Погибшей через три дня после гибели принцессы Дианы Юлии Ковалевой, выбросившейся из окна, словно Евпраксия рязанская, чтобы не достаться нашествию потребительства, посвящается
Антоха Тюнин поехал в Питер. Просто так - взял и сорвался. И не потому, что билеты были дешевые и повышение цен ожидалось, а жмот был он ещё тот, а просто защемило в груди что-то и в голове поплыло, и он полетел. Север скудной росой тоскливо омыл его взгляд. Разбитая страна плыла перед глазами. Где-то это видано. Огромные, мёртвые просторы. Грех. Позор. Опостылела ему действительность: Погано стало на душе. И не то, чтоб, как в детстве, поболело и прошло, а невидимой жабой засела в груди тоска мёртвая. Вот и Московский вокзал нарисовался, пропустив вперёд нищие пригороды с роскошными тополями. Отдохновение и величие в них чувствуется почему-то. И бедные древние постройки бараки, бараки, бараки. Питер. Площадь восстания, крест Невского с Литовским. Мелочность, суета, маргинальные бомжи. Кавказцы, таксисты, простота в галошах - нищая, короче , Россия! Старый город, унылый, мрачный, красивый. Колонны домов вдоль Мойки и Фонтанки, череда дворцов, хранящих тайны убийств и страстей великих предков. Безумие любви и подлости на болотах. Исаакий, Казанец - римские красавцы; Астория - вьетнамская мечта, Боярский на вокзале с билетом в СВ до Севастополя. Любовь зла... А дальше ели, ели, еле-еле. А в принципе, зачем печалиться, Тоха?! Она всё равно не была бы с тобой счастлива. Атак хорошая, такая правильная и порядочная с суматохой родни и парня, будущего офицера? Любовь... Как-то поздно ты начал думать, Тоха. Ведь всё, всё надоело! Тысячи километров, тайга, проза - глупость всё. Захотел и поехал! И уже в обед топтал пятой своей легендарный Невский. Литейный проспект... Встречные глаза прохожих - гениально! Пиво дешёвое, но не дороже, чем в Москве. Скупердяи кругом. Нева. Это отдельная тема. Как, впрочем, и Невский, и Зимний, и Петропавловка, и Дворцовая, и вынужденная поездка особенно. Ах, ах! Ха, ха! Нева. Огромные просторы воды. Настоящей, свежей, - не то что в столице, в этой **** судоходства. А тут синь, глубина, широта. И дух становится сильным, как взмах крыльев у чайки. Волны, отражающие небо и твои глаза, синие с белым. Как бьётся о берег финский залив в шторм, прямо в прибалтийскую гостиницу, как светится вдали Кронштадт. Метро синее. Люди голубые от любви и пьянки. И ничего нет. Хотя бывает, проскальзывает нечто.
Бегут доходяги-спортсмены, старцы и ходоки, по набережной и ты снисходительно уделяешь им внимание. Выгляну в ад мутного окна в прошлом фешенебельного дома. А рядом маразмы выгуливают своих собак и небо плюётся слюной, свободное и без комплексов, раскрепощённое.
А ведь страна вся сейчас такая, где-то окающая, где-то икающая. Везде поёт пьяная. А какой ей быть? Жизни нет. И не потому, что денег нет. Где-то они есть. Мы всегда кичились своей духовностью, нематериальной культурой, но что-то рухнуло, оборвалось; и политика, экономика завертелись во всеобщем дерьме короля-кризиса. На всё стало начхать. Хлеба и зрелищ давай! Плевать на капремонта родительских квартир, на их обелиски со звёздами на могилах, на свои судьбы и жизни стало плевать. Есть деньги, Тоха, трать их скорее - они вода. И ничего нет. Ни девушки, ни навыков к труду, ни желания жить. Она глядела принцессой. С ней эскорт сопровождения: сумки- авоськи с фруктами (бедняжка), мать бабушка и друг, чёрный свитер, голубые джинсы, алый, чуть припухлый ротик, волосы пепел и глаза, как вода в каналах твоей северной страны, серо-голубые, влажные, туманные. Ещё так горят звёзды, прорываясь сквозь тучи в холодную зимнюю ночь. Ты прекрасна! Обольстительна и прелестна! Ты не играешь со мной, ты уезжаешь. Куда, родная?! Неужели я больше никогда тебя не увижу?! Как ты ведёшь себя, о, боги! Так правильно, естественно, непринуждённо, так давно уже никто не ведёт себя здесь, на болотах. Я обожаю тебя, девочка!
Я приехал в твой город, чтобы умереть, ты же едешь куда-то жить, куда-то далеко... Скажи, куда? И я поверю, что там и есть рай... Я приехал сюда, чтобы устроить себе "спас на крови" , ты же бежишь из этого логова, молодец! А я-то думал, что нет таких девушек больше. Живи, родная, роди детей, делай счастливыми Загребаловых, Румега, Тюниных...
Я вот не смог, ты - сможешь изменить хоть чуточку этот поганый мир. Бедная моя крошка, хрупкая, - прости, что на тебя возлагаю я эту обязанность, но больше никого не вижу достойных этого. Измельчал народ, деградировал. Ты одна такая - хорошая. Я люблю тебя...
Питер гноил в душе рану. Вечная тайна, тоска и любовь. Я рвался к тебе с детства, думал, приеду в параде, а вышло...
Прогулка по рекам и каналам Петербурга на лодке при вечерней заре, на мостиках вздохи прогуливающихся. Подглядывание в проёме за старинными, чёрными от копоти, дворами. И тишина. Здесь обязательно должно что-то родиться. Не может просто такая сосредоточенность и цельность пространства быть в стороне от реальности. А может, это наш Титаник? Крушение цивилизации, жалкое гниение колосса, выброшенного штормом на отмель. Аврора... Звезда Аврора постоянно сияет в синем небе. Крейсер стоит на бетоне. Вот это исполин жизни, исполин бури и революции. Такого свежего ветра нам больше никогда не видеть.
Блёклое его зловонное подобие провожало Тюнина в обратную дорогу болотными испражнениями. Вторым движением перста в исповедальном его дорожном крестном знамением был Ярославль. Город, что мужик с бородой в лопату. Тюнин летел в перелесках к своему другу, Андрею Государеву, который имел смелость учиться в военном училище. Тот же плац, КПП, санчасть - у парня гноился мизинец. Дружеский лосиный оскал и ухмылка, будто трёх лет и не бывало вовсе, будто там, в Песках , до сих пор в палатках абитура живёт, и Тоха и Дрон вместе мытарят. Однако теперь он почти офицер, 4-й курс с гарантией жизни и карьеры. А ты? Исповедальное крестное знамение...
Узнала бы крёстная, что задумал, убила бы. Её жаль. Хорошая она девушка. Люблю её по- братски. В дни последней их встречи в июле (он гостил у них неделю), сказала она ему как-то: " Трудная она, взрослая жизнь". Она тебя и остановила, Тоха. Не смог. Потом дом. А что дом? Труды ответственности, бессмысленной теперь, как они считают. А зачем тогда его рожали?! Зачем кормили, растили?! Не увидел он смысла в жизни, не нашел. Ничто не трогает сердце, всё надоело. Устал. Хочется уснуть навсегда. Вечером тёмным пошёл на Волгу посмотреть. Нет на ней гранита, живая она, тёплая. Чёрная ночью, угрюмая. И тишина...
Москва - другое совсем дело. Реклама пошлит на проспектах: обнажённые девицы натягивают простых. Откуда такая ядрёная вошь берётся? Противно. Сексом воздух пропитан. О нем и духи, и люди, и машины, и музыка напоминает. Сволочи. Архитектура красивая, бешеная. Скорости вульгарные, слова, взгляды, жесты, причёски - всё прогрессивным попыхивает, попыхивает. Всё один же разврат **** волочится по тротуарам, подработка на рожах кислых даёт свои гнусавые объявленьица, баксы в глазах зелёных. Гниды. Есть и прелесть в улыбках лучезарных, покрытия, требующих. Но это не выход. Метро... Отдельная тема - разгильдяйская. Тёмная. Горемычная Лучинная. Милосердная требующая, жалующаяся, вонючая, роскошно открытая, лапочная, лапотная, народная, пробкообразная, страдная где-то, в чём-то отчаянная, игривая. И летят по ней в подземное царство миллионы чудаков, прожигая заветные пятирублёвые монеты. То ли ещё будет. Москва... Высотки сталинские, память о лагерных ударниках , немецких военнопленных. Кремль-игрушка. Тверская... Проституток и мужского и женского рода здесь крутится навалом. Лизать готовы всё подряд. Зелёными дорога стелена. И правильно здесь взрывают переходы. В вонючих предместьях давно уже гноится ненависть к пышной красоте садового кольца, заплевать готовы, засрать по-русски.
Стремительно падает Тоха вниз. Голова поплыла, поехала. Ни суетливая зашуганность государства, ни старомодная обшарпанность, ни ветхость и слабость души Загребаловых не прельщают Тюнина. Он - мёртвая единица. И в том красив. Он прожигает жизнь. Вернее то, что у него осталось: 1.5л Очаково, пельменей Сибирских кг и путёвку в Калугу. Вот, что ждёт его в эти сутки. У него остались два друга в Москве - атеисты (шутка). Андрюшка Матрёнов и Макс Озолиньш - сектанты бравые. МСХ - их господин. Умы и сердца в рабстве. Зато жизнь продолжается, чего не скажешь о Тюнине. Не плачь над ним, матушка родная, не кручинься, красавица крёстная, пропадёт он для вас в конце сентября, морская его заглотит пучина. Ах! А жить так хочется! Но никто не поможет. Гордость превыше всего. Она моя королева. С ней лишь я благороден, с ней и погибну, зазнавшись. Слепой! Дурак! Неудачник! Молоко кислое! Дерьмо собачье! Позор семьи. Но так бывает. Доптать землю и небо коптить нужно с пользой. А лишнего мусора всегда было много. Да и некому его убирать. Сам будешь себе дворником, Тоха? Вырубай под корень поганую гадость своей души. Ты ведь знал всегда, что не быть тебе с нею, не быть в раю. Зачем тогда слёзы? Вспомни Свету. Помнят её и герои. Сильные, жёсткие, главные. Сказануть-ляпнуть - пустое дело, но ведь в мозгу мысль, значит заела, запала дева и героям в душу. Нам остаётся повтор соизволить. Печалиться они не будут, но иногда, вдруг, да по пьяни, вспомнят в кругу аксакалов, да малолеток стращать инородных, будет потеха. Смейтесь, клиторные гады. С вами кипит, как на плитке, сердце вашего друга, героя, брата, раба и холуя. Он в поднебесье домчаться должен себе не позволить. Спит он, зарытый, в темнице, сердце бесплодно томится. Падаль ему награжденье. Вера им проклята будет. "Стоны, мольба будут - не счесть. Боль и тоска - вечной кровью. Он - бывший с вами - чужой вам. Племени сын он иного. Встань и роди благородие. Дай им понять, что ты - сила. Проклято будет забвенье. Вонь над страной заиграй. Пролито лучшее пиво. Где вы, идеи бессмертья? В час роковой покидая душу , свернувшейся крови вы уподобитесь, твари!"
Кто видел Белый Дом ночью, в его феерической подсветке, тот больше никогда не сможет спать спокойно в полнолуние. Это белый демон в ночи. Луна-бабочка порхает рядом. Летят машины на Кутузовский проспект, оставляя позади New Арбат. Убегает дорожка из под ног. Собаку-судьбу выгуливаю, дышу выхлопными. Эх! Вот бы, как в старину, по морозу, да в хоккей, и чтобы спина вся мокра от пота, а домой идти - кипеть побеждённым. А потом тёплая ванна, заботливая ласка матери, её горячие пирожки с капустой - обычное воскресное лакомство, варенье малиновое и компоту немерено посасывать из коктейльной трубочки, читая Дюма и греясь у горячей батареи. Или ранние походы за водой на родник. Вставание ни свет, ни заря, тёплые ватники, большие кирзачи, перчатки и бидоны. В любую погоду торили батькину тропу. Рысью шли цепкой. Кануло все. Мощная автотрасса
на том месте теперь стоит, гудят днями и ночами, завораживает далекими Бештау, мошуком и Там
живет моя любимая, моя ненаглядная мамочка. Что делает она теперь, в этот темный сентябрьский час? Дома ли отдыхает после напряженного трудового дня, или зажигает в клубе с новыми коллегами, героями третьего тысячелетия, блатными недоносками? Не знаю. Тысячи километров разделяют нас. Мы никогда не были ближе их друг к другу. Будто я стою на родном мне хмуром и дождливом Литейном в Питере, а ты нежишься на пляже в Сочи под пальмой, блаженствуя в эротическом экстазе.
