Очерки истории арабской литературы, часть 2

               

                Шейх с Анной на шее


   "Едва ли многие из читателей "С.-Петербургских ведомостей " со временем узнали, что через два десятка лет на "татарском" кладбище" у Волковой деревни появилась новая могила с хорошим памятником , на котором была надпись на арабском и русском языках, Русский текст гласил: "Ординарный профессор С. – Перербургского университета статский советник Шейх Мухаммад Айад Тантави. Скончался 27 октября 1861 года на 50-м году жизни".

    Так начиналась глава из известной книги нашего самого главного арабиста Игнатия Крачковского " Над арабскими рукописями". И. Ю. Крачковский написал также отдельную книгу об этом человеке и считал ее одной из лучших книг, написанных им за свою долгую жизнь.

     До нас дошла и то с большим трудом только одна книга шейха Ат-Тантави (1810 – 1860) "Тухфату ль-Азкия би Ахбари р - Русия" или  "Подарок смышле¬ным с сообщениями про страну Россию Шейха Мухаммада Айяда ат-Тантави". Самое интересное, что слово  Россия шейх написал в названии своего труда с определенным артиклем   Ар – Русия. Это  говорит о том, насколько неустойчивой была географическая терминология в арабском языке того времени с одной стороны, и с другой стороны, насколько экзотичной была страна с названием Россия для шейха и его земляков-египтян. К тому времени, а речь идет о первой половине 19 века, египтяне только-только начали открывать для себя внешний мир, чему во многом способствовал правитель-реформатор хедив Мухаммад Али. До шейха Ат-Тантави окно в Европу для египтян прорубил другой шейх Ат-Тахтави, которого Мухаммад Али послал в Париж учиться уму-разуму. Он тоже написал книгу, которая называлась " Тахлысу ль-Ибриз фи  т -Талхыси Бариз (Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа), где топоним Париж написан по-арабски тоже не совсем, как сейчас: через букву зай в конце слова.   Но в отличие от опуса Тантави, который долгие годы так и пролежал  в запасниках у султана Абдуль Маджида, книга Тахтави стала очень популярной в Египте. И именно благодаря ей современники шейха смогли познакомится с такой непонятной для них Европой, которая еще несколько  последующих десятилетий ассоциировалась у них с Францией. И даже сейчас слово ифранджи в арабском языке имеет значение не только "французский", но и европеец, европейский.

      В отличие от Тахтави, который в своей книге больше поучал земляков, призывая их перенять у европейцев все лучшее в их цивилизации, шейх Тахтави не учил, а живописал. Его книга пестрит выдержками из произведений любимых ему Аль-Маарри, Аль-Мутанабби, Ар-Руми. Не избежал шейх  и искушения поместить в книге стихи собственного сочинения. Для краткости И. Ю. Крачковский предложил называть его книгу "Описание России". Так  вот "Описание России" – эта скорее лирическая песня о неизвестной России, предназначенная для египтян. Для нас эта книга представляет интерес эстетический и исторический: всегда интересно узнать, что думает о твоей стране на определенном этапе ее развития иностранец, да еще такой экзотический.

     Описывая дорогу из Одессы, где он пробыл целый месяц в карантине, в Санкт-Петербург, Тантави искренне восхищается садами Малороссии, сравнивая их с садами Гуты близ Дамаска. Это вполне естественно для человека, прибывшего из долины Нила, со всех сторон окруженной безжизненными пустынями. С другой стороны, он во всех возможных  красках описывает русскую зиму с ее невиданными морозами и удивляется, как люди могут жить в таком холодном климате. Собственно этот климат и стал причиной такой безвременной кончины шейха в России. Он описывает русский быт, нравы и обычаи. Его удивляет как русские (имеется в виду дворяне и разночинцы) относятся к своим женщинам, и какую власть приобретают жены в русской семье. Не обходит стороной Тантави и российскую историю, особенно героические ее страницы.

      Много чего поведал шейх Тантави своему воображаемому египетскому читателю. Особенно ценны в книге стихи самого шейха, его цитаты из любимых им поэтов-классиков, курс поэзии  которых он только-только начинал читать в своем Аль-Азхаре,  и, видимо, намеревался продолжить после возвращения из холодной России,  но Аллах распорядился иначе. Ему суждено было заболеть страшной болезнью – параличом конечностей. Четыре года шейх сражался за жизнь, упорно писал уже не слушающимися пальцами заметки по арабской литературе, диалектам, грамматике. В конце концов, болезнь свела его в могилу. Интересно, что российское правительство по достоинству оценило заслуги египетского шейха, наградив его орденом Святой Анны. Тантави, как и Чехов, обыгрывает название этого ордена в своем стихотворении, где пишет:

« Поистине, я видел чудо в Петербурге.
Там шейх из мусульман прижимает к груди Анну».

     Получается, что не только Россия прорубала себе окно в Европу, но и Арабский Восток тоже, правда с опозданием на сто лет. И была там небольшая форточка, приоткрытая в сторону России. Сама же Россия начала открывать для себя Арабский Восток с конца 18 столетия, когда в 1785 году первый российский консул барон Тонунц  появился в Александрии. Правда, первый  блин оказался комом: отравили дипломата в Каирской цитадели. Но на то была воля Аллаха и императрицы Екатерины. Массовое открытие Арабского Востока  русскими пошло через паломников в Святую Землю, когда в Иерусалим  в 1848 прибыла первая русская миссия, благодаря которой Святую Землю смог посетить Николай Гоголь. А в 1882 было основано Императорское православное палестинское общество, которое приступило к миссионерской деятельности и начало открывать православные школы на территории Палестины и Ливана. Одну из таких школ, а затем и полтавскую семинарию закончил  будущий затворник из Шахруба и известный писатель сиро-американской школы Михаил Нуайме,

    С конца 19 века  среди русской интеллигенции пошла мода на Восток. В девяностые в Каир прибывает Владимир Соловьев. В смокинге и шляпе под палящим  нильским солнцем он проходит путь от Каира до Гизы, чтобы запечатлеть в своей душе духов Пирамид и Сфинкса. Итогом его поездки была книга о Магомете, где было засвидетельствован религиозный гений Мухаммада, который  «более всего на земле любил женщин и ароматы, но полное наслаждение находил всегда только в молитве».  В начале 20 века на Восток прибывает Иван Бунин, который позже выпустит сборник рассказов "Тень" птицы" и большое количество стихов, посвященных Исламу и арабам, но в уже очень уважительной, даже почтительной тональности. Многие из этих стихов вошли в золотой фонд русской поэзии 20-го века. Приезжал сюда Федор Шаляпин, художник Иван Билибин, русские египтологи Александр  Пьянков и Владимир Голенищев. Некоторые, такие, как Голенищев остались в Египте на всю жизнь и оставили о себе добрую память. Другие, такие, как художник Алексанр Рубцов, составили своим творчеством славу и гордость тунисского искусства. До первой мировой войны страну Аш-Шам и Египет исколесил собиратель рукописей из России, будущий великий востоковед и арабист  Игнатий Крачковский, которого ливанцы любовно прозвали русский Гантус.

    Массовые и по большей части вынуждение контакты русских с арабским Востоком начались после революции и гражданской войны в России, когда нахлынула  первая волна русской иммиграции на Запад и Восток вместе с беженцами из Крыма и русской эскадрой, бросившей якорь в тунисской Бизерте.  Но это уже совсем другой разговор, который к культуре и литературе имеет мало отношения.

      Из всех этих контактов и русские, и арабы сделали один вывод: у них есть пунктик, который их здорово роднит. Этот пункт - их отношение к Западу и отношение Запада к ним. Очень скоро выяснилось, что все эти разговоры о загадке Сфинкса и непостижимой русской душе скрывают за собой одинаково пренебрежительное, а порой и уничижительное  отношение европейцев к арабам и русским, как варварам. Когда арабский интеллектуал приезжает на Запад, очень скоро своим шестым и очень развитым у него чувством ощущает эту отчужденность европейцев. Ему комфортно на Западе материально, но очень дискомфортно духовно. Многие известные  арабские писатели и поэты, которые по тем или иным причинам вынуждены были в трудные моменты своей жизни жить и работать в Москве в советский период, не могли сказать о себе, что они ощущали здесь душевный дискомфорт. А к материальному дискомфорту им не привыкать. Среди них палестинцы Махмуд Дервиш и Салех аль-Касем,  иракцы Абдель-Вахаб аль-Баййати и Гаиб Фарман, сириец Хасиб Кияли, египтянин  Абдуурахман аль-Хамиси, ливанец Мухаммад Дакруб, ливиец Ибрахим аль-Куни, йеменец Абделла Барадуни. Эти люди считали своих советских товарищей по перу братьями, а те в свою очередь не смотрели на них свысока. Единственное, что отличало в этом плане арабов от русских  это определенный комплекс неполноценности, связанный с утратой державности и былого величия во времена Халифата, когда Европа по отношению к Востоку являла собой рассадник варварства и дикости. Впрочем, в последнее время такой комплекс начинает проявлять себя и у русских.

      Вот такие мысли приходят в голову, когда мы говорим о шейхе  Аль-Азхара и профессоре Петербургского университета Мухаммаде Айад ат-Тантави, забытого у себя на родине, но сохранившего добрую память о себе  в далекой северной стране, которой он посвятил  свою книгу.


                Эмир поэтов

Тебя вскормили при дворе наместника султана,
Писал ему ты оды, лил елей,
Считал за честь, но вот явились англичане,
И стала Барселона1 второю родиной твоей.

Ты  и юрист, и переводчик стал поэтом,
Поэтом лишь своей, а не чужой земли.
Товарищи по цеху невзлюбили, но при этом
Тебя своим Эмиром нарекли.

Эмир поэтов – здорово, но все же,
Когда схватилась за перо рука,
Ты можешь злиться, мучаться,  молиться.
Харф2 уже в море3. Он похожий
На парусник, и он стремится
Лишь к  одному тебе известным берегам.

Тавиль, вафир, басит4. Широкий выбор. Мастер
Способен много совершить,
                и многое ему дано.
Но было лишь в твоей эмирской  власти
В Европу прорубить
                египетской поэзии широкое окно.
(Е. Дьяконов)

   
     Это была вершина славы. Триумф, какого еще не видал литературный Египет. Его избрали шейхом в Совет шейхов Египта. В Дом оперы в Каире съехались делегации почти из всех известных арабских стран от Машрика до Магриба. И все больше поэты. Все читали стихи в его честь. Но поэт Нила Хафиз  Ибрахим  сказал:

- Склонитесь, соловьи долины, приглушите свои трели.
Сейчас будет петь эмир арабской рифмы.
Делегации Востока  даровали ему этот титул ".

     Хафиз знал что говорил. Он бы и сам был не прочь получить такой титул. Но, будучи человеком ленивым от природы, прекрасно понимал, что ему и одного титула выше головы. Второй титул редко  дается одному человеку. Да еще такой – "Эмир поэтов".  Он действительно его заслужил своим талантом и трудолюбием. Шутка ли сказать – написать двадцать три с половиной тысяч  бейтов. Вот и сегодня он представляет в Доме оперы  свой сборник "Шоукият", в котором более тринадцати тысяч бейтов.

    Ни один из старых и новых поэтов не может похвастать таким поэтическим наследием. Он писал стихи везде и всегда: дома и на прогулке, перед сном и после сна. Сочинить касыду для него не представляло никакого труда. Стихи сами собой ложились на бумагу, бейт к бейту в строгом размере и следуя классической арабской рифме, как учил  великий Аль-Халиль.

      Но, пожалуй, лучшее, что он написал в этой жизни – это его стихотворные пьесы - « Камбиз» , «Смерть Клеопатры», «Маджнун и Лейла», «Антара», а также «Андалусская принцесса», частично написанная прозой.  Никто из тех, кто пытался работать в жанре поэтической драматургии не смог достичь высот, которые достиг он – король стихотворной драмы. Конечно, чтобы поставить такие пьесы на сцене, нужно обладать незаурядном талантом режиссера-постановщика. Но зато их можно читать и наслаждаться прекрасной поэзией, в том числе и таких авторов, как бедуин Кайс Ибн аль-Малаввах и андалусец Муатамид Бен Аббад.

       К теме Египта фараонов он еще вернется не раз, особенно после обнаружения гробницы Тутанхамона. Пожалуй, впервые тогда он почусвтвовал себя продолжением, живым мостиком, перекинутым к тем египтянам и их правителям, которые стояли у истоков человеческой цивилизации. Впервые он понял, что он, Ахмад Шоуки не только мусульманин и наследник тех бедуинов, которые пришли на эту землю в 7-ом веке, чтобы принести сюда свет Ислама. Его корни гораздо глубже и мощней, чем у этих чванливых ифрангия1 с их претензиями на цивилизованность. И это новое ощущение, вновь обнаруженное родство он был просто обязан донести до своего народа, хотя бы до тех из них, кто способен это чувство понять и разделить с ним:


Склонись перед чудом природы


«Ты жаждешь природу постичь до конца.
Склонись перед чудом созданий Творца.
Здесь Небо с Землею замрут в изумленьи
От этих красот, этих вечных знамений.
Здесь звукам просторно, а образам тесно,
Как будто сидит Он пред Книгой небесной».
( перевод Е. Дьяконова)

Тайна Сфинкса: время настало

Время пришло и судьбы стало мало.
Век подчинился.
Время настало.
Слово за Сфинксом:
- Жаждет народ твой запретного плода.
Хочешь надежду отнять у народа?
Есть у меня и цари, и вельможи.
Есть и гробницы. Там тайна. - И все же
Утро надежды сотрет бесконечность
Отчаянья
               с лица.
Сфинкс! Так скажи на прощанье:
Что же есть вечность?
Или же будешь молчать до конца?»


      Откуда у него эта необыкновенная страсть к стихосложению? Он, дед по отцу которого курд, а бабка по матери – гречанка. Он явно не чистой арабской крови. Но найдите такого араба, кто бы так, как он любил свою Родину, гордился своей арабскостью. Для него уруба1 не была пустым звуком. Он, панегирист при дворе хедива Тауфика (благодаря своей бабке – фрейлине), посланный учиться  праву в Париж, не стал западником, не примерял на себя духовный фрак тех, кто попирает честь египтян. Оттуда, из Парижа он продолжал  бороться с англичанами, которые стали постепенно прибирать к своим рукам власть в его родном Египте.

       Англичане ему это еще припомнят. Они выслали его из страны, как государственного изменника. Они боялись его, его стихов. Но и там, в Испании, где он жил в изгнании, он еще сильнее ощутил свои корни, свою причастность к цивилизации, которая стояла на ступень выше европейской. Он съездил в Андалусию, посмотрел на замки мавров, как теперь их называют европейцы. А ведь когда-то они, белые варвары приезжали сюда учиться уму-разуму у арабов. Даже своих неграмотных епископов присылали в Кордову на поклонение неверным, лишь бы получить вожделенное знание даже о своем Боге, которого они основательно подзабыли. Но что, что же дало в итоге преимущество этим ифрангия. Этот вопрос не давал ему покоя всю жизнь. Он верил, был уверен, что арабы проснутся и вновь понесут Ислам, как светоч по всему миру. Поэтому он так неистово агитировал против англичан в их войне с османами. В победе Османской империи он видел путь к возрождения Ислама и былого арабского величия. Потом он понял, что жестоко заблуждался.  Турки, потерпев поражение, с необычайной легкостью отказались от своей исторической миссии, которую им  пердали египтяне в 16 веке, получив ее в свою очередь из рук багдадских халифов.  Отец турок Ататюрк отрекся от Халифата в 1924 году.  Разочарование поэта трудно было описать. В двадцатом он вернулся на Родину героем. И вот теперь он увенчан лаврами в стране, которая находится в зависимости у англичан. Он понял, что путь к освобождению будет очень долгим и  отнюдь не усеян розами. И проходит он прямо через сердца и души его соотечественников. Он Ахмад Шоуки – Эмир всех арабских  поэтов.

К сведению:

   Ахмад бен Али Шоуки (1868 – 1932), более известный как эмир поэтов, родился в Каире
в 1868 году. Воспитывался при дворе, поскольку его бабушка по материнской линии состояла фрейлиной  при дворе хедива  Исмаила Паши;. Образование получил в Каире. Там же окончил юридическую школу по специальности перевод. После этого  учился во Франции, получая стипендию от Паши;, окончил университет и получил высшее юридическое образование. В 1892 году вернулся в Египет, где занялся литературной деятельностью. Состоял придворным поэтом при турецком наместнике Тауфике. После свержения наместника англичанами в 1914 году проживал в изгнании в Испании. После окончания 1-ой мировой войны вернулся на родину, сменил ориентацию своего поэтического творчества, отказался от од, панегириков, и начал писать стихи патриотического и философского содержания. В 1927 году поэты Египта присвоили Ахмаду Шоуки титул эмира поэтов. Скончался поэт в Египте в 1932 году. Наиболее известен диван «Шаукият». Его перу принадлежит также шесть пьес для театра.





                Дождь в Джикоре

Ты умер в тот день,
Как на свете Христос появился.
Твой ангел так страстно молился,
И слезы такие лились.
Тебя же спасти не смогли.
Но  ливень в Кувейте  такой разразился
Какого не видели люди Земли.
И срок был отпущен тебе
Такой, как другому поэту.
Так было угодно тщедушной судьбе:
И пусть не по жизни друзья и враги –
Калека Саййаб и Рембо; без ноги
Вручили поэзии черную мету.
(Е. Дьяконов)

        Дорога шла вдоль реки Шатт  аль-Араб  на юго-восток от Басры, огибая протоки и многочисленные каналы. На машине расстояние до районного центра Абу аль-Хасыб можно проехать за три четверти часа. К этому када1 относятся несколько деревень. В том числе одна, удобно расположившаяся на берегу речушек Абу Флус и Бувейб, впадающих в  Шатт аль-Араб. У деревни красивое название Джикор. Население едва перевалило за 1000 человек. Местность знаменита своими талантами. По самым скромным подсчетам отсюда вышли 30 поэтов, прозаиков и драматургов. И, конечно, самый знаменитый из них Бадр Шакир ас-Саййаб. Сюда можно добраться пешком  по  узкой проселочной дороге, петляющей  между пальм.  Иракская пословица гласит, что голова пальмы должна быть на солнцепеке, а ноги в воде. Тогда она будет родить сладкие финики. Именно так здесь и происходит. Почти все пальмы корнями пьют воду. И это из-за того, что их буквально оплетают бесчисленные каналы, речушки и  протоки, от чего местные финики отличаются особенным ароматом и необыкновенным вкусом. Сочные светло-бежевые с отливом плоды прямо таки тают во рту в сезон созревания. Потом их соберут, отправят на переработку, спрессуют в брикеты темно-коричневого цвета. Но это будут уже не свежие сочные пальчики фиников, а суррогат. И вкус не тот. Если хотите попробовать настоящих басрийских фиников, приезжайте в Джикорв начале сентября, не пожалеете. Не зря же Бадр постоянно стремился попасть сюда, когда ему было хорошо, и когда не очень.

      Джикор - слово персидское. Означает слепой источник. Здесь, в Слепом источнике  в 1926 году в суннитской семье Шакера Бен абд аль-Джабара ас-Саййаба родился первенец, которого назвали Бадр. Дату рождения в то время фиксировать было не принято, но отец все же записал на бумажке. Правда, потом бумажка пропала. Позже в семье родились еще два сына  Абделла и Мустафа. Дети любили играть в высоком старом доме с мезонином и витражными стеклами на окнах, украшенных наличниками с деревянной резьбой. Когда-то, во времена турок в доме жила прислуга, а теперь он опустел. Они рисовали круги и квадраты на полу и играли в классики. Любили рассказывать о приведениях, но особенно нравилась всем сказка про морское чудовище, похитившее молодую девушку Зейнаб, которая пошла к реке набрать воды в кувшин.  Маленький Бадр любил протоку Бувейб, впадавшую в Шатт аль-Араб и разбивавшую  надвое пальмовую плантацию – владение  семьи. Он написал позже: " Бувейб – река, грустная как дождь". Особенно ему нравилась  Бувейб на заре, вся розовая в лучах восходящего солнца в обнимку с пальмами. Потом он напишет в поэме " Гимн дождю":

"Твои глаза -  две пальмовые рощи на заре
И две террасы, за которые луна садится.
Твои глаза, когда смеются, зеленеет виноград,
                река искрится,
И блики от луны танцуют в серебре.
Под натиском воды весло слабеет.
И горизонт светлеет.
Сквозь сумрак глаз,
Едва ль пробьется блеск звезды,
Беды алмаз.
Сквозь шум воды,
Туман прозрачной боли…"

       Когда-то семья была большой, но в 1831 года случилась напасть – чума, скосившая многих. В семье считалось, что Ас-Саййаб (оставшийся один) –это в честь предка Бен Мухаммада, который потерял тогда всех членов семьи. Другие считали, что Сьяб – это из местного диалекта – незрелые зеленые  финики. Как бы то ни было, глава семьи Шакир очень гордился своими сыновьями и надеялся, что они будут помогать ему  в делах, Напрасно: все трое сыновей перебрались в город. Мать Бадра умерла очень рано, когда ему не было и трех лет. Позже он напишет о ней в своей знаменитой поэме:

"Вот так дитя запричитает перед сном
О горе нерастраченном своем,
О том, что уже год прошел,
С тех пор, как он, проснувшись, не нашел
У изголовья мамы.
А дни уж выстроились в неистребимый ряд,
И все ему твердят
                упрямо,
Что завтра, только он проснется,
Она вернется,
Обязательно вернется.
Но ведь дружки то правду говорят:
Там, у подножья той горы, где злые тучи спят,
Ищи там свою маму.
Забит землею рот,
А дождь все льет и льет..".

     25 декабря 1964 года в Джикоре шел дождь.

"Джикор, Джикор!
Утренние качели.
Паутина света.
Раны  мои, напоите его  пташек
                и букашек".

       Дождь шел в Басре и Кувейте. Шейхи говорили, что за свою жизнь не видали такого дождя. Сплошная стена воды буквально накрыла пальмы, строения и редких людей, не успевших укрыться в домах. Природа прощалась с автором « Гимна дождю», еще молодым человеком, поэтом, покидавшим этот мир, но успевшим так много сделать для  древней, может быть самой древней на Земле страны. Он хотел ей добра. Своей касыдой -предчувствием он предупреждал ее жителей о грядущих несчастьях, предупреждал, желая упредить беду, не допустить трагедии:

«Мне видится залив,
И звезды-жемчуга как молнии
Иракский берег поджигают,
Как будто знают, что рассвет их поджидает.
Но ночь потоки крови предвещает.
И я кричу заливу: «О, залив,
Дарящий жемчуг, гибель,
Перламутровые блестки!
Но эхо лишь в ответ,
Стенаний отголоски.
Удары грома мне едва слышны,
Я вижу молний свет.
Там высоко в горах..
Затем стекаются в долину.
Но даже если их  на волю выпустят мужчины,
И громы-молнии вдруг вырвутся оттуда,
Не избежать беды
Что буря оставляет от Самуда?
- Одни лишь разрушения следы».

      Пророческие строки, не уберегшие страну от иностранной оккупации, гражданской войны, террора, бесчисленных ничем не оправданных  сотен тысяч жертв. Он так любил этот дождь. Но кроме прохлады и отдохновения дождь постоянно приносил несчастья и кровь:

«А знаешь ли какую грусть тот дождь по свету распыляет?               
- Он сам не знает
Как желоба рыдают,
Когда он их переполняет.
Какое одиночество
И холод
                без конца!
Как кровь, что не смывается с лица,
Как голод.
Он дождь.
Равняться с ним не сметь.
Он дождь, он и любовь, и малое дитя, и смерть».

      Он постоянно бегал от властей этой страны, спасаясь от преследования, ареста в Джикор, Кувейт, Иран, Ливан. Он предчувствовал, что наступят времена, когда не сотни, не тысячи, а миллионы беженцев покинут эту многострадальную страну, спасаясь от гибели в поисках новой доли:

«Я слышу пальмы воду пьют
С ладоней у дождя,
Я слышу стоны деревень,
Я вижу  беженцы гребут,
Грядущим бурям вызов бросив,
И не жалеют рук и весел,
И поднимают паруса.
Кричат:
Гроза,
Гроза,
Гроза».

     И все-таки, несмотря ни на что, дождь это отрезвление и спасение. Очистительный, все прощающий и лечащий дождь:

«Нам с детства небо хмурилось зимой,
И дождь хлестал,
Хлестал несносный, проливной.
И каждый год, только земля зазеленеет,
Мы голодаем и скуднеем.
И не было в Ираке года,
Чтоб мы не голодали,
Чтобы дождя не ждали.
Словно вождя,
Дождя,
Дождя,
Дождя…»

    Много разрушено. Придут сотни и тысячи тех, кому не дорога эта страна, чтобы завершить разрушение:

«Что нам осталось от несчастного величья,
Сияющей вершины,
От странника. Он гибель пьет
Из бездны, из пучины.
В Ираке тысячи гадюк
Сосут нектар цветочный,
Нектар, что напоен  водой проточной
Евфрата. Я слышу эхо,
Что звенит в Заливе ночью, днем.
Я слышу эхо.
Эхо отзывается дождем
Дождем,
Дождем,
Дождем..»

    Дождь не только спасение, но и просветление, надежда на лучшее будущее для Ирака:

«И в каждой капельке дождя,
В ростках цветка,
Зеленых, желтых, красных,
И в капле крови у раба,
Что, как казалось, пролита напрасно,
Во всем своя судьба,
Улыбка, ожидание улыбки,
Мечта, что  расцвела в устах младенца.
И мир, такой зеленый, молодой,
Непрочный, зыбкий,
С открытым сердцем,
Грозящий не бедой,
А жизнь дающий,
Завтрашний, грядущий».
( Перевод Е. Дьяконова)
   

      Его похоронили на старом кладбище Хасана аль-Басри в местечке Аз-Зубейр неподалеку от Басры. Иракские газеты написали тогда, что поэт умер всеми забытый: на похороны пришло всего несколько его почитателей.   Но каждый год, едва первые капли дождя застучат по мостовым Басры, город пробуждается от летней спячки, и, кажется, что пальмы, строения и редкие прохожие пьют с ладоней у дождя и  вторят своему певцу:

" А дождь все льет, а дождь все льет и льет".


