Первое октября, а кузнечики ещё поют, вернее - один, одинокий кузнечик беззаботно потрескивает в зелёной, что тоже удивительно, траве. И как Крылову пришло в голову сделать стрекозу поборницей беззаботности?.. Кузнечик - вот она сама беззаботность, эмблема лета и детства, самая их абсолютная середина, непревзойдённый пик, у подошвы которого с противоположных сторон - младенчество и молочный, не в полной ещё силе тепла июнь и отрочество, перезревший, как комнатный гранат, взрослый, предшкольный, август. Впервые сегодня задумалась: а куда кузнецы прячутся на зиму? Неужели зарываются в плотную землю между травинок, а мы, зимой бегая по сугробам, наступаем им на светло-зелёные головки и ломаем их музыкальные ножки? Не верю в это и думать об этом, всё-таки, не хочу. И законы, диктуемые жизни осенью, мне не близки; хотя равной ей в умении обнаружить в заурядной зелени все мыслимые и немыслимые расцветки - нет: исчерна-изумрудный, будто только вынутый из земли самоцвет, буро-красный - цвет налитой соками брусники и малины медвежьей шкуры, карминный с нежно-зелёными прожилками -как губы престарелой красавицы, цвет кофе, не успевшего остыть в пригородной кофейне, желтоватые мелкие берёзовые листочки - как обрезки детской поделки из пересушенного, жухлого картона. Как обмолвился однажды известный литературовед Д. Святополк-Мирский о поэзии В. Брюсова: "Лучшие его стихи великолепны: пурпур и золото, худшие - полная безвкусица". Затея с круглосуточным пленэром - это "пурпур и золото" осени, но сила умирания и уничтожения (для многих живых существ - окончательных) - это чистейший вандализм, оправдания которому нет, миссис Отм.
Я бы хотела побродить по тургеневской осени из его "Записок охотника", но я - не охотник. Хотя... будь он грибником, его осенние перелески и ржаные, в октябре уже убранные, поля были бы не менее уютными и щемяще-русскими. И грибы, срезанные его острым ножом, думаю, падали бы в его новенький золотой кузов с тем же хорханьем, с которым на вечерней заре, задевая макушки его с Ермолаем картузов, вылетали из-за стволов ближайших сосен вальдшнепы... Вообще, Тургенев-художник-пейзажист - незауряднейший. Его "Рассказы" впервые попали в круг моего чтения на заре отрочества, и сейчас, спустя четверть века перелистывая их, я ловлю себя на том, что дословно помню многие предложения. Удивительно: память детская фотографическая, хотя интуитивная; у взрослого как натуры бывалой она - рассудочная, но менее крепкая, потому ребёнок по имени помнит всех детей из своей ясельной группы, а взрослому трудно припомнить имена тех, с кем он работал на прежней работе. Видимо, ребёнку труднее простить несправедливости, встреченные им однажды, взрослый способен их проигнорировать или сделать их темой своих переживаний не далее, чем до утра следующего дня. А ведь людей мы помним крепче тех, кто сделал нам в жизни зло.
А вот и свиристели - от черёмухи так и взмыли волнообразными брызгами в голубое эмалевое небо, мелькая светло-жёлтыми кантами своих серых сюртучков. Красивая птица: с изящным чёрным хохолком (побочная ветвь венценосного журавля) и голосом - один в один схожим с трелью детского серебряного свистка: та же горошинка из драгоценного металла подпрыгивает в горле, когда они переговариваются между собой, обсуждая маршрут кормёжки. Чем они в этом году питаются в древесной столовой? Вот - груши густо рассыпаны в трёхцветной (как светофор) траве, от них - тяжёлый, сладко-крупинчатый аромат - можно вместо повидла мазать на хлеб; голодным не останешься. Рябины в черте города практически нет, а вот ранеток и черёмухи - ешь от души; врагу не жаль оставить. Синицы вездесущие, весенние колокольчики, - те всё чаще заглядывают в окна: когда подвесишь кусочек сала? Эти - настоящие сибирячки, их пшеном не задобришь.
Когда прогуливаюсь с коляской, на меня и на коляску обильно сыплется паутинистая хвоя лиственниц; кажется, её можно чесать, как собачий пух, и вязать к зиме пушистые митенки. Иногда сосна бросит в тебя шишкой: сухой, крепкой, запашистой - хоть наливку из неё делай, но никогда не попадает по макушке: всегда стук слышен впереди или сразу за спиной. Черёмуха красива и зелена до глубоких заморозков, но однажды утром застаёшь в окне её будто облитый густо-жёлтой непрозрачной гуашью силуэт, и к вечеру половина её листьев, тонких и рыхлых, кучами носится за случайными ветерками.
Хороша осень лишь как транзитный вокзал: пересиживаешь на её широких, отполированных многими пассажирами скамьях, крашеных в сурик и охру, то недолгое время между двумя поездами - летом и зимой, будто едешь на зимовку к бабушке, что любима ещё с далёких молочных времён, предвкушая насыщенную приключениями и оттого весёлую зимнюю пору с лыжными походами и санными катаниями, длинными вечерними разговорами в тёплом доме и непременным горячим молоком с ложечкой мёда перед сном. Также хочется побыть казаковским Тэдди, случайно сбежавшим из циркового обоза в северную тайгу, и, откормившись малиной, орехами и корешками, найти, наконец, на границе осени и зимы безопасное, потонувшее в еловом буреломе и во мху, место под толстым слоем тёплой круглый год опавшей листвы и хвои и залечь в него надолго, пуская незаметную струйку сытого дыхания в стылый лесной полумрак... Вот таким Тэдди обязательно хочется побыть, хотя бы в самые длинные декабрьские ночи. А в январе уже - праздники, ослепительно-белое предвесеннее солнце и синие сугробы, замершие в ожидании подснежников.
Нет, осень не про меня. Позванивают прозрачные утренники, подрагивает в окне ветвь черёмухи с недоклёванными свиристелями бусинками ягод, и всё чаще хочется остаться дома: грибы уже отошли, дачные заботы стали второстепенны, двор не зовёт больше дружескими разговорами, и кошки дворовые всё реже просиживают под окнами в ожидании завтрака (обеда, ужина) - мороз не велик, а стоять не велит. Ладно, ребята, брошу вам последнюю куриную шейку - и айда, мышкуйте!.. Холодно, прозрачно-пусто и... хочется спать по-медвежьи.