Светлой памяти моего учителя, лауреата Государственной премии СССР в области науки в 1985 году, доктора ветеринарных наук, профессора Дмитрия Иосифовича Панасюка посвящается
КОЛОНКА
Профессор паразитологии Дмитрий Иосифович Панасюк, с которым я, студент первого курса, был знаком уже почти полгода, по мнению многих преподавателей и студентов, принадлежал к числу тех людей, у которых всё красиво: и одежда, и внешность, и походка. Был он невысокого роста, плотного телосложения, круглое холёное лицо, чисто выбрит, рубашка белая, накрахмаленная, галстуки носил цветные, которые очень хорошо сочетались с его темно-коричневым костюмом. Держался молодцевато, с офицерской выправкой. Бывший кавалерист, пограничник, капитан ветеринарной службы, он и в 55 лет ходил строевой походкой - прямо как на параде по Красной площади.
В общении с подчинёнными, коллегами и студентами профессор Панасюк был очень вежлив, корректен, шутлив, но никогда не позволял себе пошлостей, грубости или нецензурных выражений. В его научном студенческом кружке участвовало около двух десятков студентов разных курсов. Мы, первокурсники, от всех остальных держались обособленно. Случилось это по тому, что я и Петя Кувшинов жили в одной квартире. Ринат Сафиуллин был наш общий друг и тоже жил на частной квартире почти рядом с нами. Миша Пятов был местный парень из Засвияжья, но с ним мы сидели на лекциях за одним столом и стали друзьями неразлучными.
Узнав о научном кружке профессора Панасюка, мы все вчетвером и пришли к профессору на кафедру. Ребята ему понравились: на вид серьёзные, рассудительные, целеустремлённые. И он принял нас всех. А потом, каждый из нас привёл ещё кого-то из своих близких друзей: Сашу Зяблова, Юру Маркина и супругов Кисляковых и других. И, таким образом, кружковцев-первокурсников стало больше, чем старшекурсников, вместе взятых.
Профессор многих из нас приглашал к себе домой, интересовался: как мы живём, какие у нас проблемы и так далее. Иногда он называл кого-нибудь из нас по имени отчеству. Мы понимали, что он таким образом подшучивает над нами, но всё равно было приятно чувствовать такое дружеское отношение к себе.
Его старшая лаборантка Евгения Петровна, одинокая старая дева средних лет, в меру полноватая с чёрными причёсанными волосами свёрнутыми в пучок, неразговорчивая и всегда сосредоточенная, относилась к нам так же, как и сам профессор: вежливо, доброжелательно, обходительно, а иногда даже с какой-то материнской теплотой. И это нас тоже притягивало на кафедру.
А над младшей лаборанткой – невысокого роста с чёрными волосами, распущенными до плеч, девушкой Галей, нашей ровесницей – стеснительной и застенчивой, мы сами подшучивали, подражая профессору, называя её по имени-отчеству. Ей это не нравилось, но она старалась не реагировать. И тоже с нами была вежлива и обходительна.
Полной противоположностью всем им был ассистент кафедры, кандидат наук П. А. Булдаковский — мастер спорта по хоккею, наш любимец и кумир, который когда-то играл в Ульяновской «Волге», человек резкий и эмоциональный. Он был выше среднего роста, атлетического телосложения с мужественным лицом и пронизывающим взглядом. Но в присутствии профессора он тоже старался держаться спокойно и уравновешенно.
Таким образом, на кафедре паразитологии, в отличие от других кафедр, взаимоотношения между заведующим, сотрудниками и студентами в то время были самые тёплые и дружественные. И в этом была огромная заслуга самого профессора, который личным примером служил хорошим ориентиром в нормальных человеческих отношениях.
И лишь дома иногда профессор расслаблялся: когда рядом никого не было, кроме меня,- высказывал своё мнение по какому-нибудь поводу крутым могучим русским языком. В том, что об этом никто и никогда не узнает, он не сомневался - мне доверял и был уверен: я умею держать язык за зубами.
Пройдёт много лет, и из разных источников я узнаю, что человеку, оказывается, иногда просто необходимо высказаться перед кем-либо. И вовсе не важно, кто его в этот момент слушает. Важно, чтобы слушали его с интересом, не перебивали и соглашались с ним. Таким образом, выражение гнева, досады и разочарования при помощи различных слов, позволяют человеку успокоиться и справиться с отрицательными чувствами.
В те годы я, конечно, всего этого ещё не знал, а просто выслушивал его всегда со вниманием и большим интересом. Ещё бы! Я ведь думал, что среди учёного люда всегда взаимопонимание, желание помочь друг другу, взаимная поддержка и так далее. А тут мне открывался совсем другой мир человеческих взаимоотношений. Поэтому мне было очень интересно его слушать. К тому же, на мой взгляд, он обладал личной харизмой, т.е. особой, индивидуальной привлекательностью. Словом, для меня он был как бы своего рода интеллектуальным магнитом.
Как известный специалист в паразитологии, он иногда то ли в шутку, то ли всерьёз делал такие заключения, что мы, члены его студенческого научного кружка, после этого начинали смотреть на некоторые вещи совершенно по-другому.
Так, однажды идём мы с ним впятером и проходим мимо лоточницы, продающей на улице пирожки с мясом и с рисом по шесть копеек. Мы их называли студенческими пирожками за их дешевизну. Помню, кто-то из ребят купил пирожки и решил всех угостить. А профессор идёт и непринуждённо, как бы сам с собой, рассуждает:
- Пирожки по шесть копеек - это, конечно, хорошо! Но вот вы возьмите соскоб из под ногтей лоточницы и просмотрите под микроскопом. И там вы столько увидите яиц всевозможных гельминтов, - это он так, по-научному, называл глистов, - что ни за что не станете кушать эти пирожки.