К сведению:

    Бадр Шакир ас-Саййаб талантливейший и так рано ушедший из жизни иракский поэт, родился в 1926 году в деревне Джикор, что юго-восточнее Басры. Природа, дом, где провел свое детство поэт, оставили неизгладимый след в его памяти, что в последствии находило отражение в его поэтическом творчестве, в том числе в самой известной его поэме «Гимн дождю». Учился в Басре, затем в Багдадском университете (Доме учителей).

  Вместе с известной иракской поэтессой  Назик аль-Маляика и другими поэтами состоял в обществе молодых поэтов «Братья волшебной страны», отличительной чертой которого было стремления избавиться от штампов, присущих классической арабской поэзии, перейти к свободному стиху. В 1948 году вышел первый диван поэта «Увядшие цветы», во многом подражательный (в основном английским и французским поэтам), но имевший огромный успех у молодежи. В своих первых увидевших свет стихах поэт проводил смелые эксперименты со строфикой, размером и рифмой. В это же время за свои политические убеждения поэт дважды оказывается в тюрьме (1946 и 1948 годы). После окончания университета поэт переехал в провинцию, где работал преподавателем английского языка в школе. Однако в 1949 году вновь был арестован, после чего ему запретили преподавать в течение десяти лет. Работал в Басре писарем в нефтяной компании, затем служащим в Багдаде, испытывал лишения и нуждался в деньгах.

   В 1950 году выходит второй диван поэта «Мифы». В 1952 году, после того, как политическая ситуация в Багдаде обострилась, опасаясь ареста, поэт бежал по поддельному паспорту в Иран на паруснике, что в последствии было описано в касыде «Бегство». После Ирана Ас-Саййаб жил в Кувейте, работал в одной из энергетических компаний, тосковал по родине. Пронзительное чувство тоски по Родине находит свое отражение в самой известной поэме Ас-Саййаба «Гтмн дождю», которая была опубликована в Багдаде после его возращения и отказа от политической деятельности. В том же году у него выходит книга переводов избранной поэзии, куда вошли переводы Лорки,  Рембо, Элиота,  Назыма Хикмета  и других известных в мире поэтов XX века. С 1957 года поэт начинает печататься в ливанских литературных журналах, участвует в поэтических вечерах и наравне с такими поэтами как Адонис, Джабра Ибрахим Джабра и другими становится одним из первопроходцев на ниве свободного арабского стиха. На этот период приходится его увлечение мифологий. Он публикует такие касыды как «Джикор и город»,  «Город Синдибад»,  «Христос после распятия». С 1961 года начинает ухудшаться здоровье поэта. Болезнь быстро прогрессирует и приводит к полному параличу ног. Поэт проходит курс лечения в Ливане, Англии, Франции. Однако врачи не могут поставить точного диагноза. После возвращения на Родину поэт увольняется с государственной службы, попав под закон о чистке государственного аппарата. Ас-Саййаб работает корреспондентом одного из иностранных литературных журналов в Багдаде. Однако здоровье поэта продолжало ухудшаться, и 25 декабря 1964 года он скончался в одной из кувейтских больниц. В этот день в Кувейте шел такой ливень, какого жители не видели долгие годы. Всю дорогу, когда тело поэта перевозили из Кувейта в Басру, его также сопровождал дождь.




                Лунное дерево

Тебя на землю ангелы пустили,
А принимали всем арабским миром.
И стала та процессия процессом.
Так никого в Ираке ни любили.
И если Ахмад Шоуки был эмиром,
То ты была в поэзии принцессой.
Невзгоды и болезни – знаю:
Тебе не суждено было согнуться.
Все отдавая, умирая
И отходя в поэзию-страну,
Ты воспевала юношу-безумца,
Что людям подарил Луну.
(Е. Дьяконов)


«Там, на пике северных гор, где лишь кедры да ветер,
Где  бархатный горизонт и воздух свободен и светел,
Куда  прилетают бабочки, чтобы скоротать вечер,
Где купаются звезды в прозрачных родниках на расстоянии
Жил мечтательный юноша. Кто о нем спросит?
Проголодавшись, он вкушал блеск звезд и Луны сиянье.
И жажду утолял нектаром из пахучего жасмина и сосен...
То был странный юноша с ворохом предчувствий,  и этим интересен.
Гонялся за ароматом холмов и отголосками песен.
Он мечтал заманить Луну в силок,
Заточить ее в клетку, сотканную из росы и цветов».
(Перевод Е. Дьяконова)

 
       Так начинается замечательная  поэма «Лунное дерево», которую написала поэт-романтик Назик Малаика, иракчанка, одна из образованнейших женщин-арабок XX века. Малаика по-арабски означает ангелы. Действительно, что-то ангельское присутствовало во всем ее творчестве, которое можно сравнить с другим замечательным поэтом романтиком  из ливанского местечка Бшарре, написавшего свой всемирно известный свод притч и песен «Пророк».  На всю жизнь она сохранила веру в непобедимую силу слов, провозгласив в своей касыде «Песня о любви к словам»:

"…Почему мы страшимся слов?
Друзей, что приходят к нам.
От теплых и щедрых букв,
Не прячутся по углам.
Вдруг огорошит каскад,
Слетая с дрожащих губ,
Мыслей водопад,
Жизни зеленый гул.
Все это в нас спало.
Почему ж мы не любим слов?...
Высоко, где не видно основ,
Мы построим гнездо для слов,
Обовьем его плющем из снов
И украсим  узором  стихов.
Возведем мы балкон из роз,
Где не будет ни скуки, ни слез.
Будет лестницею молва,
И охрана ему слова.
Ну а если молиться нам,
То чему же, как не словам!
(Перевод Е. Дьяконова)
 
        В начале июня 2007-го  Президент Ирака  Джалал ат-Талибани, премьер Нури аль-Малики, депутаты иракского парламента, все обратились к сыну Назик аль-Малаика с предложением о помощи безнадежно больной поэтессе. В обращении много говорилось о ее таланте, о том, что она слава и гордость иракской литературы, было  много других красивых и  ни к чему не обязывающих слов. Но ей ничего этого уже было не нужно. Сын вежливо поблагодарил государственных мужей, и на этом вопрос был исчерпан.
    У нее всегда были свои приоритеты и свои кумиры. Власть имущие никогда не занимали там достойного места. Она была слишком независимой, слишком гордой, чтобы о чем-то просить у государства. Ее кумиром был певец дождя Ас-Саййаб. Он писал о дожде, она - о лунном дереве. Каждому свое. Пожалуй, ее можно сравнить с нашей королевой от поэзии Мариной Цветаевой. Та тоже не жаловала людей власти. И у нее были свои приоритеты: "За этот ад, за этот бред пошли мне сад на старость лет".

      Малаика умирала в каирском госпитале. Все что, можно было сделать в этой жизни, она уже сделала. Но самое главное – она написала свое «Лунное дерево». Всю свою жизнь она расставляла силки, пытаясь поймать чистую поэзию, как тот юноша - луну. И вот, казалось, цель достигнута – полились неподдельные прекрасные стихи. Маленькая, хрупкая, черноглазая девочка, она писала их для себя, чтобы в уединении  наслаждаться их утонченной  прелестью. Но, оказалось, что люди не могут жить без ее красивых стихов, как не могут жить без этой бесполезной на первый взгляд луны на небе. Они попросили ее вернуть им эту сказку. 

Пройдут века, но люди будут помнить
О юноше с отметиной безумства на челе
Уже и горы звук его шагов забыли,
Луну и песни, и смятенье духа,
Но будут помнить, что вернул луну на небо,
Чтобы свободно та просторы бороздила,
Росу, прохладу людям отдавала.
Туман накрыл те вечера глухие.
Но  шепот эха в глубине пещеры
Расскажет повесть юноши и лета.
(Перевод Е. Дьяконова)


К сведению:

     Назик Садык аль-Малаика родилась в Багдаде в 1923 году в интеллигентной семье. В 1942 году закончила педагогический колледж (дом учителей) в Багдаде и поступила в институт изящных искусств, который закончила в 1949 году по классу музыкальной культуры. Изучала латинский, английский и французский языки в Бостонском университете. Занималась также итальянской, немецкой, русской, китайской и индийской филологией. В 1959 году получила диплом магистра в области сравнительного литературоведения  университета Висконта (США). В 1959-60 г. г. поэтесса проживала в Бейруте, где активно занималась литературной деятельностью, печаталась в ливанских литературных журналах. Преподавала в университетах Багдада, Басры, Эль-Кувейта. Назик аль-Малаика – одна из первых кто обратилась в своем поэтическом творчестве к свободному стиху1. Всю свою жизнь она оставалась сторонником романтического направления в арабской поэзии. Ее стихи отличают тонкий лиризм, стремление проникнуть во внутренний мир лирического героя.  Начала писать стихи примерно в одно время с другим известным иракским поэтом Бадром Шакир ас-Саййабом.  У нее  выходили сборники стихов «Ночная возлюбленная» (1947), «Глубина волны» (1957), «Лунное дерево» (1968), «Море меняет цвет» (1977), «Молитва и революция» (1978). Кроме поэзии Назик Малаика активно занималась литературной критикой. Наиболее яркое и известное ее произведение – касыда «Лунное дерево». Умерла Малаика в конце июня 2007 году после долгой и тяжелой болезни. Похоронена в Каире.






                Бейрут, дождь и любовь

Ты научи меня держаться на воде.
Иначе быть беде.
Морская синь очей твоих
Влечет меня на дно.
Я так неопытна в любви,
И лодки нет. Мне все равно.
Я вся твоя.
Любовь моя,
Спаси меня,
Лишь руку протяну.
Я под водой дышу, иду ко дну.
Тону,
Тону,
Тону.
 (Низар Каббани)

       В середине девяностых одна из московских строительных фирм предложила мне слетать на несколько дней в Сирию   по ее делам. Впоследствии выяснилась, что фирма занималась в Тартусе расширением акватории порта. Ее сотрудники вступили в сговор с начальником порта, дав тому крупную взятку, чтобы выиграть тендер. Чиновника разоблачили и посадили. Он, конечно, во всем сознался, взвалил всю вину на русских, заявив, что те ему угрожали и принуждали к взятке. В ответ власти арестовали технику компании, признав подряд незаконным. В общем, обычная история по тем и нынешним временам. Меня попросили помочь фирме в судебных делах по этому темному делу. Мы прилетели в Тартус в начале октября. Время  -лучше не придумаешь: уже нет той испепеляющей все и вся жары и липкой влажности, какие бывают в июле и августе в портовых городах Леванта. Солнце не жалит, а греет и ласкает. Представитель фирмы Мухаммад Джаррада – милейший человек.  Беда только, что пьяница беспробудный (редкий для арабов случай), отчего от него  сбежала в Москву русская жена с двумя детьми.  Зато принял нас по высшему классу, узнав что мы привезли для него ящик виски в подарок.  Благо, судебный процесс в очередной раз перенесли из-за болезни адвоката. Видимо, местные  власти решили спустить все на тормозах в ожидании улучшения отношений на более высоком уровне. Тоже история вполне прогнозируемая.

       Так или иначе, у меня и моих коллег из российской фирмы осталось четыре дня, и их надо было как-то провести с пользой. Джаррада, который к тому же занимал пост вице-мэра островного района Арвад, организовал для нас экскурсию по местным питейным заведениям. Некоторые из них были очень даже живописными. Особенно те, что располагались в горах, откуда  можно было обозревать великолепные пейзажи. Под занавес он свозил нас в свою вотчину, где владел несколькими рыбными ресторанчиками, в которых рыбу готовят – пальчики оближешь.

       Во время посещения Арвада, острова в полутора километрах морем от Тартуса, мне рассказали историю этого финикийского города и его жителей. Казалось, остров, как остров, ничего особенного. Таких, как он, сотни на Средиземном море. Оказалось, совсем не так. Когда-то, еще до эры христиан этот остров был столицей Величайшей империи финикийцев. Здесь была крепость, которую не смогли взять даже фаланги  Александра двурогого. Отсюда финикийцы выходили в море, чтобы торговать и строить новые фактории. Одна из таких факторий в Северной Африке вскоре превратилась в могущественное карфагенское государство, соперничавшее с самим Римом. Островитяне, рыбаки и корабелы, хотя и забыли свой древний финикийский язык, арабами себя не считают, относятся к ним с презрением, как к пришельцам, бедуинам, считая себя  людьми Моря.

      Вскоре походы по ресторанам нам надоели, и мы решили придумать другое развлечение. Ведь здесь, неподалеку был богатый город Бейрут, который раньше, до гражданской войны называли Парижем Востока.  Джаррада рассказал, что за сто долларов мы сможем нанять здесь любого частного извозчика, который свозит нас туда и обратно, да еще и город покажет. Мы быстро нашли такого человека. Его, как многих здесь, звали Тейсир. Он быстро согласился организовать нам экскурсию в Бейрут, а, узнав, что мы будем кормить его в пути, высокопарно заявил, что мы запомним  поездку на всю оставшуюся жизнь. Так оно и получилось.

     Выехали рано утром. Дорога шла вдоль моря, но особого удовольствия не доставляла. То и дело попадались какие-то цементные заводы, скотобойни и птицефабрики  с их характерным неприятным  запахом. На  пограничном пункте мы простояли полчаса, заполняя все мыслимые и немыслимые анкеты. Но после того, как заплатили по двадцать долларов на брата за визу, нас благополучно пропустили.

      Ливанская территория  более ухоженная. Уютные придорожные кафе, где можно было выпить чашечку хорошего кофе с марципаном местного приготовления. Смущали только сирийские посты на дороге, которые постоянно проверяли документы. В общей сложности до Бейрута мы добрались со всеми остановками за два с половиной часа.

      Бейрут может предложить путешественнику все, что он захочет. Только нужно уметь выбирать. Двое моих спутников, как и я сам, приехали в этот город впервые. Поэтому вполне естественно сразу же захотели обозреть его с высоты птичьего полета. При помощи фуникулера мы взобрались на очень живописную гору, откуда открывается великолепный вид на весь город. На горе  высится белая статуя покровительницы Бейрута - святой Фатимы. Мы побывали в музее, расположенном  там же на горе и даже поставили свечку в часовне. После чего культурно-познавательный импульс моих коллег иссяк, и они затормошили водителя, чтобы тот поскорее отвес их на шопинг (на родине в то время товарный бум только-только  набирал в силу). Мы объездили сколько смогли супермаркетов и молов в центре, страшно устали и решили пообедать, а заодно и поужинать в кафе. Тейсир отвез нас в одну живописный ресторанчик, весь из себя стеклянный, построенный в виде волнореза, разбивающего волны бухты. Мы удобно устроились за столиком ближе к носу этого импровизированного морского прогулочного катера. Тейсир сказал, что в этом ресторне очень вкусно готовят рыбу. Ее мы и заказали, не считая овощей, хоммуса, и мутаббаля – закусок, без которых не обходится ни один обед в Сирии и Ливане. Мои друзья попросили официанта принести местного белого вина  "ксара", очень неплохого даже по европейским меркам. Я заказал арак1.

         Нужно сказать, что арабы – плохие виноделы. Но ливанцы – редкое исключение. Видимо сказываются финикийские корни.  Они одинаково хорошо делают вино и местную крепкую виноградную водку "арак" с поэтическим названием Тума (Фома по-арабски), которую разливают в красивые стеклянные витые бутылки в виде виноградной грозди .  Неизвестно, получила она свое название в честь святого Апостола, или же в честь кого-то другого. Арабы,  в том числе и ливанцы, не пьют водку стаканами. Они разбавляют свой арак на две трети водой, отчего он приобретает молочно-белый цвет (от добавляемого в водку аниса) и  пьют его маленькими глотками из небольших стаканчиков, смакуя и заедая орешками. Речь идет о тех, конечно,  кто употребляет алкоголь, а таких меньшинство. В Ливане, правда, не настолько очевидное. Наевшись и напившись, мы стали думать о том, что делать дальше. День клонился к вечеру.  Оранжевый солнечный диск живописно прятался за кромку горизонта, отчего настроение у всех посетителей ресторана было романтическое. Особенно у нас, принявших изрядную дозу спиртного.

      "Не остаться ли нам на ночлег. Ехать обратно по темноте через сирийские посты -  удовольствие ниже среднего. Как вы считаете?" - обратился к нам Олег, он же старший группы парламентеров-неудачников.

     Все быстро согласились. Хотелось расслабиться, а не трястись в старом нисане Тейсира.
   «Тогда где будем ночевать?» - обратил он свой вопрос к Тейсиру, еще не уверенный, что тот вообще согласится на ночлег (ведь виза всего на двое суток). Я перевел. Тейсир оживился. Видимо, ему тоже не светило провести этот вечер за баранкой.

       - Тут рядом, на пляже сдаются на ночь шале. Как раз на нашу кампанию. И совсем недорого. Каких-то пятьдесят долларов.       Переночуем, а завтра с утречка – в путь.
 
      Олег согласился, мы тоже дружно закивали головами. Шале оказался вполне пригодным для жилья, двухэтажным: прихожая, кухонька и две небольшие спальни наверху. Мои спутники потребовали "продолжения банкета" и послали меня на разведку в ближайший яхт-клуб. Там по данным Тейсира  торговали спиртным. Я сходил, договорился на ресепшене. Мне сказали, что пришлют человека, с которым можно будет поговорить по поводу ужина.
 
       Через четверть часа на пороге появилась небольшого роста миловидная брюнетка в  джинсах,  рубашке и шлепанцах. На вид лет 28 – 30.

      - Что желают месье, - спросила она по-французски.
 
       Месье пожелали две бутылки ксары и орешек. Я заказал туму. Через десять минут девушка вернулась с подносом, поставила заказ на стол и спросила: -  Не желает ли месье еще чего-нибудь. Мои спутники к этому времени ушли купаться, оставив меня принимать заказ. Мне не хотелось отпускать эту миловидную ливанку, и чтобы задержать ее, я спросил по- арабски:
 
 - Вы любите стихи Низара Каббани?

          Дело в том, что тогда я очень увлекался стихами этого сирийского поэта и даже пытался переводить что-то из него. К тому же я знал, что Каббани до гражданской войны жил в Бейруте. Своим вопросом я рассчитывал смутить девушку, а заодно и завязать с ней разговор. К моему удивлению, она ничуть не смутилась, а поправила прическу, задумалась на минуту и стала читать стихи на этот раз тоже по-арабски:

«Любое место выбери себе,
Кафе любое,
Глазницами окон, буравящее море.
Любое место выбери себе.
Я безоружен пред тобою
И лебединой вечной долей,
Что плещется в глазах твоих.
В Бейруте дождь,
В Беруте дождь.
Сегодня он для нас двоих"...

      Это был шок. Ведь она прочла начало стихотворения Низара Каббани «Бейрут, любовь и дождь», которое я буквально перед приездом в Бейрут перевел на русский язык.
     Впрочем, - подумал я, - ничего удивительного. Это одно из немногих стихотворений Низара, посвященных Бейруту. Как бы угадав мои мысли, девушка сказала:

      - Это мое любимое стихотворение. Многие молодые девушки просто обожают стихи Низара Каббани. Но у меня совсем другое. Моя мать долгое время работала в кафе, куда любил ходить Низар. Это здесь, недалеко. Хотите, покажу?

       Еще бы не хотеть. Я аж вскочил от неожиданности такого предложения. Девушки в арабских странах вообще редко, практически никогда не заводят знакомств с незнакомыми мужчинами, да еще  иностранцами.

     -Шусм саййида (Как Вас зовут), - спросил я по-арабски.

     - Мари.

     - Почему не Марьям, а Мари.

     - Я католичка, как и моя мама.

     - Да. Как же, - подумал я, - ведь она говорит по-французски и одета совсем не так, как подобает мусульманке.

      Мы прошли по кромке пляжа, потом вышли на набережную. Затем свернули в какую-то  улочку. В темноте было не разобрать. Еще один переулок и мы входим в кафе. Навстречу нам вышел кучерявый  смуглый молодой человек, видимо, официант:

   – Месье?

     Мой французский оставлял желать лучшего. Поэтому я спросил по- арабски:
    - Мне сказали, что в это кафе любил заходить Низар Каббани.
 
    Парень как-то смутился: то ли не понял, то ли застеснялся. Я повторил вопрос. И тут  вмешалась Мари.

    - Позовите хозяина, - сказала она по-французски. - Это марокканец. Откуда ему знать кто такой Низар Каббани. Да и работает он здесь недавно,- сказала она, обращаясь ко мне.
Я огляделся. Кафе, как кафе, столики, стойка. Вот только небольшая эстрада в глубине зала.

     К нам подошел лысоватый  мужчина лет пятидесяти, представился хозяином.
- Не обращайте внимания на официанта, я его недавно нанял. Вот столик, за которым любил сидеть Низар. Два года он ходил к нам. Жил здесь неподалеку. А рядом издательство и типография, где он печатался. Придет, закажет кофе, газеты. Сидит что-то пишет весь вечер. Иногда просил разрешения позвонить по телефону. Звонил в Дамаск, Лондон, Багдад. Раньше у нас на эстраде стоял рояль, на нем играли. Он любил слушать. В 1982 году у него убили жену, и он уехал в Лондон. Больше я его здесь не видел.

      Мы сели за столик. Я заказал кофе. Там, в шале я не успел, как следует разглядеть моего добровольного гида. Девушка была очень красивая с мелкими, но очень правильными чертами лица: черные, черные насурьмленные  глаза, маленький точеный носик, очерченные губы почти без следов помады. Немного смуглая, как многие ливанки. Поражали волосы, они были иссиня-черного цвета с непонятным отливом. Я сказал, что именно такой и представлял себе дочь сидонского царя  Европу, которую похитил Зевс. Спросил, слышала ли она о картине Валентина  Серова "Похищение Европы". Она сказала, что не знает такого художника. Зато знает Моне и Сезанна, картины которых очень любит.

     - Я и сама немного рисую. Это от матери. Она была художницей. Но ее картины никто не покупал, и она стала работать официанткой в кафе.

    - Ты живешь вместе с матерью?
    - Нет, я живу одна.

     Какая-то сухость почувствовалась в ее ответе, и я решил дальше не развивать эту тему. Как-то незаметно я перешел с ней ты. В арабском языке это очень просто. Нужно только отказаться от слова саййида1  в начале предложения.  Я долго колебался, затем все же спросил про необычный блеск волос.
      - Это специальный шампунь. Его делают здесь, добавляя розовую воду, экстракт миртового дерева, рыбий жир и еще что-то. Многие девушки моют им свои волосы, чтобы блестели.
 
     Рассчитавшись и поблагодарив хозяина за гостеприимство, мы вышли. На улице стало еще темнее. Я взглянул на небо  и не обнаружил там звезд. Зато увидел огромную черную тучу. Мы прошли метров сто, и на нас буквально обрушилась стена дождя. В это время года дожди в Бейруте не редкость. Но чтобы так! И за пять минут вымокнуть до нитки, не успев добежать до ближайшего укрытия! Такого я еще не видел:
    - Побежали, я здесь рядом живу.

     Мокрые и продрогшие, с разгону мы чуть не разбили стеклянную дверь подъезда четырехэтажного дома.

«Войдешь продрогшая,
Улыбка на губах.
В зубах травинка.
Вся кофточка промокшая
И окуньки-дождинки
Всплывут в моих зрачках
И упадут в ладони.
На глади моря,
Зеркалах витрин и листьях клена
Дождем ночным зеленым
Ты мой портрет напишешь,
Услышишь
Голос мой влюбленный.
Бальзамом, миртом, розовой водой
Мне душу успокой
И одеялом, сотканным
                из вспышек молний
Меня укрой.
В плаще из серых туч ко мне приди
И стоном стока водосточных труб
И громовых раскатов
Найдешь меня, словно Христа распятым
На своей груди".

       К моим  друзьям я вернулся под утро. Они были страшно недовольны. Говорили, что собирались звонить в посольство, но потом решили, что человек, говорящий по-арабски и по-французски не может потеряться в таком городе, как Бейрут. Затем успокоились, сходили за очередной порцией  выпивки в яхт-клуб. Там на стойке разговорились с портье, который сказал, что видел двух молодых людей, идущих по кромке моря в сторону города.

      На память Мари написала карандашом мой портрет. Он мне очень дорог, поскольку напоминает мне о тех золотых днях, когда я был еще относительно молод и мог позволить себе ухаживать за симпатичными ливанками. И еще он напоминает мне Бейрут, дождь и любовь.

     Через десять лет я еще раз приехал в Бейрут. Посидел в ресторане, покупался в море, попил тумы. Но сколько ни искал то кафе, кого бы ни спрашивал – все бесполезно. Никто вообще слыхом не слыхивал ни о кафе, ни о Низаре Каббани, который к тому времени давно уже был в могиле. Телефон Мари тоже не отвечал.

"Когда в Бейруте дождь,
Моя тоска ветвится,
А грусть слезится.
Приди ко мне
В зеленой кофте шерстяной
И пальмами-руками обними,
Мою тоску уйми,
Приляг со мной, усни.
Мы оба под водой.
Я ничего пока что не решил.
Веди меня куда захочешь,
Оставь меня там, где захочешь.
Купи газет, вина, карандаши.
И пачку сигарет.
Не выдавай секрет,
Молчи.
Ведь все это ключи
К ветрам, аллеям,
Переулку без названья.
Немного полюби меня,
Немного полюби меня.
Пожалуйста, быстрее.
Ну а теперь,
Теперь уж можно и потише.
Я остров в океане
Губ твоих
Ты слышишь:
В Бейруте дождь,
В Бейруте дождь,
В Бейруте дождь
Для нас двоих.
Любовь в Бейруте карту не попросит.
Купи мне домик  на песке,
В Бейруте иногда дома такие продают
Найди отель, где у любви фамилию не спросят,
Гитары и певца ночной приют.
*
Куда бы нас с тобой любовь ни завела,
Мне все равно: что ад, что рая кущи.
Любовь в Бейруте как Аллах
Всесуща,
Вездесуща".


