ИЗ КНИГИ «ПОЦЕЛУЙ МОРФЕЯ. СНЫ НАЧАЛА ВЕКА».
Проза. Виталий Григоров. Из книги «Поцелуй Морфея. Сны начала века»: «Сон II. Разбой», «Сон IX. Новодевичье кладбище», «Сон I. Замзава». Петербургский литературно-художественный журнал «Мост», № 36, 2012. С. 52-55.
От автора
Известно, что сон занимает у человека около одной трети жизни. Что сон как жанр многих искусств распространён во всей мировой культуре. Что сон как психологическое явление интересен и уникален.
Сон – это своеобразный Дневник души и ума, личного Духа, но только по ту сторону реальности, где сознание якобы спит. Но оно не спит – оно дремлет. А это разные вещи.
Порой возникают такие фантастические картины, что если бы каждый человек мог помнить и записать их, то у нас возникла бы огромнейшая плеяда писателей фантастов.
Мне, как человеку и автору моих снов, тоже снятся самые разнообразные сны. Но только часть из них я решил записывать. Для меня интересны будут сны, где личное переплетается с общим, реальность с вымыслом, но с вымыслом, который будет работать на уже художественную реальность. Сны ради снов меня не интересуют, хотя если в них будет зерно настоящего безумия, то я постараюсь и такой сон запомнить.
Записывать я решил прозой. Мой сегодня пробудившийся интерес к сновидениям преобразился в замысел книги под общим заглавием «Поцелуй Морфея. Сны начала века», которую продолжать писать я буду вплоть до 2015 года, считая этот год окончанием начала любого века.
В своё время Блез Паскаль писал: «Спящие не менее твёрдо уверены, что бодрствуют, нежели мы, бодрствующие: им мнится, будто они видят пространство, облики, движения, чувствуют протекание времени, измеряют его, даже действуют во сне, словно наяву; и как знать, поскольку, по нашему собственному признанию, половина нашей жизни проходит во сне, когда человек, сам того не понимая, утрачивает всякое представление о действительности, ибо его чувства в это время – лишь воображаемые чувства, – как знать, не является ли сном та часть нашей жизни, которую мы считаем бодрствованием, сном с присущими именно ему особенностями, и не пробуждаемся ли мы от него как раз тогда, когда, по нашим представлениям, засыпаем?» И эти слова станут эпиграфом ко всей моей книге.
Предоставляю на суд читателя три рассказа ( сна ) из разных лет.
С уважением ко Всем читателям!
СОН II. РАЗБОЙ.
Я пошёл за продуктами. На улице стояла удивительная погода: при жарком солнце дул прохладный ветерок.
На остановке, по своему обыкновению, я подошёл к палатке «Пресса» и стал рассматривать содержимое витрин: журналы, ручки, игрушки и прочие безделушки, которые так милы нашим мамам и бабушкам. Времени было около двенадцати часов дня. Автобуса ещё не было.
К палатке подошёл пьяный русский парень, держа в руках открытую банку с «Ягуаром», коктейль с ядовитым запахом и безумно одурманивающим свойством. Он поглядел на женскую задницу, торчащую из окошка палатки ( это клиентка жарко о чём-то беседовала с продавщицей, засунув свою голову прямо туда ), и прошёл мимо меня. Я ещё подумал: каков счастливчик! Утро, солнце, прохлада, опохмел…
Но не успел я ему как следует позавидовать, вдруг слышу за спиной крик: «Помогите!» Я обернулся и увидел драку между этим парнем и продавщицей из соседней палатки с продуктами, молодой узбечкой. На автобусной остановке, которая плавно вытекает из палатки и как бы продолжает этот современный ансамбль мелкотравчатой архитектуры, стояли и сидели только бабушки. «Мужчины! Да где же вы?! Помогите! Убивают же!» – завопили они в один голос. Я, не раздумывая, побежал к дерущимся, но на полпути на секунду притормозил, ошарашенный увиденным: на асфальте в метре от драки лежал боевой пистолет: чёрный, металлический, блестящий, холодный, мёртвый. Я кинулся к нему, схватил и отбежал, вынул из кармана мобильный телефон и набрал 911.
– Осторожно, он где-то ходит за палатками!
– Он побежал в овраг!
– Вот негодяй, наркоман паршивый!
С милицией по телефону я говорил так быстро, что никогда в жизни я так не говорил: ни в школе на уроке, ни в институте на паре! В какие-то считанные секунды ( или мне так казалось? ) мною было описано всё произошедшее и дан адрес.