- Но их же, этих продавцов, проверяет санэпидстанция на заразоносительство,- возражает ему Ринат Сафиуллин, которого мы, его друзья, считали всегда очень находчивым и особенно талантливым среди нас, в чём, оказывается, и не ошиблись. Забегая вперёд, скажу, что пройдут годы и Ринат с помощью Панасюка попадёт в Москву, закончит аспирантуру во Всесоюзном институте гельминтологии им. К.И. Скрябина, защитит кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, станет профессором паразитологии и будет работать в том же институте уже вместе с Панасюком на равных.
- Проверять-то проверяют, но ведь не каждый день, а гельминты, паразитирующие в организме человека, выделяют яйца каждый день и при том - в огромном количестве. Поэтому, пожалуйста: желаете дёшево заразиться - кушайте пирожки по шесть копеек!
Сказанное прозвучало так убедительно, что пирожки тут же полетели в урну. И с тех пор многие из нас никогда не покупали дешёвые пирожки у лоточниц.
А когда мы проходили мимо городской бани и разговор заходил о бане, то он делал такое заключение:
- В этой общественной бане можно подцепить любую заразу.
- Не может быть! - не соглашались мы. - Здесь всё моют хлоркой и кипятком.
И опять он приводил веские аргументы, после которых хоть и не ходи в городскую баню.
Но мыться нам больше негде и мы вынуждены были посещать общую баню, несмотря на всякие страшилки профессора.
Сам Дмитрий Иосифович Панасюк в городскую общественную баню не ходил, а предпочитал мыться дома в своей ванной. Мылся он так: включал газовую колонку, наполнял ванну тёплой водой, затем колонку и воду выключал, мылся, и в конце, слив из ванной всю грязную воду, снова намыливал себя, и опять включал колонку. Он был аккуратным и экономным во всём.
В 60-70 годы прошлого столетия, в отличие от сегодняшнего времени, водяные и газовые счётчики в квартирах не существовали. Можно было хоть целыми сутками жечь газ и лить воду - оплата за всё это у всех была одинаковая,- мизерная, можно сказать, чисто символическая. Так что можно было вовсе не экономить. Но профессор не позволял безрассудно транжирить газ и лить воду. Этого требовал он и от своего сына Серёжи -ученика шестого класса, с которым они жили вдвоём. Жена его, помнится, в том году с ними ещё не жила,- она проживала в Москве, дорабатывала последний год до пенсии медсестрой в одной из московских больниц.
В тот злосчастный для меня вечер Сергея дома не было. Мы были вдвоём. Всё было как всегда. Профессор сидел за письменным столом и готовил к печати очередную научную статью. А я просматривал свежеполученные им газеты и журналы. Для меня ничего не предвещало плохого. Я даже не обращал никакого внимания на то, что после вчерашнего учёного совета, где видимо, решались какие-то спорные вопросы, профессор до сих пор не мог успокоиться. Он продолжал сам с собой рассуждать, доказывать свою правоту и даже высказался «крутыми» словами в адрес некоторых членов учёного совета. Было видно, как он мучается и как ему плохо. Работа над статьёй совсем не идёт. И тогда он решил освежиться: - искупаться или принять душ.
Набрав тёплой воды и выключив колонку, он, по обыкновению, залез в ванную, помылся, выпустил воду и вновь хорошенько себя намылил.
- Включи колонку! - кричит мне из ванной.
- А где она? - спрашиваю.
- Как где? Ты что? Не знаешь где у меня колонка?
- Нет.
- Ну, конечно же, в кухне. Где она ещё может быть?
Я заглянул из зала в кухню, но к своему удивлению колонку там не обнаружил. Газовая плита стояла на месте, а колонки рядом или возле неё не было.
Дело в том, что колонку я представлял, как толстую чугунную «Г» - образную трубу, в конце изгиба которой торчала другая труба - потоньше, а из неё лилась вода, когда нажимали на рычаг или вешали на этот рычаг ведро. Такие колонки в те годы были установлены на улицах райцентров и служили не только коммунальными удобствами для жителей близлежащих домов, но и были утолителями жажды в летний знойный полдень для прохожих. Такая колонка была и неподалёку от моей квартиры в Ульяновске, из которой мы, квартиранты хозяйки, по очереди носили домой воду. Так что для меня слово «колонка» имело однозначный и конкретный смысл. А тут, в его девятиметровой кухне, такой колонки, естественно, не было.
- Где же она в кухне то колонка у вас?- спрашиваю с недоумением.
- Да на стене же, не видишь что ли?
- Нет на стене у вас никакой колонки.
- А коробку с чёрным рычагом на стене видишь? Поверни рычаг и зажги фитиль. Вот и всё.
Коробка, в моём представлении, ассоциировалась с картонной коробкой из-под
дешевых карамелек. В такой коробке у меня под кроватью на квартире хранились учебники и конспекты, поэтому я никак не мог представить такую коробку на стене, да ещё с рычагом. Как выглядели рычаги в кабине трактора или у той же уличной водяной колонки, я хорошо представлял, но таких рычагов на стене тоже не было. На стене кухни вообще ничего не было, кроме нескольких труб, покрытых белым эмалированным кожухом, а от него вверх, в стену у потолка отходила какая-то толстая белая труба. Из середины этого кожуха высовывалась небольшая металлическая трубочка с чёрной пластмассовой головкой на конце.
Я понял, что это и есть колонка профессора. Но как её включать, если я ни разу не видел, как это делается?
Бывая у него в доме, я никогда не обращал внимания, откуда в кране течёт тёплая вода и где и что он включает и выключает. Мне это было не нужно, поэтому я никогда не любопытствовал.
И вот теперь мне предстояло включить колонку. В другое время я, может быть, и разобрался бы, не торопясь, изучая не ахти какую уж сложную конструкцию, но здесь я растерялся. К тому же, я много раз слышал, как говорили и писали, что с газом надо быть очень осторожным, иначе можешь и квартиру взорвать, и сам погибнуть. На квартире у нас газа не было - мы пользовались печным отоплением и электроплиткой. Поэтому, к газовой плите профессора я даже близко не подходил, руководствуясь принципом: подальше от греха.