К сведению:
 
   Выдающийся арабский сирийский поэт второй половины XX века Низар Каббани родился 21 марта 1923 года в семье торговца, в старом дамасском квартале, «в доме, где всегда цвели цветы и журчала вода». Его отец Тауфик Аль-Каббани был известен своей любовью к поэзии и всему прекрасному. Утонченность чувств, поэтическое видение мира он в свою очередь унаследовал от своего дяди Абу Халиля Аль-Каббани, поэта, музыканта и актера, много сделавшего для становления современного египетского театра. В детстве маленький Низар сначала увлекся рисованием. В своей автобиографии он пишет: «С пяти до двенадцати лет я жил в море цвета. Я рисовал на земле, на стенах, оставлял пятна на всем, что попадалось под руку, в поисках новых форм и только потом перешел к музыке». И уже музыка привела его к поэзии.

    В 1939 году, находясь на школьных каникулах в Италии, он написал свое первое стихотворение, посвященное Родине, и выступил с ним по римскому радио, а в 1943 году выходит его первый сборник стихов «Сказала мне смуглянка». За свою более чем полувековую творческую жизнь Низар Каббани выпустил 35 поэтических сборников. Более двадцати его лирических стихов и касыд были переложены на музыку. Песни на его стихи пели такие известные арабские исполнители как Умм Калсум, Фейруз, Кязым Ас-Сахыр, Абд Аль-Халим, Фаиза Ахмад и другие. В 1945 году Низар Каббани закончил юридический факультет Дамасского университета и поступил на службу в министерство иностранных дел Сирии, где проработал до 1966 года. Он занимал разные должности в посольствах Сирии в Испании, Великобритании, Китае, Ливане и Египте. После ухода в отставку с дипломатической службы в 1966 году Низар Каббани поселился в Бейруте, городе, который очень любил и посвятил ему много своих стихов. Там он основал свое издательство и занялся чисто литературной деятельностью. В 1982 году, в разгар гражданской войны в Ливане, во время взрыва в иракском посольстве в Бейруте погибла его вторая жена, иракчанка Балкис Ар-Рави.

   Гибель любимой жены явилась страшным ударом для поэта. Он покинул Бейрут и больше туда не возвращался. Поскольку ни Дамаск, ни Каир, ни другие арабские столицы не давали ему вида на жительство, он уехал в Европу и после недолгих скитаний обосновался в Лондоне, где и жил до самой смерти в 1998 году. Похоронен Низар Каббани согласно завещанию в Дамаске, рядом с могилой своего сына от первой жены Тауфика.


 

                Альбатрос

Грубо  кинут на палубу, жертва насилья,
Опозоренный царь высоты голубой,
Опустив исполинские белые крылья,
Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам,
Стал таким он бессильным, нелепым, смешным.
Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,
Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.

Так, поэт, ты паришь под грозой в урагане,
Недоступный  стреле, непокорный судьбе,
Но ходить по земле средь насмешек и брани
Исполинские крылья мешают тебе.
(Шарль Бодлер)

      Как-то его спросили, что такое поэзия и стоит ли забивать голову такими бесполезными вещами, как стихи. Он подумал и ответил: - «Я как тот горец, который впервые спустился в долину и увидел море. Он спрашивает себя: что такое море и не находит ответа. Вот так же и с поэзией.  Поэзия-это попытка увидеть новый мир, освободиться от необходимости и окунуться в бесконечность, оторваться от мира обыденности, чтобы оказаться в мире идеальном, где можно мечтать на другом языке, отличном от нашего».

       Последние три года жизни, уже будучи тяжело больным, он вел дневник, который многое объясняет из того, каким человеком был этот тунисский  юноша по имени Абу ль-Касим аш-Шабби.

Я здесь чужой:

     « Ты получил такое же образование как твой отец. Отец оставил тебе авторитет и известность. Почему бы тебе не занять его место? - Такие слова я часто слышу из уст родственников и знакомых. Они считают, что должности  все решают в этом мире, а должность судьи – превыше всех должностей. Если бы они знали, как ненавистна мне любая должность, а судебная тем паче! Я – поэт! Поэт смотрит на мир совсем не так, как другие люди. В душе я чувствую, что я чужой, не такой как все, делаю не то, что все, совершаю не те поступки, ношу не те одежды, смотрю на вещи совсем не так, как другие люди».

    «Я чужой  в этой жизни. С каждым прожитым днем во мне нарастает болезненное ощущение покинутости и отчужденности. Я живу с чувством человека, проникнувшего в самые неизведанные уголки Вселенной и познавшего самые тонкие грани неизведанного, затем вернувшегося, чтобы рассказать обо всем этом своему народу, но не нашедшего ни одной живой души, которая бы захотела его понять. Я в отчаянии, как тот дальний странник,  вернувшийся в родные края и  обнаруживший, что там нет ушей, которые внимали бы его прекрасным гимнам и глаз, которые смогли бы любоваться нарисованными им великолепными картинами жизни. Если бы люди знали, как я мечтаю о том дне, когда мои чаяния и песни, грусть и нежность моего сердца будут востребованы молодежью пробуждающейся от сна страны».

      Пожалейте розу:

        «Глубоко в душе  я всегда ощущал, что совершаю величайшее преступление, когда срываю свежий цветущий бутон или ломаю набухшую от росы ветку. Не там ли продолжает свое неторопливое течение  извечный поток жизни. Быть может, этот цветок и эта ветка, гораздо лучше  меня могли бы обозреть  горизонты жизни»...

      «День светлый радостный, как это бывает весной. Солнце ласкает и греет. Небо сияет и блестит в лучах солнечного света. Сердце нараспашку, чувства обнажены. Душа так и рвется на волшебные степные просторы. Что же мешает тебе пойти туда, если ты давно уже очарован всем этим волшебством!?»…

     В тишине ночи

   «Я сижу один. Вокруг ни души. Безмолвие. В памяти всплывают  прекрасные картины прожитой жизни, ушедшие навсегда. Я вызываю души из давно забытых могил. Далекое прошлое.  Передо мной вечность, непонятная и страшная. Я всматриваюсь и вижу, как картинки проносятся одна за другой, будто весенние тучки; ласкают мое воображение, словно  свежий утренний ветерок, пленяют мое сердце, будто горные цветы. Затем всплывают неясные образы, волнующие и переменчивые, словно морские волны; цветные блики, прекрасные как весенняя радуга,  наплывают и исчезают. Потом снова возвращаются, исполняют неведомый мне танец и вновь пропадают. Я вижу сны, слышу,  как поют птицы в лесу, как наливаются соком травы, распускаются цветы, затем вянут, высыхают, и их уносит ветер. Все затихает, успокаивается и замолкает. Наступает безмолвие.

    Вот они друзья моего незабвенного детства. Их было много  в каждой местности, куда меня привозили. Вот они резвятся на зеленых лугах, собирают букеты полевых ромашек, потом лазают по горам в поисках птичьих гнезд, распевая детские песни. Затем сидят на берегу стремительной реки, строят домики из песка, крыши которых - полевые цветы. Затем делятся на две команды и гоняются друг за другом. Сами того не подозревая, они пишут сцены неизбывной драмы жизни, которую будет ставить режиссер-ночь.

    Уважай себя:

      Когда-то   мифическая финикийка Алиса, которая сейчас красуется на тунисских денежных купюрах, привела сюда из Сидона отряд воинов-финикийцев, которые основали здесь колонию, положив начало Великой империи Карфагена. Много веков спустя на эту землю, которая называлась тогда Африка, пришли из Европы племена вандалов, которые, вопреки заведенному обычаю не стали разрушать римские дворцы , цирки и бани, а стали строить: так понравилась им эта земля. Они были голубоглазыми, любили небо и море и поэтому строили белые, как облака, дома с голубыми, как волны морскими ставнями. Эту традицию поддержал воин Бу Саид, который прибыл сюда из Андалусии в 13-ом веке:

«Он -  воин-мавр, он – Бу Саид,
Не гранд испанский,
Принес на берег африканский
Свой андалусский колорит.
Цвет белый – символ непорочной чистоты,
Цвет облака в небесной выси.
Цвет голубой – волны морские.
Отсюда белые такие
Дома в Тунисе,
А окна, ставни в тех домах
Так безнадежно голубые».
(Е. Дьяконов)

    «Отчего же этот народ перестал любить себя, потерял достоинство и гордость за свое прошлое, не верит в будущее…

     Мой знакомый, называет себя писателем, напишет статью и несет ее к "проституткам", унижается, подличает, лишь вызвать сочувствие или благосклонный взгляд. Я спрашиваю: где человеческое достоинство, где гордость за свою древнюю культуру? Гордость и достоинство, которыми питается человеческий дух и в которых писатель нуждается больше, чем кто-либо другой. Лучшие умы в мире литературы и искусства - это те, кто гордится своим талантом, мироощущением, печется о своем независимом существовании, не смешивая его с другими». 


Воля к жизни
Народ, тот, который к жизни стремится,
                должен на зов судьбы отзываться.
Тогда ночь отступит, и день народится,
                оковы как щепки будут ломаться.
Кого жажда жизни не обуяла,
                уйдет, испарится, не будет метаться.
Кому жизнь пощечин не надавала,
                тому и со смертью не рассчитаться.
Об этом поведал мне ветер в ущелье
                и свежесть долины, и запах акаций.
А если ты к цели заветной стремишься,
                доверься судьбе, и не надо бояться
О пламя обжечься, с врагом поквитаться,
                обрыва, с которого можно сорваться.
А кто не стремится к вершине прорваться,
                тот будет всю жизнь по низинам скитаться
Мятежная кровь в моем сердце взбурлила
                и ветры иные в груди пробудила.
Я вслушался в шумного ветра свирели
                и  грома удары и тоны капели.
Однажды я землю спросил: - Неужели
                Адамовы дети тебе надоели?
- Мне любы лишь те, кто судьбу оседлает
                и те, кто опасности вызов бросает.
А тех, кто как камень лежит и вздыхает,
                пусть смерть побыстрее к себе забирает.
Вселенная – жизнь. Она любит живое,
                а смерть ненавидит, не терпит покоя.
Ведь мертвую птицу пространство не встретит,
                и мертвую розу пчела не приметит.
Когда б материнское сердце не вняло,
                могила бы их до сих пор не приня;ла.
Кому жизнь пощечин не надавала,
                Тому и со смертью не расквитаться.
(Перевод Е. Дьяконова)
 

К сведению:

Талантливый и рано ушедший из жизни тунисский поэт Абу-ль-Касим аш-Шабби родился в 1909 году в деревне Шаббия близ города Туазер, известном своими учеными людьми. Учебу в школе будущий поэт начал уже в пятилетнем возрасте. В 9 лет он знал наизусть весь Коран. До 11 лет отец поэта шейх Мухаммад Аш-Шабби, известный в стране юрист и религиозный деятель, выпускник Аль – Азхара  самостоятельно учил сына арабской грамматике и другим наукам. В 1920 году Абу ль-Касим Аш-Шабби поступил в старейший в арабском мире университет Аз-Зейтунийа, который закончил в 1928 году. Затем поэт учился в юридическом колледже, который закончил в 1930 году.
Абу ль-Касим Аш-Шабби с детства был слабым физически из-за врожденного порока сердца. Врачи запрещали ему большие физические и умственные нагрузки, что причиняло поэту огромные душевные страдания, так как он очень увлекался бегом, любил длительные горные прогулки, наблюдения за живой и неживой природой. Ему суждено было умереть на самом взлете, в 25-и летнем возрасте от сердечной недостаточности и быть похороненным в городе, где он родился. В 1946 году его прах был перенесен в специально построенный для поэта мавзолей.
Болезнь поэта наложила отпечаток на его творчество. Уже в юношеских стихах слышны пессимистические нотки  вместе с размышлениями о смерти. Его любовь к природе также сыграла свою роль в творчестве. Описания природы, любование природой, размышления о вечном и непреходящем занимают достойное место в его стихах, которые уже после смерти были изданы отдельным диваном «Песни жизни». Самое известное стихотворение поэта "Воля к жизни" прославило его имя во всем арабском мире и за его пределами. Кроме того, он автор исследования на тему «Поэтическое воображение у арабов», а также дневников и писем, которые  проливают свет на многие моменты его недолгой, но такой яркой жизни.




               

                Дервиш


Там все равно: всегда и никогда,
Там иногда почти что недискретно.
Нет разницы: минуты и года:
Тысячелетья пролетают незаметно.
И смысла не было мечтать и планы городить,
Там время ни тянулось, ни летело,
И даже памяти игольчатая нить
Там обрывалась и по делу, и без дела.
И пользы не было о будущем и прошлом говорить,
Там не было ни граней, ни предела.
Везде там означает, что нигде,
А кое-где почти что незаметно.
Любое место – вилы на воде,
А пустота пугающе конкретна.
Там можно было жизнь начать с конца иль середины
И фокус выставить любой на объективе,
А вечный сон  - совсем не сон –
Просмотр так надоевшей всем картины
В кинотеатре для повторных фильмов.
(Е. Дьяконов)

      Он медленно умирал  в палате реанимации американского госпиталя в Хьюстоне,  куда его привезли после очередного инфаркта. Это был уже третий его поход за смертью. Первые два в 1986 и 1998 годах окончились для смерти неудачно. Тогда, лежа в палате с белыми стенами, такими белыми, что рябило в глазах (видимо, еще большую белизну им придавало яркое марокканское солнце), и, наблюдая из окна больницы как арабские мальчишки играют в футбол, ему показалось, что в этом безрассудном и нескончаемом поединке со смертью он нащупал какой-то выход, какую-то нить, ухватившись за которою можно прорваться к самой последней Джидариййе. Туда наверх, где все станет ясно  и понятно, и не нужно будет мучиться мыслями о переходе.  Ему было одиноко:

«Кругом белым – бело.
Подвешенное море над крышей облака
Столь белого. И белое ничто
На абсолютно белом небе. Я был и
Не был. Единственный,  в окрестностях  той
Белой вечности. Явился раньше срока.
Ни ангела, который бы сказал мне:
Что делал ты там, в жизни той
Не слышал я и ни восторга праведников, ни
Грешников стенаний. Один я в этой  белизне.
Один…»

     Там он начал писать вещь, которую назвал после «Джидариййя»  - то ли «Настенная роспись», то ли еще что-то, о чем   впоследствии сказал, что оно лучшее из всего написанного им. В старости всегда кажется, что ты еще не выложился весь, что вот-вот напишешь нечто, что перевернет весь мир и тебя в том числе. Когда-то, в далекие доисламские времена Джахилии язычники украшали Каабу позолотой, навешивали не нее всякие амулеты и еще не весть что. И все это назвали Джидариййя. Быть может, его поэма имеет к этому отношение. О чем она,  его поэма, главное событие его жизни -  о смерти, о любви или о чем-то другом? Когда-то в юности он был влюблен в  еврейскую девушку. Ее звали Рита. Быть может, его поэма о той стене, что разделяет настоящую любовь от выдуманной, виртуальной, существующей только в стихах. Неужели он так и не сломал эту стену? 


  Песенка
«Руки твои,
Дикий мед твоих уст
Чаши хмельные,
Но не для меня.
Миртовый лес,
Можжевеловый куст,
Гребни густые,
Но не для меня.
Шелк той груди,
На ромашке роса,
Рай простыней,
Одеяла броня.
Все позади,
На подушке слеза.
Все это, все это не для меня.

Жажда песка я, огня западня.
Но от тебя даже черт не спасет.
Я  так люблю горький мед
                твоих сот,
Не для меня, я ведь знал наперед,
Не для меня ты его собрала.
Осень прошла, равно как и весна
Стала ясна, мне ясна вся картина:
Дикая, дикая пчелка, пчела.
Если целует, то губы жасмина..»
(Перевод Е. Дьяконова)

    Быть может, Джидариййя – это время, которое отделяет его от тех счастливых минут, когда:

«Звезда пусть упадет в пространство,
Между письмом и речью.
А память нас с собой уносит
В те времена, когда мы родились:
Век острой сабли, звонкого мизмара,
Туда, где вяжущий инжир, колючий кактус,
Где смерть такой нескорою была,
Такой понятною, широкой, тихой,
Как речное русло»…

      Быть может, Джидариййя – это все, что связано с его именем:

"… Вот имя для тебя,-
Сказала женщина
И в коридоре белизны исчезла.
- Вот имя для тебя, его запомни хорошенько.
Не изменяй ни харфа в нем.
Что б ни случилось в знамени племен.
Будь другом горизонту  имени.
На  мертвых проверяй его и на живых.
В присутствии чужих
Произноси с достоинством его.
Ты на камнях пещеры начертай его.

       Это имя незримой пуповиной связывает его с далеким  прошлым. Ведь он - дервиш, тот который с незапамятных времен скитается по городам и весям, суфий, отринувший,  как Халладж  свое страдающее тело, сорвавший тысячу хиджабов с тайны бытия и  небытия и провозгласивший, что лучший хадж – это хадж к больному  сердцу-Каабе. Эти харфы сло;ва Махмуд: Мим, Ха, Мим, Вау, Даль произнесены и дадены ему со смыслом. Он не просто дервиш, он прославленный дервиш.

       Или все-таки, она о жизни и смерти, смерти и жизни, попытках выйти из этого заколдованного круга, благодаря умелым рукам французского хирурга, когда он был между и между: между жизнью и нежизнью, между зеленым и белым, между осознанием себя и бессознательным, под гнетом того властного и тяжелого, что есть небытие.

«…Я видел: не помнят мертвые, не забывают...
И не взрослеют. Часы на их руках
Не кажут. Не чувствуют они
Живы или мертвы мы.
И ничего того, чем был я и чем буду. Там все местоимения пусты:
Во «мне» есть «он», во «мне» есть «ты».
Не значит «все» и  «что-то» ничего. Живой не скажет
Мертвому:-  живите…»

     Он не боится смерти, беседует с нею наравне, единственное, о чем он просит – это придти раз и навсегда:


 «…Присядь на стул, и отложи ружье и патронташ
При входе. Повесь на дверь ключей
Тяжелых связку. И не смотри,
Ты, сильная, так пристально на  вены, пытаясь отыскать
Место разрыва. Ты медицины всей сильнее.
Сильнее искусственной дыхательной системы и меда дикого.
Чтобы убить меня, зачем тебе моя болезнь?
Будь выше насекомых, земных тварей. Будь, слышишь,
Недвусмысленным, отчетливым гонцом небытия.
Будь как любовь, как ураган, сгибающий деревья.
И на пороге не сиди, как нищий попрошайка
Или налогов сборщик.
Не будь инспектором дорожного движенья.
Будь сильной, ослепляющей, как сталь.
Сними с себя лисы
Личину. Будь
Всадником, разящим одним ударом..

      И вдруг он обнаруживает ту ниточку, которая свяжет его с этой и той жизнью и никогда не разлучит:


«…Я обнаружил вдруг, что существую
Всей полнотой небытия.
И всякий раз как начинаю  себя искать,
Я натыкаюсь на других. А в поисках других
Я нахожу только себя чужого.
Не «все» ли я, сведенное в «одно?...»
   
     Он нашел ее уязвимое место, он ее победит, обязательно победит. Пусть не он, но его поэзия, его  касыда:

«…Смерть, погоди, присядь на стул
И пригуби вина в бокале, не спорь со мною. Подобная тебе
Не спорит с человеком. Подобный мне
Не спорит со слугой небытия. Ты отдохни, присядь. Возможно,
Ты сегодня от звездных войн устала. Кто я такой,
Чтоб привлекать твое вниманье? И есть ли время у тебя,
Чтоб посмотреть мою касыду? – Пожалуй, это не твое
Занятье. Удел твой - прах и тленье в человеке,
А не его поступки и слова.
Смерть, ведь тебя сильнее все искусства,
Тебя сильнее песни Междуречья
И обелиски египтян, могилы фараонов.
И надписи на стенах храма тебя сильнее оказались
И победили. И из твоих ловушек вечность ускользнула…
Так делай же что хочешь с нами, что хочешь делай и с собой…»


     И, конечно же, он зовет всех наверх, не в небытие, где хозяйничает старуха-смерть, а в вечнозеленую страну-поэзию:

 
«…  Наверх, все наверх. Там на горных лугах
Лишь голос Аллаха звучит на заре.
В зеленой стране, высокой стране
Струится рекой
Касыда моя.
И где-то там я
Далекий такой,
Далекий такой.. »
   
      Его похоронят на Западном берегу, вдали от малой Родины, в Рамалле после того, как тело доставят из Хьюстона. Будет много речей и клятв, но никто не скажет главное о  ветке, оторванной от древа Родины, о зеленых  полях родной Галилеи, в которые он так стремился и не попал:


Так сказало всеми покинутое дерево

За дождевою тучей
И в лесу дремучем
Родина моя.
Знают ли птицы,
Что для них есть я
Отечество …или полет?
Что наперед?
Я ожидаю.
Осенью ветвистой,
Весной, что придет,
Время мое.
Знает ли солнца колесница,
Что я для нее
Тело … или плод ?
Я ожидаю.
Вечер, что блуждает
Перед глазами,
Голубыми,
Зелеными, золотыми, -
Плоть моя.
Знают ли влюбленные,
-Счастье на двоих,
Нежности волна,-
Что я для них
Терраса … или луна ?
Я ожидаю.
В засуху, что сокрушает ветер,
Знает ли бедняга,
Что я - это влага.
Только и всего.
Что я для него
Нож … или дождь?
Я ожидаю.
За дождевою тучей
И в лесу дремучем.
Кто любит, не замечает.
Ничего.
Мрамора ветвей,
Верности своей
Я не растеряю.
Я ожидаю.
(Перевод Е. Дьяконова)

    Одним из самых последних стихотворений, написанных им в этой жизни было:


След бабочки

От бабочки след незаметен,
Как обморок не проходит.
Он тайной земною отмечен,
Лишь смысл просветляет – уходит.
Он вечная легкость мгновенья,
Тоска о прекрасном, высоком,
Пронзительное откровенье.
Он солнечный блик на востоке.
Он родинка света, знаменье
Тех слов, что душа не находит.
Он - песня, он стихотворенье,
Как тени цитата, свободен.
От бабочки след незаметен,
Как обморок, не проходит.
(Перевод Е. Дьяконова)

Дервиш возвращается

Без очага ты с детства и без крыши.
Тебе все время затыкали рот.
Так и остался навсегда дерви;шем,
Что странствует и за собою к Богу всех зовет.

А где-то там, в далекой Галилее
Есть деревушка, что давно разорена.
Она тебе Парижа и Москвы милее.
Лишь потому, что Родина она.

И пусть глаза стреляют в спину.
Тебе уже немало лет.
Когда вернешься ты в Израиль-Палестину,
В графе «профессия» напишешь: - Я - Поэт.

Ты - дерево, покинутое всеми,
Но нужное и солнцу и пруду.
Где Палестина? Где Расея?
Ты ожидаешь? - Что ж, я тоже подожду.
(Стихотворение Е. Дьяконова)




                Жених Билкис

Я вижу Таиз и Сану,
Пышный имамский дворец.
Осень, ухмылка султана,
И со стихами юнец.

Прямо с трибуны упрямо
Резкий, увечный, слепой
Гневно бросает имаму:
Йемен не твой, Йемен мой.

Что-то в душе встрепенулось,
Бейт безнадежно завис,
Словно надежда вернулась,
И  улыбнулась Билкис1.

И восседая на троне,
Скажет: нашла жениха.
Быть бриллианту в короне
Йеменского стиха.
(Е. Дьяконов)

        Он впервые появился в присутствии такого большого скопления народа. Лужайка перед дворцом Имама в Таизе была буквально забита людьми: одни сидели, удобно расположившись  в плетеных креслах, другие стояли, третьи лежали прямо на траве. И все –  сидячие,  стоячие, и лежачие  жевали кат – пучки дурманящей зелени,  по виду напоминавшие  клейкие вишневые листочки, которыми  забивают  пространство во рту между левой щекой и деснами, от чего человек становится похожим на хомяка. Без ката не обходилось ни одно мало-мальски достойное внимания мероприятие в этой стране.

      До него выступали министры, офицеры, служащие и даже какой-то феллах. Все читали заранее   написанные им на бумаге речи, заверяли Имама в своей преданности до гроба, лили елей, превозносили его до небес. Был даже один профессиональный поэт. Он написал длиннющую касыду – нунийю, построенную по всем канонам классического стихотворения с лирическим зачином, плавно переходящим в мадих и им же заканчивающимся. Он читал касыду, не вынимая кашицу пережеванного ката из-за щеки, от чего его голос стал гнусавым и занудным. Имам Ахмад сначала  даже заерзал на стуле и оторвался от маленькой чашки зеленого напитка со странным названием кышра, который готовился не из кофейных зерен, как во всем мире, а из  их шелухи (стихи он любил, как любой йеменец). Но потом и ему надоела монотонная ритмическая речь, где нельзя было уже разобрать, за что его хвалят, и он опять придвинул к себе чашечку кышры.

      Поэту вручили джамбию ( кривой кинжал), украшенную стразами, и свежие пучки ката из мудирийи Даля, которая славится  своим первоклассным сырьем для одурманивания народа. После чего  поэта  отправили отдыхать и жевать кат, запивая шербетом, чтобы не вязло во рту. Сегодня у Имама праздник. Имама, которого звали  Ахмад Хамид ад-Дин,  получившего титул Насыр ли дин Алла, то есть "Поборник религии  Аллаха".  Он отмечает сегодня очередную годовщину восшествия на престол в этой забытой Аллахом стране на юге Аравии. Это произошло в марте 1948 года, в такой же нежаркий  мартовский день в Таизе после того, как он избежал покушения, сорвал планы заговорщиков, убивших его отца Имама Яхья, правившего страной 45 лет. Всем отрубили головы. И в первую очередь предателю-советнику Имама, связавшемуся с англичанами и решившему устроить так называемый «конституционный переворот». Какой же он конституционный, когда убивают законного монарха, изгнавшего из страны турок, не пустившего туда этих наглых англичан, которому даже предлагали стать во главе нового арабского халифата, когда турки оказались совсем не удел.

