Память - штука мутная и непостижимая. Именно она заставляет человека жить, но в то же время может легко распороть уже почти зажившие раны. Сегодня, точно в эту минуту и эту секунду мой ослепший мозг, преодолевший последний болевой порог и ныне не воспринимающий абсолютно никаких раздражителей извне, решил независимо от меня воскресить те далекие воспоминания, о которых люди чаще всего пытаются забыть, и прокрутить их в моем воображении.Я совсем не чувствую тела, ни рук, ни ног, я ничего не слышу, ничего не вижу и вообще сомневаюсь, что я еще жив. Но мягкие губы Зоры, слившиеся с моими губами, их вкус, их тепло и нежность, крепко держаться в памяти, почти заставляя поверить в то, что она все еще целует меня и никакой смерти всего живого не было в помине. Но где-то, сквозь пелену сладкой иллюзии, рвется слабый голосок, кричащий о том, что всё уже кончено...
Я Лунтик. Уже третий раз я представляюсь читателю моих глупых историй глупой жизни, вобравшей в себя отчаяние и уныние этого прогнившего до косточек мира. Думаю, что хотя бы сейчас я не буду затруднять себя в пафосном представлении и объяснениях того, что я не дурацкий персонаж старого мультфильма, а вполне нормальный реальный человек.
Кого-то огорчу я, а кого-то обрадую - уже не столь важно - , тем, что это мой последний рассказ. Всё имеет своё конец. И как показывает моя не столь долгая практика, этот конец особенно стремительно близится к нескончаимым рыданиям, вроде моих. Калейдоскопом проплывают странные, страшные, а иногда радужные минуты моей далеко не самой счастливой жизни, воскрешенные предсмертным всплеском воспоминаний. Пьяный отец, отбросив допитую бутылку недорогой водки бьет по лицу слёзно хохочущую мачеху; я смотрю в окно и вижу как на краю балкона дома что напротив стоит сухой старик в пижаме, раскачиваясь от ветра, мгновение - и он срывается вниз, с седьмого этажа; теплые и мягкие ладони мамы тихонько скользят по моей щеке, она нежно целуя меня в лоб, желает сладких сновидений, и в моей уютной спальне гаснет свет; зеленоватый массивный камень, вобравший в себя всю злость уличного мальчишки влетает в окровавленную разбитую грудь дяди В., выбивая из нее последний глоток воздуха - вся эта круговерть воскрешенных в моем сознании событий стремительно проносится перед глазами...
Мне 17 лет. Осень. Тускло освещенный полупустой бар. По запотевшему окну монотонно стучит легкий дождь, накрапывая холодные капли на тонкое стекло. Худощавый официант в неглаженном синем фартуке без особой брезгливости, смиренно стирает остывшую рвоту со столика напротив. Его костлявая рука, подобная механической клешне какого-то фантастического робота, крепко сжимает тряпку, смахивая недопереваренную зловонную еду в мусорное ведро. Я не без отвращения и сочувствия слежу за его мерзкой работой, медленно потягивая выдыхшееся пиво. Я выбрал этого парня объектом для наблюдения не потому что испытываю удовольсвие, глядя на то, как кто-то пачкает свои руки в чужой блевоте. Просто здесь больше не на что смотреть. Скрестив мохнатые жирные лапы на груди за пыльной стойкой дремлет уставший бармен, за столиком в центре тихо шепчутся две откровенно одетые тощие девушки, в самом темном углу зала, упав лицом в пустую тарелку, спит бородатый нечесанный алкаш, частый посетитель этого места. Всё здание захлёстнуто волной крепкого неотпускающего сна. Люди, стёкла, стены - весь этот маленький островок в бущующем океане свирепого города погружен в анабиоз. В парах десятков квадратных метров этого душного бара ход времени отличен от времени за его стенами - ленивая секундная стрелка часов висящих над барной стойкой движется настолько медленно, что за один ее шаг, кажется, я успею вспомнить всю свою жизнь в мелчайших подробностях...