- Боюсь! - кричу ему из кухни.
- Подойди сюда, к двери, я тебе объясню.
Подхожу к двери ванной, которая выходит в узкую прихожую. Стою, слушаю.
- Понимаешь, там ничего сложного нет. Двигаешь направо рычажок и зажигаешь фитиль. Вот и всё. Понял?
- Всё равно боюсь.
И тут терпенье его лопнуло. Дверь из ванной открывается и передо мной встаёт голый профессор, весь обильно намыленный. Это мне показалось так смешно, что я хотел, было, рассмеяться. Какие-то секунды он смотрит на меня как на пуганого идиота. Его сердитый взгляд коричневых глаз на круглом красном в мыльной пене лице наводит на меня ещё больший страх, чем включение колонки. Он молча шествует из прихожей в кухню, включает колонку и возвращается обратно, высказывая свое возмущение в мой адрес крутым могучим русским языком, где слова «бестолочь» и «шалопай» были самыми ласковыми и хорошими среди других слов.
Минуту я стоял в каком-то оцепенении, не соображая, что всё сказанное относится именно, ко мне, а не в чьей-то адрес, и даже не в адрес членов учёного совета; и из этого надо делать выводы. Затем, осмыслив, я как бы переключился и стал плакать.
Во-первых, обидно было слышать, что меня сравнили даже не с дятлом, а с несуществующей в природе птицей, долбящей что-то..., но отнюдь не дерево.
А во-вторых, вдвойне обидно за своё нелюбопытство: ведь сколько раз приходил к нему и ни разу не поинтересовался колонкой.
Я дождался, когда профессор выйдет из ванной и, вытирая слёзы, всего лишь мог сказать: «Простите, я ухожу». И тут же вышел.
По лестнице с третьего этажа я спустился почти бегом. В голове стучала всего одна мысль: «Скорее, скорее уйти отсюда подальше». Будто за мной кто-то гнался или пытался остановить. Внизу в подъезде я перевёл дух и ещё быстрее зашагал в сторону своей квартиры. «А ещё профессор, а ещё доктор наук, а сам ругается как простой мужик», - рассуждал про себя. В моём сознании не укладывалось, что профессора такие же земные люди и им также свойственно и сердиться и ругаться, когда нервы уже не выдерживают.
Я обиделся на профессора и решил больше никогда к нему не ходить. И даже в институте стараться с ним не встречаться. Благо, что его кафедра находится на значительном расстоянии от главного корпуса, где учимся мы. В научный кружок к нему я тоже теперь ходить не буду. Пусть Петя Кувшинов и Ринат с Мишей ходят, а я запишусь ... Запишусь в какой-нибудь другой кружок. Учить он нас будет лишь на пятом курсе, а я пока первокурсник. А до пятого курса об этом он, может, забудет – утешал я себя…
Прошли неделя, другая и однажды вечером, когда я был один, в окно моей квартиры постучали. Я выглянул. За окном стоял профессор с сыном Сергеем.
- Чем занимается Коля? Не заболел ли? Что-то давно тебя не видать.
- Да нет, я здоров.
- Ну, тогда идём немного погуляем и пойдём к нам, вместе поужинаем.
Отказаться, покапризничать было не хорошо. К тому же я просто был тронут таким вниманием: как будто у него не было более важных дел, чем проявлять заботу обо мне.
Майский вечер был просто чудесен. Мы гуляли втроём по вечернему Ульяновску, прогулялись до бульвара «Новый Венец», где величественно стояло красивое здание старинной архитектуры нашего храма науки - главный корпус сельскохозяйственного института. И именно с этого места открывались взору прекрасные виды на великую русскую реку Волгу, её окрестности и на трёхкилометровый мост через нее. Здесь, возле института, мы говорили о планах. А о случившемся эпизоде с включением колонки никто не произнёс ни слова. Будто такого случая и вовсе не было. Умел профессор сглаживать неприятности, находить ключик к сердцу каждого человека. Он был поистине большой знаток человеческой души. И, надо заметить, что с тех пор он в моём присутствии уже никогда не произносил крутых могучих слов русского языка не только в мой адрес, но и даже членов учёного совета. Почему? Не знаю. Но не произносил.
А злосчастную колонку я потом всё-таки научился зажигать. И оказалось, что это совсем не трудно.
ГАЛОЧКА
С Галочкой, внучкой профессора, я подружился очень крепко. В том году она жила с бабушкой и с дедушкой в Ульяновске, а родители - жили и работали в Москве. Ей шёл тогда восьмой год, а я уже был студентом второго курса. Однако, несмотря на разницу в возрасте – в двенадцать лет, наши интересы с ней полностью совпадали. Она любила играть в куклы и у меня тоже почему-то возникала внутренняя потребность поиграть с ней в куклы. Видимо, это от того,- что своих братишек и сестрёнок у меня никогда не было, да и детство моё было тяжёлым: мне редко выпадала возможность поиграть со сверстниками, может, поэтому и эта тяга с возрастом всё ещё не проходила. И мы часто играли с ней в куклы. Но больше всего она любила играть «В школу».
Я сижу на диване, как будь-то за партой, а она, в лёгком цветастом коротком платьице, как красивая бабочка, садится за журнальный столик напротив меня, и, таким образом, она учительница, а я – ученик. Она даёт мне задание читать и писать. Я читаю плохо, - по слогам, а пишу и того хуже. Она сердится, стучит кулаком по столу и кричит:
- Садись, два! Завтра придёшь с родителями.
И бранит меня, прямо-таки как настоящая учительница. Я нарочно плачу:
- Прости, я больше так не буду. Я завтра выучу все уроки.
- Ну, смотри у меня, а то вызову родителей в школу!
Удивительно, до чего дети точно могут копировать поведение и манеры старших. Глядя на неё, можно было безошибочно представить атмосферу её школьного урока и поведение учительницы.