      К импровизированной трибуне вели человека, по всей вероятности слепого. Это было видно по неуверенной походке и черным очкам на лице. На вид ему было года двадцать два – двадцать три. Совсем молодой. Как же он будет читать свою речь? - подумал Имам. Но юноша и не собирался ничего читать. Он вдруг как-то нервно выпрямился и стал бросать в толпу резкие поэтические строки. Сначала Имам даже оживился и хотел подбодрить слепца за такую смелость: не каждый рискнет говорить без бумажки. Но тут он заметил, что собравшиеся как-то странно заволновались. Некоторые стали что-то выкрикивать с места. Он прислушался и понял, что это не стихи, а манифест. Имам посмотрел по сторонам: после переворота ему везде мерещились заговорщики. Но охрана была на месте и не подавала никаких знаков опасности. А слепой поэт все говорил и говорил.

«Праздник престола.
Дай стране сказать.
Пусть спросит, где же процветание?
Но в ответ молчание.
Люди как люди, но однажды в лицо бросят.
Народ, чьи раны кровоточат,
Народ, чья энергия спит,
Он обязательно спросит.
Тебе кажется: он молчит.
Но за этим молчанием
Гнев  и бунта отчаянье...»


      Это был бунт, второй 48-ой год, только в стихах. Он сделал знак своему министру. Тот подозвал охрану. Поэта взяли под руки и вывели за пределы дворца, где ему была уготована тюрьма.

      Молодого незрячего поэта звали Абделла Барадуни. Это был учитель из провинциального городка Замар. Барадуни – это в честь места, где он родился, села Барадун. Это не почетно и не позорно. Просто так принято у арабов – давать прозвища  по месту рождения. Так было с любимым им  тоже слепым Аль-Маарри, которого прозвали так по городу Аль-Маарра и еще более любимым Аш-Шабби, который родился в  тунисском местечке Шабба. Вава ад-Димашки… Список можно продолжить. Исфагани, Хорезми, Багдади … и так далее. Когда он родился, никто не знает: может в 1929, а может в 1928 году от рождения Христова. У йеменцев не принято фиксировать время рождения. Так проще, и время течет не так быстро. Знают только, что в тот год прилетели английские самолеты, чтобы бомбить село. Да, еще в тот год утонул любимый сын Имама Яхья Мухаммад аль-Бадр.

      В тюрьме оказалось не так уж неуютно.  Ему, познавшему лишения с малых лет, было не привыкать спать на камнях, да и кандалы и блохи были не в новинку. В 70-ых годах  Союз писателей тогдашнего СССР пригласил Аль-Барадуни, известного тогда йеменского поэта, принять участие в литературном форуме в Ташкенте. Параллельно он прошел медицинское обследование. По словам второй жены Фатихи Аль-Джарафи врачи обнаружили  у него  27 болезней, среди которых такие серьезные, как астма, сахарный диабет, сердечная недостаточность. Та тюрьма, конечно, не прошла для него бесследно. Там он написал новые стихи, которыми остался очень доволен:

"Обрыдла мне тюрьма и кандалы, и раны.
Веревка, мрак и слепота – мои тираны.
На ощупь я иду,
                но на пути к рассвету
Оков уж не найду,
А раны засияют ярким светом."
(Перевод Е. Дьяконова)

      В тюрьме ему стала являться Она. Это происходило по ночам, то ли во сне, то ли наяву: слепому трудно определить. Он потерял зрение в 5 лет (последствие оспы, болезни очень распространенной в ту пору в Йемене), но не полностью. Некоторое время он еще ощущал свет одним глазом и даже различал цвета. Затем и это ощущение прошло. Она приходила к нему в короне  из изумрудов и топазов, величественная, в белых одеждах. Он сразу узнал Ее. Это была царица  Билкыс. Иногда она восседала на троне, огромных размеров из слоновой кости с позолотой с непонятными письменами в основании. Тогда он оказывался где-то внизу, и его стихи едва доходили до ее слуха. Но она все слышала, понимала и одобряла. Она благословляла его на написание новых стихов во славу Ее и его Йемена. И он писал. Для него не было никакой разницы между  Йеменом и Ей:

 Ей

«Той, которая ушла, снизойдя до горя,
Той, которая взошла над моей судьбою.
Растворяюсь в ней и зрею,
Слово взращиваю в ней,
Болью, праздником и тленьем
В веренице дней.
В сердце образ твой лелею,
В зеркало гляжусь.
Вижу в нем свою потерю
И чужую грусть.
Слышу эхо водопада,
Стон рабов твоих.
Вижу Мареба1 громаду,
Славу дней былых.
Ты царицею Сабейской
Торговала кровь.
На базарах аравейских
Слезы и любовь.
Ты, волшебница Востока,
Гордость сберегла.
Ты ушла, ушла до срока,
Но меня спасла.
Ты судьба, судьба-царица
Отдала себя
За бесполого нубийца,
Старость не виня.
И тебе пою я песни, горькие как мед.
В тлении твоем небесном аромат живет.
Кости всех царей истлели,
Ну а ты живешь
Верой правдою моею,
Острою, как нож»
Сана, ты не уходила
На закате дня.
Ты из пепла возродила
Нового меня».

      Первый свой диван, вышедший в 1961 году, он так  и назвал «Из страны Билкыс» и посвятил Ей. Ей посвящены и многие другие его касыды.
 




                Пророк

Ты родился; в лесу под кедром, рядом с Богом.
Поэтом Бог тебя не зря нарек.
А возле леса поле, к нему ведет дорога.
Кто поле перешел, уже пророк.

Пророчество всегда призванье,
Но для пророка обозначен срок.
Ты книгу написал с таким отмеченным названьем,
Как будто поле ты давно уж пересек

За океаном, увядая, умирая,
Ты завещал себя похоронить
На родине, в местечке Бшарре,
На границе рая,
Где сладко умирать, совсем не сладко жить.

Часовенка, где ты почил навеки
И корни кедра над твоею головой.
Те будут помнить о Пророке-человеке
И всем напоминать, что ты не мертвый, ты – живой !
(Е. Дьяконов)

     Чтобы пройти к могиле Джебрана, нужно спуститься по узкой лестнице. Семь ступенек, выбитых в скале. Оказавшись внизу, ты сразу ощущаешь необыкновенное спокойствие. Твой дух как бы застывает и начинает посылать тебе сигналы Вечности. Здесь зябко и сыро. Смерть и безмолвие завораживают тебя. Тебе хочется и одновременно не хочется покидать это место. Подобное чувство я уже испытывал однажды, когда спускался в склеп к Лермонтову в Тарханах.

      А до этого был осмотр музея, устроенного прямо в монастыре. Экскурсовод говорил, что первые кельи отшельники, давно облюбовавшие это место, выбили в местных скалах еще в 7-ом веке. Монастырем эти кельи стали только в веке 16-ом, когда сюда пришли монахи ордена кармелитов1. Они насадили здесь  самшит и падуб. Кустарники и деревья со временем разрослись и заполонили собой все местные склоны.  В 1908 году монахи построили себе новый монастырь святого Иосифа в самом селении Бшарре. Но часть так и осталась жить  в старом, намоленном месте.

     Усыпальница поэта разместилась прямо в монастырской келье. Рядом со спальней. Все, что нужно для жизни: кровать, мольберт, кресла, трюмо, постельные принадлежности. Небольшой овальный столик возле кровати, на котором он писал.  Как будто и не выходил отсюда. Кровать небольшого размера, подобранная по росту так и приглашает лечь и отдохнуть. И еще зеркало. Посмотришь в него, и какая-то неведомая сила вмиг перенесет тебя из горной деревушки Бшарре в Нью-Йорк, где жил и умер поэт, так и не сумевший постичь тайну Вечности.
       И вот последняя неожиданность. По левую руку от тебя покоится Джебран в своем саркофаге, помещенном в углубление, выбитое прямо в скале. Там есть небольшое круглое отверстие, полузакрытое корнями ливанского кедра. Того самого кедра, за которым приезжал сюда Гильгамеш2 со своим другом Энкиду в гости к царю Хумбабе3. Они тоже  стяжали жизни вечной.

    Чтобы заглянуть в отверстие, нужно подняться чуть выше, встать на ступеньку, и ты увидишь вблизи последнее пристанище одного из величайших современных арабских писателей.

     Джебран не отпустит тебя просто так. Ты обязательно прикоснешься к его Духу, как ты прикасался ранее к духу его книг, картин  и идей. Слева от могилы фраза, выбитая на  скале его почерком: - «Я живой, такой же, как ты. Я стою здесь, рядом. Закрой глаза,  повернись, и ты увидишь: вот он я».

      А прямо перед входом в монастырь огромная  каменная глыба на фоне скал, увитых самшитом. Ты не сразу понимаешь, что это скульптура. Поражает огромных размеров лоб мыслителя и пророка. Прямой, чуть увеличенный нос, густые усы, дуги бровей, полные губы, немного раздвоенный подбородок. Глаза закрыты, смотрят куда-то внутрь. Все лицо излучает необыкновенное спокойствие.

Смерть

«Затем сказала ему Митра:
Мы хотим, чтобы ты поведал нам о смерти.
И он сказал ей:
Вы желаете узнать тайну смерти.
Но:
Как же вы раскроете ее, если не стремитесь к ней в самой жизни?
Потому что сова открывает глаза только в темноте.
Сова не видит дневного света,
Не может снять покрывало с тайны света.

Если вы действительно хотите познать дух смерти,
Растворите двери сердец ваших для дня жизни.
Потому что жизнь и смерть – это одно и то же.
Как одно и то же река и море.
На самой глубине ваших надежд и желаний
Покоится безмолвное знание о том, что пребудет за жизнью.
Как грезят о весне тихо спящие  под снегом зерна,
Так и сердца ваши  грезят о своей весне.
Поэтому:
Всецело доверяйте вашим мечтам.
Потому что в них скрываются ворота в вечность.

Что же до вашего страха перед смертью, то он подобен дрожи пастуха, стоящего перед лицом царя, который хочет облагодетельствовать его и удостоить знаком благосклонности и славы.
Разве не возрадуется пастух, дрожа одновременно
От того, что государь удостоил его знаком почета и благосклонности ?
Но:
Не ощутит ли он вместе с дрожью биение сердца своего?
Разве смерть человека более того, чем когда он стоит обнаженным на ветру
                и плавится под палящим солнцем ?
Разве  прекращение дыхания не есть освобождение души от непрерывности вращения, желание  вылететь из тюрьмы и без препятствий и оков парить в пространстве, стремясь к своему творцу ?
Вы не можете распевать песни, желая испить из реки безмолвия.
Вы не можете начать восхождение и быть уже на  вершине горы.
Вы не можете плясать и желать, чтобы Земля приняла в себя все ваши члены».
(Перевод Е. Дьяконова)

      На обратном пути дорога шла мима леса Бога. Поражали воображение  гигантские кедры  в несколько охватов.  Эти великаны высились на корзине  огромных, странным образом переплетенных корней, всем своим видом показывая, что им надо туда, наверх, ближе к Богу.

      Когда-то, маленький мальчик, которому отец-пьяница не разрешал ходить в школу, прибегал сюда, чтобы помечтать. Здесь он познакомился с монахами из монастыря. Они угощали его молоком и медом, а еще учили странному непонятному языку, называя его луга сюрьяния1.  Говорили, что это язык Иисуса и священных книг. Они показывали ему Евангелие от Марка, где было написано по-арамески «Или, Или! Лима савахфани?»1. Позже от местного священника он узнал, что когда-то давным-давно, еще до прихода сюда арабов на этом языке говорили все люди от Антакии2 и Ктесифона3  до Алексанриии. Первые книги о Христе были также написаны на этом древнем языке.

       Пророк, когда приходил сюда с караванами узнал символ веры тоже на этом языке. Возможно, он и умел говорить на нем. Не зря же в священной книге Коран можно найти непонятные арабам письмена. Например, АЛАРМ. А ведь это не что иное как христианский символ веры на арамейском – Во имя Отца и Сына и Святага Духа или по-арабски Бисми л- Ляхи Рахмани Рахим, где Рахман - Сын, Рахим - Святой дух. А сура Марьям открывается пятью арамейскими письменами КАХ/ЯС. О них вообще говорить страшно: тайна за семью печатями. Эта тайна и другие тайны не давали ему покоя всю оставшуюся жизнь. В Бостоне он познакомился с учением русской аристократки Елены  Блаватский, приехавшей в Америку из Индии. Ее теософские идеи, изложенные в знаменитой «Разоблаченной Изиде»  увлекли его. Мифы, сказания, притчи. Он пытался передать их дух в своих картинах, но потом решил, что людям будет понятнее, если он  будет писать о них и не по-арабски, а по-английски. Так, чтобы узнал весь мир. И мир узнал.

Учение

«Затем сказал ему учитель:
Молви слово об учении.
И он сказал:

-Никакой муж не сможет донести до вас ничего, кроме того, что уже заложено в самом истоке вашего знания, о котором вы не подозреваете.

Учитель же, проповедующий под сводами храма в окружении учеников и последователей, дает не только от мудрости своей, но:
Дает от веры своей, чувства своего и любви своей.
Ибо, если он действительно мудрец,
То он не только введет вас в дом мудрости своей,
Но и приведет вас к порогу мысли вашей и мудрости вашей.

Астроном сможет рассказать вам многое о том, как устроено небо, но он не сможет дать вам умение свое.
Музыкант сможет спеть вам самые прекрасные в мире песни и мелодии, но он не сможет подарить музыкальный слух и голос, находящий гармонию в звуке.
Математик, прекрасно владеющий числами, сможет объяснить вам
пропорции, соотношения
 И правила счета.
 Но он не сможет даровать вам умение свое.
Откровение, будь оно  ниспослано одному, не простирает свои крылья на другого.
Как каждому из вас определено свое место в иерархии у Бога,
Так каждый из вас должен
Сам идти к Богу, познавая его
И раскрывая тайны Земли».





                Отшельник из Шахруба


У пророков нет другой миссии на земле
Кроме как привести человека к его божественному Я

(Михаил Нуайме)


     Он отправился в плавание на своем ковчеге, и первой остановкой была Россия. Полтава, куда его, ливанского юношу, послали учиться на священника. Он стал постигать божественные науки, а не Бога. И его душа взбунтовалась, взбунтовалось и его плоть. Он не смог устоять перед чарами русской голубоглазой красавицы с длинной по пояс косой по имени Варвара. Она была замужем. Бог не дал чете детей. Он влюбился, как влюбляются юноши на заре жизни раз и навсегда.

«Не рассуждай о том хорошо или безобразно лицо страсти. Помни, лик змея был прекрасней лика Бога.
Не взвешивай страсти на весах. Кто из  вас будет сравнивать гору и жемчужное ожерелье? Истина в том, что жемчужное ожерелье намного тяжелее, чем гора».

      Она тоже полюбила. О связи узнало церковное начальство. Ему сказали: решай: или безоблачное будущее с перспективой стать епископом, уважаемым человеком у себя на Родине и в России. Тогда забудь о Варваре, оставь в покое православную семью. Или оставляй семинарию и решай свою судьбу в миру сам. Бог тебе судия.

     Муж Вари, узнав об ультиматуме, ушел монастырь, оставив любимую жену. Но церковники решили поставить жирную точку в этом деле. Они вернули мужа из монастыря, а его, Михаила Нуайме, исключили из духовной семинарии.

 «Не требуйте от мира более того, что требуете от себя. Не требуйте от человека больше, чем он вправе потребовать от вас.
Вы  думаете сохранить поверхность озера чистой, постоянно стараясь мутить там воду. Не распахивайте окно в грязный мир ради глотка чистого воздуха. Кроме грязи там вы ничего не найдете.
Не распахивайте его в мир ненависти в поисках любви. Кроме ненависти вы там ничего не найдете
Не распахивайте окно в мир, где царит смерть в поисках жизни. Кроме смерти там вы ничего не найдете
Мир расплачивается с вами своей монетой. И у этой монеты две стороны.
Но растворяйте окно своему божественному Я, всегда готовому пойти навстречу святости».

      И он пошел, окунулся с головой  в этот мир, где святости было не больше чем в церкви. Но зато он приобрел знание и закалил свою волю. Он учился в Сорбонне, завершал образование в Вашингтонском университете, получил звание бакалавра искусств и права, воевал во Франции, изучал там историю, литературу и культуру этой страны, помогал Джебрану создавать «Ассоциацию пера» и, конечно же, писал и сочинял много и от души.

«Слова – это, корабли, бороздящие просторы Вселенной, заходят в разные гавани, но, в конце концов,  возвращаются в гавань отплытия, где получили груз, который и везут».
   
  Его сердце больше не посещала любовь. Он не знал, что его Варвара, его первая и последняя любовь развелась с мужем и приезжала Ливан в надежде увидеть его. В то время он был уже далеко. Она навсегда ушла из его жизни, но ни из его сердца.

   «Отсутствие ненависти – не есть любовь. Ты будешь блуждать до тех пор, пока любовь не станет твоим великим лоцманом на всю оставшуюся жизнь».

    И он вернулся. Вернулся на родину спустя 30 лет скитаний и поисков истины. Истины не нашел, а любовь потерял. Он заперся у себя в Шахрубе и редко появлялся на публике. Стал писать притчи и нравоучения. За это его прозвали «Отшельник из Шахруба», таким он и остался в памяти людей.

«Если тебе не удается найти путь к сердцам людей, тебе трудно будет пробиться к сердцу Бога. Если ты не достиг сердца Бога, какой смысл жить. Жизнь не удалась.
Мутный источник может замутить другой родник. Но сможет ли мутный источник замутить море? Море лишь посмеется над ним.  Примет его  мутные воды, даст им опуститься на дно, и вместо них наградит тебя водой прозрачной.
Человек больше, чем границы. Его сущность не может быть подсчитана и взвешена. Его талант невозможно измерить обычными мерками. Его энергия неистощима. Горе тем, кто пытается установить для него пределы.
Ветви дерева не могут простираться дальше его корней. Человек же устремлен в бесконечность, поскольку его корни – это вечность».

     Он посвятил оставшуюся жизнь Вечности. Это так просто говорить о бесконечном, неизбывном, учить жизни других людей, забыв о своей. Он написал книгу о Ковчеге, Ное и потопе. Он учил:

«Истинно говорю вам: вы - наводнение и корабль , и капитан. Наводнение – ваши страсти, корабль – ваша плоть, а капитан – ваша вера.  И все это пронизывает ваша воля. И над всем этим возвышается ваше знание.
Заботьтесь о своем корабле, чтобы он был крепким и способным противостоять волнам. Но бойтесь потратить все ваши дни только на заботу о корабле. Ведь придет время отправиться в путь, и вы окажетесь перед лицом вечности и неотвратимого рока.
Проявляйте заботу о капитане, чтобы тот был невозмутимым и опытным мореходом. Но самое главное, узнайте откуда прибывает вода. Приучайте свою волю смирять стихию шаг за шагом. Тогда наводнение не будет таким яростным, затихнет и постепенно сойдет на нет».
"Вы - строители своего Ковчега. И у каждого свой путь, свой маршрут. Это ваше извечное  призвание: бороздить просторы  бесконечного океана, который есть вы, с тем чтобы отыскать там мелодию безмолвного бытия, которая есть Бог".

      Один только раз он сделал попытку что-то изменить, хотя бы на несколько дней вернуть прошлое. Он поехал в Россию. 1957 год. Но это уже была совсем другая страна и совсем другие люди. Да и он был уже другим. Когда-то семинаристом он написал стихи, посвященные этой стране на русском языке:

О, мы верим, Русь,
Верим всей душой
Что придет весна.
И в твои края.
Но скажи, когда
Это сбудется?
Ты молчишь о, Русь!
Спи, родимая…

      Страна проснулась, она бурлила, строила,  посылала спутники в Космос. Страна кричала о своих достижениях, о своей человечности. Но за этим криком чувствовалось отсутствие Бога. Он сразу заметил это и больше сюда не приезжал. Круг жизни замкнулся. Детей у него не было. Последние годы своей долгой, почти столетней жизни он  коротал в горном селении Шахруб, недалеко от городка Бискинта, где родился.

     Возможно, следы голубоглазой красавицы  Варвары длинной косы затерялись бы навсегда, если бы не моя знакомая Ирина Билык, востоковед, историк и  специалист по арабской культуре и по творчеству Михаила Нуайме, которая наведалась  в 2008 году в Бискинту, где встретилась  с племянником Михаила Нуайме Юсуфом и  его сыном Наджибом. Каково же было удивление моей знакомой, когда она узнала, что дочь известного ливанского юриста Наджиба зовут ни как иначе, а Варвара. Она такая же голубоглазая красавица и носит такую же длинную косу.

К сведению:

     Михаил Нуайме (1889 – 1888) – арабский писатель и мыслитель, стоявший у истоков арабского культурного возрождения, литератор-новатор, поэт, новеллист, драматург, критик, оставивший литературное наследие на арабском, английском и русском языках.

   Родился в 1889 году в южно-ливанском городке Бискинта, расположенном на  живописных склонах горы Санин. Закончил школу Российского императорского православного палестинского общества и был направлен для  продолжения учебы в российский город Полтаву, где в период с 1906 по 1911 год учился в духовной семинарии. Затем продолжил учебу во Франции и  США, где получил диплом бакалавра искусств и права. Вместе с другим выдающимся ливанским литератором  Джебраном Халилем Джебраном основал в США «Ассоциацию пера», сыгравшую огромную роль в становлении и развитии арабской литературы в эмиграции и на родине. В эмиграции написал свою известную пьесу «Отцы и дети» (1918).  После возвращения в Ливан в 1932 году написал книгу о своем друге Джебране Халиле Джебране. Позже перевел с английского главный труд его жизни «Пророк». Автор сборников рассказов, эссе, повестей и стихов. Наиболее известен его философский трактат «Книга о Мирдаде» (1947). В 1957 году посетил СССР, после чего выпустил книгу  «Вдали от Москвы и Вашингтона», а также мемуары. В последние годы жизни жил отшельником в местечке Шахруб, за что порлучил прозвище «отшельник из Шахруба». Там же и умер в 1988 году.

     Российская студия «Позитив- фильм» приступила к работе над большим проектом, связанным с творчеством выдающегося писателя ХХ века Михаила Нуайме, сумевшего в своем творчестве отразить лучшие литературные традиции России, Америки и арабского востока. Первые съемки летом 2010 года проведены в Полтаве, где герой фильма обучался в православной семинарии с 1906 по 1911 год, и где его постигла и большая любовь, и первые жизненные разочарования.

    В основу сценария легли главы из автобиографической книги М. Нуайме «Мои семьдесят лет», а также фрагменты главного произведения писателя «Книга Мирдада». Наряду с документальными сюжетами предполагается использование игровых эпизодов, в которых будут восстановлены исторические события и факты личной жизни писателя. Планируются съемки в Бейруте, Иерусалиме, Москве и Санкт-Петербурге, а так же в Вашингтоне.


 


                Я на воде пишу…


"Не всякий рыцарь тот, кто на коня садиться".

 (Его Высочество шейх Мухаммад бен Рашид аль-Мактум)


     Человеку, неплохо владеющему арабским языком и решившему прилететь в Дубай ночью, доставит  большое удовольствие прочесть блестящий в прямом смысле этого слова стихотворный бейт с высоты птичьего полета. Просто надо не полениться заглянуть в иллюминатор и, если повезет и  погода позволит, он сможет его прочесть.

«Умей ценить, что жизнь тебе дала.   ..       Не всякий рыцарь тот, кто на коня садиться.
Я на воде пишу, и кто со мной сравнится?..    Мужчинам по плечу великие дела».

(Перевод Е. Дьяконова)

     Эти два бейта принадлежат перу одного человека – правителя эмирата Дубай его Высочества  шейха Мухаммада бен Рашида аль - Мактума. Последний из них  является частью архитектуры рукотворных пальмовых островов, а именно, волнореза острова  Джабаль Али, возведенного в Персидском заливе, вблизи побережья города Дубай, столицы одноименного арабского эмирата, входящего в федеративное государство Объединенные Арабские Эмираты.

    Пальмовые острова – это амбициозный, дорогостоящий проект, еще до конца не завершенный. Говорят, что эти искусственные острова в Заливе, как Великую китайскую стену, можно рассмотреть невооруженным глазом с поверхности Луны. Возможно, это и так. Правда, после завершения строительства проекта Джабаль Али никто на Луну не летал. Так или иначе, писать на водах Персидского залива свои стихи не всякому дано. Видимо, шейх Мухаммад аль-Мактум этим искусством обладает. Во всяком случае, никто из его граждан в этом не сомневается, как не сомневаются они в том, что их лидер не только может вершить великие дела. Что же касается умения ценить, то жизнь покажет. Собственно, второй бейт позволяет допустить определенную долю иронии и скепсиса по отношению к сказанному.

    Четырнадцать  лет тому назад, в 1997 году мне также довелось участвовать в одном сомнительном проекте. И виной тому был тоже шейх Мухаммад бен Рашид аль-Мактум, тогда еще наследный принц Дубая. Дело было в декабре. Со мной связались представители компании «Газпром» и попросили сделать подстрочник для поэтического перевода  «Героической поэмы» шейха, а также его стихотворного дивана, вышедших отдельными книгами в Объединенных Арабских Эмиратах. Готовить подстрочники – работа всегда неблагодарная. Ощущаешь себя, ни много ни мало литературным рабом, работающим к тому же на неизвестного хозяина, коим является, поэт – профессионал или непрофессионал, что, впрочем, неважно. Важно то, что он не знает языка оригинала.  Прежде, чем дать ответ, я попросил прислать оригинал и сразу предложил сделать не подстрочник, а готовый поэтический перевод. На что мне указали, что поэт на эту роль уже подобран, и вопрос считается давно решенным. Ну что ж, как говаривал поэт  Владимир Маяковский «Белую работу делает белый, а черную работу - черный».