Мне 10. В окно отчаянно рвутся последние лучи уплывающего за небрежные силуэты многоэтажек летнего солнца. В тёпло-красном небе потемневшие облака медленно и непрерывно вырисовывают сложные фигуры. Жара уже отступила и в открытую форточку ползет прохладный ветерок,бережно омывая мое горячее лицо. Пьяный отец, крепко сжав в толстом кулаке пустую бутылку портвейна, нераздевшись уснул на моей кровати. Я сижу на расшатанной табуретке, легко покачиваясь, листаю плотные страницы какой-то детской книжки. На кухни грозно тарахтит старый холодильник, под левое ухо причмокивая сопит отец, сквозь тонкую оббитую стену слышна приглушенная бетонной преградой очередная долгая ругань соседей - весь этот едкий шум мешается со спокойствием и негой летнего вечера, ядом вливается в уши. Со смерти мамы каждое мгновенье своего ничтожного бытия, посвященного тщетным поискам истины и источника неисчерпаемого добра и света, когда-то воплощенного в образе мамы, я чувствовал себя одиноким и беспомощным. Я, как умирающий босяк истошно молящий о еде и монете, пристально всматривался в постные лица прохожих, отчаянно пытаясь взглядом выпросить чуточку тепла. Но они проходили мимо. Особенное, едкое одиночество и томление наползало на меня именно в такие унылые минуты, когда я оставался наедине с круговертью бесполезного заунывного шума, не позволяющего отречься от мира и просто забыться в своих уютных теплых грёзах. Я устало перелистнул последнюю красочную страничку, на которой улыбающийся принц с тонкорукой грудастой принцессой смотрели на меня из бесформенной кареты, везущей их в закат, и невольно скользнул взглядом в окно, чтобы проводить и своё уходящее за горизонт солнце. Но сейчас, в глаза первым делом бросилась не ярко-красная вечерняя заря, прикрытая бетонными гигантами, а окно напротив. Метрах в тридцати от моего окна, параллельно располагался балкон другого дома. До этого момента мне никогда не было особо интересно кто жил там, порой мой любопытный глаз примечал седого старика с неряшливой белой бородкой, курящего на балконе деревянную трубку, но жизнь его была настолько рутинна, однообразна, что я не уделял ему большого внимания. До этого дня. Сейчас я увидел этого старика в неестественном для него положении - он, одетый только в серую пижаму с темными пятнами на груди, забрался на край балкона. Его иссохшие босые ноги, пойманные в невод набухших голубых вен, неряшливо соскальзывали, теряли опору, но вновь возвращались в исходное положение. Моё детское зрение, еще не посаженной чтением под светом фонарных столбов, могло подробно разглядеть его морщинистое небритое лицо. Коричневые впалые щеки покрывала паутина глубоких морщин. Его одубелые толстые губы, испещеренные кровящими язвочками походили на два куска свежевырезанного мяса. Но пугали меня не его бесформенные губы, не его дряблая кожа, не его седая борода и жидкие белые волосы. Вызывали ужас его пустые выцветшие глаза в которых твердо стояла явная печать безучастия. Казалось, телом руководит не он, непослушные ноги сами лезут к краю балкона. Будто старик вовсе не понимал, что с ним твориться. Позже, годами вперед, я встретил много самоубийц с таким же холодным, непонимающим взглядом. Их рассудок был всегда чист, они всё осознавали и прекрасно понимали перед тем как распороть вены или выстрелить себе в голову, но глаза... Нечто иррациональное, независящее от головы и тела, шепталось отчужденностью в их мутных зрачках. И Больше всего на свете я боялся встретится с таким взглядом в зеркале...
Старик расправил худые руки и скользнул вниз, с седьмого этажа. Я не видел и не слышал как его сухое тело поровнялось с асфальтом. Я просто крепко закрыл ладонями лицо и не открывал его около получаса, пока проснувшийся отец не приказал вымыть груду грязной посуды, крепко шлепнув меня по затылку.
Мне 5 лет. Мою уютную спальню с салатовыми обоями и плакатами с толстокожими голливудскими актерами боевиков освещает оранжевая настольная лампа. Тяжелым взглядом на меня смотрят, впечатанные в бумагу,Шварценегер, Стэтхем, Ван-Дам, и у каждого из них в раздутых руках зажаты массивные автоматы и ножи. Настенные часы показывают одиннадцать. На опустевшие улицы уже наплыла ночь. За стеной, в родительской комнате, тихо играет унылый пост-панк новой волны, "inVerse" ли это или "Veil Veil Vanish" - мне уже не узнать. Мама еще жива. Мир еще не рухнул. Там, за пределами моей теплой комнаты, я слышу ее приятный мягкий голос. Была б у меня хотя бы малейшая возможность, я, закрыв глаза на поучения Иоганна Гете, пал бы на колени и во всё горло завопил "остановись мгновение, ты прекрасно!" Я бы отдал все свои деньги, отдал бы душу и продал бы рай, только ради того чтобы вновь насладиться этим самым прекрасным этапом моей жизни, моментом забвения и полусна, счастья возведенного в абсолют. Но время неумолимо... Дверь моей спальни с коротким скрипом приоткрылась. Тихонько заглянула мама и пробежала сапфирными глазами по моей комнате. Ее тонкие красивые губы растянулись в ласковой улыбке.
