Глава 5
Он, возможно, ошибался и на этот раз….
Но, разве, не из побед над ошибками,
как из отёсанных камней,
человечество мостит свой путь к истине!
Мефодий прикоснулся к пыльной ручке двери, и тотчас мысли его полетели, как летал и сам он когда- то в своих детских снах - захватывающе и неумолимо. Полёт мыслей был так стремителен и неотвратим, что как и тогда, хотелось лишь одного - поскорее проснуться.
Ведь, оттого, что именно выберет он сейчас, будет во многом зависеть его предстоящий жизненный путь. Он вдруг почувствовал, что именно здесь и сейчас ему будет предложено почти всё, чтобы прожить предстоящую жизнь от начала и до конца. Но, предложено, не будет означать дано!
Придётся жить начисто, забыв всё, своим умом и поэтому или всё потерять и ничего не найти или же, наоборот, - ничего не растеряв, обрести всё, что пожелает его душа и тело. Это, как в хиромантии: линии левой руки – всё, что предначертано тебе судьбой, а линии правой – всё, что сделано. И счастлив тот человек, которому хватило воли, ума и духа сделать похожей свою жизнь на благодатную судьбу или успеть исправить её. Скорее же всего, случится что - то среднее, ибо жизнь не очень любит идеалистов. Наверное, оттого она так часто и опровергает недалёкие планы, превращая всё невероятное в очевидное, а очевидное в невероятное.
Мефодий отчетливо осознавал, что самые верные планы, за которые стоит побороться – это веления звёзд, которыми управляет время. И о них может догадываться лишь одна Душа, поэтому каждое событие здесь - это слепок его будущей жизни там – в жизни. Она ведёт его здесь и будет ждать от него того же там - в жизни. И если он готов к этому и знает, что ему нужно, то не должен сейчас вести себя так же бесцельно и неопределённо, как ведёт себя праздный посетитель музея. И лишь шестое чувство, проявлением которого, наверное, и является Душа, сможет сейчас подсказать и предупредить. Кто же, как не она в первую очередь, заинтересована в его будущей судьбе. Разве не его жизненным подвигом душа сможет возмужать и окрепнуть или пасть, если разрушится его будущая жизнь.
Мефодий толкнул дверь и тут же почувствовал, как душа его радостно встрепенулась и позвала вперёд.
"Отчего бы это? Всё претила и перечила, а теперь вот, зовёт" - отметил про себя Мефодий.
Ручка запела свою ржавую мелодию, но дверь не отворилась. В этой двери не было ничего, что напоминало бы о замке, а от таблички остался лишь грязный след. Мефодий оглянулся, надеясь на помощь Графини, однако её уже не было. Рядом же, словно маня и привлекая, сияла розоватой белизной, другая дверь с красочной табличкой, на которой было искусно начертано: «ВУНДЕРКИНДЫ». И та дверь, наоборот, была приоткрыта, и оттуда вырывался и катился по полу дивный свет, доносилась, завораживая и маня, чарующая музыка.
Душа Мефодия тут же предупредительно и горячо зашептала:
- Поверь, нет там никакого спасения и радости нет, а есть лишь тяжкий и несуразный труд. Труд, такой отчаянный и непомерный для хрупких детских плеч, но такой желанный для их родителей. Восхищение и восторг со стороны взрослых и неприятие сверстников совсем не оставит в твоей жизни места для детства. И дивный сон, который называется жизнью, вскоре быстро и безжалостно пройдёт, так и не оставив тебе ни сил, ни времени на личное совершенствование и духовный рост.
Всё, уже в самом начале, будет талантливо и необычно, - всё, кроме твоей души. До неё никому не будет ни дела, ни времени. Будут славить твоё имя, твой талант. Только вот, что тебе достанется от этой славы!? Ты будешь лишь временным прибежищем врученному тебе таланту, отдашь ему своё имя, свою жизнь. Ты предоставишь ему возможность жить тобой и за твой счёт.
Позже, придёт непонимание и зависть других, чтобы раскорчевать в твоей душе уж очень много места для одиночества и печали. Когда же пробьёт твой скорый урочный час и талант, словно упавшая на тебя с неба звезда, наконец, обретёт покой под твоей могильной плитой, труд твоей жизни начнут ещё более возвеличивать и продавать раз от разу всё дороже и дороже. А всё, что ты создал, сжигая свою жизнь, уже будет многократно учтено и записано и каждый раз всё более красочно и таинственно, но всё дальше от истины.