      Мне назначили цену и пообещали назавтра прислать книги для перевода. Ничего не оставалось делать, как соглашаться. Благо, что цена по тем временам была довольно сносная, но я еще не знал главного. А главное я узнал, когда мне доставили оригиналы. Открыв первую попавшуюся страницу, я с удивлением обнаружил, что стихи уважаемого шейха написаны не на литературном арабском языке, а на языке разговорном. Надо полагать на диалекте местности, откуда родом наследный принц. При ближайшем внимательном ознакомлении с творчеством поэта выяснилось, что свою «Героическую поэму» он написал хоть и на диалекте, но хорошо замешанном на литературном языке. Да и по объему она была небольшой.

      Пробежав поэму по диагонали, я понял, что особых трудностей с переводом не будет. Шейх восхищался своими предками и особенно покойным отцом шейхом Рашидом Бен Саид аль-Мактумом, заложившим основы процветания эмирата, отдавал дань уважения главе федеративного государства шейху Заеду Бен Султану аль-Нахьяну. В основном же в поэме шла речь о бедуинах, а также об отважных мореходах и ныряльщиках за жемчугом, которые населяли этот неласковый берег до тех пор, пока не наступили времена благословенные и не забил нефтяной фонтан.
Там можно было обнаружить следующие строки:

«Бедуин – это бесстрашие. Нет ему сравненья,
Нет у благородного иного мненья!
Для решения дел важных
Собрания мужей отважных,
Собрания мужей благородных за чашечкой кофе с
                кардамоном
И ими мы гордимся и их домом».
( перевод В. Толмачевой)

Или о ныряльщиках за жемчугом:

«Где же терпенье на пользу пойдет?
Что за доля уходящего в пучину ждет?
Что за доля того, кто расстался с любимыми,
Погружаясь все глубже в морские глубины».
( перевод В. Толмачевой)

     Хуже дело обстояло с диваном. Во-первых, он был гораздо больше по объему – порядка 400 страниц. Ну, это полбеды, учитывая, что это не проза, а стихи. Однако самое поверхностное ознакомление с содержимым дивана  повергло меня в необычайное уныние. Там был народный разговорный язык, с которым я не был знаком, вернее знаком понаслышке.
 
     Я понял, что в обозначенные сроки мне одному с переводом не справиться. Пришлось привлекать еще двоих коллег. Мы поделили диван на три части и приступили к работе. Сначала нужно было познакомиться с диалектом. Для этого существовало два пути. Первый – поехать в Дубай и пожить там месяца, этак три, общаясь с местными жителями, а не гастарбайтерами из Пакистана, Индии, Египта и других стран, которые составляют там большинство населения. Путь второй - достать описание диалекта. Первый путь был отметен сразу. В то время у меня не было таких средств, чтобы позволить себе три месяца пожить в такой богатой стране, как Эмираты. К тому же заказчики ждать бы не стали. Оставался второй путь.

       С трудом мне удалось найти в библиотеке учебное пособие моего коллеги  Сергея Молякова «Диалект ОАЭ», изданное в Военном Университете в конце 80-ых. Пособие давало самый минимальный набор сведений по фонетике, лексике  и грамматике диалекта, не более того. Для перевода поэзии этого было явно не достаточно. Диван, кроме стихов содержал довольно пространную переписку в стихах нашего шейха. Больше всего стихотворных посланий было адресовано  коллеге шейха саудовскому принцу Халеду аль Фейсалу. С них то я и начал. Постепенно картина стала вырисовываться. Повторение в стихах определенных образов и поэтизмов позволило найти правильные эквиваленты в русском языке. Арабский поэтический тезаурус содержит много общих мест, к которым относятся и так называемые поэтизмы. Скажем, сердце часто  именуется не как  кальб, а фуад, соловей не бульбуль, а андалиб и так далее. В русском поэтическом словаре раньше мы тоже встречали  нечто подобное. Вспомните перси, ланиты, телица и т. д.. Список можно продолжить. Сюда же можно отнести арабские местные реалиии и символы.

    Из общеарабских символов следует упомянуть газель, быструю, стройную, пугливую; месяц – бадр, ясный, светлый, серебряный, плывущий по небу; пальму – нахля, стройную, зеленую, вечную; арабского скакуна, жемчужину и так далее. Газель относится и к поэтическим символам Залива наряду соколом. Характерной особенностью поэтической лексики Залива является белый или бледный сокол, который очень часто фигурирует как эвфемизм –  ашкар (белый светлый), что тоже означает сокол, но сокол особой породы – гордый и неприступный.  Этот поэтизм местного разлива очень любим  шейхом и встречается в его стихах довольно часто, если не сказать больше. Однако попадались и другие словечки, найти эквиваленты которым оказалось просто невозможно. К таким относится слово наснас или ниснас, значение которого, наверное, знают лишь  представители племени, из которого наш шейх родом. Это слово есть в словаре, но означает не что иное, как обезьяна или почему-то одноногий человек. Других значений этого слова ни один толковый, а тем более, двуязычный словарь не давал. Кое-какие толковые словари давали еще значение хромой обезьяны. Поскольку это слово довольно часто встречалось у Мактума, путем образного и контекстного сопоставительного анализа я пришел к выводу, что оно имеет в русском языке эквивалент легкого морского бриза, дующего со стороны Залива в утреннее время. Впрочем, в арабском литературном  языке есть слово насим, которое означает свежий ветерок. В нем также присутствует первые два звука из трех от наснаса.

    Еще хуже обстояло дело со словом ирмас. Оно, в отличие от наснас, встречалось гораздо реже, и контекстовый анализ здесь уже не давал стопроцентной уверенности. Собранный по этому поводу переводческий консилиум пришел к выводу, что ирмас означает тоже ветер, приносящий прохладу, но уже в пустыне. Позже я проверял свои лексикологические находки на носителях языка из разных арабских стран. К моему сожалению, ни один из них, даже эмиратец, о таком слове слыхом не слыхивал. Это только два примера. Поверьте, их было гораздо больше. Для языковеда-арабиста подобная работа не может не быть полезной. После ее завершения мне даже предлагали написать диссертацию на обработанном  материале. Я тогда посчитал, что эти моменты могут быть интересны только мне и моим товарищам по перу, но не широкой арабистической аудитории. Возможно, я был не прав.
 
    Впрочем, шейху мы и так уделили достаточно внимания, разбирая его стихи. Нужно сказать, что поэты, которые постоянно используют в своих стихах одни и те же образы, поэтизмы, общие места или архаичную, диалектальную лексику очень часто относятся к разряду поэтов средней руки, учитывая, что у арабов каждый второй образованный человек считает себя поэтом. Чтобы продемонстрировать этот тезис я приведу переведенное мною стихотворение шейха, которое его критики относят к разряду шедевров. Возможно, так оно и есть.

Послание принцу Халеду аль-Фейсалу

Не прояснилась ясность щек
И верность верною не стала.
Колодец чистоты глубок.
И чтоб воды испить, веревки-воли мало.

Я босиком по краю пропасти иду,
По раскаленным камням, не страшась, ступаю.
Внутри меня огонь, и я почти в бреду,
Но взгляд не вниз, а вверх я устремляю

Ты, сердце, словно белый сокол, рвешься в небо, на простор,
Ты - сокол, что давно покинул стаю.
Нет страха. Ты идешь наперекор.
Но в небе ведь не только птицы обитают.

Душа-скакун. Ее любовь наездник укротил,
Настиг в свой звездный час.
Там запылал огонь, и погасить его не хватит сил,
Пока ты чувствуешь дыхание ночных светил.
Это наснас. Это наснас.

И даже деспот расстояния ее не излечил.
Лишь боль острей, пронзительнее стала.
Любовь – копье о двух концах, и если полюбил,
То будь готов прочувствовать все острие металла.

Газель вдали пасется, на одиночества лугах,
Такая юная, такая черноокая, пугливая такая.
Одно лишь дуновенье ветерка,
Она уж на скале. А там ее охотник поджидает.

Жемчужины-стихи. Одна к одной
Подобраны. Сияют бесподобным светом.
А пустоту подстерегает целый рой
Охотников- поэтов!
Не подстрелить безмолвье.
Пустота всему виной.

Тебя, мой друг и мой тиран,
«Хранитель вечной сабли1», послания мои одолевают.
Мне плохо, я страдаю. На теле много ран,
И раны все никак не заживают.
(перевод Е. Дьяконова)

      После выхода в свет Героической поэмы его Высочества шейха  Мухаммада бен Рашида аль-Мактума  в России в переводе Валентины Толмачевой, на мой взгляд не очень удачном, я по просьбе руководства «Газпрома»  написал шейху два письма, где, каюсь, лил елей и во всех возможных и невозможных красках расписывал достоинства шейха и его поэмы, а также приглашал его на презентацию его книги в Москве. Но шейх почему-то не приехал.


Тебе писал я, мы ровесники с тобою,
И где-то даже одинаково нам лет.
Ответом ты меня не удостоил.
Ты все же принц, а я простой поэт.

Но в нашем небе закружился белый сокол.
Ведь это наши, только нам известные стихи.
И где-то там, на рубеже высоком
Он нам отпустит прошлые грехи.

Поэзия, словно охота – прелесть.
Стиль безупречен и тверда рука,
И ты газель-метафору подстрелишь,
Нажав, как брат, на золото курка.

Ты там, в шатре, на краюшке  пустыни.
Я средь берез, у звездной полыньи.
Что нас роднит, роднит с тобой отныне?
- Роднит лишь то, что мы с тобой одни.

И это одиночество пред небом,
Которое испытывает нас,
Страшнее голода, нужнее хлеба,
Приятней чем наснас
И благодатней чем ирмас.

Вот понеслись верблюды скаковые,
Вот промелькнул в ночи метеорит.
Ты в Эмиратах, я - в России.
Но сердце одинаково болит.
(Е. Дьяконов)


К сведению:

    Его Высочество шейх Мухаммад бен Рашид аль-Мактум, премьер-министр Объединенных Арабских Эмиратов, правитель эмирата Дубай, ко всему прочему очень известный поэт в своей стране. Его диваны (сборники стихов) выходят огромными тиражами в Арабских Эмиратах и пользуются там большой популярностью среди читающей публики и простого народа. Мухаммад аль-Мактум пишет свои стихотворные произведения не на общепринятом в арабском мире арабском литературном языке, а на разговорном языке своего народа, населяющего эмират Дубай.

   На русском языке в 2000-м году небольшим тиражом вышла его книга «Героическая поэма», в издании которой автор также принимал участие. Его стихи отличает образность, метафоричность и очень оригинальный пласт народной лексики. В своих произведениях поэт обращается к трудному, порой трагическому, полному лишений прошлому своего народа, воспевает пустыню и ее обитателей, бедуинов, охотников, ныряльщиков за жемчугом. Постоянный образ, присутствующий в его поэзии, – образ белого сокола, символизирующего гордый и свободный дух народа, еще совсем недавно причислявшего себя к своевольному племени бедуинов, а также образ наснаса – теплого бриза, дующего со стороны моря и приносящего прохладу и отдохновение.


 


                Чрево Кита

«Искали Бога мы и Бога обрели.
Друзьями стали. Впрочем, истина дороже.
Пришла весна, и снова побрели
Ты на восток, на запад я. Так что же?
Так что же делать, если там, в утробе у кита
Замаливать грехи опального пророка
Пожалуй, легче, если жизнь еще не прожита,
Надежда изжита, в прощении нет прока.
И вот ты возвращаешься в Ниневию свою,
И вот ты говоришь, и вновь тебя не слышат.
Стихи не пробивают равнодушия броню.
Но я живу, лишь потому, что я надеюсь и люблю,
А если я пишу, то значит я их выше.
И снова, снова снежная Москва,
И ангелы уже почти крылом тебя коснулись,
А это значит, что надежда все еще жива.
Пророки вновь лицом на север повернулись».
(Е. Дьяконов)


       Осенью 2006 года мне позвонил некто  Самир Осман, сириец, театральный режиссер, выпускник ГИТИСа, осевший в России. Он сообщил, что в Москву прибывает известный в Сирии поэт и очень интересный человек. Просьба была такая: перевести несколько его стихотворений на русский язык и дать задание  студентам представить эти стихи на арабском.

     Так состоялось мое знакомство с Ильясом Хадая, ассирийцем по ментальности и мироощущению, пишущим стихи на арабском языке. Встреча была назначена в кафе Пальмира, которым владеет некто Абу Фирас, сириец, бизнесмен и активист сирийской общины в Москве.

     В кафе за столиком сидел человек лет шестидесяти пяти, небольшого роста, лысоватый, в очках. Аккуратно подстриженная седая бородка и усы дополняли портрет моего нового знакомого. Но больше всего меня поразили его глаза. Они были  очень живыми и моментально реагировали на происходящее, даже если их хозяин еще не успел что-либо изречь. Когда же беседа выходила из круга его интереса, глаза гасли, и взгляд замыкался на себя где-то внутри.  Речь шла в основном об организации поэтического вечера Ильяса Хадая здесь, в зале ветеранов, расположенном на втором этаже здания, в котором располагалось кафе. Абу Фирас обычно арендовал помещение у Совета российских ветеранов для проведения мероприятий с участием активистов сирийской общины в Москве.

    Надо сказать, что арабы большие любители не только стихов, но и поэтических вечеров, на которых можно блеснуть своей эрудицией и прочесть одно, другое стихотворение. Обычно публика утомляется от стихов на пятнадцатой - двадцатой минуте. Люди начинают зевать, рассматривать узоры на потолке. Поэтому на подобные мероприятия, как правило, приглашают музыкантов, представителей других творческих профессий, чтобы как-то оживить атмосферу. Арабы в этом отношении приятное исключение. Они могут слушать стихи часами, если речь идет, конечно, о хорошей поэзии. Заводятся, аплодируют, выкрикивают возгласы одобрения или неодобрения из зала.

      Ильяс сообщил мне, что  хотел бы услышать перевод своих стихов на русском языке, пометив в поэтическом сборнике касыды, которые он собирается представить на суд публики. Мы договорились о времени проведения мероприятия, и я пошел переводить его стихи. Среди шести стихотворений, которые он пометил, мое внимание сразу привлекла касыда под названием «Чрево кита». Я прочел ее раз, другой, и перевод как-то сразу стал обозначаться. Это явление в переводческой практике называется очарование подлинником. Без некоторой доли увлеченности стихи вообще переводить невозможно. Когда же приходит очарование оригиналом, то перевод сам собой ложится на бумагу. Это был как раз тот самый случай:

«…Я болен рассветом.
Я, грустью задетый,
Живу, будто жизнь уж давно прожита.
Я пленник от века во чреве кита.
                2
Живу – умираю,
Стихи сочиняю,

Стихи, что над пропастью вьют себе гнезда,
Над вспышками молний.
Стихи мои - ветер и парус в беззвездном
Пространстве, и пламя безмолвья.
                3
Возможно, стенаньем
Тех огненных мельниц,
Беременных Богом,
Родится младенец
И станет дорогой,
Судьбой и эпохой.
Стихами своими
Для жаждущих Бога,
Я стану тревогой
И манной небесной.
Для жаждущих песни
Я стану подмогой.
                4
И взять на алтарь принести письмена,
И там разложить в алфавитном порядке,
И жертвенно свечку зажечь, как на святки,
Гадать для чего эта жизнь нам дана.
А утром от пыли очистить жилище,
Оставив лишь радостный трепет сверчков.
Водою залить, затоптать страх-кострище,
Смести паутину, прогнать пауков.
                5
Какой бы ужасной метель ни была,
Зима уж глазами на север стремится,
И жизнь возродится,
И много простится,
Трава прорастет,
И вода возвратится.
                6
Возможно, наш Отче,
Отец наш небесный
К нам голубем спустится с кручи отвесной,
Адама другого себе сотворит,
В небесное царство врата отворит.
               
                7
Возможно, Пророк не врагом станет, другом.
Возможно, потоп был спасательным кругом
И мостиком к жизни неведомой той.
И вот уже медленно сходит вода.
Вот только вода та была ли святой?
О, сколько пророков, благих и жестоких,
На Землю спускались из чрева кита!
(Перевод Е. Дьяконова)

      Зачин стихотворения я умышленно опустил, поскольку он несколько выбивается из основной канвы.  Касыда завораживает своей жертвенностью и каким-то неясным пророчеством. К моему стыду я перевел ее на одном дыхании, не вдумываясь в то, что означает кит и его чрево, и о каком пророке идет речь. После окончания поэтического вечера, который прошел довольно успешно (не обошлось  без музыки с участием Камаля  Балана, известного исполнителя и руководителя музыкального друзского коллектива в Москве) на фуршете я попросил Ильяса все-таки рассказать о подоплеке этого стихотворения. Он очень удивился моему невежеству. Конечно, я догадывался, что речь в касыде идет о библейском Пророке Ионе. Я даже нашел в Интернете соответствующую справку. Но этого было, видимо, недостаточно.

      Ильяс, сам христианин, поведал мне, что Иона (по-арабски Юнус) не совсем обычный Пророк. В Коране пророков и праведников  множество, начиная с Адама и Ноя (Ноха) и кончая Мухаммадом, печатью всех пророков. Юнус в их ряду. Так вот, Юнус, оказывается единственный Пророк после упоминания  имени которого мусульмане не пишут подобающее для всех, в том числе для Иса (Иисуса) «мир ему». И это не случайно. Получается, что Юнус – пророк ущербный. А ущербность его состоит в том, что, когда Бог сподобил его проповедовать слово божье в Ниневии, жители этого огромного города, столицы ассирийской империи отказались внимать гласу божьему. Тогда Юнус обиделся на них, вышел за городские ворота, уселся на холме и стал ждать, когда Бог накажет неверных. Аллах, прознав такое дело, разгневался на своего посланника и низверг его в пучину морскую, где его проглотил кит. Правда, Юнус потом раскаялся и был прощен Аллахом, но это уже другая история.

       Нечто подобное мы найдем и в Библии. Но что за письмена, о которых идет речь в стихотворении? Ильяс поведал мне, что письмена – ассирийские. Ассирийцы, воинственный народ, который держал в страхе весь Благодатный полумесяц на протяжении половины тысячелетия (из Библии мы знаем, что именно ассирийский царь Навуходоносор насильственно переселил значительную часть евреев из Иудеи в Вавилон) этот народ говорил на ассирийском языке семитского корня, который был соседом-родственником арамейского языка, на котором на рубеже нашей эры говорили люди от Антиохии и Ктесифона до Александрии. На нем же говорил и Иисус Христос. Нынешняя Сирия получила свой этноним именно от ассирийцев. Первые священные книги христиан были написаны именно на этом языке. Есть мнение, что Святые Евангелия утратили свою рифму и размер при переводе с ассирийского на греческий. Одно время (после Иудейской войны и до становления христианства в Риме) сириец и христианин были синонимами в регионе, где сирийская Антакия (Антиохия) пользовалась непререкаемым авторитетом в христианском мире. Долгое время вплоть до монгольского нашествия в 60-ых годах 13-ого века  на сирийском (он же ассирийский) языке велась служба во всех христианских церквах региона. И лишь после того, как победитель Хулагу мамлюк Бей  Барс отомстил сирийским христианам за их сочувственное отношение к монголом, роль ассирийского и арамейского  стала постепенно сходить на нет. Это не значит, что те, кто сохранил христианскую веру в Сирии и Ираке ментально не относят себя к тем ассирийцам и арамеям, на языке которых говорил Иисус Христос. Слабую тень тех письмен мы находим в евангелии от Марка:  - Или, Или! Лима савахфани» - это на арамейском или ассирийском.

     Кстати, на том вечере присутствовал руководитель ассирийского портала на русском языке (есть и такой), который заявил мне, что московские ассирийцы считают Ильяса Хадая выдающимся поэтом ассирийского народа. По его просьбе я отослал на сайт переводы стихов Ильяса, где они были напечатаны.

     После этого с Ильясом мы подружились, принимали участие   в нескольких вечерах. Он познакомил меня со своми сыновьями. Одного из них зовут Саргон в честь царя, первого семитского императора, второго – Адонис то ли в честь греческого бога, то ли сирийского поэта Адониса, которого Ильяс очень уважает. Мой друг попеременно живет то в Алеппо, то в Москве, разрывается между двумя семьями, ночами работает над составлением словаря арамейской лексики в современном арабском языке. Когда ему становится скучно, и кончаются деньги, он уезжает в свой Алеппо. По его просьбе я даже перевел на русский язык сборник его стихов. Он очень хотел увидеть свои стихи изданными по-русски. Стихи, действительно неплохие, Но видимо не судьба. Сначала денег на издание сборника пожалел Абу Фирас, потом сирийский посол, тоже христианин и друг, вежливо отказался спонсировать данное мероприятие. Но думаю, как говорил великий Булгаков, рукописи не горят, а рано или поздно находят путь к своему читателю, если, конечно, того заслуживают. А если не заслуживают, то на все воля божья. В любои случае «Чрево кита» вы уже прочитали.


К сведению:

       Стихотворение посвящено арабскому сирийскому поэту Ильясу Хадая. Поэт родился 27 октября 1943 года в ассирийской деревне Ришайна в Сирии. Выпускник Ленинградского института культуры им. Крупской и факультета арабской литературы в Государственном университете Дамаска. В 1984 году защитил кандидатскую диссертацию по арабской поэтике в Институте востоковедения РАН. После возвращения в Сирию работал на сирийском государственном телевидении и преподавал арабскую литературу для студентов-филологов. Он автор сборников стихов «Молитва со свечами», «Поезда в никуда», «О, камень, ты благословенен», «Благая весть». Творчество Ильяса Хадая – это бесконечный вызов современной цивилизации, с ее кровопролитными войнами и насилием по отношению к простому человеку. Лирический герой его стихов – мужественный, смелый и одновременно ранимый, тонко чувствующий человек, который в одиночку борется с наиболее опасными язвами современного общества.

Приведенное выше  стихотворение И. Хадая «Чрево кита» следует рассматривать как своеобразное творческое и мировоззренческое кредо поэта. Дело в том, что Ильяс Хадая ассирийский поэт, пишущий на арабском языке, христианин по вероисповеданию. Ему очень близок образ библейского пророка Ионы, который однажды отвернулся от своего народа, отказался нести ему слово божье, за что был наказан и брошен Богом в утробу кита, затем раскаялся и был прощен Господом. Тема веры, раскаянья, а также мотив «Нет Пророка в своем отечестве» красной нитью проходит через все глубоко гуманистическое творчество этого интересного поэта.

   


                Опасно, словно бомба распрямление

«Малец задел как-то осла:
-Умишком слаб.
Осел ответил не со зла:
- А ты араб»
(Ахмад Матар)

       Мне приходилось уже не раз рассуждать здесь о тех общих чертах, которые роднят нас, русских, россиян с арабами, мусульманами и христианами, населяющими регион, который сегодня именуется Ближним Востоком. Среди прочих общих для нас черт следует выделить и некоторое сходство  исторической судьбы, не всегда бесспорное.  В начале 19-го века реформатор Мухаммад Али начал прорубать для Египта, да и для других сопредельных арабских регионов «окно в Европу». Делал это он такими же дикими, варварскими методами, к которым прибегал его коллега в России Петр Великий примерно сто лет до него. Так или иначе,  результатом «приобщения России  к европейской  цивилизации» на протяжении последующих двух столетий стало формирование двух устойчивых партий или течений, которые можно условно назвать  почвенниками и или славянофилами и западниками или реформаторами. Представителями и тех, и других примеряли на себя бразды правлениями в разные времена (Екатерина Великая и Александр Освободитель из числа реформаторов и Николай первый и Александр третий из числа почвенников), но от этого народу жить легче не стало. Все дело закончилось в России тем, что через двести лет после реформ Петра плотина народного терпения была прорвана, и стихия масс привела к власти  на гребне мощной волны народного гнева горстку авантюристов самого крайнего толка, воплотивших в своем лице самые худшие качества, присущие обеим партиям и развязавшим невиданный террор против собственного народа. Справедливости ради, необходимо сказать, что кровопускание пошло в некотором роде русскому народу на пользу, и он, движимый безумными идеями пролетарского интернационализма и страха перед режимом, смог установить на время контроль над значительной частью Вселенной. Чем это все закончилось – общеизвестно.

       Наблюдая за тем, что сейчас происходит в арабском мире и сопоставляя эти события с историей России столетней давности, не можешь избавиться от мысли, что с арабским миром происходит нечто подобное. За прошедшие после реформ Мухаммада Али два столетия здесь также сформировались две партии, одна из них – партия почвенников, панисламистов, затем  умеренных исламистов, правителей типа последних  турецких султанов, Имама Яхья в Йемене, королей из семьи Сауда в Саудовсукой Аравии и ряде стран Персидского Залива и партия реформаторов – националистов, самыми яркими представителями которых были президент Египта Гамаль Абдель Насер, президент Ирака Садам Хусейн, лидер Ливийской Джамахирии Муаммар Каддафи. Хосни Мубарака тоже можно отнести к их числу. И хотя западниками их назвать можно с большой натяжкой, они установили в своих странах светские авторитарные, порой диктаторские режимы, которые одно время отвечали интересам населения их стран и даже принесли определенные достижениями на ниве утверждения независимости и социальных реформ.

      Будет очень обидно, если  "арабская весна" революций в Египте, Тунисе, Ливии и других странах Ближнего Востока выведут на авансцену мировой истории радикальных авантюристов типа большевиков, но только не под знаменем пролетарского интернационализма, а под знаменем Вселенского Халифата. И такой сценарий очень даже возможен, если человечество провалится в ближайшее время в пучину очередного экономического кризиса, и ему уже будет не до политических процессов, только-только набирающих силу  на Ближнем Востоке, которые могут затянуться на несколько десятков лет с неясными для всего мира последствиями.

