Корбеник. Из книги Монсальват

                Пролог.

- Что...
Из сна меня вытолкнула - в буквальном смысле - лапа грифона, на которой я до той поры блаженно почивал. Признаться, подобной бесцеремонности я от Иратуса не ожидал. Приготовившись дать своевольному зверю внушительную отповедь о том, что не полагается благороднейшему животному столь нелюбезно вырывать из объятий Морфея (которые, за неимением иных объятий, весьма желательны в столь раннее время суток) пусть и не столь благородного, но всё же рыцаря, да ещё и собственного всадника. Но только лишь я приготовился к подобной пространной тираде, как обнаружил, что разговаривать мне, собственно, не с кем - Иратус исчез.
- Придётся подражать Иакову, - пробормотал я, зевая, пытаясь пристроить голову на близлежащий камень, благо, в чём в чём, а в камнях здесь недостатка явно не ощущалось. - Глядишь, и Лестница приснится...
Однако раздавшийся жуткий вопль однозначно не мог принадлежать ангелам с Лестницы Иакова, и я мгновенно вскочил, схватившись за меч.
Перемахнув через ручей, я побежал на повторившийся крик, вслед за которым раздался гневный рык моего грифона. Обогнув похожий на контрфорс отрог скалы, я успел заметить извивающийся под лапой грифона толстый змеиный хвост и бьющие по земле короткие кожистые крылья, как Иратус предупреждающе рыкнул, и я, став, как вкопанный, закрыл лицо плащом.
Позади меня уже звучал бег других рыцарей, и я поспешил остановить их:
- Не подходите! Здесь василиск!
По короткому рыку Иратуса я понял, что сейчас последует мощнейший удар лапой, после которого охотникам за кровью василиска пришлось бы собирать её со всего склона. Но тут...
- Помогите мне! Уберите от меня эту бестию!!
Я отбросил скрывающий взгляд плащ и увидел, как Иратус в недоумении отпрянул от лежавшего на земле человека в чёрном камзоле, в то время как василиск исчез, словно бы его и не было.
- Колдун! - пробормотал я, решительно направившись к человеку в камзоле.
- Сожалею, что Иратус не успел вас придушить в обличье василиска, - хмуро сказал я, став над отдувающимся колдуном.
- Впрочем, не знаю, будет ли теперь ваша участь, господин чернокнижник, более завидной! - раздался за моей спиной громоподобный голос, который мог бы принадлежать грифону, если бы грифоны умели разговаривать.
- Доброе утро, сир! - приветствовал я короля.
Кивнув мне, подошедший взмахом руки повелел грифону отойти, а колдуну - подняться. Впрочем, Иратус и без того уже посторонился, равно как и я - где бы ни появлялся Жан де Бриенн, казалось, он занимал собой всё пространство вокруг, но в то же время величие этого человека внушало другим отнюдь не подавленность или страх, а лишь глубокое почтение.
- Кто вы такой? - король пристально разглядывал стряхивающего пыль с богато расшитого камзола колдуна.
Учтиво поклонившись в манере XVI-го века, тот гордо ответствовал:
- К вашим услугам - Джон Ди, баронет Глэдхилл!
- Кого только сюда не заносит, - развёл руками один из оруженосцев. - Я думал, у таких свой эон.
- Куда им деться? - хмыкнул другой. - Поистине, Средние века - середина времён...
- Что ж, баронет, - усмехнулся де Бриенн, - какие же ваши планы расстроил наш бдительный страж? Для чего вы пробирались в наш лагерь обернувшись василиском?
- Возможно, это было моей ошибкой, - кивнул, не смущаясь, Ди, - пожалуй, нужно было сразу идти в человеческом обличье. А планы мои просты - я хочу помочь вам в борьбе против императора.
- Что?! - после секундной паузы Жан де Бриенн расхохотался от души. - Верно ли я понимаю, что речь идёт о Фридрихе Втором Штауфене, в настоящее время осаждающем Корбеник?