- Лунтик, ты почему еще не спишь?
- Ну мам... - жалобным голосом протянул я, отложив фломастер в сторону, - можно я еще чуть-чуть порисую?
- Лунтик, милый мой, за окном уже темно. Солнышко ушло спать. И тебе пора... - заботливо гладя по моей расчесанной голове, сказала мама.
- Ну хорошо.
Я вылез из-за стола и быстро запрыгнул в кровать, до подбородка закутавшись в прохладное одеяло.
- Вот так то лучше, - она засмеялась, - ты у меня самый хороший и послушный мальчик во всем мире. И угадай, что тебе будет за твое послушание?
Я на секунду отвел взгляд в сторону, задумавшись.
- Сказку! - резко вырвалось из моей груди, - мамочка, расскажи мне сказку. пожалуйста...
Мама отодвинула в сторону голубое одеяло и присела на край кровати.
- Ну сказку, так сказку... - прошептала она.
- Давным-давно, в далеком королевстве, где в реках текло парное молоко, а по яркому небу расстилались зефирные облака, где никто не делал друг другу зла, жила прекрасная принцесса. Принцесса цвела в достатке и счастье, и никогда не знала боли и разочарований. Пока её злая мачеха-колдунья не напустила на робкую девушку злые чары...
- Мама, - перебил я ее, - а кто напустил чары на тебя? Твоя болезнь, о которой вы у себя в комнате говорили с папой, она правда ничем не лечится? А может нужно, чтобы папа тебя сильно-сильно поцеловал и тогда всё пройдет?
Мама на мгновенье застыла. Лицо её изменилось. Оно резко побледнело, растворив теплую улыбку.
- Мааам...
Она молчала. Ее рот был слегка приоткрыт. В сапфирных глазах заблестели слезы.
- Мааам... - еще раз жалобно протянул я, и она мгновенно очнулась.
- Думаю, нам всем пора уже спать. Хватит на сегодня сказок, - проворно пробормотав, мама подошла ко мне.
Она склонилась надо мной и ее теплые губы нежно поцеловали меня в еще гладкий белый лоб.
- Радость моя, сладких снов... - грустно прошептала она и выключила настольную лампу.
- Доброй ночи, мамочка! - я крикнул ей вслед...
Теперь мне снова 17. Я иду по разбитому тротуару, спрятав замерзшую шею под поднятый воротник теплого пальто. Зависая в воздухе, медленно кружатся хлопья лёгкого снега. Холодный белые пушинки накрапываются на плечи и волосы. Сегодня воздух как никогда свеж и приятен. Я вполголоса напевая какую-то старую песню, привязавшуюся к языку и не отцепляющуюся уже несколько кварталов. Вместе с упоительной, но безбожно глупой лирикой изо рта льётся пар:
"Раскрой глаза, ведь жизнь прекрасна,
С тобой всегда твои друзья!
Ведь вышел в свет ты не напрасно,
Так будь всегда же у руля."
Я всегда пытался спрятаться от своих мыслей. Они душили меня, угнетали. Стоило мне остаться в одиночестве и не найти себе занятия как тут же передо мной всплывали все мучительные моменты моей жизни, лица, умерших на моих глазах людей. Смерть всегда ходила рядом со мной, она не отпускала меня, она убивала и рушила всё вокруг, и когда я оставался один, ее зловонный голос нашептовал мне едкие мысли, которые, погрузись в них я полностью, свели бы меня с ума. Мне всегда нужно было забыться. Я тратил последние деньги на кинотеатры, я окунался с головой в прямые строки первой попавшейся под руку книги. Но иногда бывали дни и в безделии, когда мне удавалось не о чем не думать. Это было ненамеренно. Будто душа до краёв заполнялась не битым стеклом мрачных мыслей, а свежим воздухом и красотой проходящих мимо женщин.