станица ее - вещь в мозгу необъемная. Холмы, философы, рукоделы-мастера, шпана лихая, природа и страсть живая, ядреная. Работы непочатый край. Оттуда через долины желтых выгоревших полей и голубоватые тени контуров гор. КМВ лежит дорога домой...
Ночная Москва - любовь моя и грусть. Голубой и желтый океан. Воздух ясен, ясень воздушен, колышется листва тополей, шепоток ветра гуляет по тротуарам. Придет зима в эти края и опустеют улицы ночью. Лишь ветер, холодный и острый будет стелить поземку, сдувать с крыш серебристую мглу. Я лишь во снах мечтал об этом. Так я хотел быть этим пространством. Пространством, летящим домой... Через бесконечные километры АЗС, пьяных ночнушек, блок посты ДПС на трассах, под рваный шелест души. Стелится боль, притихает, мускулы, чуя родное, крепчают, мужают. Впереди ждёт путника костистая мякоть милых сердцу ягодиц, любовно усаживающихся тебе на колени, отсутствие горячей воды в кране, не уютность и необустроенность жизни. Может быть, именно это холодное и мерзкое, колючее ощущение и бросило Антона на камни?
Не знаю. Твой взгляд, тёплый и родной, душевный и нежный, так мне ласкает душу. Но я не доживу до него снова. Не дождусь, нет силы.
Вроде бы нет ничего сложного: учись, работай, заводи семью. Но нет. Так не должно быть. Чего-то нет. Любви, скорее всего, настоящей. Иллюзорная она какая-то. Приторно сладкая. Таня, Зина, Люба. Где вы, ягодки? На каком лугу зреете или, может, уже сорваны? Время - могила всему. Там, на холмах, за городом, как быстро растут гробницы, как усердно отрабатывают пузыри могильщики под синим светом фоном кавказских гор. И ничего нет. Могильная песня - песня песня песней. Душа борется, хватается за жизнь и летит, летит далеко, на юг, туда, где ей хорошо, к морю. Там в этих бархатных, барашковых, синих ковровых просторах она блаженно велась на добро, влюбленная и пьяная от радости и счастья. Не было ей там покоя, и не надо его там. А здесь все пусто, кроме него, покоя. Теперь не летит моя душа к морю, не может, рабыней стала суеты и порока, крылья подрезаны. Но я увезу тебя туда обязательно. Вот прояснится в голове и отвезу, дайте срок.
Третьим был Козельск Калужской области. Самая таинственная отчаянная поездка. 14.00. Калуга приняла его после 3,5 часов пригородных сборов суетно и неспело. Ставропольем повеяло. На автовокзале подрядился в белую "Волгу" и полетел в 3 часа пополудни в странный и злой этот далекий город. Перевалили по мосту через "Оку". И открылись просторы ему необъятные. Я раньше думал, что видел и знаю, какая она, Россия. Ан нет. Это голубая далекая даль. Могучие хвойные легкие. Дух сильный здесь. На горизонте, постельке небесной плывут., кувыркаясь и рея караваны облаков. Городок на поверку оказался мельчайшим. Разбросан и застыл в сельской причуде. Запах в воздухе исконно русский стоит - думками костров играет. Тихо вышел из машины и огляделся. Улица Чкалова шла на исход, пробегая центр, военный городок, автовокзал, пятиэтажки и уже далекие пустыри в эту глушь, напоминающую Суворовку и Новопавловск, Тюнин приехал, чтобы поставить свечу своего крещения в храме и спалить ее, как жизнь свою, дотла. Но сначала в глаза ему попался белый крашеный магазин "Люба" с амбарным замком на двери и сердце у парня ёкнуло. Люба... Ах! Люба... Проходившую мимо женщину спросил, почему закрыт магазин. "Так он уже давно закрыт," - зевнула та в ответ. Потом вышел он на рынок. Бабулька одна показала дорогу в церковь, вот и шел той дорогой. На углу у дороги две молоденькие девчушки торговали арбузами, Антон подошёл к ним для прикола. Спросил, как пройти до церкви. Та, что постарше, крашеная шатенка, с нежным и внимательным оттенком в голосе и жесте, указала дорогу, ещё улыбнулась. Понравилась ему её улыбка. Это потом он узнает, что такой вот улыбкой эта синеглазая красотка очаровывала в детстве московских судей на танцевальных конкурсах и увозила домой, в злые свои края первые призы, уводя их из-под носа у именитых противников. Он угостил ее семечками, узнал, как зовут - Олесей. И обещал вернуться за арбузом. Она поблагодарила его за семечки. Он шел в церковь и думал о ней. Бородатый поп в выходном обличье послеживал за ним с неприятною опаскою. Церковь оказалась Калужской иконы Божьей матери. В порожках пахло сразу милым сельским уютом, бабушку вспомнил. Приходские усталые, но добрые женщины всполошились его просьбе - поставить свечку. Разрешили. Но тут произошло нечто. Он не нашел ее в пакете, выронил, видимо, по дороге. Глупо улыбаясь и извиняясь, он побежал ее искать - не нашел. Прилагаясь к иконе, он так и не сформулировал свою просьбу - его вежливо попросили удалиться, так как уже закрывались. Пошел назад и нашел все-таки свечу. Метра какого-то не дошел, когда искал. Судьба. Отправился к Олесе. Как мила была она и естественна. А улыбка... Он пригласил ее вечером в кафе, назначил свидание, она обещала, что придет. И вот вечер. Полная желтая луна всплыла меж облаков. Она появилась одна... О, чудо! Запах ее волос, стук сердца в груди. Они целовались долго и страстно - всю ночь. Сначала на улице, затем в ее подъезде. Дочь офицера - она была чересчур чиста и правильна для этого мира.
Тюнин был спасен. Не знаю, надолго ли. Но это ночь... Поцелуи, клятвы, признания в любви, ласковые взгляды, теплые руки, горячие сердца. Покинул он ее на рассвете. Усталые и сонные, такие молодые и наивные, они не знали еще, что сотворили любовь. К-Я прокралась в их сердца и овладела ими. Он больше не будет думать о смерти. Она будет ждать его. Козельская дева. Ты и Дева Мария спасли меня в очередной раз от страшной глупости. Почему я так часто способен на них, заражен ими и болею? Причину надо искать в себе, в своей жизни. Депрессии, уныние, тоска - бичи мои московские. Я уезжал от тебя, и сердце мое щемило. Я люблю тебя, Алеся! Ты моя последняя надежда в жизни, трепет моей души. Дорога к тебе будет сниться мне ночами. Сосны, березы, ели, деревушки, брошенные вдоль дороги, редкие домики, луна багряная, твои глаза, улыбка. Такая красивая девушка сидела у меня на коленях и целовала меня. Я должен быть счастлив. Я обязательно к тебе еще вернусь, Алеся. Моя любовь, моя нежность с тобой в твоем злом и прекрасном городке. 15.09.00
II
Ты стоишь и с замиранием сердца смотришь в даль. Ветер ласкает твои волосы. В глазах синих-синих волнами вздымается небо. Впереди до горизонта, на сколько хватает взгляд голубая далекая даль. Туда отгоняют вагоны, перекрывая сонный переезд, скрытый в лесных ложбинках. Туда летят птицы, радуясь и любуясь речными просторами в ласковом шелесте Оки. Туда уехал и он, любимый, далеко-далеко, в Москву. Пугает ее это даль, Москва с ее золотыми башнями, бешенным ритмом жизни, скученностью, сколоченностью как-то наспех, криво, наперекосяк миллионов судеб, словно неумелый плотник, сбивший мотающийся стул. Потоки машин, людей, воды, воздуха, испражнений. Бездна.
Боится она за него, забудет, бросит, пропадет. Все может быть там... Там... Где он сейчас? Что делает? Обещал написать. Нет ничего. Страшно, холодно. Она обнимает себя руками, греется под злым ветром. Москва... Забирает сейчас все хорошее, засасывает и губит. Скольких уже горячих таких вот, отчаянных засосала. Топь... Золотая топь... Душа рвется вслед за ним, к нему. Но куда она поедет, одна, хрупкая и беззащитная? Москва пугает ее и манит, словно ночного мотылька неоновый свет. "Напиши, милый!" - молит она тебя. "Дай знать о себе". Приехал на день, спросил, где церковь, стоял, торговал с ней арбузами, угостил шоколадкой и запал в душу. Влюбилась. Да много ли ей надо. Сердце ^стосковалось по ласке, заботе, нежности. Хотелось любви, но не было бури в душе, пожара. Теперь, кажется, загорелось. И опьяненная запахом пожарищ в груди, стоит она теперь на холме и дышит неровно. Он далеко. Красивый, веселый, добрый, нежный, родной. Она не забудет теперь его глаза. Его улыбку. Зачем приезжал он в ее город? Поставить свечку в храме. Встретить ее... Остался из-за нее на ночь. Готовый на холоде до утра простоять. Как было ей хорошо с ним. Глаза и щеки горели. Сердце прыгало в груди. Сестра, подружка - все завидовали.
А теперь? Неужели все и больше ничего не будет? Она не переживет этого! Но и ехать некуда, адреса нет. Осталась от него только печатка "АКТ" - абривиатура ФИО. "Антон, где же ты, родной?!" Слезы на глаза навертываются. Ветер гонит седые облака. Березы шелестят испуганно. Город в вечной своей спячке потух, потускнел. Любовь ушла из этих мест. И только в сердце ее горячо. Будет верить, будет ждать до последнего. Потому что любит. 20.09.00
III
Три года назад, в начале сентября 1997 года в одном южном городке девочка 18 лет покончила' жизнь самоубийством. Она выпрыгнула из окна пятиэтажного общежития во двор, на асфальт, сломала себе позвоночник, руки, пробила голову. Антон присутствовал на ее похоронах. Дул холодный ( как это часто бывает в начале сентября на Кавказе), пронизывающий ветер, разрывая до синих патрахов серые полотнища туч - Людишки, неуспевшие еще отвыкнуть от знойного августовского марева, терлись друг к другу, стояли у гроба скопом, облаченные в достанутые из сундуков , пропитанные табаком и дымом кофты и свитера турецкого рынка, маячившего на горизонте у синей горы, застроенного ныне катеджами, исподтишка заглядывая в изголовье на бесхитростные и уже отошедшие спокойные мертвенно бледные, монголоидно луноликие в своем латентном прищуре девичьи черты. Руки, как косогоры, буграми ютились на груди, все остальное было благовидно закрыто. Рядом стояла мать, чуть поседевшая, не смотря на краску, от последних событий усталая, измождено-печальная женщина с лабиринтиками морщинок на лице, простая, и хоть внешне еще еле живая, внутри мертвая от потери единственной дочери. Светик была такой хорошенькой, умной, доброй, ласковой, так много ждала от нее мать, что теперь страшно было подумать, что будет дальше. Хотя думать надо было раньше... Они приехали в этот город в 1995 году, бежали из Грозного. Отца у Светланы не было с детства, он бросил мать давно. Он - чеченец, она - русская, ребенок зышел полукровный, статный, породистый, красивый, глаза чайного цвета, большие- большие, ресницы густые, взгляд нежный, внимательный, кожа смуглая, шелковистая, фигура стройная, все на месте, все при ней - есть на что посмотреть. Кавказцы ей и шагу ступить не давали. Не знали они с матерью, как от таких "женихов" отбиться. Те мечтали ее изнасиловать. Была такая группа оголтелых, ярая, озабоченная. Училась Света отлично, увлекалась химией и биологией. Из-за такого нехорошего внимания со стороны парней она, воспитанная правильно и чисто, на улицу большей частью ке ходила, подруг имела мало, вела комнатный домашний замкнутый образ жизни. Но не этого хотела ее душа. Такая богатая натура, птица гордая и величественно одинокая, она стремилась, рвалась в полет, тоска точила безумие. Мечты разрывали пространство. Горячая она была, знойная. В такие минуты жаль, что никто не видел блеска ее глаз, роскошного, блаженного, феерического. Щеки ее пылали, грудь вздымалась неистово, она ждала любви, принца, безумие страсти, а под окнами ходила лишь блатота, шаркая смазливую обувь. Кислые кривя рожи, плюясь и матерясь под забором, вынюхивая, где что плохо лежит. И он<? плакал^ глядя в ночное небо на звезды, луну, плывущую сквозь облака. Черный город дышал клубился воздухом, нежился летней прохладой, шелестел тополями ласково.