Всё, на что ты потратишь свою жизнь, будет принадлежать другим и использоваться ими в своих, не всегда благородных целях. Цена твоего труда станет нелепо высока, но не для тебя, а для других. Твоим трудом будут кичиться, спекулировать, на нём будут наживаться чужие и чуждые тебе люди.
Талант же, упокоится с тобой, лишь на время и не замедлит вскоре вспыхнуть вновь такой же яркой звездой на небосклоне жизни, но уже на чьих - то других нежных детских плечах.
И ты, Мефодий, желал бы прожить этот мимолётный, пусть и дивный сон?! Ты хотел бы променять меня, на чужой, а возможно и чуждый тебе талант? Ведь, ты даже не знаешь, по душе ли тебе будет этот талант. И ты наверняка забудешь обо мне и тогда мне останется лишь одиночество да печаль, - тут Душа невольно споткнулась и замолчала.
- Так ты и подскажешь мне, чего тебе угодно, - попытался, было, шутя возразить Мефодий.
- Разве мало я беседовала с тобой! Неужели ты и впрямь попрёшься в эти вундеркинды, чтобы ещё раз потешить своё или чужое самолюбие? Ты согласишься слушать музыку или вдыхать запахи красок ещё в чреве матери, а затем в детстве не иметь детства! Выходит, всё было напрасно, и ты так ничему не научился, - горько вздохнула душа.
Но, Мефодий вовсе и не желал такой судьбы. Он никогда не хотел быть игрушкой чужого таланта, не мечтал купаться, а затем утонуть в лучах чуждой славы. Это было не в его духе. Оттого и стоял он так упрямо перед этой невзрачной дверью, за которую почему то так стремилась его душа. Да и идти то ему пока было некуда. Дверь, словно испытывая их обоих, покряхтывала ржавой ручкой и никак не хотела впускать их в свою неизвестность.
И, лишь, когда загремел тяжелый засов, Мефодий сообразил, что под рукой его была всего лишь щеколда, подобно той, какую видел он в родной деревенской избе. А засов, как известно, щеколде не товарищ и подругой ему может быть лишь чья - то рука. И хозяйку этой руки он поднял, видать, в неурочный час.
- И чего шляются, чего шляются! Никакого покоя от них, окаянных, нет, - голос за дверью был ворчлив и скрипуч. Конечно же, такой голос мог принадлежать, как сказал бы в своё время поэт и сказочник, лишь самой Бабе Яге.
Но, Мефодий, привыкший говорить и слышать не слова, но мысли, почувствовал, что его то, здесь как раз отчаянно и долго ждали. Так ворчат, наверное, все старые люди, пытаясь скрыть свою радость, в отличие от детей, которым радость всегда в радость. И Мефодий был уверен, что ему здесь беззаветно рады. Рады, как радуются родители своему долгожданному ребёнку, несущему им свет их надежды и признания. Мефодий толкнул дверь ногой, она жалобно заскрипела, запели петли, сумрак и запустение пахнули ему в лицо.
Может, ему и не стоило поступать так, по – хулигански, но видимо новый день и решение жить, уже наложило заметный отпечаток на его ангельский облик. И тут же он почувствовал, как, хотя и с испугом, но всё же радостно шевельнулась внутри его душа, словно говоря ему на ухо восторженно и горячо: «Вперёд, Мефодий!». И он шагнул за порог, - безысходность и одиночество тут же кинулись ему навстречу, пытаясь заполнить всего его без остатка.
Сделав несколько шагов по комнате, Мефодий остановился и только тут его глаза, привыкнув к темноте, начали различать то, что видел он в своём детстве каждый день. Как часто, под знакомый звук такой же щеколды он, переступив высокий порог, входил в сени родного дома. Каждый раз, не ценя и не осознавая счастья и радости Родины и родни.
Из этих сеней можно было пройти прямо в сад, а если поднять ещё одну щеколду и открыть правую дверь, то можно было увидеть и само это счастье - родных и близких ему людей. Так что же влекло его сюда? Неужели эти стены, сумрак и знакомые запахи, и эта старуха, которая, казалось, полжизни не слезала с печи? А может просто то, что ему здесь рады, как рады своему, ибо хотя таких и меньше, но они больше.