Подъехала милиция, была собака, на полпути потерявшая след, ещё бы – такой вонючий алкогольный напиток отшибёт любой нюх, брали отпечатки пальцев с банки, с пистолета. Потерпевшая Зульха рассказывала капитану свою историю: он подошёл к окошку и направил на меня пистолет со словами: «Давай выручку или стреляю»; я отказала, он два раза нажал на курок, но пистолет не выстрелил, видимо, не получилось; я выбежала на улицу, и тут он меня схватил за горло, стал душить; я выхватила пистолет и ударила им по его лицу; я разбила ему лоб; после кинула пистолет в сторону!
Стояла зажигательная погода. Сияло солнце, дул прохладный ветер, облака были похожи на сахарную вату, которой потчуют родители в парках отдыха своих детишек, любимых дочек и сыновей. На асфальте у палатки лежал пистолет, кроваво-чёрная банка из-под «Ягуара», дверь и стена были выпачканы кровью, которая выглядела подобно масляной краске на бесформенных полотнах авангардного живописца.
– Да, поягуарил тут, дружок! Если поймают, то лет семь за разбой дадут!» – чей-то женский молодой голос заключил эту историю, когда я медленно пробуждался в своей постели от работы дикого сверла по металлу на верхнем этаже.
СОН IX. НОВОДЕВИЧЬЕ КЛАДБИЩЕ.
Приснилось, значит, следующее: вылезаю я из могилы, заброшенной такой, всеми оставленной, редкая травка на ней да мраморная маленькая плита наполовину вставленная в земляной холмик с еле-еле читаемой надписью: «… Успенский… 18.. 1919». А поверх неё красуется ещё чёрная табличка, на которой золотыми буквами написано: «Просьба зайти в контору кладбища». Вот, видимо, я и решил зайти в «контору кладбища»: раз-бу-ди-ли!
Иду – а меня все сторонятся, ужас читаю на лицах, китайцы или японцы ладошками аж прикрываются, только те, кто занят своими мыслями или беседуют между собой, меня не замечают и проходят мимо-рядом как ни в чём не бывало. Значит, я такой ужасный, так плохо выгляжу! Хочу посмотреть на себя в зеркало, а зеркал-то и нет; глянул в белый мрамор – не видно, глянул в чёрный – ветошь какая-то, а не я. Живым живое, мёртвым мёртвое.
Захожу в контору, говорю: «Чего звали?» А они в недоумении: не звали, мол. Как же так, говорю, ваша табличка с этой надписью? Наша, отвечают. Значит, звали, говорю, ведите речь.
Один такой шустрый подваливает, кивает, да-да, говорит, мы немного ошиблись, не ту табличку вставили, обычно мы обращаемся к родственникам умерших, а это кто-то из наших пошутил так некстати.
– Вот и дошутились! – говорю я. – Вы, верно, ищите те могилы, по поводу которых уже даже правнуки правнуков не придут разбираться. Вам надо стереть их с лица земли да новыми трупами засеять! Не выйдет! Со мной этого не выйдет! Я хоть и не Глеб там Успенский, а всё же Успенский, и зовут меня Иваном, и родился я в 1865 году! Прошу это всё заново записать и внести меня в реестр! Не желаю, чтобы меня накрыли каким-нибудь генералом из вашего нового времени или какой-нибудь театральной дамочкой, да ещё водрузили надо мной-над ними тонну мрамора! Прошу Вас привести в порядок мою могилу и впредь таких дурацких табличек не вставлять, а то, не ровен час, снова встану да ещё Гоголя разбужу для подмоги, он-то вам надерёт уши!
– Сань, вызови полицию!
– Да он же мертвец!
Постоял-постоял я, да и махнул рукой.
Возвращаясь обратно, я прогулялся по кладбищу. Стало так тоскливо, ибо никого из знакомых я не нашёл, их надгробия срыли, сплошь люди XX века, в котором я не пожил, а доживал свой век. Бросилось в глаза, что чрезмерно много нерусских фамилий, как будто и кладбище уже нерусское, но нет-нет, то там, то здесь мелькнёт гений прошлого. Удручающее впечатление произвели захоронения в кладбищенской стене, которая изначально не для этого предназначалась. Я было подумал выйти за ворота кладбища и прогуляться по Москве, посмотреть, какая она, но, наткнувшись на мраморный российский флаг с надписью «Борис Ельцин» в центре кладбища, раздумал, вспоминая то, что жизнь свою заканчивал я под красным знаменем… Значит, воды за век много утекло, и я испугался выходить, к тому же меня пугались тоже. В конце кладбища я обнаружил совсем свежие захоронения каких-то там 2000-х годов. Значит, понял я, на дворе XXI век. Как быстро бежит время! И вас, и вас сроют, дорогие мои, любимые люди! И вы так же, как и я, разбуженные непутёвым работником кладбища, пройдёте когда-нибудь мертвяком по земле и не найдёте на ней ни друзей, ни врагов, ни себя.