     Литературный процесс в арабских странах, конечно, не стоял в стороне от бурно развивавшихся там политических процессов, Двадцатый век для арабских стран, как и девятнадцатый для России,  выдвинул целую плеяду деятелей литературы и культуры, как первого, так и второго толка. Были там и свои Чаадаевы, и Герцены, были и Аксаковы, и Лесковы. Были и Толстые, стоявшие над схваткой. К числу стоявших над схваткой, конечно, следует отнести прежде всего лауреата Нобелевской премии египтянина Нагиба Махфуза, которого никто и при жизни не причислял ни к одному из противоборствующих лагерей. Но о нем речь пойдет позже.

      К числу наиболее ярких представителей писателей из партии реформаторов первой половины двадцатого века следует отнести классика египетской и современной арабской литературы, студента Аль-Азхара и выпускника Сорбонны, автора всемирно известного автобиографического романа «Дни» Таха Хусейна и любимого писателя Гамаль Абдель-Насера Тауфика аль-Хакима  с его патриотическим романом-манифестом «Возвращение духа».

      Последняя треть двадцатого века явила арабскому миру литераторов, все творчество которых шло в разрез с арабской традицией, бросало вызов традиционно понимаемому арабскому патриотизму или такому понятию, как ;уруба (арабскость, арабский дух). К числу таких литераторов относится наш современник поэт Ахмад Матар. По тональности его касыд или лафитат (плакатная поэзия), которые он начал печатать вместе со своим другом художником Наджи Аль-Али в кувейтской газете Аль-Кабс, он перекликается  с российским философом и литератором Петром Чаадаевым.

«В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его».


      Так писал Чаадаев о своих соотечественниках в начале 19-го века в России.

      Ахмад Матар – поэт, а не философ. Но порой отдельные бейты его небольших по объему плакатных касыд получают похожее философское звучание:

Изначальное

«Я сидел в утробе и грустил.
Не понимал, в чем грусти той причина.
Когда бы знал, что я араб.
И кто есть мать, и кто отец узнал,
Я тотчас разорвал бы пуповину,
Свободно бы в утробе задышал,
Лишь только б не родиться на чужбине.
Зачем же мать обременять,
И не дай бог, чтоб зачала опять,
Произведя на свет, грех совершив вдвойне,
Араба на арабской стороне.
И все ж меня на растерзанье принесли,
В прозрачную рубаху облачили
И обнажили
                уды тайные мои,
И плоть обрезали, и кровью окропили.
Позорною историей связали,
Поздравили, сказали:
Коль ты к такому не привык,
Отрежем несговорчивый язык»».
(Перевод Е. Дьяконова)

    В его стихах совершенно недвусмысленно звучит протест против несвободы и тирании, и он выражает этот протест языком плаката:

Аппендикс

«В тот день во рту моем язык зателепался.
И так бедняга расстарался,
Что запросил свободы слова
И обращения иного.
Вообразил себя почти что демиургом.
Султан позвал к себе придворного хирурга
И приказал созвать консилиум врачей.
Чтоб больше не было таких речей,
Велел вещать на каждом перекрестке,
Что мой язык – апендикс, что мой язык – отросток».
(Перевод Е. Дьяконова)

     И, конечно же, в своем творчестве он не мог обойти стороной тему грядущего бунта во имя обретения человеческого достоинства, предупреждая,  однако, о страшной опасности, котурую несет в себе всякая  революция, если она не цветная:

Гнется стебель
«Вода я и земля я.
Шаги твои по трупам колосков.
Но бойся моего безмолвия.
Ведь дышит вечностью земля,
А дождь пройдет – и нет следов.
Лишите воздуха меня.
Когда уж нет спасения,
Рассудком тронется земля,
И жди землетрясения.
Я – туча дождевая летняя.
И если зарыдаю я,
В слезе моей слепая молния.
Да, нагибаюсь я.
В моем изгибе слава унижения.
Стремясь к зениту, солнце изогнет движение.
Склоняясь, влажный стебль, роняет семя.
И мать сыра-земля его возьмет в себя
Как семяизвержение.
Да, молча наклоняюсь я
Под гнетом бытия.
Молчание беременно звучанием.
В склонении живет высокомерие.
Все ближе для меня земля.
Опасно, словно бомба, распрямление»
(Перевод Е. Дьяконова)

     Творчество Ахмада Матара по заостренности тематики, нерву, обличительности и сарказму во многом смыкается с творчеством представителя  противоположного  лагеря, каким является поэт, пишущий на разговорном египетском языке Ахмад Фуад Нагм. Этот поэт отражает настроения египетских низов, недовольство политикой власть имущих, Мубарака и его окружения. Конечно, февральская революция выражала прежде всего протестные настроения молодежи на фоне  совершенно неприличной роскоши жирных котов, приближенных к власти.  Египетская улица надолго запомнила Садату и его приближенным, в число которых входил и вице-президент Мубарак, унижение Кэмп-Девида и последовавшую за покушением на Садата в 1981, отмену многих конституционных прав. Но больше всего улице не нравилось то, что ее всегда держали за быдло, за массовку всех самых отвратительных театральных постановок, которые устраивал для них Хосни  Мубарак и его семья. Все это талантливо нашло свое отражение в известном стихотворении  Ахмада Фуада Нагма « Мы народ простой»:

«Мы народ все простой
С очень подлой душой.
Только вот от щедрот
И чрезмерных забот
Нас колотит и трясет.
Умоляем и просим:
Нам чего бы попроще.
Не суди нас так строго,
Не давай нам так много.
Хоть денек, хоть другой
Нам побыть бы собой.
Ликовать мы устали,
Нам бы день да в печали.
Как минуют все сроки,
Дай предаться пороку.
Не нужны нам понятья.
Дай погрязнуть в разврате,
Постоять на краю.
Ох, не сладко в раю!
Мы народ все простой,
С очень подлой душой.
Пусть нескладно мы жили,
Твоих благ не заслужили.
Ты, любезный, послушай:
Нам бы Блэра, да Буша.
Ни к чему нам щедроты.
Погрязней бы работу.
В ус не дуть, скромно жить,
Знать одну лишь заботу:
Как Шарону услужить.
К черту эту проказу.
Мы евреям всю Газу
Разом, вмиг отдадим.
Все равно не съедим.
Через пару деньков
Да, деньков, не веков
- Ты нас так вразумил-
Отдадим им и Нил.
Будем жить, не тужить,
От души веселиться,
Пить святую водицу.
Ни за что не в ответе
Аврамовы дети.
Будет полной гармония
И страна как колония.
Слава Богу, все живы
И довольны режимом.
Ты наш общий кумир.
Мы ведь выбрали мир.
Мир нам солнце застит,
Все грехи нам отпустит,
Прегрешенья простит,
В окнах шторы опустит
Постепенно, не сразу.
Ну, а эту заразу,
Что всегда недовольна
Враз к ногтю, будь покоен.
Вот такой мы народ,
Без щедрот, да живет.
Вот такая порода,
Не изменишь народа.
Невозможно понять.
Лучше взять да сменять.
Чтобы в доску был свой,
Чтоб слепой и глухой.
Чтоб вождем был любим,
Знал «Сират мустаким»,
Был с властями всегда
Все равно где, когда.
Не имел лишних бед
И не знал слова нет.
Ну а коль закричу,
Только: - Слава вождю».
(Перевод Е. Дьяконова)

     Особое место в арабской поэзии занимает тема диктатуры и диктаторов. Пожалуй, наиболее талантливо свое отношение к тиранам, наглым и одновременно трусливым, попирающим интересы своих народов и одновременно заискивающими перед ними, выразил суданский поэт Мухаммад аль-Файтури в своей известной касыде «Священная земля». Нужно отметить, что как всякое талантливое произведение литературы, данное стихотворение затрагивает несколько важных с точки зрения автора тем, в том числе тему Африки, ее судьбы и своих африканских корней:

«Пусть святая земля для твоей головы станет мягкой подушкой.
У обрыва реки на коленях постой в тишине.
До тебя кто-то жил, растворил себя в зелени Нила послушной,
Да, его поглотил этот мир черных, черных дерев.
Стал частичкой живого ландшафта, пейзажем
Тот, чьи руки касались на закланье идущих рабов.
А  в морщинах земли, сизых, сизых как сажа,
Пробуждается царство язычески синих богов.
Смерч ленивых мгновений. До тебя это было.
Призрак, призрак, свободный от этих оков.
У тебя за спиной, что написано в книгах песков,
Впереди, что в томах облаков,
Кроме солнца ладьи, что упала в седой океан и упл;ыла,
И существ, что ушли в тьму веков
И лежат под наносами слов,
Кроме слез, слез постылых?

Преклони свою голову. Так  надоело скитаться,
Словно дикой звезде на орбите судьбы.
А вчера тут тиран проезжал и хотел даже с нами остаться.
Зарубил в свои трубы. Видно, не отошел
От побед и борьбы.
Но исчез точно так, как пришел.
Только купол свинцовый был очень тяжел
И упал на людей и на город.
Мир уродливым стал, и землей правил голод,
И жестокими стали сердца.
Этой ночью на танке тиран появился,
Окруженный толпою и славой,
И власти тоской без конца.
Потом в толще толпы растворился.
Затем снова свой облик явил,
И из жадности богом себя объявил.

Преклони свою голову. Нежным облаком света
Твоя истина еле забрезжит вдали
И слезами прольется, зазвучит песней кем-то неспетой
Там, у кромки земли.
Праздник бури, спрессованный в рокот прибоя, услышишь
В шуме раковин – горнах утробы морской.
По тебе заскучала охрана и флаги на крышах,
Площадь солнца и купол над ней голубой.
Золотистая туча, плывущая серой зимою
Сквозь багряный закат, превращаясь в зеленый залив,
И мифический вождь с непокрытой стоит головою
Здесь, у кромки земли.
Ты был странником здесь,
Ты вчера приходил словно странник
И ушел словно странник.
Завтра снова придут и уйдут.
На тебя бросят взгляд задымленные призраки-лики,
Подойдут, отойдут.
В складках маски мелькнут словно блики
И в тумане густом пропадут.
О тебе спросят мельницу-ветер,
Спросят небо,
Спросят солнце и души светил,
Словно здесь никогда ты и не был,
Словно здесь ты не жил.

Преклони свою голову. В самом начале
Здесь витал дух безмолвья,
Дух тоски и печали,
Превратившийся в завтрашний свет.
У твоих изголовий
Бытие спросит небытие,
Но ни слова в ответ.

Преклони свою голову. Пусть еще не навеки.
Ты еще поживешь, ненавидя, любя.
Ты два раза входил, обнимал эту реку.
Оба раза река отвергала тебя.
Принимай же ее, обнимай же ее.
Здесь твоя красота, здесь страданье твое».
(Перевод Е. Дьяконова)

      Тема авторитарного государства и его взаимоотношений со своми гражданами  четко прослеживается в творчестве сирийского писателя, поэта, драматурга сценариста второй половины двадцатого века Мухаммада аль-Магута. У Магута тема рабства и тирании звучит совсем не протестно, а по чеховски приглушенно.  Жанр  свободного стиха, нерифмованного, по форме напоминающий русский верлибр позволяет поэту высвечивать потайные, самые темные тайники души своего лирического героя, который, как и чеховский герой по капле выдавливает из себя раба, живет с отметиной страха перед власть имущими, когда любой полицейский  на перекрестке вызывает к жизни глубоко загнанное вовнутрь чувство ужаса перед  насильственной смертью, надругательством над элементарными правами и свободами:

Отметина

«Сейчас,
В третьем часу пополудни двадцатого века,
Когда ничего
Не отделяет мертвые тела от обуви прохожих,
Кроме асфальта,
Я разлягусь во всю ширь улицы, как старик бедуин
И не встану,
Пока передо мной не положат
Засовы тюрем и дела заключенных
Со всего мира.
Я буду жевать их как верблюд, прямо посреди дороги,
Пока все дубинки полицейских и демонстрантов
Не станут ветками деревьев, цветущих в своих садах..
Я смеюсь в темноте,
Плачу в темноте,
Пишу в темноте,
Чтобы уже не отличать перо от пальца.
Всякий раз, когда скрипит дверь или шевелятся занавески,
Я закрываю написанное рукой,
Как проститутка, застигнутая врасплох с клиентом.
Откуда у меня этот страх,
Эта кровь пугливая, как горная кошка?
Как только я вижу официальный бланк в своем почтовом ящике
Или фуражку сквозь дверную щель,
У меня начинают трястись руки и дрожать коленки.
Моя пугливая кровь в панике разбегается во все стороны,
Спасаясь от полицейского патруля под названием наследственность,
Который гонит ее по венам.
Любимая моя!
Напрасно я собираю в кулак всю свою волю и самообладание.
Беда не здесь,
Не в кнуте, кабинете или полицейских свистках.
Она там,
В колыбели, в утробе.
Я всегда был связан со своими предками не пуповиной,
А веревкой висельника».
(Перевод Е. Дьяконова)

      В одном из последних своих стихотворений сарказм и протест  все-таки находит выход наружу. Поэт гневно бросает в лицо всем арабским правителям, которые довели свои народы до последней черты и сделали из них то, что они сейчас из себя представляют:

«Мы голодаем на собственных нивах,
Мы совершаем преступленья на глазах у своих детей.
Мы опускаем глаза долу перед собственными знаменами.
Мы послы только  своих посольств.
Мы, которые ощущаем вес только в самолетах.
Мы - шерсть от ковров, по которым ходят
Все, кто прибывает в регион.
Что мне делать с этими арабами от Залива до Океана?

Нам дали часы и отняли время,
Дали ботинки, а отняли дороги,
Дали парламент, а отняли свободу,
Дали духи и перстни, а отняли любовь,
Дали качели, а отняли праздники,
Дали сухое молоко, а отняли детство,
Дали химические удобрения, а отняли весну,
Дали охранников и замки, а отняли безопасность,
Дали революционеров, а отняли революцию».
(Перевод Е. Дьяконова)


К сведению:

   Ахмад Матар

       Самый известный из здравствующих иракских поэтов Ахмад Матар родился в 1952 году в деревушке Ат-Танума, что на реке Шатт эль-Араб, на юге Ирака. Очень рано начал писать стихи. Сначала это были касыды исключительно в жанре "газаль" любовного и романтического содержания. Однако очень скоро поэт оставляет любовную лирику и вступает на очень скользкий путь противостояния властям. Он начал писать довольно длинные касыды объемом 100 бейтов и более, в которых выступал обличителем власти и существующего в стране режима, из-за чего вскоре вынужден был покинуть Ирак и перебраться в Кувейт, пойдя по стопам своего предшественника Бадра Шакира Ас-Саййаба. В Кувейте поэт устроился редактором отдела культуры в известной газете Аль-Кабас. Там же и печатал свои стихи на этот раз очень емкие, едкие по содержанию и короткие по объему, порой до одного бейта. Вот пример таких стихов:
Да, террорист я, да я жесток.
Рыдает запад, берет меня на мушку,
Когда я сделаю игрушку,
Задействовав лишь спичек коробок.
А сам то как себя ведет?
- Довольно ловко.
Соорудил из бренной плоти эшафот,
Где нервы у меня вместо веревки.
- Неправ араб,
А он в печали:
Я жалуюсь на порванный джильбаб,
Когда на бойню гнали.
(Перевод Е. Дьяконова)

    Работая в газете, поэт наладил творческий тандем с художником Наджи Аль-Али, который сопровождал стихи поэта, уже тогда получившие название "ляфитат" (плакаты, вывески ар.), очень выразительными, порой выходящими за грань дозволенного карикатурами. В конце концов обоих уволили, и они вынуждены были уехать на запад. С 1986 года поэт обосновался в Лондоне. В настоящее время проживает в Объединенных Арабских Эмиратах.

Ахмад Фуад Нагм

   Один из выдающихся египетских поэтов, пишущих на разговорном народном языке, родился в 1929 году в египетской провинции Аш-Шаркия. Ахмад Фуад Нагм принадлежит к числу тех поэтов, которые в своем творчестве твердо стоят на стороне трудового народа в его борьбе с коррумпированной правящей верхушкой. За резкую и нелицеприятную критику властей поэт 8 лет провел в египетской тюрьме. Имя Ахмада Фуада Нагма неразрывно связано с именем композитора и певца шейха Имама. Особенно плодотворным их творческое сотрудничество стало после поражения в войне 1967 года, когда в песнях шейха Имама на слова  Ахмада Фуада Нагма нашли выражение чувства гнева и негодования против правящих классов, которые привели народ к позорному поражению. Французский поэт Луи Арагон так говорил об Ахмаде Фуаде Нагме: " Он обладает силой, сокрушающей стены".
В 2007 году арабское сообщество избрало Ахмада Фуада Нагма своим представителем в фонде борьбы с бедностью при ООН в качестве посла бедных и обездоленных.


      Мухаммад аль-Файтури

      Родился в 1936 году. Свое  детство и юность провел в Александрии. Там же учился в религиозном колледже, затем переехал в Каир и закончил образование  в университете Аль-Азхар. После окончания университета работал редактором в египетских и суданских газетах. С 1968 по 1970 годы состоял экспертом по средствам массовой информации при Лиге арабских государств. Занимал посты советника по культуре посольства Ливии в Италии, советника и посла Ливии в Ливане, а затем в Марокко. Наиболее известные сборники стихов Аль-Файтури – «Африканские песни» (1955 г.), «Влюбленный в Африку» (1963 г.), «Вспомни меня, Африка» (1965 г.), «Мелодии странствующего дервиша» (1969 г.), «Герой, революция и виселица» (1972 г.), «Кровавая пташка» (1983 г.). Мухаммад Файтури всегда причислял себя к африканцам по крови. В его творчестве соединились мотивы и традиции африканской и арабской поэзии.

           Мухаммад аль-Магут

       Известный сирийский арабский поэт, драматург, прозаик родился в городке Сальмийя в сирийской провинции Хама в 1934 году. Является одним из основоположников жанра стихов в прозе (прозаическая касыда) в арабской и сирийской литературе. Он был одним из тех, кто стоял у истоков дамасской газеты «Тишрин» и определял ее направленность и творческое лицо. В этой газете он одно время вел отдельную рубрику. Кроме того, Мухаммад аль-Магут числился одним из ведущих сотрудников дамасского еженедельника «Аль-Мустакбаль». Был женат на поэтессе Сунийе Салех. Выпустил несколько стихотворных сборников, в том числе «Грусть при свете луны» - Бейрут, 1959, «Комната с миллионом стен» - Бейрут, 1960, «Утешение – не моя профессия» - Дамаск, 1970. В 1974 году в Дамаске у него вышел роман «Качели».
Мухаммад аль-Магут – автор многочисленных пьес и сценариев для кино и телевизионных фильмов, в том числе такой известной во всем арабском мире комедии, как «Граница» с участием знаменитого сирийского комедийного актера Дурейда Лаххама. В 1998 году году в Дамаске в издательстве «Аль-Мада» вышло полное собрание сочинение Аль-Магута. Его стихи переводились на многие языки мира, на примере его творчества написано большое количество научных работ и диссертаций. Центральной темой всего его поэтического творчества является мироощущение сельского жителя, оказавшегося в большом городе и не находящего себе места в этой непростой жизни горожанина. Лирический герой его стихов Лейла – это олицетворение детства, юности, безвозвратно  потерянной  непорочности.
Умер Магут 3 апреля 2006 года и похоронен в Дамаске.




                Кафе Риш

Заходя в наше кафе, вы попадаете в настоящий Египет

(Реклама)

   Это кафе было основано в 1908 году немцем, который продал его в 1914 году французу по имени Генри Бер. Тот и назвал кафе "Риш" по примеру знаменитого парижского кафе. Незадолго до окончания первой мировой войны кафе купил грек, служивший официантом у француза. Он расширил кафе, сделал ему подобающий ремонт. Сейчас им владеет некто Мажди Михаил. И это первый арабский хозяин кафе.

    Арабские кафе вообще, а каирские в частности – особое явление в жизни города и его обитателей. В кафе можно встретить богатого торговца  и человека только что чистившего ему обувь за одним столиком играющими в нарды. Здесь заключаются сделки, а чаще всего сюда приходят просто поболтать, обсудить последние новости рынка и политики, выразить свое возмущение или одобрение происходящим, поспорить, порой до хрипоты или просто посидеть за кальяном или чашечкой кофе и послушать о  чем говорят другие. Среди бесчисленного множества каирских кафе и ресторанов есть такие, которые, как говорят их завсегдатаи, источают аромат истории.    Кафе Риш из числа таких исторических кафе. Оно расположено на улице Талаат харб, в аристократическом квартале, недалеко от одноименной площади. Когда-то  этот участок земли купила себе семья короля Фарука. Поэтому частыми гостями здесь были аристократы, что позволяло говорить о некоторой атмосфере свободы, которой отличалось кафе вплоть до конца сороковых годов прошлого столетия.

    Хозяин кафе очень печется о том, чтобы посетители окунулись в  атмосферу первой половины двадцатого века. Этому способствует старинная или стилизованная под старинную барная стойка, винная бочка из мореного дуба,  телефонный аппарат начала века, патефон, да и сам бармен в традиционном смокинге с бабочкой. В 1992 в Каире произошло землетрясение. В стенах и полу образовались большие трещины. При проведении ремонтных работ был обнаружен узкий проход, ведущий в подвал, буквально забитый прокламациями времен революции 1919 в Египте. Особый шарм придают кафе старые фотографии, на которых совсем еще молодые, давно покинувшие этот мир писатели, поэты, артисты и конечно несравненный "арабский соловей" Ум Кальсум, которая молодой девчонкой приехала в Каир, чтобы спеть первые свои песни в кафе Риш. Но, пожалуй, самый известный завсегдатай кафе – это знаменитый писатель, гордость Египта Нагиб Махфуз.

     Его жена рассказывала, что Нагиб никогда не изменял своим привычкам. Вставал  каждый день в шесть утра. В половине седьмого выходил из дому на прогулку, доходил до своего любимого кафе Риш, выпивал там чашечку кофе. После чего возврашался домой к девяти и до половины второго работал дома. По четвергам он любил собирать друзей в кафе Риш   в послеобеденное время. Приходил, садился за столик и слушал, о чем они говорят и спорят. Когда-то в молодости он и сам не прочь был поспорить. Особенно в военные и послевоенные года. В кафе всегда собиралось много всякого народу. Бывал даже сам король Фарук. Потом все больше приходили офицеры. Тоже спорили, что-то бурно обсуждали. Спустя несколько лет он узнал их на фотографиях в газетах. «Свободные офицеры» - Гамаль Абдель Насер, Анвар Садат… Только вот после их бурных обсуждений все в кафе стали говорить шепотом, и политику редко кто обсуждал, разве какой-нибудь бродячий сапожник. За столиком у окна всегда сидел серьезный мужчина в штатском, но по выправке и манерам сразу видно было, что военный. Он много курил. В основном сигареты, кальян не заказавыл, в нарды ни с кем не играл. И еще у него был колючий взгляд. Люди, которые много говорили о политике и недружелюбно про новую власть, стали как-то вдруг пропадать. Во всяком случае, в кафе их больше никто не видел. Нагиб Махфуз тогда уже был довольно известным писателем и даже лауреатом кое-каких премий. Его знали как автора исторических романов «Родопис», «Борьба Фив», «Перст судьбы». Позже он опишет ужасы  арестов, проводимых в те времена секретной полицией Насера, в своей знаменитой повести "Карнак". Сюжет этой повести он почерпнул из разговоров, которые велись в кафе Риш. И все-таки тогда он решил не искушать судьбу, а переместился на время в другое знаменитое кафе Аль-Фишави, что в старинном квартале Аль-Хусейн на рынке Хан аль-Халили. Он принял это решение гораздо раньше, еще в конце сороковых, когда атмосфера в «Риш» начала меняться. А теперь после запрещения публикации его романа " Дети Горца" и подавно.

    Тогда смена места оказалась очень кстати, так как он начал работу над романом "Хан аль-Халили" и уже обдумывал фабулу другого романа «Переулок Мидакк». Ему нужны были персонажи старого Каира. Свежие, живые, с пылу с жару. Он соскучился по этому ни с чем не сравнимому запаху старого города, где много чего намешано от кардамона, перца и тмина до духов и ослиной мочи. Но самое главное здесь  в воздухе витал аромат истории. Некоторые говорят, что именно здесь он написал свое мистический  зачин романа «Переулок  Мидакк» задолго до начала работы над ним. Может быть, оно так и было. Теперь и он уже не помнит, а, значит, не помнит никто:
«Многие свидетельства говорят за то, что появление   переулка Мидакк на карте Каира скрыто дымкой веков. Будто бы однажды это название промелькнуло в печальной истории Великого города- победителя,  как жемчужная комета. О каком Каире я говорю? – Фатимидов? ..Мамлюков?..Султанов?. Один Аллах знает. Да, пожалуй,  еще археологи . В любом случае это след в истории, наследие, драгоценное наследие…»
(перевод Е. Дьяконова)

    Ему нравилось бывать  здесь, и он много здесь чего написал. Вот говорят, что своего Си ас-Саййида из знаменитого романа «Суккария» он списал с хозяина кафе Хаджа  Фахми аль-Фишави. Затем его просто бесподобно сыграл Яхья Шахин. Он приходил сюда, удобно устраивался за столиком, прямо на улице, заказывал стаканчик знаменитого местного зеленого чаю и наблюдал за прохожими, вслушивался в их разговоры, угадывал характеры. Это сейчас здесь подают все, вплоть до свежевыжатого сока в угоду многочисленным туристам. А раньше многие приходили сюда попить фирменного зеленого чаю Аль-Фишави. Хадж говорил, что рецепт заварки  чая он унаследовал от своего далекого предка, тоже Аль-Фишави, который двести с лишним лет тому назад открыл здесь небольшую забегаловку – буфет для прохожих.