... Девять классов закончила она в Грозном. Больше не успела. В 1994 году стало совсем невыносимо терпеть беспредел, издевательства местных, и мать, предчувствуя явно недоброе, бежала с дочкой в Ставропольский Край. Тут их как будто ждали. Кое как дали им комнату в общежитии техникума. Мать, инженер нефтеперерабатывающей промышленности, еле-еле устроилась там же техничкой, дочка сама, без блата, поступила в технарь. Год проучилась, параллельно штудируясь в вечерней школе, получила хороший аттестат и поступила в гуманитарный колледж на эко^шиста. Мать не нарадовалась успехам дочурки, отдыхая уставшая после ночной смены в сыром уютном общежитском углу. Два года учебы в колледже 1995-1996, 1996-1997. Полные тайны и мрака. Не взлюбили ее в группе. Группа была блатная, издевательски смешливая, богатеньких родителей отпрыски собрались. Вредные и наглые были люди. Ни одного нормального знакомства у нее не получалось завести, хотя пыталась, унижаясь много раз. Но гордость все-таки взяла верх. Одиночество, знакомое ей не понаслышке еще с детства, распахнуло глубокие свои объятья. Дни тянулись сухие и скучные. Вечера долгие, бесконечно долгие. Если второй курс - ладно, все друг к другу только притирались, то на третий начались постоянные полные издевательства. Давайте вместе, снимем головные уборы, помянем эту девушку добрым словом, представим хоть на минутку один день из ее жизни. Мы это можем сделать, она уже нет. Итак представьте... Пусть сейчас где-то апрель-май 1997 года, город Д., утро... Света встала рано, открыла окно. Прохладный ветерок проник в комнату, ласкаясь, как котенок, по ее коже, щекам, волосам, пуская за собой ароматы набухающей листвы, запах черемухи. Ах! Блаженство. Какая прекрасная пора. Однако на душе почему-то осадок, горчит что-то. Что именно? Светик нахмурилась. Вихрем ворвались печально-депрессивные мысли, тоска вдруг стала глодать где-то в груди, под сердцем. Что случилось?! Эти проклятые мысли, которые с недавних пор мучают ее и жгут, не отпускают далеко, надолго не уходят, словно легион чертей возвращаются, множатся и гложут, живьем гложут ей душу, аж чувствуется и слышен треск разрываемой плоти. Боже! Она боится этого. И в тоже время, наркотически одурманиваясь, прыгает все дальше, все глубже, в эту безнадежную бездну. Отчаяние ее толкает. Мысли о самоубийстве. А зачем собственно жить на свете? Даже как-то смешно становится, несерьезно, самозабвенно, лихо. Действительно, зачем жить? Что ее держит здесь? Любовь? Перспектива? Дружба? Семья? Работа? Что?! Ничего... Семьи давно нет. Мать занята собой, лишний раз даже перемолвится, и то чурается, дружбы никогда не было, любви, тем более, работы и перспективы жизни нет. Они бедны, нищие, можно сказать. Появляясь в обносках на лекциях в колледже, где все разодеты, подстрижены, накрашены, напомадены, надушены и ты, как белая ворона, в одном и том же, пусть чистом и опрятном, но старом, дешевом и некрасивом; ущемлялась ее девичья гордость, ненависть к себе и протест, вызов к людям кипел в крови. Это потом Румега напишет про нее "Она бросала людям вызов, ловила встречные глаза, любовью сладостных капризов, мечтала сердце истязать..." Но тогда, весной 1997 все было иначе. Эх Тюнин, Тюнин, где ты был в те дни, о чем думал, чем занимался? Наверняка видел ее в коридорах, в аудиториях ГИПКа. Что же не остановил, не заговорил, не улыбнулся, не заглянул в глаза? Ведь ей так мало было надо. А она ждала, надеялась, что хоть кто-то... Нет! Почему кто-то? Он! Именно он, единственный , желанный, самый лучший, самый красивый, самый смелый, самый умный, самый добрый, любимый...Боже! 18 лет.. Чего хотите? Девочка одинокая, но чем дольше она была одинокой, тем красивее внутренне она становилась. Внешне ее сторонились, не накрашенную, не наштукатуренную, не облицованную. Она была чиста, естественна, проста.
Уединялась все больше, в колледже общалась только с учителями, вахтерами и техничками. Над ней смеялись. Вот так: Света умная, Света правильная. Голова ее, она и не заметила как закружилась все более от сумасшествия. Безразличие, апатия, и отчужденность стали ее господами. И никто не протянул ей руки. И на тебе, Тюнин, навсегда будет висеть этот злосчастный, грех. Ты был рядом,в сером метре, так почему-у-у?!! Ярость досадная пеной с губ слетает. Итак, утро. Мать усталая спит после ночной смены, невеститься стала, хочет повторно выскочить замуж за пожилого солидного преподавателя из техникума, он теперь на своей девятке часто ее катает по кафе и ресторанам. Жизнью в доме хоть чуть-чуть запахло. Но Свете больше нравился другой преподаватель в техникуме, философии и социологии. Энергичный, порядочный, честный. Он часто устраивал им Олимпиады, конкурсы, викторины, и Светик порой выигрывала их. Он хвалил ее,и искренне любуясь, улыбался. Но, кажется, он давно женат. А такой классный мужчина! Света сделала бодро зарядку, умылась, долго чистила зубы, смотрела на себя в зеркало, прихорашивалась без косметики, водой и улыбкой. Вот и вся косметика.-Природа брала свое. Она была хороша в свои 18 даже без сережек, помады, колец, кремов, дезодорантов и прочей "архитектурной микстурой". Глаза не красила, брови не выщипывала, все было свое, естествебнное. И этого сторонились, пренебрегали и презирали. Ну и ладно... Она гордо вздымала головУ крепко сжимала скулы и кулаки и с вызовом шла на занятия. Город смеялся и плевал енй под ноги семечную шелуху. Во дворе слонялись хулиганского вида парни, курили, матерились, отбирали деньги у слабых, смеялись. Их рэкет тоже крепко ранил ей душу, по¬хлеще обносков, косметики и насмешек, своей никудышней, никчемной судьбы. Болела душу за ранимых, за таких же как она, изгоев, униженных, бедных. Броситься готова была на защиту, себя не жалея, до беспамятства отдавалась она в такие минуты ярости, исходившей глубоко из сердца, из самых ее потаенных мест, из ген, наверное, свободных, естественных, милых, доброжелательных ко всему живому. Ах, Светик, Светик, не живут сейчас с такими генами, не рождаются. Хулиганы остановили какого-то хлопковатого школяра, вымогали у него деньги. В Свете бешенно закбилось сердце, виски застучали, в глазах туман взволокнулся. Не помня себя и не отдавая себе отчета, она, сама хрупкая и беззащитная, бросиласаь, сломя голову, на выручку этому мальчику.
- А ну, отойдите все от него - крикнула она своим альтом. Босяки от неожиданности отступили.
- Нет у него денег, чего пристали?! - она схватила его за руку и быстрыми шагами повела прочь (Л: этого общежитского двора, куда иногда залетают для "оперения" всякие прохвосты. Такая гордая и величественная она была в ту минуту, Тюнин бы влюбился, если увидел, но его тогда, черт знает, где носило.
- Тебя как зовут? - спросил парень, когда они отошли далеко. Она пришла в себя и в скромной растеренности отпустила его вспотевшую руку.
- Света-
Парень надев маску, стал петушиться, храбриться, оправдываясь в глазах девушки. Ей этого не надо было. Она лишь печально улыбнулась. Он же, выждав момент, расшаркавшись, улизнул. Она пошла на занятия. Океан холодных, насмешливых, презрительных глаз встретил, окатил ее, как обычно. Она зашла в аудиторию. Лектора еще не было, но поток- две группы экономистов уже были в сборе. Опять колкие насмешки в ее адрес со стороны прехорошеньких девушек и унизительное незамечание и пренебрежение со стороны стильных парней. О ней вспоминали и обманывали хорошим настроением когда надо было что-то списать. Сначала она верила их проснувшейся вдруг искренности и доброте душевной. Быстро разочаровалась и перестала давать списывать. И железный занавес, албанский синдром, захлопнулся, загородил ее от всех навсегда.
Но, в принципе, тогда уже немного осталось ждать... Эх, беда, беда. Она-то не ждала, а неотвратимо приближалась. Выше нее за партой уселись две хохотушки, модно одетые, шикарно накрашеные и блестящие. Они часто над ней подшучивали.
- А что, Света, белую кофточку ты постирала, да? - травя душу, спрашивали они, прекрасно зная, что у нее всего две кофточки, маминых, старых: белая и серая, которые менялись раз в неделю. Что-нибудь купить денег просто не было у бедных
чеченских беженцев. Мать горбатилась техничкой, получая гроши, денег едва хватало на питание и плату за общежитие. Какие уж там обновки? Донашивали обе
советские. А как дальше быть, вообще не знали надеялись на чудо, как все русские. Мать это чудог видела в образовании дочери, дочь сначала в принце, потом в Боге, а потом перестала верить и ждать чего-либо. Жила уже инертно, апатично.
... Света молчала, ничего не отвечая. Знали бы они, такие красивые и богатые, как она плачет
по ночам, полностью осознавая свое скромное незавидное положение. Так зачем еще травить душу.
- Свет, а туфельки твои поизносились, лучше бы в галошах пришла,- снова заржали девчонки на верхней парте.
- Свет, а, Свет, что ж ты такая нищая что ли?
У девочки наворачивались слезы. Приходил лектор, начиналась лекция, но сзади непрерывно продолжался этот мучительный и невыносимый гул обсуждения ее внешнего облика.
" Да у нее никогда парня не будет!"- резали сердце неосторожные возгласы.
"Кому она такая нужна корова?!"
"Ха-ха-ха""Простоволосая, не накрашенная, нищая, фу!"
Потом к середине занятий, о ней забывали, что было еще мучительнее для нее, так как по гороскопу она родилась львом и ощущала физически непреодолимое желание, потребность быть на слуху и навиду у всех. И, конечно, не в такой роли. Потом были семинары. Никто не готов, кроме нее. Она отвечала, распинаясь, краснея, стесняясь себя, своего вида, голоса. Преподаватель относился к ней снисходительно.
После занятий все куда-то стремились,в кафе, на природу. И главное вместе, дружно хохоча, весело заигрывая друг с другом. Ведь весна! Пора любви. И солнце яркое,и небо высокое, голубое , и зелень кругом, и запахи цветов черемухи и сирени, и сердце стучит неровно, чего-то ждет, мечтает, хочет. Но нет ничего, ничего и не будет. Будет снова вечер, теплый, народ высыпит из подъезда на улицу, будут курить, сидя на лавочках, калякать обо всем впустую, лущить семечку, и по-животному, тупо без мысли смотреть на прохожих. Она знает наизусть эти сцены. Каждый вечер одно и то же наблюдая из окна. Потом взойдет луна, и влюбленные пары будут щмыгать по аллеям парка, целуясь под липами, а на лавочки сядет дворовая молодежь, пить водку, зажимать девок, курить, играть в карты или на гитаре. А звезды будут сонно смотреть на все это с высоты прошивая но небу свои невидимые нити. Захочется куда-то улететь прочь от этого места, сердце будет рваться наружу , любви, любви будет хотеться, настоящей, чистой, светлой. Потребность быть кому-то нужной, ну хоть кому-то, ну... Взрыв эмоций, но нечего нет. Тихо все засыпают вокруг во 2-ом часу ночи. Луна провожает ее в постель. Она плачет, раздевается и закутывается с головой в одеяло. Ничего не произошло. Завтра будет таким же. Все повторится снова. И ничего не будет. Замкнутый круг. Когда- нибудь она порвет его сама (извне помощи не ждать). Ведь она - сильная личность, рождена для подвигов. Итак, барахтаясь и порхая в слизливой неге, она засыпает каждую ночь. Иногда ей снятся ее будущие дети. Двое мальчиков и девочка. Он черненький, старший, она маленькая, голубоглазая, беловолосая... Иногда в сон врывается он, любимый, тогда вообще не хочется просыпаться. Он целует ее, обнимает нежно. Ах! Какая лирика! Она смеется и любит его безумно. Грудь под одеялом так и ходит. Тогда хорошеет она в эти ночи. Просыпается счастливая напрасно. День любой разбивает мечты навсегда. Нет ни в чем защиты. Страшно так жить. Бедная Светочка! Милая моя крошка. Прости, что не помог тебе, не поддержал. До конца жизни себя корить буду за это. Не прощу себе. Вечно о тебе буду помнить, познакомившись с тобой лишь на твоих похоронах, в изголовье твое заглядывая, разрез твоих глаз запоминая. Прости, родная. Пожалуйста. Да, я хотел за тебя отомстить, но кому конкретно? Этому миру. Да! Именно он убил тебя. Сволочи. Все они сволочи! Что живут не зная о тебе, о твоей беде, до сих пор живут, влюбляются, женятся, читают газеты, смотрят телевизор, купаются, отдыхают. Сволочи! "Нет им пощады и нет им прощенья, мертвое сердце взывает к отмщенью", - сказал Румега. Тюнин с здесь полностью с ним согласен. Месть закипает в груди.
