«На всю страну монаршим криком грянет:
«Пощады нет!» - и спустит псов войны…»
У. Шекспир «Юлий Цезарь»
«Я поднял голову. Чёрная гряда облаков
пересекала устье, и спокойный поток,
ведущий словно к концу земли, струился
мрачный под облачным небом –
казалось, он уводил в сердце необъятной тьмы».
Дж. Конрад «Сердце Тьмы»
«Я странник, пустоши дитя безбрежной,
Я здесь один, без света и надежды,
Скитаюсь и покоя я не знаю,
И каждый день я словно умираю.
Но лик меня не ищет белоснежный,
Чтобы дать мне сон навеки безмятежный,
Я смерти жду и столь желаю,
Лишь избавлением её я называю.
Твой голос редко вспоминаю нежный,
Я не вернусь, утерян путь мой прежний,
Твоё лицо уже я забываю,
Душой я мёртв и телом увядаю.
Нам не встречать рассветов больше вешних,
Я не вернусь, увяз я в дебрях здешних,
В последний раз к тебе я мысли обращаю,
Услышь меня, к тебе из тьмы взываю».
Если не ошибаюсь, в 1968 году Стэнли Кубрик снял фильм «Космическая Одиссея», по чьей-то книге – имени автора уже не помню. Да это и не так важно. Так вот, в этом фильме, где-то в начале, где рассказывается про доисторический период – когда труд ещё не превратил обезьяну в человека – был один интересный эпизод. Там, где ещё эта здоровенная чёрная космическая глыба первый раз появляется в кадре, под эту музыку, от которой мурашки начинают бежать по телу. Не помню уже всех подробностей, но там была ситуация, вроде того, что одно племя обезьян жило рядом с небольшим водоёмом – источником воды, а, следовательно, и жизни. Ну и, однажды пришло другое племя обезьян, которые были посильнее первых, и этим самым первым хорошенько накастыляло. Захватило, получается, этот самый источник. Первому племени пришлось срочно ретироваться в неблагополучные районы, где воды с самого создания мира никто не видел. И вот, просидев там некоторое время, и, видимо, поняв, что дальше так жить нельзя, одна из обезьян взяла здоровенную такую кость, принадлежавшую ранее какому-то огромному животному, и поняла, что если этой самой костью треснуть своего собрата-обезьяну по башке – тому мало не покажется. Быстренько обучив своих соплеменников новому боевому искусству, эта обезьяна повела их обратно к источнику, где они парой хороших ударов свалили самую матёрую обезьяну из вражеского племени и тем самым дали этим ребятам понять, что лучше бы вернуть воду её хозяевам…
И вот о чём я подумал, чёрт подери: мы всю жизнь орали лозунги про то, что труд сделал из обезьяны человека, про то, что, когда обезьяна взяла в руки палку, чтобы сбить плод с дерева, появились мы. Допустим, всё было так. Пусть общество образовалось потому, что люди не могли выжить поодиночке, не могли выстоять против сил природы. Может быть, они объединились ради труда, который стал основой прогресса и породил цивилизацию.
Но старина Кубрик (или автор той книги) неожиданно предложил совсем иное понимание двигателей эволюции. И сделал это так ненавязчиво, что, не знаю как другие, а я совсем не сразу понял, в чём тут соль. Обезьяна берёт эту чёртову палку совсем не для того, чтобы сбить какой-то там чёртов плод, с какого-то чёртового дерева. Она берёт огромную кость, чтобы убить другую обезьяну.
Вот, что становится основой прогресса, первым шагом к цивилизации. Что если изначальное объединение людей происходило не для организованной трудовой деятельности, а для организованной войны с другими племенами и другими видами животных за благоприятные места обитания.
И посудите сами – мы за всю нашу историю вбили гораздо больше сил в противостояние друг с другом, чем в мирное сосуществование. Мы ничто так не любим, как пустить друг в друга пару пуль. А если вы скажите, что это не так, что ничего из сказанного мной не является правдой – тогда ответьте мне на один вопрос. Если человечество так хочет жить в мире и больше всего на свете ценит любовь, – какого дьявола мы сейчас, в расцвет цивилизации, сидим по пояс в этом болоте?
А болото – что надо. Мутное такое, вонючее и тёплое. Я бы беспокоился из-за формы, если бы уже не изгадил её в сотне таких же грязных луж. А наползались по болотам мы основательно за эту операцию. И теперь увязли в очередном. Я стою перед старым танком, который гниёт здесь с каких-то допотопных времён. Видимо он вообще с другой войны, ему, наверно, лет пятьдесят. Киту повезло меньше. Я хотя бы могу стоять в полный рост потому, что меня закрывает эта консервная банка. Ему же приходится присев прятаться за помятым командирским джипом, который посвежее, чем мой танк. Джип наш, с этой войны. Видимо, его здесь подбили до сезона дождей, иначе бы он так далеко по этому болоту не пропорол.
Из болота торчит голова Кита. Встать он не может – иначе его будет видно поверх внедорожника. Куда он дел свой автомат, я не понимаю. Прятать его было некуда, значит, старичок сейчас находится под слоем болотной жижи, и, видимо, больше уже никогда не будет стрелять. Кит смотрит на меня, с каким-то немного дебильным выражением лица, будто, это я виноват в том, что он оказался в такой ситуации. Вообще, он сейчас напоминает комического вида подводную лодку, которая высунула свой перископ из воды, чтобы понять, как это её занесло в такое паршивое место.
Я нажимаю на спуск, и по болоту прокатывается грохот выстрела, а эхо мгновенно теряется где-то в зарослях, окружающих эту лужу. Гильза ударяется об броню танка, подскакивает и падает в мутную жижу.
Вообще, открытые пространства, а в особенности болота, полагается обходить. Чтобы не попадать в такие ситуации. Но Кит попёрся прямо к внедорожнику, чтобы поискать в нём «чего-нибудь важное». Конечно, это была абсолютно безумная идея, но иногда на Кита такие вещи находят. Что может быть важного в какой-то древней рухляди, наполовину затопленной водой? Кит – профессионал с большим опытом ползанья на брюхе по джунглям. Но временами его коротит. Боюсь, с башкой у него проблемы. Хотя, у кого здесь их нет?..
Я поворачиваюсь к Киту. У него такой глупый вид, что мне даже становится смешно. Суровый Кит выглядит смешно. Не каждый день такое бывает.
- Всплывай уже, Жёлтая Подводная Лодка, - говорю я, - горизонт чист.
Кит поднимается. Его форма превратилась в какую-то жёлто-зелёную кашу. Вот бы его сейчас снова в учебку – ему бы за такой внешний вид вкатали бы по самые не хочу. Автомат, как оказалось, он успел бросить на крышу джипа, прежде чем погрузился.
- Ну, что? Нашёл «чего-нибудь важное»? – спрашиваю я, подходя к нему.
- Чёрта лысого я нашёл! – отвечает он, безуспешно пытаясь стряхнуть с себя грязь. – Сопляк чуть башку мне не отстрелил! Надо же было так попасться! Как дети, блин!
Заметив, что его попытки навести марафет ни к чему не приводят, Кит плюёт в болото, снимает с крыши этого ржавого драндулета свой автомат, бросает взгляд на джунгли впереди и говорит:
- Надо вылезти на сушу и запросить новые координаты.
Мы выходим на берег. Он полностью зарос папоротником, а через несколько метров начинается пальмовый лес. Кит валится на землю, спиной прислонившись к дереву. Я достаю свою рацию и ловлю нужную волну. Настроившись, пытаюсь связаться со штабом:
- Бугор 4-13. Это Крот 1-6. Мы вышли на указанную точку. Ждём дальнейших указаний. Приём.
Из рации в первый момент доносятся одни шумы. Потом я слышу голос:
- Крот 1-6. Это Бугор 4-13. Медведь сменил позицию. Точка встречи Тета, координаты: 12-47, 26-15. Приём.
- Бугор 4-13. Вас понял. Координаты: 12-47, 26-15. Медведь нас ждёт? Приём.
- Крот 1-6. Медведь будет ждать на точке Тета, пока вы не прибудете. Конец связи.
Я убираю рацию и достаю карту. Нахожу нужные координаты.
- Ну, что? – спрашивает Кит.
- Рота опять передвинулась, – отвечаю я. – Третий день за ними носимся. Новая точка встречи – на северо-восток от нашей позиции. День пути…
- Дай сюда! – говорит Кит и забирает у меня карту. – Чёрта лысого – день! Тут опять вонючие болота на пути. Мы в них все три дня будем барахтаться… Тут вот деревня какая-то…
- Где? – спрашиваю я.
- Да, вот она! – показывает мне Кит на точку в километрах в пятнадцати от нас. – Хрен бы знал, кто там сейчас сидит!
- Если бы нужно было идти кругами – нам бы задали маршрут. Там либо свои, либо пусто.
- Учи учёного! – отвечает Кит. – Этим крысам штабным прям всё видно. Мы не первые, кто может войти в свою деревню и поцеловаться там с полком недоносков в коричневых мундирах!
Кит устало поднимается, опираясь на свой автомат и говорит:
- Подойдём потихоньку и издали посмотрим, что там в этой деревне происходит прежде, чем вваливаться в гости.
Я снимаю с плеча винтовку, отцепляю магазин, копаюсь по карманам. У меня есть четыре полных магазина в запасе и в какой-то из карманов я ссыпал несколько патронов просто так. Наконец, я нахожу нужный карман, достаю патрон и вставляю его в магазин. Ставлю магазин на место и бросаю взгляд на бедолагу, который пытался нас укокошить, пока Кит ковырялся в джипе.
Это парень лет двадцати, одетый, как положено в коричневую форму, с какими-то бутафорскими кустиками, для маскировки. В расслабленных руках у него хеклеровская винтовка. Он лежит на животе, лицом уткнувшись в землю. Каска, которую он не застегнул, сползла на затылок. А из-под неё, стекая по шее и пятном расползаясь по воротнику, вытекает кровь.
Я закидываю винтовку на плечо и, не оборачиваясь, двигаюсь вслед за Китом на северо-восток.
II
Кит осматривает деревню через бинокль. Мы сидим на краю джунглей, в зарослях какой-то зелёной богомерзкой растительности. Листья куста раскачиваются на ветру и время от времени соприкасаются с моей рукой. Их поверхность шершавая и каждый раз на секунду прилипает ко мне. В один из таких моментов мне на руку переползает какое-то насекомое с листа. Это жук с непонятными то ли усиками, то ли антеннами на башке. Я почему-то думаю о маленьких детях, типа юных натуралистов, которые собирают таких гнусных созданий, пытают их, убивают голодной смертью, засушивают, а потом, разглядывая через лупу, пытаются определить какое место в роду Отвратных и в виде Тошнотворных они занимают… Ненавижу насекомых. А юные натуралисты любят. Парадокс. Если сравнить моё обращение с такими мелкими тварями и обращение этих зелёных детишек – то я, чёрт подери, Мать Тереза и символ гуманизма! Маленький поганец кусает меня, и я его прихлопываю. Зато бедняга не мучается перед смертью…
Снова вскидываю винтовку и через прицел осматриваю деревню вместе с Китом. С виду там чисто. Несколько деревянных халуп на сваях, специально для защиты на сезон дождей. Колодец, рядом с которым обронили что-то большое. Наверно, снаряд от миномёта. От колодца осталась только половина, а вокруг всё усеяно камнями. Никаким ведром там и близко не пахнет. Значит, напиться нам не светит. Хотя вода, наверняка, заражена какой-нибудь пакостью, вроде тех, которые «запрещены»…
…Про «запрещённые» методы любил рассказывать Старик По. Каждый раз, когда он надирался в армейском клубе, он начинал вести глубоко философские беседы о мироздании, боге и гуманизме. Но любимыми его темами были запрещённые методы ведения войны и разглагольствования о причинах начала Островного Конфликта. Когда мы сидели в гарнизоне, меня крайне удивляло его красноречие, ясность мысли, глубокое понимание предмета и вопрос, почему его всё ещё не расстреляли?
Старик По был то ли американским индейцем, то ли китайцем, то ли ещё какой-то холерой. Почему его прозвали стариком, я не знаю. Это был здоровенный мужик лет тридцати, у которого, насколько я понял из наблюдений за ним, единственной военной специальностью была профессия алкоголика. В мирное время его всегда можно было застать либо напивающимся в клубе, либо дрыхнущим по полдня в казарме. Если вы не могли его обнаружить ни в одном из этих двух мест, это означало только одно – По был в самоволке. Самоволки он устраивал стабильно, раз в две недели. Причём, всегда это был вторник или четверг, всегда он уходил днём, преспокойно минуя всех дежурных, которые по неизвестной даже им причине его выпускали, и, возвращаясь часов через восемь-десять, когда вся часть уже дрыхла. Возвращение его было ещё более таинственным и романтичным, чем уход. Заключалось это в том, что часовые никогда не замечали, как он приходил обратно. По как будто просто материализовывался посреди казармы и с шумом валился на свою постель прямо в форме. С собой он неизменно приносил алкогольные испарения, которые за пару минут заполняли помещение и вносили некоторые коррективы в неизбежно патриотические и уставные сновидения бравых солдат. Неизменными атрибутами самоволок Старика были: полнейшая тайна его приключений и какой-нибудь матрос или два, которые в этот день оказывались в военном госпитале, по причине избитости до крайней степени неприличия, ибо, видит бог, По терпеть не мог флот…
Самым удивительным в этом было то, что По не только всё это сходило с рук, но он даже дослужился до сержанта. Насколько мне было известно, Старик был круглым сиротой и не имел друзей, так что мистические картины о некоем неизвестном офицере высокого ранга, благоволящем не самому примерному солдату как-то не возникали в моём воображении. Скорее всего, всем было просто наплевать на то, что он себе позволял.
По был человеком, проиллюстрировавшим мне один простой факт об армии, который с трудом уживается в головах новобранцев и который представить себе не могут штатские. Тот факт, что армия далеко не такое серьёзное заведение, каким она себя позиционирует или каким её представляют другие. Армия – большой и очень дорогой балаган, цирк, ирония которого понятна только тому, кто достаточно долго поварился в этой атмосфере, и ему при этом не отшибли мозги. И эта ирония никогда не дойдёт до тех пустоголовых недоумков, которые с лозунгами и знаменами гонят себя на пулемёты и тяжёлую артиллерию и умирают с именем президента на губах.
В деревне всё ещё не видно движения, хотя мы и наблюдаем за ней уже минут двадцать. Возможно, что там, действительно, никого нет. Во всяком случае, там нет гражданских. Потому что нужно быть полным кретином, чтобы за восемь лет непрерывной войны не сделать ноги с этого поганого Острова, тем более что программа эвакуации мирных жителей действовала почти с самого начала конфликта.
- Ладно, наверно, можно туда войти, – говорит Кит, – на засаду это не похоже.
Кит двигается к ближайшему дому, я остаюсь и прикрываю его. До здания метров сто, местность открыта всем ветрам. Из-за того, что оно стоит на сваях, укрыться за ним невозможно. Второй раз за день у Кита появляется возможность поймать пулю. Но он добегает до дома без всяких приключений. Остановившись рядом с одной из свай, он осматривается и подаёт сигнал мне. Я поднимаюсь и бегу к нему. Добежав до дома, прижимаюсь к другой свае. Осматриваюсь.
Деревеньки тут совсем маленькие. Обычно домов десять. Вот и эта тоже насчитывает их всего восемь. Расположены они по кругу, в центре – разрушенный колодец. Вот и все достопримечательности. За эту войну я чёртову прорву таких деревень повидал, и все они ничем друг от друга не отличаются.
Кит машет мне рукой. Я смотрю на него. Он указывает на здание, в которое он целится. Я поворачиваю голову в ту сторону и вижу блеск через вход дома. Дверей здесь никто никогда не использовал, разве что, иногда, местные вешают в проходе чего-нибудь, типа покрывала. Но не в этом здании. Свет падает прямо на него, но внутри рассмотреть ничего невозможно, кроме этого блеска.
Я вскидываю винтовку и рассматриваю проход через прицел. Блестит, как оказывается, оптика, лежащего в проходе автомата. Автомат нашего производства. Я вглядываюсь в темноту прохода и вижу, что там внутри, у стены кто-то сидит и смотрит вглубь здания. Поэтому он нас и не заметил. На плече его формы знак – лошадиная голова в восьмиугольнике. Я опускаю винтовку, делаю знак Киту и кричу:
- Кавалерия!
Вижу, как парень в проёме поднимается, хватает винтовку и осматривает двор. Откуда-то из другого здания доносится:
- Назовите себя!
- Особая тактическая группа – подразделение А! – кричит Кит.
- Восьмая рота, Четвёртого Кавалерийского! – слышится в ответ. – Добро пожаловать в гости!
Из нескольких зданий начинают выходить люди. В солнечном свете хорошо видна их светло-зелёная форма и знак аэромобильной Кавалерии. Мы идём к ним навстречу.
Вид у ребят не ахти. Видимо они тоже несколько дней ползали по болотам, по пояс в грязи. Что они жрали всё это время сказать трудно, но то, что они все осунулись, резко бросается в глаза. Тех, кто вышел на улицу, человек тридцать. Один из них подходит к нам.
Его форма такая же, как и у всех (его выделяют, разве что, огромные солнцезащитные очки), но по повадкам сразу видно, что он здесь за старшего.
Несмотря на то, что я хожу сержантом, а Кит – старшим сержантом, офицер не по уставному здоровается с нами, пожимая руки. Изо рта у него торчит только что зажженная сигарета.
- Два дня без сна, - говорит он, - мои ребята совсем расслабились, ни черта не могут уследить за окрестностями. Постоянно отключаются. Вы, значит, спецы?
Мы называем себя.
- Майор Айри, - представляется он, - нужно было тут в одном маленьком местечке навести порядок, поэтому моих тут только рота. А вы что здесь делаете?
- Догоняем свою роту. Были отделены для выполнения специального задания, – отвечает Кит.
- А куда идёте? – спрашивает Айри, затягиваясь.
- На северо-восток. Километров двадцать осталось.
- Мы с северо-востока, пару часов назад сюда пришли, – говорит майор, - там никого из наших нет. Может они уже передвинулись? – он делает паузу и, как мне кажется, оглядывает нас сквозь свои тёмные стёкла. – Слушай, сержант, мне бы пригодилась пара спецов. Мы на рассвете выдвигаемся в юго-восточном направлении, нужно выбить недоносков с триста двенадцатой высоты. Подход туда – по открытому месту с любой стороны на полкилометра. У меня был отличный стрелок, но вляпался в растяжку позавчера, теперь не знаю, чем их огневые точки будем выбивать. Как у вас со свободным временем?
- На северо-востоке никого? – переспрашивает Кит. – Дай-ка мне Бугор.
Я достаю рацию, настраиваю частоту, подаю Киту. Он запрашивает направление. Среди помех доносится ответ:
- Крот 1-6, Бугор 4-13. Медведь сменил позицию. Координаты 12-50, 26-17. Приём.
- Бугор 4-13, встретили силы Четвёртого Кавалерийского. Они просят нашей помощи в атаке на высоту триста двенадцать. Как слышите? Приём.
Некоторое время рация молчит, потом приходит ответ:
- Крот 1-6, помощь Четвёртому Кавалерийскому оказать. По выполнении – продвигаться на точку Тета. Конец связи.
Айри вынимает сигарету, бросает её на землю, вминает ботинком в грязь и говорит:
- Ну, вот и хорошо! Вы подошли как раз к ужину. Прошу к столу.
…Айри не похож на других офицеров. Он общается с солдатами на равных, независимо от их званий, выслушивает их жалобы, пытается помогать в повседневных проблемах. Майор пытается быть солдатам не командиром, а отцом родным. И у него это получается. Что-то в нём есть такое. Какая-то уверенность, спокойствие. Он производит впечатление человека, который в каждой ситуации найдёт выход, как будто у него уже всё просчитано заранее. На протяжении ужина он разговаривает со своими солдатами о доме, об увольниловке, о девочках. Ребята отдыхают, играют на гитаре и пытаются расслабиться перед завтрашним днём. Но у них паршиво выходит. В глаза бросается, что большая часть этой роты – сопливые новички, которые завтра впервые пойдут в бой. Теперь понятно, зачем Айри взял нас. С такими «войсками» он много не навоюет. Майор подбадривает ребят, говорит им, что у них всё получится. На них это действует, но всё равно пир получается несколько беспокойным, а песни – фальшивыми.
С Айри я встретился не в первый раз. И сейчас, глядя как он наставляет солдат, я вспоминаю, как видел его четыре года назад. Тогда я учился в снайперской школе, а он ещё не был майором. Но знаменитостью был уже тогда. Не помню, как он оказался у нас. Айри участвовал в конфликте с самого начала и в тот период ему то ли дали увольнительную, то ли специально отправили к нам, чтобы он рассказал «подрастающему поколению» пару нравоучительных историй. В самом начале конфликта он даже попал на обложку какого-то дерьмового журнала, когда совершил первый из своих многочисленных подвигов. Айри был для нас живой легендой. Человек, вытащивший на себе из под огня не одного своего подчинённого, всегда уходивший с поля боя последним. Он в одиночку захватил штаб Четыреста третьего пехотного полка Аветанской армии, ходил против танков, вооружившись только пистолетом сорок пятого калибра, и прочее. Список его достижений был внушителен. Айри множество раз рисковал своей жизнью, но ни разу даже не был ранен. Мы смотрели на него с восторгом. Идеальная выправка, соблюдение каждой уставной мелочи при общении с командованием, абсолютно неформальное обращение с подчинёнными и неизменно галантное обращение с женщинами. В своей галантности он даже немного перегибал. Для нас – зелёных, необстрелянных слушателей курса по стрельбе из М21 – он был идеалом офицера, воина, защитника Родины. Женщины были от него без ума. Начальство всегда ставило его в пример остальным офицерам. Будучи курсантом, я мечтал стать таким, как Айри.
Потом я попал сюда и узнал о тех подвигах майора, которые не описывались в патриотических статейках дешёвых журналов. Поэтому повторная встреча с ним не вызвала у меня бурного восторга и даже желания сказать ему, что мы встречались ранее. Но если дружественному подразделению нужна была помощь, и наше непосредственное командование дало зелёный свет на оказание этой помощи, мы были обязаны пойти завтра под командованием Айри брать высоту триста двенадцать.
Во всяком случае, майор не был из числа тех, кто жертвовал своими людьми понапрасну.
Мы идём вдоль берега реки. Справа у нас джунгли. За рекой тоже джунгли. На пути пара холмов. Скоро мы выйдем к высоте. Солнце восходит. Рота Айри идёт цепью. Пулемётчики тащат свои L86, закинув на плечи, как брёвна. Хотя сама река находится метрах в пятидесяти от нас, она вышла из берегов, и трава под ногами хлюпает водой. Я иду рядом с майором. Он бодр, держит спину прямо как палку и свесил руки на автомат, который болтается у него на шее.
- Я благодарен судьбе, - говорит Айри, нарушая тишину, которую мы храним с момента выхода.
Я смотрю на него. На нём снова эти очки, которые скрывают его глаза. Во рту у него теперь зубочистка. Рядом идут его ребята. Они пока относительно спокойны. Отсюда не видно высоту.
- За что? – спрашиваю я.
- За что? – переспрашивает Айри, перебрасывая зубочистку из одного угла рта в другой. – За это всё.
Я смотрю вперёд. Вижу, как первые в цепи начинают подниматься по холму. Майор молчит минуту, потом продолжает:
- Я думаю: что бы я делал на гражданке?.. Ты думал об этом когда-нибудь, снайпер?
Думал ли я? Через эти чёртовы очки невозможно понять, что у него на уме.
- Да, как-то не доводилось. Времени на это нет, – отвечаю я.
- Вот и зря. А я много об этом думаю.
Он выплёвывает зубочистку и продолжает:
- Вот, представь: вот, ты просыпаешься утром, в постели. Рядом с женщиной. В одной и той же постели, с одной и той же женщиной. Вот, ты завтракаешь в одной и той же кухне, читая одни и те же утренние газеты, в которых ни черта нового. Вот, ты выходишь из дому, садишься в машину. Едешь через полгорода одной и той же дорогой на работу, которой занимаешься всю жизнь. Сидишь там с девяти до пяти. На мозги тебе изо дня в день капает начальник. Вот, ты возвращаешься. Встречает тебя всё та же женщина, кормит какой-то дрянью, и вы снова забираетесь в постель. Чувствуешь, снайпер?
Ни черта не понимаю, что он хочет сказать. Что-то я не вижу большого разнообразия в том, чтобы брать высоту триста двенадцать или высоту чёрт-знает-сколько. К чему он ведёт?
- Что-то я не улавливаю… - говорю я.
- То-то и оно. Это потому что ты не думаешь об этом.
- Вы считаете, что жизнь там слишком однообразна?
- Дело не в этом, снайпер. Наша жизнь тоже разнообразием не пышет. Какая разница: брать высоту триста двенадцать или высоту чёрт-знает-сколько? Просто, та жизнь – она не для нас…
- Дезадаптация! – провозгласил По, осушив очередную банку пива. – Дезадаптация, снайперская твоя рожа! Вот проклятье дырявых шинелей!
- Что ты имеешь в виду? – спросил я.
- Мозгодёры говорят, что у ребят, которые побывали на войне, начинается две таких хрени… Одна зовётся постсраматический синдром, который открыл какой-то очкарик-недомерок, а вторая – дезадаптация. Постсраматический синдром – это когда тебе снятся кошмары по ночам о том, что с тобой произошло, пока ты ловил пули своей задницей. А дезадаптация – это когда ты не можешь привыкнуть к этой их сраной жизни. Когда ты не можешь вставать в восемь утра и драпать на какую-то вонючую работу в каком-то драном офисе. Четырёхглазые утверждают, что и постсраматический синдром и дезадаптация лечатся. И что всех нас надо вылечить. Чтоб мы вставали в восемь утра и с радостной рожей делали эту поганую работу. И с радостной рожей вели нормальную половую жизнь... Кстати, тут одно местечко есть… Я тебе, потом покажу. Ты ещё таких девочек не видел…
- Вот я и благодарен судьбе за то, что она дала мне шанс оказаться на этих островах, - продолжает Айри.
Он кладёт мне руку на плечо и, наклонившись к моему уху, говорит в полголоса:
- Я надеюсь, что эта война никогда не закончится.
Мы подошли к высоте. Перед нами ещё один холм, за которым низина. Низина хорошо простреливается с высоты. Судя по карте, триста двенадцатая абсолютно лысая. А холм с правой стороны покрыт лесом. Айри занят радиопереговорами. Его ребята готовят оружие к бою, заметно нервничают. Интересно: обычно новичкам хорошо промывают мозги в учебке, и они считают войну весёлым времяпрепровождением, а о схватках судят по голливудским боевикам. А эти почему-то чувствуют, что их ожидает не увеселительная прогулка. Мы с Китом сидим недалеко от Айри и наблюдаем за окружающей суматохой. Все проверяют оружие на десять раз, только чтобы не дать себе остановиться. Чтобы было какое-то дело, какое-то движение. Как будто они боятся, что, если замрут на секунду, то умрут.
Айри заканчивает мучить рацию, поворачивается к нам и говорит:
- Ребята, нам дали авиацию!
Рота заметно приободряется. Я смотрю на Кита, он на меня. Мысль у нас, видимо, одна и та же. Мы потратили ещё один день, ещё больше отстали от своих для того, чтобы посмотреть, как птички разнесут к чёрту какие-то никому не нужные укрепления.
- Похоже, что ваше участие будет не таким, как предполагалось, - говорит нам Айри, - но раз уж вы здесь, то поможете нам выкуривать тех, кто там останется. Потом я могу одолжить одну из моих птичек, чтоб доставить вас к вашим ребятам.
- Тогда мы расположимся вон в тех деревьях, - указывает Кит на вершину холма, - будем прикрывать ваших людей от тех, кто плохо понимает обращение свыше.
- Отлично, - говорит Айри, - тогда, пожалуй, начнём.
Он встаёт, снимает автомат со своей шеи и идёт вверх по холму. За ним тянется его рота. Мы с Китом лёгким бегом поднимаемся правее, держась среди деревьев. Заросли здесь не такие густые, как в тех местах, где мы проходили раньше. Деревья растут достаточно редко, кустов вообще почти нет. Мы быстро достигаем вершины, Кит находит какой-то папоротник и предлагает расположиться у него. Я залегаю, пристраиваю винтовку. Что паршиво в моей М21 – у неё нет сошек. Кит ложится рядом и достаёт бинокль.
Отсюда хорошо просматривается высота. Справа у неё низина, как и с нашей стороны, которая упирается в гору. Слева – река. За рекой открытое пространство метров на четыреста, дальше – стеной джунгли. На высоте отчётливо видны три огневые точки. Две повыше, по краям. Одна – пониже. На крайних стоят М60 – барахло. На той, что пониже, уже посерьёзнее – ДШК. Такой нашпигует кавалеристов так, что их потом никакие врачи не соберут. Вообще укрепляются аветанцы там основательно, но недавно: в глубине видны бетонные сооружения, а на передовой – мешки с песком. Коричневые мундиры там машут лопатами. Работа кипит. Когда пойдёт веселье, нужно будет сразу снимать ДШК. Кит наготове. Он уже всё изучил, взвесил и рассчитал. Уже готов мне рассказать, кого и в каком порядке мне нужно утихомирить.
Я отлипаю от прицела и смотрю налево, где расположилась рота. Айри и несколько ребят с ним лежат на вершине, остальные собрались на склоне. Айри снова играется с рацией. Видимо, скоро услышим глас божий.
И действительно, крылатые себя ждать не заставляют. Самолёты с рёвом пролетают над нашими головами совсем низко. Через долю секунды они уже уносятся вперёд, а аветанцы бросают лопаты и начинают разбегаться в разные стороны. Сразу после этого становится ничего не разобрать, потому что через прицел видно лишь жёлтую с оранжевым кашу.
Я смотрю на высоту поверх прицела. Вдалеке видны три бомбардировщика улетающие в южном направлении, а вся триста двенадцатая превратилась в одни сплошные клубы пламени. Каждый раз, когда я вижу, как сбрасывают напалм, у меня холодеет внутри. Ко многому здесь я привык, но это зрелище до сих пор вызывает во мне какой-то первобытный ужас. Я всегда вспоминаю капрала Неца в эти моменты.
Не успевают ещё исчезнуть эти разрывы, как вторая волна бомбардировщиков проносится над высотой и повторно заливает её пламенем. В этот раз взрыв оказывается ещё больше.
Айри орёт что-то своим ребятам, они все подскакивают и бегут в сторону высоты. На вершине нашего холма остаются несколько пулемётчиков, которые ведут беспорядочный огонь по триста двенадцатой, хотя из-за пламени ничего не видно.
Я снова смотрю в прицел. Среди дыма видны люди. Они горят. Сейчас там нет никого, кто мог бы оказывать нам сопротивление. Все они либо мертвы, либо пытаются сбить огонь. Но напалм не сбивается. Во всяком случае, катаясь по земле, ты от него не избавишься. Я просматриваю укрепления в поисках целей, мне нет дела до тех, кто и так вот-вот отправится на тот свет.
- Слева, у восточного М60, две цели, - сообщает Кит.
Я перевожу прицел на его ориентир. Две коричневых шинели. Видимо, вылезли из бункера. Они не стреляют по нашим. Они пытаются потушить своих. Я выбираю одного. Он пытается забросать землёй кого-то, кто горит на позиции пулемёта. Жму на спуск. Отдача тряхнула плечо. Он хватается за горло, из которого бьёт кровь. Готов. Перевожу на второго. Жму. Грудь. Отлично.
Кит сообщает, что из бункеров лезут, изо всех щелей. Мне даёт наводку на тех, что по центру, тех, что хотят занять ДШК. Его позиция обустроена хорошо, но её всё равно накрыло. Трудно сказать, может он стрелять или нет.
Рота Айри чешет во все копыта. Им нужно пересечь открытый участок раньше, чем по ним начнут вести огонь. Я работаю по целям, снимая тех, кто пытается прорваться к пулемёту. Голова – уничтожен. Живот – выведен из строя. Грудь – выведен из строя. В общем-то, их там немного осталось после авиации. Совсем, видимо, не ожидали.
Несколько минут с высоты ведут огонь по ребятам Айри, потом мы подавляем сопротивление. Пулемётчики на холме ещё причёсывают триста двенадцатую, не подающую признаков жизни, потом замолкают, когда рота уже карабкается на вершину.
- Снимаемся, - говорит Кит.
Я вижу, как Айри первым добирается до позиции ДШК. За ним тянутся остальные. Мы поднимаемся и бежим к высоте. Когда мы добираемся до подножия, вся рота уже находится наверху. Оттуда слышна редкая стрельба. За нами подтягиваются пулемётчики. Мы поднимаемся по камням. Я перекидываю винтовку через плечо и достаю из кобуры пистолет.
Когда мы проходим мимо ДШК, я бросаю взгляд, на свои цели. Те, кто были ранены мной, уже добиты. Это как раз один из тех подвигов майора, о которых он не рассказывает прекрасным дамам.
И я знаю, что сейчас он будет продолжать. И уже знаю как.
Когда мы взбираемся, стрельба уже утихает. Кавалерия обыскивает сооружения. Айри стоит посреди всего этого и осматривается. Недалеко, на каком-то ящике сидит капрал Тоот – что-то типа адъютанта у майора. Я заметил его ещё вчера. Худой паренёк лет девятнадцати, беспокойно сновавший вечером между другими солдатами. Все указания Айри он выполнял с таким усердием, с каким могли бы выполнять пионеры, к которым обратились со словами: «Слушайте боевую задачу…».
Я снова вспоминаю Неца.
Сейчас капрал сидит, уставившись в одну точку перед собой. Из его рук вот-вот выпадет автомат. Рядом лежит тело одного из аветанцев, попавших под напалм. Тоот, нужно понимать, не так себе представлял нашу благородную борьбу за правое дело. Сейчас мне на него плевать. Я осматриваю каждый камешек потому, что из-за него может выпрыгнуть уцелевший аветанец, с целью получить медаль посмертно.
Слава богу, остальные ребята майора оказываются более собранными, чем капрал и заняты осмотром бункеров, а не созерцанием результатов бомбардировки. К Айри подходит один из солдат и что-то говорит, указывая на восток. Я смотрю в ту сторону и вижу, что по тому берегу реки едет здоровенный бронетранспортёр, который все называют «передвижным госпиталем» или ПГО. У него на крыше нарисован огромный красный крест. Такие аветанцы используют для передвижения большого количества раненых с оказанием им медицинской помощи прямо на борту. Кто-то, видимо, уже атаковал эту высоту, судя по тому, что едет ПГО именно отсюда на юго-восток.
Айри смотрит на него сквозь свои тёмные очки и молчит. Некоторое время он стоит так, скорее всего, впиваясь глазами в эту машину. Потом кричит:
- Рядовой Фарл, тащи сюда целеуказатель!
Фарл выбирается из какого-то бункера и подбегает к майору.
- Помечай! – кричит ему Айри.
Фарл достаёт из-за спины целеуказатель и замирает с ним в руках, глядя на транспортёр.
- Ну! – орёт на него майор.
Фарл мнётся и говорит неуверенно:
- Это же… Не цель…
- Дай сюда! – распаляется Айри, вырывает у него из рук целеуказатель и сам направляет его на ПГО.
Радист майора без какой-либо дополнительной команды и колебаний связывается с крутящейся неподалеку пташкой, которая, получив цель, мчится в нашу сторону.
Айри убирает целеуказатель и смотрит на уползающий госпиталь. Из-за горы на западе вылетает самолёт. От него отделяется чёрная точка. Класс воздух-земля за секунду преодолевает расстояние до ПГО, и всё пространство там превращается в один огромный столб земли и пыли.
Когда всё рассеивается, видны лишь разбросанные горящие части. От ПГО не остаётся ничего.
Айри всучивает целеуказатель Фарлу, который стоит в замешательстве, хлопает его по плечу и говорит:
- Ничего, сынок, так бывает в первый раз.
Мне на глаза снова попадается капрал Тоот. Я вижу, как он пристально смотрит на майора с каким-то неопределённым выражением на лице. Около него стоит Кит. Автомат Тоота выскальзывает у него из рук. Кит подхватывает его оружие одной рукой, второй держа наготове свою собственную винтовку и глядя при этом по сторонам. Он вкладывает автомат обратно в руки капралу со словами:
- Держи крепче, солдат.
Тоот машинально сжимает свой L85, при этом, не сводя глаз с майора.
Майор, между тем, снова занят рацией. Его ребята продолжают обшаривать бункеры. Я замечаю движение за одним из камней и вскидываю пистолет. Кит заметил, куда я смотрю, и нацеливает свой автомат туда же. Я медленно подхожу к камню. Кит обходит слева. Я кричу по-аветански, чтобы тот, кто там сидит, выходил с поднятыми руками. Из-за камня показывается сначала одна рука в коричневой форме, потом другая. Вторая обожжена до черноты. Через мгновенье из своего укрытия выходит аветанец. Его форма вся в пыли, но абсолютно цела. А вот на его правой руке – ожог от напалма, чёрт знает, какой степени тяжести. Лицо солдата искажено гримасой боли, но он не издаёт ни звука.
Я остаюсь на месте и продолжаю осматриваться, а Кит отводит аветанца туда, куда ребята Айри начали выводить пленных из укреплений. Их выстраивают около небольшой стены из мешков с песком. Кит возвращается ко мне.
Я вижу, как один из солдат замечает того аветанца, которого привёл Кит, и начинает звать санитара. Откуда-то появляется Айри, проходит вдоль колонны пленных и останавливается у раненого. Некоторое время он смотрит на своего подчинённого, продолжающего звать врача. Потом говорит ему:
- Отставить! Ему врач не нужен.
С этими словами майор достаёт пистолет и стреляет пленному в голову. Солдат, который звал врача, от неожиданности отшатывается, запинается за какой-то камень и падает на землю.
Я отворачиваюсь и ухожу отсюда. Спускаюсь по восточному склону на несколько метров и сажусь там. Через некоторое время рядом опускается Кит. Впереди, за рекой, дымятся останки ПГО. Его части разбросало далеко в стороны. Я не хочу находиться наверху. Я знаю, что там происходит. Ещё одно из тех геройств майора, которыми он не хвастался нам в снайперской школе.
Айри берёт пленных, но руководствуясь своими понятиями о справедливости, он считает, что две трети его пленных должны работать на благо нашей родины в то время, как одна треть является его, майора, вознаграждением за проделанную работу. Они становятся его собственностью. Объектами его разнообразных развлечений. Насколько бы пёстрым ни был его набор увеселений каждый раз, неизменным остаётся одно – живыми уходят с поля боя только те пленные, которых майор отводит нашему государству. Обязательным атрибутом становится то, что хотя бы один человек из его доли встречается с «Его Величеством Драконом»…
Солнце стоит уже высоко в небе и палит что есть силы. В этом году стоит странная погода: сезон дождей уже давно начался и, пролившись в первые пару недель, он как будто выдохся, и уже несколько дней небо совершенно ясное. Река спокойно несёт свои воды на север. На том берегу видны джунгли. Им нет ни конца, ни края. Они уходят за горизонт. Сколько уже сотен километров мы протопали по этим зарослям. Или тысяч… ПГО догорает около реки. Я вижу большой белый кусок его крыши. Крыши, на которой был нарисован красный крест – символ известный во всём мире. Сигнализирующий, что цель не является военным объектом. Что она не несёт угрозы. Хотя определённая логика в действиях майора всё же была: на этой войне уже не раз случалось, что из под символа красного креста вели огонь, а в помещениях, помеченных как госпитали, хранили боеприпасы.