Эта мысль была так звонка свежа, как школьный звонок в начале учебного года или запах сирени в его конце. Так пахли цветы с лесной поляны, собранные в букет для мамы. Он никак не мог сформулировать эту мысль, хотя и вполне отчётливо осознавал, что это так важно. Мефодий был рад, что это не столько его мысли, сколько, возможно, предрассветные сумерки его новой жизни. И он вглядывался в эти запахи и звуки всеми чувствами и был несказанно этому рад. Ибо, что может быть прекраснее единомыслия в темноте, когда видишь не глазами, а душой.
- Сейчас я свет затеплю, - услышал он уже не такой, как прежде сердитый и скрипучий голос. Послышался кашель, нетвёрдые шаги, шуршание, затем чиркнула спичка. Тускло осветила мрак комнаты керосиновая лампа, - запахло копотью и детством. Стекло совсем немного добавило света, но Мефодию и этого было вполне достаточно, чтобы узреть всё то, по чему так истосковалась его душа. В углу под образами стоял выскобленный ножом и чёрный от времени деревянный стол, лавки под окнами по обе стороны от него, знакомые фотографии на стенах и спокойный лик Николы. Совсем немного, но так дорого для его души.
- Господи, да где же это я, - и успел только подумать Мефодий.
- Здесь ты ещё, милок, здесь. Только здесь и пребывает всё вечно, а там, как знать, - может, и быльём уже всё поросло. Ну да это запустение тебе ещё не раз предстоит повидать, хотя ты этот порядок хочешь и отменить.
- Разве же это порядок, когда родной дом быльём зарастает!
- Так ведь, траву у дома надобно кому- то косить, а никого и нет. А дом без хозяина, что сирота, - всяк норовит его обидеть. Да и как не содрать с него крышу, коли, под ней никто от дождя не хоронится. Дом для того и ставят, чтобы в нём жить, - а жить некому. Вот ты, почему покинул свой дом? А теперь чаешь, небось, чтобы всё, как прежде было, а кто должен был всё это сберечь, чтобы затем тебе воротить?
- Я покинул его, чтобы защитить Родину, потому что без родного дома Родины не бывает. Разве можно защитить родной дом, когда враг уже у порога. Да и не птица я, чтобы лететь в старое гнездо, - новый человек должен построить новую жизнь и новый дом, - а про себя подумал, - и что за старуха такая попалась, ленивая да сонная, но вместе с тем такая знакомая.
- Да не ленивая я, милок, и не сонная! Просто, выбил ты меня, как есть, из колеи, - уж и забыла, когда ко мне кто заглядывал. Видать, от моей старины уже так далече народ отшатнулся к новой жизни. А зря, - вон и ты тоже новую жизнь построить хочешь. А разве забыл, что новое - это хорошо забытое старое. Уж и не чаяла дождаться кого, а тут, - сам Ангел пожаловал. Уж не ошибся ли, - в старую лавку за новым товаром не ходят. Видать, так слишком тебя жизнь поманила, что даже мысли бросил читать, - всё говоришь да говоришь.
- Да и ты старая, всё скрипишь да скрипишь, что петли на твоих дверях, - попытался, было обидеться Мефодий.
- А ты, Мефушка, не серчай на меня, - время то, оно одних лечит, а других калечит. Как тут быть в радости, когда про тебя забыли, - я уж и петли бросила смазывать. А зачем? Всё едино никто не стремится к старости, разве что по ошибке или с грусти, так и то ненадолго. Даже лампу не успею затеплить. А ты вот задержался, - видать чем- то приглянулась тебе моя сирость.
- Что за лампа у вас такая, не от Аладдина ли, часом? – попытался, было перейти на шутливый тон Мефодий, - он и не заметил, что опять, как и прежде, бросил говорить и мысли его вновь потекли рекой.
- Нет, дружочек, всё, что от Аладдина – всё там, в соседней комнате. И «по щучьему велению» – тоже там. Всё - там, всё забрали, мне ничего не оставили. Да мне ничего и не надо, печь одну оставили, - да и то. Они и лампу бы увели, кабы свет в окнах моей кельи был, - так и живу, не то узник, не то царевна в заточении.