... Прошло немного времени. Наступил июнь. Бросили парашютный снежный десант снег тополя. И одним теплым, но не жарким деньком, а точнее 17.06.97 наблюдала она такую картину. Может и не наблюдала, но была жива, значит, могла наблюдать, используя теорию вероятности. Кто уж сейчас проверит, прав ли я или нет, она давно в мире ином, на холмистом кладбище в синюю гору глядит, горбы ее резные вдохновляя. Будем считать, что видела. Она не могла так уйти, его не увидев, не вдохнув в него свою правду, свою боль и отчаяние. Иначе не был бы он прав, мстя другим всей своей жизнью за хрупкие ее разбитые плечи и миловидное лицо, окутанное смертельным ядом улыбки или бледным подобием ее, там, в гробу.
... Молодой человек, ее ровесник, среднего роста с темно-русыми полукаштановыми волосами, с лицом, как потом про него скажет, аспирант Горного Университета, обещавший ему фотографию с сочинскими КВН-щиками, "представляющими власть", по крайней мере, с с правильными его чертами, в бежевой рубашке и серых в стрелку брючках попался случайно ее на глаза на пороге колледжа. Она шла с консультации, завтра должен был быть экзамен, он шел радостный после экзамена. Парень понравился Свете. Она, ничего не соображая, последовала за ним.
Он, по видимому, шел домой. В хвойной игольчатой аллее перед парадным входом в колледж, уныло выложенной плитами, фотографировалась на память веселая ватага девчат. Беззаботный шум их далеко разносился по всюду, заражая прохожих бесшабашным оптимизмом или на худой конец злобной завистью. Одна миловидная девочка в джинсовом платье сарафане с распущенными до лопаток белыми волосами с ясным завораживающим взглядом частых синих глаз окликнула его:"Тарас!". Он вхдрогнул, немного сконфузился, но подошел к ним.
- Тарас, давай сфотографируйся с нами на память, сделай девушкам одолжение, - чуть наивно и строго, требовательно вперемешку, пролепетала она. Он нехотя, или делая вид, что нехотя, согласился. Сердце Светланы, чуть было оживленное легкой симпатией к этому парню, горько обожглась о случайно брошенный в ее сторону взгляд синеглазой красавицы и омрачилось еще более от безысходности своей одинокой юности, неприметной, по-видимому, абсолютно неинтересной судьбы и внешности. Она уже ни во что не верила. Грубо смяв и бросив на землю, в нежном порыве минуту назад сорванную травинку, она угрюмо побрела домой, в эти холодные четыре стены, так подчеркивающее ее одиночество в теплый июльский день, когда сердце просило природы, ясной улыбки таких вот мальчишеских глаз и любви, любви, любви. Она шла домой и плакала всю дорогу. Да, пожалуй правы ее одногруппницы. Ее никто никогда не полюбит. Тогда зачем жить на свете? "Мама, мамочка, зачем, милая ты меня родила? Зачем?! Что я так мучилась?!" В радуге слез она возносила глаза к небу. Там, словно нарисованные, аккуратно выведенные детской старательной рукой, плыли белые-белые облака. Как она хотела стать в этот момент таким вот легким и беззаботным облаком и лететь, лететь неизвестно куда и зачем, но это и не важно, главное лететь и всю себе без остатка отдавать полету. Образ этого мальчика не покидал ее все оставшееся время. Его глаза, большие, чуть раскосые, черные, яркие, смеялись ей во снах, нежно улыбались в предутренней не.-е, ласкали взгляд в темных углах общаги, да и потом в июле и августе у двоюродной маминой сестры в Ростовской области, в деревне, куда Свету отправила на лето мать развеяться и набраться более душевных сил, все чаще замечающая за ней страшную апатию и равнодушие ко всему. Впервые девочка оказалась в деревне и не скрывая своих наивных чувств и проявлений, была вся в слезах от радости и какого-то опьяняющего разум, заставляющего забыть про все на свете, безвременного блаженства, которое сами собой, просто своим видом и запахом рождали сельские виды склонов холмов, поросших зеленью ложбин, оврагов мелководной реки - притока Дона, луговых трав и цветов? пахучих и нежных и неба голубого над головой и караванов облаков и орлов степных черными точками парящих между ними. Она ни о чем не думала. Мир замер, остановился, как перед прыжком зверь. Она собирала цветы, плела венки из ромашек, бросала их вечерами на воду, допоздна просижывала у реки, ночью подолгу глядела на звезды и тат высоко-высоко, далеко-далеко в черном антрацитовом или сиреневом временами небе среди звезд вспыхивали его глаза, яркие, влюбленные и светили ей, ей одной. Она была без ума от этих ночей. В высокой траве или в темном лесу пели сверчки и ночные птицы, воздух плыл убаюкивающе теплый, вдали загадочно блестели огни, мерцали звезды, тишина и покой и черная южная ночь, куда не кинь взгляд. В блаженстве легком и первозданном, ничего не чуя, не требуя, не прося, расплывалась опьяненная душа. Все было временным, скользким и вечным одновременно.
Но лето прошло, так же неожиданно забрав у нее то недолгое детское счастье, что вдруг пригрелось, как воробей на солнце, в ее душе и вспугнутое осенними дождями вспорхнуло и улетело вдаль. Через два года Румега напишет: "И скрипит, и плачет где-то, в небесах болотных тая, упоительное лето, птицей к югу улетая..."
1 сентября, Понедельник. Вчера еще было так жарко, а сегодня - так холодно. Все в свитерах и куртках. Светик, волнуясь, стоит со своей группой. Так по всем соскучилась - ужас! Ко всем пристает с вопросами, как они провели лето, все ехидно улыбаясь, презрительно отводят глаза.
- Ты была в деревне? - переспросил один сокурсник.
- Ну и оставалась бы в своей деревне, если там лучше,- ляпнул кто-то сзади.
И уже тише, но она все же услышала за спинами других, за шумом первой линейки, о, чуткие женские уши: "Чего тогда приплелась сюда, клуша?!"
И это был удар в самое сердце. Она вдруг явственно осознала, что все летнее - проносное - все миф, сладкая сказка, временное забытье, а жизнь вот - ненависть и злоба, насмешки и тоска, одиночество и проклятие, настоящая, холодная, страшная. Так невыносимо больно стало внутри, так защемило сердце, как никогда не щемило и не отпускала больше боль ни на час. Из груди ее вырвался стон, она отвернулась еще гордо от насмешек и, ничего не видя, не различая перед глазами, пошла прочь с линейки, с занятий. Что-то оборвалось внутри так просто и тем не менее что-то очень важное, главное (так по крайней мере подсознательно она еще чувствовала) и в то же время уже не было сил, а главное желания, екать его и поднять (которое почему-то раньше возникло, как ни странно, в суете ли, суматохе, а теперь не было, на все было наплевать. Прежде всего на учебу, на будущее, наконец, на жизнь. Ответственность за жизнь она потеряла, вот что внутри - то оборвалось. Второго ее на занятиях не было. Третьего она появилась на одну пар, пришла все-таки к Галине Ивановне, любимой своей учительнице, потом отпросилась и ушла.
Видели ее еще после обеда на рынке девчонки с ее группы, бросили ненароком вдогонку какую-то гадость, посмеялись и прошли мимо, а наутро в колледж пришла тяжелая весть, заставившая всех вздрогнуть от неожиданности своего страшного величия: Света покончила жизнь самоубийством, выбросилась из окна. Все были в шоке. Четвертого, пятого колледж собирал деньги на похороны. Галина Ивановна была в слезах. Группа заказала траурный венок в ритуале с официальной надписью, как бы за всех и за все просящей у покойной прощения: "Светику от 45-Э". И вот шестое, утро, суббота. Ветер рвет тучи и купает их в синеве. Красный гроб стоит во дворе общежития. Венки черные лентами колышутся мелко. Люди, люди, люди стоят кругом. Тихо. Мерно перешептываются, боятся порвать тишину. Галина Ивановна в черном платке, как мать поседевшая и мокрая от слез и бессонных ночей.
Рассказывает кто-то, что видели, как она сидела на подоконнике, свесив ноги. Женщина выходила из подъезда и окликнула ее: "Ай-яй-яй, Светик, упадешь. Чего сидишь так?" А когда назад шла через полчаса. Светлана распростертая в луже крови лежала на асфальте, неестественно раскинув руки и улыбаясь. О чем думала она в последнюю секунду? Бог весть. Тайна ее умерла вместе с ней. Поодаль, в толпе зевал стоял и Тюнин. Он боялся покойников, но такая трагедия девочки сильно тронула его сердце, и он не мог спокойно думать о ней. Его отец, учитель философии в колледже, тот самый, который так нравился Свете, спросил его растроенный с неровным и фальшивым тембром дрогнувшего голоса: "Что у вас говорят о ее смерти?" Антон что-то промямлил невнятно, что мол была сумашедшей, крыша поехала у девчонки, со слов чужих передавал картину.
- Да?! - сильно растроился отец.
- Значит так говорят?! Да она ведь умница была, Света. Нет! Тут что-то не так.
И долго еще с матерью в спальне переживал и вспоминал о ней. Антона тоже поражала это мысль. Он понимал причину, ощущал и себя на грани такого итога, но боялся еще незримой черты, той бездны, что отдаляет живых от мертвых, в глаза которой и заглянула девочка Света Придорожнина в свои 18 лет, бросившись от отчаяния из окна навстречу неизвестному.
IV
Тюнин знал и Загребалова, и Румега, и Клепову. С Романом он учился в школе на два класса младше, с Тарасом и Любой - в колледже в разных группах. Первый был тихим и замкнутым парнем, учился неплохо, мечтал стать военным. Румега про него написал много стихотворений со слов Антона. В 1997 году он поступил в Ярославское военное училище и уехал учиться. Больше его не видели. А к зиме пришло страшное известие - он был зверски замучен замучен курсантами и садистски убит в Ярославле. Его мать, получившая об этом известие, упала в обморок. Отец, инвалид II группы, бросив все, поехал за сыном, но в поезде у него случился сердечный приступ от тесноты и давки пассажиров. В Белгороде его госпитализировали и он умел в скорой на лежане, не приходя в сознание. Ни сына, ни отца мать не в состоянии была забрать из моргов далеких городов и они были похоронены за муниципальный счет как беспризорные через месяц после кончины. Больно было смотреть на Загребалову. Она работала библиотекарем в школе, где учились Роман и Антон, и Тюнин часто видел ее потом раздавленную судьбой, сгорбленную с заплаканными глазами. Через год она уволилась и уехала к родственникам куда-то в Хабаровский Край. Вот так закончилась их печальная история. Тарас Румега был его лучшим другом. Они познакомились на компьютерных курсах в 96-м и до 99-го очень хорошо знались. Вместе ходили на качалку, вместе играли в КВН, выступали на ежегодных "Шансах " в ГИПКе то в качестве ведущих или конферансье, так изящно вставляя шутки во время длительных пауз из-за провалов с аппаратурой. Вместе поднимали в городе комсомол. Это Тарас затащил Антона в какую-то странную ПСО КСМ, из чего Тюнин только и запомнил веселую пьянку в ДК АО "АрЗиЛ", когда они полезли в их тренажерный зал дебоширить, за что потом Румега - 2-й секретарь ГорКома вызывался на ковер в администрацию, пару-тройку прокламаций в 23-м лапшпне, где местная басота запретила им встречаться с миловидной молоденькой и наивной деревенской девчушкой, Танечкой, как ее все называли. Она, видишь ли, была уже занята каким-то Кавказцем без ее даже ведома и согласия. Был еще прада субботник 18 апреля с водкой, девчонками и с зажимом их в лесу - это Антон хорошо помнил, подхватив там трипака. Да еще на 1 мая митинг и демонстрация со знаменами, красными повязками и обилием водки на столах. В общем, за что бы ни брались комсомольцы новоиспеченные, для галочки созданные, формальные, липовые, всегда это упиралось в обильную пьянку с веселой рожей Руфата Алиева, боевого третьего секретаря по орг. Вопросам, дискотекам и поездкам по КМВ. Первым там у них был Бадажок Алексей, связан был с администрацией, с Комитетом по делам молодежи , но в эти тонкости Антон не вникал и всегда на активность Румега в общественных делах по-дружески снисходительно улыбался, моя, чудак пацан, но люблю его, как друга. Вместе в 1997 они ездили поступать в военное училище, туда, где учился некогда Загребалов, но не поступили и вернулись ни с чем обратно.