Через некоторое время наверху всё стихает. И спустя несколько минут к нам спускается Айри. Он встаёт рядом с нами и тоже смотрит на восточный берег. В руке у него пистолет с золотой инкрустацией в виде китайского дракона на ручке.
Майор осматривает джунгли, затем возвращает пистолет в кобуру и говорит:
- Наши пташки прилетят через полчаса, одна из них доставит вас, куда вам нужно. Спасибо вам за поддержку, ребята! А то мои – совсем новички, ни к чему ещё не привыкли.
- Всегда пожалуйста, господин майор, – отвечает ему Кит, не сводя глаз с ПГО.
Айри бросает ещё один взгляд на тот берег и поднимается наверх. Мы тоже не задерживаемся здесь долго.
На вершине ребята майора ведут себя развязно, они болтливы и постоянно смеются. Первый бой прошёл так, как им говорили в учебке – быстро, легко и по-геройски. Ничего из того, что им кто-то успел рассказать о реальной войне, не подтвердилось. Пленные сидели, сгрудившись на небольшом участке. Треть их отсутствовала.
Капрал Тоот выполнял приказы майора, бегая взад-вперёд. Он был очень рассеян, постоянно спотыкался, а его взгляд был пустым…
Я познакомился с капралом Нецом в тыловом госпитале в прошлом году. Неца должны были вот-вот списать и отправить домой. Он не был ранен, и у него не было никакой инфекции. Нец участвовал всего в одной ночной операции, да и то его подразделение стояло в резерве. Пока передовые отряды лезли под пули, Нец и его сослуживцы лежали на боку и травили анекдоты. В тот вечер Нец нашёл себе небольшую рытвину на склоне холма и дремал в ней, хотя подобные вещи запрещены.
Пока капрал видел сны, кто-то дал неверные координаты авиации, и они сбросили напалм аккурат на подразделение Неца. Когда он выбрался из своего укрытия, всё кругом было в пламени.
Нец рассказывал, что он ничего толком не помнит. Помнит только, что его охватило оцепенение, что он не мог пошевелиться и не мог произнести ни слова. Между тем, ребята из подразделения, стоявшего по соседству, которые первыми пришли на место удара, рассказали, что Нец растаскивал обугленные тела своих товарищей, вкалывал им морфий, накладывал повязки на полностью сожжённую кожу. Капрал был единственным выжившим из подразделения. Врачи сказали, что он сам не получил ни малейшего повреждения при том, что его укрытие было совершенно несерьёзным. Позже обнаружилось, что у Неца совсем сорван голос.
В госпитале капрал очутился не из-за проблем с голосом, от которых он со временем избавился, а по иной причине. Раз в два-три дня капрал видел во сне, как он стоит на той самой равнине той ночью и видит своих обгорелых товарищей. Они стоят и все смотрят на него. Нец говорил, что их глаза абсолютно целы и белки нелепо выделяются на фоне почти чёрных, обугленных тел. Они ничего не говорят, просто смотрят на него с каким-то странным выражением. Потом над головой проносятся бомбардировщики, от которых медленно отделяются огромные бомбы с напалмом. Они падают вниз со скоростью пуха, как будто парят в невесомости.
Нец рассказывал всё это мне с сильным волнением, описывая каждую мелочь, каждую деталь одного и того же сна. Он рассказывал о том, как бомбы достигают земли, как из-за огня он больше не видит своих товарищей, а только свои руки, на которых лопается кожа от ожогов, как она чернеет и обугливается…
Нец кричал на всю палату, рассказывая об этом, он вцепился в край кровати и орал, описывая каждого из своих друзей, которые погибли в тот день.
Каждый раз Нец просыпался от такого сна посреди ночи с приступами дикого головокружения и тошноты. Пару раз я видел, как это происходило с ним в госпитале. Его рвало так, что, казалось, желудок у него выворачивается наизнанку. После этого каждый раз он падал без сил и засыпал беспокойным сном ещё на несколько часов.
III
Мы снова топаем по джунглям. Днём прошёл дождь, и теперь всё под ногами хлюпает и чавкает. Мелкая трава смешивается с грязью, превращаясь в кашу. С деревьев льётся вода. Я иду впереди, Кит – за моим левым плечом.
Рота снова передвинулась. Вертолёт кавалеристов высадил нас на пустыре и сразу улетел обратно. А связной доложил, что наши уже успели упороть отсюда. Вообще непонятно, почему они идут пешком. В конце концов, мы – не пехотинцы, не имеем в данный момент задания в этом районе, а самое главное – спецы всегда где-то нужны и не могут просто так шляться по лесам. Всё это выглядит странно. Всё это смахивает на то, что мы должны выполнить какое-то задание, в детали которого нас пока не посвятили. Но это полный бред. Мы – не какие-то сосунки из морской пехоты, которых могут просто держать в неведении, относительно того, что они должны сделать. Силы особого назначения не могут хорошо выполнить задание, если не знают, в чём оно заключается. Я просто не вижу смысла в том, что наша рота постоянно передвигается.
Мои мысли прерывает Кит, который молча хватает меня за плечо и тянет к земле. Через мгновение я уже лежу в грязи и всматриваюсь поверх прицела вперёд.
Перед нами небольшая долина, за которой снова джунгли. Слева она ползёт на холм, который тоже весь зарос. Справа она уходит куда-то вдаль. В ночной тьме ничего не видно, хотя небо сейчас относительно чистое, и с него на нас глядит луна. Я вопросительно смотрю на Кита. Он замечает мой взгляд и указывает пальцем куда-то на холм. Я смотрю туда, но снова ничего не вижу. Через минуту я замечаю, как там закачались какие-то кусты. Я опускаюсь к прицелу.
С холма спускаются люди. Их человек тридцать. Они бегут рысью по склону вдоль долины. На головах у них чёрные повязки, их форма, скорее всего того же цвета и их лица покрыты чёрным камуфляжем. Я чувствую, как каждый мускул моего тела напрягается, а сердце бьётся часто и сильно. Я мысленно повторяю себе, что сейчас я в безопасности, как мне это талдычил полковой мозгоправ, когда у меня случались приступы, но это ни черта не помогает. Чёртовы четырёхглазые – вся их поганая наука ни гроша не стоит! Я не чувствую себя в безопасности, хотя знаю, что те, кто сейчас спускаются по склону меня не видят. И не заметят, если я буду лежать тихо.
Мы ждём, пока они все не скрываются в каких-то огромных кустах, дальше, в долине. После этого я с трудом перевожу дыхание и снимаю палец со спускового крючка. Я чувствую, как мои ладони увлажнились. Я переворачиваюсь набок и смотрю на Кита.
- Кто это был? – спрашивает он.
- Это были Бравые Парни, Кит, - отвечаю я.
- Господи, чёрт подери, - говорит Кит, - я так и подумал. Слава богу, я заметил их издалека.
- Сегодня, похоже, наш день, – замечаю я.
Кит задумчиво глядит на долину и говорит:
- Ты никогда не натыкался на них с тех пор, как… - он запинается и останавливается.
Я смотрю вслед ушедшим и говорю:
- Нет. Никогда их не видел больше.
Мы ещё некоторое время лежим на земле, потом разом поднимаемся, я оттряхиваю прилипшую к ложу винтовки мокрую траву и мы идём дальше, пересекая долину и поглядывая в ту сторону, в которой скрылись люди в чёрной форме.
Где-то, через полчаса рядом с нами начинается стрельба. Джунгли здесь лезут на холм и стреляют оттуда, из-за него. Мы бегом взбираемся на его вершину. Всё это время продолжается перестрелка. Похоже, сражающихся немного. Человек двадцать-тридцать. Когда мы оказываемся наверху, взору открывается ещё одна небольшая долина, зажатая со всех сторон лесом и горами. В долине находится то, что на этих островах называют городами, хотя по своим размерам это больше напоминает посёлок. Как и полагается по правилам светомаскировки в нём не горит ни одного огня. Кроме окон самого большого здания, что противоречит всем существующим инструкциям. Похоже, это здание городского совета. Но больше, чем его окна, смущает огромная надпись из ярких лампочек, висящая над входом и гласящая: «С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, ГОСПОДИН ГЕНЕРАЛ!» Вокруг неё полно чего-то, вроде бенгальских огней. Всё это сверкает и искрит.
Перед зданием идёт перестрелка. Я вскидываю винтовку, смотрю в прицел и вижу, что люди на улице стреляют не друг в друга, а в воздух. Они одеты в нашу форму. Вдруг, здание разражается каким-то непонятным грохотом, который, как меня тут же просвещает Кит, является музыкой.
Первое желание, появляющееся у меня, – бежать отсюда. Но здесь должна была пройти наша рота, и Кит хочет попытаться навести справки.
Мы спускаемся с холма к городу. Кит матерится трёхэтажными словами, разглядывая весь этот огород. Слава богу, у них хотя бы КПП работает. Судя по тому, что нас на нём останавливают.
Тут всё как надо: парень с автоматом в будке, пулемёт с вытаращившим глаза в темноту солдатом. Ещё двое чуть поодаль возятся с какими-то ящиками. Учитывая всё это безумие, царящее на заднем плане, КПП выглядит как фейс-контроль перед ночным клубом, устроившим вечеринку в стиле милитари.
Пока я объясняю, кто мы такие, парню из будки, Кит спрашивает у пулемётчика:
- Что у вас здесь происходит?
- Празднуем день рождения генерала Дора, господин сержант, - отвечает солдат, - он только вчера прибыл на острова.
- Оно и видно. - Говорит Кит, оглядывая толпу, стреляющую в воздух. - Это он приказал тут так всё вырядить?
- Никак нет. Приказ пришёл из штаба полка вчера, господин сержант, в 15:00, от полковника Тария.
- А у вас тут, случаем, не появлялись спецы, рота А?
- Не знаю, господин сержант, - отвечает пулемётчик, - мы заступили час назад. Перед этим дежурил капрал Орто. Возможно, в его смену кто-то проходил. Он сейчас в здании совета, там, где праздник, господин сержант.
- Спасибо рядовой, - говорит Кит, когда дежурный открывает шлагбаум, - смотрите в оба. В этом регионе небезопасно.
Нас пропускают, и мы идём к зданию городского совета. Там продолжается вся эта какофония, хотя палить в воздух, слава богу, перестали. Большинство с шумом ввалилось обратно в дом, некоторые остались на улице, курят и болтают. На их лицах написано, что процент содержания алкоголя в их крови превышает все разумные пределы. Мы заходим в здание. Там стоит непроглядный туман от сигарет, орёт музыка. В сжатые сроки административное здание превратилось в бар. И в бордель по совместительству, судя по нескольким девчонкам, танцующим стриптиз на импровизированной сцене. Повсюду сидят морские пехотинцы, которые уже изрядно набрались. Тем не менее, они продолжают вливать в себя любые жидкости, какие оказываются под рукой. Наверно, их уже не остановить, даже если налить в стаканы бензин. Тем более что у морпехов желудки ко всему привычны. Кит подходит к одному из солдат, у которого более или менее уставное выражение лица, и спрашивает, где мы можем найти капрала Орто. Тот указывает в сторону одного из столиков, где идёт ожесточённая игра в карты.
Мы пробираемся туда через ряды пьяных морских пехотинцев, плывя в табачном тумане и вдыхая сладостные пары перегара. Капрал весел. Его три собутыльника выглядят менее браво. Видимо, капрал сегодня побеждает. Стол завален картами, вперемежку с деньгами, уставлен бутылками и стаканами. Заметив нас, все они, кроме одного, временно прекращают игру и отдают нам честь. Тот, что остался недвижим, изо всех сил пытается всмотреться затуманенными глазами в нас и понять, кто мы такие.
- Капрал, - говорит Кит, - вы сегодня дежурили на КПП, перед заступившей час назад группой.
- Так точно, господин сержант, - бодро отвечает капрал, который, видимо, набрался меньше, чем его друзья.
- Через этот город проходила рота А, сил специального назначения?
В зале так громко шумит музыка, что Киту приходится орать во всё горло, чтобы капрал его услышал.
- Никак нет, - отвечает Орто, - никто не появлялся, господин сержант. Я заступил в 14:00. За всё время через нас никто не проходил.
Кит поворачивается ко мне и говорит:
- Мы не настолько от них отстали. Они должны были появиться здесь часа в четыре-пять. Чёрт. Может они обошли этот городишко. В любом случае, нам лучше здесь не задерживаться.
Вдруг откуда-то из середины зала доносится возглас:
- А это что? К нам никак специальные силы пожаловали!
Я смотрю туда, откуда нас окликнули, и вижу человека лет пятидесяти в форме с генеральскими погонами. Похоже, это и есть наш именинник. Теперь уже нам, видимо, не удастся отсюда уйти быстро.
Кит поворачивается и отдаёт честь. Генерал подходит к нам. Мы представляемся по-уставному. Генерал оглядывает нас с ног до головы и говорит:
- Что ж вы за формой-то не следите, ребята?
- Мы в данный момент догоняем свою роту, господин генерал, - говорит Кит, - несколько раз вступали в бой с противником. Идем, почти не останавливаясь. Потому у нас не было возможности привести себя в порядок, господин генерал.
- Негоже вам так выглядеть. Спецназ – он ух! Он должен быть примером для всех родов войск. В том числе и во внешнем виде.
Генерал оглядывается по сторонам и продолжает:
- Ну да сегодня расслабьтесь. Сегодня у нас праздник, так что налейте себе чего-нибудь, снимите девочек, в общем, отдыхайте!
- Признательны вам, господин генерал, но боюсь, что у нас нет возможности, - возражает Кит, - у нас есть указания в ближайшее время соединиться со своим подразделением.
- Ничего не хочу слышать! – весело говорит Дор. – Сегодня никаких указаний. Отдыхаем. Это приказ.
Кит на минуту даже теряется от этого неожиданного заявления, но тут же отвечает без тени иронии:
- К сожалению, господин генерал, субординация не позволяет нам ему подчиниться. Указания нашего командования не терпят корректив.
- Кто из вас старший-то? – вдруг спрашивает Дор. Он тыкает в меня пальцем и говорит. – Вот ты… сержант, - он переводит палец на Кита и произносит, - а ты… старший сержант?
- Так точно, господин генерал, - отвечает Кит.
- Пошли со мной, поболтаем немного, - говорит он Киту. Потом снова тыкает в меня пальцем и говорит, - а ты пока отдыхай, налей себе чего-нибудь.
Кит некоторое время медлит, потом, видимо, подумав, что этот хрыч не будет его сильно задерживать, идёт за генералом в какую-то комнатушку, наверно, бывший кабинет главы городского совета. Дверь за ними закрывается, и я остаюсь один посреди царящего здорового армейского отдыха. Я снимаю винтовку с плеча, сажусь на какой-то стул и ставлю её рядом.
Морская пехота продолжает надираться, девочки на сцене продолжают свои акробатические этюды, а в одном из углов зала, кажется, начинается драка. Стол там падает набок, стаканы разбиваются об пол, а карты разлетаются во все стороны будто подхваченные ветром. Здоровенный детина с красной мордой хватает своего не такого крупногабаритного товарища за грудки и наотмашь даёт по его морде. Веселье начинает идти полным ходом. К этим двум подсоединяются ещё несколько. Все остальные не обращают на них никакого внимания.
Рядом со мной сидит парень лет двадцати пяти и пускает слюни, глядя на сцену. Он говорит в полголоса, ни к кому не обращаясь, будто сам с собой:
- Раньше на берегу было столько борделей. Девчонок туда завозили целыми крейсерами. Когда я лежал в госпитале с простреленной рукой, так каждый день к ним бегал. Мы в начале ночи давали дёру с ребятами из палаты и до утра там развлекались. Мы платили заморышу, который совершал вечерний и утренний обход, чтобы он не отмечал, что мы куда-то уходили. В итоге на всё это мы потратили все свои деньги, которые заработали на войне. А когда мы возвращались, то рассказывали обо всём, что умеют делать в этих бардачках. Рассказывали тем, кто имел такие ранения, что не мог с нами туда ходить. Видели бы вы рожи этих бедных недоносков! Они от зависти нас сожрать были готовы!
Сказав это он, разражается редкостно мерзким смехом. Это похоже на какой-то ритмичный скрежет ржавого металла. Потом он с каким-то идиотским выражением лица поворачивается ко мне и начинает взахлёб рассказывать:
- В начале войны, когда гражданские ещё не успели отсюда улизнуть, я помню, как мы припёрлись в одну деревню нашей ротой. Нам пришёл приказ окопаться и ждать дальнейших указаний. Ну, мы и окопались. И стояли там несколько дней. А в деревне остались одни старики и девчонки. И девчонки все были – как на подбор. Будто со всего мира свозили. Ну, мы, значит, и пускали там слюни все эти дни – тогда с нами этот майор был, не помню уже его фамилию, старый хрыч. Он, наверно, сам импотент был, потому что приказал нам баб не трогать и сказал, что, мол, своими руками пристрелит того, кто дисциплину нарушит. Как бы ни так. Старого козла куда-то вызвали на четвёртый день, он и отвалил на своём джипе с несколькими недотёпами. А нам тут же пришёл приказ сниматься и валить назад. Сказали, что через два дня здесь будет полк аветанцев. Но у нас лейтенант был – вот это мужик, что надо. Он командованию сообщил, что мы выйдем с задержкой, что, мол, окопались так, что сняться сразу – не получится. В общем, выбил нам несколько часов. И тут пошла потеха. Собрал он всё старьё, которое этой деревней заведовало, и сказал ему, что они, уроды, могут выбрать одно из двух. Либо их девочки нас обслуживают, либо мы их деревню спалим с ними вместе. Один там вздумал ерепениться, старый дурак, так ему быстро объяснили прикладом по башке, что если мы захотим – всё к чертям тут разнесём, и ни черта местные не докажут. Ну, эта вся деревенщина и повелась. Они там чё-то пошушукались, ну и порешили, что жить-то всем хочется, а девки-то и потерпеть могут. В общем, оттянулись мы там – как надо! Этим бабам ещё и понравилось!
Он опять начинает весь трястись и скрипеть как старый паровоз. Потом добавляет:
- А деревню мы всё равно спалили к дьяволу, чтоб неповадно уродам было давать приют аветанскому отродью, которое после нас к ним пожаловало…
Он отворачивает свою пьяную рожу от меня и снова пялится на сцену. Я не знаю, о чём он думает. Может быть, сейчас ему жаль, что этих девочек он не имеет права просто изнасиловать и убить…
Я вдруг понимаю, что изо всех сил сжимаю ручку своего пистолета. Во время этого рассказа, я машинально расстегнул кобуру и держал руку на оружии. Я заставляю себя оставить в покое пистолет и уже совершенно сознательно беру свою винтовку – уж если я дам этому подонку прикладом по морде, никто особого внимания на это не обратит…
Тут из кабинета выходит Кит, быстрым шагом подходит ко мне и говорит:
- Мы уходим. Сейчас.
Я, ни слова не говоря, с трудом поднимаюсь, впившись пальцами в свою винтовку, застёгиваю кобуру и, не оглядываясь, пробираюсь между морпехами к выходу вслед за Китом. Ничего. Может судьба ещё сведёт.
Когда мы выбираемся из города и снова берём курс на отмеченные координаты, Кит, наконец, не выдерживает:
- Ну, какой же всё-таки идиот!
- Кто? – спрашиваю я, - Дор?
- Ну, да, - отвечает Кит, - ты подумал, что он пошутил по поводу приказа отдыхать и развлекаться?
- Вообще-то, да, – отвечаю я, уже начиная сомневаться.
- А вот хрен тебе! Дор назначен командующим силами специального назначения!
- Что? – спрашиваю я, невольно останавливаясь и оглядываясь. Отсюда дурацкая вывеска не видна, зато видно, как сильно она освещает улицу, находящуюся перед зданием совета.
- Дор командует не фига не морпехами, а нами. Он оказался с ними потому, что именно тут он захотел отметить свой драный день рождения, а здесь сидят они уже вторую неделю. Ему, мол, тут вид понравился на фотографиях.
- Слушай, - говорю я, - если такой придурок командует нами, то неудивительно, что творится какая-то чертовщина с нашей ротой. Может, это он её и гоняет по какой-нибудь прихоти.
- Ни фига подобного! – говорит Кит. – Дор первый день на островах, кроме того, он совершенно не знаком со структурой наших подразделений. Он вообще ни черта не знает. Я сказал ему, что мы в паре километров от города видели Бравых Ребят. И знаешь что? Он понятия не имеет, кто это такие! Он на полном серьёзе объявил мне, что мы должны прекратить преследовать свою роту, и обязаны оттянуться на его празднике.
- Как же ты от него избавился?
- Я ему наплёл про то, что наше задание обещает быть коротким и что без нас ребята никак не справятся, всё в таком духе. Обещал, что мы прибудем в штаб в то же время, когда прибудет и он.
- Рисковое дело, так говорить с начальством, - со смехом говорю я, - откуда он вообще такой взялся?
- А ты не обратил внимания на его фамилию – Дор? Это ж родной братец нашего славного президента. Этот недоносок насмотрелся боевиков с Чаком Норрисом и захотел посмотреть, что такое спецназ. А заодно и покомандовать.
Кит посмотрел на город позади и добавил:
- А если он продолжит вести себя так же, то будет всё равно, как я с ним разговариваю. Дор такими темпами быстро угодит под аветанскую авиацию. Он сказал мне, что не боится нарушать светомаскировку, так как этот занюханный городишко находится далеко от линии фронта. Где этот придурок на этой войне видел линию фронта? На этих островах повсюду – передовая…
Мы некоторое время идём молча, потом я спрашиваю Кита:
- А зачем мы вообще пошли в этот город? Координаты-то у нас и так есть.
- Просто я подумал… - говорит Кит, но тут же себя обрывает, - не бери в голову. Просто уточнили маршрут, которым идёт рота.
Скоро рассвет. Небо ещё тёмное, но с одной стороны уже начинает светлеть. Мы подходим к чему-то типа насыпи. Джунгли тут заканчиваются. Мы потихоньку забираемся на эту насыпь и останавливаемся. Метрах в сотне от нас снова начинается непроглядный лес. А перед нами, вдоль насыпи идёт дорога. Хорошая такая, с асфальтом, что здесь является редкостью. Шоссе номер-сколько-то. «Шоссе в Ад». Я никогда его раньше не видел, но много раз слышал о нём. Насколько хватает глаз, она забита техникой в обоих направлениях. Гражданской. Легковушки, грузовики, тракторы какие-то – чего тут только нет. Даже телеги, в которые кого-то запрягали. И всё это сожжено. Кое-где техника валяется в нескольких метрах от дороги: перевёрнутая, с оторванными частями. Повсюду колёса, двери и ещё чёрт знает что.
Говорят, что это произошло в начале войны, когда острова ещё кишели мирным населением, довольно большая часть которого пыталась драпануть на восток – там была демилитаризованная зона. А с запада на восток была только одна дорога – эта. Многие люди, откуда бы они ни ехали, так или иначе в итоге оказывались на этом шоссе. Ехали они и днём и ночью. То есть ехали они днём, а вот ночью они уже никуда не ехали. Потому что какой-то придурок из наших, непонятно каким образом, оказался на своём Ми-24 здесь. Он увидел колонну техники без инфракрасных маячков, какими пользовались наши. Недолго думая, он доложил командованию, что обнаружил очень большое скопление вражеской техники, двигавшейся на восток. А недалеко от этой зоны, в которую собирались уехать гражданские, находились наши части, куда пожаловал какой-то кавалерийский генерал. Паника поднялась нешуточная, потому что, огромное количество техники, о котором доложил пилот Ми-24, шло навстречу солдатам, не прикрытым никакой техникой, кроме нескольких десантных вертолётов. Начальство нашего пилота, не задавая лишних вопросов, даже не уделив внимания тому занимательному факту, что над «аветанской» техникой крутится наш вертолёт, а враг даже не пытается его сбить, сразу выслало несколько самолётов в его направлении.
Кто-то мне называл цифру – сколько ракет, бомб и всего прочего сбросили на эту колонну – я уж её и не помню. Но тут и без цифр видно – сколько. Президент тогда коротко прокомментировал это событие, сказав, что на войне, мол, иногда совершаются ошибки. Иногда. И, в общем-то, всех это объяснение удовлетворило. Глядя на всё это, я понимаю, что самую большую ошибку в этом деле совершили сами жертвы, когда избрали это место своим домом.
Мы некоторое время стоим, оглядывая Шоссе в Ад, а потом переходим дорогу, лавируя между навсегда остановившимися автомобилями, и идём дальше на север, оставляя этот памятник позади. Памятник началу войны.
…- А знаешь ли ты, с чего началась война? – спросил По.
- Это все знают, По, - говорю я.
- Ни хрена ты не знаешь. Помнится, была какая-то грёбанная пресс-конференция, где наш родной президент отвечал на вопросы заморышей-журналистов из разных стран. Как-то был случай, что в американского президента кто-то кинул своими лаптями на пресс-конференции. Так с тех пор журналюг обязали снимать свои кирзачи на входе в залы, где такие мероприятия проводят. И когда, значит, наш дорогой президент отвечал…
- Кончай язвить По! – кричит из-за стойки повар, - тебе хоть всё и прощают, но однажды посадят под арест за твой длинный язык! Попомни моё слово!
По, не обращая внимания на него, продолжает:
- Когда наш дорогой президент отвечал на вопросы журналистов, один из них встал и, за неимением ботинок, швырнул в беднягу своим стулом. Вот так! – говорит По, хватает со стола пустую банку из под пива и бросает её в повара. Банка, не долетев, ударяется о стойку, подлетает вверх, делая сальто, и падает на пол. Но, кажется, ни По, ни повар, занятый вознёй с какими-то бумагами, этого не замечают. По продолжает:
- Ну, наш-то президент – он спортсмен, и этому алкоголику – Капитану Америке – ни в чём не уступает. Поэтому он очень технично увернулся и стул снёс на фиг флаг нашей страны, стоявший за спиной у господина президента. И всё бы прошло мирно. Но обсуждались вопросы по этим островам, а журналист был аветанец. А самое главное, что реакция правящих сил Аветании была в том духе, что, мол, да, давай! Так с ними! Господин президент счёл это оскорблением нации, а поваленный флаг – посягательством на самые святые чувства народа и объявил войну этим козлам. Так-то!…
По откупоривает новую банку с пивом, отхлёбывает и говорит:
- С тех пор говорят, на пресс-конференциях журналисты сидят либо на прикрученных к полу скамейках, либо на полу… Что, конечно, не помешало одному из них кинуть в какого-то шейха микрофоном…
***
Я сижу на стуле, за столом, на котором горит свеча в блюдце. Бункер обставлен, кроме этого, ещё одним стулом, на котором расселся Кит, возящийся со своей рукой. Ещё здесь есть какие-то пустые полки и раскладушка. Посреди помещения находится лестница, ведущая к выходу – люку, метр на метр, с небольшим окошечком посередине. Трудно сказать, кто додумался сделать это окошечко, но в сложившейся ситуации оно как нельзя кстати. Сейчас через него ничего не видно. Одна чернота. От пола до люка – метров восемь.
Я разбираю М21, аккуратно раскладывая детали по всему столу, а Кит меняет повязку на руке. Он снимает бинты, насквозь пропитанные кровью, и бросает их на пол. При этом пыхтит через противогаз, как закипающий чайник.
Я заканчиваю, укладывая последнюю деталь на стол, и оглядываю всё это. Смотрю ещё раз на полуденную тьму над головой, и мне всё это надоедает. Я снимаю свой противогаз и весь костюм химической защиты. Сделать одному это довольно сложно и у меня уходит несколько минут на нарушение инструкции по выживанию во время химической атаки. Кит перестаёт рассматривать свою рану и смотрит на меня. Я сбрасываю костюм и укладываюсь на раскладушку. Кит ещё некоторое время смотрит на меня, будто, чтобы удостовериться, что я не умираю, и тоже снимает свой противогаз.
- Знаешь, - говорю я, - когда я ещё был ребёнком, моим любимым праздником был день Победы.
- В войне с Хитамом? – спрашивает Кит, снова возвращаясь к перевязке.
- Да. Раньше его так размашисто праздновали. Не то, что в последние годы. В последние годы на гражданке у меня вообще возникало ощущение, что люди стали забывать ту войну. А в моём детстве всё было иначе. Да ты и сам помнишь – что я тебе рассказываю-то? Я любил этот день. Наш городок наряжали памятными плакатами, по телевизору весь день крутили военные фильмы. Что-нибудь типа «Доксон в огне».
- «Доксон в огне» - отличный фильм, - замечает Кит, пеленая свою руку в новые бинты.
- Да. Фильм – что надо. Капитан Тивре был просто моим кумиром. Я думал, что когда вырасту, то обязательно стану таким, как он. Таким храбрым солдатом, настоящим рыцарем…
…В день Победы всегда был парад по телевизору – трансляция из столицы. Господин президент произносит речь. Господа президенты менялись, речь всегда оставалась одной и той же. Потом командующий парадом выезжал на старом военном джипе и докладывал о том, что войска построены. Президент принимал сообщение и объявлял начало парада. Проходили пехотинцы, кавалерия, морская пехота. Проезжали танки, броневики. Иногда пролетали самолёты и вертолёты. Играла музыка времён войны. Всё это завораживало маленького мальчика. Вечером был салют повсюду, даже в нашем городке. У нас всегда стреляли из части, находящейся недалеко. Отец возил меня на окраину города, чтобы посмотреть, как заряды взрываются над полем и, падая, отражаются в реке. Я помню, как все были счастливы в этот день, как будто война закончилась только сегодня.
Но мой дед – он всегда старался этот день провести наедине с собой. И я никогда не видел на его лице улыбку в эти часы. Обычно он закрывался в своём кабинете и не появлялся до следующего утра. Я никогда не мог понять, почему он становится таким хмурым в этот день – это же ведь праздник. Ему он принадлежал больше, чем кому-либо ещё. Он ведь с первого до последнего дня сражался с хитамцами. Он был там, когда те оккупировали половину страны, он шёл в атаку, и вместе с другими выбивал врага из страны и загонял его обратно в их поганую столицу.
Когда я немного подрос, мне объяснили, что дед вспоминает своих товарищей, которые пали в боях, и потому он так печален. Что он вспоминает тяжёлые годы, мучения которые пережил сам, и которые пережили его соотечественники. И это было понятно. То же самое происходило и со многими другими ветеранами в этот день…
Когда мне было шестнадцать лет, в такой же день Победы, я вдруг обнаружил, что дверь в кабинет деда не заперта. Я тихонько вошёл, сам не знаю почему, и увидел, что дед сидит за столом и что-то пишет. Я хотел уйти, но почему-то вместо этого наоборот стал подходить всё ближе. Он меня как будто не замечал – писал себе и писал. Когда я подошёл вплотную, то увидел, что он пишет какое-то письмо, причём на чужом языке. Тут он заметил меня и прервался. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом он бережно взял какую-то бумажку со стола и протянул мне. Я взял её и увидел, что это старые-старые документы. Я вспомнил, о чём мне говорили и подумал, что это принадлежало одному из товарищей моего деда, но посмотрев внимательней, обнаружил, что имя в этих документах было не наше. И сами они были составлены на другом языке. Это был хитамский язык. Я внезапно понял, что письмо на столе написано на нём же. И вдруг дед стал рассказывать. Обычно такой молчаливый, особенно в этот праздник, – сейчас он не мог остановиться. Он говорил очень тихо, но внутри его что-то происходило. Что-то, от чего его глаза увлажнились, хоть внешне он и был спокоен.
Во второй год войны, летом, когда наши только остановили наступление врага, его отряд участвовал в контрнаступлении где-то под Авеном. Они атаковали позиции противника ночью. Застали их почти врасплох. Была рукопашная схватка. И вот в пылу сражения, он оказался лицом к лицу с молодым хитамским солдатом. У того была винтовка со штыком в руках. Дед бросился на него и увидел, что у солдата в глазах застыл ужас, он был бледен как полотно и поднял руки над головой, держа в одной из них винтовку за ложе – так, что не мог нанести удар. То есть попросту сдавался. Дед сказал, что ударил его ножом в грудь. Солдат упал, и дед повалился на него сверху. Обеими руками он упирался в ручку ножа, который от этого вошёл ещё глубже. Они были лицом к лицу, и дед смотрел ему в глаза в упор. Он видел, как жизнь постепенно уходит из них. Он чувствовал, как слабеет дыхание этого солдата, как сердце бьётся всё медленнее. И как его зрачки расширились до огромных размеров, чтобы показать пустоту в них. Смерть.
Дед сказал, что не помнит, как документы и записная книжка этого солдата оказались у него. В записной книжке он обнаружил фотографию девушки – должно быть невесты того парня. А так же её имя. И все эти годы он пытался написать ей письмо. Он даже не знал, что именно написать. Но ему всегда казалось – что что-то он должен ей сказать. Он понимал, что это нелепо, страшно, но никак не мог отогнать от себя это чувство…
После этого он немного помолчал и добавил, что на самом деле неважно, за что ты сражаешься – за чужие интересы, за флаг или за свой дом. Это неважно, когда ты убиваешь человека. Понимаешь, он никогда не говорил, что мы должны были сдаться Хитаму, нет. Никакой этой чуши про непротивление злу насилием или ещё какой-нибудь хрени идеалистов, проживших всю жизнь в стерильных условиях, где никто не грозится вышибить тебе мозги.
Наоборот, он говорил, что единственное, что можно было тогда сделать – это сражаться. Сражаться до конца. Либо ты их, либо они тебя. Никто не звал этих ублюдков в наш дом. Он говорил, что если бы он снова оказался на войне, где ему пришлось бы защищать свой дом – он бы сражался, он бы убивал. Убивал бы ради меня, ради моей матери – его дочери – ради её сестры, ради своей жены. Он бы ни на минуту не задумался над тем, что можно поступить иначе в ситуации, когда кто-то покушается на твоих родных. Но вместе с тем, он сказал одну вещь, которой я не придавал значения долгое время. Я забыл её на долгие годы службы в армии и войны, а вспомнил совсем недавно. Он сказал: «Не существует праведного способа убивать».
Во имя чего бы ты ни лишал человека жизни – это всё равно убийство. Он враг, противник, солдат, «живая сила» - но прежде всего он человек. Ты не устраняешь, не зачищаешь, не уничтожаешь – ты совершаешь убийство, как бы ты его не называл. И ты навсегда остаёшься не только защитником и героем. Всем этим ты являешься. Но вместе с тем, ты навечно становишься убийцей. И пути назад нет. С этой минуты ты живёшь в вечной двойственности. Ты понимаешь, что ты принял единственно правильное решение, когда взялся за оружие, чтобы защитить своих детей, свой дом, свою страну. Но ты убивал. И это не вычеркнешь из памяти, от этого не спрячешься.
И ты не можешь себя успокаивать тем, что так было нужно, что эта была необходимость и ничего больше. Люди могут называть тебя героем, могут гордиться тобой. Они должны это делать. Потому что ты прошёл через ад ради них. И не все из них знают, что ты проходишь через него снова и снова, днём и ночью. Особенно ночью… Никто не вправе говорить тебе об убийствах, которые ты совершал. Но ты сам… Ты сам – не вправе забывать то, что ты делал. Потому что в тот момент, когда ты назовёшь убийство необходимостью, – даже если у тебя действительно не было выбора в той ситуации, как его не бывает в освободительной войне – когда ты решаешь это своё противоречие, освобождаешься от двойственности – в тот момент ты навсегда перестаёшь быть человеком…
Некоторое время мы молчим. Снаружи совершенная тишина. Слышно лишь, как идут мои часы.
- Он написал? – спрашивает Кит.
- Что?
- Ну, это своё письмо?
- Да. Я не знаю, как он её нашёл, как узнал адрес, по которому нужно его отправить, но он это сделал.
- И что, был ответ?
- Нет. Во всяком случае, я об этом ничего не знаю… Я даже не знаю, что он ей написал… Что можно написать в таком письме?.. И что можно на него ответить?..
Мы снова сидим молча некоторое время. Я перевожу взгляд с Кита на бетонный потолок, который почти не видно в слабом свете свечи…
…Если бы я стал бы писать письма родным тех, кого я поймал в свой прицел… Господи, сколько их было бы! Эти письма можно было бы укладывать томами. И знаешь, Кит, у меня нет никакой двойственности. И не потому, что я могу назвать убийство необходимостью, хотя я и признаю, что иногда убийство необходимо. Я больше не заменяю слово человек термином «живая сила противника». У меня нет двойственности потому, что, в отличие от моего деда, я – не герой.
Я убивал не ради детей… Чёрт подери, у меня их даже нет… Не ради потомков, не ради родины. Мне говорили, что я убивал за свою страну. Что эта хрень вообще значит? На кой ляд нам сдались эти поганые Острова? Что у нас мало места для жизни? Здесь даже никаких ценных ресурсов нет. А после всех этих бомбёжек, тонн напалма, здесь сгорела треть джунглей. Вода здесь отравлена. А после Чёрной Чумы не останется вообще ничего. Она сожрёт эти острова. За что я сражаюсь? Они имеют стратегическое значение. Я бы засунул это стратегическое значение господину президенту в задницу, вместе со всем генеральным штабом… Эти подонки заботятся о нас! Как же без этого. Я понимаю. Я понимаю, что без этих островов увеличивается влияние Аветании. Что, если мы не будем с ними воевать здесь, там, ещё где-нибудь, то через десять-двадцать лет мы будем воевать с ними у себя дома… Да. Это отличное оправдание для развязывания войны… И тогда эта война вроде бы необходима. Она даже лучше освободительной. Ты убиваешь сегодня в другой стране, чтобы завтра ничто не угрожало твоим близким. Ты сражаешься за свою страну. А если у тебя достаточно изворотливый ум, ты сможешь сказать, что ты сражаешься за свою Родину.
Но даже если твой разум успокоен этой логикой, на душе тебе будет мерзко. Если она у тебя, конечно, есть… Мерзко потому, что где-то в глубине, ты прекрасно понимаешь, что вся эта логика – полное дерьмо. Морфин для совести. Нет никакого оправдания таким войнам, в каких участвуем мы. Мы не герои. Мы не защищаемся. Мы загнали себя сюда по той простой причине, что у нас никогда не хватало храбрости сказать, что нам не нужна эта борьба систем, борьба государств за ресурсы или за что бы они там не боролись. Какая мне на хрен разница, будет ли наша страна превращена в сильнейшую мировую державу или нет? Будем ли мы диктовать свою волю остальному миру? Будем ли мы набивать свою ряху так, что она трещать будет? Да мне по фигу! Я хочу, чтобы люди в этой стране жили достойно и были порядочными, нормальными, без ура-патриотизма, без национального дерьма. Просто людьми. Хорошими, добрыми и счастливыми людьми. За это я бы сражался… Но это не достигается посредством войны. Только не это…
IV
И снова, блин, болото. Огромное вонючее болото, которое никак не обойдёшь потому, что оно простирается на чёрт знает сколько километров вширь. И это не просто особенность сезона дождей. Это настоящее болото, круглогодичное. Гарантированное природой в любое время года. Кое-где из него торчат сухие стволы деревьев без веток – это там, где оно само. А там где вода разлилась от дождей – там снова джунгли. И, по всей видимости, мы должны топать по топи, по колено в грязи. Кстати, природа, наконец, видимо вспомнила, что идёт сезон дождей и нас снова поливает с неба. Пока мелко.
