НЕЧТО СВОЁ, ПОТАЁНОЕ
Асфальт, омытый дождём, блестел, и фонарный свет растекался в нём лунными дорожками. Выгружались из автобуса ночью, возле бульвара, в начале какого светлел памятник Ленину, крашенный серебрянкой; и толпа вокруг быстро рассосалась, ибо все прибыли домой, а они с женой стояли, не зная пути в гостиницу, где, учитывая крохотность городка, их ждали, ждали… Спросили у таксистов, группировавшихся возле жестяных, рифлёных построек. Оказалось – рядом. Полыхало огнями кафе, а дверь гостиницы забухла, открыл с трудом; в холле первого этажа кадки с растеньями были многочисленны, а лестница – естественно – скрипела. Их действительно ждали – служащая открывала все номера, показывала; остановились в четырёхместном – единственные гости в городке на сейчас. Дощатый пол был неровен, инструкция, висевшая у двери, пожелтела, а окно, открывшееся с трудом, представило три берёзы – очень яркие в ночи…. Старая, советская гостиница отдавала чем-то зощенковским, и вместе мила была сердцу, мила.
Утром, напившись чаю, бродили по городку. – Это бульвар? – Ну да. – Тут выгружались ночью? – Точно. -Многоярусные клумбы посредине напоминают торты на грандиозной свадьбе. Черно мерцает пруд. Купол на земле тускло поблескивает у нововозводимой церкви; а церковь действующая уж очень напоминает простой частный дом – и закрыты она, закрыта… Во дворе в траве прыгают серые лягушата, и крохотное озерцо переливает золотистыми, летними оттенками. Ради них открыли краеведческий музей при школа: обилие фотографий, чучела животных и птиц, немецкие каски – много всего банально-знакомого, советского, и женщина – маленькая, подвижная – говорит охотно, легко…
Вечером в номере муж пил водку и читал стихи, а утром уехали, и лентой мелькали леса, и каждый увозил нечто своё, потаённое…
ГУСТЕЕТ ТИШИНА, ТЕМНОТА
Меж дач, в сумерках пепельно-розоватых идут к ларьку – единственному на весь массив. – Закрыт, - говорит один обречённо. – Узнать бы, кто тут гонит, - говорит другой. Стеклянное дребезжанье слышно, и дедок – крепкий и сухощавый – выныривает на стареньком мотороллере из-за поворота. За мотороллером – четырёхколёсный, объёмный прицеп. – Отец, - останавливает один, и, понижая голос, спрашивает: А кто тут гонит, а? – Старик понимающе мигает – Да никто, вроде. – Так что ж, взять в такое время ничего нельзя? – Ну это на станции только – километра 2-3. – Отец, не подвезёшь, а? – Ну, лезьте. – Забираются в прицеп. Ехать тряско, забавно.
-А ты уверен, что не виноват перед ней?
-Нет. Точно. – Отвечает второй.
Медленно растворяются в междачном пространстве, в сумерках.
Густеет тишина, темнота…
В МЕТРО
Водовороты людей пестры.
Метро.
Двое напротив меня – много матерящиеся, кажется, сидевшие.
-Ща спать ложиться уже бесполезно.
-Ну да. Консервы взяли?
-А то.
Хочется спросить: думают ли о смерти? Рука одного из них с кляксой татуировки напротив моих глаз.
Тётка-провинциалка с телегой, сложенной криво, охает:
-Анечка, Анечка, отойди от двери, вдруг место уступят.
Дочка - с фарфорово-детским лицом - прижимает к себе младенца.
Татарин – не то башкир – мучает смартфон.
Кто-то кричит в мобильный.
Лава людская.
Каша жизни.
Черпай ложкой наблюдений.
ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ
-Мол, жизнь не кончается – в 46 лет, - улыбнулась начальница подруге.
Ему, 20-тилетнему этот возраст казался…
46 ему будет через год… Начальницу хоронили на пригородном кладбище, и розоватые сосны вонзались в синее-синее, жаркое, отцеженное маревом небо… Она прожила 66.
