняла его на квартиру, даже не спросив паспорта.
Константин Сергеевич, надо сказать, не испытал особой радости от этой, неожиданно свалившейся на него удачи. Он неохотно поднялся по деревянным перекошенным ступенькам, придерживаясь за перила, вступил в сенцы, тоже слегка перекошенные. Все было ветхо и ступеньки, и полы в сенцах скрипели под ногами, доски стен почернели от времени. Чувствуя сопротивление всего своего существа, он прошел темные сенцы и затем, открыв дверь, остановился на пороге комнаты, не решаясь идти дальше, как будто следующий шаг лишал его возможности повернуть назад.
Все вокруг выглядело убогим темным грязным. В комнате, в которую он ступил, было всего одно окно, но комната была небольшой и его, пожалуй, было бы достаточно, но давно небеленые стены не отражали света и в комнате царил полумрак. Прямо против двери стояла железная кровать, окрашенная в темно-зеленый цвет и застланная серым байковым одеялом. За ней в углу высокая тумбочка с телевизором. Справа от тумбочки печь и рядом с ней дверь в другую комнату, еще более темную. Справа у окна стоял некрашеный, кустарной работы столик средних размеров, покрытый старой клеенкой, справа же от входной двери у стенки стоял буфет, тоже кустарной работы с застекленными дверцами.
- Вот ваша комната, – подтолкнула тетя Аня его к следующей двери.
Эта вторая комната была еще меньше первой, так, что железная кровать, стоящая у стенки занимала всю сторону, оставляя лишь пространство не более полуметра в головах. Между кроватью и дверью стоял темный обшарпанный шкаф, наверно ровесник этого дома. Мельком окинув взглядом свою комнату от двери, он поставил свою сумку в угол и присел на табуретку у стола, еще не уверенный, что он должен здесь остаться жить, но зная, что у него просто не повернется язык отказаться от квартиры, обидев тем тетю Аню, которая, предложив ему отдохнуть с дороги пошла досапывать картошку.
Пол был темный с бурыми пятнами старой краски, видно давно не мылся, и чистота водилась с помощью огрызка веника, стоящего в углу у двери. Около буфета на полу валялась наполовину съеденная камбала средних размеров, белым брюшком вверх, и рядом сгорбившись, дремала черно-белая кошка.
Зачем он сюда приехал? Что он надеялся найти здесь? Неужели он мог хоть на миг поверить, что, снова оказавшись в том месте, в той обстановке, где он был когда-то счастлив, он снова почувствует себя молодым, полным сил и надежд, снова сможет смотреть на окружающий мир теми же восторженными глазами молодости. Единственно, что было вполне возможно, это встретить Надюшу. Находка не Москва, и даже не Краснодар. Город растянулся вдоль шоссе, огибающего бухту и, заняв видное место на какой-нибудь остановке, можешь быть уверен, что за день тебя заметят из окон проходящих автобусов, по крайней мере, четвертая часть населения его. Не может быть, чтобы она его не узнала и хотя бы из любопытства не поинтересовалась бы встретиться с ним. Можно встретить ее и на рынке в воскресенье – женщины любят ходить на рынок.
Но что с этого? У нее, наверное же, есть своя семья: муж, дети, может даже уже и внуки. Иногда, правда, в его мозгу всплывала гаденькая мысль, что, возможно, в силу тех или иных причин она может быть в настоящее время одна. Но он сразу же глушил ее в самом зародыше, как проявление омерзительного эгоизма. Нет, нет, пусть она лучше будет счастлива в настоящее время, окруженная любящими и любимыми ей близкими людьми, и то, далекое прошлое, в котором он на какое-то время неожиданно появился в ее жизни и так же неожиданно исчез, останется в ее памяти как легкое, овеянное духом юности, приятное приключение.
И может даже, узнай он, что она счастлива, довольна своей жизнью, ему станет легче на душе, и он уедет успокоенный. И можно будет сказать с уверенностью, что поездка его была не напрасна. Он сделает все от него зависящее, чтобы увидеть ее. Сколько для этого потребуется времени? Неделя? Две? Месяц? Надо потерпеть. А что собственно он ожидал? Что ему предоставят благоустроенную квартиру?