Потом мы с ней играем в куклы. Кукол у неё много, и все с именами. Она с ними разговаривает и бранит их за то, что не внимательно сидят на уроках и получают двойки. И опять ею блестяще воспроизводится разговор школьной учительницы. За кукол опять оправдываюсь я и даю обещание хорошо учиться. Мы смеёмся. Нам это интересно и весело.
Жили Панасюки в Ульяновске на третьем этаже пятиэтажного дома в трёхкомнатной квартире неподалёку от меня. В каждом подъезде этого дома было ровно двадцать квартир,- по четыре на лестничной площадке. Но оказалось так, что в их подъезде не было ни одной девочки ровесницы Гали, чтобы они могли общаться. А в другие подъезды бабушка опасалась её пускать: мало ли что во дворе может с ней случиться? Уж пусть лучше Коля приходит и играет с ней под присмотром.
И я ходил к ним не меньше чем раза три в неделю, зачастую, только за тем, чтобы поиграть с Галей в куклы. Ребёнку, оказывается, необходимо, как и взрослым, общение на уровне его интересов. Детям интересно, когда взрослые охотно играют в их игры и восхищаются этой игрой, а вовсе не то, когда их поучают или наставляют. Это взрослым нравиться учиться, а детям всегда хочется только играть. А когда я долго не появлялся у них, Галочка спрашивала у бабушки:
- А почему к нам Коля не приходит?
И бабушка, женщина мудрая и находчивая, всегда находит способ, чтобы Коля немедленно пришёл.
Галочка любила Колю. Она любила его той искренней бескорыстной чистой детской любовью, какой способны любить только маленькие дети; взрослые же, к сожалению, так любить уже не могут. Я тоже любил Галочку, как любят взрослые маленьких своих сестрёнок. Видимо, то, чего мне не хватало в детстве,- своих братиков и сестрёнок,- теперь восполнялось играми с этой маленькой Галочкой.
Но однажды Галочка мне заявляет:
- Всё, я больше с тобой не играю.
- Почему?
- Потому что ты мальчик. А я с мальчиками больше не играю.
- Нет, я не мальчик, - я девочка.
- Девочка? А почему же у тебя волосы короткие?
- Так, они ещё не подросли. Вот подрастут и будут длинные, как у тебя. Я тоже тогда, как и ты, заплету косичку и куплю такой же, как у тебя, красивый розовый бант.
- А ты в брюках, а все девочки носят платья.
- И мне мама скоро сошьёт нарядное платье. Я даже дам тебе её померить.
- Нет, не верю, что ты девочка.
- Да клянусь тебе соседским поросёнком, что я девочка!
- Всё равно не верю.
И тут мне в голову пришла мысль разыграть её. Как раз перед этим в общей городской бане я стал свидетелем розыгрыша одного малыша: рядом со мной мылся мужчина средних лет, а напротив нас - с отцом маленький мальчик лет шести. А ведь у нас на Руси не перевелись шутники, которые любят над кем-нибудь подшутить, даже если эта шутка, порой совсем неуместна или, более того, выглядит совершенно глупо.
Так вот, этот мужчина смотрит на мальчика и говорит его отцу:
- Слушай, а ты эту девочку зачем сюда с собой привёл? Здесь ведь только мужчинам можно мыться, ну, и мальчикам, соответственно. А девочкам находиться здесь, в мужской бане, нельзя.
- Я не девочка, я - мальчик, пропищал малыш.
- Мальчик? А у тебя документ есть при себе, что ты мальчик?
- Нет,- глядя на отца, - виновато сказал мальчик.
- Ну вот, тогда ты - девочка, раз у тебя нет специального документа при себе, что ты мальчик. Вот покажи мне свой документ, и я поверю, что ты мальчик, а не девочка.
Малыш в свои шесть лет ещё не знал, что именно, какой документ надо показать этому дяде, чтобы он поверил, что он мальчик, а не девочка. Он громко заплакал от такой обиды и унижения, а все, близко сидевщие и слышавшие этот разговор, весело смеялись.
Я решил воспользоваться этим эпизодом и говорю Галочке:
- А знаешь: у меня даже при себе специальный девичий документ имеется. Только ты об этом никому не рассказывай. Это я тебе по секрету говорю.
- Покажи.
- Не могу: девичий документ нельзя никому показывать.
- И даже моей бабушке?
- И бабушке нельзя.
- Ну, тогда я тебе не верю - ты всё врёшь.
- Да честное слово: я никогда не вру и никогда не перестану! И всё-таки напрасно ты мне не веришь, что я не девочка.
И здесь случилось то, о чём я даже и подумать не успел: сбитый окончательно с толку такими доводами, ребёнок, словно бабочка, тут же порхает в кухню к бабушке и тихонько шепчет ей на ухо:
- Бабушка, а, правда, что Коля - девочка?
Бабушка с недоумением смотрит на внучку: не заболело ли дитя, не бредит ли? Коля - девочка! Да как это может быть Коля девочкой? Она выглядывает из кухни, смотрит на меня и с некоторым смущением отвечает:
- Не зна-а-а-ю.
- Бабушка, а он говорит, что у него есть даже специальный девичий документ, что он девочка, а сам его не показывает. Это правда, что у него есть документ?
Бабушка с не меньшим удивлением смотрит теперь уже на меня и не может понять, что за чепуху несёт Коля: у него есть специальный девичий документ. Какой может быть у Коли документ, который никому нельзя даже показывать? Но тут же сообразив, о каком «документе» идёт речь, вместо того, чтобы отчитать меня за непристойные намёки, она разразилась весёлым смехом. Её круглое, широкое, без единой морщинки, несмотря на её пятьдесят пять лет, лицо, стало ещё румянее, почти под цвет её красного цветастого халата, который придавал её фигуре стройность, величественность и даже некоторую строгость, не допускающий всяких вольных разговоров. В другое время она непременно упрекнула бы меня за такой разговор с ребёнком. Но, видимо, предыдущие наши игры ей понравились, она осталась ими очень довольна и под их впечатлением в моей пошлости не увидела ничего предосудительного.