- Ты уверен, что мы должны идти здесь? – спрашиваю я Кита.
- Такие координаты дал Бугор, - отвечает Кит, - значит, мы должны лезть в это месиво.
- Успокаивает тот факт, что до нас тут люди уже проходили.
С этими словами я лезу в болото. Дно мягкое, но не топкое. И то, слава богу! Мы идём к другому берегу, лавируя между сухими деревьями. Постепенно становится всё глубже. Вода доходит мне уже до груди, приходится держать винтовку повыше. Кругом, кроме бесконечных джунглей, ни черта нет.
- Ты в курсе, что тут никаких боевых действий не ведётся? – спрашивает Кит.
- Не понял, - отвечаю я, - демилитаризованная зона, что ли?
- Нет. Тут просто никого нет, потому что никому на хрен это место не нужно.
- Если бы штаб думал так, как ты, то мы бы уже давно бы свалили с этих островов.
- Да, нет, ты не врубаешься, - продолжает Кит, двигаясь вперёд и держа автомат над головой, - я по карте смотрел. Тут одни топи. Закрепиться негде. Была пара деревень, но их спалили ещё в начале войны.
- Кто-нибудь бы мне объяснил, - говорю я, - какого фига наша рота забыла в таких местах. Куда их вообще несёт?
Вдруг Кит с головой уходит под воду. Я останавливаюсь. Кит тут же выныривает, весь в грязи и чём-то зелёном. Он хлопает руками по воде, пытаясь найти, за что можно было бы ухватиться. Похоже, он вляпался в трясину. Я протягиваю ему винтовку, держа её за ствол и над водой. Кит хватается за приклад. Я изо всех сил тяну его на себя, но в таком положении это страшно неудобно и у меня никак не получается вытащить Кита. Невозможно определить, с какой скоростью его утягивает потому, что он поднял настоящую бурю на этом месте, его лицо то погружается в болото, то вновь оказывается на поверхности. Внезапно, во время очередного всплытия, Кит кричит:
- Северо-запад! Северо-запад!
Я машинально вырываю у него винтовку, разворачиваюсь и уже целюсь в указанном направлении. Оттуда по болоту идут восемь аветанцев. Там топь не настолько глубока, она доходит им только до пояса. Я уже собираюсь стрелять, но вдруг Кит снова кричит:
- Восток, восток!
Я смотрю на восток и вижу, что из джунглей выбегают один за другим ещё пятеро. Мысли проносятся вихрем в голове. Расчёты расстояния, учёта ветра и прочая баллистическая фигня. Сейчас она нас не спасёт. Сейчас единственный шанс для нас – отступить к более защищённому месту и оттуда вести бой, тогда им – конец. Но я не могу бросить Кита. А стоит мне начать вести огонь отсюда – они размажут нас ответным. Тут совершенно негде спрятаться, разве что, нырнуть в болото. «Здесь на фиг никого нет». Ну-ну.
Я перевожу взгляд то на восток, то на северо-запад. Аветанцы, очевидно, нас заметили, но не стреляют. Но целятся в нас по мере того, как приближаются. Это надо же было так попасться!
Я в последний раз оцениваю ситуацию и поднимаю винтовку над головой, держа её в одной руке. Кит пытается держаться на поверхности. Теперь, когда он перестал размахивать руками, видно, что он не очень быстро тонет. Если эти поганцы нас не пристрелят, то подоспеют как раз вовремя, чтобы вытащить Кита.
Нас подводят к забору, которым обнесена деревня. Первый раз вижу, чтоб здесь кто-то что-то обносил забором. Мелкий дождь уже превратился в ливень, который грозит сравнять уровень моря с самыми высокими пиками островов. Один из аветанцев подходит к воротам в заборе и чего-то кричит по ихнему. Я смотрю на Кита. Он, покрытый ряской и грязью с ног до головы, молчит и с угрюмым видом смотрит перед собой. Сейчас инструктор из снайперской школы был бы им доволен – маскировка высший класс. У меня тоже вид что надо. То есть, сверху до груди – ещё презентабельно, а ниже – что надо.
Ворота открываются и нас заводят в деревню. «Была пара деревенек, но их спалили». Ну-ну. Если её кто-нибудь когда-нибудь и жёг, то теперь она стала воплощением выражения «восстать из пепла». Здесь стоят несколько домов на сваях в очень хорошем состоянии. Посередине колодец. Которым пользуются. Но удивляет не чистая вода в колодце. Удивляет наличие людей, одетых в нашу форму и, при этом, вооружённых. Но не спешащих нашпиговывать аветанцев свинцом. Нет, вместо этого они шныряют по деревне и иногда даже болтают с врагом. Может это какая-нибудь диверсионная группа. Специально припёрлись на эти болота, чтобы никто их тут не искал и отсюда будут засылать своих ребят в наши лагеря. Может быть, уже засылают.
Нас заводят в какое-то здание. Здесь сумрачно. Свет падает только из окон, а снаружи сейчас не самое солнечное небо. Нас проводят в помещение, отделённое от «прихожей» занавеской, и садят на стулья перед большим столом, заваленным бумагами. На другом конце стола в кресле сидит человек в форме полковника нашей армии. У него за спиной висят карты, на которых отмечены какие-то точки. Более небрежного отношения к собственным планам я в жизни не видел. Хотя, возможно, нам всё это дают видеть, потому что минуты через две расстреляют за сараем. «Полковник» некоторое время молча рассматривает нас. Потом говорит. На нашем языке, без акцента:
- Специальные силы. Куда вы направляетесь?
Мы молчим.
- А, ну да, вам же положено ничего не говорить, - отмахивается он, - но сейчас это неважно. Вы-то наверно думаете, что попали противнику в лапы?
Я ничего не понимаю. Мы продолжаем молчать.
- Разумеется, считаете, - продолжает «полковник», - свои не стали бы вас скручивать. Знаете, что? Чтобы вы поняли, что это не допрос, и что вы попали не к врагу, я отвечу на любой ваш вопрос.
Мы молчим. Новая методика допроса, что ли. Зубы заговаривает.
- Ну, же. Ведь у вас наверняка полно вопросов! – говорит он.
- Зачем вам форма полковника Цейслатании? – неожиданно выпаливает Кит.
- Хороший вопрос! – отвечает «полковник» и откидывается на спинку кресла, - знаете, я ношу эту форму потому, что у меня нет ей никакой замены. Если бы у меня была бы любая гражданская одежда, я бы уже давно сжёг бы эту форму.
Мы снова молчим. Видя, что его метод не даёт новых результатов «полковник» говорит:
- Ладно. Я вам кратко обрисую ситуацию. Мы – не армия Аветании. Вы наверно думаете, что у нас тут база диверсантов или ещё что-нибудь в этом роде. Это не так…
Ух, несёт! Он думает, что если наплетёт чёрт знает чего, то мы ему поверим и расколемся.
- …У меня конечно нет способа доказать вам, что вы неправы, но в действительности, если бы нас обнаружила бы Аветания, то избавилась бы от этой деревни так же быстро, как и Цейслатания. Вообще-то мы все здесь подлежим военно-полевому суду: половина – аветанскому, половина – цейслатанскому. Потому что и с той и с другой стороны, мы – дезертиры…
- Как вы здесь оказались? – спрашивает Кит. Я ничего не понимаю. Тут же всё шито белыми нитками! Зачем он играет в эту игру?
- Полгода назад, двенадцатый батальон морской пехоты, под мои командованием, вёл бои в долине реки Нейо, - начинает рассказывать «полковник», с несколько удивлённым видом. Можно подумать, что он сам не ожидал, что его методика сработает. Хотя, он-то – ладно. Вот, я действительно не ожидал, что Кит на всё это купится, - там мы сражались с силами триста пятнадцатого пехотного полка Аветании. Он тогда только официально назывался полком. На самом же деле, к моменту сражения от него осталось всего несколько рот. Двенадцать часов мы воевали, сбрасывали на них бомбы, наносили артиллерийские удары. С численным превосходством и огневой поддержкой, мы должны были просто раздавить их. К концу дня, командующий аветанцев попытался сбежать с ротой солдат. Я взял роту своих ребят и погнался за ним. Остальные мои силы продолжали добивать остатки врага, засевшие в джунглях.
Мы догнали противника через семнадцать часов погони. Их командир утонул при переправе через Нейо. Аветанцы, лишённые командования сдались нам, хотя их численность была почти равна нашей. Мы должны были направиться обратно, но я изменил все планы. Я объявил, что с этой минуты слагаю свои полномочия командующего, что с этой минуты каждый солдат, каждый человек, будь то аветанец или цейслатанец, каждый имеет право выбора: вернуться к своим и продолжить бессмысленную войну, либо же пойти за мной, скрыться в джунглях, там, где никто не станет нас искать, и ожидать окончания боёв, когда мы сможем вернуться домой, к нормальной жизни. Почти все последовали за мной. Семьдесят три человека несколько дней блуждали по лесам, пока мне не пришла идея укрыться в этих болотах.
Это стратегически незначимая зона. Километры и километры бесконечных болот были никому не нужны. Сражаться здесь было бы безумием. Поэтому расчёт был верен – ни Аветания, ни Цейслатания не будут посылать сюда свои войска. Мы нашли здесь эту деревню. Она была сожжена нашими силами семь лет назад. Мы отстроили её заново, объединёнными усилиями. И теперь живём здесь. Бок о бок, бывшие враги. Это наш дом. До тех пор, пока мы не сможем вернуться на большую землю.
- Вы – полковник Траум! – говорит Кит. Кажется, я начал понимать, почему он расспрашивал «полковника» обо всём этом, - полковник Траум, пропавший без вести. Ваши солдаты так и не объяснили, что произошло, когда вернулись в долину Нейо. Они рассказали, что во время погони, вы дали команду рассредоточиться, и в зарослях, при огневом контакте с противником, ваши люди потеряли друг друга.
- Ну, что ж! – говорит Траум, - хоть они и не пошли со мной, всё же оказались надёжными товарищами!
- Почему вы не вернулись? – спрашиваю я.
- Почему? – отвечает полковник, - потому что ушёл. Потому что мне осточертела эта война. Неужели вы один из тех, кому промыли мозги? Вы считаете, что всё это стоит того? Во время вторжения я думал, что мы делаем важное дело, что мы правы, что бог на нашей стороне. Но следующие семь лет я думал лишь об одном. О том, как всё это прекратить.
Но войну невозможно остановить. Только не нам. Мы – маленькие винтики огромной машины. И если мы вывинчиваемся и выпадаем по одному – это её не расшатывает. Что я, или вы, или люди, которые за мной пошли – что мы можем сделать? Отказаться убивать? Это не остановит войну. Нас просто уничтожат, раздавят. Нас слишком мало. Даже не мало, мы просто разрозненны и не верим в свои силы. Я повидал множество солдат на этой войне. И лишь немногие из них по-настоящему желают нести смерть. Я видел бесконечную тьму в глазах. Но лишь у некоторых. Они всегда желали сюда попасть и получили на этих островах то, что так сильно хотели. Но большая часть всё же хочет мира. Хочет, чтобы война закончилась. Но каждый из них находится наедине со своими мыслями. Лишь некоторые из них отваживаются поделиться этими мыслями. Они собираются в небольшие группы, которые, в общем-то, тоже ничего не могут изменить сами по себе. А как достучаться до всех людей сразу и объединить их – пока ещё никто не придумал.
Я не могу остановить войну, но и продлевать её я не хочу. Поэтому, я основал это поселение. Первое мирное поселение на островах с тех пор, как все невооружённые люди здесь были убиты или высланы. Этой деревней я наношу хотя бы какой-то, хотя бы минимальный урон войне. Пусть хотя бы семьдесят человек будут вырваны из этого безумия. Пусть это самый маленький, призрачный и очень неуверенный шаг, но всё же это шаг к миру.
- Хотя вам этого не понять, - обрывает себя Траум. Последние слова он произносил с огромным напряжением. Теперь же в его голосе слышна усталость, - вы ведь – спецы. У вас в головах ничего нет, кроме войны. Вы же почти как Бравые Парни.
- Может быть, вы и правы полковник, - говорю я, - может быть, нам вас не понять. Но я хочу спросить вас о другом. Вы сказали, что здесь нет ни чьих сил, но здесь недавно проходила наша рота. И зачем вам оружие, если вы здесь строите мир?
- В этих местах никого не было, пока не прошли вы, - отвечает Траум, - возможно, ваша рота проскользнула мимо нас незамеченной, но это маловероятно. А оружие нам для того, чтобы не возвращаться на фронт. Эта деревня – наше последнее убежище. И если за нами придут аветанцы или цейслатанцы, мы будем сражаться за свой дом… И кстати вам теперь придётся остаться здесь.
- Почему? – спрашивает Кит.
- Потому что, если мы вас отпустим, вы будете обязаны доложить командованию о нас. А я, как вы уже поняли, - персона нон грата. За мной сразу же явятся ваши товарищи. Так что, вам придётся либо присоединиться к нам, либо остаться здесь в качестве пленников до тех пор, пока мы не придумаем, как разрешить эту ситуацию.
- Вы, конечно, понимаете, что мы не можем ответить положительно на ваше предложение, – говорю я.
- Вы неправы, - замечает полковник, - я тоже «не мог» поступить так, как поступил на переправе через Нейо. Но всё же я это сделал. Потому что, с той минуты мои возможности определялись не уставными документами, а моей волей. Такой же волей обладаете и вы, только, скорее всего, вы задвинули её в самый дальний угол и не прислушиваетесь к её голосу, предпочитая просто исполнять чьи-то приказы. Сегодня я предлагаю вам свободу жить рядом с нами, жить в мире. И вместе с нами ждать окончания войны.
- Ну, что ж. Похоже, нам суждено быть узниками, - говорит Кит.
Полковник переводит взгляд на меня и спрашивает:
- Таково будет и ваше решение?
- Так точно, - отвечаю я.
Некоторое время Траум молча смотрит на нас. Если бы на его месте был любой другой офицер, какие только встречались мне на пути, я бы поставил деньги на то, что он в этот момент думал бы о том, почему бы не пристрелить нас прямо сейчас и не избавиться таким образом от лишних проблем. Но я уже понимаю, что Траум так не поступит.
- Хорошо, - произносит полковник, - это ваш выбор. Дежурный!
Входит паренёк-аветанец. Не из наших недавних знакомых.
- Увести, запереть в здании у столовой, - приказывает ему Траум, - приставить охрану.
Аветанец жестом приказывает нам подняться. У него в руках автомат. Мы встаём и выходим впереди него. В проёме я оборачиваюсь и бросаю взгляд на полковника. Он сидит, упёршись локтём левой руки в стол, и крутит в ней зажигалку. Он смотрит на меня. Говоришь, вряд ли мы тебя понимаем? Возможно, я понимаю тебя лучше, чем кто-либо другой!
Нас выводят на крыльцо. Ливень продолжает лить, а люди в формах разных цветов продолжают сновать туда-сюда по деревне. Я вспоминаю штурм высоты триста двенадцать и понимаю, что моя последняя мысль в адрес полковника – ложь.
За стеной льёт дождь. Он стучит по деревянной крыше, которая местами протекает. Я нашёл сухое место и задремал. Комната совершенно пуста, не имеет окон, зато снабжена дверью, что в этих краях – обычай редкий. Правда, факт наличия такой роскоши никак положение не красит, потому что эта комната – наша тюрьма. По сути, это обыкновенный дом на сваях, каких тут полно, только вот, почему в нём нет окон – непонятно. Должно быть, в мирное время он был амбаром, и здесь хранили зерно или ещё что-нибудь. Дверь – деревянная, её доски сбиты не очень хорошо, и поэтому в ней полно щелей. Её можно было бы выбить одним ударом, но снаружи стоят два паренька с автоматами. Поэтому, лично меня пока что на приключения не тянет. Кормить нас то ли запрещено, то ли просто про нас забыли. Перспектива дожидаться в этих условиях окончания войны меня не очень устраивает, но пока я ничего не могу придумать. Зато Кит что-то сообразил. Он ходит кругами по комнате и постукивает сапогом по полу.
Я, кажется, понимаю, что он задумал. Крыша протекает здесь очень давно, судя по состоянию пола. Его доски вымокли, кое-где прогнили. Хороший удар по ним – и мы на свободе. Только вот, на шум сбежится охрана.
Кит останавливается на одном из мест, где пол выглядит особенно паршиво и останавливается. Он смотрит в одну точку. Видимо, тоже понимает, что без шума не обойтись. Хотя дождь и заглушит нашу работу, охрана стоит слишком близко и скорее всего, услышит нас. В этот момент сквозь щели в стенах становится видно, как небо на мгновение озаряется белым светом. Кит смотрит на меня, я на него. Это – то, что нам сейчас нужно. Через несколько секунд докатывается звук грома. Нужно только дождаться, когда ударит достаточно близко к нам и можно начинать.
Я встаю и подхожу к тому месту, где стоит Кит. Доски здесь гнилые, хотя и не насквозь. Мы ждём. Дождь продолжает лить то, усиливаясь, то чуточку затихая. Ночь сегодня не самая холодная, но мы сильно вымокли и потому мёрзнем. Снова сверкает молния. Мы ждём. Издалека прикатывается, нарастая, грохот. Мы с Китом разом ударяем сапогами в пол. Доски с треском ломаются, и открывают нам землю, залитую водой. Кажется, охрана ничего не услышала. Кит спускается в пролом, приседает, осматривается. Потом снова выпрямляется так, что его верхняя половина оказывается в комнате, и говорит:
- Чисто. Нужно вернуть нашу рацию и другие вещи.
- Я видел, в какое здание их понесли, - говорю я.
- Отлично.
- Кит, - говорю я, глядя ему в глаза, - никого не убивать.
Кит молчит и смотрит на меня. Потом кивает головой и скрывается под домом. Я тоже вылезаю в пролом. Вся деревня полна воды. Я вижу ноги солдат, стоящих у входа в нашу тюрьму. Они стоят спиной к стене. Сквозь темноту и завесу дождя почти ничего не видно. Природа сегодня на нашей стороне. Мы вылезаем из-под дома с торцевой стороны, которая стоит почти вплотную к стене, окружающему деревню. Перебежками двигаемся направо. Минуем какое-то здание. Там горит свет в окнах, играет музыка, почти полностью заглушаемая дождём. На углу строения мы останавливаемся и смотрим в проход между этим зданием и следующим. Там никого. Мы пересекаем этот участок. Оказываемся около нужного нам дома. В нём два окна. Одно выходит на частокол, другое – к соседнему зданию. Здесь тоже горит свет. Кит подсаживает меня, и я аккуратно заглядываю в окно, находящееся с торцевой стороны.
Внутри три человека. Они сидят вокруг небольшого столика, и, кажется, играют в карты. Ещё в комнате находятся двухэтажные нары, в углу. Какая-то тумба, похожая на комод. На ней лежит наша рация. У стола стоит моя М21. В одном из углов валяется автомат Кита. Купание в болоте не пошло ему на пользу, так что Киту потребуется новое оружие. Я спускаюсь на землю и обрисовываю Киту ситуацию. Времени у нас нет, нужно действовать.
Мы одновременно запрыгиваем в окна: Кит с боковой стороны, я – с торцевой. Человек, сидящий ко мне спиной оборачивается и получает от меня удар, который сразу отправляет его в нокаут. Падая, он как в кино сносит руками со стола все свои карты, деньги и стакан с какой-то мутной жидкостью. Кит поступает более вежливо. Его клиент, который оказался ко мне боком, а к нему – спиной, настолько был удивлён моим появлением, что совершенно не заметил Кита, который выхватил у бедняги из кобуры пистолет и приставил ему к голове. Третий игрок, оказавшийся вне нашей зоны досягаемости, поднялся и вцепился в свой пистолет, но не вытащил его, потому что в висок его товарища уже смотрел девятимиллиметровый. Оба замерли и не говорят ни слова. Я подхожу к третьему, вынимаю у него пистолет и вырубаю беднягу. Кит тоже самое проделывает со своей целью. Занятно, что все трое оказываются цейслатанцами.
Я забираю рацию, кладу её в нашу сумку, которая также оказывается тут, вешаю её на себя и забираю М21. Магазины к ней беспорядочно разбросаны на столе, среди карт и монет. Я собираю свои боеприпасы и рассовываю по сбруе. Кит в это время поднимает L85 одного из игроков, прислонённый к кровати, потом обшаривает всех троих и забирает у них магазины для автомата.
Мы ещё раз осматриваем наших новых друзей, которые ещё долгое время будут отдыхать, и вылезаем через торцевое окно. Оказавшись у стены, я подсаживаю Кита, и он забирается на частокол. Потом он помогает забраться мне, и мы вместе спрыгиваем со стены за пределами деревни. Наше преимущество – время, их – знание местности. Поэтому, не теряя ни минуты, мы быстро покидаем это место.
По пути Кит отрывает огромную ветку от какого-то высохшего дерева и ощупывает ею дно болота, по которому мы снова идём. Кругом ничего не видно, поэтому полагаться приходится исключительно на компас. Через четыре часа будет рассвет, но если дождь не кончится, то видимость особо не улучшится. Всё время мы двигаемся с максимальной возможной скоростью.
Минут через двадцать Кит спрашивает что-то, но я его не слышу из-за дождя. Он останавливается, поворачивается ко мне и спрашивает снова:
- Когда ты сказал никого не убивать, ты имел в виду цейслатанцев?
- Я всех имел в виду.
- Почему?
- Не знаю. Просто мне показалось, что так нужно.
Кит отворачивается, исследует дно перед собой и снова начинает идти. Я следую за ним. Почему? Это не наш мир. Мы не могли там остаться. Но мы никому о нём не доложим. Он должен существовать. Эти люди должны жить там. Жить в мире на войне. Они нужны здесь. Они нужны мне. Я должен знать, что существует маленькая частичка, которая откололась от войны.
V
Болота кончились, топаем по сухому. То есть, сухое здесь в другой сезон, а после дождя тут всё развезло. Хотя после болот это всё равно, что по асфальту идти. Это – какая-та старая дорога. Как и большинство из них здесь, она даже гравием не посыпана – так две колеи в грязи. Зато, судя по карте, она довольно важная и здесь прошла чёртова прорва техники за время войны. И, наверно, очень много людей. Сегодня же здесь идём мы, и никого больше не видно рядом. Местность неровная, и мы двигаемся от пригорка к пригорку, которые разделены расстояниями в сто-двести метров. По левой стороне дороги – джунгли, справа – низины залитые водой. Похожи на поля, на каких местные разводили рис.
Вообще, по дороге идти – затея плохая, но нам лишь несколько километров вдоль неё топать – потом снова пойдём по джунглям. Издали начинает доноситься звук двигателей. Где-то у нас за спинами. Мы поспешно сходим с дороги в сторону джунглей, углубляемся настолько, чтобы не потерять дорогу из виду и залегаем в кустах.
Шум всё нарастает. Через минуту из-за ближайшего пригорка на дороге выползает бронемашина «Спектр», а за ней – ещё четыре таких же. Они все уляпаны грязью, но здесь нам никакие опознавательные знаки не нужны – такая техника только у нас есть. Вдобавок, у каждой на крыше установлено по пулемёту, за которыми сидит по стрелку в цейслатанской форме. Мы расслабляемся и выходим обратно на дорогу. За это время колонна успевает отъехать на сотню метров.
В замыкающей машине стрелок смотрит назад и поэтому замечает нас. Колонна останавливается. Последняя машина задним ходом подъезжает к нам. Мы отходим на обочину и оказываемся у правого борта Спектра, когда он останавливается рядом. Стекло передней двери опускается, и мы видим сидящего внутри человека в капитанской форме, каске и с автоматом на коленях.
- Капитан Окава, морская пехота, - представляется он.
- Старший сержант Кит, особая тактическая группа, - отвечает Кит.
- Вам куда, парни? Можем подбросить. Мы направляемся на север, чтобы соединиться с третьим корпусом.
- Спасибо, господин капитан, нам бы пригодились колёса. Мы догоняем свою роту – точка сбора в 28 километрах к северо-западу отсюда.
- Забирайтесь! – говорит капитан.
Я открываю заднюю дверь и ныряю внутрь, за мной влезает Кит. Сразу за передними местами машины расположена турель, а задняя часть салона оснащена двумя сиденьями вдоль стен, повёрнутыми друг к другу. На сиденьях сидят несколько солдат. Я сажусь рядом. Люди не обращают на нас особого внимания, разговаривая друг с другом. Кит закрывает дверь и Спектр трогается. Капитан Окава говорит:
- Мы сейчас как раз из-под Виторли. Аветанцы атаковали его. Аэродрома там больше нет – вся полоса вдребезги, в ангарах был пожар. Восемь дней шла осада, мы еле отбились. Нас отправили на север, сменив другой группой. Город хорошо потрепало…
На самом деле Виторли было сложно назвать городом вообще – немного более ухоженные дома, чем в деревне, в большем количестве, вот и всё. По местным меркам это, конечно, был город. Правда, даже по местным меркам он перестал им быть, когда его почти полностью спалили на третий год войны, и от него остался только военный аэродром и гора руин. Но по старой привычке, его называли городом.
-…Третий корпус собираются бросить в масштабную атаку, - продолжает капитан, - видимо, старые добрые времена возвращаются. За последние годы все эти мелкие стычки здорово осточертели всем. Мои ребята рвутся в настоящее дело. А, парни?! – кричит капитан солдатам, сидящим рядом со мной.
- Так точно, господин капитан! - в голос отвечают люди. Я смотрю на них. Они бодры, веселы и задорны. Они возятся с оружием, что-то в нём проверяя по десять раз, рассказывают друг другу анекдоты и дурацкие случаи из жизни. Типичная картина ребят никогда не нюхавших пороху. Это, конечно, образное выражение. Наверняка, они где-то участвовали в локальных операциях. Может, пару раз их обстреливали издалека. Под Виторли, видимо, было не жарко, или эти ребята не были в первых рядах. Но вряд ли они кого-то убивали, точнее, вряд ли они видели смерть в упор. Всё это очень быстро угадывается в их беспечности и стремлении побывать в «настоящем деле». В них не хватает лишь одного, что присуще сосункам, вчера окончившим учебку – они слишком мало говорят о доме. То есть, они вообще о нём не говорят.
Обычно новички выглядят так, будто они выехали на загородную прогулку. Они щебечут, о чём-то повседневном. Повседневном там. В них просто нет ощущения того, что они вляпались надолго, навсегда, в то, из чего не вылезешь, они не понимают, на что подписались. Так бывает до первого серьёзного боя. Сами они обычно осознают, что войны ещё не видели, но однажды обменявшись парой очередей с небольшим отрядом противника, который после этого отступил, они начинают считать, что побывали на поле битвы. Увидев, как это было просто, особенно если в первый момент они здорового напугались, они становятся ещё более беспечными, мнят себя воинами. Им кажется, что всё то, что им говорили о трудностях войны – полная фигня. Они ведь побывали в бою, и это было совсем несложно.
Такими они остаются до первого раза, когда их несколько дней обстреливает артиллерия или им оторвёт какую-нибудь конечность, или перебьют половину друзей. Иногда хватает один раз увидеть, как голова какого-то даже незнакомого тебе человека разлетается на куски или как глаза кого-то, кто только что разговаривал с тобой и шутил, в момент стекленеют, и он падает на землю от выстрела снайпера. Такие вещи меняют новичков. Это оказывается электрошоком для мозга. В первый момент они столбенеют, а потом, через несколько минут, часов, а, может, дней, они начинают думать, начинают задавать себе вопросы. Те вопросы, которые нужно было задать гораздо раньше, когда они разглядывали плакат, рекламировавший службу в военных силах, когда они представляли себе героические подвиги и девочек, млеющих от одного вида военной формы. Обычно бывает так.
Но эти ребята – они какие-то другие. То есть, они тоже в достаточной мере безмозглые, но в них чего-то не хватает от обычных новичков. Они говорят о войне и не в напыщенных тонах. Они не разыгрывают из себя крутых парней.
- А что, - спрашиваю я у сидящего напротив пулемётчика, возящегося с L86, - трудно было под Виторли?
Он отрывается от оружия и отвечает, глядя на меня:
- Да, в общем-то, нормально, господин сержант. Аветанцы припёрли артиллерию и своих птичек, но мы всё равно отбились.
- И ты участвовал в сражении?
- Спрашиваете, господин сержант! – говорит он, усмехнувшись, - я им там показал Кузькину мать. Они когда полезли на аэродром, я как раз оборону держал в диспетчерской вышке. Покосил этих гадов штук десять.
- Ты убил кого-то?
- Господин сержант, я уже третий год кого-нибудь убиваю, - он произносит это с видом профессионала, оскорблённого тем, что его приняли за новичка.
Кто-то из ребят затягивает песню, и остальные начинают ему подпевать. Третий год. И, похоже, что все они не один раз побывали в переделке.
Я видел многих людей, проживших годы на войне. Тех, кто видел, как их товарищи погибали, тех, кто убивал людей, тех, кто не раз переживал смертельный ужас, думая, что вот-вот придёт конец, что из этой-то заварушки ему не выбраться. Но никто из них не выглядел так. Они могли бы мне ответить на мой вопрос так же, как и этот парень. Но не этим тоном. «Господин сержант, я уже третий год работаю автомехаником». Да нет. Не может быть. Заливает мне, салага. Пытается напустить на себя важность, не ударить лицом в грязь перед спецом… или, всё-таки…
Ребята допевают песню и затягивают другую. Школьники на пикнике. Новички. Нет. Профессионалы на корпоративе. Сейчас отдохнут и снова примутся за работу. Примутся увлечённо, потому что им это дело по душе, и они знают, как его делать.
Внезапно, начинает стрелять пулемёт. Гильзы сыплются в салон. Машина останавливается. Кит в мгновение ока открывает дверь и оказывается снаружи, я выскакиваю вслед за ним и прыгаю в кусты на обочине. Дорога делает поворот направо впереди, а справа у нас всё ещё поля в низине. Поэтому поворот весь как на ладони. И там стоят три бронемашины, по которым пулемётчик из нашей машины ведёт огонь. Я сразу же замечаю, что бронетехника впереди – наша.
- Прекратить огонь! – кричу я, – прекратить огонь! Ты стреляешь по своим!
Пулемётчик ни черта не слышит. Вокруг его целей подлетают комья сырой земли. Я лезу на крышу Спектра и стучу идиота по каске. Он прекращает пальбу и поворачивает своё вопросительное рыло ко мне.
- Ты стреляешь по своим, придурок!
Он поворачивает свой котелок в сторону целей, присматривается и начинает ржать как лошадь.
- Ошибочка вышла! – говорит он, - вот они там, поди, полные штаны наложили!
Я слезаю с крыши и всовываюсь в салон. Кит матерно ругается, стоя рядом с машиной. Капитан Окава налаживает радиосвязь с теми, по кому стрелял наш снайпер. Он перебрасывается несколькими репликами с командиром той колонны и, обернувшись, говорит нам:
- Вторая группа заблудилась! Вот недотёпы! – он хлопает по ноге пулемётчика, тот опускает свою голову в салон, - потерь нет, ты оставил им пару дырок в броне. Хорошая стрельба, солдат. Только лучше всё-таки смотри, куда стреляешь в следующий раз.
Ребята позади начинают ржать, а за ними начинают и капитан с пулемётчиком.
- Залезайте, парни! – говорит нам Окава, - поедем дальше! Ребята, давайте ещё что-нибудь!
Я устраиваюсь на прежнем месте, Кит садится рядом. Машина едет дальше, а солдаты начинают новую песню. Профессионалы на корпоративе. Колонна впереди разворачивается и начинает двигаться в ту сторону, в которую едем мы. Инцидент с дружественным огнём исчерпан…
Мы проезжаем совсем немного, всего минут десять в пути. Начинает надрываться рация у капитана. Он налаживает связь, некоторое время говорит с кем-то, потом приказывает водителю прибавить газ. Окава поворачивается к нам и говорит:
- Дальше вы, ребята, сами по себе. Нам дали новые указания – мочить гадов на западе. Мы вас довезём до ближайшей развилки, она через три километра, а там свернём на новый курс.
Машина въезжает в новый поворот. Дорога уже перестала быть неровной. Последние километров пять она совсем гладкая. Водитель гонит Спектр во весь опор, насколько позволяет местность. Удивительно, что мы ещё не свалились в кювет.
Наконец, показывается обещанная развилка. Одна дорога продолжает идти между джунглями и полями, а вторая сворачивает прямо в заросли. Спектр останавливается.
- Вот и приехали, - говорит Окава, - ребят, - обращается он к солдатам, - передайте-ка мне знамя краснокожих!
Солдаты возятся, что-то ищут, потом находят и передают перед моим лицом капитану палку, обёрнутую красной тканью. Я успеваю заметить, что часть «знамени» белая, и на этом белом изображено что-то чёрное. Мне приходит дурацкая мысль в голову о том, что это может быть за «знамя», но я её отгоняю. Капитан принимает палку и отдаёт её пулемётчику, приказав ему укрепить это на машине. Солдаты снимают каски и начинают орать что-то неразборчивое, стуча касками по корпусу, пока пулемётчик возится со знаменем. Когда он заканчивает и солдаты прекращают свой концерт, капитан говорит:
- Пусть, ублюдки боятся нас! К ним едет десница господня!
Кит благодарит капитана за то, что он нас подбросил, и мы вылезаем из Спектра. Колонна жмёт по газам и уносится на запад. Мы остаёмся на развилке. Здесь никаких указательных знаков, только грязная от ливней дорога, джунгли и поля под низким, свинцовым небом. Судя по карте, отсюда топать ещё девять километров до точки сбора. Кит смотрит на меня, потом сворачивает с дороги и идёт на север через джунгли. Я некоторое время стою на перекрёстке и смотрю вслед морпехам. Колонна уносится всё дальше по дороге, разрезающей джунгли пополам. На последней машине развивается знамя, воткнутое рядом с пулемётом. Я был прав по поводу него. Это красный флаг, с белым кругом посередине.
И со свастикой внутри.
- Чёрт подери, - вполголоса произносит Кит, - вот ведь подонки…
Перед нами открывается небольшая долина, окружённая со всех сторон джунглями. На ней никого нет. Природа, видимо, снова запуталась во временах года и на нас смотрит солнце с ясного неба.
- Твою в душу, бога и дьявола, - продолжает свою тираду Кит.
Он смотрит на меня. В его глазах появляется какой-то хитроватый огонек, и он снимает рацию с плеч.
- Сейчас, посмотрим, - говорит он.
Кит настраивает технику и ловит частоту нашего связного.
- Бугор 4-13, это Крот 1-6. Мы на точке сбора. Медведя здесь нет. Приём.
Рация шипит и заливается помехами.
- Бугор 4-13, это Крот 1-6. Приём, - повторяет Кит.
Нет ответа. На том конце провода тишина. Кит разочаровано матерится. В чём-то он хотел удостовериться, что раньше ему не приходило в голову. И теперь, в момент истины, ему никто не отвечает.
- Тупая, вонючая… - начинает, было, Кит, швыряя микрофон на землю, как рация вдруг оживает:
- Крот 1-6, продолжайте, приём.
Кит снова хватается за микрофон:
- Бугор 4-13. Мы на точке сбора. Медведя здесь нет. Приём.
- Крот 1-6. Медведь сменил позицию. Новые координаты: 19-38, 16-59. Приём.
Кит смотрит на меня и произносит в микрофон:
- Бугор 4-13. Пароль: Красный Волк. Отзыв? Приём.
Рация молчит.
- Бугор 4-13. Отзыв! Приём.
Связной некоторое время не отвечает. Потом произносит:
- Крот 1-6. Отзыв: Жёлтая Ворона. Приём.
- Всё правильно, - бормочет Кит мимо микрофона. Минуту он просто держит микрофон в руке, над чем-то размышляя, потом говорит в него, - Бугор 4-13. Какова наша задача? Приём.
- Крот 1-6. Задача: продвигаться к точке сбора, встретиться с Медведем и следовать его указаниям. Приём.
- Бугор 4-13. Какова задача Медведя? Приём.
- Крот 1-6. Задача Медведя засекречена…
- Твою мать! – сквозь зубы произносит Кит мимо микрофона.
- …Вам приказано следовать на точку сбора и соединиться с Медведем, - продолжает связной, - там получите дальнейшие указания. Приём.
- Бугор 4-13. Мы уже несколько дней следуем за Медведем. Место сбора изменяется в пятый раз. Мы не можем его догнать. Медведь может задержаться и подождать нас? Приём.
- Крот 1-6. Ответ отрицательный. Следуйте своим указаниям. Приём.
- Бугор 4-13. Вы можете обеспечить нашу эвакуацию с данной точки и доставку к новому месту сбора? Приём.
- Крот 1-6. Ответ отрицательный. Следуйте своим указаниям. Приём.
- Бугор 4-13. Крот 1-6. Конец связи. – Кит вешает микрофон на рацию, и некоторое время сидит, держа руку на ней.
- Какого фига происходит, Кит? – спрашиваю я.
- Если б я знал, – отвечает он, - ты же слышал. Пароли верны, это наш связной, нас не водят за нос. Просто происходит какая-то фигня. Неделю топаем по этим грёбанным болотам, дорогам, джунглям, месим всё это дерьмо, и хоть бы кто-нибудь сказал бы, какого фига происходит!
- Раньше ни черта подобного не было, - говорю я, - блин, мы же так не работаем. Какому дураку понадобилось таскать нас по всей стране?
- Узнаем на точке сбора, - без сарказма говорит Кит, вставая и надевая рацию. Потом поворачивается ко мне и добавляет, - ты слышал? У нас новые координаты. Пойдём, пока мы снова не упустили роту.
Солнце светит просто обжигающе. В воздухе страшная духота и сухость. Мы бредём по пустынной земле, потрескавшейся от жары. Кит одет в какие-то лохмотья. На нём всё смешано в кучу – армейские штаны, потрёпанный штатский пиджак без одного рукава и драная, грязная футболка, которая когда-то была белой. На плече у него висит что-то похожее на гарпун. Кит на ходу что-то говорит, но я ни слова не могу разобрать, и иногда оборачивается ко мне, как будто ожидая ответа. Когда он поворачивается в мою сторону я вижу, что пиджак – это не просто пиджак, это смокинг с пижонским цветком, сделанным из салфетки и торчащим из нагрудного кармана. Цветок весь помят и грязен как весь костюм Кита. Иногда сержант вынимает эту салфетку и вытирает ей пот со лба, после чего снова сворачивает в форме цветка и аккуратно помещает в карман. На футболке у него видна полустёртая надпись красным цветом: «Анархия – мать порядка!»
Мы идём по узкому проходу между двумя скалами, повсюду разбросаны камни, и нигде не видно ни травинки. Когда я поднимаю глаза к небу, то вижу сплошные тучи, хотя земля освещена так, будто наверху светит солнце. И нестерпимая жара тоже плохо коррелирует с пасмурной погодой. Когда я осматриваю себя, то замечаю, что, как и Кит, я одет в какое-то неведомое барахло, которое, кажется, никогда в своей жизни не видело стирки. В руках у меня какой-то неведомый автомат причудливой формы, в нём полно деталей неизвестного назначения и вообще, он выглядит так, будто его скрутили из подручных материалов в каком-то подвале.
Я спрашиваю у Кита, куда мы идём, но он меня не слышит и продолжает что-то говорить, что я абсолютно не понимаю. «Говори громче» - кричу ему я, но он продолжает бубнить себе под нос. У меня даже нет уверенности, что он говорит на цейслатанском языке.