- Всё верно, сир, - баронет, оскорбившийся смехом короля, поджал тонкие губы.
- Колдун вдруг решил пойти против того, под чьими знамёнами помимо нечестивого рыцарства объединились и полчища демонов?! Да это чушь, уважаемый баронет! И пока я не получу от вас весомого аргумента, объясняющего, отчего бы вдруг подобное могло произойти, я буду считать вас вражеским лазутчиком!
Но Джон Ди не отвёл взгляд от прямого увесистого взора короля. И этот взгляд сказал де Бриенну, что чернокнижник не лжёт.
- Ну? - уже спокойно спросил король. - Так каковы же мотивы ваших действий?
- Целью императора является Святой Грааль. Я не могу допустить этого. Я должен ему помешать!
Разговор продолжился в королевском шатре, в который я также был приглашён как свидетель произошедшего.
Помимо Жана де Бриенна и меня (и, само собой разумеется, Джона Ди) при разговоре присутствовали несколько советников короля, среди которых наибольшим уважением пользовался кардинал Робер де Курсон - тот самый, который был вместе со злосчастным Пелагием (катастрофические решения коего он не смог в своё время отменить из-за преждевременной смерти, о которой порадели тёмные силы) послан папой к осаждавшим Дамиетту крестоносцам во время Пятого похода.
- Как можем мы принимать в свои ряды этого человека? - вопрошал с походного кресла Жан де Бриенн, обводя присутствующих огненным взглядом. - Мы не можем идти с ним одним путём. Орлы непрестанно ведут борьбу со змеями, грифоны неизменно враждуют с василисками, гаруды - извечные враги наг. Вот, покажите-ка нам, баронет, - усмехнулся де Бриенн, - как вы обращаетесь в грифона.
Джон Ди насупился.
- Я не могу этого сделать, - проговорил он сквозь зубы.
- Вот-вот, - довольно кивнул король. - А, между тем, вы успешно можете оборачиваться василиском, чему есть свидетели... Можно быть либо грифоном, либо василиском, либо гарудой, либо - нагой, но нельзя быть и тем и другим одновременно.
- Мой путь - иной, нежели ваш, - вскинул голову Ди, - но это не значит, что у нас различные цели! 
- Неужели? - пожал де Бриенн могучими плечами, - Что ж, смотри!
И он указал рукой за раскрытый полог шатра, в проём, где виднелись далёкие позлащённые горы.
- Допустим, наша цель - этот снежный пик за перевалом, - прищурил глаза король, отправляя взгляд на встречу с сияющим снегом на вершине горы. - Мой путь - путь грифона: я полечу над этими лесами и скалистым перевалом, над туманами и расщелинами, давая крыльям отдых на солнечных склонах, пока не достигну пика. Твой же путь, Джон Ди, это путь змеи. Ты поползёшь по туманным низинам и тёмным расщелинам, будешь красться по ущельям, пробираться по мраку пещер меж зубовых рядов сталактитов и сталагмитов. И если моими спутниками будут благородные птицы, твоими - летучие мыши и ящерицы. Если мои крылья будут чувствовать веяние крыл ангелов и серафимов, то твой хвост будет цепляться за когти демонов и бесов. Так скажи мне, баронет Глэдхилл, князь призраков и демонов, как мы можем идти с тобой одной дорогой?!
Но сверкающий взор чернокнижника был упорно устремлён на далёкую вершину.
- Главное - помнить о цели, - твёрдо произнёс он. - Главное - не забыть о ней во тьме пещер и не остаться в них, а продолжать путь. И тогда мы с тобой, Жан де Бриенн, король Иерусалима, неотвоёванного королевства, тогда мы обязательно встретимся на залитой божественным светом вершине!
Де Бриенн откинулся на спинку кресла, устало бросив руки на подлокотники - было видно, что Ди задел короля за живое, напомнив о том, что истинный Иерусалим всё ещё не был во власти сил Света.