    Кафе действительно очень древнее. Его основал предок нынешнего хозяина в то скрытое завесой веков время, когда наполеоновские солдаты по-хозяйски расхаживали по кривым улочкам Хан аль-Халили. Наполеон велел тогда открыть ресторан для своих легионеров, а заодно и переписать все кафе города. Подсчитали, оказалось - 1250.  Неизвестно, когда были установлены здесь эти огромные, вечно пыльные зеркала с арабесками. Но, казалось, стоит повнимательней вглядеться в их мутный ртутный омут и там, по ту сторону сможешь различить неясные тени  шейхов Мухаммада Абдо или Гамаля ад-Дина  аль-Афгани. Переведешь  взгляд на другое зеркало, а там замерцают очертания жены самого фельдмаршала Ромеля, которой Хадж аль-Фишави лично подарил китайский чайный сервиз.

   Как-то он спросил нынешнего хозяина кафе Дая аль-Фишави: – В чем  секрет воздействия этих огромных зеркал на посетителей? Доктор Дая, выпускник отделения декоративного искусства колледжа изящных искусств, сказал: - Мой дед Хадж Фагми аль-Фишави, да упокоит Аллах его душу, говорил: - Эти зеркала позволяют наблюдать за обстановкой, царящей в кафе, не задействуя большое количество обслуживающего персонала. Сидишь в одном углу кафе, а тебе прекрасно видно то, что происходит в другом зале. И это не говоря уже о том, что зеркала дают ощущения пространства".

    Теперь здесь атмосфера немного не та. Не найдешь свободного места. От туристов нет отбоя. Зато что-то главное потерялось. Исчез тот неповторимый аромат истории, который вдыхали здесь все посетители кафе, и которым был напоен сам воздух Хан аль-Халили. Раньше каждая безделушка, статуэтка, колье, каждый лоскуток и кофейник, продавашийся здесь служил напоминанием  о других, давно прошедших временах и давно живших людях. Теперь все вокруг стилизовано, ненастоящее, как эти папирусы, что мальчишки продают по фунту доверчивым туристам. Купленные здесь изделия из меди, камня,  кожи и стекла на поверку могут оказаться сделанными из железа, гипса, синтетики или пластмассы. А ведь базару больше семисот лет. Когда- то здесь был склад. Его построил рядом со знаменитой мечетью Бен Тулуна  эмир Аль-Халили в 1382 году. Именно в этот год далеко на севере нукеры Тохтамыша сожгли только-только  начинавшую поднимать голову Москву. В честь эмира и назвали разросшийся на этом месте караван-сарай. Спустя некоторое время он не уступал уже караван-сараям Алеппо и Дамаска.

   Тот, свой самый главный роман, который стоил ему жизни, он начал писать тоже здесь, в Хан аль-Халили, за столиком кафе Аль-Фишави, вынесенном прямо в переулок Аль-Хусейн. В одночасье ему стали неинтересны его герои из старых кварталов с их ограниченностью, доведенной до тупости и нетерпимостью к другим, не таким, как они. Он любил их по-своему,  своих выдуманных невыдуманных героев: «уважаемый человек» Кирша, «шейх» Ридван, «девственница» Хамида из «Переулка Мидакк»… Он им сочувствовал, но не разделял их взгляды на жизнь.  Он захотел рассказать им о другом мире, где все - и мусульмане, и христиане, и иудеи - равны перед Богом.

   Он задумал роман-притчу, роман - символ, который назвал "Дети квартала" или "Дети Горца", как потом прозвучало в переводе на английский. С романом как-то сразу не заладилось. Сначала ничего не предвещало проблем: главы одна за другой печатались в  газете Аль-Ахрам. Главный редактор Аль-Хейкал был доволен. А вот недовольными оказались люди из Аль-Азхара. Они сказали, что роман – такфир и зандака1. Власти пошли у них на поводу. Никто не запрещал роман в Египте. Но как бы невзначай ему намекнули, что сейчас, мол, не время, пусть страсти улягутся, а там, глядишь, и напечатаем. Он тоже не был против: будь что будет. Вернулся к своим прежним героям, обитателям старых и новых кварталов Каира, написал целую трилогию – сагу из жизни египтян, бывших и новых поколений. Все были довольны: он получил  за своего Си Ас-Саййида Государственную премию. По его романам снимали фильмы и сериалы, но тот роман ему не забыли. Масла в огонь подлила Нобелевская премя, которую ему вручили, конечно, за тот роман, хотя в преамбуле написали – "за реализм и богатство оттенков..." Были торжества, слава, почет. Сам Мубарак поздравлял, назвал великим. Но улемы из Аль-Азхара высказались по этому поводу так: – Не будь того романа, не было бы и " Сатанинских аятов" Салмана Рушди. Фетва о позволенной крови продолжала висеть над ним, как дамоклов меч.

    В тот ясный октябрьский день 1994 года как обычно в половину седьмого он вышел на свой утренний променад, чтобы дойти до кафе Риш, посидеть, перевести дух, просмотреть свежие газеты, выпить чашечку ароматного кофе с кардамоном и как всегда вернуться домой к девяти. Но Аллах рассудил по-своему.    Мальчишка выскочил  из-за угла, как кошка. Блеснуло лезвие и что-то острое вонзилось в шею, отчего в глазах потемнело, и он сразу начал оседать на землю. К нему в больницу приходил человек от братьев, извинялся, просил прощения, говорил, что фетва снята, а парень не знал. Ему самому потом вынесли фетву. Позже он  узнал, что парню сказали, будто Наджиб - чужой, отступник. Убить такого, как он, -  высшее благо, и джанна1 обеспечена. Он узнал в парне одного из своих выдуманных невыдуманных героев из бедных каирских кварталов. Тогда он попросил Мубарака отменить казнь:
       - Мальчишка не виноват, ему сказали, и он сделал, как велели. Откуда ему глупому знать, что все мы из одной горной хижины. Горец – наш создатель, а  Праматерь наша – негритянка. Все мы, кому бы не поклонялись -  Касиму, Горе, Рифату или даже Идрису2 - живем в одном неспокойном районе, только в разных кварталах, и Бог у нас один. Вот только Великое знание погубит и его.

    Парня и еще одного сообщника вскоре повесили по приказу Мубарака. А сам он умер спустя 12 лет в одной из каирских  больниц.


К сведению:

    Нагиб Махфуз (1911 – 2006) – египетский писатель, автор социальных романов из жизни различных слоев египетского общества в 20-ом веке, лауреат Нобелевской премии в области литературы (1988) .
    Родился в 1911 е Каире в мусульманской семье среднего достатка. Закончил Каирский университет по специальности философия. На решение стать писателем повлияло его знакомство с творчеством Ф. Достоевского. Работал госслужащим. В период с 1966 по 1971 возглавлял Государственный Комитет кинематографии Египта.
    Начинал в 30-ые годы с исторических романов "Борьба Фив", "Насмешка судьбы", "Родопис". В 40-ые написал серию романов ("Хан аль-Халили", "Переулок аль-Мидаккк" и др.) из жизни обитателей каирских кварталов.
    В 50-е годы написал  трилогию - сагу о жизни нескольких поколений представителей среднего класса египетского общества ("Суккярия", "Дворец страсти", "Между дворцами").
    В 1995 году пережил неудачное покушение на жизнь со стороны фанатика из организации "Братья-мусульмане" за роман "Дети горца" общечеловеческого звучания.
     На последнем этапе жизни писал романы философско-символической направленности.  Наиболее значимый из них - "Пансионат Мирамар". Автор пьес и рассказов. По большинству его романов сняты фильмы и телесериалы.

 


                Рыцарь горизонта

Что счастье ?
- Тот волшебный остров Синдибада,
Ушедший с кладами на дно?
Не откопав однажды клада,
Поэт о нем мечтает
Все равно,
И снова горизонт свой отдаляет.
Коня пришпорить и за ним скакать.
Что может быть милей.
И  будь то Сирия, Испания, Россия,
Не заменить им родины твоей,
Как невозможно горизонт догнать.
(Е. Дьяконов)

      Тема литературы арабского зарубежья или литературы изгнания – это всегда актуальная тема для арабского общества почти во всех арабских странах и во все эпохи, в том числе и наше время. Достаточно вспомнить сиро-американскую литературу конца 19 и начала 20 века и такие имена, как Джебран Халиль Джебран, Амин Рейхани, Михаил Нуайме и Илия Абу Мади, чтобы придти к выводу какую роль играла и продолжает играть литература эмиграции  в общеарабском литературном процессе. Если говорить о литературе конца 20 - века, то и здесь следует упомянуть таких известных эмигрантов, как Низар Каббани, проживший в Лондоне последние 17 лет своей жизни, живущие на Западе Адонис и Ахмад Матар, иракец Аль-Джавахири, которого не хотели видеть на родине.

     Иракец  Абдель Ваххаб аль-Баййати  из их числа.  Сорок лет  эмиграции в Сирии, Египте, России, Испании, Иордании  и смерть на чужбине – это много для любого человека, тем более для поэта. Как бы к тебе хорошо ни относились на чужбине, как бы ни старались убедить, что ты такой же как все и даже лучше, все равно в глубине души  ты чувствуешь себя чужим, изгоем. Со временем тебе становится понятно, что родина, какой бы она ни была, только она сможет оценить тебя по достоинству, только там, на родине ты будешь востребован, как человек и как поэт. Все эти чувства, конечно, находят отражение в творчестве. У Баййати  это очень остро и болезненно:

Кое-что о счастье
"Не продается счастье,
Мухаммад, - так тебе сказали.
Газеты тут недавно написали:
Прошедшей ночью с неба падали лягушки.
Мой друг, подумай, счастье не игрушка.
Они его украли.
Тебя преда;ли,
Пытали,
Распинали.
К столбу веревками словес
Позорно привязали,
Чтобы сказать: ты умер, тебя нет.
Какие возражения в ответ?
Ведь жить тебе на небе суждено.
Там место зафрахтовано давно,
И смысла плакать нет.
Мухаммад! Стыд какой!
Одна лягушка за другой,
Что скачут с неба
Похитили и счастье, и покой,
И увели туда, где ты ни разу не был…"

     Конечно, власть имущим гораздо легче, когда эти несговорчивые и злые на слово эмигранты уходят в мир иной. Тогда их можно простить, прославить, объявить выдающимися или прислать личный самолет за телом усопшего, как это сделал Хафез Асад по отношению к Низару Каббани. Но они еще живы, еще пишут, пишут нелицеприятно и не собираются сдаваться. И это видно из концовки стихотворения:
"…Но я иду дорогой солнца. Свет рекой.
Ножи, собаки -
Я слышу вой -
Меня грызут и искушают мраком.
Пусть неба свод
На них падет.
Ни дать, ни взять.
Мухаммад, в бой!
Мухаммад, в бой!
И не дай бог тебе предать".

     Тема изгнания и чужбины у Баййати странным образом переплетается с темой утраченного идеала, былого арабского могущества, ушедшего навсегда. Его нельзя вернуть, как невозможно вернуть потерянную Родину. Вот лейтмотив стихотворения " Моя ты грустная Луна", одного из самых лиричных у Баййати. Здесь опять та же тема : "Но городу, где нет рассвета, всегда твердят умри". Однако стихотворение было написано, пожалуй, в один из самых плодотворных периодов творческого подъема, период испанской эмиграции. В свое время Ахмад Шоуки, находясь здесь в эмиграции, написал одну из лучших своих вещей "Принцесса  Андалусии". Да и для Низара Каббани Испания была не самым плохим местом для творчества. Баййати тоже пытается отыскать свой клад в Испании, но: "Но пуст тот клад/ и пепел, и зола /и снег, и прелая листва/лишь пустоту скрывают".


Моя ты грустная Луна
"Луна моя - ты грусть моя, моя отрада.
Исчезло море,
Волны поглотили крепости Синдбада.
Не слышно боле
Крика чаек, эхо им не вторит.
И горизонт как саван боли,
И водоросли на воле
Всплывают, и всплывают
До поры,
Словно волшебные миры.
Так для кого унылая тоска наяд?
Воспоминанья навевают
Мотивы грустные давно.
Наш остров. Он ушел на дно.
И только жаворонки летают,
Моя ты грустная луна.
Мой клад зарыт в тени, куда ведет тропинка сада.
Об этом знает сад.
Там, под лимонным деревцем зарыл его Синдбад.
Но пуст тот клад.
И пепел, и зола,
И снег, и прелая листва
Лишь пустоту скрывают.
Вот так живем мы на покинутой земле,
Разграбленной, постылой.
Невинный детства огонек в себе
Мы погасили.
Вокруг одни могилы.
Дневное солнце прячется, и высохла дающая  рука,
И нет огня в печи у бедняка.

Спят города. От них ушел рассвет.
На улицах я слал им твой привет.
Лишь мрак в ответ.
Я ветер о тебе лишь вопрошал,
Безмолвию твой образ  я внушал.
И в витражах окон несостоявшейся зари,
И в карточках почтовых лишь тебя искал.
Но городу, где нет рассвета, всегда твердят: умри,
                греховный.
Там ласточки весною не узорят куполов церковных.
Так для кого поешь ты?
Кофейни двери не откроют боле.
Ты, сердце, переполненное болью,
Кому молилось ты?
Ночь умерла.
Без лошадей повозки возвратились,
И умерли возницы.
Года идут.
Мы все живем то там, то тут,
То у одной границы,
То у другой границы,
И сохнем, словно луковицы лилий
В неполитой земле,
Луна моя, несчастные умрут.
Их поезда
Уходят навсегда".

    Когда началась война в Заливе 1991 года, он перебрался поближе к Родине, в Иорданию и даже приехал в Багдад. Но там его уже забыли.  Тридцать пять лет изгнания сделали свое черное дело. На Родине его ждали одни могилы. В Ираке он сможет выдержать всего четыре месяца. После чего уедет в Сирию, где и умрет в 1999 году.


К сведению:

     Абдель Ваххаб аль-Баййати (1926-1999) - иракский поэт, родился в Багдаде. В 1950 году получил диплом  филолога и работал учителем в школе. Занимался журналистикой, сотрудничал с журналом «Новая культура». После закрытия журнала арестовывался за свои патриотические убеждения и был вынужден иммигрировать сначала в Сирию, затем в Ливан и Египет. В период с 1959 по 1964 год проживал в Советском Союзе, преподавал арабский язык и литературу в Московском университете, а затем занимался научной деятельностью  в Институте стран Азии и Африки при Московском университете. В 1964 году вернулся в Каир и проживал там до 1970 года. В период между 1970 и 1980 годами поэт находился в Испании. Этот период можно назвать испанским периодом в его поэзии. Здесь он приобрел всенародную известность. К нему относились как к известному испанскому писателю, его сборники стихов активно переводились на испанский язык. После войны в Персидском заливе 1991 года поэт перебирается в Иорданию и некоторое время живет в Аммане, затем переезжает в Багдад, но спустя четыре месяца покидает Ирак и возвращается в Сирию, где проводит последние годы своей жизни вплоть до смерти в 1999 году. Наиболее известны диваны поэта – «Ангелы и дьяволы» (1950), «Послание к Назыму Хикмету» (1956), «Стихи изгнания» (1957), «Слова не умрут» (1960), «Путь  свободы» (1962) переведен на русский язык.

 




                Чечетка на бахрах

В тебя влюбилась Афродита-муза
И пролила; немало слез.
В поэзии любовь не может быть обузой.
Ты,  Адони;с, весну в поэзию привнес.

Одни тебя любили, а другие поносили,
И лишь ленивый ретроград тебя не проклинал.
Стихи читал ты – харфы1 голосили,
Ну а на бахрах2 ты чечетку отбивал.

Язык – всегда красиво.
Смыслы? – Ну что ж они потом  придут.
Смысл ускользает. Он всегда спесивый.
Его взнуздать великий труд.
(Е. Дьяконов)

        В мировой литературе достаточно примеров, когда писатели становятся художниками, а художники – писателями, чаще поэтами. Горазжо реже бывает, чтобы поэт и художник удачно сочетатились в одном человеке. Вспомним Джебрана.  Ведь он начинал как художник, и не его вина, что его картины не покупали в Бостоне и Париже. 

      Световое видение мира дает поэту большое преимущество перед своми товарищами по цеху. У поэта Адониса палитра красок переносится на страницы стихотворных сборников,  и они получают порой  совершенно неожиданную окраску. Адонис не зря говорит о сюрреалистичности своей поэзии. Он создает иную реальность, материалом которой становится история и палитра красок. Исторический персонаж для него всегда сюрреалистичен: это и конкретный человек, образ, символ, и сам поэт, и эпоха спрессованая  в метафору. О своем отношении к истории   и историческим персонажам он рассказывает в своем стихотворении « Ничего кроме безумия»:

«Я замечаю его сидящим на окне моего дома
Не спящим среди не спящих камней.
Он как ребенок, которому сказала колдунья,
Что в море есть женщина,
Которая унесла его историю в перстне
И вернется,
Когда погаснет огонь в камине,
И ночь растает от его грусти
В золе камина.
Я обнаружил историю на черном знамени, плывущем как облако.
Я не пишу историю, я, тоскующий по огню, бунту, по
Колдовству животворящего яда.
Мое отечество - эта искра и эта молния во мраке неизбывного
 Времени».
(Перевод Е.Дьяконова)


      Стихи Адониса сложны для понимания даже арабскому читателю в виду своей многоплановости и особого отношением автора ко времени. Они практически непереводимы на иностранный язык, и то, что вы видите в переводе – лишь бледная тень того, что существует внутри живого арабского языка. Проще всего будет продемонстрировать сложный сюрреалистический диалог Адониса со временем на примере тех поэтов, которые уже фигурировали на этих страницах. Возьмем, хотя бы того же известного нам теперь Абу Нуваса. Вот в каких красках рисует его нам Адонис через призму своего сюрреалистического видения:

Деревья взбунтовались, набросились на пыльцу.
Вот он аромат безумия,
Но это и знамя сумерек.
Этот странный влюбленный, бредущий куда глаза глядят.
Это не я
И никто другой.
Ночь не нахвалится своей зеленой мантией.
Месяц слез с лошади возле корчмы.
А  я, клоун от смерти, прислушиваюсь к своим членам:
История цвета ржавчины,
Нет воды в воде.

Что за время
С лицом, покрытым бородавками.

В стране, разукрашенной моими стихами,
Я живу, как человек, который прячет голову подмышкой.

Сумерки притягивают своим непостоянством.
Мое лицо раздваивается:
Одна щека - день, другая – ночь.
Сумерки – помутнение сознания земли.

. . .Улицы,
Увешанные стонами как серьгами.

Страна –
Тело верблюда
С головой воробья.

Я растворяюсь в толпе, ухожу как можно дальше.
Я не от этого мира
И не от того.
Желание между двух желаний,
Вспышка меж двумя вспышками.

В этот мир залетает
Твое сердце-перышко, любимая. Мое сердце – ветер.
Ты – искушение, а мне нужно все больше и больше.

Я обнимал улицу двумя руками и говорил ей:
- У тебя деревья так радуются, что ветру становится не по себе.
В ветре пьяное небо и бубенцы.
История –
Интересы
И начинка для этого мира.

Этой ночью я заснул в страхе.
Страх заменяет любовь.

Я смотрю в небо, глазом не моргну.
Смотрю на женщину и не могу сдержаться.
Меня создали мои желания.
И лишь вспышка гнева тому свидетельство.

Я склонялся к ереси,
А во мне поселилась истина.

Я поклялся стать мечетью,
А позвал в гости грехи.

С грустью
Я заставляю свою радость переселиться в тело осени.
С радостью
Я шепчу своему телу:
Как хорошо, что ты навеселе.
Вы так пьяните, фиалка.

Тихо – злобно
Я крошусь, мои края расходятся.
Вместе с тем
Мне не нужен берег, мне нужна волна.

У меня есть мосты, по которым я перехожу через мечту на берег реального.
Бужу сонную землю
И обнимаю луч восходящего солнца.

От вечера красивый отзвук в моей душе.
От вечера красивый отзвук в душе мира.
Выходит все время и становится моим лицом.
Как будто бы орбита времени нарушена и начинается что-то новое.
Замкнется ли круг,
Окончится ли этот мир?..
(Перевод Е.Дьяконова)


      Читаешь эти строки, и тебя не покидает ощущение, что все это скорее о самом поэте, чем об Абу Нувасе. Но и об Абу Нувасе тоже. Сюрреалистическая призма дает возможность говорить о двух персонажах одновременно, равно и как о двух эпохах. Отдельные двустишия и четырехстишия воспринимаются как некие сентенции, максимы. Но от этого цельность повествования не страдает. Читатель как бы вглядывается в нарисованную художником картину, пытаясь постичь новые для него смыслы и не может оторвать глаз. Такой текст читать приятно, особенно по-арабски. Но к нему хочется вернуться снова и снова. Эта  «волшебная последовательность слов» не утомляет как наблюдение за огнем или водой.
Еще один пример с известным нам теперь поэтом-философом Абу ль- Иля аль-Маарри:

   «Его детство подружило посох с дорогой. Тьма
Напоминала ему его шаги. С того времени он стал совмещать
Слово с пространством, соединять их лица. Он узнал также,
Что смерть его единственный сад.
Он выходил из дому не для того, чтобы подышать воздухом,
 а для того, чтобы спрашивать.
Его спутником была музыка, исходившая от дерева, на котором играл
ветер. И чем дальше он продвигался вперед, тем больше ощущал, что впадает в язычество, где и хотел бы остаться.
Его не волновало, куда улетает ветер.

В прошлом ты был слепым.
Но сейчас ты – будущее.
Вот ты читаешь пути и пространства,
Деревья и поля,
Читаешь людей.
Ты многолик. Говоришь одно и тут же противоположное. Но
вместе с тем ты не противоречив. Тебя не заботят истины. Тебе хочется высветить мгновения небытия, сомнения, оцепенения. Показывая нечто из  сцен бытия, ты окунаешь своего читателя в ничто, не в космос, а в хаос: ветер мира, его аромат, его движение.
Не поэтому ли ты создаешь лишь то, что вызывает сомнение, дробит и разрушает?
Единственный пакт, который ты заключил с этим миром – это пакт написанного слова.
От написанного слова ты пошел навстречу смерти. Писать для тебя – значит страстно желать смерти. Это стремление течет в твоих словах, как кровь по венам.
Ты как будто говоришь нам: писать – значит дышать воздухом, и этот воздух смерть. Писать - значит еще и еще раз вдыхать этот воздух. Когда ты пишешь , ты не устаешь говорить о смерти. Разве человек устает от дыхания?
Смерть – безмолвие. Писать - значит готовиться к этому безмолвию и прославлять его, осваивать искусство безмолвия для того, чтобы научиться встречать смерть, научиться умирать».
Писательство – это тело того, у кого нет тела. Оно не приводит ни к какому убеждению. Наоборот, ведет к еще большему сомнению и смятению. Оно постоянный вопрос: иная форма смерти.
Не поэтому ли ты многословен?
Как море порождает волны,
Как пустыня воспроизводит тело пустыни.
Не потому ли ты - одновременно и ты и не ты? »
(Перевод Е.Дьяконова)

     Здесь Аль-Маарри уже более узнаваем. Но ведь это только фрагмент.  И  в нем сквозит сюрреалистический взгляд, пропущенный через призму смерти. Как и всякий сюрреалист, поэт ужасно одинок. Одиночество у него вселенское:

«Одиночество – сад,
Но с одним деревом.

Со времен детства
Здесь, по этой дороге
Шли мы – мой друг поэт и я.
Удивительно его шаги все еще проступают в пыли...

Уходи,
Чтобы продолжать быть вопросом...

Если ты делаешь
Только то, что ты хочешь,
То как мало ты сделал!

Я предпочитаю предательство слов
Верности камней.

После подъема падение? Не верю.
Высота любит лишь высоту.

То, что ты говоришь себе,
Ты говоришь и другим,
Даже не подозревая об этом.

Я знаю
Лишь то,
Что я чего-то еще не знаю.

Говорят – подражать легко.
Ах, если бы я смог быть похожим на море.
Я постоянно забываю о том, чем владею,
Чтобы суметь освободиться от того, что владеет мной.
Один – единство бесконечности.
Много – бесконечное единство.
Иногда
Ты не в состоянии попасть под свет солнца,
И тебе светит свеча.
Я хочу, чтобы моя способность желать
Была больше, чем способность достигать желаемого.

У одинокого мужчины одно крыло.
У одинокой женщины подрезанные крылья.
Хорошо, я выйду из одиночества,
Но куда?

Я стою перед зеркалом
Не для того, чтобы увидеть себя,
А для того, чтобы убедиться,
Что то, что я вижу, – это я.

Радуга поклялась
Навсегда стать бродягой,
Потому что потеряла свой первый дом...

У моих прошедших дней есть кладбище,
Но там нет ни одного покойника.
Нет ничего удивительней памяти:
Это сад, где растут разные деревья,
На которых нет ни одного плода.

Все слова, которые я знаю,
Превратились в лес грусти.

Иногда я чувствую,
Что пропасть, к которой я подхожу,
;Уже моих шагов.

Я признаю свою ошибку
И считаю, что она то и была истиной.

Каждый раз, когда я спрашиваю, разрываюсь на две части:
Вопрос и я.
Вопрос ищет ответ,
А я ищу другой вопрос.

Почему в ту ночь я почувствовал,
Будто небо – это ночная гитара,
А звезды – оборванные струны?
- Потому что я спал один.

Теперь я знаю
Почему тьма иногда хвалит
Тех, кто мечтает только о свете.

Я слушаю колокольчики слов.
Они объявляют о моем третьем рождении.
Все, что я не написал, забыл.
И теперь оно пишет меня.

Пиши.
Это самый лучший способ
Прочесть себя и прислушаться к миру.

Скажи  «Доброе утро» своему пути,
Если ты хочешь,
Чтобы твоим попутчиком было солнце...

Что мне делать с этим небом,
Которое вянет прямо на моих плечах.