Правда, там познакомились с суворовцем Государевым, с кем позже оба вели дружескую переписку. Румега был поэтом и Антон очень любил его за блистательное знакомство с девушками, за его липовые вздохи при луне и умение слабому чувственному полу навешать такой лапшы, что многие симпатичные на фигуру девицы были ночами в его власти, чего не случалось почти никогда у Тюнина. Он безумно любил Клепову за которой ходил весь колледж, и безответно хранил свою любовь в сердце, на взаимность не претендуя. Больше у него никого не было. Однажды С Румега и Иналом, знакомым по качалке, они были на студенческой пьянке. Было это в январе 1999г. Инал зеленоглазый осетин, бесшабашный малый, особенно когда выпьет, по пьяне бывало всех приглашавший на скорый, якобы, его день рождения и обещавший проставить немеренно водки и шашлыка из кошарского барана, чего на самом деле никогда не было, пригласил их как-то к друзьям на вечеринку. Антон с Тарасом захотели развеяться. На дому у бабки, сдававшей комнаты для студентов, собрались четверо: Антон, Тарас, Инал и "хозяин", Юра, снимавший комнату у этой самой бабки, которой в ту ночь не было дома. На столе стоял самопал и тошнотворного вида солонина. Вмазали по одной на закате и уже вскоре раздавили на четверых первый пузырек. Понеслись разговоры о жизни под веселую брань и "Сектор газа". Юра беседовал с Тохой, в полуобнимку, накренясь, Инал с Тарасом что-то там зажигали. Юра разоткровенничал о своей жизни, прослезился под гр&дусом. Выяснилось, что у него еще шестеро младших братьев и сестер в деревне и мать без отца, так что вся надежда на него, Юрия. А он устал, если бы ты знал, Тоша, как он устал, замаялся так жить на свете: без цели, любви, понимания. Любил он одну девчонку, безответно и страстно, до самоотречения, а она унизила его прелядно. Больно очень на душе. А тут еще эти домашние проблемы каждый день в голове встают.
- Ведь учусь-то для чего, Тоха? - в бессильной ярости прозрения поминутно выпаливал он, - ты думаешь, чтобы потом работать, зарабатывать на семью деньги - нет! Сказка, отговорки - все это.
Чтобы уйти от действительности, убежал я от семьи, от обязанностей кормить всю эту мал- мала, которая в рот тебе смотрит, ждет, когда ты туда ей что-нибудь положишь. Надоело. И бежал. А работы я не найду, чтобы их прокормить. Нет ее ни хрена! Да и работать я не умею - вся эта учеба - туфта!
- Так как же быть? - пьяный негодовал Тюнин.
- А не знаю! - вздыхал Юра.
Они выходили во двор, освежиться и глядели на морозные синие звезды. Вдруг Юра заплакал от осознания никчемности и трудности своей жизни и не умения жить ее как надо, а лишь временщиком, меряющим все сегодняшним днем Антон его не останавливал, смотрел в сторону - у самого было погано на душе. Инал с Тарасом о чем-то ржали, опрокидывая банку с солониной и отвинчивая кран у старой бочки, на самом деле пустой, но по слухам Инала, наполненной первокласным пивом местного разлива. Их беззаботность пленяла и в тоже время пугала Тюнина. Вот как можно было так просто жить, радоваться чему-то, стоя на краю перед бездной, где ничего нет, ничего, где пустота. А ведь все это поколение стоит перед бездной и будущее его "иль пусто иль темно", как говорил поэт. Страшно, но они тм не менее смеялись и смотрели на жизнь с надеждой, с оптимизмом каким-то нездоровым, пьяным, а Тоха как не мог, не получалось, совесть не позволяла. Он знал, что жизнь трудна, очень трудна и хмурил брови. Юра - вот тот был его склада человек и плакал, давая выход эмоциям, скупым, мужским, глядя на звезды. Холодные, они мигали ему, то ярче, то тускнее сгорая в темно-синем небе, маня к себе и отталкивая ледяным светом одновременно.
... Тарас как-то рассказывал тоже о своей любви к Любе. Это отдельная история. Антон, знал, что она никого не любила, кроме далекого полувымышленного героя из Москвы, который волей проведения как-то проездом был у них в Суворовке и познакомился с ней случайно в местной церкви. Любовь с ее стороны была безумной, он - Бог весть о чем думал. Вобщем Тарас, близко друживший с Любой, решил с ней как-то покрестить, Тюнина и стали они его крестными родителями. И ведь Любочка тоже, по-своему, но любила Антона. Пусть как мать, как сестра, но ведь любила! А так даже лучше, между прочим. Тюнин горел неслыханно. Уехав в Москву учиться, он много ей писал, Беззаветно тоскуя. Она тоже ублажала его редкими письмами. Был один курьез в их отношениях. Однажды, за неделю до ее дня рождения, в Вербное воскресенье, он ставил свечку за нее в церкви. И увидел его, о ком она мечтала, молилась перед сном. Тот работал там, наряжая святые фрески к празднику Пасхи. Как он вошел, свеча, горевшая до того ровно и плавно, как никогда, вдруг вспыхнула, пламя взметнулось, вздрогнуло, огромными тенями поползло по стенам, закоптило черным дымом и воск закапал с нее, словно хрустальные слезы, быстро быстро, часто, часто. И накипь черная образовалась. Узрел в этом Антон всю ее любовь к нему, тоже, по-видимому, безответную и как крестник решил помочь. Он познакомился с ним, передал приветы из далекой Суворовки. Москвич был приятно удивлен такой встрече, пригласил на Пасху позвонить в колокола. Антон с радостью согласился. Его чарующе манил этот загадочный и ранее недоступный ему человек. Тот, кого она любила, был и для него Богом. Он и помыслить не мог, что будет так простожать ему руку, смеяться и шутить вместе о чем-то, говорить о Любе, звонить в колокола. Москвич этот, Даниил на Пасху ( день рождения Любы) был свеж, подстрижен, солидно одет. И все равно полез с Антоном на пыльную колокольню. Били они и трезвонили в колокола на-пару, перекликаясь, перешучиваясь с мощным колоколом Храма Христа Спасителя, гудевшим г.ервый раз вдалеке. Подарил он ему портрет Любы на день рождения, у него 8.05 он был. Тот ему Пасху и яиц пасхальных. Разошлись полюбовно приятелями, хоть и всю дорогу обращались на "Вы". Но Люба когда из его письма узнала об этом, взбесилась, взорвав всю гордость, подумала, что ее унижают, навязывают Даниилу. И поплыли с Кавказа злые ее пильма, что так ранили ему душу.
Думал Антон, что это супер-герой, немеренной силы, красоты, здоровья. Парень действительно был особый, но странный, проще, ближе, интересней, родней. Так и остался он в его памяти с иконой в обнимку. А потом пришло письмо от Любы...
"Здравствуй, Антон! Я знаю, я тебя обидела, знаю, что ты хотел как лучше. Сначала я была в бешенстве, столько плакала и в своих письмах хотела также сделать тебе больно, как и ты делал мне в своих. Только все это зря, потому что я люблю тебя и ты к тому же мой крестник. Сожги мои письма, в которых я ругалась на тебя зря. Все слова, что там написаны, якобы я начинаю тебя ненавидеть и все в том же духе... Это неправда. Я тебя люблю. Ты - частичка моего сердца. Ты значишь для меня больше, чем како-то тамДаниил. На самом деле я сама не знаю, как к нему отношусь и отношусь ли вообще. Солнышко, я не прошу у тебя прщения, но ты (я уверена в этом) простил мня за грубость. Все, что ни делается - делается к лучшему. Я знаю, что ты старался ради меня и спасибо тебе за это. Большое искренее спасибо тебе. Надеюсь, что это письмо не выбьет тебя из колеи. Сдавай экзамены и приежай после сессии. Я тебя очень жду. Целую тебя в обе щечки и в носик. Люба. P.S. Не злись на меня. P.p.s. Я тебя люблю, потому что...за все. Таких больше нет. Целую. "
Вот такие письма она могла писать ему из далекой Суворовки. Он был счастлив. Он был выше Даниила и сетки других горячих кавказцев, казахов, сахалинцев и прочих, прочих, процих. Ему больше не надо. И он охладел к ней. Любовь потеряла для него первозданный смысл. Равнодушие поселилось в душе. "Таких больше нет..."
...Весной 1999 года Юра повесился, Арменчик, друг Тюнина, ворвался на качалку с миндалинами под глазами и сообщил... С петли его сняла хозяйка дома, обматерила, перекрестилась. Утром он был на занятиях, отпросился и ушел... Всей гурьбой они пошли соболезновать. Вертлявая Дунька, бывшая подружка Любы с Димкой Беретовым под руку, Инал, Артем и Антон. На квартиру приежала мать Юры. Женщины разревелись. Бабка скулила, что все, вроде было хорошо, мать добивалась, что все будет плохо.Парня забрали из городского морга и увезли в родное село.Молодежь шла домой молча.Тюнин !!!!!!!!!И вырвалось у него почему-то, что и он, пожалуй когда-нибудь кончат вот так, иного не видит выхода. - Не дай Бог! - сказала Дуня.
* * *
Это было весной 1998 года, в мае месяце.На шумной перемене в колледже Тарас Румега столкнулся с Лешкой !!!!!!!!!! хорошим своим приятелем. Вместе они на Таекво - до ходили в Фок к Паку, занимались в 1997г. с Гришей и Там же и с Андрюхей. Комаровым познакомились, чья сестра Оксана была самой красивой брюнеткой в колледже. Ну и договорились на 2.05 сходить на дискотеку в город. Жара морила неимоверно, требовала пива и выход энергии, презервативы в карманах ждали использования. Вечер наступил нескромно. На площади перед зданием администрации, одетым в шубу, т.е. покрытым серым !!!!!!!! раствора, под загаженным птицами Лениным и багряной луной собралась толпа молодежи в предвкушении южной ночи. Знакомые рожи на сцене, диджеи, музыка, танцоры теже - городок маленький - деревня. В толпе танцующих, а вернее прыгающих, поживотному дрыгая конечностями. Люба в окружении Гриши Филиппова, отчаянного парня, обещавшего по приходу из армии украсть ее на кавказский манер у всех на свете, Гаврила и других физкультурников. Дунька со своей крестной в компании взрослых дебаширов, кому за 30, белая ворона в своем длинном белом платье, корявая и вертлявая как обычно. Ленка Щербакова - этот бурундучок Гагаринской улицы, каштановые волосы, темная загорелая кожа, вздернутый носик, чайные глазки - наивный девичий смешок, со своей шоблой - наркоманами, пьяными поклонниками и соседями, армейскими и мариупольскими парнями, мечтающими ее зажать в темном углу, прыщавыми подружками, коих до сих пор неудачно и тщетно пыталась она свести с молодыми и интересными. Из них одна потом будет знакомой Румега, но эта пустая и глупая история. Комаровы с незлобненькой толпой особняком в большом пруду, палестинская басота - армяне в основном, Арарат, Наврадов, Марадонна и другое быдло. Тарас и Леша купили пива и мелькали между групками танцующих. Просто смотрели, искали девчонок - не нашли, за полночь уже возвращались к Румега домой. Кто знал, знал тогда, чтс в километре от них, когда они шли мимо "Казачка", трое маньяков, которых до сих пор не нашли, насиловали, а потом зверски истязав, убили Оксану Рыжкову, девушку 19 лет, учившуюся в Пятигорске и приезжавшую на майские праздники домой. Она тоже была на той дискотеке. Друзья ее посадили в маршрутку, отправив одну на планы, где отстроили они новый дом и жила она с родителями и младшим братом. Румега учился в параллельном ей классе, лично знал по занятиям у репетитора, знакомого его отцу по шахматным баталиям.