- Я остаюсь при своём мнении, - бросил он, прикрывая посуровевший взгляд веками. - Но, как обычно, решение не может быть вынесено прежде, нежели выскажется совет баронов. Итак, благородные сэры, каково ваше мнение?
Взгляды рыцарей скрестились на кардинале - все были согласны, что первое слово после королевского - за ним.
Взгляд кардинала был опущен, когда он заговорил, словно бы он разговаривал не столько с вопрошающими, сколько с самим собой.
- Конечно, путь грифона и путь василиска несовместим, - промолвил он, согласно кивая. - И грифон не задумываясь уничтожит василиска, повстречав. Но... но для того грифону и нужен всадник, чтобы направлять его действия в обстоятельствах, суть которых он сам, быть может, не всегда видит, оставаясь ограниченным своей природой пусть и окрылённого, но всё же несовершенного существа... Поэтому иногда там, где на первый взгляд кажется верным поступать решительно, следует действовать осторожно, где кажется правильным взмахнуть мечом, следует воздействовать словом...
Де Курсон замолчал, по лицу его пробежала тень. Я думаю, не один я тогда догадался, что это была тень далёкого, земного, прошлого, тень Альбигойских войн. С тех пор минуло вот уж сколько веков, за время которых кардинал многое пересмотрел в своих прежних взглядах, и все, кто знал его прежде, видели, что, вернись он теперь в Лангедок начала XIII-го века, борьба с ересью пошла бы иначе, много иначе...
- Да, грифон и василиск идут несхожими путями, - поднял голову кардинал, и неожиданно улыбнулся, - но, видно, недаром их пути иногда пересекаются!
- Что скажут прочие бароны?
Было видно, что многие из присутствующих - пылкие рыцари - хотели бы поддержать мнение короля, но в то же время каждый из них понимал, что нельзя позволить упустить возможность дать какому-либо существу шанс шагнуть от заблуждений к свету. Ибо "просящему - дай".
- Что ж, - подвёл итог король, выслушав присутствовавших (за исключением, разумеется, меня - в число баронов я, увы, не входил) и видя настрой большинства. - Джон Ди, баронет Глэдхилл, принимается под знамёна армии Иерусалимского королевства, но будет находиться под надзором двух рыцарей, каковые станут сопровождать его неотлучно с сего момента! Итак, колдун, чем именно ты можешь быть нам полезен?
- Мне есть что противопоставить демонам императора, - тонко улыбнулся Джон Ди.

Я стоял на холме у королевского шатра. Бароны обсуждали детали грядущего наступления, и мне уже нечего было делать внутри. Оказавшись на открытом просторе, я не смог не остановиться, чтобы полной грудью не вдохнуть то, что когда-то прежде, в земной жизни, вдыхал лишь со страниц крестоносных хроник. Тогда я чувствовал дыхание колеблющихся страниц, мой учащённый пульс ощущался даже в кончиках пальцев, и казалось - это пульсирует книга. И уже тогда я понял, что не может быть мёртвым то, что описывают страницы хроник, не может исчезнуть этот дух. "Дух веет где хочет". Пусть даже кому-то это и не нравится. И пусть это не нравилось моему веку, нечувствительному к дыханию Духа, всё же он повеял надо мной. И это было прекрасно...
И вот теперь я мог дышать этим духом здесь, в самом Монсальвате. И я дышал и не мог надышаться. И теперь передо мной, как когда-то лишь на картинках, развевались королевские штандарты, знамёна баннеретов, рыцарские значки. Белоснежные шатры колыхались, словно пойманные в силки облака, стремящиеся вновь взмыть в небо, а рядом с ними паслись лошади и грифоны, иногда недоверчиво косящиеся друг а друга (в память давней вражды), но уже привыкшие к подобному сосуществованию, подчинясь воле всадников.