Внезапно он останавливается насторожившись. Я, глядя на него, останавливаюсь тоже. Кит проводит взглядом по огромным валунам впереди. Ход здесь становится немного шире и идёт в гору. Кит резко снимает свой гарпун и вскидывает его к плечу. Я тоже осматриваю местность через прицел. Прицел-то какой-то причудливый. Как диоптрический, но с выломанным сбоку сектором у мушки.
Вдруг из-за холма выпрыгивают какие-то нелепые люди, одетые то ли в шкуры, то ли в половики. В руках у них копья, палки и ножи, сделанные из камня. Они несутся на нас, дико вопя и потрясая своим оружием. К моему удивлению, гарпун Кита начинает стрелять очередями. Стрелы сбивают дикарей одного за другим, но враги и не думают отступать. Я решаю последовать примеру Кита, поднимаю своё оружие, жму на спуск, но оно не делает ни выстрела. Один из противников бежит прямо ко мне. Я дёргаю затвор, но его заело. Дикарь уже заносит надо мной свой здоровенный ржавый тесак. Вместо того чтобы драться с ним в рукопашную, я почему-то закрываю глаза и стою не шевелясь. Ничего не происходит. Я открываю глаза и вижу, что все враги лежат на земле. Кит успел в последний момент свалить того, что напал на меня. Я проверяю оружие. К моему удивлению, затвор в полном порядке и магазин полон патронов. Я подхожу к одному из мёртвых дикарей, упавшему лицом вниз, и хочу перевернуть, чтобы узнать, кто они такие. Но Кит меня останавливает и говорит:
- Не прикасайся.
- Почему? – спрашиваю я.
- Опасно. Радиация. Заболеешь.
С этими словами, он закидывает свой гарпун обратно на плечо и продолжает идти вперёд, я следую за ним. Забравшись на гору, с которой на нас бежали эти пещерные люди, мы оказываемся на бескрайней равнине, засыпанной песком. Здесь, как и внизу, нет ни единого кустика. Впереди открывается вид на какой-то город. Не такой, как на островах, а на настоящий город. С небоскрёбами и бесконечными жилыми кварталами. Только он весь какой-то обветшалый, пустой, заброшенный. Оказывается, мы стоим на разбитом асфальте, который прямой дорогой уходит в город. Вдоль дороги идёт линия столбов с проводами. Провода местами провисли, а местами – вообще порвались. Я стою прямо на разделительной полосе, которую едва видно, до того она затёрта. Кит немного отступает, отставив одну ногу назад, простирает руки к асфальту и без тени иронии сообщает:
- Ковровая дорожка, - он стоит в таком положении некоторое время, потом встаёт нормально, и говорит, глядя мне в глаза, - идём, мы опаздываем.
Я не понимаю, куда именно мы опаздываем, но почему-то не спрашиваю у него, а просто иду следом. Хотя город казался расположенным довольно далеко, мы очень быстро добираемся до него, как будто за один шаг мы делаем по двадцать.
Здесь всё сгнило, проржавело и покрылось трещинами. На обочинах, просто посреди дороги и на стоянках стоят автомобили. У многих из них распахнуты двери, будто их побросали в спешке. Столбы светофоров покосились, рекламные щиты поблекли, в окнах домов стоит непроглядная тьма.
Мы пересекаем ещё несколько безлюдных улиц и выходим на площадь. Здесь стоят кошмарной высоты небоскрёбы. Пытаясь разглядеть их вершины, я начинаю чувствовать, как у меня кружится голова и появляется страх высоты. Площадь почти пуста, но усыпана битым кирпичом, а по её краям стоит ржавая техника. Мы пересекаем площадь через центр, хотя это нарушает все мыслимые правила тактики и входим в одно из высотных зданий. Здесь, видимо, раньше располагались какие офисы. Вывеска с названием компании покосилась и выцвела. Плитка, которой был отделан интерьер, местами выпала. Пол усеян бумагами, повсюду битое стекло. Я зачем-то подхожу к лифту и нажимаю несколько раз кнопку. Я понимаю, что он не работает, но почему-то продолжаю нажимать раз за разом, с таким равнодушием, будто это и не я делаю вовсе. С трудом оторвав глаза от кнопки, я замечаю, что Кит идёт в сторону лестницы. Я следую за ним. Мы поднимаемся, преодолевая пролёт за пролётом, не останавливаясь. Здесь, так же, как и на первом этаже, всё усыпано бумагой и стеклом. Мы поднимаемся наверх, стекло хрустит под ногами.
Кажется, что мы поднимаемся целую вечность. Наконец, мы останавливаемся на каком-то из этажей – номер, написанный на стене не разобрать. Кит открывает дверь и входит внутрь. Я втискиваюсь за ним.
Мы оказываемся не в коридоре, как можно было бы предположить, а в комнате. Я узнаю её. Это комната в моей квартире, там, на материке. Огромный стол посередине, к которому приставлены стулья, диван в дальнем углу, напротив него – телевизор. Картины справа на стене. Проход слева – к спальне, справа – на кухню. Только вместо небольшого в противоположной стене окна и выхода на балкончик, здесь стекло во всю стену. А на столе – фотография президента, на фоне флага. Рядом со столом стоит ведро, в котором что-то горит.
Я подхожу к окну и вижу бесконечную пустыню, упирающуюся в горизонт. Здание находится посреди города, но из окна почему-то не видно ни одной постройки, только пустыню. Она всё так же освещена солнцем, а на небе всё затянуто тёмно-синими тучами, которые тяжело висят над землёй, как будто готовые на неё рухнуть. В пустыне ничего не видно, только разбитую дорогу, вроде той, по которой мы пришли и столбы вдоль неё.
- Всё спалили, - говорит Кит.
Я прикасаюсь лбом к стеклу и всматриваюсь вдаль, туда, куда уходит дорога.
- Не надо, - говорит Кит.
Я поворачиваюсь к нему. Он стоит с фотографией президента в руках.
- Не прикасайся. Радиация.
Я вдруг вижу, что фотография у него в руках – это не изображение президента. Это фотография Анны. Я помню эту фотографию. Красная кофточка, длинные распущенные светлые волосы. Нежная улыбка. Зелень какая-то позади. Эта фотография была сделана раньше, чем мы познакомились. Это была моя любимая фотография. Я даже носил её в записной книжке, пока был в снайперской школе и первое время на войне. Я хочу взять фотографию у Кита, ещё раз взглянуть в эти голубые, как морская волна, глаза. Но Кит вдруг бросает её в ведро с горящим мусором.
- Что ты делаешь?! – кричу я, сую руку в ведро и тут же отдёргиваю её, обжигаясь. Я вижу, как фотография идёт пузырями, под которыми скрывается лицо Анны, видна только её улыбка. Кит спокойно отстраняет меня и говорит:
- Всё спалили!
Он берёт это металлическое ведро голыми руками, хотя оно наверно раскалено, и высыпает всё его содержимое на стол. Я вижу, что на столе перед этим откуда-то взялись военные карты островов, на которых мы воюем. Поверх них Кит высыпает горящие бумаги, которые прожигают в центре карт дыру.
- Всё спалили, - повторяет Кит.
Он подходит к столу со стороны входной двери, упирается в него и толкает к стеклу. Я смотрю в окно и вижу, что там уже не пустыня, а остров, покрытый джунглями, под ясным вечерним небом. Кругом горы, а на горизонте плещется океан. Таким я впервые увидел свой новый дом, когда нас перевозили на Ми-24 в гарнизон. Тогда мне показалось, что это райское местечко. Мы с ребятами много шутили по этому поводу, что вот, дескать, война в пятизвёздочной стране – что ещё нужно настоящему солдату. Мы были довольны, были счастливы, будто ехали отдыхать на эти острова. Ребята шумели всю дорогу. Кажется, мы даже пели что-то. Из всех из них, только я остался в живых. Всех их проглотил этот обманчивый рай.
Кит, толкая стол, пробивает им стекло, и я вижу, как стол падает прямо в джунгли с огромной высоты. В полёте он переворачивается и с двух сторон с него летят искры и куски горящей бумаги. Через несколько секунд он скрывается где-то вдали.
Я поднимаю голову и вижу, как Кит смотрит вниз и произносит снова:
- Всё спалили, - он поднимает глаза на меня и продолжает говорить что-то бессвязно, - понимаешь? Так надо. Мы здесь и всё в порядке. Аветания сегодня, обезьяны пещерные – завтра. Так надо. Президент сказал. Так надо. Мы здесь. А по поводу Анны – не беспокойся. Она всё равно не поймёт, что так надо.
- Кому надо? – спрашиваю я, - кому надо, Кит? Президенту?
- Президент не важен. Не для президента, снайпер. Не для родины. Не для процветания. Не для прогресса, снайпер. Не для светлого будущего. Не для людей. Не для счастья. Не для жизни. Не для мира. Мы здесь, снайпер.
- А для чего? – почти рыдая, спрашиваю я, мои глаза неожиданно наполняются слезами, а на душе чувство какой-то страшной обиды, что-то как из детства, когда что-то страшно несправедливое происходит, а ты ничего не можешь сделать, - для чего, Кит? Для чего тогда, чёрт возьми? Для чего, сержантское твоё мурло? Для чего всё это, Кит, скажи мне?!
Кит со спокойным видом, пожимая плечами, произносит так, будто здесь всё просто и ясно, будто мой вопрос неуместен:
- Чтобы мочить людей, снайпер. Чтобы мочить людей.
VI
Я открываю глаза. Сейчас раннее утро. По земле стелется такой густой туман, что кругом ничего не видно на расстоянии тридцати метров. Я почему-то лежу на животе, прямо на сырой земле, хотя помню, что вечером устраивался рядом с деревом в плащ-палатке. Мы шли трое суток без сна и, наконец, Кит решил сделать привал. Куда делась моя плащ-палатка – непонятно. Я пытаюсь нащупать рукой свою винтовку, но её почему-то нет рядом. Вокруг стоит непроницаемая тишина, только слышен какой-то неясный гул со всех сторон. Во рту откуда-то взялся привкус чего-то горелого. Я поднимаюсь, чтобы осмотреться, и чувствую боль во всём теле, из-за которой я сразу же снова сажусь на землю. Мои движения как-то странно отдаются у меня в голове, и я понимаю, что ничего не слышу потому, что мне заложило уши. Я оглядываюсь по сторонам и вижу Кита, который поднимается с земли ещё более грязный, чем он был до этого. Я смотрю в другую сторону и вижу то место, где я устроился на ночлег. С дерева облетела вся листва и из-за него поднимается дым. Превозмогая боль, я поднимаюсь на ноги и иду к дереву. Шум в голове усиливается. Я замечаю свою винтовку, валяющуюся в двадцати метрах от того места, где я её оставил.
Под деревом, с той стороны, где я оставил походный рюкзак, теперь яма, а здорового куска древесины в растении теперь не хватает. Всё кругом засыпано щепками, а из дыры идёт дым. Я ничего не понимаю. Шум в голове мешает мне сконцентрироваться и, вдобавок, меня прилично шатает.
Тут подходит Кит. Он начинает что-то говорить, но я ничего не слышу, как в том сне. Я спрашиваю у него, что он говорит, и не слышу своего голоса. Я даже не уверен, что сказал именно то, что подумал. Кит продолжает что-то говорить. Ничего непонятно. Я снова задаю тот же вопрос. Кит морщится и, потянув меня за рукав, усаживает на землю спиной к дереву. Потом он достаёт из своего рюкзака бинты и задирает мне правую штанину. Я смотрю на собственную ногу и замечаю, что она истекает кровью, хотя никакой боли я в ней не чувствую. Кит промывает рану водой из фляжки, обрабатывает и перебинтовывает. За это время у меня потихоньку восстанавливается слух.
- Что произошло? – спрашиваю я.
- Наконец-то, ты перестал орать, - говорит Кит, - теперь-то слышишь что-нибудь?
- Да, - отвечаю я, - теперь слышу.
- Кажется, в твоём рюкзаке граната сдетонировала.
- Граната… что? Разве такое может быть.
- Пора уже привыкнуть к тому, что в этом климате всё, что угодно может быть.
- Чёртова железяка!
- Тебе повезло, что ты спать улёгся не на свой рюкзак, а поставил его с другой стороны дерева. Оно тебя и защитило. Но, блин, наши карты разлетелись в клочья.
- Подожди, - говорю я, - а в твоём рюкзаке?
- В моём их и не было никогда.
- Так и что мы теперь будем делать?
- А фиг бы его знал. Придётся идти почти вслепую. В общем, я путь помню, но не досконально.
Кит заканчивает возню с моей ногой, откидывается назад и осматривается. В тумане ни черта не видно. Дым всё ещё идёт. Для безопасности нам нужно бы свалить отсюда поскорее.
- Куда нам идти-то? - спрашиваю я.
- Отсюда, - отвечает Кит, - на северо-запад, - он махает рукой в произвольном направлении.
- Посмотри по компасу, - говорю я, - и пойдём.
Кит достаёт компас из кармана, смотрит в него, затем помогает мне подняться и подбирает мою винтовку. С ней, слава богу, всё в порядке. Он отдаёт её мне, закидывает свой рюкзак на плечи, и мы идём в туман, на северо-запад.
Я ставлю винтовку на землю и опираюсь на неё, потягиваясь. Почему-то после взрыва всё тело онемело. И никак не проходит. На небе опять солнце. Кто бы понял эту погоду? Камни под ногами просто раскалены от жары.
- Высота двести двадцать семь, - говорит Кит, - Лестница Иакова.
Я поднимаю голову и смотрю на скалу впереди. Она возвышается, очень крутая. Это сплошное нагромождение камней друг на друга. На небольших уступах видны огневые позиции. Она вся ими утыкана так, что больше напоминает муравейник, чем лестницу. Такую штурмовать замучаешься. Наверняка, там две-три тропки наверх ведут и всё. Но, слава богу, это наша высота. Хотя тут фиг разберёшь, на этой войне. На ней уже спокойно могут висеть и аветанцы.
- Почему Лестница Иакова? – спрашиваю я.
- Потому что по ней восходят и нисходят грёбанные ангелы, - отвечает Кит, глядя на меня.
- Ангелы?
- Да, а на вершине чёртово Царствие Небесное, - Кит осматривает скалу ещё раз, - высота-ветеран – она с самого начала войны нами занята…
… - Да знаешь ли ты, с чего началась война? – спрашивает По.
- Конечно же, не имею ни малейшего понятия! - отвечаю я.
- То-то и оно! А война началась с того... – По прерывается. Он сидит на подоконнике и смотрит во двор клуба, что-то там разглядывая. Потом кроет кого-то трёхэтажным матом, в ответ ему летит что-то похожее, По смеётся, поворачивается ко мне и продолжает, - Острова-то мы записали на свой счёт потому, что мы их первыми открыли, хотя эти аветанские недоноски и пытались оспорить у нас это первенство. Но у них, как ты знаешь, хоть ты и расово неполноценное снайперское отродье, ни черта не вышло. Острова остались за нами. А четыре года назад какой-то придурок установил на одном из пиков флаг чёртовой Аветании. Эти поганцы, конечно же, сняли про него сюжет в новостях, что, мол, вот так вот возвращают себе утраченную собственность. Господин президент никак не мог перенести такого оскорбления и заявил, что эти козлы посягают на нашу землю, и прислал сюда всех нас…
…Мы идём к высоте по открытому пространству. Удобно для обороны. Большинство высот здесь попросту обросли лесом, а те, что пусты, обычно окружены зарослями у подножия. Здесь же ничего подобного – полкилометра каменистой земли отделяет скалу со всех сторон от джунглей. Может они специально спалили всё, что находилось ближе.
Мы начинаем карабкаться наверх, но ни черта толком не выходит – тропки, начинающиеся у подножия, обрываются через десяток метров и залезть выше не выходит. Вдруг, откуда-то рядом с нами выныривает солдат. Он, не сказав ни слова, указывает нам на тропу, по которой спустился и начинает по ней подниматься впереди. Мы идём следом. Этот солдат, как и большинство здесь очень молод. Судя по форме, это обыкновенный пехотинец, но на плечах у него я замечаю что-то вроде белых крылышек. Солдат заводит нас на вершину и указывает небольшой блиндаж с флагом Цейслатании впереди и возвращается на свою позицию.
Обосновались они здесь неплохо и, видимо, давно. Железобетонные укрепления, несколько блиндажей, которые авиационной бомбой-то чёрта с два возьмёшь. И какая-то невообразимая, огромная металлическая фиговина посередине, типа локатора.
Мы идём к указанному блиндажу. Мимо проходит ещё один солдат с крылышками.
- Небесные Ангелы, - говорит Кит.
- Я что-то никогда не слышал, - отвечаю я.
- Да это небольшая программа по подготовке пехоты, не очень популярная, так как не фига не доказала своей эффективности. Особо жёсткая дисциплина, больше тренировок и военного воспитания – всё то, что здесь и требуется.
- А что это вообще за место?
- Я ж говорю, что это Лестница Иакова, - продолжает Кит без иронии, так что создаётся впечатление, что он верит в то, что говорит, - видишь ангелов? А сейчас мы входим в рай. Скоро увидим Господа. Видишь, какое это место. Поэтому здесь до фига желающих попасть на вершину.
Мы подходим к блиндажу. На нём полно отметин от тысяч разорвавшихся рядом снарядов – сразу видно, что эту высоту мы держим очень давно. Флаг, укреплённый на крыше, потрёпан и покрыт грязью. Скорее всего, он не единожды срывался оттуда очередным артобстрелом, падал на землю, постоянно водружался на место, но стирался, видимо, крайне редко. У входа в блиндаж стоит сержант на вытяжку. Кит говорит ему:
- Особая тактическая группа. Нам нужно поговорить с майором Уотром.
- Майор в данный момент отсутствует, господин сержант, - отвечает солдат, глядя куда-то в небо. Весь его вид напоминает мне ребят на почётном карауле.
- А где он? – спрашивает Кит.
- Не имею понятия, господин сержант, он не сказал, куда пошёл.
Кит отводит меня в сторону и говорит:
- Подожди тут, а я попробую найти для нас карту.
Кит скрывается где-то между блиндажей, а я остаюсь на месте и осматриваюсь. Повсюду натыканы укрепления. Сзади открывается вид на подступы к высоте и джунгли, из которых мы вышли. Подступы действительно выглядят крайне аппетитно. Косить отсюда аветанцев, должно быть, одно удовольствие. Я слышу какие-то голоса слева и поворачиваю голову туда. Метрах в двадцати от меня лежат несколько тел, накрытых тканью, над ними склонился какой-то офицер. Я подхожу ближе и замечаю крестики у него на воротнике и библию в руках. Это военный священник. Я встаю около тел и осматриваю их. Священник заканчивает с обрядом и смотрит на меня.
- Зачем они погибли, господин лейтенант? – спрашиваю я.
- На то воля господа, сын мой, - отвечает священник, - ко мне не стоит обращаться «господин лейтенант». Кто ты, сын мой?
- Особая тактическая группа, господин лейтенант. – Я отчеканиваю это с удовольствием, особенно последние слова.
- Господь забрал их в лучший мир.
- Справедливость, господин лейтенант?
- Что?
- Вы говорите о справедливости, господин лейтенант?
- Да, сын мой. Безусловно, они многое преодолели, и теперь их страдания закончились.
- Почему не я, господин лейтенант, почему не вы? Мы не заслужили лучшего мира, господин лейтенант?
- Потому, что ещё не пришло наше время, сын мой, - по его лицу видно, что его не первый раз пытаются прижать. Это его раздражает, но он старается не подавать виду, тем более, что уже научился отделываться от особо назойливой паствы.
- А когда придёт – это ведает только господь бог, господин лейтенант?
- Ты совершенно прав, сын мой.
- Значит мы с вами плохие люди, господин лейтенант. Или недостаточно натерпелись от жизни, чтобы бог проявил к нам снисхождение.
- Совсем нет, сын мой. Просто, у каждого из нас есть предназначение, и мы своего ещё не исполнили. Когда мы сделаем то, что хочет от нас бог, тогда он и заберёт нас в царствие небесное, сын мой.
- И какое же у них было предназначение, господин лейтенант? Окончить школу?
- Одному из них было сорок три, сын мой.
- Одному, господин лейтенант.
- Не обязательно жить целый век, чтобы сделать то, что бог хочет от тебя, сын мой.
- И вы знаете, что они такого сделали, господин лейтенант?
- Нет, сын мой.
- Тогда, почему…
- Мы не можем знать всего их пути. Только бог его знает. И если он забрал их – это значит, что они уже выполнили свою миссию.
- Понятно, господин лейтенант… Знаете, когда-то здесь было полно мирных жителей, в начале войны… Мы поливали деревушки напалмом и очень много детей отправилось к господу, господин лейтенант. Грудных младенцев, господин лейтенант.
- Ты хочешь знать, в чём состояла их миссия, сын мой? – ни тени злости, но я знаю, что он раздражён. Я их целую толпу перевидал – все одинаковы.
- Да, господин лейтенант, я хочу знать.
- Только господь знает.
- Я почему-то не ожидал другого ответа, господин лейтенант.
- Но, сын мой. Я могу тебе кое-что сказать.
- Что, господин лейтенант? Вы постигли мудрость господа?
- Никто не способен её постичь, - всё также спокойно продолжает священник, - но, сын мой, я думал над этим. Может быть, эти дети умерли для того, чтобы мы задумались над тем ужасом, который творим своими руками. Бог не защитил их, чтобы мы открыто взглянули во тьму наших сердец, чтобы увидели всю полноту этой тьмы, увидели всю нашу духовную пустоту. И поняли то, что давно должны понять.
- Что единственное спасение во Христе, господин лейтенант?
- Так точно, сын мой. Никто более, чем эти бедные ребятишки, не сможет так явно указать нам на нашу безбожность. Человек должен увидеть весь ужас своего положения, чтобы начать подниматься. Не надо скрывать от него дно, иначе он будет думать, что всё не так плохо и что праведность ещё подождёт его. Но жестокосердие безгранично, и бог не скрывает этого знания от детей своих.
- А мёртвые дети сразу попадают в царствие небесное, господин лейтенант?
- Разумеется, сын мой.
- Удобно, господин лейтенант.
- Я бы сказал справедливо, сын мой.
- Да нет, господин лейтенант. Удобно так рассуждать.
- Таким господь создал мир, сын мой.
Я некоторое время молчу. Наплевать. Чем бы это не закончилось. Да и кто посмеет тронуть спеца? Да и не всё ли равно, что со мной будет?
- Знаете, господин лейтенант, в чём состоит моя миссия? – спрашиваю я.
- В чём, сын мой?
- В том, чтобы мочить людей, господин лейтенант, я это только сейчас понял. Я завершаю миссии других людей, когда засаживаю свинец этим ублюдкам между глаз, господин лейтенант.
- Я понимаю тебя, сын мой. Тебе страшно, ты не можешь поверить, потому что много зла ты видел кругом и много зла нашёл в себе. Тебе трудно. Сложно найти свет, сложно найти свой путь. Но он у тебя есть, однажды, ты отложишь оружие в сторону, и сделаешь то, что хочет господь.
- Нет, господин лейтенант. Не отложу. Я, господин-на-хрен-лейтенант, просто люблю убивать. Это моё призвание, чёрт вас подери, господин лейтенант. Вы, на хрен, не знаете, какое удовольствие испытываешь, когда ты правильно определил траекторию полёта пули и теперь видишь, как башка какого-то ублюдка превращается в фарш, господин лейтенант. Такое, конечно, сложно проделать с моей М21, но вот когда мне выдавали крупнокалиберную винтовку, господин лейтенант, из неё я сносил гадам головы подчистую, господин, мать твою, лейтенант. Кровь хлестала пару мгновений из шеи, которая не заканчивалась ничем, потом тело падало, а осколки черепа и куски мозга осыпали местность вокруг. Вы видели, как кровь смотрится на свежей, ярко-зелёной траве, господин лейтенант? Я люблю смотреть на это. И чтобы видеть эту картину снова и снова, господин лейтенант, я буду убивать снова и снова, господин лейтенант. Я во гробу видал родину, страну, президента, бога и вас, господин лейтенант, извините уж. Я убиваю для себя, я люблю, когда жизнь в мгновение становится смертью. Люблю видеть это больше всего на свете, люблю делать это, господин лейтенант. Люблю властвовать над этим, господин лейтенант. Если бог дал мне какую-то миссию, я буду оттягивать её выполнение как можно дольше, господин лейтенант. А знаете почему?
- Почему? – как бы, по инерции, еле слышно спрашивает он. Священник привык к дискуссиям и нападкам, но, видимо, никто пока не откровенничал с ним настолько о любви к своей работе.
- Потому что я не хочу умирать, господин лейтенант, как же это вы не поняли? Ведь я умру, когда закончу и попаду в царствие небесное. А я хочу ещё много раз выстрелить из своей винтовки, я хочу ещё многих людей лишить жизни, господин лейтенант. Зачем мне переходить к миссии господа, если я ещё не завершил свою миссию?
Я оглядел погибших ещё раз и пошёл к блиндажу майора. По дороге я остановился, обернулся и сказал священнику:
- Прощайте, господин лейтенант. Желаю вам успешной военной службы.
Священники хуже подонков. Подонки не лгут тебе, когда убивают. Но всё-таки я, кажется, зря так с ним. Он, похоже, хороший парень. Просто пытается помочь, чем может. Хотя, его пастве больше бы помогло, если бы он взял в руки оружие.
…- Это самое страшное из психических расстройств на войне, - говорит По.
- Почему это? – спрашиваю я.
- Всё фигня, - говорит он и оглашает клуб богатырской отрыжкой, - но когда нормальный, вменяемый, хладнокровный, взрослый, рассудительный человек начинает безоглядно верить в какую-то фиговину – это странно.
Он открывает очередную банку и хлещет из неё, пока она не пустеет. Потом он снова демонстрирует свои вокальные данные и продолжает:
- Некоторые ребята, верующие в господа нашего Иисуса Христа, попав под огонь, трезвеют и начинают шевелить мозгами. А некоторые – наоборот. Сходят к свиньям собачьим с ума, слетают с катушек. Смотришь, был человек как человек, грешил, девочек хватал за разные места, а тут – на тебе! Говорит, что наверху кто-то сидит и смотрит. Начинает верить во спасение души. Задницу-то бедняге подпалили, напомнили мол, что memento mori, вот он и испугался. Он-то думал, что бессмертен. И начинает с тех пор, наш клиент произносить стишки всяческие, типа молитв, верить в справедливость и в то, что девочек хватать грешно, а вот валить людей – нормально. Короче, всё как грёбанный полковой священник нудит.
- Ты уже набрался по-моему, - говорю я.
- Ничуть не бывало, - отвечает По, осматривая свою армию пустых пивных банок.
- Ты всё-таки чересчур жестоко относишься к верующим.
- Кто бы говорил, трёхглазая харя! Кто блин, дочь полковника до слёз довёл. Этакая богобоязненная девчушка. Я ж тебе говорил, наплети ей какой-нибудь фигни да и вали на кровать. А этот кретин с ней богословско-атеистическую дискуссию устроил. За такую девочку я бы, блин, сан бы принял и всю жизнь грехи бы замаливал. Тебя распять за такое надо было, атеист чёртов!
- Я агностик.
- Имбицил ты, а не агностик! Проваливай! Всё настроение испортил! – кричит По и начинает расстреливать меня своими банками в упор. Я смеюсь и защищаюсь подносом…
Майор Уотр оказывается здоровенным бычарой, который в данный момент стоит перед нами и раскачивается, переминаясь с носков на пятки и обратно. В руках за спиной он держит какую-то палку, типа трости. На вид ему лет сорок. На лбу у него шрам, видимо, от осколка снаряда. Его волосы начали седеть по краям необъятной головы.
- Господь создал нас своим оружием, - говорит майор. Мы с Китом стоим в блиндаже и ждём, пока капрал, по требованию Уотра принесёт нам карту.
- Господь усадил нас на эту высоту, дабы валили мы гадов столько, сколько Богу будет угодно. Сие есть наша цель, наше предназначение, которое несём мы в себе с рождения.
Не знаю, с какого времени Уотр стал считать себя богом или апостолом Петром, или какой он там холерой себя считает. Наверно, с того, когда ему дали Ангелов в подчинённые. А может он был нормальным, пока ему не треснуло снарядом по башке, отчего он, вполне возможно, и свихнулся, ударившись в религию. Шрам поистине исполинских размеров. Будь майор хотя бы капитаном – ему бы, наверняка, снесло бы черепушку под чистую. Несмотря, на какую-то иронию, которая присутствует в содержании его речей, по интонациям ты понимаешь, что Уотр всё это воспринимает на полном серьёзе.
- А зачем вам радиолокационная антенна, господин майор? – спрашивает Кит.
- Чтобы поддерживать связь с дальними рубежами и отслеживать вражеские угрозы, сержант. Почему вас это интересует?
- Просто, их уже никто не использует, господин майор, вот я и подумал…
- С чего это вы взяли, сержант, - быстро перебивает его Уотр, - что их никто не использует?
- По первой своей специальности, я – радиотехник, господин майор, - отвечает Кит. – И я точно знаю, что ваша вышка морально устарела, господин майор. Их заменили другими системами слежения по всей армии четыре года назад, господин майор.
- Хм, ну что ж, сержант. Я смотрю, вы своё дело знаете. Действительно, так оно и есть. Мы своей тоже не пользуемся. Хотя, Лестница Иакова для того и формировалась, чтобы воткнуть тут эту вышку.
- Почему же вас отсюда не переводят, господин майор? Место-то стратегически не значимое, господин майор.
- Так угодно Господу, сержант. Аветанцы нас штурмуют стабильно каждые несколько дней.
- Зачем, господин майор?
- Затем, что они уверены, что мы вышкой пользуемся.
- Прошу прощения, господин майор, я просто немного…
- При каждом штурме аветанцы теряют значительное количество живой силы, но захватить Царствие Небесное не могут. Иногда им удаётся забраться на первую или вторую Ступень Лестницы, но далее их не пускают Ангелы, так как аветанцы, будучи мразями низшего порядка среди всех мразей земных, не имеют доступа в Рай.
- Вы хотите сказать, господин майор, что вы здесь…
- …Чтобы противник переводил свои ресурсы на нас и не трогал другие, более стратегически важные объекты, сержант.
Я оглядываю кабинет майора. Он небольшой, с маленьким окошком, из которого было бы удобно отстреливаться, если бы «нечестивые» всё же прорвались в Царствие Небесное, несмотря на Его – Майора Уотра – несогласие. На стене у него висит карта тактической зоны Четвёртого Пехотного Корпуса, где и находится Лестница. Перед картой стоит стол майора. На столе аккуратно разложены какие-то папки, рядом стоит стаканчик с карандашами и парой авторучек. На краю, что ближе к выходу, стоит распятие. В одном углу стоит несгораемый шкаф, а другой завешан иконами и ещё какой-то христианской мишурой. Над картой висит огромная надпись: «Возлюби врага своего».
- И у вас не бывает потерь, господин майор? – спрашивает Кит, я вспоминаю священника и мёртвые тела, укрытые брезентом.
- Как же не бывает? Ещё как бывают. Мои Ангелы часто покидают свою земную обитель и вверяют дух свой в руки Господа.
- Господин майор, а в чём тогда смысл защищать эту позицию, если вы несёте потери? – спрашивает Кит. Что-то его сегодня опять понесло. Я бы на его месте был бы поосторожнее с психопатами вроде Уотра. На моей памяти, только Старику По удавалось без каких-либо последствий дерзить высшим чинам. Что он, в общем-то, постоянно и делал.
- Так угодно Богу, сержант, - отвечает Уотр. Как ни странно он не затыкает Кита и не раздражается, а просто продолжает спокойно объяснять. Как священник. – Господь высадил нас с Ми-24 на высоту двести двадцать семь и сказал мне: «Сим завещаю скалу эту тебе, и построишь ты укреплённую позицию на ней с радиолокатором, дабы стремились сюда нечестивые твари аветанские со всех окрестностей, и дабы мочил ты их во славу Мою столько, насколько патронов твоих хватит, и нареку место сие Лестницою Иакова и передам в командование твоё Ангелов Моих, дабы в послушании у тебя помогали они тебе одолевать врагов твоих и пронзать тела их свинцом такоже во славу Мою. Аминь».
Уотр – самый незаурядный психопат из всех, каких я встречал на войне. Многие здесь просто свихиваются, начинают нести околесицу, замыкаются в себе или ещё что-нибудь. Майор Уотр же, с точки зрения психиатрии, скорее всего, был абсолютно здоровой личностью. Просто, он забавлялся тем, что выдумал себе амплуа апостола, которое он перед всеми разыгрывал. По крайней мере, перед нижними чинами, и ничто на свете не могло заставить его хоть на минуту из этого образа выпасть. Я бы сам назвал бы его нормальным человеком, если бы он разыгрывал всё это где угодно, но только не здесь, не на Островах.
- Таким образом, сержант, противник всегда несёт большие потери, чем мы, - продолжает Уотр, - соответственно, если у вас в школе была математика, сержант… У вас была в школе математика?
- Так точно, господин майор, - отвечает Кит.
- Как звали вашего учителя математики, сержант?
- Лес Ракар, господин майор.
- Ракар?.. Хм… В какой школе, вы учились, сержант?
- В школе №122, господин майор, в Доксоне.
- Ох, Доксон! Славный город. Вы смотрели «Доксон в огне»?
- Так точно, господин майор.
- Хороший фильм. Наши деды-то были! Не то, что нынешнее поколение! Вот это были герои! Богу было угодно, чтобы валили они хитамцев, аки евреи филистимлян, когда Господь был на семитской стороне! Кровь неверных лилась рекой. Это хорошо. Это Богу по нраву… - последние слова Уотр растягивает, видно что он на чём-то очень сосредоточен. - К чему я всё это у вас выяснял, сержант?
- Вы что-то говорили о математике, господин майор.
- А. Да. Богу угодно, чтобы потери аветанцев были больше, чем потери среди Войска Небесного и потому, если у вас была математика в школе, вы должны понимать, что таким образом мы постепенно побеждаем в этой войне. Понимаете меня?
- Так точно, господин майор.
- Вот и прекрасно! Здесь также хорошо бы вспомнить послание апостола Павла…
В этот момент в блиндаж входит капрал с картами и вываливает их на стол, после чего отходит назад и становится по стойке «смирно».
- Карты, – говорит Уотр. – Зачем нам карты?
- Это для нас, господин майор, - отвечает Кит, - помните? У нас нет карты, и вы решили нас ей обеспечить, господин майор.
- А. Да. Точно, - говорит майор и начинает перебирать бумаги, пытаясь найти ту, которая нам нужна.
Ангел стоит у входа и действительно чем-то напоминает херувима, охраняющего вход в рай. Только огненного меча и не хватает. Майор находит нужную карту и разворачивает её, положив поверх остальных. Мы склоняемся над ней.
- Вот ваша точка, - говорит майор, - это примерно в ста тридцати километрах отсюда. Я думаю вам лучше ещё раз связаться с вашим штабом, чтобы удостовериться, вдруг, они сменили позицию опять.
- Спасибо, господин майор, - говорит Кит.
- Знаете, ваша история действительно какая-то странная, - говорит майор, выпрямляясь, - надо же им зачем-то вас таскать по всей стране!
- Я думаю, мы это выясним, когда догоним их, господин майор.
- Ну, что ж, солдаты. Да благословит вас Господь! В путь. С Богом. Бейте гадов везде, где встретите. Свободны.
Мы выходим из блиндажа. В Царствии Небесном тишина и покой. Солнце палит с неба. Ангелы не спеша снуют туда-сюда. Это место действительно чем-то напоминает рай. Всё ведь относительно: для тех, кто каждый день рискует получить пулю, и просто тихое местечко покажется раем. А уж со всеми местными удобствами, вроде бесперебойной линии снабжения, настоящих казарм с кроватями, трёхразовым питанием и даже душевой кабинкой – это поистине идеальная точка. По сравнению с Эдемским Садом, здесь не достаёт только зелени.
Кит возится с рацией. Настраивается. Передаёт:
- Бугор 4-13, это Крот 1-6. Приём.
Рация молчит. Слышны только шумы. Кит ждёт немного, потом повторяет.
- Бугор 4-13, это Крот 1-6. Приём.
Рация молчит. Кит несколько раз повторяет запрос, но никто почему-то не отвечает. Кит настраивается на так называемую аварийную частоту, но и там – одно лишь молчание. Кит вешает рацию обратно себе на плечи и говорит:
- Ладно, придётся просто идти к следующей точке. Чёрт с ним. Если повезет, догоним, наконец, своих.
Мы спускаемся с высоты и идём от неё прочь. Когда мы удаляемся метров на сто, я слышу свист вдали. Мы с Китом оборачиваемся и видим, как на высоту с оглушительным грохотом падает снаряд, поднимая огромные клубы пыли. За ним падают ещё и ещё. Ангелы попрятались по своим бункерам и другим укрытиям. Аветанцы сегодня явно в ударе – они сыплют на высоту снаряд за снарядом без передышки. Мы продолжаем идти и иногда оглядываемся. Вдруг там что-то взрывается, выбрасывая во все стороны горящие осколки, и остаётся объятым пламенем.
Кит оборачивается, замечает это и говорит задумчиво в полголоса:
- Сжигая Лестницу Иакова…
***
Я всматриваюсь в окошечко, стоя на верхних ступенях лестницы. Кит сидит внизу и разбирает свой автомат. Как и я до этого, он аккуратно раскладывает детали по столу, одну к другой, как на картинке из инструкции. Сколько часов было потрачено в учебке на эту фигню, пока мы не выучили каждый грёбанный винтик в своём оружии. Свеча в блюдце уже наполовину сгорела. Чёрт знает, что делать, когда она закончится. Придётся в темноте сидеть. Впрочем, мне не впервой. Вспоминаются времена, когда я проводил индивидуальные операции. Сядешь в каком-нибудь разбомбленном здании, забьёшься в самый дальний и тёмный угол и сидишь. Часами. Ждёшь. Хотя это было всего один раз. А вот просто в поле – не помню сколько. Выкопаешь ямку, ляжешь в неё, сверху маскировка и опять – целые сутки торчишь. Ждёшь. Одного единственного выстрела. Иногда прямо под носом у аветанцев. Тогда даже пошевелиться нельзя. Тело немеет, и устают глаза, а ты всё ждёшь. Нужно следить, чтобы никто из этих подонков к тебе не приблизился, или, не дай бог, не заметил. А потом, спустя несколько часов, ты видишь свою цель. Того, из-за кого ты здесь валялся всё это время. И вот этот момент всегда был для меня каким-то… странным. Я всегда… боялся, что ли… боялся, что сейчас не смогу сделать выстрел. Что просто пальцы не пошевелятся или глаза обманут. А иногда ведь второго выстрела у тебя нет, промахнулся – и всё! Цель ушла. Слава богу, со мной такого никогда не случалось. Несмотря на страх, рука всегда оказывалась твёрдой, а глаз – метким. Плавно давишь на спусковой крючок, чувствуешь, как приклад ударяет тебя в плечо. Цель падает. Я всегда стрелял в голову, никогда не бил в грудь. Иногда я делаю это во время боя, но в таких операциях – всегда только в голову. Когда у тебя М21 нужно проконтролировать – пара мгновений для того, чтобы оценить состояние цели, попал ты вообще или нет. Когда у меня была М82 – крупнокалиберная винтовка, такое не требовалось. Я пользовался ей в нескольких операциях для ведения огня на большие расстояния – свыше километра. С М82 нужно только сделать выстрел. Никакой проверки. Головы либо не остаётся целиком, либо значительных её частей. Это хорошая винтовка. Тяжеловата только. Из неё стрелять удобно только занимая позицию лёжа. Был у неё какой-то вариант М82А3 или что-то в этом роде, но я его в руках только один раз держал – в учебке. Она чуть поудобнее, система балл-пап делает её немного короче. От неё я бы не отказался, но на фронте она мне никогда не попадалась на глаза. Поэтому приходилось выбирать между удобной М21 и эффективной М82. В большинстве случаев я выбирал первую. Удобство оказалось для меня важнее. В конце концов, не обязательно уничтожать цель, можно просто вывести из строя, а потом уже, если понадобится произвести повторный выстрел…
Я помню, как нам вдалбливали эти понятия в учебке. Цель, вывести из строя, уничтожить. Какие выражения лиц были у наших инструкторов. Они как будто ждали, ждали, когда мы где-нибудь ошибёмся и скажем «убить» вместо «уничтожить», «тяжело ранить» вместо «вывести из строя», «человек» вместо «цель». За каждой ошибкой шло замечание, порой – взыскание. Это были просто слова, но, как ни странно, их использование изменило наше отношение ко всему этому. Нажать на спуск, первый раз поймав живого человека в прицел, всё равно оказалось не так уж и просто, но зато слово «цель» очень облегчило нашу жизнь в дальнейшем. Выводить из строя цели гораздо проще, чем причинять боль и убивать людей.
