– Ты придешь ко мне?
– Когда?
– Сейчас…
"О, нет! Плестись на ночь глядя к черту на рога к, судя по голосу, ну очень не трезвой женщине…"
– А что случилось?
– Мне плохо…
"Придется плестись."
– Хорошо.
– Ты! Правда?! Придешь?!
– Приду.
– Правда?
– Правда.
Счастье сквозило даже в телефонных гудках отбоя.
"Ну что я за человек! Как легко умеют отказывать другие люди. И не придерешься, и обидеться не сможешь. Умеют. А я?
Прусь вот по этим темным колдобинам, испытывая огромное желание валяться с интересной книжкой под теплым пледом…
Ладно, не ной, – человеку плохо."
– Господи! Что это у тебя так разухабисто завывает?
– Тебе не нравится? А что ты любишь?
– Ну уж точно не набор для караоке-бара. А тебе ЭТО нравится?
– Вообще-то, я Цоя люблю. Но тот диск, что дети подарили, уже сильно потерся и не играет… А еще я люблю Талькова. Очень. Можно поставлю?
– Я, конечно, не фанат, но если уж что-то непременно должно звучать, то Тальков в твоей коллекции – это панацея. Ставь.
Подскакивает как девочка, которой разрешили конфеты перед обедом, непослушными руками перебирает прозрачные кипкейсы, злится на "тормозящие" кнопки DVD-плеера.
При первых звуках голоса мертвого поэта-изгоя замирает, меняется лицом…
– Почему они все умирают, а? – спрашивает у синего экрана.
Я знаю, мне не надо отвечать.
Я – объект для кормежки из ничего сотворенной вкуснятиной и подливания джина с тоником.
Себе она наливает водку, смущенно прикусывая губу. Смотрю на нее и думаю восхищенно: "Она же совсем пьяная, а стесняется того, что я могу о ней подумать! Вот это да…"
Тальков почти сразу начинает заикаться.
Она вздрагивает, с надеждой оглядывается на DVD, видно, как болезненно в ее ушах отдаются его спотыки.
– И этот затерся…
Молчит. Закуривает.
И вдруг с деланной радостью:
– А и ладно! Щас мы что-нибудь веселое поставим!
Я вздыхаю. Пробую бунтовать:
– Может, в тишине посидим? Расскажи мне что-нибудь…
– А я потихонечку, ага? Веселенькое… Во!
И в мои уши врывается визгливая сердючкина пошлятина. Я… терплю. Вернее, заставляю себя смириться, стараясь онулировать эти звуки, включив избирательную глухоту.
Почти не помогает, я кривлюсь, но терплю.
Ушедшая в эту вынужденную борьбу почти с головой, не сразу и как-то очень вдруг осознаю ее шепот… И этот шепот красиво ритмичен и не банально рифмован. Он выудил меня из тошнотного звукового и зрительного болота и теперь сам засасывает и подчиняет, впитывается в кожу…
Я мучительно прислушиваюсь, я старательно отслаиваю его от быдлячего подвывания Данилки, которого теперь уже просто ненавижу за то, что не дает как следует расслышать ее шепот.
А он так необходим! Он жизненно-важен! Он, не спрашивая позволения, превращается в мое переживание, мое личное чудо. Он шелестит ветром, несущим наслаждение стихотворной музыкой, такой неожиданной сейчас, почти непостижимой своей неуместностью рядом со слепым синим экраном, плавающими в банке огурцами-заморышами, рядом с запахом сырости из мокрого угла под протекающей крышей, на фоне мерзких попсячих шумов, которых, впрочем, я уже почти не слышу…
Она шепчет стихи, держа в руках забытую тарелку, замерев на полушаге к двери, прикрыв пьяные глаза и блаженно улыбаясь…
И все, что было этим неудобным миром, нежеланным "здесь", путающимся под ногами чумазым ничьим котенком, напрасно-жалобно заглядывающим в глаза, – напитывается вдруг смыслом, правильностью и нужностью происходящего, пахнет, почему-то, морем и корицей, тихо гладит руки, оседает на дно сердца и становится частью меня величайшим замыслом искусного режиссера по имени Талант.
Замолкают они вместе с Сердючкой.
И я точно знаю, что электронная въедливая дрянь заткнулась, смутившись, наконец, ее шепота, и для меня сейчас в этом нет никакой мистики, ничего необъяснимого, наоборот, все до крайности закономерно: к ТАКИМ стихам и Вивальди прислушался бы…
– Вот, – улыбается, – ты же просила что-нибудь рассказать…
На следующий день вижу себя бегущей в магазин. Потом покупающей диски. Потом нетерпеливо дрыгающейся перед монитором, считывающим мегабайты тальковских композиций ("Как медленно качается!") …Цой в доме есть.
Теперь запись. Готово!
…Нет, еще не все.
Царапаю дарственную надпись: "Тебе. За твои стихи".
Вот теперь – все.
***
– На. Это тебе.
…Не буду я описывать эти счастливые глаза.
Скажу только о том, какая мысль прыгала мячиком в моей улыбающейся голове всю дорогу домой.
"Хороший день в моей хорошей жизни…"
"Хороший день хорошей жизни."
"Хороший день!"
"Хорошей жизни!"