Однако шатров было не так много, как того хотелось бы. Силы Другого (именно это прозвище прижилось из всех земных прозвищ здесь, в Монсальвате, Фридриху Второму Штауфену - он был действительно "другим" не только по отношению к своему деду - великому Фридриху Барбароссе, но и к большинству прочего рыцарства Монсальвата) были велики: император собрал поистине дьявольски сильную - и в прямом, и в переносном смыслах - армию, и теперь призванные де Бриенном рыцари ожидали подмоги.   
- Подкрепление прибудет завтра, - словно прочитав мои мысли, проговорил возникший у меня за спиной король, но по голосу его я понял, что что-то неладно. - Однако прибудет только Амори Первый. Балдуин Четвёртый со своим мощным войском, увы, увяз на границах в нескончаемых битвах с полчищами бесов, неожиданно усилившими давление на наши марки.
- Не согласовывает ли император свои действия с Адскими Кольцами? - рискнул предположить я.
Король пожал плечами.
- Не хотелось бы в это верить... Хоть и "другой", но он всё же человек, а не бес.
- Когда мы выступаем?
- Завтра же, - тряхнул львиной гривой де Бриенн. - Мы не можем больше никого ждать. Сворачиваем лагерь к прибытию Амори и выдвигаемся к Корбенику.
- Корбеник..., - задумавшись, повторил я. - Ума не приложу, почему он вдруг появился - этот таинственный замок, который не открывается почти никому из рыцарей Монсальвата, даже самых достойных! И вдруг - он появляется под носом у императорских лазутчиков и позволяет Другому собрать несметное войско и приступить к осаде.
- Да, это, действительно, загадка... И не только это.
Я кивнул - я знал, что имел в виду Жан де Бриенн.
- Стервятник кружит над Святою Кровью!
Так возгласил юродивый, появившийся неделей раньше в одном из замков де Бриенна (из всех замков этот больше всего полюбился королю - ведь он был копией той сирийской крепости из далёкой земной жизни, в которой он успел недолгое время провести с любимой дочерью - прекрасной Изабеллой, королевой Иерусалимской...) и представ перед королём. Жан поднял густые брови, вопросительно воззрившись на советников, но те пожали плечами - разгадывать прорицания юродивых, как известно, дело неблагодарное. Но в данном случае провозвестник почти снизошёл до разъяснений.
- Тройка чёрных львов бросилась к Граалю! - возопил он.
- Тройка чёрных львов? - потёр лоб кардинал де Курсон, готовившийся вместе с де Бриенном выступать в поход к южным маркам, для отвоевания у бесов новых территорий. - Из всех возможных носителей подобного герба мне на ум приходит Штауфен, и не кто иной из них как Фридрих Другой. Но при чём здесь Грааль? Не мог же Фридрих наткнуться на скрытый Корбеник! Это невозможно!
- Корбеник явился на пастбище скакунов девственниц! Грааль в опасности! - вещал на это провозвестник.
- Пастбище скакунов девственниц? Должно быть, это - Долина Единорогов! - воскликнул один из графов. - От нас до неё пять дней пути.
- Нужно послать гонца к Готфриду, - рывком поднявшись с трона, в возбуждении зашагал по залу король, впиваясь взглядом в выложенную под ногами мрамором карту Монсальвата. - Он сможет в короткий срок собрать армию. Также нужно предупредить Амори и Балдуина - втроём они смогут противостоять Другому - тот не мог собрать войско со всех своих земель: он наверняка спешил осадить явившийся вдруг замок Грааля. Как бы мне ни хотелось отправиться самому, боюсь, я не смогу - на нас возлагают надежду маркграфы южных марок...
- Нет! - вдруг ударил суковатой палкой об пол юродивый. - Нет, я послан к тебе, и именно ты должен идти! Ты должен избавить от опасности святыню Корбеника и вырвать из лап чёрного льва ту реликвию, которой он уже смог завладеть!
- Про Грааль я понял, - обернулся де Бриенн, - но что это за другая реликвия, которой уже владеет Фридрих?