- Ты бы хоть противогаз надел, - говорит Кит, - там-то, чёрт его знает! Может быть это опасно.
- Слушай, солнце должно быть где-то над нами, правильно? – спрашиваю я.
- Ну, да. А что?
- Да, ничего. Просто не видно ни черта. Это какая же плотная эта фигня! Или как её много? Ты как думаешь, на сколько метров в высоту она распространяется?
- Да, откуда ж мне знать. Я же вместе с тобой узнал про неё всего пару часов назад.
Кит встаёт со стула и подходит к лестнице, упёршись руками в бока. Минуту он смотрит вверх, на окошечко, потом говорит:
- Может от неё просто осадок какой-нибудь? И на стекле она и осела. Ты спускайся, чёрт знает, вдруг там действительно вредно находиться?
Я слезаю и сажусь на раскладушку. Кит всё смотрит вверх, потом возвращается к столу, садится и снова возится с винтовкой. Он выглядит уставшим, последние дни его вымотали. Чёрт возьми, а ведь Киту уже тридцать шесть. Пока мы с ним ползаем по джунглям, я как-то забываю про это, и мне всё время кажется, что он примерно моего возраста – лет двадцать пять, двадцать шесть. Спец. У нас не такие нагрузки, как у ребят из морской пехоты. Мы гораздо быстрее приходим в негодность и от нас избавляются.
Я помню одного знакомого своего отца. Он был обыкновенным пехотинцем. Тогда шла одна из мелких локальных войн, которые происходили, чуть ли, не каждый день, и вот этот знакомый моего отца участвовал в паре из них. Я тогда был ребёнком. Помню его увольнение, и как он приходил к нам через некоторое время после этого. Его досрочно отправили в отставку из-за того, что он уже не мог более справляться с физическими и психологическими нагрузками. Разумеется, его выпроводили не во время войны, а уже по окончании. Мизерная пенсия. Прозябание. В мирной жизни никто не хотел давать ему работу. Герой войны был никому не нужен. И меньше всех – армии. Тогда мне это казалось какой-то несусветной несправедливостью, я думал, что такой случай один на миллион, думал, что не могли с человеком так обойтись. С человеком, который с честью отстаивал интересы нашей родины и всё такое…
Кита временами заклинивает. Я не знаю, насколько его ещё хватит. Он иногда совершает странные, и даже рискованные поступки, иногда не учитывает некоторых факторов в бою. А раньше ведь он был прямо молодец. Если его не убьют, его ждёт такое же будущее, как того ветерана. И меня. Да и ладно. Не это самое страшное, что нас ждёт. Пускай про нас забудут, может даже так оно и лучше. Лучше, чем если нас будут показывать по телевизору, говорить какие мы герои, водить в школы к детям, чтобы мы рассказывали им, как мы «сражались за свою страну». Чёрт с ним.
Есть вещи, которые останутся с нами после войны и останутся навсегда. Всё то, что будет заставлять нас просыпаться по ночам в холодном поту, всё то, от чего мы везде будем лишними, чужими. Навсегда.
- Кит, - говорю я.
- М? – Кит поднимает голову, но взглядом ещё цепляется за какую-то деталь на автомате. Теперь он уже собирает оружие.
- Ты думал о том, что будешь делать, когда вернёшься домой?
- Вопрос, как из кино про войну, - отвечает Кит, так и не переводя на меня взгляда.
Я усмехаюсь и говорю:
- Да, точно… Но всё же?
- Как сказал один персонаж у Ремарка: «напьюсь, а потом снова напьюсь».
- Ты читал Ремарка?
- Конечно, а ты разве нет?
- Нет. Не доводилось. Ремарк – это же что-то антимилитаристское?
- Так точно, господин сержант.
- Зачем же ты его читал?
- «Апокалипсис Сегодня» - тоже что-то антимилитаристское, а американцы показывают его своим солдатам. Всё зависит не от того, что написано, а от того, как это прочитать.
Кит откладывает винтовку, хотя он её ещё не собрал, смотрит на меня и говорит:
- Я как-то не задумывался над тем, что буду делать там. Как-то знаешь, всё было не до того. Когда в учебке был – рвался на фронт. Когда попал на первую свою войну, некогда было думать. В отпуска возвращался ненадолго, не успевал даже привыкнуть, как снова надо было ехать с кем-то воевать. Потом вот Острова эти… Как-то знаешь… - Кит уже смотрит просто перед собой и не продолжает.
- Что?
Кит переводит взгляд на меня и говорит:
- Да я, слушай, только сейчас понял… - он усмехается и, глядя на свечу, говорит каким-то очень низким голосом, - только сейчас понял, что у меня какое-то представление всё это время было, что я вечно буду воевать. Несмотря на возраст… То есть даже не так. Мне как-то казалось, что я вечно буду молодым и вечно буду сражаться.
- Ты хотел этого? – спрашиваю я.
Кит молчит, продолжая смотреть на свечу. Её свет ровный, пламя тихонько шевелится, а иногда начинает биться и снова успокаивается. Кит продолжает:
- Чёрт бы его знал, чего бы я хотел… Я об этом и не задумывался по-настоящему никогда. В двадцать я хотел стать героем, воином, чтоб девицы вокруг меня всегда вертелись. А потом как-то пофигу всё стало. Я даже и не заметил, что героем меня никто не считает, и девчонок я вижу раз в полгода… Просто живу изо дня в день… Вот уже лет пятнадцать так живу. И ни черта я по-настоящему не хочу. Плевать как-то… Не знаю, может это даже странно…
Кит встаёт, прохаживается по бункеру и останавливается, уставившись в окошко наверху.
- А ведь, действительно, - говорит он, снова усмехнувшись, - все ведь чего-то хотят. А я вот тут ползаю, барахтаюсь в болотах, пулю могу поймать как дважды два… И я ни хрена не хочу. Иной бы и не подписался бы на такое, если бы ему это не обещало бы золотых гор впереди… Да просто бы никто на это не подписался бы, что бы ему ни обещали. А я вот – здесь. Хотя я ведь и не просто так согласился. Я же ведь много, чего хотел. Ну, я говорил уже. Да и не знал я, на что соглашаюсь… Знаешь, снайпер, а ты вот опять загадал загадку, блин, твою в душу. С какого хрена я всё это делаю? Это ж, блин, не болты на заводе вертеть, как мой папаша делал. Тут такое творится, а я даже не знаю, нужно оно мне всё это или нет.
Он снова переводит взгляд на меня. Стоит посреди бункера, руки снова в бока. И спрашивает:
- Ну, а ты, снайпер, ты думал?
Я растягиваюсь на раскладушке и смотрю в потолок. Думал ли я? Не так давно мне этот вопрос уже задавали.
- Не знаю, Кит. Трудно теперь всё это представить. Вот я вспоминаю свой дом… Мать… А оно всё, знаешь… Не знаю как и объяснить-то. Всё как сквозь подушку. Какое-то ненастоящее, будто бы всё это было тысячу лет назад, или как будто я всё это в каком-нибудь фильме видел. Всё какое-то не моё. Чужое…
…Я сам какой-то чужой. Другой. Я больше не принадлежу тому миру. Всё ушло куда-то, кануло в небытие. Пустота. Я вспоминаю своих друзей. Я не знаю этих людей. Они – как обрывки чьих-то воспоминаний, и я не уверен, что это мои воспоминания. Может я их и не видел никогда. После всего пережитого здесь, я себе просто не представляю, каково это – вернуться назад. Домой? А это мой дом? Моим домом стали эти Острова, когда у меня впервые попытались отнять жизнь здесь.
Первый бой. Грохот. Руки дрожат. Я делаю выстрел за выстрелом и всё мимо. В учебке учили задерживать дыхание и следить за биением сердца. Какое там?! Уши мне заложило первым же снарядом, который упал неподалёку, дышал я, скорее всего, как собака после длительного бега. Попробуй, задержи такое! Трясся я так, что несколько раз на спуск давил непроизвольно. Прицел дрожал, всё в нём прыгало, настроен он был неправильно, и всё было не в резкости. Я изо всех сил пытался взять себя в руки, и чем сильнее пытался, тем хуже это получалось. А потом аветанцы попёрли на нас лавиной и мне впервые стало по-настоящему страшно. Я вдруг понял, что меня могут убить. Мысль-то – простая и банальная, но только в этот момент она стала настоящей. То есть, я и раньше знал, что однажды умру, что на войне убивают, но до этого момента, мысль об этом была какой-то… нереальной, что ли. А сейчас она стала материальной. До неё можно было дотронуться. И она была холодной на ощупь и липкой, как пот, которым меня обдало, когда аветанцы заорали во всё горло и понеслись, спускаясь с холма. Я тогда перестал стрелять, я просто стоял, опустив винтовку, и лихорадочно соображал: бежать или сражаться. И вот когда один из них вынырнул у меня перед самым носом, мои руки, как будто они были чьими-то чужими, вскинули оружие, и я, не целясь, выстрелил в упор…
Я не знаю, но, кажется, именно в этот момент я стал кем-то другим. Кем-то, кто уже не имел ничего общего с тем миром, который лежал за пределами Островов. За пределами войны. Я не думал, тогда об убийстве. Я был другим. Этические вопросы меня не занимали ни в тот момент, ни в более позднее время. Но, знаешь, было, нечто другое. Это не выражалось словами. Это было просто чувство. Его не опишешь, но я уверен, что и ты его испытал. Когда ты отнимаешь чью-то жизнь, что-то внутри меняется. Сколько бы ты к этому не готовился, и сколько бы ни оправдывал это действие. Что-то поменялось, до сих пор не знаю – что. Но всё-таки я кое-что понял, насчёт этого чувства. Именно оно первым сказало мне, хоть я это и понял гораздо позже, оно сказало мне, что путь назад для меня закрыт навсегда.
Что-то навсегда стало преградой между мной и моим домом. Я больше не тот юнец, который учился в снайперской школе. Это время, легкомысленное время, ушло. Дело не в том, что я повзрослел. Я не повзрослел, я – постарел на двадцать лет, когда впервые увидел войну в упор, когда первый раз убил человека. Я никогда не вернусь назад. Не могу. И не хочу. Ничего там больше для меня нет. Самого меня больше нет. Теперь есть кто-то другой. Кто-то, кто родился на этих Островах, родился внутри меня и постепенно заполнил собой мою душу, вытеснив из неё всё, что принадлежало мне. Тому, кем я был.
…Анна. Первое время на фронте, я ей писал письма. Постоянно писал. Я помню последний вечер с ней… Помню, как мы лежали в постели и смотрели друг на друга. И ничего не говорили. Так до самого утра, пока мне не пришло время идти на сборный пункт. Я говорил ей, чтобы она засыпала – ей с утра нужно было на работу, она должна была выспаться, а я знал, что успею вздремнуть в автобусе, который повезёт меня на базу. Но она отказывалась. Всё говорила, что не может насмотреться. Она никогда не говорила о том, что ей страшно, что меня могут убить на войне и прочее. Но по её глазам всегда было видно, что она думала об этом, особенно, в ту ночь. В её глазах смешивалось всё сразу: тепло, боль, какая-то почти детская мольба побыть с ней рядом ещё немножко… И ужас. Дикий, совершенно невыносимый ужас, который разрывал её душу на части. Я видел это. Ей на неделю-то было расстаться трудно, а здесь? Несколько месяцев до первого отпуска. А там ещё неизвестно дадут ли. А может быть привезут в цинке, вот и всё. Кажется, она никогда не могла прогнать эти мысли от себя. Я заметил, как в последние недели, когда моя отправка стала уже вопросом времени, Анна стала молчаливой и задумчивой. Она подолгу сидела со мной в одной комнате, когда я был чем-нибудь занят. Просто, сидела где-нибудь в углу, чтобы мне не мешать, и молча смотрела на меня… А иногда наоборот закрывалась в спальне одна. Я не знаю, что она делала в такие минуты, но уверен, что ничего. Просто, лежала и думала. Раз за разом прогоняла одни и те же мысли в голове. Каждый раз успокаивала себя одними и теми же словами. Она всё понимала и со всем смирилась, но, всё равно, боль не становилась меньше. Страх не отступал. Господи, до чего же отчётливо теперь я это понимаю!
Я был иным в эти дни. Я рвался на Острова. Я верил в Президента, я хотел воевать. Анна меня мало интересовала. Я рвался в бой и не мог усидеть на месте. Я считал дни до отправки, не поверишь, - я даже их в календаре вычёркивал, как заключённый… И только в эту последнюю ночь, я почувствовал какую-то тревогу. Не за себя. За Анну. Я впервые уловил её настроение. И эта ночь была единственной за весь последний мой мирный месяц, когда я по-настоящему был рядом с Анной. Мы смотрели друг другу в глаза и были в этот момент где-то далеко-далеко от всего мира, но настолько близко друг к другу, насколько это вообще возможно. Далеко от дома, от земли, от всего. Мы как будто были в каком-то своём мире. Тихом и безопасном. Только эти несколько часов я не думал о войне… Но когда пришло время, я разом отогнал всё это от себя. Когда я поднялся с постели, я уже снова был далеко от неё. Разрушив этот момент, я как будто запустил процесс, который привёл нас к концу…
Когда я первый раз попал в бой, я долгое время не мог написать ей ни строчки. Несколько раз начинал, но потом комкал бумагу и выбрасывал. Все слова были какими-то неверными, фальшивыми. В голове был жуткий беспорядок. Потом, когда меня чуть-чуть отпустило, я написал Анне. Конечно, там не было ни слова о войне, обо всём том, что я пережил. А позже…
…Позже я изменился окончательно. Я привык. Попал в силы особого назначения. Всё стало как-то проще. Война, постепенно, из катастрофического события превратилась в работу, в рутину. Руки больше не тряслись, дыхание не учащалось. Всё стало как-то… просто. Я писал Анне всё реже. Я стал забывать её. Когда выдавались тихие, спокойные вечера, я уже не так часто думал о ней. Я был сосредоточен на том, чтобы максимально хорошо делать своё дело. Вот об этом я думал постоянно.
Поэтому когда пришло её последнее письмо, я воспринял его спокойно. Она написала, что больше не могла быть одна, что она не могла больше сходить с ума от того, что я могу погибнуть. В этом письме она в первый и последний раз упомянула о своём страхе. Дальнейший текст гласил, что она встретила какого-то парня – не то банкира, не то бизнесмена, и что она выходит замуж. И, знаешь, что я почувствовал в тот момент, когда прочитал это? Ничего я не почувствовал. Мне уже было всё равно. Я уже не мог вернуться назад. Я, наверно, даже рад, что всё так закончилось. Мы бы всё равно никогда уже не смогли бы быть вместе. А так у неё хотя бы появился шанс стать счастливой.
Я ещё долгое время носил её фотографию в своей записной книжке. Первое время, я иногда вынимал её и рассматривал. Потом перестал. А потом, как-то вышло, что я потерял её во время очередной высадки. Я это обнаружил через несколько дней только, когда заметил, что она мне никогда не попадается, пока я что-нибудь ищу в блокноте…
Знаешь, Кит, я хорошо тебя понимаю: ты привыкаешь стрелять, рисковать жизнью и ни о чём не думать. Это постепенно становится для тебя нормой, единственным способом существования. Ты не только не представляешь, что жизнь может быть какой-то иной, ты даже не задумываешься об этом. А когда всё же приходит момент, в который ты открываешь глаза и оглядываешься, когда видишь, что происходит вокруг тебя, что ты творишь сам, тогда, думая о какой-то иной жизни, ты просто понимаешь, что никак иначе ты не можешь. Ты не можешь вернуться, устроиться каким-нибудь охранником в магазин, или маляром, или попытаться стать бизнесменом. Всё, что осталось там, теперь выглядит как-то несерьёзно. Как-то, даже нереально не по-настоящему. Как будто всё это было враньём или чем-то вроде детской забавы.
После всего того, что ты видел, что ты пережил, окунуться в этот мир, который плевал на войну, который никогда её не видел и не хочет о ней ничего знать? Не столько потому, что им страшно, сколько потому, что просто им всё равно. Они никогда не думали об этом, и думать не собираются. Для них всего, что произошло тут, как будто и не существует вовсе. Я знаю, что говорю, потому что я помню, как люди относились к другим войнам. Раньше я не обращал на это внимания, но теперь вспоминаю очень отчётливо. И я могу их понять. Но я не могу жить среди них. Я вряд ли хоть что-то из того, что их волнует, смог бы принять серьёзно. Особенно их уверенность в собственном бессмертии и в том, что они – хозяева своей жизни. Конечно, здесь полно ребят, набитых предрассудками под завязку, но война большинству всё-таки прочищает мозги. А там… Там люди переживают из-за того, что им задерживают заказ в ресторане. Это их повседневность, это для них серьёзные вещи. А смерть и война – слишком далеки и будто бы и не существуют вовсе.
Но даже и это не важно. К этому можно привыкнуть. Как мы привыкли к военному быту, также мы от него и отвыкнем. Тоже начнём жаловаться, что постель слишком твёрдая, еда несвежая, вода холодная. Но у меня никогда уже не будет с ними ничего общего. Я ведь ничего не умею, кроме как, сражаться. Более того, я и не хочу больше ничего. В последний раз, когда я был в отпуске, я еле дождался дня отправки обратно на фронт. Я не могу больше жить без войны. Я не понимаю, как это – без войны. Я всего четыре года здесь, и за эти четыре года я, кажется, уже прожил несколько жизней. Потому самая первая – та, что связана с миром, – вспоминается мне теперь с таким трудом…
VII
…Он потерял путь обратно, потерял свой дом, свою жизнь. Всё, что было у него пару лет назад, кажется ему сном, фантазией. Он уже не может определить происходили ли события его прошлого с ним, или с кем-то другим. Может это не его прошлое вовсе, может чьё-то другое? Может это – что-то, что он прочитал в какой-нибудь книге, а теперь принимает за своё. Но кое-что здесь он всё же обрёл – он нашёл самого себя. Ту часть себя, о существовании которой он даже не подозревал, когда сидел за партой в школе или участвовал в студенческих попойках. Он обрёл своё призвание.
Гуманитарное образование ушло в прошлое. Философия. Высокие материи. «Звёздное небо над головой и моральный закон внутри». Всё это стало неважно. Что-то о чём он, помнится, яростно спорил со своими сверстниками на вечерах. Не важны стали Сократ, Платон, Аристотель. Потеряли значение Кант и Декарт. Рассуждения о чести и праведности. О нравственности и гуманизме. Потеряла значение наука, которой он когда-то интересовался, даже писал статейки. Незамысловатые, ничего нового не открывавшие, первые шаги, которые – кто знает – может быть, могли стать первыми шагами великого учёного, мыслителя. Потеряли значение все тщательно разработанные планы. Вопросы трудоустройства, жилищные проблемы. Потерял значение вопрос о том, как жить и зачем. Не важны более рассуждения о том, находится ли он на своём месте, ту ли профессию избрал, к которой лежит его душа. Он нашёл свою профессию. Более в нём нет вопросов.
Не имеют значения больше старые подруги. Чувства, пламенные слова, бешено колотящееся сердце и трясущиеся руки. Теперь его рука всегда тверда, а сердце всегда бьётся равномерно. Не важны страстные поцелуи и слова любви. Забвению предан призрачный образ той, которой он клялся во всём, в чём можно было. Всё ушло. Никто ему более не нужен. Стёрты из памяти и все друзья, родственники. Даже мать и отец.
Два года назад он не смог бы и помыслить, что станет тем, кем он стал. Что вот так обретёт себя. Что прежние идеалы уйдут. И что идеалов больше не будет вообще. Что размышления о жизни, о мире, о Вселенной больше не будут его волновать. Что мыслей не будет вообще. Когда-то всё было иным. Всё было важным. Он, конечно, знал, что в чём-то изменится, но знал также и то, что при этом он навсегда останется собой.
В конце концов, он понимал, что, может быть, друзья перестанут быть друзьями, что эта девушка, может, перестанет волновать его сердце, что дело, выбранное им, сменится чем-то иным, возможно, совершенно не связанным с предыдущим. Но он знал, что неизменным будет один закон в нём.
Закон, согласно которому никому нельзя причинять боль. Он знал, что есть нерушимые идеалы, принципы. Но идеалы оказались сделанными из стекла. А он стрелял в них стальными пулями.
Он больше не думает. Он жмёт на спуск. Ничто в нём не дрогнет. Он не задаёт вопросов. Его не интересует смысл, его не интересуют чужие страдания. Его не интересуют даже собственные. Он живёт от задания к заданию, от миссии к миссии. В это время он может напиваться до обмороков, развлекаться с девочками в местном борделе – но всё это, скорее, сила какой-то привычки, или попытка заполнить безвременье, в котором он живёт до следующей высадки. Никакой алкоголь и никакие красотки не доставляют ему удовольствия, сравнимого с тем, что он испытывает, находясь снова в джунглях, снова в опасности. Каждый раз, оказываясь закрытым в четырёх стенах какого-нибудь дешёвого грязного отеля в тылу, он ждёт. Он собирает волю в кулак и терпит, пока снова не приходит приказ, пока снова не появляется возможность спуститься по верёвке с вертолёта прямо в заросли, пока ему снова не прикажут убивать.
Он слился в единое целое со своей винтовкой, он держит пистолет при себе даже в душе, вешая кобуру рядом с полотенцем. Он жмёт на спуск, рассчитывая баллистику. Другие мысли не занимают его. Он способен всю ночь пролежать в сырой земле, дожидаясь мгновения для выстрела. Он способен проникнуть глубоко в тыл противника и провести там десять суток, не имея за спиной подкрепления и путей отхода. Его пульс не учащается даже в рукопашной схватке. Его дыхание никогда не сбивается, даже, когда он двигается бегом по горной местности. Его не занимают идеи Канта, когда он пробивает чью-то лёгочную артерию боевым ножом.
Он не помнит, кто он. И это более не важно. Не важно, что здесь хорошо, а что плохо. Не важно, куда он идёт, не важно, какова будет цель. Он обрёл себя. Обрёл себя в пылу сражения, среди пламени, дыма и крови. Он обрёл себя, когда видел, как первая его цель неуклюже заваливается на бок, чтобы уже больше никогда не подняться. Он потерял своё искромётное чувство юмора, свой острый язык. Он больше не шутит и никогда не смеётся, отныне большую часть времени он нем. От него ведь не требуется слов. От него требуется непревзойдённое мастерство. Способность поразить цель за тысячу или полторы тысячи метров одним выстрелом. И он делает это. И каждый раз подтверждает своё лидерство в этом деле, хоть почёт мастера его вовсе не интересует. Он желает лишь задания.
И сейчас он ждёт. Он лежит на постели и ждёт звонка или стука в дверь. Он смотрит в потолок, не думая ни о чём. К кровати прислонена его М40, на столе лежит его пистолет. Пепельница полна окурков, и он подкуривает всё новые и новые сигареты, ожидая приказа. Он ждёт днями. Лишь первые два-три дня после возвращения из джунглей он тратит на развлечения, остальные он проводит в тишине своего номера, в ожидании.
Он был способен стать кем угодно. Его ждала блестящая карьера. Его ждал дом. Семья. Он мог прожить жизнь как угодно. Но, попав сюда, он забыл о прошлом. Он болен? Он потерян? Он проклят?
Или в войне он обрёл себя?
Как же это мы попались? Я только успел заметить, как Кит поскользнулся и упал в грязь склона, съехав по ней вниз. Мне пришлось потратить некоторое время, чтобы цепляясь за деревья и кусты, осторожно добраться до края. Это нужно было делать очень быстро, потому что, как только Кит скрылся за краем обрыва, я услышал звуки выстрелов, которые в ливне были совершенно лишены эха и похожи на звук лопающихся воздушных шаров. Когда я всё-таки дошёл до края, то увидел, что внизу, у самого склона расположена какая-то деревенька, по всей видимости, занятая аветанцами. Кита внизу уже не было – аветанцы каким-то образом сразу заметили его, открыли огонь, и ему пришлось срочно менять позицию. Аветанцы все поднялись по тревоге и прочёсывали деревню, пытаясь его отыскать.
Кит связался со мной по рации ближнего действия и первыми его словами в моём наушнике были: «Ещё живой». Он попросил меня, чтобы я прикрывал его отход со склона, но отсюда почти ни черта не было видно, из-за сплошной завесы дождя, а потом, вдобавок, я тоже как-то неудачно встал, поскользнулся и съехал вниз.
И теперь я грохнулся на землю, пролетев пару метров. Аветанцы, видимо, не ожидали прибытия подкрепления, на помощь к своему нежданному гостю, и потому никого из них не оказалось на этой стороне. Я поднимаюсь и вынимаю пистолет из кобуры.
- Ты где? – спрашиваю я Кита по рации.
- Где-то посреди их деревни, - отвечает Кит, - эти подонки обложили меня со всех сторон. Не могу вылезти отсюда.
- Ты в каком-то здании?
- Да. Постараюсь уйти отсюда, как только появится просвет.
- Лучше останься на месте, я иду к тебе.
Кит на мгновение замолкает, потом спрашивает удивлённо:
- Как это «иду»?! Ты должен был прикрывать.
- Я тоже упал, - отвечаю я, - жди, я сейчас приду и помогу тебе выбраться.
Кит замолкает, а я тем временем вхожу в деревню. Видимость, кругом – никакая. Дома натыканы, как и везде здесь – без улиц, просто в кучу. Это довольно большая деревня, наверно её даже можно назвать городом. Я потихоньку продвигаюсь мимо старых, обветшалых деревянных лачуг с соломенными крышами. Окна в них зияют чёрными провалами, в каждом из которых может скрываться по несколько аветанцев. Ни черта не видно.
Я медленно иду вперёд, держа пистолет наизготовку, изо всех сил напрягая слух и зрение. Кроме дождя, ничего не слышно, и, кроме дождя и зданий, ничего не видно.
Вдруг из-за ближайшего дома прямо на меня выбегает аветанец. Я укладываю его на землю выстрелом в грудь. Приходится ускоряться. Я слежу за проходами впереди, удерживая в поле зрения, выведенного из строя противника. Он не шевелится. Проходя мимо, я ногой отшвыриваю его автомат далеко в грязь. Погода сейчас на моей стороне – ночью я вижу достаточно хорошо, а вот враг – вряд ли. Кроме того, дождь мешает установить направление, из которого был совершён мой выстрел.
Между домами впереди мелькает и скрывается какая-то тень. Я останавливаюсь и вглядываюсь в темноту, но там ничего не разобрать. Кажется, там уже никого нет. Я продолжаю движение и через некоторое время достигаю этих зданий. Рядом с одним из них лежит что-то. Я подхожу к этому предмету и обнаруживаю, что это тело. Труп аветанца. Я не слышал, чтобы после перестрелки на окраине, Кит сделал ещё хотя бы выстрел. Я наклоняюсь и обнаруживаю, что у аветанца перерезано горло.
- Я уже где-то недалеко от тебя, - говорю в рацию, - обнаружил одного, которого ты разделал.
- Что? – доносится из наушника, - Я что? Повтори?
- Я говорю, что нашёл того, которого ты нейтрализовал ножом. Где ты относительно этого места?
- Я не пользовался ножом, - отвечает Кит, - я вообще ни с кем не сталкивался в деревне.
- Кит, повтори. Ты уверен, что ни на кого не нападал? Здесь мёртвый аветанец с перерезанным горлом.
- Уверен. Точно.
Я поднимаюсь и оглядываюсь по сторонам. Потом говорю в рацию:
- Мы здесь не одни Кит… И… У меня плохие предчувствия.
- «Плохие предчувствия»?
- Так точно.
В эфире воцаряется пауза на несколько секунд. Потом Кит говорит:
- Чёрт дери. Ладно смотри в оба. Для этих гадов, что мы, что аветанцы – одна холера. Хотя ты это лучше меня знаешь…
От последних слов Кита у меня пробегают мурашки по коже, и мне начинает казаться, что я чувствую запах раскопанной земли и разлагающейся плоти…
Я отгоняю от себя эти мысли и снова сосредотачиваюсь на ситуации. Ничего не существует, кроме меня, Кита, нуждающегося в поддержке и неопределённого числа противников, среди которых есть один или несколько особо опасных.
Я снова пробираюсь среди домов, стараясь идти наиболее тесными проходами. Убираю пистолет в кобуру и достаю нож. Он большой и очень острый. Другие армии мира перешли на более компактные ножи, а нас по-прежнему снабжают огромными тесаками. В очередном проходе, мне попадается ещё один аветанец. Я бросаюсь на него, и прежде, чем он успевает вскинуть винтовку, я наношу удар ножом ему в шею, затем выбиваю оружие из рук, вывихивая его правую руку, и когда он падает, повторно ударяю в шею, теперь уже более надёжно. Несколько секунд он дёргается, извергая кровь изо рта и заливая ей всё кругом. Потом замирает. Уничтожен. Я двигаюсь вперёд.
Обогнув ещё пару зданий, я оказываюсь перед небольшой площадкой, посреди которой находится заколоченный колодец. На другой стороне площадки я вижу две цели.
- Кит, - говорю в рацию, - возле твоего укрытия есть колодец?
- Кажется, нет, - отвечает он, - здесь два входа. Я зашёл со стороны улицы, на которой ни черта не было, а во второй я не могу выглянуть – там несколько аветанцев.
- Я не могу понять, в какую сторону мне двигаться. Мне нужен какой-нибудь ориентир.
- Чёрт подери, я и сам не пойму, где я…
Пока Кит говорит, я ухожу от площадки и через минуту, оказываюсь на какой-то тесной улице. Наискосок от меня, через два дома, стоят трое аветанцев. Я прячу нож и снова достаю пистолет.
- …тут же всё, блин, одинаковое! Один дом от другого не отличишь!..
- Скажи, хотя бы, сколько возле тебя аветанцев, – говорю я, - хоть как-то можно будет ориентироваться. А лучше постоянно передавай, что они…
- Какого дьявола?! – перебивает меня Кит.
Вдруг, я слышу хлопок, сквозь шум ливня и вижу, как один из аветанцев, что находились возле меня, падает. Тут же звучат ещё два выстрела, и два других противника тоже оказываются на земле. Через мгновение с моей стороны улицы, на противоположную сторону быстрыми шагами движется фигура.
- Господи Иисусе! – говорит Кит.
Я узнаю эту форму. Снова ощущаю запах земли. Дрожь охватывает моё тело, а оцепенение не позволяет сдвинуться с места. Страх наполняет собой мою душу. Фигура идёт к дому, около которого стояли аветанцы, и в котором, очевидно, скрывается Кит. Откуда эта тень узнала, что он там?! Я знаю, что я должен делать, но не могу пошевелиться. Я не могу отключиться от этого проклятого запаха. А фигура всё ближе к зданию. Почему Кит не стреляет? Наверно, он отступил вглубь помещения. Да, наверняка. Потому что, если бы не отступил – был бы уже мёртв. Тень поднимается по ступеням, ведущим к входу. Её движения точны и быстры, но одновременно как будто расслаблены. Она держит пистолет не наизготовку, а в свободно опущенной руке. Может это и спасёт Кита… Нет. Не спасёт. Я видел, как они стреляют. Столько времени, сколько Киту потребуется, чтобы навестись и нажать на спуск, даже если он уже прильнул к прицелу своего автомата, столько потребуется тени, чтобы вскинуть пистолет и сделать два или три выстрела.
Моё ледяное онемение резко исчезает. Необходимость спасти Кита оказывается сильнее тяжёлой галлюцинации сырого подземелья. Я бегу очень быстро, быстрее, чем когда либо. Тень же поднимается просто черепашьим шагом по сравнению со мной. Вот я совсем рядом. Я прицеливаюсь. Тень стоит уже стоит напротив входа в здание. Чёрная форма без знаков отличия и чёрная камуфляжная краска, полностью покрывающая лицо и руки. Голова повязана банданой. В какую-то долю секунды тень вскидывает пистолет. Это движение настолько быстрое, что, кажется, будто никакого перехода между тем, что пистолет болтался в опущенной руке и оказался в положении наизготовку, не было. Я делаю выстрел, почти сразу же делает выстрел и тень. Моя пуля попадает ей в руку за мгновение до того, как она нажимает на спуск. В следующий момент выстрел раздаётся в здании, но, кажется, Кит промазал. Я давлю на курок ещё несколько раз. Тень стоит на ногах, выдерживая четыре или пять попаданий. Потом Кит делает повторный выстрел, похоже, из автомата. Этот удар заставляет тень упасть на землю. Я подхожу ближе и произвожу ещё два выстрела. Тень с нечеловеческим упорством переворачивается на живот и пытается подняться. Но я уже слишком близко. Делаю ещё один шаг вперёд, останавливаюсь, прицеливаюсь. В глазах всё плывет. Я сосредотачиваюсь. Через прицел более или менее отчётливо видна голова противника. Он своим механическим движением, с быстротой молнии, вскидывает пистолет в моём направлении, стоя на коленях, опираясь на одну руку и глядя при этом на землю, на которую льётся кровь из его ран. Но я делаю выстрел первым. Бравый Парень безжизненно падает на землю, лицом в грязь. Подойдя ещё ближе, я ещё раз стреляю ему в голову.
Из здания показывается Кит. Он держится левой рукой за предплечье правой.
- Нужно рвать когти, снайпер, - говорит он.
Я вижу позади, на улице несколько аветанцев. Вместе с Китом, мы проходим между зданием, в котором он прятался и соседним. Петляя среди нагромождений лачуг, нам удаётся выбраться из деревни, не столкнувшись больше ни с кем. Перед нами открывается поле, заросшее высокой, по пояс, травой, которое отделяет нас от джунглей.
Пригнувшись, так, чтобы нас не было видно в траве, мы бежим через поле, не оглядываясь. Дождь, скорее всего, помешает аветанцам заметить нас по колыханию стеблей. Мы добираемся до джунглей, встаём в полный рост и смотрим в сторону деревни. Ливень почти полностью скрывает её от наших глаз. Преследователей не видно. Тем не менее, мы пробегаем ещё пару километров через заросли, и только потом останавливаемся, чтобы отдышаться.
Меня вдруг охватывает страшная усталость. Кровь бешено бьётся в висках, и мне закладывает уши. Кит говорит что-то, глядя на меня, но я его не слышу. Страх, который я ощутил, увидев эту чёрную форму, возвращается, и теперь он гораздо сильнее. Я снова ощущаю запах земли, и меня рвёт тут же, не сходя с места. Спазм за спазмом сдавливает моё горло, затем всё проходит, я падаю на землю, часто и глубоко дыша. Мне не хватает воздуха. Я лежу, глядя в заросли надо мной. Капли дождя падают с них прямо мне на лицо. Приступ удушья постепенно заканчивается, я чувствую полную расслабленность и сейчас же проваливаюсь во тьму.
Мы снова пробираемся через джунгли. Шли весь день. Кит решил, что нам необходимо максимально сократить количество привалов и их длину для того, чтобы у нас, наконец, появился шанс догнать роту. Сейчас как раз пришло время снова сделать остановку. Тем более что после ночных событий я еле держусь на ногах. Мы идём среди сплошной зелёной мешанины из листьев, с которых капает вода. Ливень, наконец-то, закончился, но с этих проклятых зарослей может капать часами после дождя. Земля промокла, но не так, как на открытых местах. Джунгли наполнены самыми разными звуками, которые издаёт рыскающие повсюду животные. За четыре года я научился полностью отключаться от этого шума. И поэтому сейчас, когда я почему-то снова обратил на него внимание, мне всё это кажется как впервые услышанным. Я иду, слушая переливы пения птиц, стрекотания насекомых и криков каких-то обезьян. Я настолько увлечён этим, что не замечаю, как мы выходим на край обрыва.
Мы оказываемся на небольшом уступе над проплывающей внизу рекой. Перед нами открывается картина потрясающей красоты. Долина, начинающаяся на том берегу реки уходит куда-то вдаль, чередуясь то полянами, заросшими высокой травой, то джунглями, которые отсюда выглядят, как губка. Такое ощущение, что они состоят не из деревьев и кустов, а из цельного куска чего-то очень мягкого как подушка. Долина с обеих сторон зажата исполинскими горами, уносящимся ввысь, также поросшими лесом, но выставившими вверх холодные каменные пики.
И над всем этим замерло солнце. Оно яркого оранжевого цвета, которым заливает всё пространство. В его свете горы, леса и камни выглядят какими-то необыкновенными. Такое чувство, что они чем-то наполнены изнутри, чем-то весомым, чем-то значимым и чем-то таинственным. Самые обыкновенные вещи в этом свете преображаются и выглядят как-то по-особенному, заставляя тебя подолгу их разглядывать и, как будто позволяя разгадать их глубинную сущность, закрытую в другое время от любопытных глаз. Облака, которыми заполнено небо, тоже стали совершенно другими. Сейчас, когда они меняют свой цвет, когда они наполнены светом – сейчас они подчёркивают вечную красоту солнца. В вышине их полно, они как будто делят своими огромными белыми пуховыми подушками всё небо на две части: нижнюю, где сейчас находится солнце, окрашенную оранжевым и верхнюю, совершенно голубую. Это производит необычное впечатление. Когда ты не видишь плавного перехода одного цвета в другой, тебе кажется, что он очень резкий. Кажется, что там, за облаками, голубая часть неба резко заканчивается у какой-то черты и начинается оранжевая. Облака разделили всё небо на спокойное и тихое – вверху и увлечённое, двигающееся и страстное – внизу. Хоть я и знаю, что в действительности переход где-то там есть, всё-таки впечатление, что это цветовое разделение является очень резким, не покидает меня.
Вокруг – тишина. Только вечные звуки джунглей и шум реки у подножия. Спокойствие. Я давно уже не ощущал его и сейчас просто полностью захвачен им. Мы стоим и смотрим на заходящее солнце и ничего не говорим.