Вечером, вместо того, что бы лечь спать, он сидел на скрипучей табуретке между столом и буфетом, смотрел на экран телевизора и слушал тетю Аню, которая полулежала на своей кровати, положив подушку к ее спинке. Одна нога ее свешивалась с кровати, вторая лежала поверх покрывала, руки сложила под грудью. Она тоже смотрела на экран, часто оборачивая лицо к Константину Сергеевичу, и говорила с насмешливой ухмылкой на тонких губах. Проводить долгие вечера перед телевизором, видно, давно стало привычкой, и он нисколько не мешал ей. Показывали какой-то детектив. Константин Сергеевич время от времени пытался сосредоточиться, уловить нить сюжета, но голос хозяйки мешал ему, а порой он принимался рассуждать над своим положением или отдавался воспоминаниям.
Можно было, извинившись, сославшись на усталость с дороги уйти спать, но он продолжал сидеть и слушать. Он на самом деле устал, так как не спал уже более суток, но чувствовал, что, не смотря на это, ни за что не уснет. Голова его словно распухла и что-то давило изнутри в затылок, словно стараясь освободить место в его черепной коробке. Это было странное состояние, когда сознание его, казалось, растворилось в пространстве полутемной комнаты и в нем смешалось и его мысли и воспоминания и речь тети Ани и голоса из коробки телевизора, и все это плавало, кружилось вокруг него, не трогая, не задевая его чувств.
Но интересно, позже он не мог бы вспомнить, о чем он думал, что видел по телевизору, но рассказ тети Ани надолго врезался в его сознания, тревожа его воображение. Она родилась и жила где-то на Украине. Она назвала и село, но название это он пропустил мимо ушей, потому что, ни когда не был на Украине и все равно не мог представить, где оно находится. Село было немаленькое, потому что уже до войны там была школа-десятилетка. Когда началась война и немцы заняли село, то здание школы заняли под госпиталь. Она рассказывала, как всех оставшихся жителей немцы согнали на площадь перед сельсоветом, выстроили их, и немецкий офицер в сопровождении солдат шел вдоль строя и выбирал людей для работы в госпитале. Она попала тоже в число тех, в кого ткнул пальцем немецкий офицер, и проработала санитаркой в госпитале, пока наши ни прогнали немцев. Была она девка рослая, сильна, хотя ей только пошел семнадцатый год, и бывало, приходилось таскать носилки с ранеными. Но основной обязанностью ее была уборка: полы мыла, вытирала пыль.
- Раз привезли в госпиталь раненого летчика,- рассказывала она,- сделали ему операцию и положили в отдельную палату, а нас, обслугу врач настрого предупредил, чтобы мы ни в коем случае не давали ему пить. Я мою пол в коридоре, а дверь в палату немного приоткрыта и мне видна и кровать и этот летчик раненый. Он лежит, стонет и что-то бормочет. Я уже тогда немножко по-немецки понимала и прислушивалась, слышу - пить просит. И вот мне и влезла в мою глупую голову напоить его. Сама себе представляю, как это я потом рассказывать буду, как фашиста на тот свет отправила. Молодая была, глупая, думала геройский поступок совершу. Может даже обо мне потом в газете напишут. Что я тогда могла понимать – детский разум. Вот ведь влезло в голову. Пошла я воду сменить в ведре – тяну время, чтобы в коридоре никого не было – ну и прихватила пустую баночку из-под консервов и спрятала под халат – в платье карман у меня был. Тряпкой елозю, а сама все ближе к двери да по сторонам поглядываю. И вот выбрала момент – быстро зачерпнула баночкой воды прямо из ведра и шасть в палату. Ну какая же дура была! Ведь если б кто из немцев увидел – расстреляли бы тут же.
Она некоторое время молчала, и Константин Сергеевич невольно посмотрел на нее. Она сидела неподвижно, скрестив руки под грудью, и смотрела перед собой, и когда она вновь заговорила, то первые слова произнесла, будто про себя, так тихо, что он еле расслышал.