- Эта драгоценность когда-то была у тебя, - ответил юродивый и, развернувшись, зашагал прочь из зала.
Больше от него ничего не смогли добиться.   
- Что же это может быть за реликвия, что за драгоценность? - проговорил Жан да Бриенн, вспоминая слова юродивого.
- Так ли это важно? - пожал я плечами, пытаясь отвлечь его от напряжённых дум. - Будет видно, когда реликвия окажется у нас.
- Если она окажется у нас, - с нажимом ответил король. - Провозвестник не сказал - "ты вернёшь", он сказал - "ты должен вернуть". А что, если в горячке боя эта вещь затеряется, сломается, просто сгорит, наконец? Нет, нам хорошо было бы знать, что именно искать! А для этого нам пригодился бы опытный Пилигрим...
И де Бриенн искоса посмотрел на меня.
Я рассмеялся.
- Вы хотите, чтобы я отправился во время вашей земной жизни?
- Юродивый сказал, что эта таинственная реликвия когда-то была у меня, - пожал плечами де Бриенн. - По правде говоря, ума не могу приложить, чем таким ценным из реликвий я мог владеть, что понадобилось Другому и что теперь необходимо вырвать у него из лап. Насколько я помню, я владел либо семейными реликвиями, которые и впоследствии остались у моей семьи, либо - теми, которые потом были отданы в монастыри, но вряд ли какая-то из них привлекла бы пристальное внимание Фридриха. А учитывая его индифферентность к священному, так и подавно.
- Так куда же мне отправляться? - недоумевал я. - Я ведь не могу прожить бок о бок с вами всю вашу жизнь. Нет, конечно, я был бы рад и очень польщён подобной честью, но...
- Нет-нет, - засмеялся король, - я думаю, нам нужно избрать один из ключевых моментов моей земной жизни, в который через мои руки проходили некоторые важные реликвии..., - и он совсем не по-королевски хлопнул себя по лбу. - Ну, конечно же, Константинополь!
- 1204-й год?
Жан де Бриенн кивнул. 
- Скорее всего, четвёртый..., но, возможно, что-либо могло оказаться у меня уже в третьем году... Да, если что-то у меня и могло быть из того, что имел в виду юродивый, то только в то время. Возможно, мы захватили что-то, что после передали епископам, даже не ведая, что именно... Это - всё, что приходит мне в голову. 
Потемневшее серебро облаков, словно древний разбросанный клад, расточалось по небу.
- Собирается гроза.
- Твой транспорт, - улыбнулся король.
- Передавать привет прежнему Жану де Бриенну?
- Как же, смотри, не забудь!
- Самое тяжёлое - забыть, что мы знакомы, - засмеялся я и пошёл вверх по холму, навстречу нарождавшейся грозе.         
               
                1

Нет ничего более впечатляющего, чем летняя гроза.
Она, как ничто другое, позволяет понять, что благодать может нисходить не только тихой прозрачной лучезарностью, но может также врываться оглушительным грохотом слепящих молний.
Калёные сполохи, прорывающиеся из лиловых туч, врезающиеся в поднебесное пространство то корнями горней мандрагоры, то лапами апокалиптической саранчи, с первых секунд бури дают понять, что нет ни одного места в поднебесном мире, куда не могли бы добраться эти сверкающие лишь на миг посланцы небес. И тогда острее всего чувствуешь и непредсказуемость мира, ибо не знаешь, где в следующую секунду ткань пространства будет взрезана лезвием молнии; и ярче всего ощущаешь насыщенность одного-единственного мгновения, ибо лишь краткий миг живёт это средоточие стихийной силы, эта концентрированная мощь грозовых небес. 
И становится страшно за себя, и за весь мир, когда видишь, что могучие деревья мечутся в панике, стремясь сорваться с места и бежать без оглядки; что травы, пробираемые дрожью, стелются по земле, стремясь найти спасение в почве, из которой вышли; что воды мечутся, биясь головами волн о берег в безуспешном стремлении разбиться насмерть, лишь бы не видеть этого бушевания тверди небесной.