Вечером об известии, что Коля тоже девочка и с ним теперь вполне можно играть, узнал и дедушка, который, впоследствии, улучшив момент, решил поговорить со мной:
- Так ты, оказывается, девочка? А я об этом и не знал.
- А-а-а, это я Гале доказывал, что я девочка, а то она не хотела со мной играть.
- Ну, разве можно говорить с ней про такие вещи? Ты что? Совсем не соображаешь о чём с ней можно говорить, а о чём нельзя? И, вообще, девочка всё приняла всерьез и теперь считает, что Коля тоже девочка. Разве можно допускать с ребёнком такие шутки? К тому же, наговорил ты ей всякой чепухи, что она теперь у бабушки постоянно спрашивает: врун Коля или нет? Ведь он сказал: «Я никогда не вру и никогда не перестану» Как это понять? А ещё он поклялся мне соседским поросёнком. Разве у его соседей в городе есть поросёнок? А где же они его тогда держат? Понимаешь: у ребёнка возникло сразу столько вопросов, что бабушка и не в силах на них ответить. Я давно заметил, что ты болтун страшный, но чтобы до такой степени – уму непостижимо. Ведь сколько раз тебе говорил, что болтать лишнее при ребёнке ни в коем случае нельзя: ребёнок как губка впитывает каждое твоё слово, на которое взрослый человек порой может и не обратить никакого внимания. Ребёнок всё запомнит! И любое твоё высказывание может в его памяти остаться на всю жизнь. Об этом я тоже тебе не раз говорил… Но я не думал, что ты такой бестолковый.
Я дал обещание профессору, что впредь рассуждения на эту тему с Галочкой не будет. И со временем этот разговор наш как-то само собой забылся.
Прошло много лет. Мечта Гали - стать учительницей - сбылась. Она окончила Московский педагогический институт, факультет иностранных языков. Однако, судьба с ней, как и со мной, распорядилась совсем иначе. Учительницей она не проработала ни дня, но педагог, из неё, как я убедился потом, вышел отличный.
Это было в середине лета. Я по своим делам, теперь уже совершенно далёким от ветеринарии и от паразитологии, оказался в Москве. И, пользуясь случаем, решил отслужить панихиду в память о моём учителе Дмитрии Иосифовиче Панасюке и его супруге Любовь Николаевне, покоящихся вместе на Щербинском кладбище в километрах тридцати от центра Москвы, а заодно и увидеть их детей, которых давно уже не навещал.
Дверь мне открыла дочь Панасюка, Людмила Дмитриевна – мать той самой маленькой Галочки. Она знала о моём приезде и встретила меня очень гостеприимно. За прошедшие почти сорок лет, с тех пор как я её увидел впервые, она сильно изменилась. По седине волос, профилю лица, теперь она походила больше на отца, а строгость и величественность фигуры напоминали мне её маму - Любовь Николаевну.
А рядом с ней стояла другая женщина: красивая, стройная дама, ну прямо- таки настоящая московская красавица, Я смотрел на неё и вместо некогда худенькой воздушной, порхающей как нарядная бабочка маленькой Галочки видел уже некоторые черты лица Любовь Николаевны, её бабушки. Только это лицо было на несколько лет моложе её. Вот оно, живое подтверждение генетики – науки о наследственности, согласно которой признаки человека передаются по наследству. Говорят, даже до седьмого колена. Так ли это или нет, утверждать или отрицать не берусь, но то, что внучка теперь во многом походила на свою покойную бабушку, отрицать было невозможно.
А Галина, в свою очередь, смотрела на меня и не могла поверить своим глазам: вместо некогда молодого весёлого шутника и балагура Коли, теперь перед ней стоял старик с сердитым лицом и с утомлёнными глазами, под которыми свисали большие мешки, свойственные людям с болезнью сердца и почек. И этот страшный, обросший сердитый старик с длинной бородой чем-то напоминал ей международного террориста Усан-Бен-Ладана, которого усиленно ищут американцы и никак не могут найти; или Фиделя- Кастро – вождя кубинского народа; или старика Александра Солжиницына – известного российского писателя; - или всех троих, вместе взятых.
- Боже мой! – думала она, - как время меняет человека! Разве можно было тогда подумать, что пройдёт лет тридцать пять и тот простодушный, ничем ни примечательный, обычный деревенский мальчик Коля, который готов был играть с ней часами в куклы, тот студент ветеринарного факультета, будущий врачеватель животных, превратится в такого страшного на вид старика. И суждено ему будет врачевать уже не животных, а самое ценное - человеческие души. Как могло такое произойти? И чем это можно объяснить?
Галя удивлённо и, в то же время, с некоторым любопытством и интересом рассматривала меня одетого в столь необычные одежды: в чёрный длинный подрясник, как женское траурное платье, с белым большим крестом на груди и, видимо, не знала, о чём сейчас можно со мной говорить. Но я первым решил разрядить обстановку.
- Ну, теперь ты веришь мне, что я тоже девочка? Видишь, и платье длинное мне мама уже сшила; и волосы отросли, хоть косичку сплетай с бантиком. Всё у меня теперь как у девочки, разве только борода,- так это от старости….
Она заулыбалась и, шутя, ответила:
- Ну, конечно же, охотно «поверю», что Коля, несомненно, девочка. Иначе уже и быть не может. Только теперь я бы хотела, чтобы Коля был мальчик.
- Почему?- спросил я недоумённо.
- Ну, чтоб теперь вот с Антошей поиграл, - кивнув в сторону выглядывающего сзади неё мальчика, с улыбкой сказала она.
«Коля-мальчик!». Так звала меня её бабушка Любовь Николаевна всякий раз, когда я приходил к ним. И в эту минуту мне в память пришла узкая прихожая в их Ульяновской квартире и большая, по тем временам, кухня в девять квадратов, из которой, обыкновенно, выходили встречать меня бабушка в своём длинном домашнем халате с большими красными цветами и Галочка, вот так же как этот малыш, выглядывающая из-за неё.