...Потом рассказывали, что не добежала она до родного дома меньше 100 метров. За ней бежали и настигли на пустыре, рвали одежду, мяли тело, душили резинкой от трусиков, ее же, эротичных и бросили обнаженную в канаву, присыпав землей. Звери. Сволочи. Тарас не мог поверить, что эта озорная, полная силы и энергии девочка с пышными, крашеными в рыжий цвет волосами , мертва и никогда он ее не увидит. В 19 лет не представляешь себе смерть, не хочешь в неё верить.
...Хоронили её через несколько дней там же, на планах. Каково было родителям?! Уже почти взрослая дочь... И тут... Нет правды на земле! Справедливости! Каково было отцу, который нашел ее там в канаве, полузасыпанную, еще теплую, на руках принес в дом...? А? Вы об этом подумайте! И посмотрите в глаза жизни. Есть в ней смысл? Стоило ему с женой рожать ее, кормить, одевать, воспитывать, чтобы вот так вот потерять в ста метрах от дома...? Где же справедливость? Никогда не будет ответа. Вечная пустота.
...Хоронили ее солнечным майским днем. Цвела сирень. Люба играла в волейбол. Как хорошела она в эти минуты, азарта и страсти. Глаза горели, щеки пылали, легкая, легкая была. А улыбка - весна. А глаза - синее небо. А волосы - лен золотистый. И беззаботная, и наивная такая. Сама жизнь. И хотя рядом жило горе, чувствовалось в угрюмом потоке шедших на похороны с букетам черных цветов, с венками и понурыми головами. Ты была весела и игрива и улыбку у всех рожала. И понял я, что жизнь всегда права, она прекрасна.
...И бросили ей на белую грудь цветы и монеты, и прекрасные, но холодные мертвые черты слезались поливами женщины в черных платках и косынках, юноши в мстительной злобе сжимали челюсти и кулаки. Она была главной в тот день и по-видимому в своем роде счастливой, хоть и никто не знал об этом, не догадывался. Не об этом думали.
Везли на кладбище, на холмы за городом, где видна в ясную погоду, словно с полей, что пололи на практике в школе, ставшая родной ей далекая синяя гора. Туда смотрели кресты усапшей Светы, и других - других тысячи. Потом туда лягут: бабушка Тараса, Рома - водитель с налоговой, уснувший за рулем на ночной дороге и от столкновения со встречным транспортом разбивший рулем себе молодую грудь, женатую на одногрупнице Румега и другие. Сколько их еще будет - все умрут.
Золотая топь...
...В октябре 1998 Тарас пригласил Любу в фото-студию. Она охотно согласилась. Он зашел за ней. Она распустила свои рыжие волосы, была свежа и прекрасна, как никогда, и как всегда возбуждена в его компании в синем кашемировом пальто, сшитом по заказу в ателье, которое в детстве Тарас называл "Валфадэ", так подчеркивающем стройность ее хорошенькой фигуры. Дорогие духи покрывали ее загадочным нимбом, руки были в изящных перчатках. Тарасу было не по себе от такой красоты рядом. Он ведь тоже любил ее, дарил ей стихи и надеялся... Любил... Она относилась к нему как к другу. Нравился он ей и смешил ее одновременно. Чудной какой-то, но интересный. Тарасик - любовно она его называла. Мечтала с ним потанцевать на дискотеке, но он никогда не приглашал ее. И однажды, 1 апреля 1998 года, проявив свой характер, пойдя против всех, пригласила его сама. Он обнял ее нежно, у нее задрожало дыхание, сердце больно билось в висках, глаза поплыли в тумане, она глупо улыбалась, смеялась там, где совсем не смешно, неловко наступала ему на туфли и отстранилась первая, когда танец еще не закончился. Потом в каптерке у Н. вместе с О.В. напилась вина и смеялась, глядя в окно, в ночное небо, и курила дорогие сигареты, раскрасневшаяся и пьяная. Она тоже его любила. Где-то безумно, где-то холодно. Не могла к нему равнодушно относиться, хоть и пыталась не раз изменить отношение. То обожала, то ненавидела. Но этот "Тарасик" всегда был (хотела она этого или нет) частицей ее души. Он был с ней всегда. Люба это чувствовала. Даже потом, когда Тарас подолгу будет не с ней, совсем не с ней. Она никогда не плакала по-настоящему, но когда думала о нем в долгие одинокие зимние вечера или холодными ночами: укутываясь в два одеяла, то тосковала по его веселой улыбке и слезы непроизвольные, горячие, навертывались на ее ясные глаза. Была у нее на память о нем их фотография от 22.10.98. Он стоит гордый с ухмылкой глядя на фотографа, она с тактичной извиняющейся полуулыбкой держит его под руку.
... Зимой Люба приглашала его к себе домой, в Суворовку. Помнится как это было в первый раз. В начале декабря того же 98-го на лекции она показала ему свою фотографию с Даниилом, осени 97-го. Тарас назвал его джентельменом. Люба в шутку пригласила Румега на свадьбу. Она вообще любила его разыгрывать, испытывать, обманывать, наблюдая бурную открытую реакцию. Так как-то она сказала ему, что беременна и запомнила на всю жизнь ошалелый взгляд Тараса с любовью, ревностью и трагедией в блеске глаз.
... Потом он принес ей какую-то тетрадку. И она так спонтанно взяла и пригласила его к себе на выходные. И Румега видел ее родные снежные просторы, синие горы, поля, холмы, тополя, !!!!!!!! Познакомился с семьей и полюбила ими. Скучают они по шумным вечерам с его спорами и веселыми шутками, ждут еще и еще в гости, любят...
... Стоят березы в золоте над кофейней рекой, берега обрывая. Звезды глядят "ночами на черный лес. Дачные домишки, словно грибы прячутся в предрассветном дереве. Где-то собаки лают и эхо их воя несут на своих крыльях перелетные птицы, клином пронзая небо и бросая навсегда безумные те далекие края, где суждено было мне вырасти и улететь, так же, как они, в таинственную пустоту ночи.
VI
Тюнины были выходцами из Сибири, точнее из Новосибирской области. Отец и мать - работники бюджетной сферы, честными и порядочными гражданами своей страны. Однако они все больше убеждались, что потеряли ее в 1996 г. и, прослушав очередной блок новостей, твердо восклицали: "Мы - гости в своей Отчизне. Как будто не в родной стране живем".
Антон тоже в духе семьи был воспитан честным и правильным. В школе даже за это над ним издевались. Но он терпел, умел терпеть... Когда семья переехала на Кавказ, поблище к солнцу и теплу, отношения с местными у них как-то особо и не сложились. Поражала их мелочность, скупердяйство гарных ставропольцев, хитреца и гнилость их взглядов, прищуров озорных, магарычевых - шабашили сволочи, еще с советских времен, а прямо сказать - расхищали народное имущество без зазренья совести. И друг с другом общались: "Ты мне, я тебе", повсюду проталкивая, пропихивая своих, блатных и знакомых. Такое взяточничество и блат отец Антона, Николай Владимирович, не приемлил вообще и всячески пресекал, а был он до поры в местной администрации не последним человеком. Но два подряд инфаркта свалили его в пенсионеры. И он потерял нити игры. А хапуги - директора заводов, колхозов, школ, ПТУ, только развернулись - время лихое настало: приватизация. Вот и повырастали котеджи за городом, радуя глаз и сердце травя. У Тюниных, естественно, его не было.
Вся надежда, в их бедной семье, причем беднеющей с каждым годом все прогрессивнее, по мере старания родителей, была на образование детей - трех сыновей, из которых Антон - был средний и не такой как те. Он с детства от них отличался. Телевизор с семьей смотрел редко, все больше один любил бродить по лесу. Заберется так в самую чащу и воздух терпкий вдыхает, жадно ловит ртом. Странный был, меланхолик. Потому, может, так полюбился ему потом Румега, стихи которого бальзамом были для его чуткой и ранимой души. Школу Антон закончил с серебрянной медалью и три года с 1996 по 1998г. пытался поступить в ЯВВФУ - тщетно не хотело МО делать из него офицера. Тогда он поступил в местный колледж, где и познакомился с Румега, Кленовой, Бадажком,, Комаровым, Арменом Каграманяном и другими. Это были самые лучшие годы в его жизни. Он впервые почувствовал себя человеком, настоящим, полноценным. Возникло это ощущение после случайных, доброжелательных к нему взглядов Любы Кленовой, синеглазой девчонки, озорной и бесшабашной, с параллельной группы. И он за эту расположенность, естественное внимание к нему (хотя она ко всем так относилась) влюбился в нее очень сильно. Как часто бывает в жизни - такое чувство - всегда безответны. Он заказывал у Румега стихи для нее и предложил их однажды, 27.10.97. Она приняла и внимательно дома читала. На утро, серьезно глядя ему в глаза говорила: "Это же Тарас написал. Зачем ты обманываешь?" И безумная улыбка сменялась на его лице болью. Он никак не мог достучаться до ее сердца. Большее, чего он достиг за эти четыре года - это то, что она стала его крестной мамой и написала ему с десяток писем.
В 1999г. Антон поступил в один из столичных ВУЗов и уехал в Москву. Иногда ему приходили ее письма. Как ждал он их и молился на каждое. Вот их выдержки с февраля 2000г. по апрель. "Здравствуй, сынок!(Забавно звучит, правда? Но приятно, по крайней мере, для меня). Я очень по тебе соскучилась. Уже успела. Как ты там? Что поет учеба? Что-то я не наблюдаю в письме оптимистических ноток!!! Как тебя понимать? Что значит - опускаюсь, падаю, отхожу от мира, нигде себя не чувствую, нигде не востребован?" Ты меня пугаешь и очень сильно беспокоишь. ... Целую. Всегда твоя Люба"
"Почему ты проигнорировал мои переживания по поводу твоего недавнего пессимистического настроения?" Я волновалась, а ты даже не соизволил рассказать в чем была причина.. Вот ты пишешь, что стал работать зам. пред...(коммуняка несчастный) плюс будущая работа в "Макдональдсе" - где же место для личной жизни? Ты хоть с девушками общаешься? ( и не ной, что я завела старую пластинку)... Люблю и жду вестей, встреч". "Я очень по тебе скучаю и конечно люблю. Спасибо тебе за письма, они очень мне нужны, как поддержка. Не забывай, что это с твоей помощью я "побывала" в Кремле, в Успенском Соборе. Ведь так? Ты просто умница. А что там Москва? Стоит? Как она встретила весну? У нас здесь теплынь, правда сегодня под вечер дождь пошел, молния, гроза, гром гремел. Здорово. Люблю дождь, но не по той причине, по которой его любил А. С. Пушкин, а просто потому, что под шум ливня можно грустить. Искренне грустить, по-человечески, во всю душу. ... Насчет твоего вопроса (глупого вопроса) - зачем я тебя тащила в свет? - отвечаю - и буду тащить. Не забывай, что я твой духовный наставник. Люблю. Скучаю. Целую в обе щечки и носик. Твоя мама Люба. Еще раз целую."