Но наступает момент, когда становится смешным это малодушие, и видишь, и впитываешь вместе со всем миром несомую летней бурей благодать, от которой насыщается природа и раскрывается душа.
Жаль, что Фауст не увидел именно этот миг, отвернувшись от него так же, как отвернулся от реального посмертия Фауста Гёте.
Впрочем, в тот момент я был далёк равно как от Фауста, так и от Гёте, ибо вокруг меня было четвёртое июля 1203 года. И, вдохнув насыщенный озоном воздух, я почувствовал себя частью этого знаменательного дня, ибо не только грозой был наэлектризован воздух - всё вокруг было пропитано невиданным напряжением, готовым разрядиться только чрез одно.
Чрез великую битву.      
Две тучи готовились сойтись, две тучи, то глухо отливающие свинцом, то ярко серебрящиеся, набухали, наливались неведомой силой, чтобы в скором времени опустошиться яростным громом неминуемого столкновения.
Впрочем, иногда казалось, что масштабной битвы ещё можно избежать. Ромеи, наследники перезревшего золотого века имперского Рима, с досадой золотого тельца смотрели на спустившихся с идеалистических вершин варваров, потрясающих своими скрижалями завета. "Идите, идите в свою землю обетованную, - казалось, говорил Царь-град, - и оставьте нас здесь в покое и неге. Идите в ваш Иерусалим, коль он вам так дорог, нам с вами не по пути, так не будем же эти пути перекрещивать и разойдёмся, забыв навеки друг о друге". Но грозный пророческий взор подступающих к золотому тельцу посланников завета, увенчанных, подобно Моисею, то ли рогами, то ли лучами света, не позволял этим "варварам" отойти, будя в них гнев левитов, уже потянувшихся за мечами, чтобы разить и резать своих вчерашних братьев...
Однако руки левитов тянулись к мечу без воодушевления - сомнение терзало готовящихся вершить справедливость. Ведь изначально крестоносцы полагали, что ворота Константинополя откроются сразу по их прибытии, и даже не столько перед армией паломников, нимало не жаждущих разграбления древней столицы, сколько перед законным государем империи, честным юношей, Алексеем, сыном Исаака. Замешательство тех, кто не последовал за отколовшимися от основной массы, отправившимися в святой поход на свой страх и риск иными путями, было поистине обескураживающим: Константинополь отказывается смещать узурпатора и признавать своего законного государя? Но что же тогда делать? Ведь Царь-град - это не Задар, это - великий град, за посягательство на который грозило древнее страшное проклятие. Ведь несмотря на все предательства и провокации всей череды ромейских императоров ни один из вождей минувших крестовых походов даже не попытался поднять меч на Константинополь, хотя возможностей покорить город (в том числе возможностей вполне обоснованных и подкреплённых требованиями самой взыскательной справедливости) было более чем достаточно! Однако из века в век епископы и священники крестоносных войск упорно повторяли предостерегающе: "Кто поднимает меч на Константинов град, тот поднимает меч на самого Христа!". И гордые готовы рыцарей склонялись под оскорблениями ромеев, не смея отомстить. Но теперь? А что изменилось теперь? Ничего. Так стоило ли подвергать себя очередному папскому отлучению и, более того, вечному проклятию? Или теперь тот случай, когда можно нарушить запрет?
Можно - ответили епископы, и вот величавость поднимавшихся из земли и моря древних священных стен оспаривала величавость призываемого с небес благословения на вторжение в этот благословенный некогда град.
Великая месса служилась в тот день в усыпанном шатрами крестоносном лагере в Скутари, призванная изгнать сомнения и укрепить в вере носителей креста.
Пологи походных часовен были откинуты, и толпы воинов, которых не вмещали шатры, замерли под открытым небом, гадая, серебром или свинцом полнятся небеса, и похожи ли облака на дракона или же на святого Георгия, Змееборца. Что отвечали им небеса?..