Вдруг до нас доходит далёкий звук взрыва и почти сразу за ним – трескотня автоматов. До нас вновь и вновь добегает отдалённый грохот. Мы смотрим по сторонам, но ничего не видим. Ничего нигде не происходит. Солнце уже почти закатывается к этому моменту, а пока мы крутим головами по сторонам – прячется совсем. И вот сейчас, что-то начинает мерещиться мне вдали. А когда небо над островом покрывается яркими звёздами и приобретает тёмно-синий оттенок, я понимаю, что это. Вдалеке будто бы иногда мелькает свет. А когда окончательно темнеет, мы с Китом видим, что долина далеко-далеко впереди иногда освещается светом на мгновение.
Треск и грохот всё никак не умолкают. Вдруг там что-то вспыхивает сильнее, чем раньше и долго освещает заросли. Это напоминает какое-то световое представление. Причём свет вспыхивает постоянно в разных местах, хотя его разброс не такой уж и большой.
- Это, кажется, Триста второй даёт кому-то прикурить, - говорит Кит, потом, помолчав, добавляет, - Или ему дают.
Я снова смотрю на вспышки и оглядываю всю картину. Теперь, когда солнце ушло, река и джунгли скрылись в тени. Они потеряли своё очарование, став зловещими. Сейчас они напомнили мне о ловушках и вражеских патрулях, которые прочёсывают леса. Всё вокруг стало каким-то враждебным, опасным. Даже горы, которые выглядывают из тени так, как будто наблюдают за нами.
А впереди всё сверкает и громыхает. Свет иногда вырывает из темноты деревья, находящиеся вокруг, и грохот катится по долине. Как гроза. Только на земле.
Ещё несколько минут мы смотрим на этот бой, после чего разворачиваемся и ныряем обратно в джунгли.
VIII
Опять туман. И снова он густой как кефир. Ни черта не видно кругом. На расстоянии в семьдесят метров ничего невозможно различить. Мы плывём по дороге среди пустоты. Вокруг только грязь после ночного ливня и больше ничего. Ни одной травинки даже. Вообще природа этой страны меня всегда изумляла. Погода здесь – шиворот навыворот. В таком климате должны быть сезоны дождей и засух, а на островах – круглый год сезон дождей вперемежку с засухами. Причём длина периодов дождей и периодов засух постоянно меняется без определённых причин. Всё тут вроде заросло джунглями, но почему-то местами встречаются какие-то пустыни.
Мы с Китом, по всей видимости, сейчас пересекаем одну из них, плывя в тумане. Стоит самая мерзкая погода, какая может быть. В тумане ты как слепой. Можно по ошибке выйти прямо на врага, оказавшись на пространстве без какого-либо укрытия, можно перепутать своего с противником или же просто заблудиться. Я много читал о том, как кто-то использовал туман в качестве тактического преимущества, но в моей практике такого не было. Мне он всегда мешал. Снайперы ненавидят туман. Профессиональная ненависть к тому, что делает нас бесполезными. В нём было бы хорошо лишь достигать точки, с которой ты собрался делать выстрел. Но когда туман сойдёт, эта точка может оказаться совсем неподходящей.
А это что-то новенькое. Дорога уходит вперёд, спускаясь по склону, и ведёт прямо к нескольким мешкам с песком, которые валяются по её обочинам и небольшой будке, навроде сторожевой. Возле строения стоят два наших солдата, а дорогу возле них перекрывает шлагбаум. Это выглядит особенно забавно, учитывая, что дорога представляет собой две колеи в грязи, и на расстоянии метров пятидесяти с обеих сторон от неё ничего не растёт и ничего не построено. То есть никаких заборов, ничего. Как-то с трудом представляется, что кого-то, кому очень нужно будет проехать здесь, задержит этот полудохлый КПП.
Мы идём прямо на него. Ребята заметно напрягаются, когда мы подходим чуть ближе, но потом понимают, что это свои, и расслабляются.
- Особая тактическая группа, - обращается Кит к тому, у которого видны нашивки капрала. Второй – рядовой, - что это у вас тут такое?
- Отсюда начинается зелёная зона, господин сержант, - отвечает капрал.
- Какая ещё зелёная зона?
- Это наша территория, очищенная от врагов, господин сержант.
- С каких это пор? – удивляется Кит, - На карте ничего подобного нет.
- Как это нет?.. – в свою очередь удивляется капрал, даже забыв про уставное обращение к старшему по званию.
- Да вот так, - говорит Кит, доставая одной рукой из кармана рюкзака карту и сверяясь с ней.
- Мы шли точно по маршруту, - продолжает он, - и никакой зелёной зоной на нём не пахнет.
- Разрешите взглянуть, господин сержант, - просит капрал.
Кит передаёт ему карту, капрал шарит по ней глазами в то время, как рядовой заглядывает в неё, через его плечо.
- Разрешите обратиться, господин сержант, - спрашивает капрал.
Кит кивает головой.
- Откуда у вас эта карта? – спрашивает капрал.
- Мы её взяли на Лестнице Иакова, а что? – отвечает Кит.
- Ну, тогда, всё понятно, господин сержант, - говорит капрал, - они же с начала войны одними и теми же картами пользуются.
- Надо же, - говорит Кит, - а что у вас тут в этой зелёной зоне?
- Здесь находятся тыловые укрепления, господин сержант.
- И что тут совсем нет противника? – спрашиваю я.
- Нет. Она потому и называется зелёной зоной, господин сержант, - отвечает капрал.
- Как же вам удалось это обеспечить?
- Не понимаю вопроса, господин сержант…
- Мимо вашего блокпоста никогда не проходил противник?
- Никак нет, господин сержант.
- Может у вас есть вторая линия обороны, там, подальше?
- Никак нет, господин сержант.
- И враг не нападает?
- Так точно, господин сержант, не нападает.
- Блин, такое только на этой войне бывает, - говорю я Киту, - Лестницу Иакова осаждают по десять раз на день, а наши тылы стоят без охраны нетронутыми.
- Для того Лестницу и строили, - отвечает Кит с иронией.
Кит начинает обходить КПП, но капрал его останавливает:
- Простите, господин сержант…
- В чём дело? – спрашивает Кит.
Рядовой запрыгивает в будку, и шлагбаум начинает открываться. Пока он медленно ползёт вверх, капрал не сводит с него глаз. Видимо, шлагбаум здесь является единственной достопримечательностью и единственным развлечением для двух часовых. Учитывая самозабвенное выражение рядового и какое-то благоговейное – капрала, можно предположить, что открытие шлагбаума – это определённый ритуал. А проход через него – это что-то вроде древнего обряда инициации.
Нас не пускают вперёд, пока шлагбаум не указывает на двенадцать часов своей стрелой. Тогда капрал жестом приглашает нас войти. Мы проходим и двигаемся дальше по дороге. Когда я оглядываюсь, то вижу, что теперь ребята с такими же глубоко религиозными выражениями лиц закрывают шлагбаум. Я снова смотрю на дорогу и вслед за Китом опять окунаюсь в кефировый туман.
Стало уже совсем ни черта не видно. Шагов на пятнадцать вперёд ещё что-то можно разобрать, а дальше – сплошная белая стена. Киту пора менять повязку, да и невозможно уже идти в таком тумане, но и привал здесь сделать негде. Разве что посреди дороги усесться. И тут я вдруг обнаруживаю, что никакой дороги-то под ногами уже нет. Похоже мы в какой-то момент с неё сошли и сами того не заметили. А это дело здесь нехитрое – дорога от остальной поверхности почти ничем и не отличается. Я говорю о новой проблеме Киту, он грязно ругается и останавливается.
- Ну, вот и куда теперь идти?! – разгневанно спрашивает он у тумана, но тот, видимо, из-за неспособности устыдиться, не отвечает. Кит вынимает компас и начинает по нему сверяться с картой.
- Мы сейчас идём на северо-восток, - говорит он, - а дорога проходит с запада на восток. То есть, скорее всего, она где-то по правую руку. Но ведь, чёрт её дери, она здесь делает поворот на юг! Так что без пол-литра не разберёшь: прошли мы этот поворот или ещё нет.
- А где точка сбора? – спрашиваю я.
- Она на юге, – отвечает Кит.
- Ну, так пошли на юг. Нам – один чёрт придётся туда идти, хоть по дорожной грязи, хоть просто по грязи.
- Так-то оно так, только вот мы можем выйти за пределы зелёной зоны и вляпаться в какую-нибудь аветанскую точку. Да и что-то не верю я этим соплякам с КПП, что здесь нет противника. - И что ты предлагаешь?
- Да фиг бы его знал! Нужно найти какое-нибудь местечко, где мы сможем отсидеться, пока туман не сойдёт.
Кит убирает карту и идёт на юг. Я следую за ним и, буквально, через минуту вижу, как по волшебству возникший из тумана, дом. Обыкновенный двухэтажный дом, стоящий посреди зарослей, с которых, видимо, снова начинаются джунгли. Здание выглядит очень ухоженным. Оно выкрашено демаскирующей белой краской и почему-то обходится без свай, что здесь не принято. Судя по стилю, это здание построили уже наши, а не местные. Мы идём к нему.
Кит поднимается на веранду по ступенькам и стучит в дверь. На веранде стоит кресло-качалка, на котором лежит какой-то журнал. Рядом – столик с блюдцем, наполненным фруктами. Дом явно обитаем. Через пятнадцать секунд дверь открывается и перед нами предстаёт какой-то человек в штатском. На вид ему нет тридцати, он ухожен и одёт в дешёвый белый костюм.
- Здравствуйте, - говорит он с несколько удивлённым выражением лица, - что вы хотите?
Увидев, что ему открыл не военный, Кит как-то меняется. Его поза мгновенно становится какой-то расслабленной, как и манера говорить. Кит не любит гражданских.
- Мы тут в тумане заплутали, - говорит он, - нам бы пересидеть где-нибудь, пока он не сойдёт.
- Вы можете устроиться у меня, - говорит штатский и спрашивает, заметив руку Кита, - вы ранены?
- Что? Это? – говорит Кит, глядя на свою повязку, - это просто по уставу мне положено носить.
С этими словами он проходит внутрь. Я иду следом. Дом очень просторный. Весь первый этаж состоит из одной огромной комнаты, которая обставлена по гражданке. Здесь всё, как надо: шкафы, забитые книгами, огромные напольные часы с боем, аккуратный кофейный столик, на котором красуется расписная скатерть, чайный сервиз и парочка бутербродов. По углам расставлены кресла с деревянными ручками и мягкими спинками, обтянутыми красной тканью. Под потолком висит расписная люстра. Посредине лежит ковёр, а у дальней стены, под окном с тюлевыми занавесками, стоит рабочий стол с печатной машинкой.
- А позвольте узнать… - говорит штатский, когда мы уже прорываемся во внутрь здания, - это же повязка из марли, правда? Я прошу прощения, я просто никогда не слышал, чтобы устав предусматривал…
- А почему это ты интересуешься? – спрашивает Кит, подступая к штатскому с видом следователя, судьи и палача в одном лице.
Штатский заметно смущается и отвечает робко:
- Видите ли, я в некотором роде… писатель… И я как раз пишу о войне… И потому мне, конечно, интересны все эти уставы, инструкции и прочее.
- Ааа, - тянет Кит, - писака! Всё понятно.
Он подходит к кофейному столику и с размаху садится в кресло, возле него. После этого Кит по-хозяйски открывает банку с кофе и какой-то разрисованной рельефом ложкой насыпает его в чашку. Все эти предметы производят на меня какое-то комичное впечатление, когда я вижу их в руках у Кита. Да и вся эта комната с ним в центре выглядит как-то нелепо. Я понимаю, до чего отвык от подобной обстановки.
Эта комната возвращает мне какое-то, почти позабытое ощущение цивилизации. Чего-то, что было давным-давно и что сейчас выглядит бессмысленным. Непонятно, зачем нужно тратить силы на разрисовку этой посуды. Зачем делать её из такого хрупкого материала, как фарфор. Предназначение скатерти сейчас вообще кажется загадкой века. Все эти ковры, картины, выпендрёжистые люстры, книги, зеркала в расписных рамах… Зачем? Всё это до того нелогично, нерационально, неэкономно. В чём практическая польза от обоев? Или от цветов в вазе?
И посреди всего этого изобилия бесполезности сидит рациональный, логичный и экономичный Кит с «уставной» повязкой на руке и наливает себе сливки в кофе. Штатский стоит около входа и безмолвно смотрит на него. Кит размешивает кофе ложечкой, потом стучит ей по внешней стенке чашки, откладывает, отпивает и поднимает глаза на нашего нового знакомого.
- Повязка, - с многозначительным и заговорческим видом говорит он, - положена мне по уставу. Вообще, об этом не положено распространяться потому, что, строго говоря, это – военная тайна. Но…
Кит прерывается и снова отпивает кофе. Штатский весь подаётся вперёд. Он явно ждёт настоящего военного откровения.
- Но, - продолжает Кит, поставив чашку на место, - в виду того, что ты, писака, наш союзник, хоть и гражданский, я могу с тобой поделиться назначением моей повязки.
Штатский движением фокусника достаёт откуда-то блокнот и карандаш. Видимо, он привык хватать информацию на лету.
- Нет, - говорит Кит и жестом заставляет его убрать блокнот, - ничего не записывай. Если противник доберётся до тебя, не должно остаться никаких записей, которые могут нанести урон нашей армии. Ты понимаешь?
- Но я ведь писатель, - говорит штатский, - даже если я не запишу это в блокнот, оно всё равно окажется в книге.
- Не фига, - говорит Кит, - аветанцы – это полные идиоты. Они прошарят любой блокнот вдоль и поперёк, а вот к твоим книжкам не притронутся – подумают, что это всё так. Детективчики какие-нибудь. Откуда им знать, что ты – писака и катаешь роман про войну? Да и если даже катаешь – любому дурню понятно, что ты пишешь там всякую фигню, никакого отношения не имеющую к реальности.
- Простите, - говорит штатский с растерянным видом, - я…
- Ну, так вот, - продолжает Кит, не обращая на него никакого внимания, - повязка мне нужна, для того, чтобы мой отряд, - Кит кивает головой в мою сторону, - понимал, кто командует. Понимаешь, писака? Знаки отличия потому и называются знаками отличия, что они отличают того, кто их носит от других. И аветанцы об этом прекрасно осведомлены, тем более, что они и сами ими пользуются. Соответственно, когда я тут прыгаю по полю боя как горный козёл с нашивками генерал-майора, любой грёбанный снайпер может меня снять как дважды два. Но! – Кит ударяет указательным пальцем по краю стола, - когда у меня нет знаков отличия, а есть повязка на лапе, аветанский недоносок, глядя через оптику, думает, что я просто ранен в то время, как наши-то как раз прекрасно понимают, где собака зарыта.
- Но ведь в бою любому солдату могут прострелить правую руку, - говорит штатский.
- И что?
- Ну это значит, что тогда ему тоже придётся накладывать повязку и тогда его будет невозможно отличить от вас… Как тогда понять, кто командует?
Кит снова отпивает немного кофе и говорит:
- А ты не такой простофиля, каким кажешься! Верно, могут. Но! Опять же. На войне всё предусмотрено. Во-первых, наши эксперты установили, что статистическая возможность быть раненым именно в правую руку, причём в предплечье – наименьшая, что обусловлено прежде всего положениями, из которых ведётся огонь и наиболее частым при этом расположением противника. Но! На войне, как ты, возможно, знаешь, хоть ты и штатский и вряд ли вообще хоть что-нибудь об этом знаешь, - при этих словах писатель снова смущается и заливается краской, - полно непредвиденных ситуаций. А значит, никакая статистика не защитит твоё правое предплечье от попадания в него пули. И здесь то и появляется то, что у нас идёт во-вторых: по инструкции любые ранения можно перевязывать как угодно, а вот с правой рукой – не фига подобного…
Кит подливает себе ещё сливок. Писатель уже забыл про то, как по нему проехались и с интересом слушает. Я присаживаюсь в кресло, в углу, и пытаюсь не лопнуть от беззвучного смеха.
- Когда ты ранен, - продолжает вешать писателю лапшу на уши Кит, - инструкция предписывает следующее, цитирую: «Возьмите бинт, приложите конец к внутренней стороне руки и обмотайте её по часовой стрелке». Когда же ты не фига не ранен, а носишь звание генерал-майора, она предписывает иное, цитирую: «Возьмите бинт, приложите конец к внутренней стороне руки», а теперь – внимание! – говорит Кит, подняв правую руку указывая пальцем вверх, словно Сократ, - «обмотайте её против часовой стрелки»!
Кит с победным видом залпом выпивает свой кофе и говорит:
- Вот видишь писака, всё-то у нас схвачено! Любой недотёпа, если он не враг, сразу увидит, что если обмотано против часовой стрелки, значит, перед ним его командир.
- Ты забыл сказать о психологической составляющей, - говорю я серьёзно.
- О психологической составляющей?.. – спрашивает Кит, глядя на меня с такой же серьёзностью, - а, ну да, точно! Понимаешь, когда вражеский снайпер целится и видит двух человек, один из которых замотан в бинты, а второй нет, тут срабатывает интересная психологическая закавыка – закон Айри.
- Какой закон? – спрашивает штатский.
- Закон Айри. Четырёхглазые его недавно установили. Говорят, человеку инстинктивно становится жалко раненого, и поэтому он скорее выстрелит в целого. Да и без всяких там законов, здоровый противник представляет большую угрозу, чем простреленный. Значит, целого и надо убирать первым.
Кит и штатский некоторое время смотрят друг на друга молча, затем Кит произносит:
- Дай хоть почитать, чё ты там накарябал.
- Вам правда интересно? – расплывшись в улыбке, спрашивает писатель. Он как ребёнок, ей-богу. Как пятилетнее дитё, стишками которого интересуется его мама.
- Давай уже, пока мы тут, - говорит Кит, протягивая к нему руку.
Штатский бросается к столу, берёт с него кипу бумаг и несётся к Киту, теряя по пути страницы. Кит небрежно забирает у него рукопись и пробегает её глазами. Я в это время перебираю магазины к винтовке, считая патроны. Пока Кит читает текст, писатель стоит у него за спиной, заглядывает ему через плечо, и заметно нервничает.
- «Они шли клином»? – спрашивает Кит, - двое не могут идти клином. И у нас не принято на вопрос старшего по званию отвечать «да», по уставу положено говорить «так точно». Ты что в армии никогда не был?
- Нет, - отвечает писатель и снова краснеет.
- Ну, ты даёшь! «Подавив всего противника»… Это что вообще означает?
- Ну это такой термин… Есть же понятие «подавить противника».
- Есть понятие «огонь на подавление», а как перевести твоё «подавить всего противника» - я даже не представляю. Подавить можно сопротивление… А вот это что?
- Что?
- Ну, вот это! «Они вызвали артиллерию, чтобы уничтожить позиции врага», а позиции у тебя при этом в сотне метров от них. Ты как себе это представляешь? Они себе на голову что ли артиллерию вызвали? Такое, конечно, иногда делается, когда больше уж ничего сделать нельзя, но в такой ситуации… Ты что на войне никогда не был?
- Нет. Меня не пускают за пределы зелёной зоны.
- Подожди, - говорит Кит, откладывая рукопись, - ты, что ли, пишешь о том, чего никогда не видел?
- В общем-то… да…
- Вот это картина! – говорит Кит, усмехнувшись, - что ты тут вообще делаешь? Зачем ты приехал? Или тебя заставили приехать и написать про нас книгу?
- Да нет, - отвечает писатель, пожав плечами, - меня никто не заставлял. Я специально приехал ради этой книги.
- Сам? – изумлённо спрашивает Кит.
- Сам. Я хотел написать правду о том, что здесь происходит.
- Правду? Так ты же не пишешь правду. Ты пишешь какую-то чушь! Господи, да ты только посмотри на него, снайпер! Человек приехал из оттуда сюда, в эту дыру, чтобы написать книгу? Да на кой ляд тебе всё это нужно, писака? Это же вообще не твоя проблема!
Кит заглядывает в свою пустую чашку, поднимается и говорит:
- А в общем… в общем, где тут у тебя умывальник? Про повязку-то я тебе набрехал. Действительно, подстрелили меня поганцы.
- А я заметил, что она у вас по часовой стрелке намотана, - говорит прозаик, - умывальник на втором этаже.
Кит с удивлением смотрит на него, потом на меня и говорит:
- А писака-то у нас не промах! Далеко пойдёшь, - заключает он, обращаясь к штатскому, идёт наверх и скрывается на втором этаже. Штатский некоторое время крутится на одном месте, проводит рукой по волосам, отдувается и садится в кресло, в котором перед этим сидел Кит. Он наливает себе кофе и начинает его не спеша потягивать.
- А о чём ваша книга? – спрашиваю я.
- Что? – говорит писатель, отрываясь от кофе. Похоже, что слова Кита заставили его призадуматься.
- Книга? О чём она? – снова спрашиваю я, запихивая очередной патрон в магазин.
- Ах, книга, - с какой-то отрешённостью говорит штатский, - это о двух сапёрах…
- Сапёрах?
- Да. Они отстали от своего отряда, и пытаются его догнать, но у них постоянно возникают какие-то препятствия на пути.
- Забавно, - говорю я, - у нас с Китом та же история… А они его догонят?
Писатель задумывается.
- Пока не знаю, - говорит он, - я не знаю, как лучше закончить… я, честно говоря, вообще не уверен, что стоит заканчивать…
- Сержант вас напугал?
- Да не то что бы… Просто, я, действительно, и сам не понимаю, зачем всё это пишу… Я же ведь, никогда этого всего не видел…
- Ну, может быть, вам удастся сказать что-нибудь, что ещё никто не говорил. Может быть, кому-нибудь из нас было бы интересно узнать то, как нас видят люди, никогда не бывавшие на войне.
- А вам интересно? – спрашивает он, поднимая глаза.
- Мне?.. Боюсь, что в последнее время меня стало интересовать только то, как сделать точный выстрел по цели.
Я поднимаюсь и рассовываю магазины по подсумкам. Писатель смотрит на меня. После Кита он очень органично смотрится на этом месте, среди всех этих забавных и нелепых вещей, половина из которых не имеет никакого предназначения. Он часть этого мира. Он не представляет военной ценности, а потому кажется мне бессмысленным, как и всё это здание.
- Скажите… - начинает он и тут же замолкает.
- Что? – спрашиваю я, подняв винтовку с пола.
- Каково это? Стрелять в человека.
- Просто таки классический литературный вопрос! – с усмешкой отвечаю я.
- Верно, - с неуверенной улыбкой говорит он, - но всё же?
- Каково?.. – я сжимаю винтовку в руках, - каково…
Я провожу рукой по ложу винтовки, затем вешаю её на плечо и говорю:
- Ты берёшь оружие в руки, ловишь цель в перекрестье прицела и давишь на спуск.
- И всё? – спрашивает он.
- И всё.
Я прохаживаюсь по комнате, останавливаюсь перед какой-то картиной изображающей, по всей видимости, какой-то бой времён войны Франции с Россией в 1812 году. Пушки палят. Люди стреляют из огромных ружей, кто-то падает раненый, здесь лежат уже мёртвые…
- А что вы чувствуете в этот момент?
Я поворачиваюсь к писаке, оглядываю его. Из какого ты мира, дружок? Не из моего точно. Ты свалился откуда-то, откуда приехал и я когда-то. Но нам с тобой друг друга не понять: ты остаёшься всё ещё частью того мира, хоть и сидишь на этих Островах, а я… я стал частью нового.
- Отдачу.
- Нет, ну это повязка – полное дерьмо! – говорит Кит.
- Что у тебя там с ней? – спрашиваю я.
- Да, бинта немного не хватило. Сползает всё время!
- О! Вон какие-то ребята сидят, может у них есть.
Мы подходим к какому-то зданию, перед которым натянут тент. Под ним стоит стол, за которым сидит капрал и что-то пишет. На столе перед ним разбросаны разные бумаги и стоит портативное радио. Причём, не военное.
Туман рассеялся и с неба теперь льёт дождь, но капрал надёжно от него защищён и ни на что не обращает внимания. Он замечает нас только тогда, когда мы уже стоим перед ним, и Кит кашляет в кулак, чтобы капрал поднял на нас глаза. Последний подскакивает и встаёт по стойке смирно, отдавая честь.
- Вольно, капрал, - говорит Кит, - у вас тут есть лазарет?
- Так точно, господин сержант, - отчеканивает солдат, - как раз в этом здании. Просто следуйте за указателями, господин сержант.
- Благодарю, капрал, - говорит Кит и исчезает в бункере.
Капрал продолжает стоять передо мной, заложив руки за спину. Я говорю ему:
- Продолжайте свою работу, капрал.
Он опускается на стул и продолжает строчить. Я беру радио в руки и спрашиваю:
- Работает?
Капрал поднимает глаза, продолжая при этом писать, и отвечает:
- Так точно, господин сержант.
Я включаю его и начинаю переключаться между частотами. Радио то заливается помехами, то передаёт членораздельную речь:
- …Сегодня отметил свой шестидесятилетний юбилей наш президент… - я верчу ручку частоты, - …это была очень сложная для меня роль. Вжиться в образ такого сложного человека было непросто. Он, являясь директором крупной нефтедобывающей компании… …он выходит один на один с вратарём и гооол!..
- Капрал, вы не знаете, на какой частоте сейчас идут новостные выпуски? – спрашиваю я.
Капрал смотрит на часы и говорит:
- Четыре радиостанции должны передавать. Они отмечены у нас синим маркером на табле.
Я кручу ручку:
- …Известность он получил, благодаря своим детским рассказам… …Слух об их отношениях давно уже не сходит со страниц жёлтой прессы, но официально они объявили об этом… …Бандитская группировка терроризировала район, в течение трёх месяцев… …Президент встречался с передовиками производства… …Землетрясение. Но пострадавших, к счастью нет… …Если финансирование не поступит до конца этого года, ферму придётся закрыть… …В четырнадцатый раз он одержал победу, доказав своё лидерство в данном виде спорта… …Такой вариант они считают для себя неприемлемым. Они требуют увеличение заработной платы… …пришлось закрыть. Новая постановка ожидается в нём не ранее следующей осени…
- Разрешите обратиться, господин сержант, - говорит капрал, не отрываясь от своей работы.
- …к северному полюсу, это первая подобная экспедиция…
- Разрешаю, - отвечаю я, в свою очередь, не переставая возиться с радио.
- …после чего он призвал людей более не покупать товары производителя…
- Вы хотите услышать новости о нашей войне, господин сержант?
- …Бюрократия! Чиновники! А где же свобода и демократия?..
- Да, - отвечаю я.
- …соревнования пройдут семнадцатого июля…
- Боюсь, это бесполезно, господин сержант, - говорит капрал.
- …на Островах…
- Да нет, же. Вот что-то о нас… - говорю я, возвращаясь на прежнюю волну.
- …а также циклон. Ветер юго-западный. На Островах ожидается обычный сезон дождей с периодическими прояснениями.
Я выключаю радио. Капрал отрывается от бумажек и смотрит на меня.
- Они забыли, господин сержант, - говорит он, - им всё равно. Я здесь уже два месяца, господин сержант, и все два месяца это радио не затыкается. И за всё время ни одного сообщения о нас, господин сержант. Только погода.
- Как же так? – спрашиваю я.
- Всё именно так, господин сержант, я попал на Острова год назад, но ещё до этого на гражданке все забыли про них. Война их больше не интересует, господин сержант. Про нас забыли.
- Правда?.. – растеряно спрашиваю я и ставлю радио на место. Последний призрачный смысл этой войны был стёрт. В общем-то, мне уже давно всё равно, из-за чего мы здесь сражаемся. Я уже давно понял, что всё обман. Но я никогда не думал, что люди там… забудут об этом. Им это больше не интересно. Их интересуют соревнования и образы директоров нефтедобывающих корпораций. Это их и раньше интересовало, но война как-то всегда стояла особняком среди этого. Все понимали, что она гораздо важнее обычной ежедневной мишуры, хоть она и где-то далеко.
А теперь выходит, что всё, что с нами здесь происходит, всё, что мы здесь делаем – это шоу, рейтинги которого упали.
Кит выходит из здания с перепеленатой рукой. Он закидывает автомат на здоровое плечо и говорит мне:
- Ну что? Идём?
IX
Издалека слышится шум приближающегося вертолёта. Лопасти рассекают влажный воздух, наполненный свежестью после очередного дождя. Мы проходим вдоль зарослей по направлению к каким-то строениям. Пройдём рядом с ними.
Из-за джунглей выпархивает Ми-24, идущий на высокой скорости. Пролетев над постройками, делает круг. Потом, замедлившись, он снова подлетает к ним и начинает опускаться. Его шасси касаются земли как раз в тот момент, когда мы проходим рядом. Похоже, постройки – это какой-то блокпост, или что-то типа того. Несколько блиндажей, нагромождённых друг на друга, тяжёлый пулемёт, одиноко торчащий из-за мешков с песком и солдаты, снующие туда-сюда. На нас особого внимания никто не обращает. Вообще, у меня складывается впечатление, что те ребята на КПП не врали, как это ни странно. Судя по всеобщей расслабленности в зелёной зоне, враг никогда сюда не проникал. Я снова вспоминаю Лестницу Иакова и думаю о том, что, наверно, в этот раз военный маразм, почему-то сработал, и аветанцы лезут на хорошо укреплённую и абсолютно бесполезную высоту номер двести двадцать семь, одновременно игнорируя почти незащищённую и напичканную штабами зелёную зону. Видимо, гениальный план нашего командования сработал за счёт того, что его идиотизм встретился с феноменальным кретинизмом аветанских штабистов.
Когда мы проходим мимо вертолёта, я замечаю, что солдаты с блокпоста выстроились рядком около него и отдают честь. Должно быть, прилетела какая-то важная птица. Я замечаю, как из вертолёта вылезает какой-то мужчина в возрасте и спускается на землю. Кит бросает взгляд в его сторону, узнаёт и говорит:
- Твою в душу!..
Я тоже понимаю, кто это. Мы отворачиваемся и ускоряем шаг, только бы проскочить, но седой дьявол почему-то обращает внимание именно на нас, а не на шеренгу солдат у него перед носом. И когда до нас долетает: «Это ж никак мои снайперы!», Кит грязно ругается и останавливается. Мы разворачиваемся и идём навстречу седому, который приближается к нам, растопырив руки, будто собрался нас обнимать. Когда мы подходим, Кит останавливается, отдаёт честь (что вообще-то не положено даже в тылу) и произносит:
- Господин генерал.
Я тоже отдаю честь. По мне – так тоже было бы не плохо, если бы Дор поймал пулю.
- Снайперята, - генерал обращается к нам, как к своим детям. Обожаю старых офицеров, обсмотревшихся в детстве фильмов про войну и считающих, что к младшим по званию нужно обращаться неизменно «сынок», даже если человек всего на пару лет тебя младше.
- Что же вы тогда ушли с моего праздника-то? – спрашивает Дор с видом родителя, который журит своего ребёнка, - напитки не понравились или девочки?
- Виноват, господин генерал, - отвечает Кит, - мы просто следовали инструкциям. Мы ни в коем случае не хотели вас… э… обидеть, господин генерал.
- Да, какие там обиды, - отмахивается Дор, - я ж всё понимаю! Спецназ должен быть примером всем вооружённым силам.
«Ну-ну, а командующий спецназом у нас – просто пример всему спецназу!», - думаю я.
- Ну, да ничего, - продолжает генерал, - это хорошо, что мы с вами встретились. Полетите со мной.
- Виноват, господин генерал, - говорит Кит, - куда полетим?
- О! – многозначительно произносит Дор, - во дворец! Сегодня генерал Коген устраивает вечер своём особняке. Будет много чрезвычайно интересных людей. Ну и дамы разумеется.
- Особняке, – как-то машинально повторяет Кит.
- Вот-вот! - подхватывает Дор, - он выстроил себе дом на берегу. На краю зелёной зоны. И сегодня созывает гостей.
- Я прошу прощения, господин генерал, - аккуратно произносит Кит, - но мы всё ещё не выполнили свою предыдущую задачу, и в данный момент…
- Ничего не хочу слышать! – отмахивается Дор, - я – генерал! И я приказываю вам сегодня лететь со мной и развлекаться!
- Виноват, господин генерал, но инструкция предписывает нам подчиняться в первую очередь своему непосредственному командиру.
- А кто ваш непосредственный командир?
- В данный момент мы выполняем указания майора Стагнара, господин генерал.
- Ну, так свяжитесь с ним и скажите, что ваш генерал… и его, кстати, тоже, приказывает ему освободить вас от всяких обязанностей и передать мне под непосредственное командование.
- Боюсь, что это невозможно, господин генерал. Последние несколько дней наш связной не отвечает. Прямой же связи с самим майором у нас нет, господин генерал.
Дор, не оборачиваясь, кричит:
- Радист!
Из вертолёта высыпается какой-то солдафон и со всех ног мчится к нам. Когда он подбегает, Дор говорит, обращаясь к нему:
- Майора Стагнера по экстренной линии!
Радист сбрасывает с плеч рацию и начинает настраиваться. Мы с Китом переглядываемся. Экстренная линия! С какого фига нам никто не сказал о её существовании?! Радист протягивает трубку генералу, тот берёт её и начинает орать:
- Крот-1, это Беркут-4. Приём… Крот-1, я забираю двоих ваших ребят для специального задания. Приём…
Он поворачивается к нам и спрашивает:
- Какие у вас позывные?
- Крот 1-6, господин генерал, - отвечает Кит, - господин генерал, разрешите обратиться…
Но Дор не обращает на него внимания. Он продолжает орать в трубку:
- Крот-1, я – Беркут-4. Я забираю Крота 1-6. Приём… Крот-1, повторите. Кого вы ищете? Приём… Крот-1, чего их искать? Они рядом со мной стоят! Приём… Крот-1, сначала они выполнят моё задание. Как поняли? Приём… Крот-1, продолжайте следовать своим указаниям. Они вас догонят, когда выполнят моё задание. Координаты точки сбора... – генерал вынимает из сумки радиста карту, смотрит на неё и продолжает, - координаты точки сбора: 12-45, 26-12. Приём… Крот-1, я не знаю, кого вы там потеряли, но вам это даром не пройдёт! Крот 1-6 останется при мне, пока не выполнит моё задание. Конец связи.
Генерал бросает трубку радисту и говорит весело:
- Ну и поганец же этот ваш майор Стагнар! Но теперь вы – со мной! Завтра будете его указания выполнять!
- Господин генерал, - говорит Кит, - разрешите обратиться.
- Что вы хотите, сержант?
- В связи с тем, что наш связной не отвечает, нам необходимо знать экстренный канал связи, господин генерал. Нам его почему-то не дали до этого, а нам обязательно нужно связаться с майором Стагнаром, господин генерал.
- Нет-нет! Что вы, сержант?! Этот канал только для экстренных ситуаций! Он и называется-то как? Экстренный!
- Убеждаю вас, господин генерал, что наша ситуация как раз таковой и является. Это критично для нашего задания.
- Нет-нет-нет! Ничего не хочу слышать! Я вам его дам завтра, когда вы выполните моё «задание», - генерал хохочет и шутливо грозит пальцем Киту, - ух, вы! Долг-долгом, а вот со своим генералом пререкаться не надо! Да и надо же иногда отдыхать!
Радист закидывает свою рацию за спину, и Дор жестом отправляет его обратно в вертолёт. На площадке всё так же стоят рядком солдаты по стойке «смирно». Разве что честь отдавать перестали.
- Ну, а раз вы в моём распоряжении, - говорит Дор, - то… слушать мою команду! Направление - блиндаж в пятидесяти метрах к северу! Задача: забрать оттуда коробки с вином и перенести в боевую машину! Шаааооом арш!
Когда двери открываются, мы оказываемся, словно, в другом мире. Дом писаки сильно впечатлил меня, напомнил о чём-то давнем и почти забытом. Но здесь ощущения совсем иные. Стены с отделкой из дерева, паркетные блестящие полы, хрустальные люстры, портреты. Чувство создаётся такое, будто мы попали в викторианскую эпоху. Помещения обставлены весьма изыскано, никакой пошлости и никакой современности. Даже телефон в доме генерала Когана какой-то вычурный, будто из сороковых годов. Телевизора или какой-то иной техники, кроме радио (которое тоже выглядит очень-очень старым), тоже не видно. Повсюду, по углам, стоят небольшие круглые столики накрытые зелеными платками. На столиках – вазы с цветами. Окна исполинских размеров завещаны причудливыми занавесками, опять же под какой-то особый, старинный стиль.
Но больше всего в этой шкатулке поражает ни эта необычность, ни роскошность, ни чувство вкуса генерала. Поражает полное, абсолютное отсутствие войны. В тылу – в кино, борделях, госпиталях (разумеется, особенно в госпиталях) – присутствует её какой-то тяжёлый, свинцовый дух. Это невозможно передать словами. Киномеханики, проститутки и просто тыловые крысы такие далёкие от войны, всё равно несут в себе что-то от неё. Все эти здания с кричащими вывесками, весёлой музыкой, яркими цветами, никак не могут избавиться от присутствия войны. Чем больше они стараются походить на мирные кварталы, живущие своей, независимой от сошедших с ума Островов, жизнью, тем больше они наполняются мрачной угрюмостью окружающей действительности. Они напоминают людей, которым плохо удаётся скрывать своё нездоровье в присутствии других – они улыбаются окружающим, но их взгляд угрюм, направлен внутрь, сосредоточен на неприятных ощущениях, которые их мучают.
Дом генерала Когана не такой. Это здание словно стоит здесь с самого дня творения. Своим видом он показывает, что ему плевать на то, что происходит снаружи: всё меняется, а он остаётся. Как будто война для него – что-то преходящее, мелкое и неважное. Степенность этого здания наполняет покоем и наводит на мысли о камине, вине и разговорах об искусстве или ещё чём-нибудь высоком, в чём я абсолютно ни черта не понимаю. Но, тем не менее, с порога меня наполняет желание говорить как-то особенно, выражаясь изящно и приводя цитаты всяких известных личностей.
Я всегда думал, что аристократы живут именно так. Они неизменно говорят о возвышенном, декламируют стихи в обществе, ничего не пьют, кроме красного вина и вечерами обязательно сидят у камина. Хотя генерал Коган не производит впечатления аристократа. Скорее он производит впечатление недоноска. В глаза бросалось, что этот шестидесятилетний кретин никогда никакого отношения не имел к аристократии. Какой-нибудь сын самого низшего слоя предпринимательства. Человек, который всю жизнь прожил в атмосфере денег. Не столько в атмосфере денег, сколько в атмосфере постоянной их нехватки, и потому мечтал лишь о хорошей прибыли и высоком положении. И почему-то попёрся искать всё это в армии. И нашёл, надо сказать. Видно было, что дом обставлял не он сам, а кто-то другой, потому что генерал не мог сказать, чьи именно портреты вывешены на стенах, он даже не смотрел на них, он не мог определить архитектурный стиль здания, не мог сказать из какого дерева его внутренняя отделка. Он не обращал на всё это ни малейшего внимания. Ему было не важно, что именно окружает его. Ему было важно, что его окружает то же, что окружает аристократов.
Генерал Коган много суетится вокруг нас, знакомя с другими гостями. Гостями же оказались двое офицеров из авиации, которые никогда не видели войны на земле и относились к своему занятию, как к спорту или охоте. Оба – дети каких-то важных правительственных шишек. Также присутствовали две дамы из какого-то там вонючего фонда, который с какого-то гуманистического хера решил сунуть свой поганый нос в дела войны. Одной из них основательно за сорок, вторая – совсем юная девчонка около двадцати. Обе в вечерних платьях и с причёсками, на создание которых, видимо, ушёл не один час.