- Поэтому и посетители не балуют. Была бы музыка, да свет, - тогда и двери бы не закрывались. Да и в придачу к судьбе, видать, тебе тоже дать нечего, - кто же захочет в жизнь с пустыми руками то идти.
- Э, мил человек, с музыкой то сам знаешь, куда ходят. А свет, - что с него толку, когда он не мил. Разве только солнышком хотела бы я более всего полюбоваться, - кажется, вот так глядела бы и глядела на него без устали день за днём. Только вот, мил человек, жизненные засовы мне не по силам, а подсобить некому.
Мефодий замолчал, соображая, что бы всё это значило и куда ведёт его эта странная хозяйка. Затем, он и вовсе перестал думать, - так он поступал всегда в неясной обстановке. Мысль, ведь, всегда выдаёт, даже если она не прочитана или не сказана, - всё равно, она остаётся в каждом движении, в едва уловимом взгляде. Ему даже становилось весело оттого, что другие не могли прочитать его, словно открытую книгу. Оттого, наверное, старуха, потеряв ниточку мыслей Мефодия, начала вдруг пытливо и тревожно вглядываться в его глаза.
- Да ты проходи, присаживайся, рассказывай, - с чем пожаловал. А то, ведь, сплетен, да новостей я никаких не знаю, потому, как нигде не бываю.
Затем, будто одумавшись, произнесла:
- Да и зачем они мне, - всё едино! - и у неё чуть не вырвалось слово «помирать», но она вовремя спохватилась и только махнула рукой.
- Так кто же тебя сюда определил? – отстранённо произнёс Мефодий.
- Случай, милый, случай, - вот так же, как и ты зашла сюда из любопытства, да так и осталась, - и она хитровато взглянула на Мефодия.
- Только то и всего! Какая ж в том вина, чтобы так-то заточить человека?
- Знаю, знаю, можешь не говорить, что ты по убеждению. А разница, - всё едино – ослушник, раз минуешь открытые двери и ломишься в закрытые. Я не нашла выхода и ты только время потеряешь. Всем нам един выход, - и она, опять, сложив скорбно руки на груди, печально поглядела вверх.
Но, словно спохватившись, тут, же продолжила, будто невпопад:
- Мефодий, дружочек, а вы боитесь пустоты?
- Какой пустоты?
- Внутри себя, и вокруг тоже.
- Её не может и не должно быть, если весь день заполнен делами. Я против запустения, что возникает вокруг нас, как только мы перестаём ценить то, что создано тяжким трудом человека. Если только мы с любовью будем беречь и приумножать всё, что нас окружает - мир расцветёт.
- Вот именно! Мир расцветёт, созреет, а потом придёт осень, а за нею зима.
- Я понимаю, к чему вы клоните. К очередному запустению. Вы сравниваете чистоту зимы с разорением в нашем доме и в нашей душе.
- Так и есть! Где-то зима, а где-то – лето. В одном месте сезон дождей, а в другом – засух и пожаров. Новое вырастает, только питаясь старым, используя его и отрицая, одновременно. Жизнь - это борьба времён. Одно время должно отделиться от другого и вы, Мефодий, тоже, излив свою любовь и свой труд, должны будете увидеть вокруг себя холод зимы.
- Разве не могут времена быть только хорошими?
- Без плохого не может быть и хорошего, - иначе, как мы поймём ему цену? Земле, например, надо поостыть, да полежать под снегом, чтобы лучше потом порадоваться весеннему солнышку, да дождичку с грозой. Или, Мефодий, вы хотели бы две весны подряд? Хватит ли у вас сил и любви для них, - вам, ведь, тоже нужен какой-никакой отдых. Да и дерево два раза подряд цвести не будет. Нет ничего больнее, чем видеть цветущую яблоню осенью.
- А если зима и вовсе не придёт?
- Тогда яблоня превратится в пальму, а вы, Мефодий, - в обезьяну. Не сразу, конечно, а со временем - в безделии и лености человек быстро деградирует. Лишь трудности и преодоления рождают в нём что-то новое.
- Да разве ж я против зимы, - она разрухи не даёт.
- Экий вы, Мефодий, неуёмный! Я вам про старость, а вы всё про молодость, да молодость. А старость то, куда девать?
- Старость надо заменять молодостью, а не разрухой.
- Так, ведь, всё старится – и дом, и дерево, и душа. Лист с дерева упадёт, и тебе уже стал нравится его жёлтый цвет, да шорох; крыша прохудится, а у тебя уже силы не те, чтобы починить её - вот тебе и разруха.