И, вспомнив это, мне, как и тогда, сорок лет назад, в годы моей студенческой юности, вновь захотелось поиграть, но теперь уже с этим чудесным мальчиком.
Мы познакомились с ним, а затем и подружились. Антоша оказался очень общительным и компанейским малышом. Он показал мне все свои игрушки, которых было так много, что занимали почти всю вторую комнату в не очень-то просторной двухкомнатной московской квартире. Он сообщил мне, что посещает спортивную секцию и кружок, имеет много друзей, но вот на их лестничной площадке или хотя бы этажом выше, или ниже сверстников нет. А одного без присмотра бабушка с мамой никуда не пускают - боятся: мало ли что может случиться! Поэтому и играть зачастую и не с кем. Я вспомнил, что такая же проблема была некогда и у её матери – в своём подъезде не было сверстниц, с которыми можно было поиграть.
Когда мы на некоторое время остались с Антошей вдвоём, я предложил ему поиграть со мной. Малыш открыл шкаф, где хранились всевозможные инструменты его покойного деда Анатолия Ивановича Сидорова – мужа Людмилы Дмитриевны и отца Галины, достал молоток, гвозди, кусок дерева и хотел мне показать, как быстро он может смастерить корабль. Но я воспротивился, объяснив ему, что игрушечных кораблей у него и так хватает. А если он будет стучать молотком и забивать гвозди на седьмом этаже, то сюда сбежится половина жильцов этого дома, все будут на нас кричать, ругать и, не ровен час, сообщат маме и бабушке, что мы плохо себя вели, и нас за это накажут, а то и в угол поставят. Тогда он предложил мне поиграть с ним в бумажные самолётики.
Я не увидел в этой игре ничего интересного, но возражать ему не стал. Он быстро сделал несколько самолётиков разных конструкций и предложил по очереди их запускать, но только так, чтобы они обязательно пролетели между люстрой и потолком, и плавно садились в другой комнате. У меня так не получалось, а у него самолёты пролетали и садились отлично. И мы вместе восхищались этим. Ребёнок был в восторге от этой игры! Мы общались с ним на равных. Ему интересно было то, что мы вдвоём с ним детально обсуждаем полёт каждого самолёта, пробуем другие варианты запусков, работаем творчески….
Здесь я вспомнил его прадеда, который учил меня ко всякому делу подходить аналитически. Но я этому так и не научился, а вот этот малыш, его правнук, уже в шесть лет от роду склонен к аналитическому мышлению.
Антоша удивил меня своей воспитанностью и необычайной эрудицией, в сравнении с его сверстниками, которых я знаю. И вот в этом раскрылись лучшие качества, талант и мастерство педагога его матери - Галины Анатольевны, которая оказалась поистине отличным педагогом для своего ребёнка.
Я наблюдал за Антошей и видел в его поведении, манерах, рассуждениях, какие то отдельные черты характера, свойственные его прадеду и прабабушке. О них он знает лишь по фотографиям и рассказам, но я-то их помню живыми. Я находил в нём черты характера его покойного деда, Анатолия Ивановича, человека трудолюбивого и мастерового, у которого молоток и гвозди всегда были под рукой, и манеры бабушки с мамой. Вот оно, ещё одно живое подтверждение генетики – науке о наследственности! А нам столько лет некоторые учёные мужи пытаются доказать, что человек произошёл от обезьяны. Как бы, не так: Человек произошёл от Ч Е Л О В Е К А. И жизнь человеческая п о в т о р я е т с я!....
Вечная память.
На следующее утро я попросил Галю отвезти меня на Щербинское кладбище.
Для меня нет ничего более неприятного, чем просить кого-то, о чём-либо. Я всегда придерживаюсь принципа: как можно меньше утруждать других своими проблемами. Всегда стараться обходиться без посторонней помощи. Но так как в этой ситуации я ничего лучшего для себя придумать не смог, то я попросил всё-таки Галю отвезти меня, на что она охотно согласилась. К тому же, было воскресенье,- для неё выходной. Да и мама с Антоном изъявили желание с нами поехать. И мы поехали все, вчетвером.
Я всегда почему-то боюсь ехать в автомобиле, когда за рулём сидит женщина. И хотя статистика утверждает, что женщины меньше, чем мужчины, совершают дорожно-транспортные происшествия, я всё-таки женщинам, сидящим за рулём, мало доверяю – лишь в случаях безвыходного для меня положения.
На сей раз положение моё, на мой взгляд, было совершенно безвыходным. Специальный рейсовый автобус туда, наверное, и не ходит, а если и ходит, то надо знать, где и во сколько часов, – этого никто не знал. Такси мне было не по карману. Поэтому оставался единственный выход – согласиться поехать с Галей.
Делать нечего - трижды перекрестив заднее сиденье, садимся вместе с Антоном. Едем! Галя ведёт свои старенькие Жигули-восьмёрку плавно и уверенно. Её мама Людмила Дмитриевна, сидящая впереди меня, рядом с ней, говорит, что Галя водит машину лучше, чем её покойный отец Анатолий Иванович Сидоров. Это меня немного успокоило. Анатолию Ивановичу я доверял. Он однажды удивил меня своей отличной ездой по Москве, будучи уже серьёзно больным болезнью Паркинсона.
Мы мчимся по каким-то только Гале известным дорогам и переулкам, то и дело перестраиваемся на другую полосу для объезда движущегося попутного транспорта. Я сижу с Антошей на заднем сидении, молчу и читаю про себя молитву «Живый в помощи».