ДЕНЬ ПОМЕРК
Из электронного письма не понял, что должен был забрать весь пакет с журналами, и отдать девушке-автору её экземпляры. Контакты с миром затруднены. Он поэт. Он долго бродил по перрону, приехав заранее, воображал почему-то, как катит в поезде, глядит с верхней полки на пёстрые ленты пейзажей, потом идёт по узкому коридору, по вытоптанному ковру в тамбур, курить…
Поезд пришёл. Проводник был толстолиц, неприятен, долго ждать пришлось, пока все выгрузятся. Забрал свои журналы и ушёл, написал редактору, поблагодарил, и когда тот ответил, и в письме спрашивал отдал ли он свёрток девушке, дёрнулось что-то в душе, неприятно стало: сидит, ждёт, а я… Извинялся, писал, что не поняли друг друга… День всё равно померк.
ЛИСТКИ, НЕНУЖНЫЕ НИКОМУ
Англичанка-интеллектуалка составляла список англо-американских книг, какие стоит прочесть. Список увеличивался, жадно тянул щупальцы к детским мозгам; одного из детей – пожирателя книг, заменивших жизнь – попросила поглядеть. Первым делом он энергично вычеркнул Улисса – где же взять в Союзе? Потом добавил кое-что… И потом листки с чёткой машинописью висели на деревянных рёбрах специальных вешалок на стенах – ненужные никому…
УТРО СЕНТЯБРЯ
Лохматая такса нечто вынюхивает на детской площадке, где пёстрые горки, качели, карусели и уютные жёлтые скамейки. Тыл гаражных боксов и ограда, за которой зеленеют кусты, ограничивают пространство площадки.
-Мальва, ты куда? – женский голос. – Ну-ка вернись…
Такса с лаем кидается за длинным гражданином. Он оборачивается на лай.
-Ну-ка, - и на волнах женского голоса покачивается недовольство. – Не отвлекай от себя вниманья…
Такса ныряет в проход меж кустами.
Гражданин продолжает путь.
Утро сентября играет жемчужным воздухом.
ЖЁЛТЫЙ ЦВЕТ
-С чем у тебя ассоциируется жёлтый цвет?
-О, со многим.
-Но всё же?
Мерно выбирая детали из густой вязи ассоциаций, муж говорил: С песком. С церковной парчой. С рекой, взблескивающей на солнце такой же парчою. Со старинными дукатами и дублонами. С византийской осенней листвой.
-Ох, как много, - всплеснула руками жена.
-Это разве много, - молвил он, мерно погружаясь в глуби собственного мировосприятья…
СОБАЧКА И МЯЧ
Китайская собачка бегает по пустой спортплощадке, играя с мячом. Как она с ним играет! – подбрасывает носом, ловит на холку, перекатывается, гоняет лапками! Какие виртуозные пассы себе же! Сколько захлёста и восторга! Собачка, кажется, улыбается и напевает даже…
Хозяин глядит с умилением, стоя у бортиков.
КРАТКОСТОРИИ
Краткостории проходят по траектории памяти, высекая падучие зеленоватые звёзды-искры – как из-под пантографа трамвая. Жизнь идёт, конечно – что ей ещё делать? Краткостории заполняют мозг, увеличиваются в объёмах, взлетают, как воздушные шары – но не взять, никогда не взять в руку никакую из них.
Настоящие ли они?
Или это ложные мерцанья?
Попыткой найти ответ всё и заканчивается, ибо ответ… почти всегда условен, как мир сумасшедшего…
НУ ХОТЬ ЧУТЬ-ЧУТЬ
Автобусы, рафики вдоль прудов, мерцающих туго, золотисто; аппаратура, шнуры, еда, белые щиты, сложные лампы… - Какой типаж! – Ну-ну, в кадр его. И – подхватили, закружили, объясняют нечто, суют в руки листки сценария, снимают уже, нечто говорит, изображает…
Да нет, просто гуляет в лесопарке, любуется осенью, и мечтает, мечтает, чтоб жизнь его изменилась, стала чуть ярче, ну хоть чуть-чуть…
УЗНАЮТ МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ
-Позвала его покурить, а он говорит – Разве женщины курят?