- Разве же, нельзя быть всегда молодым, хотя бы в душе?
- Так, ведь, и её снегом заметет тоже, наконец?! Сам, вот, мыкаться с детством не захотел, полежать на груди у матери, да в школе побездельничать, чтобы дать своей душе отдохнуть, помолодеть, да с мыслями собраться.
- Да новых глупостей натворить. Нет уж, лучше – сразу за дело, пока другие не научили чему дурному.
И, Мефодий, как бы ни желая продолжать разговор на эту тему, уставился на стену, как будто увидел на ней что-то серьёзное и значительное.
- Вам, пожалуй, это не подойдёт, перейдите чуть дальше, - вдруг услышал он скрипучий голос за спиной. Мефодий вздрогнул от неожиданности и двинулся дальше, соображая про себя:
- А ведь на этой запылённой серой стене вполне может что-то быть! Он ещё в детстве научился разгадывать секреты хитрых картинок и хорошо помнил, что необходим расслабленный взгляд сквозь картину. То ли стена, повинуясь чьей-то воле, ожила, то ли Мефодий смог разгадать её секрет, только линии, казавшиеся до того лишь остатками узоров на грязных обоях, начали приобретать вдруг всё большую и большую отчётливость, множиться и сливаться воедино. Вначале, в неподвижные слова и образы, а затем, вскоре и вовсе пришли в движение.
Его всегда завораживала жизнь замороженных ветвей на фоне зимнего фонаря – они всегда, почему-то выстраивались кругами, отчего казались круглыми и живыми. И карандаш в его руке всегда, повинуясь лишь задумчивой свободе, вычерчивал, хотя и замысловатую, но вполне определённую паутину жизни. Кто и как выстраивал эту гармонию, - картину жизни из ничего, не значащих прежде узоров, песчинок, чаинок, костей и карт, рассыпанных и разложенных по нашей жизни, казалось бы, наугад? И как жалел он в детстве старых обоев, на которых по утрам, лёжа в тёплой постели, так часто угадывал образы людей и животных. Но, проходило время, и из множества черточек и фигурок на новых обоях вновь проступали уже другие картины и образы.
Как бы то ни было, но Мефодий уже плыл по реке жизни, широко и вольно текущей по стене, любуясь и удивляясь её картинами и загадками. Так, возможно, и читаются из космоса картины жизни и летопись событий на Земле в величии стен, курганов и пирамид, возведённых беспокойным человечеством. И как ни много успел постигнуть Мефодий там и здесь, но эта серая пыльная стена поразила его такими догадками и откровениями, о которых прежде он мог лишь только догадываться. Всё вдруг связалось воедино, и он отчётливо понял, - почему он здесь, а не в чреве понравившейся ему женщины, не в хрупком теле чудо-ребёнка, не в самовольной отлучке на поле жизни или строгом ангельском карауле подле заслуженного и достойного человека.
Оказывается, человеку даются сразу две жизни - молодость и зрелость. Молодость он проживает начерно, а зрелость должен прожить начисто. И он может и должен уйти в ней намного дальше, но, только исправив ошибки и промахи своей весны, вооружившись её опытом и желаниями. Но, то ли устав, живя, как все, то ли испугавшись её, он принимает осень своей жизни чаще всего лишь за немощную старость. Старость не только тела, но и разума. И оправданием немощной старости, почему- то всегда служит фраза: «Если бы юность умела, если бы старость могла!» А, ведь, если разобраться, то выходит на самом деле, что старость то, как раз и не умеет, - иначе бы она тоже смогла. И от этого открытия, Мефодию, как-то сразу стало страшно и захватывающе весело одновременно.
- А вы говорите, что всё отдали соседям! Да у вас тут одна стена чего стоит, - почище, чем лампа Аладдина будет! Наверное, и ещё что-то припрятано в вашей сирости, да темноте?
- С чего это вы так развеселились, - обрадовались пыльной стене, а зря. Всё это – так, пустяки, голая стена, абстракция. Своего рода зеркало - что хочу, то и вижу. Сейчас так не только думают, а многие даже живут - как хочу, так и ворочу. Но, вы, же ангел - вам так не годится! Нельзя разрушать устои бытия, не по вашему чину это будет. Нарушать чужое по силам лишь звёздам.