-Лучше было бы, если бы меня тогда расстреляли.… Сколько пережила.… И лицо того немецкого парнишки, его глаза… такие молодые, ясные, добрые… до сих пор помню…
Она два раза выходила замуж и все неудачно. От первого брака у нее была дочь. Потом она сидела в лагере. Константин Сергеевич не мог вспомнить за что, а может она и не сказала ему. Дали ей шесть лет. Первые четыре года работала на лесоповале обрубщицей сучьев, а потом ей повезло – перевели в лагерную больницу санитаркой. Пока она тянула срок, доченька ее жила в детдоме.
- Я все мечтала, как вернусь, заберу ее из детдома, сниму комнатку и будем жить вдвоем. Особенно ночами во время дежурства, когда делать было нечего. Сижу и представляю про себя, как буду ее холить, одевать. Себе во всем буду отказывать, только бы ей было хорошо. Потом, когда подрастет, определю ее на какие-нибудь курсы. Может на швею, можно на кондитера или на медицинские – тоже работа чистая, не тяжелая. А когда освободилась и приехала в тот город, нашла детдом, узнала, что ее, неделя прошла, как похоронили. Заболела она воспалением легких, а врачиха молодая, сразу не распознала – давала таблетки от гриппа. Да и какие тогда были лекарства. Сейчас бы конечно спасли. Как я горевала! До того горевала, что умом тронулась. Все дни проводила на кладбище возле ее могилки. Деньги у меня кое-какие были, что после освобождения получила…. Да и на что мне были они? Я, кажется, почти не чего не ела. Жила я тогда у одних стариков – снимала комнатку. Утром встаю и ухожу. Люди на работу, а я на кладбище. Если хозяйка пригласит к столу, поем, если нет – так и уйду. Хозяева, видно, догадываться стали, да и что тут не ясного: на глазах таяла, и заговариваться уже начала. До того себя довела, что, бывало, сижу у могилки и думаю, кто же тут лежит: то ли моя девочка, то ли немецкий хлопчик, которого я убила. А под конец вообще додумалась, что они оба тут под холмиком. Сижу и ломаю голову, не могу вспомнить, как это случилось, что они сразу умерли. То ли в аварию попали, то ли рано трубу закрыли и угорели. А потом в последний день их увидела. Стоят это они рядом под ручку и смотрят на меня. Такие молодые, красивые, что сердце мое от радости так это забилось. И тут же подумала про себя: как же так, ведь они умерли, а кто же тогда в могиле, если они здесь. И тут на меня может просветление в этот миг нашло. Оглядываюсь вокруг и вижу уже поздний вечер, темнеет. И кругом меня могилы, кресты, памятники и такой на меня страх напал…. Схватилась я и бежать. А дальше не чего не помню. То ли сознание потеряла, то ли просто память отказала. Очнулась уже в дурдоме. Два года с лишком меня лечили, а когда выписывали, врач посоветовал поменять место жительства и как можно быстрее устроиться на работу, чтоб отвлечься. А куда я могла уехать без денег? Устроилась на работу санитаркой в больнице – там всегда санитарки нужны, но зарплата там маленькая, только, что как-то прожить, да за квартиру уплатить. И снова я начала на кладбище ездить. Правда, каждый день уже не могла ездить – работать надо – но не одного выходного не пропускала. Сяду у могилки своей доченьки, смотрю на холмик, а у самой душа разрывается на части. Это ведь я сама погубила свою девочку. Бог меня наказал за то, что убила чьего-то сыночка. Ведь после ранения его отпустили бы домой и мог бы до сих пор жить. Вижу, дела мои плохи – могу снова в психушку угодить. А тут кто-то посоветовал мне завербоваться. Кто-то из больных. И дорогу, говорит, оплатят и еще подъемные дадут. Так я и попала сюда в Находку. В поезде по дороге и познакомилась со своим последним, там и сошлись. Первый год жили поврозь: он в мужском общежитии, а я в женском. Потом ему дали эту хатенку, и я к нему перешла. Здесь и помер на этой кровати. Два года как похоронила. Царство ему небесное. Мужик он не плохой был. Когда