-Ха-ха…
Милый, наивный, домашний, уютный новый сотрудник. Библиотечным женщинам нравится – хочется опекать. Читает, поправляя очки, серьёзен донельзя, но курит, курит. Охотно отвечая на вопросы, сам их не задаёт, и, кажется, что книги интересуют больше, нежели жизнь…
Какой расплав, стиховая лава бушуют в душе, узнают много лет спустя, когда станет печататься…
ТАКСИСТ И СТИХИ
Спешила, подняла руку – остановила частника. Ехать не долго было, не долго.
-А вы как ко стихам?.. – вдруг спросил седоватый, краснолицый мужичок.
-У меня муж – литератор, - ответила. – Так, что со стихами дружу.
-А я вот сочиняю.
И завёл длинный, белый стих – о Христе, о церкви.
А она стала думать о муже, о том, как он выпадает из яви – в писанину, как называет; как вскакивает ночью, и, чтоб не будить её, бежит на кухню: писать; как мучат его строки и строфы, и – отсутствие – несмотря на публикации – признания.
-А мне славу сулили, - говорил шофёр, закончив читать.
Город – разностью пёстрой – валился в окна.
ЯЩЕРИЦЫН
Его фамилия Ящерицын. Жёстко-мосластая, будто перекусываешь хрящ. Кожистая, шероховатая. Тяжёлая фамилия. Странная. И отношение к ней у него специфическое – будто нечто живое, тёплое втиснуто в тугую кожу, в шкуру, заставляющую быть вёртким, изгибистым. Иногда ему кажется, что у него есть хвост. Иногда он греется на солнце и чувствует себя ящерицей… долго жившей, усталой. Он не может ответить – состоялась ли его жизнь.
НЕЖНЫЕ КАРТИНКИ
…как на ладони, улыбаясь, наклонившись подарила ему замечательную машинку, - первую в череде будущей коллекции, трудно добытую в условиях Союза - и глаза его загорелись нежно, и губы кругло пузырились благодарностью…
Взрослый сын заходит редко-редко,
И мать, старуха – маленькая, сморщенная – всё перебирает картинки в памяти – такие добрые, нежные…
ВЫХОД ИЗ ТОРГОВОГО ВАВИЛОНА
Тираннозавр у входа сделан славно – можно рассмотреть его с эскалатора, тянущего тебя в водоворот товаров. Гектары стекла – и гектары же товаров, и блестит всё, переливается, играет. – Хочешь мороженого? – Ага. – А какого? – Поди, выбери! Тётки сидят в ряд – маникюрный зал. С катка с искуственным покрытием летят, пластаются голоса. Рестораны мигают огнями, но во главе угла – товар – непобедимый, неизбывный, разнообразный. Кончатся ли километры коридоров? Эскалаторы везут вниз, и сады расцветают там: всё для сада, что пожелаете, а дальше этажи строительного скарба, и змеи шнуров тянутся к блестящим деталькам.
Но…куда же выйдешь из торгового Вавилона? Что за скверик с портретами смутно знакомых стариков? И как серо, серо одеты люди, и постройки не те…
На щитах газеты. И читаешь с ужасом Правду с рапортами, отчётами, передовицами; и попытка кинуться к спасительному торговому Вавилону безнадёжна, ибо нету его: растворился, зыбким маревом стал…
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Арка, под какую улетают трамваи; грубая каменная кладка, острые швы…
Он думал, думал… Он думал напряжённо – чувствует ли человек свой последний день. По узкому бордюру, что тянется вдоль арки, ходят люди, ходят, не предполагая, что рискуют… Шёл, погружённый в себя, шёл, ничего не слыша.
Зеркало трамвая пробило ему затылок, и даже боли не было – только смерть.