- Господи! – размышляю я, - когда я с ней играл в куклы, мог ли подумать, что пройдёт столько лет и мы вновь встретимся с ней! И она меня вот так лихо повезёт по каким-то московским дорогам на кладбище отслужить панихиду. Мне и в голову тогда не приходило, что пройдут годы и я займусь совершенно не тем, к чему учился тогда и взгляды на жизнь у меня будут совершенно иные. Вот уж истину говорят: «Пути Господни неисповедимы и дивны дела твоя, Господи!»
А вот и Щербинское кладбище. Тут тихо и спокойно…. С гранитного памятника смотрят на меня как живые Дмитрий Иосифович и Любовь Николаевна. Они умерли в разное время: сперва она, а через несколько лет и он. Но его похоронили в её могилу, рядом с ней. И вот теперь они вместе. Они всегда были вместе. И даже когда он уезжал в командировки или жил в Ульяновске, а она в Москве - душой они были вместе. Сейчас они смотрят на меня и как будто спрашивают:
- Ну, как твои дела, Коля? Рассказывай!
А что мне им теперь рассказывать? Бывало, приезжаю к ним после окончания института и рассказываю, что в совхозе, в котором я работаю главным ветеринарным врачом, сто лошадей, пятьсот овец, две с половиной тысячи голов крупного рогатого скота. Из них дойное стадо около тысяче голов. В совхозе свиноводческий комплекс на восемь тысяч свиней. Производство и продажа государству молока составляет триста тонн в год, мяса - семьсот тонн. Совхоз - миллионер, то есть получает прибыль от производства сельскохозяйственной продукции более миллиона рублей в год, объединяет три деревни и одно большое село с общей численностью работающих более полутора тысячи человек. И все заняты, все работают. Зарплата у всех такая же, как и в городе - от семидесяти и до двухсот рублей. У директора совхоза – двести сорок рублей. Живём не в роскоши, скромно, намного беднее, чем живут за границей, но все мы живём примерно одинаково – и начальство, и трудящиеся, и как в селе , так и в городе – все одинаково.
Они меня внимательно слушают, а потом спрашивают:
-А тебе где всё-таки больше нравится жить: в городе или деревне?
-Конечно, в деревне: Здесь и зарплата у меня высокая – сто восемьдесят рублей в месяц, и жильё бесплатное, и почти все продукты свои, растут на огороде и в своём подворье. Зачем мне город? Ведь от добра добро не ищут.
И продолжаю им всё про сельское хозяйство рассказывать, будь то они, всё это без меня не знают. А они слушают меня и улыбаются.
А теперь о чём рассказывать? О том, как все колхозы и совхозы разом обнищали, стали убыточными и распались? О том, что моя специальность ветврача оказалась ненужной - лечить некого, а весь скот давно уже порезали на мясо и съели, а мясо нам теперь везут «из-за бугра». Почему? Да потому что в государстве цена на горюче-смазочные материалы, на электроэнергию и сельскохозяйственную технику выросла в сотни раз, а на мясо и молоко - только в десятки раз. И это несоответствие в ценах привело к тому, что стало убыточным производить мясо и молоко. А кто же будет их покупать по себестоимости, скажем, по сто рублей литр молока или тысяча рублей килограмм мяса? Конечно, гораздо дешевле обходится привоз их «из-за бугра». Вот такая получается арифметика!
А то, что получая бензин, электроэнергию и сельхозтехнику у государства, по низкой цене, как было раньше, сельский производитель обеспечивал мясом, молоком, картофелем, овощами и фруктами не только себя, но и кормил всю страну - ни власть имущим и стоящим у руля государства - никому, видимо, нет дела. Кроме того, он, этот сельский производитель, обеспечивал работой миллионы людей, занятых в сферах перерабатывающей промышленности, в торговле и так далее, Но об этом тоже никто, из власть имущих, не хочет серьёзно задуматься. Проще всего: продать газ и нефть подороже за границу, а оттуда завезти в страну не только заморские бананы, но и дешёвое мясо, молоко, овощи и фрукты. А ведь всё это с успехом мог бы производить и сам сельский труженик, если бы ему снизить цены на горючесмазочные материалы, на сельскохозяйственную технику, электроэнергию, налоги и организовать приёмку произведённой им продукции на государственном уровне.
А пока этого нет, в деревне образовалась безработица, процветает пьянство, наблюдается массовое отравление народа дешёвым алкоголем. По данным статистики, потребление его, в целом по стране, в пересчёте на чистый спирт достигло семнадцати литров в год на душу населения, в то время, как критическим для здоровья народа считается семь-восемь литров. В селе идёт полная деградация части населения, высокая смертность и запустение! Молодёжь уходит в города в поисках работы и заработка. Деревни и сёла пустеют.
Помните, после революции 1917 года, вплоть до 1985 годов (когда вы ещё были живы), в стране была популярной революционная песня: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем: мы наш, мы новый мир построим...»
С разрушением старого мира получилось очень хорошо, а вот со строительством нового, как сами помните, что-то не очень...
Вот и на сей раз, на смену коммунистическому утопизму пришла агрессивная политика навязывания самобытному русскому обществу чужого образа жизни, заимствованного из практики западных стран.
В срок, равный историческому мгновению, были сломаны юридическая, морально-нравственная, религиозная структуры, на которых покоилось наше общество. Впервые в истории России государство сняло с себя всякую ответственность за материальную и духовную жизнь общества.
Формирование системы частной собственности приобрело характер бесконтрольного дикого грабежа государственного имущества.
Публично было заявлено и постоянно постулировалось, что личность имеет приоритет перед интересами общества и государства.
Отказ от коммунизма вылился в отказ от всякой идеологии, что привело к полной дезориентации людей, расколу на бесчисленное множество партийных и общественных групп, потерявших из виду общенациональные интересы России.
Ну, что вам ещё сказать, мои дорогие?
В нашу жизнь на земле ворвался грубый вульгарный материализм. Вся привычная шкала наших жизненных ценностей, с которыми мы выросли, теперь исковеркана. Деньги стали единственным мерилом успеха в жизни, всё духовное попрано и зачастую под-вергается осмеянию.