В тот день я был принят под знамёна Жана де Бриенна. Когда меня представили ему, я невольно подивился - высокий и мощный, этот нобиль уже нёс на себе бремя пяти с половиной десятилетий бурной рыцарской жизни, и кто бы мог подумать, что ещё и спустя десятилетия он будет являться настоящей грозой врагов Латинской империи, во главе горстки соратников повергая в бегство сотни противников!
- Жерар де л'Иль, - поклонился я. - Из Бейрута.
- Что ж, меч опытного крестоносца не помешает нам в этот сложный час, - граф был задумчив, он едва взглянул на меня. - Если бы можно было мечом рассечь гордиев узел этих сложных противоречий, подобно тому, как это сделал великий Александр... А владеете ли вы греческим языком?
- Греческим, арабским и еврейским, - поклонился я и решил действовать прямо. - А также неплохо разбираюсь в священных реликвиях.   
- Реликвиях? - поднял брови граф, недоумевая. - Не пойму, при чём здесь реликвии.
- Полагаю, каждый сеньор захочет принести в свою землю хотя бы одну драгоценную реликвию из того множества, которыми славится Константинополь.
- Но мы идём не завоёвывать город, а лишь вернуть его законному правителю, - нахмурился де Бриенн. - Поэтому у войска не будет права на разграбление города, а раздаривать реликвии, я полагаю, никто из константинопольских попов не станет.
Я понял, что дал маху.
- Конечно, граф, и всё же вы увидите, что здесь едва ли не каждый второй торговец редкостями попытается всучить вам столько пальцев Иоанна Крестителя, что позавидовали бы гекатонхейры. И среди всех этих лжереликвий может попасться одна настоящая.
Де Бриенн рассеянно кивнул.
- Что ж, вас сегодня же поставят на довольствие.
- Благодарю, монсеньёр.   
Всю ночь воздух вокруг накалялся. В каждом движении забывших про сон воинов - проводили ли они лезвием по коже, затачивая меч; или щёткой по подрагивающему боку коня, вычищая лучшего друга всадника накануне битвы; или пером по листу пергамента, составляя, возможно, последнее письмо далёким родным - угадывалось невероятное напряжение. 
А на следующий день грянула гроза битвы.
Как, украшенные зарницами, тяжёлые тучи стремятся по грозовому небу, так стремились по волнам пролива суда крестоносцев, украшенные яркими флагами и значками. Корабли были нацелены на Галату.
Войска ромеев прикрывали побережье, растянувшись вдоль всей возможной линии высадки врага: накануне разведывательные венецианские галеры курсировали вдоль берега, и дозорные с башен пытались угадать по их манёврам, где именно намечена высадка десанта. Однако в каком бы месте венецианцы ни появлялись, они, подплывая почти на расстояние арбалетного выстрела, демонстративно жестикулировали, показывая, будто высадка запланирована именно в этом месте. В итоге разведка ромеев насчитала полтора десятка таких мест высадки, что было весьма маловероятно. А потому Алексей Третий был вынужден растянуть свои войска для того, чтобы прикрыть все возможные места десанта. Впрочем, даже если береговая линия была бы и в три раза больше, у императора не возникло бы проблем в том, чтобы надёжно защитить берег: в его распоряжении были поистине лучшие воины мира, собранные со всех концов ойкумены.
Пизанцы и генуэзцы напряжённо следили за скользящими кораблями из-за больших щитов, держа наготове взведённые арбалеты; кое-где между соединениями тяжеловооружённых скутатов, являвшихся основной надеждой оборонявшихся, виднелись значки каталонцев; расположенные на значительном расстоянии друг от друга конные разъезды куманов чередовались с аланами и сельджуками, будучи призваны подтягиваться к местам высадки противника. В наиболее вероятных местах десантирования крестоносцев были сосредоточены отряды норманнской гвардии - цвет и краса императорской армии. Отряды мощных катафрактариев должны были усиливать броски тяжёлой пехоты. Так что глубоко эшелонированная оборона ромеев способна была повергнуть в уныние не одно штурмующее берег войско.