Не узнал, чувствует ли человек, что день его последний…
ПОХОРОНЫ
Распорядитель похорон, стоя в узком перешейке между оградами, протягивал каждому лопату – По три горсточки, - говорил. Все проходили, кидали; дробно стукали комья о крышку…Машины несутся, пестреет лента движенья, и тополя, обрамляющие улицу, мерно, согласно осеннему распорядку, меняют окрас… Картины проносятся в голове, мелькают обрывистыми облаками – без связи с покойным… На кладбище высоченные, розоватые, корабельные сосны будто указуют вектор движенья душе, и непроизвольно – а в голове щемяще-звенящая пустота – читаешь надписи на различных плитах, силясь представить чужие, чужие жизни. Долго ехали в ритуальном автобусе, летняя жара прокалила машину, и город валился разностью за стеклом, переливался пестроцветьем красок. Двор морга был – каменный мешок, асфальт неровен, местами разбит, и затоптанный окурок валялся у открытого поминального зала. Обратный порядок в голове: ретроспекция похорон.
Комья желтоватой земли с попадающимися камешками стучат…Отстучали…пора назад тропками витыми, зигзагами, между могил, к автобусу, возле которого курит толстый, короткопалый водитель. Пора назад – к жизни, прорехи в которой образуют смерти родных; к жизни живой, шевелящейся, дразнящей извечной тайной…
ЗДОРОВО ПОЛУЧИЛОСЬ
Старый белый щит, грубо сколоченный из досок стоял у груши на даче, и в него братья кидали ножи – иногда по нескольку часов кряду. За грушей криво теснились хитро переплетённые вишнёвые ветви. Попадать получалось редко, в основном ножи стукались толстыми ручками, падали на землю, но иногда вонзались, и тогда братья радовались, хлопали в ладоши, кричали. Один раз нож, причудливо изогнув траекторию полёта, ударился о щит ручкой, отскочил, и, провернув короткий зигзаг, вонзился в крупную вишнёвую ветку. Сложный зигзаг, точно повторённый в сознанье, подарил ощущение счастье. Брат глянул на другого.
-Видел, - коротко ответил тот. – Здорово получилось.
ВЯЗЬ АССОЦИАЦИЙ
Ветер горбатит волглую осеннюю траву, но ласково, не муча. Телебашня – которую поэт описывал столько раз, сколько Хокусай изображал Фудзияму – окутана туманом, и толстый ствол её виден наполовину.
Вдруг вспомнится долгое сиденье в католическом храме Москвы – внутри огромного пространства, где нравятся скамьи и коричневые раковины исповедален, но главное – объём воздуха, пронизанный световым естеством веры; и ты вслушиваешься, стараешься вчувствоваться в пульсацию большого собора…
Причудливо вяжутся ассоциации – не насилуешь их, но даёшь свободу развитья, глядя, как ветер горбатит осеннюю траву, думая о зиме…
РАЗГОВОР С ОТЦОМ
-Па, а что ты думаешь о смерти?
Книга, которую ставил на полку дрогнула в отцовских руках.
-Ну, сынок, о чём ты? Ты только начал жить, и в мире столько интересного, а ты о смерти.
Сын рисовал, сидя на диване, положив лист бумаги на толстый том.
-Па, а мне не даёт она покоя. Помнишь я болел три недели назад, и была высокая температура, и я лежал на диване и вдруг ощутил провал в багровую пустоту. И как-то сдавило: где же буду я, когда меня не будет?
Отец поставил книгу на полку и повернулся к сыну.
-Ну, сынок, к сожаленью, нам не положено этого знать.
-Кем не положено?
-Природой, её законами.
-Да? Но это так несправедливо. Как же – жил, жил, и вдруг умер? И зачем так всё…
-Может быть, там есть другая жизнь.
-А ты не знаешь?
-Нет. Не знаю.
Отец тогда, в детстве казался всеведающим.
Советское детство стучится в окно памяти. Отец, отец – отчего ты умер так рано? Отчего не отвечаешь, где ты теперь? Как ты?