В Москве у Антона было два друга - Андрей Матенов и Макс Озолиньш. Были они ребята веселые, христиане. Любили больше всего Христа, слыли его учениками, старались всегда и во всем подражать. Много их роилось в Москве таких. Антона тоже к себе на собрания приглашали. Но не того хотела его душа. А чего - не знал, не мог понять. С Максом он вместе работал весною в одной фирме сторожем. Частые там пьянки случались с запозднившимся персоналом - особо с Борей, помощником шефа Голубцова, и Палычем - его компаньоном австрийским. Жрали они водку ядрено. Тоха за пузырями бегал. Бывало приедет к тем их крыша - чеченец Супьян, 50 $ даст, пошлет в супермаркет, назад Тюнин несет полный пакет жрачки. Они свинячат всю ночь - девочек в офис вызывают. Вообще, отношение у Антона к Москве было необычное, сложное, многоликое. Он безумно ее ненавидел за роскошь, оторванную от жизни всей остальной России, за менталитет, за молодежь золотую, богато одетую, красиво прожигающую свою жизнь по клубам, барам и ресторанам, казино и проституткам по вызову на досуг. Ненавидел, аж злоба кипела. За всеобщий вонючий в метро запах духов от всех - потных, модных и наглых. За иномарки шикарные, пышными формами, несущиеся ночью по Садовому кольцу, за элитные дома с подцветкой, игриво переливающиеся неоном и гелием заманчивые витрины магазинов, салонов одежды, косметики, обуви, за нахальность и беззащитную веселость диджеев по радио, когда те внимали приветам прыщавой тинеджерской массы, уже с девчонками, секс-опытом, презервативами и в модных ватных куртках под Дэцла, широких штанах огромных не по размеру гриндерсах. А сами-то доходяги, хилые, рахитные, но компьютерные, хакерские, мракобесные, колбасные, стильные, хард-хаосные, кислотные, трансовые... Но и любил душевно за скромную красоту старых дворов, сиреневый взгляд улиц, просторы. Москва была для него губкой, впитывающей как моющее средство без меры всякое дерьмо, но не теряющая своих санитарных качеств. Он искал в толпе образ москвички, нарисованный ему во снах богатым воображением, не находил, обжигался о кислые, смачные рожи, покрытые желанием тела, глаза от долларов зеленые, тусклые, мутные. Хотя бывало проскальзывали идеалы в образе маленьких девочек - в них он видел великое и счастливое будущее. По крайней мере его рисовало ему больное воображение существовало в Москве множество сект. Антон сталкивался, и в подвале сидел у мунновцев и у мормонов тесты проходил и с МЦХ дело имел. Они были еще одной попыткой уйти от реальности, забыться в наркотической неге, что ты не один, а нужен кому-то, и потому особенно разрастались в больших городах, где людям друг на друга плевать в сложившейся на сегодняшний день обстановке. Потому и подбирали к себе всех убогих и слабых, словно двери церквей - юродивых. Но Антон не был слабым, не хотел быть. Гордость металась в нем птицей. С нею он летал высоко. И видел отчетливо, ясно что вся молодежь тонула, опьянялась чем-то, пытаясь забыться, уйти хоть на час от реальности. Невыносима она - реальность. Вот так вот, изо дня в день. Работа, скажите, спасет. Для чего? Где перспективы? Одного дома заработать - жизни не хватит. А семья, дети, жена, любовь... Сволочи! Ведь ничего же не будет. Так не ужели пить? Нет! Не дождетесь, гады! Хотя все равно уже стало... Летом, по окончании 1-го курса. Тюнин по путевке поехал на море. Блаженное было время, после холодной 15ти-градусной дождливой Москвы. Поехал не один - с друзьями из профкома. Солнце, пальмы, синее небо, море... Тюнин был без ума от счастья. Кормили в пансионате их фруктами сытно. Девочки длинноногие по вечерам на лавочках сидели в коротеньких шортиках, сексуальные, скучали. Для них находились богатые кавалеры. И целые ночи, гудел на пролет этот улей разврата, музыки открытых ночных кафе, баров и ресторанов под багряной обнаженной луной, вечно тоскующей и одинокой, стелившей, словно в тумане дорожку молочного цвета в чернеющем море, огромном, сливающемся с небом, холодном и страшном. Ведь там, вдали, на сотни километров вода, зияет как пасть исполина, бездна открывает тебе объятия. Страшно.
... Пошел Тоха однажды с боксером их университета, Кареном Вартановичем, в бар ночью с двумя татарками на личике и попки ничего, так пятихатку ни за что просадили. Потом всю ночь шлялись по пляжу, лапали друг дружку, смеялись - они трое и Антон один. Вечно тормозил он с девчонками. Но возврата боялся и не хотел страшно. Хотя одну полусонную от шоколадного загара москвичку чуть было не затащил к себе в номер однажды под вечер перед ужином. Возбужден был до крайности. Она отказалась. Антон усмехнулся. После моря он поехал на неделю к Любе в Гости. Но не трогала почему-то теперь сердце встреча с ней. Улыбнулась, обнялась, поцеловалась. А где же любовь, Тоха?! Перегорела внутри. Скорее хотел улизнуть от нее, да она не пускала. Ведь и заехал-то теперь не как раньше, с трепетом и страхом, а так, по привычке, чтоб не обижалась, отметиться. Да, Люба его не отпускала. В воскресенье пошла вместе с ним в церковь, ту самую, где некогда и познакомились с Даниилом. По станице за ней вслед поползли слухи, мол жениха ведет под венец - в старых девах засиделась она на Кавказе. Антон намекнул ей об этом. "Ну и что! Ты - мой любовник, пусть знают!"- гордо вскинула она голову, презрительно глядя на окрестных гречанок - старух, торгующих вдоль дороги на Черкесск картошкой и молоком, укрывшись в тени от солнца и отмахивающихся лениво от мух сорванными в густой зелени Тамлыка щедрыми лопухами. Из церкви они возвращались медленно - она раскрасневшаяся, специально выбрала окольный путь. С заминкой в голосе, пануская искусственное равнодушие, спросила про Румега: "А где крестный то наш, Тоша?"- и с выдающей все с потрохами надеждой внимательно на него посмотрела. "Почему не пишет, не едет?"
- В Сибирь они уехали, - отмахнулся Антон, поняв теперь наконец-то, что любит она его Тараса, а не Даниила и прочую отголосицу, что вот она - чистая правда, а все остальное - шелуха, прикрытие, поза. В мозгу вдруг отчаянно больно взорвался вопрос: "Ты любишь его?", но он удержался спросить и шел молча, глядя под ноги. Она, помедлив немного опять завела разговор о нем.
- А тебе что он пишет? Ведь пишет же, не отпирайся. Вы ж друзья закадычные.
- Да так, мелочи, усмехнулся Антон, специально ее раздражая.
- Тошка! - вдруг вспыхнула она. - Не трави душу! Ведь все понимаешь... - вдруг она осеклась и рукой взялась за губы.
- Что? - прямо глядя ей в глаза, спросил Тюнин. Она покраснела, ускорила шаг.
- Ты любишь его? - он не смог посмотреть ей в глаза, сам еле переводя дыхание. И откуда-то из далека, словно с того света, услышал тихое, но твердое "Да". И все небо погасло для него. Реки остановились. Рухнула и умерла надежда, которая, оказывается, еще жила в его сердце, несмотря ни
на что. А теперь все.
- Пошли быстрее! - рванул он вперед. Она тоже послушно ускорила шаг.
- Выходит, любишь? - выдавил он из себя слова по капле. Ох как больно было ему в эту
минуту.
- Не издевайся! - обрывала она его философию. Ладно. Он - взрослый и сумеет как-нибудь перетерпеть эту боль, осилить ее один. В конце концов, главное - чтобы она была счастлива, его богиня, и не важно, в принципе, с кем. И он закрыл эту тему, раз и навсегда.
VII
5.12.98 Тарас был первый раз у Любы. Она завела его в серый двор. У куста сирени стояла ее моложавая мать. Н. Н. Потом они вошли в старый, в зеленой шубе дом. Был брат Толя, бабушка, с мороза бодрый и разгоряченный, яркий и оживленный ввалил отец - И. И. Как водится, водка появилась на столе. Н. Н. хозяйничала у больших котлов с корейскими рагу, люля-кебаб, острыми блюдами казахской кухни, Люба с большой ласковой улыбкой разглядывала дорогого гостя. И. И. подливал ему водки.
... За полночь разговор летел и клубился, как дым сигаретный из косматых рук хозяина. Пришел с Тамлыка молодой учитель труда в сельской школе Олег Гурченко, простой веселый умный курчавый парень, любивший нежно Любу приносящий ей каждый раз скромные сладости. Разговор шел о Вселенной, о жизни, о смысле ее, о людях, их судьбах, дорогах. Румега ласково вразумляли, учили жизни. Он же ершился, хорохорился, как галчонок., рано выпавший из гнезда, с пеной у рта отбивался от истин, отнекивался, защищался, боролся с невиданным и страшным ему миром, в котором кипели, варились все они, кто не он, кто попадался ему на глаза. Есть он и есть этот мир и больше ничего нет, так считал поэт. Но мир этот был сильнее его, красивее, живее, интересней, ярче. Там много света, улыбок, счастья. У него лишь боль и горе, зависть и желчь, ненависть и злоба. И он желал попасть туда, раствориться в этом пространстве, но был лишь Тарасом Румега и больше ему ничего не надо. Но он не сдавался, яростные, гневные писал стихи, бросал вызов этому миру, высоко подняв голову, сжимая мертвенно скулы.
А она любовалась им, таким, чудным, не похожим ни на кого, не таким, как все, кто окружал ее в эти годы. Женихи, сахалинцы, казаки, чеченцы, армяне, греки. Сотни, тысячи косых похожих глаз, зависть ее красоте, естественной, невинной. Если бы она знала, как по ночам страшно некрасивые, прыщаво-гнойные и лохматые турчанки плевались в ее образ соленой слюной, бросали грязь в ее ясные от голубой лазури глаза, кололи иголкой куклу Любу, с ненавистной злобой смотрели вслед, когда она шла в школу 2 км туда и обратно, каждый день, бодрым своим петровским шагом (так потом Тарас его назовет), или в магазин, или в музыкальную школу.
Зависть и сглаз вечно преследовали ее в жизни. Разве могли они ставить себе до поры, что идя на занятия музыкой, будет схвачена и насильно посажена в иномарку греками. Нет, ее не изнасиловали, ангел-хранитель, а больше материнские молитвы спасли от беды, но душу поранили сильно своими дикими улыбками и грубыми руками. Отец и брат, сильные и серьезные, защищать ее на готове были всегда - штанга и гантели лежали под рукой в сарае. А потом в колледже приставания физрука, пощечина ему в гневе, Давид, даги... Частые признания в любви, предложения выйти замуж или просто стать любовницей бизнесмена. Тот обещал снять ей квартиру в центре Георгиевска, одеть красиво, модно, косметика, монииор, педикюр...
Соблазнов со всех сторон было много. Потом был Коридов. Но это скорее не любовь, а жалость к его побитой, поломанной армией и родителями (те его выгнали из дома) жизни.
Но он возомнил ее своей рабыней, стал груб, нетерпелив в ласках, требователен, ревнив. Она его бросила, т.к. дышала лишь свободой.
...Тарас спорит о чем-то с Н. Н. Уже 1 ночи, Олега проводили, И. П., Толя и бабушка легли спать, а они трое, сидят все еще на кухне, отогреваются чаем. Перед Любой летит вся ее жизнь. Талды-Курганская жара, сахалинская морская прохлада, дожди и туманы, кавминводские слезы...
- Дети всегда лучше родителей, запомни это, мальчик, - снисходительно и гордо, но по- матерински улыбается ему в глаза Н. Н. Он вспыхивает.
- Попомните меня - это поколение будет жить. Мертвое поколение!
- Почему? - искренне забавляясь его вспыльчивостью, спрашивает она.
- Потому что все что красиво, блестяще - его кумир. Москва, Америка - идол. Это болото
потопит все. Это топь. Золотая топь!
Люба глядит на него и не видит, не слышит, о чем они говорят.
- Но ведь не все! - возмущается Н. Н.
-Все.
- Мои дети не такие. Ты меня не переубедишь.
- Да я не хочу этого делать. Верьте, коли вам так спокойнее.
- Мы их воспитывали на героической тематике Нашей Родины. Они не могут быть такими. Просто не могут. Потому что и Толя, и люба знают, что важнее денег - сердце, душа. Главное - остаться человеком.
- И в нищете? - презрительно, но с уважением все кривит в усмешке Тарас губы.
- Да, и в нищете!
- А вот давайте спросим вашу дочь, чего она хочет и все станет ясно.
- Ну, давай, попробуй.
- Люба, а Люб, - ласково, но в тоже время серьезно и настойчиво зовет Румега свою любимую, на миг выводя ее из глубокой прострации.
- Чего? - зевает она, хмуря милую мордашку.
- Где ты хочешь жить?
- В Москве, в Париже, незадумываясь отвечает она.
- Вот видите! - аж встает Тарас.