- Вы имеете в виду ваш покой и сон, - так сдаётся мне, что вы на самом - то деле только рады моему приходу. Не больно сладко, видать, и спалось то, раз открыли мне.
- Однако же, ты, не захотел беседовать со мной, а беседуешь вот со стеной. Правда, говорят, можно и с шапкой поговорить и даже не без пользы.
- Вы хотите сказать, что ученик должен воспитать своего учителя и что эта стена всего лишь зеркало для моих мыслей.
- Э, мил человек, да разве ж тебе неведомо, что зеркало одному кажет только его лик, а другому ещё и душу. Впрочем, некоторых то, даже и лик свой не интересует, - всё в чужое норовят рядиться. Это с чего же ты так осерчал? Оттого, что твоя душа решила поговорить с тобой? Она, чай, поопытнее тебя будет - ей весь мир открыт, в любую сторону.
- Отчего же тогда она часто так нема и глуха, - знай себе, скребёт да плачет, или поёт незнамо с чего. У неё, что же, слов для нас понятных нет?
- Больно вы желаете разговаривать с ней. У вас даже для родителей слова не находится, - всё сами, да сами! Грехов понаделаете, а потом всю жизнь расхлёбываете их, но уже всем миром, да ещё и других к героизму призываете. Не творили бы глупостей, так и героизмом не надо было бы за свои грехи расплачиваться.
- Ну, не везде же стену такую можно найти, как у вас.
- Чистого листа да умной книги достаточно, а то и просто шапки, если никого более опытного рядом нет, - было бы желание поговорить, да спросить.
- А ежели я хочу впервые так поступить?
- Э, дружочек, да ты не слишком ли самонадеян будешь. Все велосипеды уже давно изобретены и чертежи их там, - старуха вновь смиренно подняла свой взор к небу и даже в назидание подняла указательный палец.
- Это что же выходит: войны, разруха, нищета телесная и духовная – это тоже велосипеды и их чертежи тоже там? Ничего себе, достижения цивилизации! И они тоже пользуются спросом, и для чего же?! Не лучше ли эти чертежи и схемы в утиль отправить.
- Змеи кусаются, пчелы жалят, птицы умаляют урожай на людском поле, ты вот тоже собираешься рубить и корчевать деревья, - лишь одни ангелы бестелесные могут не причинять вреда. Все же остальные, кто живы, теснят и используют друг друга – это закон жизни. И ты, вот, захотел жить, - значит, тоже станешь нарушать этот закон?
- Отнюдь, я против разрушения жизни, неоправданного и жестокого. Жизнь должна протекать в каждом уголке природы постоянно, в гармонии и радости, делая её только краше и совершеннее.
- Недалеко же ты, Мефодий, ушёл от дикости, извини меня за прямоту. Человек не может и не должен жить подобно дереву и даже птице, - он выше их, сильнее. Главная же его сила, она же и беда состоит в том, что ему по силам нарушать законы природы, в известных, конечно, пределах и до поры до времени. Но, приходит волна времени и, если построенный человеком замок оказывается из песка, …. Да что там говорить, разве ты сам не видел, как море камни бьёт, да в песок мельчит. А уж с песком то и ветер перемен совладает, - и старуха, уже с некоторым сожалением и сочувствием, поглядела на Мефодия. – Знаю, знаю, можешь не говорить, - замок не из камня намерен выстроить. Только всё едино, - время и твой замок сточит!
- Так сами же, только что молвила, что человеку подвластны законы природы. Или слукавили и недосказали чего?
- А чего тут лукавить, - всё уже давно известно и не мной сказано. Человек не может отменить ни восхода солнца, ни его заката, но он в силах сделать так, чтобы с рассветом начинали звучать песни, а не плач и в сумерках ночи царствовала любовь, а не ненависть и злодейство.
- Но, я вовсе не желаю быть царём, пусть даже мудрым и справедливым.
- Однако же ты желаешь царствовать на своём поле.
- Я всего лишь желал бы завести такой порядок, при котором будут царить гармония и красота. Сами по себе, естественно и без принуждения, как восходы и закаты.
- И где не будет места злу и насилию…. Эх, Мефодий, Мефодий! Так ведь этот порядок уже был заведён когда-то и не однажды. Но, человек сам же, каждый раз, и нарушал его. Он всякий раз покидал своё поле в поисках более лёгкой и красивой жизни.