Когда мы входим в гостиную, то поражаемся ещё больше. Стол, стоящий посреди зала и протянутый в длину почти через всё его пространство, забит самыми различными блюдами и уставлен канделябрами с горящими свечами. В гостиной, как я и ожидал, оказывается камин, в котором горят поленья. У противоположной стены стоит огромный шкаф, забитый книгами. По углам так же, как и везде стоят вазы с цветами. Под потолком висит огромная хрустальная люстра. В одном из углов стоит флаг Цейслатании, а в противоположном – знамя Двести Сорок Седьмого полка морской пехоты, которым командует генерал Коган. Но всё это почти сразу перестаёт привлекать моё внимание, потому что я замечаю, что у камина, в кресле сидит майор Айри, при параде. Он даже в здании не снял свои тёмные очки. Чуточку позже я замечаю, что около окна сидит почти невидимый его ординарец – капрал Тоот.
Когда мы все входим в гостиную, майор поднимается и подходит к нам с улыбкой во весь рот. Тоот только поворачивается к нам и отдаёт честь. Я замечаю его взгляд. Он смотрит, как будто сквозь нас. Я видел такой взгляд у многих ребят здесь – пустой, выжатый, безжизненный.
- Приятно встретить знакомые лица! – восклицает Айри, и на вопросительный взгляд генералов, отвечает, - да-да, я знаком с этими прекрасными людьми. Всего несколько дней назад они помогали моим бойцам штурмовать высоту триста двенадцать.
Он обращается к женщинам:
- Хотя вам уже их представили, но, наверняка, не сказали, что это настоящие герои – своим снайперским огнём они прикрывали солдат, штурмовавших позиции неприятеля, и тем самым спасли жизни не одного сына Цейслатании в тот день.
- Ну, что вы, господин майор, - говорит Кит, - мы сделали не больше, чем другие в этом бою.
- Не стоит преуменьшать свой вклад в общее дело, - говорит Айри, - ваши действия позволили минимизировать наши потери тогда.
- Майор, люди проголодались, - говорит генерал Коган, - а вы держите их в дверном проёме. Прошу всех к столу.
- Безусловно, господин генерал, беседу лучше продолжить за ужином, - отвечает Айри.
Мы рассаживаемся. Здесь обнаруживается, что у Когана даже прислуга есть, которая неспешно двигается вдоль стола, разливая по бокалам вино и насыпая салаты в тарелки. Айри, со свойственным ему стремлением быть в центре внимания, оказывается во главе стола. На другом конце садится генерал Коган. Женщины присаживаются возле майора. Кит прямо напротив меня, рядом с ними. По левую руку Кита незаметно опускается Тоот. У меня слева – безмозглые лётчики, справа – генерал Дор. Мы принимаемся за еду.
- Так и что вы хотите здесь сделать? – обращается к женщине постарше Коган.
- Наш фонд хочет знать, в чём нуждаются солдаты, - отвечает она, - мы желали бы понять, чем мы можем им помочь.
- Только не спрашивайте их сами! – говорит генерал с усмешкой.
- Почему?
- Все их пожелания сведутся к недостатку женского общества, - провозглашает Коган и громко смеётся. Женщина еле заметно иронично улыбается, и, видимо, про себя называет генерала каким-то нелестным именем. Девушка краснеет, смущается. Они производят впечатление инопланетян.
- Господин генерал, по всей видимости, хочет сказать, что наши солдаты несколько одичали, если можно так выразиться, - говорит Айри, он явно держит Когана за идиота. Да и неудивительно – генерал, с его плебейством, нарушал всю красоту светской игры, которую так любил Айри. Когда он не был занят убийством людей.
- Война оказывает несколько двойственное влияние на человека, - продолжает майор, - и одна из сторон этого влияния является в некоторой мере негативной.
- Я всегда считала, что война воспитывает человека, - говорит женщина, - что она делает его более мужественным, храбрым и приучает его ценить жизнь. Мой муж прошёл три войны, и именно это сделало его настоящим мужчиной.
- Вы, безусловно, правы, мадам, - говорит Айри, - ничто так не меняет человека, как война. Мужчина определяется служением своей стране. Именно здесь человек приучается терпеть настоящие тяготы и лишения. Именно здесь он постигает понятия чести, доблести, отваги, подвига и, наконец, жертвы. Жертвы во имя своей родины. Но есть и негативная сторона этой школы жизни. Долгое время, проведённое здесь, огрубляет душу, останавливает образование человека, притупляет чувство прекрасного. Потому у нас зачастую и возникают сложности при возвращении в мирную жизнь. И порой это принимает печальные масштабы – вернувшись, молодые люди не желают учиться и оказываются совершенно чужды искусству. Они начинают вести почти растительную жизнь, ничем не интересуются и останавливаются в своём развитии. Поэтому, если вы спрашиваете, что нужно нашим солдатам, то я вам отвечу, мадам, что им нужно просвещение, им нужна культура – то, чего лишена армейская жизнь. Ещё когда я работал в Военной Академии, я активно призывал командование вводить в образовательные программы курсы культурологи и эстетики. Но меня не хотели слушать. Все спрашивали, для чего это надо, какая в этом практическая военная польза? Эти люди очень узко смотрели на проблему. У нас есть военно-патриотическое воспитание солдат, но совсем нет культурного. По моему глубокому убеждению, мадам, солдат не должен быть какой-то ужасной машиной для убийства, как то было раньше, или как это существует поныне в различных варварских странах вроде Аветании. Это просто омерзительно. Солдат должен быть гармонично развитой личностью. Если он стоит на защите своей страны, её народа и культуры, он должен понимать, что он защищает. Он должен понимать, какое это великое и прекрасное наследие. Мы часто произносим, что наши воины – это цвет нации, самые лучшие её сыны. Но почему же тогда мы к ним не относимся должным образом, если они лучшие? Почему не воспитываем и не развиваем. Как может быть лучшим необразованный варвар, который ни в чём не разбирается, кроме своего оружия? Может быть, для диких стран вроде Аветании это и нормально, но для нас – это совершенно недопустимо! Мы не можем опускаться до уровня народов-убийц, помышляющих лишь о всеобщем уничтожении.
- Так и что вы считаете первонеобходимым для наших воинов, майор? – спрашивает женщина.
- Культуру, мадам. Исключительно, культуру. Если бы вы смогли организовывать для них выступления симфонического оркестра, показ спектаклей и выставки в тылу – это было бы замечательно. И нам нужны книги. Здесь их совсем нет. А пару книг всегда можно взять с собой в поход и читать их во время затишья. Сейчас же солдатам некуда девать свободное время, и они постепенно личностно деградируют. А в тылу они только смотрят бессмысленные, низкопробные фильмы, да посещают, простите меня, мадам, ни при юной леди будет сказано, дома терпимости. Представьте себе масштабы всеобщего морального падения здесь!
Айри в этот момент напоминает классических киношных злодеев, которые слушают классическую музыку, любуются живописью, наслаждаются оперой и строят планы по захвату мира. Можно было подумать, что майор разыгрывает роль этакого мерзавца из дешёвого романа. Но глядя на него, понимаешь, что он, вряд ли, когда-либо видел подобных персонажей. Он никого не изображает. Айри и есть такой по своей натуре. Полное расхождение эстетического с этическим. Имею ли я право его осуждать? Мы отличаемся лишь тем, что Айри образован и чуток к прекрасному.
- Но ведь вам и другим присутствующим здесь удалось избежать этого разложения! – замечает «мадам».
- Я уже не молод, мадам. Я попал на войну вполне зрелым мужчиной, и я умел отличать зло от добра. Потому я и не поддался всему тому, что плохого принесла мне война. Я поддерживаю свой ум постоянно размышляя о вещах более возвышенных, нежели повседневные заботы офицера (конечно, не в урон моим прямым обязанностям). Я не могу поднимать свой культурный уровень стабильно, но я поддерживаю его, постоянно повторяя про себя произведения поэзии, которые мне особо полюбились. Я размышляю о книгах, которые прочитал когда-то, и нахожу в них что-то новое. Но больше всего меня поддерживают встречи с такими образованными и культурными людьми, как вы, мадам. Хоть эти встречи и случаются чрезвычайно редко. Но солдаты, особенно, совсем молодые ребята, почти не способны противостоять разрушительной среде дикости и низким соблазнам, которыми наполнен наш тыл. Поэтому с ними и происходит то, что происходит.
Всё внимание за столом приковано к Айри. Он всегда это мастерски умел делать. Он плавно затмевал собой всех людей вокруг, независимо от того, были они по своему положению ниже или выше его. Причём никто никогда не сердился на него за это. Вот и сейчас даже лица генералов выражают только интерес и ничего больше. Никто из этих старых хрычей даже не помышляет о том, чтобы перетянуть одеяло внимания на себя. И им не стоит этого делать. Особенно Когану, который на фоне Айри выглядел неотёсанным чурбаном. Взгляды всех обращены к майору, все слушают его с восхищением. Всех захватывают его рассуждения, его логика, его устремления. Всех, кроме меня, Кита и Тоота, который продолжает сидеть, отгородившись ото всех своим мёртвым взглядом. С самого начала ужина Тоот ничего не съел, он только ковыряет вилкой в салате. Я тоже особого аппетита не испытываю, но кто знает, когда в следующий раз удастся так хорошо пожрать?
- Простите, - произносит девушка, обводя всех взглядом и ни к кому в отдельности не обращаясь, - я хотела бы задать… я хотела бы узнать кое-что.
- Спрашивай, дитя, - говорит Айри.
- Наверно, это очень глупо… - смущаясь, говорит она, - мы много времени потратили, понимая то, что… происходит здесь… - она останавливается, снова обводя нас взглядом.
- Продолжай, - говорит Айри, с интересом наблюдая за ней.
Девушка, закрыв глаза и набравшись храбрости, произносит:
- Я не вполне поняла… для чего… для чего всё это?
- Лана! – восклицает мадам, заливаясь краской, - как ты…
- Ничего, - перебивает её Айри, - всё в порядке. В действительности, хоть мы и часто закрываем на это глаза, в действительности, не только многие там, на большой земле, но и многие из нас здесь, на островах, не понимают, зачем мы ведём эту войну.
Раньше многие даже формировали антивоенные общества и ходили на демонстрации – до того далек был от людей смысл того, что мы делаем здесь. И я объясню тебе, дитя. Мир изменился. Он не такой, каким он был во времена мировых войн, когда с противником боролись непосредственно на его или нашей земле. Сегодня мы должны сражаться на территории третьей страны. Наш враг коварен, он хочет окружить нас со всех сторон. Он не нападает прямо, он плетёт свои сети вокруг, чтобы заплести в них Цейслатанию, а потом диктовать ей свою волю. Чтобы превратить нашу страну в один большой концентрационный лагерь. Мы могли бы ударить по врагу в качестве защитной меры, ударить в самое сердце, открыто. Но если мы сделаем так, нас обвинят в агрессии, на нас посыплются камни со всех сторон, и противник достигнет своих целей ещё быстрее. Его же методы неочевидны, и потому мировое сообщество относится к ним спокойно, хотя мы и заявляем в ООН и в других организациях, что действия Аветании несут в себе угрозу миру. Но нас не слышат. Поэтому мы были вынуждены поехать на эти острова и вступить в бой с врагом здесь – в одной из ячеек его паутины, чтобы он не мог завершить её создание. Конечно, со стороны это выглядит так, как выглядит – мы ступили на землю чужой страны и ведём здесь борьбу со своим противником. Но тот, кто смотрит со стороны, никогда не видит, что скрыто внутри. А внутри скрыта необходимость. Необходимость принимать решение. Пусть, многим из нас оно не нравится. Пусть, оно не выглядит так благородно, как выглядела война наших отцов и дедов, которые сражались за освобождение своей страны. Но ведь и они не остановились, когда отбросили хитамцев от границ нашей страны. Они пошли вперёд и не закончили войну, пока не оказались в столице Хитама. А ведь там уже всё было перевернуто с ног на голову. По факту, там уже мы были агрессорами, а хитамцы – защищающимися.
- Но, позвольте… - начинает девушка, но Айри прерывают её:
- Не поймите меня неправильно. Я считаю, что наши отцы – достойные люди. И что они не делали зла. Никто не называет то, что было в конце войны агрессией. Хотя, вы знаете, что наплыв добровольцев в хитамской армии был колоссальным, когда мы перешли их границу. Люди шли сражаться уже не за идею. Они шли защищать свой дом. И они имели на это полное моральное право. Но всё же то, что мы делали, не являлось агрессией. И с нашей стороны – это тоже была защита. Если бы мы пустили дела на самотёк, лишь вытолкав гидру с нашей земли, чего бы мы добились? Зализав раны, чудовище бросилось бы на нас снова и – кто знает? – может в этот раз одержало бы победу.
- Что вы хотите сказать?
- Лишь то, что наша современная ситуация в чём-то схожа. Если Аветания решила превратить Острова в свою колонию, расширить своё влияние на них, мы должны дать отпор. Острова не способны защититься сами, а мы прекрасно понимаем, что Аветания использует их как плацдарм для наступления. Для наступления на нас. И если мы сегодня не будем сражаться на территории третьей стороны, завтра мы будем сражаться у себя дома и видеть, как наши дети умирают, а города разрушаются. Мы не злодеи. Мы никого не пытаемся захватить. Старые понятия больше не применимы. Мир изменился. Раньше наше вступление на территорию Островов нельзя было бы назвать никак иначе, кроме как агрессией, но сегодня это не так. Сегодня мы защищаемся. Мы защищаем свою страну здесь. Мы пришли воевать не с местным населением, более того, мы эвакуировали всё население, чтобы оно не пострадало в ходе боевых действий. Мы приютили этих людей в своей стране, это хотя бы отчасти загладит нашу вину перед ними. Когда Аветания будет побеждена, эти люди вернутся в свои дома. Конечно, они недовольны тем, что с ними произошло, но что здесь можно сделать? Либо их оккупирует Аветания, либо им придётся перенести эту войну. Мы ведь сражаемся, в том числе, и за их свободу. Прежде даже за их. Ведь мы их землю освобождаем от захватчиков.
Девушка слушает с проникновенным видом. Женщины, лётчики и генералы любуются Айри, но больше всего майор восхищает самого майора. Время пустить слезу. Ловко он всё вывернул. Если бы полковые священники учились бы софистике у Айри, они бы уже все наши войска обратили в свою веру. Айри почему-то забывает упомянуть о партизанах. О тех местных, что подтёрлись нашими листовками о порте «Надежда», с которого эвакуированные отправлялись в мирные страны. Партизаны попортили много крови, как нам, так и аветанцам. Они были единственными, про кого можно было сказать, что они сражались здесь за свою страну. Партизан было очень много в начале войны, из-за чего на второй год боевые действия между Цейслатанией и Аветанией почти прекратились – до того обе стороны были заняты местными. Благодаря этим усиленным мерам и тому, что население островов никогда не было особо большим, двум титанам удалось в течение пары лет разобраться с этой угрозой. Официально сопротивление больше не существует. То есть официально оно никогда и не существовало – я лично узнал о нём не из СМИ, а со слов ветеранов, с которыми познакомился уже здесь. Но теперь его даже в рапортах не упоминают. Хотя, говорят, что время от времени и у нас и у аветанцев ещё что-нибудь взрывается. И не по вине противоположной стороны или Бравых Парней.
- А вам бывает страшно в бою? – спрашивает женщина.
- Хороший вопрос! - отвечает Айри, усмехаясь. Он вертит в руке салфетку и кажется, будто полностью сосредоточен на ней. Сделав продолжительную паузу, майор произносит, - когда я слышу, что кто-нибудь говорит, что он никогда не испытывал страха во время сражения, я лишь смеюсь над ним. Странно слышать, что кто-то хвалится подобным здесь. Не в окружении девушек там, в Цейслатании, а здесь – среди таких же солдат. Там можно похваляться тем, чего ты никогда не делал, и выставлять себя героем. Но здесь. Здесь никого не обманешь этим. Все чувствуют страх. И в этом нет ничего постыдного.
- Но, позвольте, - говорит в некотором замешательстве женщина. В её глазах образ героического майора только что дал трещину, - я никогда не поверю, что вы – вы! – испытываете страх! Все ведь знают вас и ваши подвиги!
- Смею заверить вас, мадам, то, что вы называете подвигами, и что я сам никогда бы таковым не назвал, я также совершал из страха. Я всегда делал то, что мне предписывал долг. И делал это из страха. Подвиг совершили вот они, - Айри указал на Кита салфеткой, - они, когда отклонились от своего курса и помогли нам. Хотя могли бы избежать этого боя, это не было в зоне их ответственности.
Женщина удивлёнными глазами смотрит на Кита, потом переводит взгляд на меня и снова на Айри. Вид у неё совершенно глупый. Будто она сделала открытие, что дети берутся не из капусты и теперь не может в это поверить.
- Но как же тогда всё то, что вы сделали? – спрашивает она, обращаясь к майору, - как вы сражаетесь? Разве для этого не требуется храбрость?
- А что есть храбрость? – спрашивает Айри, - храбрость – это страх вывернутый наизнанку. Мы называем человека храбрым, когда он не боится смерти. А не боится он её в тот момент, когда он больше боится бесчестия. Страх управляет мной, и я не боюсь в этом сознаться (простите за каламбур). Но, когда я испытываю страх перед противником, в тот же момент я чувствую, как во мне растёт совсем иной ужас. Гораздо более мощный. Ужас от того, что сотворят эти варвары с нашей страной, если мы их не остановим. Мне становится невыносимо страшно за наших детей, стариков, за таких прекрасных дам, как вы, мадам, - Айри целует руку женщины. Кажется, у него из рукавов вот-вот посыплется сахар, до того он становится приторно сладким, - и в эти моменты я не боюсь врага и готов совершать любые подвиги, лишь бы не допустить, чтобы эти мерзавцы добрались до нашей страны, до её жителей…
Глядя, как Айри постепенно перегибает со своей галантностью и как показательно смущается «мадам», я вспоминаю славные истории о майоре, о первых годах его службы здесь. «Мадам» нужно было родиться на островах, тогда она бы узнала Айри получше. Когда майор считал кого-то врагом, ему было не важно, кто именно перед ним – солдат, крестьянин, женщина или ребёнок. Когда майор был в джунглях, для него существовали лишь две вещи – приказы сверху и его собственные приказы для подчинённых, во многом обусловленные его безумием, его сумасшедшей манией величия, или чем он там страдает. В джунглях он был богом, он решал, кто умрёт, а кто останется в живых.
Помнится, рассказывали, что, однажды, он завёл свой отряд в небольшую деревеньку, где, по слухам, скрывались партизаны. У Айри была своя методика ведения допросов. Он собрал всех жителей деревни в центре и потребовал, чтобы те выдали сопротивление. Когда никто не ответил, он приказал собрать всех детей на небольшой площадке и вытащил свой знаменитый пистолет из кобуры… В той деревне не было никаких партизан. Но Айри считал, что жители готовы даже такую цену заплатить за то, чтобы спасти нескольких солдат из народного ополчения. Поэтому он вёл свой допрос до конца, методично задавая один и тот же вопрос после каждого своего выстрела. И подобных историй о нём было известно много. Но это здесь, на Островах. На большой земле все считали его героем.
Говорят, что Айри никогда не допускал мысли, что он неправ, когда вбивал себе в голову что-то. Но я уверен, что допускал. Просто он искренне наслаждался тем, что делал. Наслаждался ролью, которую играл, наслаждался своей свободой и властью.
Я уверен, что в той деревне были женщины ничем не уступающие «мадам», руку которой он уже всю обслюнявил. Я уверен, что будь женщины, сидящие за столом, местными, Айри, не был бы так обходителен.
Чувствую, как тошнота подступает к горлу. Я встаю из-за стола и иду по коридору наугад. Всё равно куда, только подальше от этих поганых глаз, вечно скрытых за тёмными стёклами. Дойдя до какой-то двери, я открываю её и бросаю взгляд в столовую. Кажется, никто не заметил моего ухода. Айри снова несёт страшную, дикую, нелепую чушь о войне. Все смотрят на него. Даже Тоот с неизъяснимым интересом в глазах. Только Кит не обращает внимания на майора. Он будто бы отсутствует в помещении. Он слишком занят ужином. Я захожу в комнату.
Это небольшой кабинет, отделанный так же, как и всё здесь. У одной стены стоит шкаф с книгами. Дом Когана просто забит книгами, но я сомневаюсь, что генерал хотя бы знает их названия, не говоря уже о том, что бы он эти книги читал. На противоположной стороне располагается маленький круглый столик с древним граммофоном. Напротив входа стоит письменный стол, на котором аккуратной стопочкой лежат какие-то папки и стоят карандаши в стаканчике. В углу, рядом с граммофоном, приютилось кресло-качалка, в которое я и сажусь. Закрываю глаза.
Я чувствую какую-то страшную усталость, наверно, скопившуюся за всё время нашего дурацкого путешествия по джунглям. А может, и за всю войну. Хотя больше всего я устал не от этого. По Островам я могу носиться с той же прытью, что и раньше. А вот переносить майоров Айри и генералов Доров мне становится всё сложнее.
Скрипнула дверь. Я, не открывая глаз, говорю:
- Я сейчас, Кит. Посижу немного и вернусь.
- Простите, - произносит женский голос, мгновенно выводящий меня из моего удобного оцепенения, - я вам помешала?
Это – девочка из фонда. Какого фига тебе от меня надо?
- Нет, всё в порядке, - отвечаю я.
- Вы позволите? – и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, она входит и прикрывает за собой дверь. Она с каким-то странным выражением лица осматривает комнату. Это выражение у неё было на протяжении всего ужина. Что-то в нём не так, а что именно – непонятно. Какая-то неестественная серьёзность. Когда ей на глаза попадается граммофон, это выражение резко и непроизвольно сменяется на любопытно-удивлённое, и я понимаю, что в ней было не так. Она всё это время пыталась выглядеть как-то серьёзнее, старше, чем она есть на самом деле. «Мы же здесь по важному делу. Это война. Большая трагедия». Сейчас, когда она разглядывает граммофон, я отлично вижу, что она не буйно-помешанная на патриотической почве, не воплощение идеала сестры милосердия. Она обычная девушка, которая с радостью занялась бы сейчас чем-нибудь совсем иным, нежели путешествиями на острова, пытаясь «помочь» солдатам. Но долг призывает её быть здесь. Она в этом явно уверена. Наверно, она даже убеждает себя, что хочет этим заниматься.
- Вы любите музыку, господин капрал? – спрашивает она, - вы ведь капрал? У вас четыре полоски на плече, - добавляет она с гордым видом осознания того, что она разбирается в воинских знаках отличия.
- Вообще-то я сержант, - отвечаю я, - Я редко в последнее время слушаю музыку.
Она вынимает откуда-то пластинку и включает граммофон. По комнате начинают разливаться незнакомые мне неспешные фортепьянные мелодии. Я смотрю на неё. Она явно не любит подобных вечеров: пока играет музыка, девушка постепенно преображается. Её напускная важность сходит, обнаруживая усталость. Хоть в чём-то мы с ней схожи.
- Зачем вы здесь? – спрашиваю я.
Она поворачивается, смотрит на меня продолжительным взглядом и отвечает:
- Чтобы помочь.
- Кому помочь?
- Вам… нашим солдатам.
- И зачем это нужно?
- Вы задаёте такие странные вопросы, господин сержант! – с удивлённым видом восклицает она, - разве вы ни в чём не нуждаетесь?
- Зачем вам это нужно?
Она молчит в некотором замешательстве, а затем отвечает:
- Вы сражаетесь здесь за свою страну. И ваша страна должна платить вам за это своей благодарностью.
- Вы хотите убедить меня в том, что людям там не наплевать на то, что здесь происходит? – с усмешкой спрашиваю я.
Она неприятно смущается и произносит:
- Знаете, люди, действительно, несколько… недооценивают то, что вы здесь делаете. Многие из них игнорируют войну, что меня крайне возмущает. Телевидение постоянно освещает только внутренние проблемы страны и совершенно не интересуется Островами. Большинство людей производят такое впечатление, будто они вообще не знают обо всём этом! - она вдруг начинает заводиться, - вы здесь умираете за них, а они не испытывают никакого элементарного чувства благодарности за это! Кажется, война интересует только тех, кого она коснулась. Наш фонд, к примеру, основан генералом Ланагом, сын которого погиб здесь.
- Люди недооценивают то, что мы делаем здесь? – спрашиваю я.
- Так точно, - вдруг по-военному произносит она, всё ещё находясь в своём гневе. Это производит какое-то особо забавное впечатление. Я еле сдерживаю улыбку, но вдруг думаю, что, может быть, она тоже кого-то потеряла на войне. Почему ещё она могла сюда приехать? Улыбка сама собой сходит с моего лица, и я спрашиваю:
- А вы знаете, что мы здесь делаем?
- Конечно, - с неуверенностью в голосе произносит она. Видимо, простой вопрос, зачем мы ведём эту войну, на самом деле совсем недавно пришёл ей в голову. Пришёл и всё перевернул с ног на голову, - вы сражаетесь за свою страну.
Я встаю с кресла и подхожу к ней вплотную. Заглядываю в её глаза, в которых ещё тлеет злоба. Её гнев праведный, и она решила идти до конца. Граммофон продолжает окутывать кабинет приятной лирической музыкой, которая окончательно заглушает и так еле слышные разговоры в гостиной.
Что-то в этой девушке есть странно знакомое мне. Это выражение, с которым она на меня смотрит, я уже встречал. У новобранцев. У меня у самого, наверно, такое было, когда нам рассказывали про ужасные военные преступления аветанцев, и мы уже мысленно отправляли их всех в ад. Когда мы готовились защищать свою родину от посягательств варваров и всё такое. Вот и она сейчас готова на всё только бы изменить существующее положение дел. Эту бы готовность, да направить в совсем другое русло. Хотя, отчасти, её ненависть и так на верном пути. Она ненавидит равнодушие. Только не то равнодушие, которое надо бы. Ужас положения состоит не в игнорировании ими жертв, которые мы приносим, а в игнорировании преступлений, которые мы совершаем. И преступления тех, кто развязал эту войну.
- Вам лучше уехать, - тихо произношу я, глядя ей прямо в глаза.
- Почему?! – моментально вспыхивает она.
- Потому, что мы – не те, кому нужно помогать.
- А кому, по-вашему, нужно? – раздраженно спрашивает она. Видимо решила, что я не принимаю её в серьёз. Ох, милая! Кажется, я воспринимаю тебя серьёзней, чем ты сама.
Я открываю рот, чтобы ответить. Раздаётся выстрел. А сразу следом ещё два. Я выхватываю пистолет из кобуры и говорю девушке:
- Стой здесь!
Я открываю дверь, проверяю коридор. Чисто. Вдоль стены проскальзываю в гостиную.
Первое, что мне бросается в глаза – это Кит, отнимающий дымящийся пистолет у капрала Тоота. Все стоят на ногах, кроме женщины из фонда, которая совершенно онемела. Кит отработанным движением вырывает оружие у капрала и валит Тоота на пол. Генерал Коган принимает оружие у Кита и кладёт его рядом с собой на стол, после чего хочет помочь ему держать Тоота, но обнаруживается, что капрал абсолютно спокоен и даже не пытается вырваться. Я не вижу его лица – стулья закрывают его. Офицеры из авиации в замешательстве переводят взгляд то на Кита, то на Когана. Генерал Дор звонит куда-то по телефону. Коган обессилено садится на своё место.
А у противоположного конца стола, рядом с креслом и камином, предназначенными для аристократической жизни, не шевелясь, лежит Айри. Очки валяются здесь же, на ковре, и я впервые вижу его глаза. Они уже остекленели. Ковёр жадно впитывает кровь, вытекающую из ран на его груди. Из кобуры на поясе майора выглядывает рукоятка Его Величества Дракона, который, видимо, уже никому не причинит зла своим огненным дыханьем.
Женщина пронзительно кричит…
Мы снова продираемся через заросли. Снова идёт дождь. Это настоящий ливень, который, если повезёт, смоёт к чертям и нас и эту страну. Мы почти достигли последних переданных нам координат. Связной так больше и не выходил на связь, так что, если на точке никого не окажется, то что мы будем делать – непонятно. Генерал Дор таинственным образом смог исчезнуть прямо из-под нашего носа прежде, чем мы смогли добиться от него экстренной частоты для специальных сил. Так что никакой связи со своими у нас по-прежнему нет. Наша форма уже снова превратилась в сплошную глину, хоть мы и почистились, прежде чем попали к Когану. Мы топаем почти без остановок уже вторые сутки. Жрать хочется страшно.
Вдруг заросли заканчиваются, и мы оказываемся перед болотом.
- Твою! – вдруг говорит Кит и с силой пинает какое-то дерево, - Чтоб тебе провалиться!
Я осматриваю болото, пытаясь отыскать то, что его так возмутило. Первым делом до меня доходит, что мы уже достигли нужных координат и что никого здесь нет. Но потом… Потом мне становится смешно, когда я замечаю посреди болота корпус старого, ржавого танка и цейслатанский джип рядом с ним. Где-то здесь должен валяться аветанский снайпер, которого мы убили, чёрт его знает, сколько дней назад. Я сажусь на мокрую траву и начинаю смеяться, безудержно. Кит, недоумевая, смотрит на меня. Дело не только в этом дурацком задании. Дело в войне вообще. До меня вдруг дошло, что она вся может быть исчерпывающе описана этим нашим анабазисом: мы шли всё время непонятно куда и непонятно зачем, нам серьёзным голосом отдавались инструкции, ведущие нас бесцельно по кругу. То, что мы делали по пути, не имело никакого смысла, никакой цели. Всё это было нужно только, чтобы прийти к тому, с чего мы начали. Абсолютная законченная бессмысленность. Если бы меня попросили бы назвать самую главную характеристику войны – всё равно, какой именно войны, – я бы назвал бессмысленность. Мне плевать на политическое значение, я говорю о здравом смысле. А политика и здравый смысл – вещи, как известно, несовместимые.
Мы вдруг слышим шум какой-то гусеничной техники неподалёку и тут же припадаем к земле, осматриваясь по сторонам. Шум идёт откуда-то спереди и справа. Я готовлю винтовку, чтобы сделать выстрел, если понадобится. Шум всё приближается.
На правом краю трясины вдруг падают хлипкие деревца, придавливаемые гусеницами, и прямо в болото хлопается броневик-амфибия, начинающий его форсировать. За ним ещё один и ещё. Все – наши. Мы с Китом встаём и бежим перпендикулярно их движению. Когда мы оказываемся метрах в тридцати, посреди болота, броневики останавливаются. У переднего открывается люк, и из него вылезает майор Стагнар. Мы подходим ближе.
- Где вас черти носят?! – спрашивает он.
- Мы никак не могли вас догнать, - отвечает Кит, - генерал Дор не дал нам экстренную частоту, а последние координаты, которые нам передал связной, были этими. Он, кстати, уже несколько дней не выходил на связь.
Стагнар спрыгивает прямо в болото и обходит броневик, что-то на нём разглядывая. Мы ходим кругами за ним.
- Дор этот – идиот, - замечает Стагнар, продолжая осматривать машину.
- Связной говорил о каком-то засекреченном задании, которое вы выполняете, - говорит Кит.
- Какое задание? – спрашивает Стагнар.
- Он не давал нам никакой информации, кроме новых координат.
- Подожди, - говорит майор с выражением внезапно настигшего его понимания, - ваш связной – Бугор 4-13?
- Так точно.
- Охренеть, - говорит Стагнар.
- А что с ним? – спрашивает Кит.
Стагнар вынимает сигарету и прикуривает её, даёт нам по одной.
- Бугор 4-13 сидел на точке Дельта, - рассказывает майор, - у них там здоровенная такая система бункеров прямо внутри холма. Аветанцы, выродки, обстреливали их артиллерией две недели подряд, пока эта хвалённая система не обвалилась. Это произошло неделю или две назад. А только позавчера их откопали. Там все погибли, кроме этого связного. Когда его вытащили, обнаружилось, что он рехнулся. Всё бормотал что-то про какие-то операции, объединённый штаб, которого у нас никогда не существовало. Его нашли-то всё в той же радиорубке, которая единственная уцелела каким-то чудом. Этот бедняга ничего не ел всё это время, а воды у него была одна небольшая фляжка. Похоже, всё это время он вас и снабжал своими полоумными инструкциями…
Пока он говорит, мы с Китом смотрим, друг на друга, и мне снова хочется ржать, как ненормальному.
- В общем, всё это не важно, - говорит Стагнар, выбрасывая окурок прямо в болото, - мы вас сбились с ног искать, но, слава богу, всё-таки нашли. Дор – хоть он и придурок – но всё же пригодился. Если б не он – чёрт знает, сколько вы бы ещё шлялись по джунглям. А там глядишь и попали бы под Чёрную Чуму.
- Подо что? – спрашивает Кит.
Майор смотрит на нас с каким-то неприятным выражением на лице. С тревогой что ли. Раньше я никогда не видел, чтобы его хоть что-то могло побеспокоить.
- Новая стратегия нашего командования, - говорит он, - послезавтра, в 5:00, будет запущена система экспериментального оружия Чёрная Чума. Химического оружия. Последствия нам так толком никто и не описал, но заденут они все Острова целиком.
- Странно, генерал Дор даже словом не обмолвился, - говорит Кит.
- Дор – идиот, - спокойно замечает Стагнар, - боялся «утечки информации». Информация, действительно секретная. Особые распоряжения будут даны завтра офицерскому составу, да и то не всему.
- Как это?! – спрашиваю я.
- Высшее командование готово примириться с некоторыми потерями, лишь бы аветанцы ничего не узнали.
- С некоторыми потерями?
- Мы на войне, - говорит Стагнар, попыхивая уже новой сигаретой, - здесь такое бывает. Лучше слушайте внимательно: специальные силы планируется использовать для первой стремительной атаки на силы противника сразу после использования нового оружия. Поэтому мы рассеиваемся небольшими группами по острову. Вы двое следуйте по этим координатам, - он достаёт из кармана блокнот, пишет в нём что-то, вырывает страницу и передаёт её Киту, - там будет хорошо укреплённый бункер, который защитит вас от осадков. Главное – не вылезайте, пока не посветлеет. Время действия этой фиговины – двенадцать часов. То есть, ровно в 17:00 вы должны выбраться наружу, связаться и объединиться с группой лейтенанта Радла и приступить к выполнению своих боевых задач, которые будут переданы Радлу. Поняли?
- Так точно, - говорит Кит.
Стагнар запрыгивает на броню и лезет в люк. Потом высовывается снова и кричит:
- Не вздумайте вылезать из бункера раньше времени! Эта Чума, которой будут травить аветанцев, жутко ядовитая.
Он снова скрывается и снова показывается.
- Отправьте уцелевших в ад. Новая директива предписывает пленных не брать, - кричит майор и окончательно исчезает в люке, закрывая его за собой. Коробочки, одна за другой, перебираются на противоположную сторону болота и, ломая деревья, едут прямо через джунгли.
Мы с Китом провожаем их взглядом, а потом идём почти в том же направлении, в каком уходили отсюда в первый раз. Убитый нами аветанец всё ещё лежит на своём месте.
***
Вокруг земля. Сыроватая, тёмная земля. Она и слева и справа и сверху и снизу. Здесь нигде нет источников света, но, тем не менее, я отчётливо вижу эту землю. Почву. Сейчас вся Вселенная – это бесконечность почвы. Больше не существует ничего. И где-то, прямо в центре этой бесконечности, есть небольшая полость кругловатой формы. Посреди полости нахожусь я. Причём, я не стою на земле, я завис в пространстве, лишённом силы притяжения. Пустота достаточно ограничена – так, что я не могу вытянуться во всю длину. А вытянуться мне хочется безумно, потому что я чувствую, что моё тело затекло. Мне приходится висеть в какой-то чудовищной позе, из-за которой трудно дышать. Я вижу, как полость начинает схлопываться. Стены надвигаются на меня. Я упираюсь руками в почву. Когда я это делаю, то чувствую, что никакого движения нет, стены находятся на своём месте. Но глаза упорно видят, как земля приближается к моему лицу. И снова, стоит закрыть глаза – чувствуешь, что ничего никуда не движется. В очередной раз, открыв их, я вижу, что стены ускорились. Я снова хочу сомкнуть веки, но почему-то не могу этого сделать. И земля надвигается. Я начинаю задыхаться. Я испытываю какой-то древний, первобытный ужас. Я не могу сказать из-за чего именно. Дело даже не в сдвигающихся стенах, а в чём-то ещё. В чём-то, что лежит за ними.
Я просыпаюсь. Сердце бьётся с такой силой, что кажется, что оно вот-вот разорвётся. Страх постепенно отступает. Я провожу рукой по лбу и чувствую мерзкую, липкую влагу на нём. Чёртова… Я присаживаюсь на раскладушке, упершись спиной в стену. В бункере по-прежнему темно. Чёрная Чума и не думает рассеиваться. Кит снова стоит и смотрит на неё через стекло в люке.
- Скоро наш выход, - говорит он, не переводя на меня взгляда. Наверно, он успел заметить, как я просыпался, прежде чем уставиться в потолок. А может я наделал много шума своей вознёй.
- Сколько времени? – спрашиваю я, зевая. Меня всё ещё колотит, поэтому зевок получается нервным, чуть не сорвавшимся.
Кит пристально смотрит на часы и говорит:
- 14:57. Через два часа приступаем к выполнению задания.
- Хорошо, - говорю я, спрыгиваю с раскладушки и поднимаю свою винтовку, стоящую около столика. Машинально начинаю её разбирать. Мне нужно себя как-то успокоить. Свеча в блюдце вот-вот погаснет – от неё осталось совсем немного.
На несколько минут бункер погружается в тишину, которая нарушается лишь моим шуршанием. Детали, одна за другой, ложатся на стол. Кит всё смотрит через люк, как будто ожидая, что с неба спустится бог и рассеет Чуму. Но тот что-то не спешит.
- Ты знаешь, зачем в армии нужны капелланы? – словно прочитав мои мысли, спрашивает Кит.
- Я боюсь ошибиться, воспроизводя формулировку положения «О статусе и функциональных обязанностях духовенства в вооружённых силах», - отвечаю я, вытаскивая патроны из магазина и ставя их рядком на столе. Мне уже лучше, но некоторый озноб остался. Может здесь просто прохладно?
- Они нужны для того, чтобы солдатам проще было лезть в мясорубку. Проще умирать, когда знаешь, что господь тебя простит и заберёт сразу в рай, как только ты откинешь копыта.
Кит сегодня в ударе. Мало того, что он говорит очевидные вещи, так ещё и очевидные неприятные для нашей армии вещи. Кит! Это он-то! Со всей его вечной осторожностью?! Нет, Кит никогда не был «изменщиком», который держал рот на замке просто, потому что боялся расправы. Нет. Мне кажется, что единственное, чего он в отношении «непатриотичных» мыслей боялся – так это оказаться необъективным. Он всегда очень любил нашу страну и, как ни странно, наше правительство, которое сжило со свету его папашу, заставляя до смерти работать на заводе, объясняя это тем, что «война ведь». Хоть та война и была мелкой и никого, в общем-то, не касалась в нашей стране. Нет, несмотря на трагичные страницы своей биографии, связанные непосредственно с нашим правительством, Кит отзывался о нём достаточно бесстрастно. Кажется, он не врал, а действительно искал способ понять этих недоносков, затащивших нас в кровавую баню.