- Ну и что. Красиво жить не запретишь. Можно жить красиво и все же на первое место ставить духовные ценности.
- А! - машет рукой Тарас, понимая, что Н. Н. не переубедишь.
Люба снова забывается... Потом был Даниил. Высокий, красивый, сильный, белокурый, синеглазый. Она влюбилась по уши. Тот взгляд тогда, церкви... Мороженое, прогулки, веселые его истории, темперамент, улыбка - как будто знала его 1000 лет. Милый, родной, любимый! Такое бывает раз в жизни. И она влюбилась, заболела им. А он, неделю погостив у суворовского попа Василия, уехал обратно в Москву. С концами. Были, правда, потом переписки, но они только ранили душу, терзали незаконченными фразами типа "скучаю", "помню". И тишина на 1000 км Москва... Эта гордая и яркая красавица теперь манила ее всем своим существом, упоминанием о себе. Газеты, радио, ТВ и у Любы печалится сердце. "Москва!" - вздыхает она и грустит, глядя в окно на дождь. Готова была здесь бросить все, семью, дом и убежать туда. К нему Но он не звал, а родные не отпускали. Мать незримо над ней довлела. Да и гены порядочные, благородные, совестливо останавливали от этого греха, как и от первородного. Старой девой ходила она по Суворовке. Были ее страстью разного рода кофейни, бары, дискоклубы, чтоб интимные тона подсветки, красивые молодые люди - кавалеры напротив, музыка классная, динамичная, блюда дорогие, изысканные, одежда стильная, прически модные, дизайн барменов. Это был ее наркотик. За него, за безумные ночи в клубах, отдать она готова была не осознавая, душу свою и жизнь. Брат Толя велся на сельских девчонок, по ночам пропадая где-то на хатах местных, выводя прыщи и взбивая сметану .Кирилл они с Любой еще со школы. Вино, пиво - само собой разумеется. Он и водкой баловался, родители не ведали. Вот так и жили, не пропуская ничего модного. Москва горела над ними золотой звездой, манила и бередила душу. Румега, наблюдая все это, сильно переживал.
VIII
... В конце января 2000г., в крещенские морозы в Суворовке крестили Тюнина. Он тогда приехал из Москвы на каникулы. Люба особо к нему липла. Морозное зимнее утро. Церковь на отшибе. Поп Василий, вечно суровый, правый. Крестные мать и отец стоят - Тарас и Люба, свечи держат. Больше чан воды волосы новоявленных крестников топит. Антон крестился. Не у Матренова с Озолиньш с заискивающими улыбками и не естественной радостью, а здесь, в станице счастливее он не стал. Но успокоился. Она хоть так родной ему стала. И то ладно. Синие горы летом и зимой, теплое и холодное небо, ветренный или душно мусорный. Верхний рынок в Пятигорске - вот его две поездки домой, Тюнина на каникулы. Назад провожали в ночь с улыбками и пирожками и лишь действительность скулила в сердце под стук колес. Поезд мчался в Москву, давя и разбрасывая его радости мелкие и печали, не спрашивая и не желая ничего знать, скоро, страшно скоро и ненаигранно мертво. В столице он был другим. Здесь, как нигде, его давила масса красоты и !!!!!!!!!!!. Молодость, богатство, блеск в глазах - все блистало рядом. Модные черные куртки, подстриженные затылки и виски, румянец на щеках, джинцы в обтяжку, кроссовки, у девушек длинные локоны до плеч (а вовсе не косы москвичек), остальное тело все в духах - духах, нежные бедра в джинсах, чуть перекатыващееся в вольном такте, длинные сапожки, стройнящие красивые ноги, упругие груди и ягодицы, возбуждающие все подземелья метро. Так много красивых девушек в Москве. И каждая в сумочке несет свою тайну, улыбаясь игриво или печалью застилая взгляд. Глаза голубые, сиреневые. Туман в них тонет морозного утра, пар идет водяной. На губах пухлых чувственных дневная блестит помада. Молочко для кожи, кремы для лица, дезодоранты от пота, гели, шампуни, лосьоны - все перемешалось и осточертело Антону. Он ненавидел такую красоту. Ему милее была простота. Сволочная молодость его окружала. Прелюдные засосы, зажимы, голоски либидные - лебединые. Кони да куры кругом. Проклятие на губах всему. Душные вечера в общаге. Сплошное одиночество - мрак. Лишь огни за окном да звезды. Иногда луна выйдет, насмехается. Позор! Учеба его тоже была бесперспективной. Учиться не хотелось. В армию подавно. Обрыдло все. Энергичные диджеи по радио промывали мозги. Динамит fm, Хит fin, Максимум, Европа+, Русское Радио, Радио МонтеКарло, Авторадио, Открытое радио, Love-радио, Наше радио, Радио 2000, Радио 7 на 7 холмах и прочие убивали своим оптимизмом. У вас модные туфли на бульварных прогулках с девицами, вам "Милый, любимый" - ласкают слух, телефоны, !!!!!, мобильные в карманах, работа не пыльная, офисная, воротнички накрахмаленные, самки в Камасутре в европастелях, ароматы, блюда, дегенератыблуда. Одно слово - сволочи. Противно парню было все это видеть. Наигранная любовь, жеманство и пустота. И однажды он не выдержал. Лопнуло терпение и еще что-то. Решил покончить с жизнью. Ни что уже не держало здесь, все гнало и вызывало боль. Но просто так уйти не хотелось. Решил соригинальничать - утопиться в черном море, которое так любил с детства. Задумал Антон следующее: съездить в Питер, затем в Ярославль к другу, затем в Козельск Калужской области и в Сочи, где и утонуть пьяным. Трудно было все это обдумывать, планировать неестественное, аж голова болела. Бросил учебу, запил, деньгами стал сорить немерено и через неделю после дня города московского на выходных поехал в северную столицу. Тем более была у него мечта - побывать на дворцовой площади. Увидел, прошелся по пыльному Невскому, Неву облюбовал восторженно. Чайки, сильные волны, мосты разводные, каналы, Зимний, Аврора, Петропавловка... Там познакомился с одной девчонкой, Аней. Она была мормонкой. В офисе-подвале проводила тестирование прыщавых лопухов. Листик-анкета Антона ее потряс невозмутимую. Ведь недаром некогда бросала Финансовую академию на 4 курсе, что блестяще играла в КВН, судя по афишам в подворотнях хмурых и мрачных. Его график жизни, взглядов, принципов, интересов и способностей плыл весь за 100%. Она вспыхнула
Молодой человек да ведь с таким графиком вообще невозможно жить. Он криво усмехнулся. Ни ее поздние телефоны, ни религиозная истерика гречанки. Нормы Филорес из МЦХ, ни уж тем более арбатские взносы Мунну, ничто уже не могло его спасти.
Вернулся в Москву, перекочевал и поехал в Ярославль в военное училище к Государеву. Знакомые стены встретили его пренахальненько. Тут убили Загребалова 6 лет назад. Время-то летит... Андрей с гноящимся мизинцем, душевнее раненый более, лежал забытый всеми в госпитале. Антон накупил ему фруктов, пива и прорвался через 2-й КПП. Они крепко по-братски обнялись. Задушевно сжимали друг друга улыбкой, жестко щуря глаза.
Ты сильно меня поддержал. Спасибо тебе! - провожал курсант студента в ночь.
Выступ колес и впереди бездна, лишь детство да все приятное скакало, рвалось во сне, свитер черный на боках-почках протирая. Московская ночь. Вокзалы. Глядя на все это, помните меня.
В Козельск он попал 14 сентября. На электричке до Калуги, где еще содрали с него глупый штраф бестурникетного поезда. Из Калуги на такси.
Ты что, москвич? Узнавались шофер и другие спутники, глядя на его пустое
растранжиривание денег.
Куда хоть едешь в Козельск? Зачем?
На город посмотреть... - невозмутимо и отрешенно отвечали его губы.
Глаза были далеко, в голубых лесах, бегущих за Окой у горизонта вслед за машиной, несущейся лихо по скромной дороге мимо глухих заброшенных деревень со старинными с рукодельными расписными ставнями домиками да одинокими пастушками с хворостиной в руке в унылых и пустынных полях... Алеся ему понравилась почти сразу, со второго или третьего взгляда. Он помог ей торговать арбузами без калькулятора и нормальных весов. Угостил шоколадкой. Спасибо, - мягко сказала она и улыбнулась, принимая подарок.
Кольнула его в сердце эта улыбка. Антон остался стоять рядом, переминаясь с ноги на ногу. Она про себя улыбалась.
- А где вы обычно отдыхаете после трудового дня? Девочка назвала пару-тройку кафе. Ты мне очень понравилась. Я хочу тебя куда-нибудь сводить, - просто на выдохе одном выпалил он.
Ой, как-то неожиданно, - сконфузилась она.
Понимаешь, я здесь всего лишь один вечер и больше никогда не буду, поэтому очень бы хотелось сделать тебе что-нибудь приятное. Мне понравилась твоя улыбка. Алеся посмотрела на Антона с румянцем.
- Почему последний раз? - шепнула она, невольно вздрогнув. Он неуклюже отмахнулся.
После долгих уговоров она согласилась сходить с ним в кафе, но перед этим заботливо попросила устроиться на ночь в их гостиницу, а вернее бивуак для военных, где в 24.00 парадный вход со скрипом и дисциплинарной пунктуальностью громко закрывался. Но он не стал там оформляться, остался на холоде ждать ее. В небе взошла багряная полная луна. Облака струнами шевелили ее стройность. Ветер играл лебединые песни. Она появилась сзади, в курточке, джинсах с распущенными каштановыми волосами. Они пошли в обход, по какой-то глухой однокалейке мимо Бакова поля, где в XIII веке бились насмерть козельцы с татарами.
- Здесь очень дорого! - сказала она ему перед входом в кафе. Он нежно ее втолкнул вовнутрь. Там играла музыка, они сели за столик. Антон заказал вина, шоколад, сок, салаты, себе водки 50 гр. Алеся зачарованно на него глядела, глаза расширенные не сводя. Он все рассказывал ей что-то без умолку. В час ночи они ушли оттуда. Сели на лавочку. Тюнин вдруг сильно захотел ее поцеловать. Она была так прекрасна при свете луны, чиста и невинна. Глаза, улыбка, волосы, шея... Антон наклонился к ней, она подалась к нему, но он почему-то отпрянул. Я боюсь, я сделаю сейчас глупость и ты уйдешь от меня...
Какую? - прошептала она и, не дождавшись ответа, вымолвила: "Почему ты считаешь, что это глупость?" Я хочу тебя поцеловать. Можно? Глупый! Об этом не спрашивают. И они замолчали, прикоснувшись, друг к другу. Алеся закрыла глаза но мельком увидев, что у него открытые, вспыхнула.
Почему у тебя глаза открыты? 1А ЧТО, нужно закрывать? - улыбнулся он. Она кивнула. Им стало холодно, они прошли через КПП военного городка в подъезд. Там нарисовалась ее подруга, Оксана. Вынесли остатки торта (у Олесиной мамы сегодня был день рождения), фотоальбомы, пиво. Из 30-й квартиры вылезла пьяная рожа сожителя и полюбовника сестры Алеси - Ирины, работающего лимитчика где-то в Подмосковье.
- Смотри, не обижай Олесю! - пропыхтел он под раскрасневшийся взгляд девушки.
Антон ненароком спросил подружек про Москву, выяснил, что они были один раз там. "Ну и как?" - поинтересовался.
- Не понравилась нам Москва. - за двоих ответила Олеся и нежно на него посмотрела. - Ладно, оставляю вас одних, вздохнула подружка.
Олеся кивнула ей благодарно. Все плыло у нее в глазах, как в тумане. Она села к Антону на колени. И снова он прильнул к ее губам, к настойчивому, горячему рту. Обхватив губами язык, влажно- его облизывая, обнимал ее покрепче. Ночь морозная за окном клубилась. Она льнула к нему, шептала "Любимый", он говорил о будущем. В 6 часов поцеловал последний раз, ниспавшую сутки, и ушел в начинающий брезжить рассвет.
Москва его встречала тучами и дождем. На душе было грустно и тоскливо. Захотелось бросить и ее от слабоволия и уехать все-таки в Сочи... Но что-то держало. Может быть, чьи-то. молитвы, а может презрения к немужскому своему поведению. Он засыпал уставший и видел ее во сне.
22.10.00 КОНЕЦ.