трезвый и жалел меня. А пьяный мог и фонарь под глаз поставить, если не уберегусь. Пока на стройке работал пил он редко. С получки, с авансу, иногда после бани, если кого из дружков встретит. Его и начальство за это ценило, что он не был пьяницей и работал хорошо. Редко кому через год жилье давали, а ему дали. Хоть и маленькая хатенка, а нам хватало. А вот когда перешел работать кочегаром в котельную, тут уж он все тормоза отпустил. Работа посменная: смену отработал – два дня дома. Чем заниматься? И пошел вразнос. И умер пьяный. Пришел вечером, включил телевизор, лег на это вот место, где я сейчас лежу и глаза закрыл. Вижу, что он не смотрит, а телевизор боюсь выключить. Когда пьяный – ему только дай повод к чему придраться. Лежит – и пусть лежит. Сама вожусь около печки, что-то готовила на завтра. Потом гладила, подмела полы, а он все лежит. Думаю – заснул. Выключила телевизор и сама начала раздеваться. Мы уже поврозь спали. Когда трезвый – он в вашей комнате спал, а когда как в этот раз, я его уж не тревожила, уходила на его кровать. Уже хотела свет тушить, да обратила внимание, что он все в одном положении лежит. Пригляделась, взяла его за руку, а он уже холодный. Наверно, как лег, глаза закрыл, так это и был его конец. Ну я тут же, пока он совсем не окоченел раздела, обмыла, одела уже как положено. А утром вызвала врача, что бы справку дали.
- И вам не страшно было?- спросил Константин Сергеевич, со стесненным сердцем глядя на кровать.
- А что страшного в мертвом? Не встанет, в зубы не даст. Мертвый зла не сделает. Живые же бывают страшные. Когда я в лагере срок отбывала, на моих глазах парень мужику голову топором развалил. И так все это быстро произошло, что я только рот открыла, что бы закричать, а уж крикнуть не смогла – голоса лишилась. Я тогда работала в больнице, ну и на тот момент, видно, работы не было или просто присела передохнуть к окну. А напротив окна парень дрова для больницы колет. Такой здоровый, красивый, сильный, что я залюбовалась. Так это он ловко работает – топор только сверкает в его руках. Я видела, как мужик к нему подошел. О чем-то видно они поговорили, и мужик повернулся к нему спиной, успел сделать шага три, может четыре, а парень стоял и смотрел. Потом вдруг с места сорвался, и я помню, успела только рот раскрыть и привскочить со своей скамейки, а мужик уже падает. Как кошка, в один миг уже очутился за его спиной с поднятым топором. Вот тогда я испугалась. А покойников чего бояться? Я их столько перевидала, когда еще в немецком госпитале работала, мало, кто за свою жизнь столько видел.
Она задумалась на минуту и вдруг тихо засмеялась.
- А вообще был случай, когда я и покойника испугалась. Да так, что чуть со страху не упала. Это тогда же, когда я работала санитаркой в лагерной больнице. Привозят как-то из тайги мертвого мужика. Как уж там было дело, одному Богу известно, но говорили, что под трактор попал. Может и правда сам попал, а может кто помог, он уже не мог рассказать. Голова у него была сильно повреждена и кисть руки оторвана. Положили мы его на носилки, рядом у головы его руку и понесли. А мертвецкая была в подвале и ступеньки такие крутые. Я повыше ростом впереди пошла, а напарница пониже – сзади. Ручки носилок задрала, чуть ли не подмышками у меня, что бы покойник на меня не сполз и напарница пригибается как можно ниже. Только начали спускаться, и слышу, что-то меня легонько по плечу – стук. Я повернула голову, скосила глаза и успела увидеть у себя на плече руку, всю в крови. Прежде, чем я успела сообразить, в чем дело, мне показалось, что это мужик с носилок протянул руку, чтобы меня похлопать по плечу. Я так и обмерла и ноги, словно ватные стали. Как я не уронила носилки – не знаю! И в это время рука с плеча на ступеньки упала. Потом мы уж с напарницей смеялись.
Продолжение следует...