НИЧТО НЕ СОЗРЕВАЕТ РАНЬШЕ ВРЕМЕНИ
Для пропаганды благих идей создано министерство: штат его раздут, клерки острят над мудрецами, чьи серебряные, длинные бороды и морщинистые лица свидетельствуют скорее о маразме, нежели о высотах мысли… - Э, милейший, - вечно забывающий имена начальник отдела щёлкает пальцами – как работает этот зверёк? – Он указывает на мышку. Помощник – матерясь про себя – невесть в который раз объясняет.
Толстые тома типография на первом этаже еле успевает печатать, гроздья брошюр вызревают быстро, и симпозиум следует за симпозиумом, конференция за конференцией.
-Господа, господа, мы должны работать над формой, наши идеи должны быть доступны…
Один толкает другого – Он глуп вообще, - шепчет, - какие идеи? У него их сроду не было.
Пародия на пародию. Тина амбиций и жажда повернуть в свою сторону денежные потоки.
Ничто не созревает раньше времени.
КИНО
-Нет, нет – всё не годится, - кричит режиссёр, и оператор замирает за камерой, а помощник его, чертыхнувшись, закуривает.
-Что не годится? – недовольно вздрагивает главный герой.
-Сюжетная линия провисает. Нужен иной ход.
Путаница проводов, аппаратуры, судеб, надежд, предвидений…Исполнитель главной роли требует себе кофе с коньком – может позволить.
-Нужно из нашего времени, - фантазирует режиссёр, - через картину, вокруг которой строится игра, перебросить его в восемнадцатый век…
-Я что – буду бегать в парике и камзоле? – хмыкает актёр, закуривая.
Громоздимая реальность.
Без надобности умножаемые сущности.
ОПАЛОВЫЙ КАНАЛ
Это был красивый канал – опаловое его мерцанье вывело нумизмата в Средневековье. Мощённая, кривая улица разливалась базаром; пышноодеянный некто проехал на лошади в богатой, разноцветной сбруе; надо всем миром царил высотою игольчатой готики собор…Нумизмат узнал россыпи немецкой речи…
Вечером, выкладывая на сайте сканы сияющих талеров, он получал восторженные письма-вопросы: откуда? Где можно взять в таком сохране?..
Привычно стало ему пользоваться сияющим этим каналом, он научился понимать все оттенки старого немецкого, узнал, как и где можно доставать только что отчеканенные, сверкающие, ирреально прекрасные монеты, вызывающие восторг и зависть, как можно получать их прямо из мастерской, как ловко сменять горстку мелочи на необходимое… Только чувства не увеличить этой фантастикой, увы…
У НАС, В ВИЗАНТИИ
Чай крепкозаваренный, карминный разливал седобородый, мудроглазый хозяин – разливал, не спеша; варенье тянулось с ложки упоительной сладкой лентой… Гость глядел в окно – на двухъярусную старинную церковь, на щербатый асфальт кривого переулка…
-Мы, ромейцы, - сказал хозяин, сделав шумный глоток, - слишком уповаем на вечность нашей империи. Но боюсь, что вечность мы перепутали с ветхостью…
Купола видны из окон – разнообразные, цветные… Цирки видны, аэропорты, шоссе, гигантские небоскрёбы, и замшелые глыбы крепостей, и причудливые сети тёмных переулков…
-Суть не в том, что есть – отвечал гость, аккуратно вынув изо рта абрикосовую косточку, - а в том, что грядёт. Суть – во всемирной предстоящей Византии духа.
Переулок, частью видимый из окна, был крив и щербат, но старинная, двухъярусная, красная церковь – красива.
ГНОМЫ
Из глины лепили во дворе гномов – бородатые, жизнерадостные мужики; лепили, травя байки, покуривая, делая перерыв, чтобы попить кефира и зажевать его белым хлебом… И возникали они – гномы – низенькие, пузатые, забавные, двое сидели на скамеечке, и один нашёптывал в ухо другому весёленький анекдот; ещё один, задрав голову в колпачке, глядел на небо, скрытое суммой тополиных ветвей…Потом мужики красили гномов – и радуга
нежно распускалась во дворе, тихо преобразуя его неожиданным счастьем…