Кит был патриотом не только своей родины, но и своего правительства. Но его патриотизм не был примитивным, как у тех больных кретинов, которые бездумно повторяют всё, что услышат по телевизору. Я думаю, что четырёхглазый, который собирал по кусочкам мои мозги в своё время, сказал бы про Кита, что тот – «рационализирующий» патриот. Кит всегда пытался найти логическое объяснение тому, что делало наше правительство с нами. И каким-то чудом ему это удавалось. Услышав об очередной безумной выходке высших чинов, Кит ничего не говорил, а только ночью некоторое время сидел молча один и думал. Через пару часов он находил оправдание тому, что произошло и успокаивался. Я сам таким был когда-то. Но после того как изменился я, стал меняться и Кит. Не надо ничего говорить, ничего доказывать. Нужно только некоторое время пробыть рядом с человеком, и вот он уже стал другим. Хотя я, конечно, много всего говорил Киту, но до того, как мы оказались здесь, в этом подземелье, я никогда не рассказывал ему о главном. И когда мы начали с ним говорить об этом, я понял, что в нём самом это было: те же мысли, где-то на краю сознания, те же чувства. Но в нём это было не всегда. Это появилось, когда я вернулся. Может быть, я заразил его этим. Тем, чем заразили меня они…
- А знаешь, - продолжает Кит, - я сейчас вдруг понял. Знаешь, почему капелланов нет у нас? В спецназе?
- Почему? – спрашиваю я.
- Потому что, мы – единственные, кто во всей армии, приходя сюда, действительно знали, чего мы хотим.
Интересно. Мне раньше никогда в голову не приходила подобная мысль. Действительно, зелёные сосунки, лезущие в пехотинцы, хотят стать героям. Наивные романтики – изменить мир. Серьёзные до комичности ребята – принести пользу стране. Все они опираются на какие-то представления, построенные на грёбанных лозунгах. Им нужно знать, что они правы, что они за правое дело. Им нужно не просто стрелять, им нужно неизменно вести ответный огонь. Им нужно всегда защищаться. Защищать. Кого-то. Особенно, когда они нападают. Быть здесь не зря, выполнять Великую Миссию и всё такое. Им нужен бог. Когда жизнь даёт им по мордасам, они бегут к капеллану, потому что не понимают, как такое происходит, как это можно пережить, почему мир не соответствует их убеждениям. И у капеллана они занимаются перекроением своего мировоззрения. Они берут кусок материи и белыми нитками пришивают к ней нелепые идеи и теории, которые позволяют им не только не свихнуться, но и – вуаля – остаться при своих убеждениях.
Спецы же – парни иные. Профессиональные воины работают здесь не ради громких слов, а ради своего дела. Им не нужен бог. Они знают, чего хотят. И в их желания, отнюдь, не входит жизнь по лозунгам. Спецам плевать на лозунги, их интересует война. То есть, мы, конечно, тоже хотели бы сражаться не просто так, но, в отличие от насквозь идеологизированных олигофренов из кавалерии, мы можем обойтись и без этого. Цели войны, её смысл, всегда были для нас вторичны. Это было не так, когда мы сюда летели, но тогда мы собственно и не были спецами. Отбор в особую тактическую группу проходил по многим показателям, и теперь я понимаю, что одним из показателей и было что-то вроде реалистичного отношения к жизни, отсутствие иллюзий. Для того чтобы мы хорошо понимали, что делаем. Чтобы делать это настолько хорошо, насколько это возможно.
И нам не нужны были иллюзии. Основное отличие между нами и сосунками, пытавшимися изменить мир, состояло в том, что мы понимали, что война – это наше призвание. Дело здесь было ни в каком-нибудь грёбанном антисоциальном психозе, жажде убийства или чём-нибудь ещё, о чём верещат безмозглые идеалисты, которые никогда не видели, что здесь происходит. Дело в той жизни, какую мы ведём. Она не сводится к убийству, хотя убийство и является её неотъемлемой частью. Мы стали теми, кем стали потому, что в этой жизни не было ничего лишнего, она была полноценна. Она яростно отталкивала всё, что для неё не подходило, по той простой причине, что любые излишества здесь могли привести к смерти. Она требовала от нас рациональности, избегания крайностей. Она требовала от нас быстрого, острого и находчивого ума и безупречной физической подготовки. Она требовала, чтобы мы были максимумом того, чем мы могли быть. Не было лозунгов, не было вообще никакой лишней болтовни. Всё было строго. Отказ от ложных убеждений, высокопарных изречений политиков приводил нас не к отказу от войны, а к раскрытию особого её смысла – смысла полноценной жизни, когда ты дышишь полной грудью. Потому что здесь ты можешь это делать, здесь в тактической группе никто тебе не пудрит мозги какой-то патриотической околесицей. Здесь не надо держать лицо на каких-нибудь грёбанных раутах. Здесь не надо слушать недоносков, которые пускаются в длинные рассуждения об иллюзорности бытия. Острова отличаются от большой земли тем, что здесь мы живём полноценной жизнью, не теряя связь с реальностью, в которую нас возвращает каждая пуля, пролетающая мимо. Здесь всё было настоящим, здесь не было места лжи.
Как только нас посадили как наркоманов на иглу войны, отпала необходимость обрабатывать нам мозги, впихивать всякую патриотическую чушь в неё, потому что мы уже были сами рады выполнять абсолютно любое задание. К тому моменту мы только тем и жили, что выполняли задания. Всё остальное для нас было лишь подготовкой к следующей миссии. Мы были рады являться тем, чем нас сделали. И ничего другого уже не хотели…
Псы войны
Я был таким и в тот день, когда мы проводили операцию «Возмездие», когда мы должны были найти и уничтожить некий объект «Рысь». Операция была необычной, даже странной какой-то. Особенно, если учесть, что охотились мы на своего. Полковник Тифо, обозначенный кодовым словом «Рысь», некогда был офицером особой тактической группы и офицером отличным. В общем-то, с него и начала свою историю группа. В начале войны, когда её только сформировали, именно полковника назначили ей командовать – тогда она была ещё небольшой и не настолько важной, чтобы ставить в её главе генерала. Тифо же был отличным военным, успевшим себя зарекомендовать в какой-то из предыдущих бесчисленных локальных войн. Он был профессионалом. И у него был дар замечать таких же профессионалов, даже если они и не подозревали о своих склонностях и способностях. Именно полковник стал инициатором психологической составляющей отбора в группу. Он – человек без какого-либо психологического образования – смог разработать критерии и метод для этого отбора, следуя лишь своей совершенной интуиции. На большой земле это была бы неслыханная дерзость и профанация науки, но здесь всё было иначе. Когда метод отбора стал давать более чем отличные результаты, у высших чинов отпали последние сомнения в правомерности того, что делает полковник. Спустя несколько месяцев, Тифо защитил свой метод, объяснив его, как умел, перед военными психологами и обучил их ему. Те перевели его на свой четырёхглазый язык и приняли на вооружение. Хотя долго и не использовали. Потому что сами они долго не использовались – пока полковник был в наших рядах, тактическая группа была небольшой, и он сам отбирал людей туда.
Так шли дела, пока не произошла осада «Зелёной Крепости» - хорошо укреплённой аветанской базы. Полковник со своими людьми участвовал в этом штурме. Никто толком не знает, что с ним произошло. Те, кто был там, рассказывают, что бой был одним из самых жестоких за всю войну. В этом сходятся все. Но отдельные детали очень противоречивы от рассказчика к рассказчику. Поговаривают даже, что официальный рапорт об осаде «Зелёной Крепости» засекречен. Вряд ли, конечно, но может быть и так. Во всяком случае, ничего хорошего там не произошло. Про полковника много всего говорили. Было мнение, что он попал под сброс напалма, что он попал в плен, где его пытали и что он по ошибке въехал на броневике в какую-то деревушку и обнаружил это только тогда, когда намотал её всю на гусеницы. В общем, никто не знает, что именно с ним там случилось. Произошло нечто.
Тифо пропал без вести. Он числился в этом статусе вместе с ещё тридцатью шестью людьми, разорванными на части в ходе сражения. Но числился недолго. Месяцев через шесть командование узнало о некой специальной группе аветанцев, которая занимается диверсионной деятельностью. Впрочем, очень скоро было установлено, что группа эта никакая не аветанская и занимается она ни диверсиями, а чёрт его знает чем. Они нападали на наши и аветанские объекты безо всякой системы. Цели были, по всей видимости, случайными и многие из них не несли в себе никакой военной ценности. Но, тем не менее, каждая атака совершалась на высоком профессиональном уровне с минимальными потерями, в то время как со стороны обороняющихся потери были всегда весьма значительные. Подсчитать количество убитых среди этой неуловимой группы было затруднительно потому, что они уносили своих убитых с собой.
Невозможно уже установить, кто именно дал им их прозвище. Было мнение, что так их обозначали во время одной из операций кавалеристы, которые что-то захватывали в непосредственной близости от цели, на которую наведалась группа незадолго до высадки в регионе аэромобильных войск, и существовала опасность боя с двумя силами сразу (даром, что группа никогда не атаковала подряд две находящиеся рядом цели). Эта теория о происхождении их имени не состоятельна уже потому, что если бы название обозначалось только в плане кавалеристов, то аветанцы вряд ли бы называли их так же, как и мы – «Деверте Нуоре», или «Бравые парни» по-цейслатански.
Ещё до операции «Возмездие» их название производило на меня какое-то жутковатое впечатление. Что-то в нём было разухабистое, что-то, что плохо вязалось с образом мрачных, безмолвных, хладнокровных (почему-то все их представляли себе именно такими и, как оказалось, – не напрасно), покрытых с головы до ног в чёрный цвет, людей. Теперь, когда всё уже закончилось, я думаю, что никакое другое название им и не подходит. Ничего напыщенного, пафосно устрашающего. Бравые парни. Настоящие воины.
За ними очень долго гонялись – и мы и аветанцы – для многих офицеров высшего звена они стали личными врагами. Их боялись. Особенно сильно их стали боятся, когда линия фронта стала условностью и стычки между аветанцами и цейслатанцами стали происходить по всей территории островов, исключая лишь то, что мы по старой памяти называли тылом. Эти регионы были хорошо защищены, и проникнуть за их границу составляло непростую задачу. Задачу для аветанцев. Бравые парни устранили несколько наших офицеров непосредственно в зелёных зонах. Они действовали настолько чисто, что сам факт их причастности был установлен только тогда, когда один из офицеров, на которого было совершенно нападение, не погиб после выстрела в голову, а только был серьёзно контужен. Придя в себя через несколько недель, он смог описать нападавшего, в одежде которого легко узнавалась импровизированная униформа Бравых парней.
Наконец, спустя пять лет, после появления этой группы, нам удалось вычислить её местонахождение. Удивительным оказался факт, что она базировалась в «Зелёной Крепости», которая была почти полностью уничтожена в описанный выше день и не воспринималась в качестве имеющей стратегическое значение. Из-за высокой опасности и мобильности группы, было решено не использовать против них большие войска с наземной техникой. Слишком велик был риск, что противник успеет уйти раньше, чем армада подойдёт на расстояние выстрела. Было решено использовать группу, которая бы не уступала Бравым парням по своей мобильности. Этой группой оказались особая тактическая.
План операции «Возмездие» предусматривал высадку наших сил с четырёх сторон базы, и штурм при поддержке вертолётов. Одним словом, птички должны были разнести там всё к чертям, а мы – добить тех, кто попытается вырваться из Крепости.
По старой армейской традиции вертолёты нам не дали, и по ещё более старой традиции узнали мы об этом прямо перед высадкой. Почему мы оказались без авиаподдержки, мне выяснить так и не удалось (да и не до того потом было). Но, тем не менее, командование сочло, что мы способны справиться с врагом и своими силами. Слово было произнесено, и мы начали зачистку.
Если бы мы знали, с кем именно имеем дело (чего мы так и не установили, несмотря на пятилетнее знакомство), то поостереглись бы действовать столь опрометчиво. База оказалась искусно сделанной ловушкой, и в течение нескольких минут подразделение А было полностью уничтожено. Правда, об этом я узнал позднее. Потому что меня почти сразу контузило взрывом, и я отключился. Кита с нами тогда не было – он валялся в госпитале с дырявой ногой. Поэтому после «Возмездия» во всём подразделении осталось только нас двое.
Когда я пришёл в себя, то обнаружил, что лежу где-то под землёй, в тесной норе, в которой и пошевелиться-то толком нельзя. Она была настолько мала, что не позволяла вытянуться во всю длину, так же как и встать. Меня всегда выводило из себя, если что-либо сковывало мои движения, поэтому, каким чудом я не сошёл с ума в этой норе, для меня навсегда осталось загадкой. Особенно, учитывая всё то, что было дальше.
Не знаю, сколько прошло времени – те, кто меня туда засунул, сняли мои часы, а солнечный свет сюда не проникал, – когда за мной пришли. Это были Бравые парни. Я попал к ним в плен. Двое здоровяков вытащили меня из моей «камеры» и потащили длинными тесными коридорами по подземному лабиринту. Это был настоящий город. Здесь они жили и тренировались. Как я вскоре заметил, вся их жизнь состояла из тренировок. Они постоянно готовились к новым операциям. И самое главное – их оказалось гораздо, гораздо больше, чем мы ожидали. Причём среди них были как аветанцы, так и цейслатанцы. Тогда мне было совершенно непонятно, кто они, кому они служат или на кого работают. Они представляли собой четвёртую силу на островах, ибо они не сражались заодно с партизанами. Есть мнение, что именно Бравые парни уничтожили несколько лагерей партизан, которые было почти невозможно обнаружить, и которые мы находили только по полыхающим тайникам и укрытиям. Единственное, что было ясно – это то, что они очень хорошо подготовлены. И когда я узнал, кто был их командиром, я ничуть не удивился их профессионализму.
Наконец, мы перестали петлять по туннелям и меня ввели в огромный подземный зал, где суетились солдаты в чёрном: одни возились с оружием, другие наносили на лицо их знаменитый угольного цвета камуфляж, третьи прямо здесь отрабатывали приёмы рукопашного боя – такие приёмы и с такой скоростью, каких я никогда не видел. И посреди всего этого, на пустых ящиках из-под восьмидесятичетырёхмиллимитровых миномётных снарядов, сидел полковник Тифо, облачённый в ту же чёрную форму, что и все. Лицо его не было покрыто чёрной краской, что и позволило мне его узнать. Тифо читал какую-то книгу. Конвоиры подвели меня к нему, остановившись на некотором расстоянии. Тифо повернул к нам голову, не отрывая взгляда от книги, и прочитал: «Жизнь их подчиняется законам, не характерным для иных. Законам, на первый взгляд кажущимся нелогичными и даже абсурдными…» Потом, наконец, поднял на меня глаза. В этот момент один из моих конвоиров ударил меня в живот, а другой, сразу после этого – по спине. И без того еле держась на ногах, я упал, а они молотили меня руками и ногами. Один из них взял автомат и ударил меня прикладом по лицу. Я отключился.
Когда же я опять пришёл в себя, то снова обнаружил, что лежу в своей кошмарной норе. Не знаю, сколько времени в этот раз я провёл один. Но помню, что всё время меня не покидало какое-то мерзкое чувство тревоги. Оно было каким-то неестественным. Конечно, мне было здесь очень неуютно, я осознавал опасность того, что меня могут в любой момент убить, но я не испытывал страха. Я испытывал тревогу, которая не была связана с этой ситуацией. Она была какой-то не моей, словно бы чужеродной. Я вспомнил, что испытывал подобное ощущение, когда у нас в городе происходили землетрясения. Они всегда были слабые, но ощущались именно посредством такой же, словно бы чужой, тревоги. Но я никогда не слышал, что бы острова трясло. И это ощущение преследовало меня в городе Бравых парней почти всё время. Я мало, что помню от периода заключения, но эту тревогу помню отчётливо.
Когда в следующий раз за мной пришли, я не мог подняться. Побои вместе с не меняющимся положением в течение, наверно, нескольких часов (а может минут – время невозможно было измерить), сделали моё тело совсем безвольным. Словно тряпку меня подняли и отнесли в другую подземную камеру. Она была чуть просторней, и с двух сторон её стены были бетонированы, а в бетон вбиты цепи, оканчивающиеся наручниками. Меня заключили в одни из них. Вторые, напротив – пустовали. Я не знаю, сколько меня держали в таком положении, прежде чем снова перевели в тесную нору. Бравые парни всё делали молча, без слов, всегда сохраняя свою мрачность и серьёзность. Когда мы проходили по коридорам, я почти всегда слышал звуки ударов, которые наносили друг другу тренирующиеся, звуки какой-то возни, но никогда не слышал чьей-либо речи с тех пор, как Тифо зачитал отрывок из своей книги.
Определять время было трудно ещё и потому, что я постоянно то отключался, то снова приходил в себя после контузии и избиения. Когда я снова очнулся в своей норе, за мной снова пришли и отвели в двухместную камеру. Я не понимал, для чего это нужно. Но, по крайней мере, пока я шёл, у меня появлялась возможность немного размять ноги, а в двухместной камере – вытянутся во всю длину.
Кормили меня, по всей видимости, редко и плохо, потому что есть хотелось почти постоянно. По нужде заводили в какой-то закуток, находившийся на пути между моими двумя камерами.
Однажды, когда меня снова закрыли в двухместной, охранники через некоторое время притащили ещё одного пленника и прицепили его напротив. В темноте я не видел его лица. Когда охранники ушли, я окликнул его, но он не отозвался. Я предпринял ещё несколько попыток привлечь его внимание, но он не откликнулся. Тогда я подумал, что, может быть, он – аветанеци и потому молчит. Я повторил свои слова на аветанском, но он так и не шелохнулся.
Не знаю, сколько времени мы просидели так, но за всё время он так и не пошевелился и ничего не сказал. Когда пришли охранники, они отцепили меня и, протаскивая меня мимо этого парня, случайно осветили его лицо фонариком. Я бросил на него взгляд и заметил какую-то его неестественную бледность. Сначала я подумал, что это просто такой свет у фонаря, но через мгновение обратил внимание на его глаза и увидел, что они выглядят как стеклянные, а зрачки огромны, несмотря на то, что в них бьёт луч ослепительного света. Мой сокамерник был, без сомнений, мёртв. Я попытался сказать об этом охранникам, но они не обратили на меня никакого внимания, как и на труп, а просто молча перевели меня обратно в мою одноместную нору.
Скорее всего, время между переездами из одной камеры в другую было нормированным, но я всегда ощущал его по-разному. И почти всегда – как невыносимо длинное. Когда я снова оказался в двухместной, то обнаружил, что мой сосед всё ещё там. Я опять сказал охранникам о том, что этот человек умер, но они снова не обратили на меня ни малейшего внимания, хоть я и произнёс эти слова на обоих языках.
Кормили меня всегда в этой, двухместной норе. Кандалы позволяли – если сесть, оперевшись спиной на стену – дотянуться до пола, на который ставилась миска с едой. Мёртвому пленнику также приносили еду. Охранники знали, что он мёртв, это было ясно. И держали его здесь явно для меня, хотя и непонятно с какой именно целью. В темноте у меня создавалось впечатление, что он смотрит прямо на меня, в мои глаза. Из-за того, что я был пристёгнут к стене, у меня не было возможности отвернуться от этого взгляда, как бы я ни старался и сколь ясно бы ни понимал, что этот взгляд существует только в моём воображении. Это было ощущение, которое трудно описать словами. Очень гадостное, очень мерзкое ощущение, будто в тебя заглядывает пустота, бездна. Видит тебя насквозь и невозможно укрыться, невозможно спрятаться, невозможно скрыть свою душу. А она скрупулёзно и, одновременно, равнодушно рассматривает, изучает каждый уголок твоего «я». Она заглядывает повсюду и твои мысли подобно провинившемуся ребёнку следуют этому взгляду, который, в свою очередь, похож на мать, когда она идёт по дому и оценивает всё, что ты натворил…
Теперь-то я понимаю, что тогда это мой собственный взор впервые обратился к тому, на что я не обращал внимания всё это время. Мой собственный взор изучал каждый мой поступок и спрашивал у меня: «Это что? Это зачем? Это было правильно? Это стоило того?» Наверно, всё дальнейшее началось с этого исследователя-судьи, которого моё воображение видело в мертвеце, в то время как проводил он своё заседание во мне самом. Как только меня прицепляли к кандалам, и свет затухал где-то в тоннелях, я начинал видеть в темноте взгляд моего соседа, продолжавший свою работу. Он сканировал меня вдоль и поперёк, с самого детства до операции «Возмездие». И он постоянно задавал одни и те же вопросы. Но самым мерзким, самым отвратительным оказался не его допрос по поводу того, что я совершил на войне, а его безучастная внимательность, когда он добрался до Анны… И каждый его вопрос задавался не тому, кем я был тогда, с ней, а тому, кем я стал. И этот голос нашёптывал мне нечто, что было невыносимо…
Когда я стал тем, кем стал здесь, я начал разделять свою жизнь на «до» и «после». До касалось юнца, пропитанного идеализмом, доброго и отзывчивого парня. Его любили, многие им восхищались, потому что он был порядочным, хорошим человеком. Конечно, он не был святым, героем или каким-нибудь чудом. Просто неплохим человеком. А этого уже было достаточно, чтобы люди к тебе хорошо относились и порой переоценивали тебя. И вот в этот период до он познакомился с одной милой девушкой, которая тоже была не святой, но хорошей и доброй, чего вполне хватало, чтобы он начал её идеализировать, трепетно и нежно к ней относиться, сдувая с неё пылинки. Она, конечно, тоже его любила, хотя её любовь не была такой сумасшедшей влюблённостью. Она была более трезвой, чем он. Она знала о собственных недостатках и о его недостатках. Но всё же она не допускала мысль о том, что его влюблённость можно использовать, как захочешь, и вить из него верёвки. В общем, они были отличной парой хороших людей.
После он изменился. Он стал другим. Он увидел, что не так уж он и хорош. После началось не с его первого боя, а гораздо позже. Оно началось уже тогда, когда он стал спецом. Оно началось с того, что он понял, что война – это его призвание. Когда появилось некоторое противоречие в его взглядах и принципах, хотя он и не позволял этому противоречию вылезать, становясь центральным в его сознании. Оно всегда было где-то около, ходило где-то рядом, и порой он ощущал это противоречие, но постоянно избавлялся от этого ощущения любыми доступными способами. А противоречие это заключалось в том, что этот парень, привыкший воспринимать себя, как, в общем-то, неплохого человека, который может, конечно, дать по морде, но никогда не сделает этого без веской на то причины, кое-что обнаружил на войне. Он обнаружил, что она ему нравится. То есть, он хотел бы ей заниматься, но его принципы требовали оправдания этого занятия некоей высшей целью, а-ля защита родины и так далее. И он оправдывал. Но правда была в том, что само желание существовало в нём независимо от этой высшей цели. Желание заключалось не в том, чтобы защищать родину и поэтому сражаться. Не в схватке как в вынужденной мере, а в войне как таковой. Он хотел сражаться просто потому, что он хотел сражаться. И в самой глубине души, куда он старался не заглядывать, ему было плевать, существуют ли веские основания, чтобы выбить мозги очередному человеку, попавшему в перекрестье его прицела.
Записавшись в спецназ, он признался себе в этом. Он признался в том, что ему просто нравится воевать. В этом была суть методики Тифо – в том, что в спецы может попасть только человек, искренне любящий военное дело, независимо от оснований, по которым он изначально идёт на войну.
Вот это он называл после, потому что тот славный парень больше не существовал. Теперь существовал профессиональный убийца, которому было плевать на старые принципы и на прошлую жизнь этого парнишки. Конечно, он этого почти не осознавал, никогда об этом не задумывался, только еле заметно ощущал. Единственное, что он ярко чувствовал – это то самое до и после, хотя он и не мог ясно сам себе объяснить, чем эти два состояния друг от друга отличаются.
И Анна была накрепко связана с тем, что было до. Он и перестал писать ей, хотя опять же сам не понимал почему. А не писал он, потому что по-прежнему любил её. Может даже сильнее, чем раньше, хотя ему казалось, что он её больше не любит. На самом же деле, уничтожив с ней связь и заставив её забыть его, найти новую жизнь, он сделал так, потому что любил её. Потому что он не желал, чтобы эта самая лучшая часть его жизни оказалась связана с тем существом, в которое он превратился. Он не мог позволить, чтобы всё, что было после, оказалось переплетено с ней. Он не мог совместить тьму в себе с совершенством в ней. Особенно после того, как он сам когда-то чувствовал в себе свет. Он не мог слить в себе воедино того славного парня и хладнокровного убийцу. Он, будто бы, распался надвое: на того, кто был до и того, кто был после. Единственное, что в нём осталось от того, кем он был – это любовь к Анне. Потому он и оградил её от себя…
Но то, что он ощутил, когда бездна заглянула в него, чуть не свело его с ума. Потому что голос бездны разговаривал не с двумя людьми – молодым парнем и спецназовцем – а с одним, который вбирал в себя обоих. С ним. Со мной. И я больше не мог оберегать то единственное светлое, что оставалось в моей душе – Анну. Что было скрыто в глубине, скрыто даже от моего собственного сознания. Ведь на самом деле любовь к ней была для меня, кроме всего прочего, ниточкой, по которой я, хоть на это было и мало шансов, мог бы добраться до того юнца. Будто бы снова обрести невинность. Снова стать тем хорошим парнем, каким я был. Снова вернуть прежнюю жизнь.
Но тьма взглянула в мою душу, она проникла так глубоко, как я никогда раньше не заходил. И она обнаружила то, что я не мог, не мог, не мог допустить! Она сказала мне, что моя жажда, моё желание, мой наркотик, моё призвание… они всегда были во мне. Нет и не было никаких двух людей. Нет и не было, отдельных друг от друга, идеалиста и убийцы. Был один. Идеалист, в глубине которого всегда жил убийца. Убийца, который ждал, который жаждал, который, в действительности, вёл. Не принципы вели меня на острова, но лишь моё призвание. Не требование защищать родину, но лишь моя жажда войны. Чудовище всегда было, и оно всегда было моей глубокой сутью. А всё остальное – просто враньё. Другим и себе.
…Представь себе человека, который получает огромное, искреннее удовольствие от переживания любого явления так или иначе связанного с войной. Бравые парни видели глубокий смысл в каждом своём действии: каждый наряд был ритуалом, каждая тренировка – самопознанием, каждый спарринг – философским диалогом. Они не спеша наносят камуфляж, потому что это – ритуал, преисполненный глубокого смысла. Заряжая патроны в магазин, они делают это очень медленно, тщательно, наслаждаясь ощущениями прохлады от стали, которая скоро станет раскалённой. Каждое движение, когда они надевают бронежилеты, подвязывают свои банданы, застёгивают кобуру с пистолетом, - каждое движение становится особенным, оно пропитано особой философией, особой религией. Религией войны. Каждое движение при подготовке к бою – это его предвкушение. Как увертюра. Предвкушение убийства и разрушения, которые становятся конечной целью этой религии. Убийство как форма существования.
Я не знаю, какое событие пережил Тифо у Зелёной Крепости. Но именно там он, как и я, позже в этой камере, ощутил этот взгляд бесконечности, пустой, тёмной, бездонной. Он ощутил отсутствие кого бы то ни было, абсолютное, космическое одиночество. Он увидел мир с сорванными масками и иллюзиями, таким, каков тот есть – бессмысленный и пустой. И перед лицом бездны он, как и я, увидел и принял свою суть. Суть убийцы, которой отныне он будет следовать, и осознать которую он будет заставлять других людей, попавших в его руки…
Я плохо помню, что было там ещё. Кажется, спустя какое-то время меня стали накачивать наркотиками, потому что я почти ничего не могу воспроизвести в памяти. Во всяком случае, сами Бравые парни их активно используют. Чем ещё объяснить их нечеловеческую скорость реакции и стойкость к боли и повреждениям? Я помню, как разговаривал с Тифо, хотя совсем не помню о чём. То ли он меня о чём-то расспрашивал, то ли что-то проповедовал. Я помню, как участвовал в их тренировках, даже помню их чёрную форму на себе… Хотя, может быть, всё это – плод моего воображения.
Потому что, проснувшись, однажды, в своей одноместной камере, я ощутил в себе неожиданный прилив сил и решимости. Что-то почти забытое в этом бесконечном заключении. Когда за мной пришёл охранник, – с некоторых пор он приходил один, – я убил его голыми руками. Я действовал почти автоматически. Забрав его оружие, я начал пробираться по бесконечным коридорам в произвольном направлении – только бы подальше от камер, подальше от залов, где тренировались Бравые Парни. Мне повезло и каким-то чудом я смог выбраться на поверхность незамеченным. Я до сих пор не знаю, как это произошло. Некоторое время у меня в голове даже была абсурдная мысль, что они сами меня выпустили. Хотя позже, размышляя над этим, я пришёл к выводу, что они банально недооценили своего пленника. Это было неудивительно – в большинстве случаев Бравые парни брали в плен практически новобранцев, то есть людей с совсем другим уровнем подготовки как психологической, так и физической.
Когда я выбрался наверх, в ночь, в заросли и впервые, казалось бы, за целые годы вдохнул свежий воздух, пропитанный запахом дождя, я возликовал. Дня три я шёл по джунглям, пока не наткнулся на своих. Оказалось, что Бравые Парни перевезли меня километров на пятьдесят от Зелёной Крепости. Только тогда я узнал о судьбе своего подразделения.
Пока я валялся в госпитале, подразделения В и С, при поддержке кавалерии зачищали подземный город. Но не нашли там никого и ничего. Только пустые норы. И полуразложившийся труп в одной из камер, пристёгнутый к стене.
Мне всё это рассказал Кит, когда я прошёл курс реабилитации, восполнил свой утерянный вес, восстановился после нервного истощения и избавился от симптомов посттравматического стрессового состояния. Несмотря на негативные показатели после всего пережитого, меня снова взяли в особую тактическую группу. Но что-то уже было по-другому. Я сражался так же хорошо, как и раньше, но всё остальное время, когда я не участвовал в боях, меня посещали какие-то странные мысли, которых никогда не было раньше. Я стал постоянно думать об убийстве, о ненависти, о том, что я делаю. Хотя, когда нужно было это делать, я делал это без лишних колебаний и снова неизменно возвращался к этим размышлениям, как будто они не были связаны с моей «работой».
Кажется, Тифо что-то не успел со мной сделать. Что-то важное, из-за чего люди становятся такими, как он. Я проделал лишь половину пути. Это изменило меня, но совсем не в том направлении, в каком меня хотел изменить Тифо. Я не стал Бравым Парнем, но и тем, кем был, быть перестал. Я изменился. Я стал задавать очень много вопросов, на которые у меня не было ответов.
И эта новая сущность занимает всё больше пространства во мне. Она распространяется, пока не вступая в бой с тем, кем я был. Но я знаю, этот бой будет, потому что она – это что-то совсем иное, что-то противоречащее моему призванию. И я не знаю, какая из этих двух суностей победит…
***
…В бункере довольно светло, хоть свеча и потухла. По крайней мере, светло для глаз, привыкших к темноте. На стене уже ярко горит прямоугольник света. Чёрная Чума спадает. Я сижу за столом, на котором лежит моя М21. Кит расположился на раскладушке и тоже рассматривает прямоугольник. Мы молчим. В тишине явственно слышно как идут часы. Старое знакомое ощущение наполняет меня. Ощущение затишья перед бурей. Оно мне всегда нравилось, оно было прелюдией к моему делу. Но сейчас чувства совсем другие. Сейчас мне их трудно описать. Я ощущаю лишь пустоту. Пустоту, которая скоро наполнится грохотом, сталью и запахом пороховых газов. Но полнее этого не станет. Всё это будет отдаваться эхом в ней, появляться и исчезать, создавая иллюзию чего-то важного, значительного. Но когда дым будет рассеиваться ненадолго, а шум затихать вдали, предо мной будет снова вставать бездна и снова смотреть на меня.
Я разглядываю прямоугольник света. Перевожу взгляд на Кита, он смотрит на меня. Потом он смотрит на часы, упираясь в них взглядом несколько секунд. Поднимается, берёт стоящий у стены L85, проверяет, уже проверенный, магазин, передёргивает затвор и произносит:
- Ну, что? С богом?
Я медленно поднимаюсь из-за стола, закидываю винтовку на плечо, смотрю на расплавленную свечу в блюдце, затем на люк, через который светит заходящее солнце, и начинаю не спеша подниматься по лестнице…
Эпилог
У рядового Аллаяна сильно тряслись руки. Он пытался их унять, но чем больше внимания им уделял, тем сильнее, казалось, они ходили ходуном. Да и не только руки. Всё его тело содрогалось, и внутри происходили какие-то процессы с бешеной скоростью, от которых у него крутило живот. Но рядовой Аллаян старался сохранить спокойствие (что не очень-то ему удавалось) и двигаться вперёд. Он обходил нагромождение камней, непонятно как оказавшееся посреди чёрной пустыни, с правой стороны, против часовой стрелки, держа свой FAMAS наготове. Шаги его были неуверенны, ноги как-то странно отяжелели, из-за чего Аллаян почти не поднимал их, шаркая по земле. При каждом шаге вверх поднималось густое чёрное облачко.
С другой стороны завал камней обходили ещё два человека из его подразделения. Кто-то лез прямо наверх, на эту огромную кучу. Остальной взвод постепенно окружал местность, держась на некотором расстоянии.
Аллаян впервые участвовал в бою. И впервые видел, как погибают люди на войне. Сначала он увидел, как упал рядовой Тиад, вечно весёлый парень лет двадцати трёх, с которым Аллаян познакомился всего пару дней назад. Затем убили ещё пару людей, которых Аллаян не знал. Потом они открыли ответный огонь. Грохот разносился далеко по округе. Аллаян не стрелял. Он стоял и смотрел на Тиада, который только что рассказывал какой-то анекдот про старого еврея, а теперь лежал на земле с пустыми глазами, а его кровь была почти не заметна на чёрной земле. Аллаян впал в ступор и отвёл глаза только тогда, когда его несколько раз окликнул поручик. Тогда рядовой повернул своё лицо к огромным валунам, находящимся в ста пятидесяти метрах от него и увидел двух людей, которые стреляют оттуда. Аллаян прицелился, но почему-то не стрелял. Он не мог себе объяснить, почему он не нажимает на спусковой крючок, хотя держит врага прямо на мушке. Аллаян отчётливо видел двух цейслатанцев там, но никак не мог заставить себя выстрелить. Ему вспомнилось его обучение, отличные показатели по стрельбе, но сейчас всё было не так, как там. Всё было не так, как ему рассказывали. Всё было слишком реально. А на прицеле были настоящие, живые люди.
Потом он увидел, как в голову одного из стрелявших попала пуля. Сначала Аллаян подумал, что это он сам сделал выстрел, но быстро понял, что врага убил кто-то другой. Почти сразу после этого второй цейслатанец прекратил огонь. Наверно, его тоже убили. Но их могло быть там и трое. Поручик приказал окружить камни и послал Аллаяна по правому краю.
И вот теперь, когда они приблизились к валунам и рядовой искал проход во внутреннее пространство между ними, он с каждым шагом чувствовал, что дышать ему становится всё сложнее, а сердце бьётся всё сильнее. Но он всё равно сохранял своё движение.
Вдруг из щели между камнями, прямо на Аллаяна выпрыгнул цейслатанец. Он держал в руках снайперскую винтовку. Аллаян мгновенно вскинул FAMAS, но даже сейчас, когда от его действий зависело выживет он или нет, рядовой не мог выстрелить. В мозгу лишь успела пронестись мысль «Глупо…», и Аллаян понял, что сейчас он умрёт. Но цейслатанец почему-то тоже не выстрелил. Он просто стоял напротив и целился в рядового. На лице врага была написана решимость и спокойствие, но он так и не нажимал на спуск. Казалось, они стояли так целую вечность, хотя прошла всего пара мгновений, и Аллаян выдавил из себя: «Бросай…», но закончить не успел. Вместо того чтобы «бросать», цейслатанец выстрелил. В тот же момент, каким-то судорожным рефлекторным движением, на спусковой крючок нажал Аллаян. Оказывается, он в волнении поставил регулятор огня не на одиночный, а на автоматический и несколько пуль пробили бронежилет противника на груди. Последний грузно и неуклюже упал на спину, подняв клубы чёрной пыли с земли. Аллаян стоял, ожидая, что сейчас силы оставят его, и он также опустится на землю. Но ноги по-прежнему держали его. Тогда рядовой понял, что он не ранен. Он посмотрел на поверженного врага, и увидел, как тот сотрясается всем телом, судорожно дышит, впуская и выпуская воздух, которого ему не хватает, руками захватывает горсти черноты с земли, как будто пытаясь найти, за что можно было бы уцепиться. Так продолжалось несколько секунд, затем враг перестал шевелиться.
На момент Аллаяну показалось, что тот умер, но солдат вдруг открыл глаза и тихо-тихо что-то сказал, потом вдохнул и снова произнёс какие-то слова. Аллаян, ощущая своё тело как чьё-то чужое, которым управляет кто-то совсем другой, подошёл ближе к солдату, держа его на прицеле, и наклонился над ним. Цейслатанец смотрел в небо и повторял:
- Anna… Anna, alej neset ad daum… alej neset…
Потом он замолчал, и Аллаян понял, что теперь цейслатанец действительно умер.
В это время подоспели остальные люди из взвода Аллаяна. Они посмотрели на убитого и продолжили осмотр камней. Подошёл поручик. Он посмотрел на мёртвого цейслатанца и сказал:
- Везёт же нам! Двоих спецназовцев положили. Видимо, снайпер и наводчик. Ты – молодец, рядовой! Как это ты его?!
Аллаян ничего не ответил. Он будто потерял дар речи в этот момент. Он просто стоял с опущенным оружием и смотрел на первого убитого им человека. И он не чувствовал в этом ничего хорошего, ничего правильного и ничего патриотичного, сколько ему не рассказывали обо всём этом в учебке. Когда рядовой, наконец, оторвал взгляд от цейслатанца, он обнаружил, что поручик куда-то ушёл. Аллаян обошёл всё вокруг и обнаружил поручика среди камней, когда тот обыскивал второго убитого ими солдата. Этот был постарше, явно за тридцать. Во лбу у цейслатанца была маленькое аккуратное отверстие, а камни кругом были покрыты чёрной пылью и кровью. Рядом валялся L85.
Аллаян подошёл к поручику и спросил:
- Товарищ поручик, разрешите обратиться.
- Что тебе, рядовой? – спросил офицер, отрываясь от своего занятия и глядя на Аллаяна.
- Тот солдат… Он…
- Какой солдат?
- Который… которого я… который снайпер, товарищ поручик…
- Ну, снайпер. И что?
- Он что-то сказал, товарищ поручик.
- Не обращай внимания на это, рядовой, - сказал офицер и вернулся к своему делу.
Аллаян постоял немного, переминаясь с ноги на ногу и глядя на поручика:
- Я просто хотел… господин поручик.
Офицер повернулся к нему и спросил:
- Ну, что ты там хотел?
- Я хотел узнать, что это значит, господин поручик.
Офицер встал, вытер заляпанные кровью руки о штаны и спросил:
- А что он сказал?
- Что-то вроде: «алеж несет»… да, «алеж несет адаум», господин поручик.
Поручик помолчал несколько мгновений, потом сказал, глядя на Аллаяна:
- Это обозначает: «К тебе из тьмы взываю». Не бери в голову. Это просто агония.
Офицер снова присел и продолжил обшаривать карманы убитого. Аллаян всё не уходил. Поручик, сказал не оборачиваясь:
- Не бери в голову, рядовой. Лучше следи за своим сектором.