Ну вот. А смеялся пал семёныч вот так: «Хум-бум-мяу», и за это его дети недолюбливали.
И вот как-то раз стоит семёныч на перекрёстке и хрустит сардельками в табаке. А насвстречу ему тоже. Кто-то хрустит. Кто-то новый в жизни пал семёныча. такой на длинненьких ногах и в тряпочке. И смеётся как бешеный.
А это был я. И у меня был катерок по имени зубрик. И томаты. А ноги я просто удлиннил выходного ради.
Нои ну. Ну и ны.
И теперь мне все говорят, что это я спровоцировал семёна палыча жевать сосиски без хлеба. А ему – что он заставил меня хрустеть на перекрёстке какой-то дрянью. И так далее. И тряпочку мою назвали неправильно. Назвали как-то: «хитон».
Хитрое слово. И тонкое. И весит тонну. Как сухой питон с бидоном хлеба. А я не такой. Я хороший. Просто немножко сумасшедший, но это потом пройдёт, когда вообще. Когда пройдёт. А смеюсь я плохо, пока не научился ещё. Я ведь тут у меня недавно. Порой и самые простенькие вещички забываю. И очень люблю уменьшительно-ласкательные префиксы. Нееее…. Суффиксы.
Ну вот. Прокашлялся и стало мне полегче. Жили были мы с петром иванычем на далёкой планете прынетте, с восемь штук капустными сонцами и трапезами в чём придёцццца.
Но пётрываныч заболел и умер, а потом выздоровел, погрозил мне кулаком и скрылся навсегда в уютнй бесконечности. И я остался один в моей неуютной дискретности. И пришла ко мне лена, и говорит: я таня. И я ей не поверил, что она таня, но заподозрил, что она анна. И стал к ней приставать и так и эдак: мол, скажи правду, анна, зачем обман? К чему? И так далее.
Но она была настоящая лена и родилась у нас девочка жанетта, вроде бы, или нет. Которая умела и любила плавать и путешествовать, набивать такелаж и поправлять его же. Но позже. Это история неясна мне ещё до конца-то.
И тогда я понял – происходит ерунда.
Мне нужно научиться элементарным вещам: каким? А вот:
Ходить прямо и ровно, без костылей и наручников, никогда не сидеть в тюрьме и не служить в армии и флоте, не пить ни водки, ни вина, если на то пошлО, не есть ни луку, ни чесноку, не читать плохие книги, не смотреть дурные фильмы и вапще не пялиться никуда за просто так и без причины. И никаких газет. И не курить-не сорить. И так далее.
Потом я научился кое-как кое-чему из этих вещей, и вот иду, красивый, двадцатидвухлетний (или вроде того) с седою бородою до земли, и день за днём как целые столетья мне уши одуванчиком сожгли. И я ушами нюхал словно носом селёдку, гладиолусы, пески, и каждый лез ко мне с таким вопросом: да ты ли это, или же не ты?! И я в ответ смеялся торопливо и уходил всё дальше на восток, неся в одной руке бутылку пива, в другой – нераспустившийся цветок.
И тут мне поперёк дороги… или даже – поперёк дАроги – протянула руку тень яблони – густая прегустая, и вся в лошадиных следах. В смысле, от копыт. Ну, тоже – тени, конечно, только маленькие, муравейные. Да как заголосят громкими голсами децкими и недецкими!!!! Как засуетятся!!! Буду помирать – не забуду. Выпил я тогда кефира, или даже йогурта – точно не помню – и так им говорю:
- Я всё забыл.
И упало квадратное небо как зелёный дерефянный детсцкий кубик. И тихонько шворкнуло меня по носу и в нос, как газировка с морским сиропом. Вот тогда-то меня и пробило наконуц. Не наконуц а наконец, в смысле – огого! Но ненадолго. Я почти сразу всё снова забыл и теперь опять надо вспоминать, но годы уже не те. А совсем другие. Глава десятая часть третья. Не приходя в себя.