Я дошёл до своего места и зарылся в тёплую землю. До следующего раза. До следующей шутки сверху. Дай Бог!
СОН I. ЗАМЗАВА.
Я – Элля Подсолнухова. Родилась в Крыму, в селе Останино. В начале 90-х училась в московском институте, вышла замуж за, как мы оба любили выговаривать, «домодедовчанина», родила сына и – всю сознательно-материнскую жизнь свою мучаюсь с мужем-алкоголиком!
Поначалу он не был таким. «Не был таким!», «Ну ведь не был таким!», «Ну не был же таким!» – можно услышать от каждой несчастной неврастенички. Да, я, Элля Подсолнухова, такая. Срываюсь на всех и вся. Свои семейные проблемы переношу на коллектив на работе, особенно на молодых людей, ругаюсь с продавцами в магазинах, огрызаюсь в общественном транспорте, хамлю на рынке! Прав был один друг моего друга, сказав, что женщина, у которой муж хронический алкоголик, мучается не только сама, но и мучает окружающих её людей… Но я же не такая, я не такая, я знаю, я – хорошая!
Он приходит в два часа ночи и дубасит ногою в дверь; он весь грязный; говорит, если, конечно, пьяную мямлю можно назвать человеческой речью, что был на рыбалке; но – ни рыбы, ни удочек в его руках нет…
Он спит тогда, когда надо бодровствовать, то есть днём; он именно сжирает подчистую всё, что я приготовила только сыну; он бродит по квартире по ночам, не давая нам спать; он обманывает; он лжёт; он уже так пьёт, что ему никогда не бывает плохо… Утром его не тошнит, он идёт в магазин или к дружкам снова выпить и закусить!
Я очерствела, я уже не плачу. Мне некуда деться. Наш старый барак в Домодедово который уж год хотят сносить, но не сносят, и так уже в течение пятнадцати лет. А то бы разменялись, а то бы разошлись. У нас уже и так отдельная кухня, личный бюджет: я с сыном и он с самим собой. Иногда я стираю его, деваться некуда, коль жалобно попросит. Но рубля на водку я уже давно не даю; возможно, по молодости, когда давала, это и было моей главной ошибкой; только прошла свадьба, тут родился сын, радость, блеск в глазах, казалось – вот оно счастье, живи и радуйся, пусть дорогой пивка попьёт после работы, расслабится, погуляет с сыном… И вот итог: десять лет, и человек постепенно превратился в чмо!
У меня уже нет любви; я – камень по отношению к мужу; да, к мужу, официально мы пока не разошлись. А разойдёмся – куда я пойду? Обратно к маме, в Крым? Но там нет работы, не на что достойно жить, хотя в Москве тоже нелегко, но в сто раз легче, чем на Украине. Я работаю в солидной компании, замзава склада, мне хорошо платят, денег хватает даже на репетиторов для сына – он оканчивает школу, ему поступать, жить дальше. Возможно, я скоро умру, ибо нет сил вечно жить в вонючей, прокуренной насквозь, халупе; квартирой это трудно назвать. Я-то и сплю уже долгое время на кухне – сторожу, как собака, каждый кусок. Так как долго пить и сохранять силы уже невозможно, идут годы, стареет организм ( как дьявольски алкаши живучи! ), то и муж начинает прогуливать работу, брать какие-то непонятные отпуска за свой счёт, сказываться постоянно больным, а поэтому сидеть целыми днями дома и пожирать не купленные, не заработанные им продукты!
Мать моя, когда приезжает, его бьёт; да нет, я вру, конечно, раз только ударила, когда он меня при ней сукой назвал. С другой стороны, странное дело, родная его сестра защищает, говорит, что к нему ласковей просто надо быть; понятное дело – родная, сестра ведь.
Я, правда, не знаю, что делать. Делаю то, что делаю. Одна отрада – сын. Он моё солнышко во мгле жизни! Он моя отрада, моя надежда!
Я смотрюсь в зеркало, что напротив меня. Вижу себя в женском роде. Я стройная женщина сорока с лишним лет, русая, даже симпатичная. Я понимаю, что я сплю, мой разум работает, как мужской, я понимаю, что я – это я, хотя только что рассказал психологу и другим анонимным женщинам с психическими расстройствами свою «женскую» историю. Я сплю. Я вижу женщину, но думаю, как мужчина. Тишина. Мне никто не говорит ни слова. Ведущая тренинга встаёт и выходит из комнаты. Женщины начинают вальсировать. Звучит музыка, классическая, девятнадцатого или ранее какого-то века. Я начинаю кружиться на стуле. Одна. Совсем одна. Вихорь вальса меня поднимает всё выше и выше, под хрустальное солнце, я ослеплена, меня кружит, кружит, в глазах всё белое, ярко-белое, бело-сверкающее!