Под лозунгом «свободы религий» мы подверглись страшному нашествию всевозможных сект и конфессий, которых раньше у нас не было и в помине. А сама Православная вера сейчас усиленно подвергается жесточайшей критике атеистов и всяких иноверцев.
Страна в целом, наше общество, утратило какой-либо эталон нравственности, образец поведения, дала миру образчик повальной общественной деморализации, а по размаху коррупции вошла в число самых коррумпированных стран мира. Масштабы воровства в России дали основание многим иностранцам говорить о том, что у нас установлена диктатура клептократии.
У некоторых людей стали пропадать даже человеческие инстинкты: матери отказываются от своих детей, а то и просто убивают их после рождения, выбрасывают в мусорные ящики; среди подростков процветает наркомания, о которой раньше и слухом не слыхивали. Традиционная семья - самый надёжный кирпичик здорового государства-тоже разрушается, несмотря ни на какие целевые государственные программы, принимаемые за последние годы.
Вот так и живём мы здесь, в этом мире, мои дорогие!
А сами-то уж вы как там, в другом мире? Доходят ли до вас наши молитвы о прощении ваших согрешений земных, вольных и невольных?
И трудно даже поверить, что в живых Дмитрия Иосифовича и Любови Николаевны Панасюков давно уже нет, а прах их лежит вот тут, под памятником, а души их, наверное, где-то вот здесь, возле меня или вокруг меня. Как выглядят человеческие души? Я не знаю, но верю, что они видят меня и слышат меня.
Я молча разжигаю кадило, надеваю священнические облачения и начинаю служить по ним панихиду:
- Благословен бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков!....
- Миром господу помолимся….
- О приснопамятных рабех божьих Дмитрие и Любови господу помолимся….
Полуденное солнце на безоблачном июльском небе ярко светит мне в лицо, слепит глаза и припекает облысевшую голову. Совершая молитву за усопших, я мысленно готовлю и себя к переходу в иной мир, помышляя и о своём смертном часе и укрепляя веру в загробную жизнь.
Во все времена и у всех народов, наряду с верой в божество, всегда существовала вера в будущую загробную жизнь. Греки, римляне, персы, арабы, индусы, даже дикари разных племён – все, так или иначе, верили и верят, что жизнь человека не прекращается с его смертью.
Людмила Дмитриевна тоже в это верит, и со мной соглашается полностью. После ухода на пенсию по старости,- хотя душой по-прежнему осталась молодая, она всё чаще стала задумываться над смыслом человеческой жизни. А после смерти матери, затем отца и, наконец, и мужа, она душой приблизилась к богу и старается жить по его заповедям: добродетельно, безгрешно, уклоняясь от всякого зла.
Галина тоже соглашается со мной, что душа бессмертна и верит в существовании будущей вечной жизни, но у неё возникает много вопросов, на которые сегодня не всегда можно найти правильный ответ, а, тем более, научное доказательство: Почему проходит время и человек меняется не только внешне, но и внутренне. Коля, друг детства – мечтавший стать ветеринарным врачом, со временем нашёл смысл своей жизни вовсе не в этом, а в служении Богу. Он молится усердно, искренне, - будто видит перед собой самого Всевышнего и просит Его упокоить души деда и бабушки там, где покоятся праведники. Дедушка, посвятивший себя целиком - изучению паразитических червей животных, в последние годы всё больше задумывался над смыслом земной человеческой жизни и всё больше думал о другой жизни – вечной. И отец, Анатолий Иванович Сидоров, который не был ярым атеистом советского времени, но особо верующим тоже не слыл, незадолго до смерти согласился пособороваться, исповедаться и причаститься.
Галина стоит сзади меня, крестится, повторяет про себя за мной молитву. Но я чувствую, что в её душе сейчас идёт огромная борьба. Борьба между научным, философским, материалистическим и идеалистическим мировоззрениями.
Антоша молится усердно, богобоязненно, искренне, как молятся богу все дети.
Каждый идёт к богу своей дорогой. Он, вообще, очень смиренный и послушный мальчик. И дай бог, чтобы эти черты характера сохранились в нём и будучи уже взрослым.
-Еще молимся о упокоении душ усопших рабов божьих: Иосифа, Николая, Феклы, Марии…
Я перечисляю родителей и умерших близких родственников Дмитрия Иосифовича и Любовь Николаевны. Я их никогда не видел, но знаю о них кое-что по рассказам покойного профессора, когда бывало, в часы досуга мы сидели с ним вдвоём и он рассказывал мне о своём детстве, о родителях, и о многих других, которых уже давно нет в живых.
- Милости божия, царства небесного и оставления грехов их у Христа бессмертного царя и бога нашего просим….
Я пою тенором, один, стараясь не нарушить тон. У Гали хороший голос, она прекрасно поёт. Обещала мне подпевать, но сейчас молчит. Видимо, состояние её души не позволяет ей петь. Она лишь молча крестится, когда я пою:
- Со святыми упокой Христе, души раб твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
При этом я совершаю каждение вокруг могильного холма. Дым от ладана некоторое время стоит над могильным холмом, затем лёгким дуновением ветерка улетучивается и становится невидимым. Вот так, наверное, и душа невидимо распределяется во вселенной. В конце панихиды, начертав кадилом крест в воздухе над их могилой, и, повысив, насколько мне это удаётся, тон, медленно произношу:
- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам твоим, приснопамятным, Дмитрию и Любови и сотвори им в е ч н у ю п а а м я а т ь !....
Фото из личного архива автора. На фото:
1-й ряд (сидят): лаборантка Галя, профессор Д.И.Панасюк, ст.лаборантка
Евгения Петровна, Оля Кислякова(Ивентьева), ассистент П.А.Булдаковский.
2-й ряд: Петя Кувшинов, Ринат Сафиуллин, Коля Коняшкин, Юра Маркин.
3-й ряд: Саша ЗяблоВ, Миша ПятоВ, Юра Кисляков.