Чтобы в тебе загорелись леса образов,
Достаточно согреться огнем смысла.

Все вокруг него горит:
Воздух в огне, вода в огне.
Откуда тогда этот холод,
Которым веет от его членов,

Ты можешь спрятаться от всего,
Но не от времени»...
(Перевод Е.Дьяконова)


      В этом весь Адонис. Книга «Ода ясным неясным вещам» является лишь малым сколком его богатого внутреннего мира. Поэт - сюрреалист Адонис, живущий в Париже, считает себя наследником культуры всех народов Средиземноморья, начиная с финикийцев и арамеев. Его несколько раз номинировали на Нобелевскую премию в области литературы, последний раз в 2011 году он едва ее не получил. Говорят, что его время прошло. Но, может быть, оно еще не наступило?

К сведению:

   Али Ахмад Саид Исбир, более известный под псевдонимом Адони;с, родился в 1930 году в сирийской деревне Касабин. Закончил философский факультет Дамасского университета. В 1956 году он переехал в Ливан, где и проявил себя как поэт, напечатав свои первые стихотворения и поэмы. В 1968 году учредил журнал «Мавакиф» (позиции), вокруг которого начала группироваться интеллигенция и поэтическая элита арабского машрика и магриба. В 1985 году, с началом гражданской войны в Ливане поэт покидает Бейрут и переезжает в Париж. Адонис не только прекрасный поэт, но и тонкий художник, умеющий передать на полотне самые неуловимые оттенки света. Он также является составителем нескольких поэтических антологий.

   Возможно Адонис один из самых проблемных современных арабских поэтов. Вокруг его имени, его манеры письма до сих пор не утихают споры в среде поэтической богемы Арабского востока. Это связано с его экспериментами в области арабского языка и традиционной арабской  поэтики. Адонис всегда стремился к особому поэтическому языку, который бы возвышался над языком повседневности. В этом смысле он считает себя продолжателем тех традиций в арабской поэзии, которые заложили еще Бадр Шакир ас-Саййаб и Назик Малаика в том, что касается формы стиха. Традиционные арабские размеры никогда не являлись догмой для Адониса. В своей поэзии он довольно часто обращается к свободной стихотворной прозе -верлибру. Его стихи очень емки по содержанию и иногда имеют несколько подтекстов. Вместе с тем, экспериментируя в области формы стиха и смысла, Адонис никогда не опускался до экспериментов в области грамматики арабского литературного языка. Правила арабского языка были для него всегда священной коровой. Адонис лауреат многих международных премий в области литературы, таких как: Премия за развитие сиро-ливанской поэзии, Питсбург – 1971, Премия Маларме, Париж – 1993, Премия стран бассейна Средиземного моря в области литературы, Париж – 1996, Премия Назыма Хикмета, Стамбул - 1995, Литературная премия «Золотая корона», Македония – 1998 и другие. За свои заслуги в области развития поэтики арабского языка Адонис выдвигался на соискание Нобелевской премии в области литературы.


 


                Я не знаю

Я, как и ты, не знаю почему.
Я как и ты… Зачем судить нас строго?
Я кое-что узнал, но все же не пойму:
Зачем мне жизнь дана и для чего дорога.

Вот говорят, мол дух взойдет к Нему,
А плоть- тюрьма, сойдет во прах не боле.
Так почему же я люблю свою тюрьму,
Так почему же я так не хочу на волю?
(Е.Дьяконов)


       Тончайший лирик, поэт, так и вернувшийся на Родину из Соединенных Штатов  Илия Захир Абу Мади родился в 1891 году в деревне Аль-Мухидса в Ливане. Начальное образование получил там же, в небольшой церковной школе. В 11 лет переехал с родителями в Александрию. Там одно время работал разносчиком сигарет лавке своего дяди, а в свободное от работы время сочинял стихи, которые публиковал в египетских газетах. Эти публикации легли в основу первого сборника стихов, получившего название «Память о прошлом».

В 1911 году Илия Абу Мади эмигрировал в Соединенные Штаты. Сначала жил в небольшом городке Сансинати, штат Огайо, а в 1916 году перебрался в Нью-Йорк, где работал журналистом в Бруклине. В 1929 году под его редакцией стал выходить еженедельный журнал «Ас-Самир», превратившийся вскоре в ежедневную газету, которая выходила вплоть до смерти поэта в 1957 году. В 1920 году Илия Абу Мадии вступил в ассоциацию «Аль-Калямийя», где познакомился с известными к тому времени арабским американским поэтом Джубраном Халилем Джубраном и ливанским писателем Михаилом Нуайме. Ассоциация сыграла большую роль в популяризации его литературного творчества. Из под его пера вышли сборники стихов «Память о прошлом» - Александрия, 1911, «Диван Илии Абу Мади» - Нью-Йорк, 1818, «Заросли» - Нью-Йорк, 1940. Несколько раз сборники его стихов переиздавались в арабских странах. Отдельные стихотворения поэта печатались в арабских литературных журналах, особенно в журнале «Аль-Асба».

Некоторые стихи поэта были негативно восприняты арабской критикой в связи с нотками агностицизма, которые там прослеживаются. Особенно это касается поэмы «Тайнопись», известной больше под названием «Я этого не знаю». На поэму было даже написано несколько откликов в стихотворной форме. Один из них под названием «Я знаю и знаю точно» некого Фатхи Салима постоянно приводится в Интернете. Стихотворение начинается со строки «Я сотворен из воды и глины» и т. д. Другие арабские критики по праву считают поэму «Тайнопись» непревзойденным шедевром арабской философской лирики. Все поэтическое творчество Илии Абу Мади отличается особой тонкостью и лиризмом. Основные темы его касыд – тоска по Родине, описание природы, философские размышления.

   Ввиду неоднозначного отношения арабской критики и читающей публики к поэту и его творчеству, мы не будем его комментировать, а полностью приведем его поэму «Тайнопись» или «Я не знаю». Отмечу только , что у меня много друзей среди арабов из разных стран, которые любят эти стихи и зают их наизусть.


                Тайнопись

«Я пришел откуда не знаю,
Но я пришел.
Ступил на землю, как все ступают
И пошел.
Я буду идти, я идти продолжаю.
Пусть путь мой тяжел.
Как прихожу и как прозреваю?
Я этого не знаю.

Новичок  я в мире этом или старожил?
Мир знакомый - такой незнакомый.
Я свободу или рабство заслужил ?
Я ведущий иль ведомый ?
Я хотел бы понять,
Я почти понимаю.
Снова знак впереди,
И опять и опять
Я не знаю..

Когда бы я попал на небеса,
То как бы там себя я ощущал?
Я б знал, что меня ждет,
Я б слышал голоса
Иль ничего не понимал,
Не понимал, что это жизнь иная?
Я этого не знаю.

Мой долог путь иль мне уже немного
Осталось? Я подымаюсь ввысь,
Спускаюсь вниз иль исчезаю?
Бегу я или вдаль бежит дорога?
Мы все стоим, нас время обгоняет ?
Я этого не знаю.

Я море спрашивал,
Не из тебя ль я вышел,
И правда ль то, что я услышал ?
Иль, может быть, все ложь, молва людская?
Но рассмеялось море, волнами играя.
- Я этого не знаю.

А что ты знаешь, море, про закон тысячелетий ?
А берег, за который ты в ответе,
И реки, что в тебя впадают,
И волны, что бурлят
И пену белую взбивают,
Что говорят?
- Я этого не знаю.

Ты несвободно, как и, я,
О, море, величайший пленник во Вселенной.
Судьба твоя – судьба моя.
Когда же час такой настанет
И выпустят тебя, меня из плена?
- Я этого не знаю.

Ты тучи насылаешь,
Ты землю и деревья орошаешь.
Мы ели рыбу, а меж тем тобой питались,
Тобой мы жажду утоляли,
А считали что дождем.
Мы правильно, неправильно себя ведем?
- Я этого не знаю

Тучу я спросил на горизонте,
Помнит ли она про твой песок.
Дерево зеленое спросил,
Знает ли оно твои заслуги.
У жемчужины спросил,
Знает ли она, что ты ее подруга
И почти родная.
Хором все сказали: - Мы не знаем

Течение на дне твоем танцует
И волны, словно войны порождает.
Да, от тебя исходят рыбы стаи
И хищные акулы.
И жизнь, и смерть в тебе прекрасна. Что дороже?
Как знать: ты мавзолей иль ложе?
- Я не знаю.

А сколько дев, подобных Лейле,
И сколько юношей несмелых
Здесь проводили свое время,
Вот здесь, на этом берегу?!
Он говорил, она внимала,
Все понимала, трепетала.
Об этом знает шум прибоя,
А я не знаю. Почему ?

Вы видели меня
До времени, когда я человеком стал?
Был бессловесным я
Или прозрачным как кристалл ?
Загадка бытия.
Я снова замолкаю
И где ответ, не знаю.
Почему, не знаю.

Ты слышишь, море, в сердце тайна.
Она сокрыта не случайно.
И лишь покров приоткрываю,
Вмиг ускользает, исчезает.
Зачем ? – Я этого не знаю.

Сколько владык разбивали шатры прямо здесь на песке !
Солнце всходило, а там лишь туман ночевал.
Ждать их назад, море, грузными иль налегке?
Или тела их в песке ?
Я спросил у песка.
Только песок ничего не сказал.

Я, море, такое же море, как ты с берегами.
Вот берег вчера, а вот завтра, сокрытый в тумане.
Мы оба частицы того и другого.
Но что есть вчера, а что завтра? – Ни слова
Никто мне не молвит. Все слов избегают.
Я тоже не знаю.

В тебе, как и во мне
Есть кальций и песок.
Ты соль и пена, как и я.
Но я бросаю тень.
Где тень твоя ?
Ты безрассудно,
А мне мысль сверлит висок.
Но почему ты остаешься, исчезаю я?
А если смерь есть кара,
То как быть с благочестьем?
А если смерть есть благо,
К чему тогда бесчестье?
А если так, то в чем смысл воздаянья?
И что есть грех, и что благодеянье?
Где я теряю,
Где приобретаю,
- Я этого не знаю.

Могила, расскажи, поведай,
Что есть тленье ?
И разве для тебя смерть вожделенье,
Где умирают страсти и стремленья?
И кто он, умерший вчера,
Назад мильоны лет?
Течет за гробом время
Иль времени там нет?
Еще раз повторяю:
- Я этого не знаю.

А если смерть есть сон, счастливыми проснемся,
То почему же нам так тягостно под Солнцем ?
Так почему же человек не ведает когда уснет?
Когда покров спадет, мы все узнаем ?
- Я этого не знаю.

А если смерть покой, приют, всему венец,
Свобода, не тюрьма, начало, не конец.
Так почему же я хочу уснуть, но без кончины?
И отчего душа волнуется без видимой причины?
И что ее пугает ?
- Я этого не знаю.
А что за гробом?
- Возрожденье, воскресенье ?
А что такое жизнь?
- Быть может, вечность,
А, быть может, тленье?
И правду ль люди говорят
Иль, может, путаются люди?
А, может, некоторые зрят
И знают, что там будет
И что нас ожидает?
- Я этого не знаю.

А если будет воскресенье,
То я каким воскресну?
- Духовным иль телесным?
Ребенком несмышленым?
Взрослым человеком,
Идущим в ногу с веком?
А после воскресенья я себя узнаю?
- Я этого не знаю.

Не тешь меня, дружище,
Что я покров нарушу,
Не береди мне душу.
Когда уйду, душе какое дело до покровов !
И если я сейчас судьбу не угадаю,
То как мне угадать, когда сознанье потеряю?
- Я этого не знаю.

О, книга времени! Что было до тебя
И что пребудет после?
Я челн в твоих волнах.
В безбрежный океан с какою целью брошен?
Я знать хочу: на дно иду или всплываю?
- Я этого не знаю.

Сказали мне, что где-то далеко в монастыре
Есть люди, что постигли назначенье бытия.
И к ним явился я.
Пришел и ничего в них не нашел.
Томленье духа, сумрак лиц унылых.
Умы постылы,
В которых мысль застыла.
Они нелепы,
Хотя и в облаках витают.
Пускай я слеп, но разве те не слепы?
- Я этого не знаю.

Я был в монастыре, где грустные монахи.
Их лица словно знаки
Вопроса. И сцена вечная немая.
Ее не высказать.
Ведь даже на воротах
Написано:
- Я этого не знаю.

В монастыре высокая ограда,
А за оградой розы увядают.
Росой их лепестки покрыты
И стебли их омыты
Проточною водой.
Вокруг их свет сияет.
Но розы так довольны темнотой!
Разумны ль те, кто пылкие сердца
Терпеньем изнуряет?
- Я этого не знаю.

Мне говорят отшельник всех мудрей.
Из кельи видит то, что недоступно для людей.
Как можно солнце зреть с закрытыми глазами?
- Я этого не знаю.

Лишь занялась заря, я в монастырь вошел беспечным.
А село солнце - вышел злым, увечным.
Была в душе печаль, а стала скука злая.
От келий иль ночи
Я в сердце сумрак получил?
- Я этого не знаю.

Ты набожный, ты искренний,
Неутомимый.
Ты от людей ушел на поиск истины,
Чтобы найти ту истину в пустыне.
Ты благодетели премудрый страж.
Что в пу;стыне найдешь? – Оазис иль мираж,
Родник иль призрак, что с пути сбивает?
- Я этого не знаю.

Благочестивый,  очевидное оспорить не спеши.
Когда б Аллах от радостей земных тебя задумал отрешить,
Лишил бы разума тебя, лишил души.
И не греховно ль то, что все тебя таким считают?
- Я этого не знаю

Бегущий в пустыню от радости как от порока,
Но даже пустыне в твоем отреченьи нет прока.
Преступник, преступник, на все ты готовый.
Преступник без мести, преступник без злобы.
Аллаха ты гнев на себя накликаешь.
Простит ли тебя?
- Извини, я не знаю.

Я пришел, я уйду.
Я не знаю.
Я шарада, загадка.
Приход мой, уход
 – Все есть тайна земная.
Тот, кто тайну открыл,
Сокровенное вскрыл,
Сам суть тайна.
 Не спорьте, я снова гадаю.
Кто сказал: - я не знаю !

(Перевод Е.Дьяконова)





                П о с л е с л о в и е


        Известный российский  историк  Лев Гумилев, сын не менее известных поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой  говорил, что на историю есть три угла зрения: из норы сурка, с кургана скифа и с высоты орлиного полета. Я бы добавил сюда еще и взгляд из космоса. Нечто подобное можно сказать и об истории литературы. А, учитывая склонность литераторов к символизации,   метафоризации и мифологизации действительности, последний угол зрения выходит здесь на первый план.

      То, с чем вы ознакомились, не является научным трудом в традиционным понимании этого слова.     Автор представляет здесь свою точку зрения на представителей  арабской литературы и культуры. Деятели искусства, писатели и поэты никогда не отличались пуританскими взглядами. В своей книге  автор хотел показать, что арабские литераторы, особенно самые талантливые из них, в этом плане не являют собой исключение.

      Люди, наделенные Богом способностью взирать на происходящее с высоты полета космического корабля, а затем метафорически и символически отображать увиденное, далеко не всегда соблюдают нормы, выработанные людьми, способными взобраться лишь на  скифский курган. Поэтому такие из них, как Имруулькайс, Аль-Маарри, Аль-Мутанабби,  Джахиз, Халладж, Джебран Халиль Джебран, Ас-Саййяб и другие, прочно занявшие свои высокие места в табеле о рангах мировой литературы, стояли на голову выше своих современников и своей эпохи.

    Еще одна цель книги – показать, что арабская литература и арабская поэзия в частности никогда не стояла на переферии мирового литературного процесса, а на определенных его этапах являлась законодателем моды.
 
    Другой вывод, который можно сделать по прочтении книги: арабская литература не  переживает кризиса такой глубины, который переживает сейчас литература европейская и русская в том числе.

     Данная книга не претендует на глубину исследования, а являет собой всего лишь  субъективный, фрагментарный и не совсем системный взгляд на отдельных представителей арабской литературы и культуры, который может приниматься, а может так и остаться под знаком вопроса. Тем более, что выбранная форма изложения позволяет автору такую вольность. В любом случае,  он благодарен всем, кто прочел эту книгу от начала до конца.

Л и т е р а т у р а

1. Абу Шаар Айман. Пути и средства создания образа в новой арабской поэзии. Дисс. … кандидата филол. наук. ; М.,1984
2.Абу Хамид аль-Газали. Наставление правителям и другие сочинения. М.: Ансар, 2005
3.Азимов Исаак. Ближний Восток. – М.: Центрополиграф, 2004
4.Али Заде. История литературы Сирии 19 – 20 веков. – М. 2007
5.Аль-Наджар Фатен.  Творчество современных палестинских поэтов Самиха аль-Касима и и Махмуда Дарвиша. Автореф.диссертации на соискание ученой степени канд.филологических наук. анкт-Петербург, 1999
6. Арабская поэзия средних веков. Библиотека всемирной литературы. ; М.: Художественная литература, 1975 
7. Аравийская старина. Из древней арабской поэзии и прозы. ;  М.: Наука, 1983
8. Баранов Х. К. Арабско-русский словарь. – М., 1996
9. Билык И. Е. Творческий метод Михаила Нуайме. Автореф.канд. диссертации. М., 1984
10. Босворт К. Э. Мусульманские династии. М: Наука, 1971
11. Бродский И. А. Нобелевская лекция. -  manucharov.ru/brodskynobellecture/
12. Влахов С., Флорин С. Непереводимое в переводе. ; М.: Высшая школа,1986
13 Гончаренко С. Ф. Поэтический перевод и перевод поэзии: константы и вариативность. //Тетради переводчика. Вып. 24. – М.: МГЛУ, 1999
14 Димов Г. Мекка в судьбе поэта. Малоизвестные страницы истории
создания одного пушкинского шедевра. - http://www.ruscenter.ru/610.html
15 Долинина А. А. Очерки истории арабской литературы нового времени. Египет и Сирия (1870 – 1914). М., 1968.
16 Дьяконов И. М. Языки древней Передней Азии. ; М.,1967.
17. Жемчужное ожерелье. Антология арабской средневековой поэзии и  прозы. Перевод с арабского. – М.: Восточная литература, 1996
18.Зая Иосиф. История ассирийцев с древних времен до падения Византии. – М.: ООО ИПЦ Маска, 2009
19. Ислам: Энциклопедический словарь. – М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991.
20. Игнатенко Александр. Зеркало Ислама. М.: Русский институт, 2004
21. Каббани Низар Избранная лирика. Перевод с арабского Дьяконова Е. В. – М: Библс Консалтинг, 2007
22. Кассирер Э. Философия символических форм. Том 1. Язык. М.; СПб., 2002.
23. Кирпиченко В. Н.. Сафронов В, В. История египетской литературы 19 – 20 веков – М., 2002
24. Кныш А. Д. Мусульманский мистицизм. Краткая история. Москва – Санкт - Петербург, 2004
25.. Кочубей Ю. Возникновение поэзии свободного стиха в Ираке и ее
художественные особенности в свете традиций арабской поэзии, Автореферат дисс. …кандидата филол. наук. ; М.,1977
26. Крачковский И. Ю. Коран. Перевод и комментарии И.Ю. Крачковского. - М., 1963
27. Крачковский И. Ю. Ибн ал-Му`тазз. Китаб ал-бади`. Избранные сочинения, т.6. ; М., Л., 1960
28. Крачковский И. Ю. Арабская литература в 20-ом в. Избранные сочинения, т.3. М. – Л. , 1956
28. Крачковский И. Ю. Новоарабская литература. Избранные сочинения, т.3. М. – Л. , 1956
29. Крачковский И. Ю. Над арабскими рукописями. Листки воспоминаний о книгах и людях. Москва – Ленинград, 1946
30. Крымский А. Арабская литература в очерках и образцах. М., 1911
31.  Куделин А. Б. Классическая арабо-испанская поэзия (конец 10 – середина 19 в.). М., 1973
32. Куделин А. Б. Арабская литература: поэтика, стилистика, типология, взаимосвязи. – М., 2003
33. Левый И. Искусство перевода. ; М., 1974
34. Миньяр-Белоручев Р. К. Как стать переводчиком? ; М.:Стелла, 1994
35. Мифы народов мира, Энциклопедия. Т.. 1-2. М., 1980 -1982
36.  Мухаммад бен Рашид аль-Мактум. Героическая поэма. Перевод с арабского В. Толмачевой. – М., 2000
37.. Нелюбин Л. Л. Толковый переводоведческий словарь. – М., 2003
38.. Османов М. Н. Коран. Перевод с арабского и комментарии М. Н. Османова.- М., 1995
39. Пиотровский М. Б. Коранические сказания. – М.: Наука, 1991
40. Попович А. Проблемы художественного перевода. – Благовещенск, 2000.
41.Порохова В. Коран, перевод смыслов и комментарии. ; Каир: Аль-Азхар, 1997
42. Пушкин А. С. Библиотека отечественной классики. Т. 1 ; М.: Огонек, 1969
43. Рецкер Я. И. Теория перевода и переводческая практика. ; М., 2004
44. Саблуков Г. С. Коран. Перевод с арабского языка. – М.: СП «Дом Бируни», 1990
45 . Сафронов В.В. Новая арабская литература : учеб. пособие / Ин-т стран Азии и Африки при Моск. гос. ун-те, Каф. араб. филологии. - М. : Изд-во Моск. ун-та, 1996.
46. Советский энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1979
47. Тимофеев Л. И. С. Тураев. Словарь литературоведческих терминов. ; М.: Просвещение 1974
48. Ушаков В. Д. Фразеология Корана (опыт сопоставления фразеоречений Корана и арабского классического языка). – М.: Восточная литература, 1996
49. Фильштинский И. М.. История арабской литературы. V ;  начало X века. ; М., 1985.
50. Фильштинский И. М. История арабской литературы. X ; XVIII века. ; М., 1991
51. Финкельберг Н. Д. Арабский язык. Курс теории перевода. ; М.: Восток;Запад, 2004
52. Фролов Д. В. Классический арабский стих. История и теория аруда. ; М., 1991
53. Хасан Мухаммад. Источник террора. Идеология ваххабизма-салафизма (русский перевод). ; М., 2005
54  Чаадаев Петр. Философические письма; Апология сумасшедшего. М.: Терра, 2009
55. Шагаль В.Э. Арабский мир: пути познания. Межкультурная коммуникация и арабский язык. – М.: Институт востоковедения РАН, 2001
56. Шидфар Б. Я. Абу ль-Аля аль-Маарри. М., 1985
57. Шидфар Б. Я. Образная система арабской классической литературы (VI – XII в.в.). ; М.: Наука, 1974
57. Шумовский Т. А. Священный Коран. Страницы вечных мыслей. Изд. 3-е. Поэтический перевод с арабского Шумовского Т.А. - Санкт-Петербург,: Издательство Диля , 2001

На арабском языке:

58   ;;; ;;;;; ;;;;;; ; http://www.gulfson.com
59    ;;; ;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
60    ;;; ;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
61    ;;; ;;;;;; ;;;;;; ;;;; ;;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules 
62     ;;; ;;;;;; ;;;;;; ; ;;;;; ;;;;;;; ; ;;;;;;; ;;;;;; ; ;;; ;;;;; ;;;;;
63     ;;; ;;;;;; ;;;;;; ; ;;;;;;; ;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;;; ; ;;; ;;;;; ; ;;;;;
64     ;;; ;;; ; http://www.yabeyrouth.com
65     ;;; ;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
66     ;;; ;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
67     ;;; ;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
68     ;;; ;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
69    ;;; ;;;;; ; http://www.albahethon.com/
70    ;;;; ;;;; ;;;; ;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
71    ;;;; ;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
72    ;;;; ;;;; ;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
73    ;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
74    ;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
75    ;;;;;; ; http://www.moheet.com/show
76    ;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ; http://www.moheet.com/show
77    ;;;; ;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
78    ;;;;;;; ;; ;;;; ; - http://poem.afdhl.com/cat-141.html
79    ;;;;; ;;; ;;;; ; ;;;;; - ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; -  http://www.adab.com/modules
80    ;;; ;;;; ;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
81    ;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
82    ;;;; ;;;;;;; ;;;; ;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
83    ;;;;; ;;;;;; ;;;;;; ; http://www.islammemo.cc/zakera/methl-haza-elyawm
84    ;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
85    ;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
86    ;;;;;; ;;; ;;;;;; ; http://www.azaheer.com
87    ;;;;; ;;;;;; ;;;; ;;;;; ;;; ;;;;;; ; http://www.ibnalarabi.com/ibnalarabi
88    ;;;;;; ;;;;; ;;;; ;;;;;;;; ;;;;; - http://www.eftinfo.com/forums/showthread.
89    ;;;; ;;;;;;;; ; ;;;;; ;;;;;; ;;;;;; - http://www.almsloob.com/vb/t21753.html
90    ;;;; ;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
91      ;;;;; ;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
92      ;;;; ;;;;; ; ;;;; ;;;;;  ; ;;;  ;;; ;;;;;;;  ;;;; ;;;; ;;;;;; ;;;;;;
93      ;;;; ;;;;; ; ;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;;; ; ;;;;;;; ;;;; ;;;;; ; ;;;;; - ;;;;;
94     ;;; ;;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
95     ;;; ;;;;;; ;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
96      ;;;; ;;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
97      ;;;; ;;;;; ;;;;;; ;;;;;;;
98      ;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules
99      ;;;;; ;;; ;;;;;;;; ; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;; - http://www.adab.com/modules



Ог л а в л е н и е

Шейх с Анной на груди
Эмир поэтов
Дождь вДжикоре
Лунное дерево
Бейрут, дождь и любовь
Альбатрос
Дервиш
Жених Билкыс
Пророк
Отшельник из Шахруба
Я на воде пишу…
Чрево кита
Опасно, словно бомба, распрямление
Кафе Риш
Рыцарь горизонта
Чечетка на бахрах
Я не знаю...
Послесловие
Литература