- А может его заставляли покидать силой или хитростью?
- Возможно! Но, не волки, же прогоняли его прочь от родного дома, а такие, же люди, как и он сам. Всегда найдутся такие, которые захотят жить за счёт обмана или чужого труда. Даже кукушки, и те подкладывают свои яйца в чужие гнезда. Так что, Мефодий, этот велосипед уже тоже был когда- то изобретён. И он тоже, - как ты понимаешь, - оказался не вечным.
- Разве добро, а не зло, не может быть естественным и желанным для каждого?
- Может, но для этого надо изменить природу человека, сделав каждого совершенным уже от рождения. Но, человек не изделие и не памятник, - он взращивает свою Душу сам, на промахах и победах, разочарованиях и надеждах, вере и любви. Один уже взрастил свою душу, а другой, - только начинает. А есть такие, которые даже и не знают, чего их душа желает. И знать не хотят, что она у них есть.
- А как же птицы? Ведь, они, отчего-то, так все красивы и могут высоко летать.
- Ястребы да орлы делают птиц здоровыми, а их красоту и силу охотнее выбирают самки для потомства. Но ты, Мефодий, скоро убедишься сам, что сила и красота далеко не всегда делают человека человеком.
- Выходит, природа плохо позаботилась о человеке, раз зачастую его сила и красота оказывается слабостью, а слабость и уродство - силой.
- Это уж как поведётся: для одних, знание – сила, а для других – красота. Выбор очень велик и продолжает расти. Ты, вот тоже хочешь что-то своё, новое предложить. Но оно опять окажется старым!
- Расстроила ты меня совсем. Хоть на печь твою полезай, - тебя, верно, тоже вот таким то измором, да безысходностью взяли. Разве гоже так с гостями поступать?
- Уж больно замах у тебя, мил-человек, велик. Даже для твоего ранга и то широко шагнуть вздумал. А ну, как не выйдет, - сколько боли и разочарования получится. И на мне твой промах тоже пятном повиснет.
- Стоит ли так противиться, отрицательный результат – тоже результат. Или, всё-таки мой велосипед ещё никто не изобретал и вы боитесь, что он быстро и далеко поедет.
- Жаль мне тебя, Мефодий, да и себя тоже, - понимаешь, не положено никого отсюда отпускать одного. Вот и приходится мне тебя так строго пытать, - кому же хочется с тёплой печи - да в дождь, а то и в снег, впустую вёрсты мерить.
- Ты же сама давеча говаривала, что страсть, как желала бы на солнышко поглядеть, или уже раздумала?
- Да разве же с тобою солнышка увидишь! Тебе будут препоны, да печали на жизненном пути ставить и мне достанется. Ты же не радоваться и веселиться задумал в жизнь идти, а за новое дело болеть. А болеть, мил человек, всегда больно. А душой - особенно! Ну да тебя, видно, не унять уже, однако же, испытать и предупредить тебе я должна. По должности мне так положено.
- И что это за должность, - на печи лежать! Понятно: солдат спит – служба идёт.
- Вот здесь, ты угадал, Мефушка, - солдат я, как есть, солдат. И армию мою даже могу тебе назвать, - это Армия Любви. Только, не той, что за деньги, - продажной, да наёмной, а настоящей.
- Она, что же, существует, - настоящая любовь? Это, как же надо провиниться, чтобы так наказать! Видать, - строгая у вас Армия, но безответственная, раз живого бойца одного помирать кинули. Сухой паёк, хоть выдали, - у меня то, ничего с собой нет.
- Да, я и так вижу, что ты не джентльмен и не орёл, тоже.
- Так и ты, тоже - не барышня. Разве, только, – лягушка-царевна. Так я, уже давно из детского возраста вышел и сюда пришёл только потому, что опять туда возвращаться не хочу.
- И любить, - тоже, тебе недосуг.
- Это тоже из того возраста, - а мне дело делать надо.
- Какие такие дела могут быть на твоём заросшем поле с голыми руками. Всё едино, - к людям побежишь. А у них свои порядки, - и тебе придётся их дело делать. Привыкнешь, и про своё поле забудешь.
- Не привыкну.
- Человек ко всему привыкает. Одни, лишь, ангелы бестелесные до конца торят другим путь и защиту. А ты человеком простым захотел стать, - стоит ли овчинка выделки?
- Уж, не ты ли ангелом и будешь, - всё отговариваешь и отговариваешь меня, будто я преступник какой. От доброго дела не отговаривают!
- Добрыми намерениями то, часто бывает, в ад дорога вымощена, - как бы у ворот потом не оказаться.
- Так, ведь, намерениями, - не делами. Доброе дело никогда к худому концу не приведёт.
- Ещё как, приведёт, - всё худое всегда на чужом добре стоит.
- Никак в толк не возьму, - к чему ты клонишь, старая. Сама же, дверь на засов заперла, - стало быть, обратно меня выпускать, не намерена. И вперёд ходу не даёшь! Время тянешь или оставить подле себя, на печи, вздумала?
- Доброму тебя научить хочу, чтобы ты предстоящее дело всегда мыслью, прежде, проверял. Уж, больно ты горяч, а горячий блин обжечь может, если намаслить его густо, а если не маслить, - быстро остывает и не вкусен бывает.
- Старая, ты меня хоть горшком кличь, только на печь свою не зови, - я жить хочу!
- Так, ведь, кто же не хочет, жить то! Жить, а не существовать, да прозябать, без смысла и радости. Все хотят, и я хочу, - только не каждому дорога в достойную и справедливую жизнь стелется. Скольких то она на круг вывела, да к бездорожью и тупику. А то и вовсе, - посмеяться над человеком вздумала, да поиздеваться вволю. Сам подумай, - разве должен человек на небе, да на дне морском жить, голодать, да убивать друг друга? А, ведь, приходится, - от судьбы не убежишь.
- На моём поле дорог нет, - одни тропинки. И куда они ведут, - я знаю. А на судьбу жалуются те, кто честно жить не хочет, - не своим трудом, да умом, а чужим.
- Смешной ты, Мефодий, - разве, не знаешь, куда тропинками теми бегают? Ты, на своём поле, что зверь в лесу будешь. Для каждого охочего до чужого добра – лёгкая добыча. Легко ли тебе будет жить, надеясь, каждый раз, на провидение, да на счастливый случай и небесное заступничество? Для жизни дорога к людям нужна, - без неё, ни жизни, ни дела настоящего не будет.
- Что же, - мне сразу колхоз устраивать, и других заставлять жить по своей воле? У каждого должна быть своя дорога.
- Да не у каждого она настолько добрая, чтобы жить праведно, - а ангела и учителя достойного к каждому не приставишь. А, ежели и приставишь, - сбежать норовят, а то и сразу от них отказаться. Трудно им, видите ли, жить праведно, да по совести, скучно, не весело, - всё бездумно, да легко прожить норовят. А, ведь, жизнь то даётся не для веселья одного, - его ещё заслужить надобно. Душа должна, прежде, потрудиться, чтобы запеть, а не заплакать потом, а тело умаяться от полезного труда, чтобы почувствовать радость и упоение от отдыха.
Она еще, что-то хотела втолковать Мефодию, но на печи, неожиданно, мелодично запел телефонный звонок. Старуха, - такая прежде вся сонная и медлительная, - вдруг, всполошилась, забегала по комнате, приговаривая:
- Надо же, - сто лет никому не нужна была, а тут, вдруг, надобна всем стала. Такое внимание, такое внимание, - с чего бы это?
- Гроза, видать, собирается, - попытался отшутиться Мефодий, - а у вас, наверное, и громоотвода нет, зато телефон на русской печи имеется. Что то, не припомню и сказки такой.
- У меня и шишка еловая зазвенит, - пытаясь, хоть как то, разрядить обстановку забормотала старуха, залазя на печь и, - а ты, милёк, погодь, погодь чуток. Я щас, только отзвонюсь, - а то подумают, что померла.
И тут же поправилась, как бы извиняясь:
- Утекла в жизнь, вместе с тобой, - а мне, ведь, нельзя, никак нельзя. Разве только, может, помиловали меня. Я скоро, скоро, а ты пока, Мефушка, поговори чуток со стеной, поговори, - когда ещё ей, сердешной, лик то, кому показать придётся.
Мефодий уныло уставился на стену, которая тоже глядела на него, в ответ, грязно и печально.
Продолжение: Глава 6
http://www.proza.ru/2012/10/15/1689