Но только не крестоносцев.
Ветераны прежних походов, участвовавшие во взятиях Лимасола и Никосии под флагом славного Ричарда Львиное Сердце; Филиппополя и Икония под началом неукротимого Фридриха Барбароссы, которого сломила лишь стихия; и, конечно же - Акры, под началом великолепного созвездия рыцарского нобилитета - все эти воины теперь пристально вглядывались в ряды противника, отмечая отсутствие слитности и желания стоять на этом берегу до конца. Эта уверенность ветеранов передавалась новичкам, раскаты же серебряных труб лишь усиливали задор и стремление скорее вступить в бой. 
Барабаны отбивали ритм, сгибая и разгибая спины гребцов, заставляя галеры, буксирующие огромные юисье, быстрее врезаться в волны. Около сотни разукрашенных галер тянули за собой такое же количество юисье с развевающимися баннерами и значками, по которым можно было определить, кто именно из рыцарей сейчас готовится к высадке в том или ином корабле: трюмы каждого юисье представляли собой в тот момент сжатое до невозможности турнирное поле - облачённые в самые великолепные свои, убранные новыми яркими коттами, доспехи рыцари уже восседали на покрытыми роскошными попонами боевых жеребцах, ожидая щекочущего нервы момента, когда откидные двери упадут в воду, и путь к простору битвы будет открыт.
Корабли всё скользили вдоль берега, и следящие за проходящей армадой защитники провожали их взглядом с облегчением, но всё же с не отпускающей нервозностью - ожидать того, что суда крестоносцев вовсе минуют Галату, представлялось весьма и весьма маловероятным.
Но вот возвышавшаяся над прочими кораблями, с бортами, покрытыми искуснейшей резьбой, золочёная галера дожа Венеции изменила курс, и следом за ней вся сотня галер опустила одно крыло вёсел, загребая лишь другим, поворачивая, наконец, к берегу.
Пизанцы и генуэзцы, подпустив корабли на расстояние выстрела, дали залп из сотен арбалетов, пренебрегая тем самым папскими указами по поводу запрещения "этого дьявольского оружия" в войнах против христиан. Впрочем, обстреливаемые тоже не очень-то чтили (а может, и не очень-то читали) папские указы, поскольку укрывавшиеся за зубцами башенных надстроек на носах и кормах юисье венецианцы ответили своим заклятым врагам из конкурирующих республик таким активным арбалетным огнём, что ряды выстроившихся за пизанцами и генуэзцами ромейских скутатов и каталонских копейщиков дрогнули. Кроме того, в действие вступили и установленные на палубах кораблей баллисты, и на ромейскую армию начали обрушиваться камни, горячие уголья и раскалывающиеся по достижении цели бочонки со скорпионами и змеями. Но противники крестоносцев, удерживаемые командирами, спинами ощущавшие взгляд самолично присутствующего при обороне берега императора, всё же не сдвинулись с места, и арбалетчики их продолжали осыпать приближающиеся корабли градом вспарывающих со свирепым жужжанием воздух стрел (которые с такою же лёгкостью вспарывали и доспехи, и плоть), падая, но не отступая под столь же яростным огнём венецианцев. 
Корабли всё наступали на ряды защитников, всё увеличиваясь в размерах и заставляя колебаться ряды оборонявшихся, пока юисье не застыли и двери не начали откидываться в прибрежную пену, превращаясь в мостки для тех, кто уж давно рвался из трюмов кораблей...
Почуяв волю, шпоры и кличи наездников, боевые кони ринулись вперёд с воодушевлением не меньшим, нежели у самих всадников, последние же, во всю мочь своих лёгких горланя родовые кличи, едва не выскакивали из сёдел, потрясая копьями. Навстречу им устремились нестройные ряды арбалетных стрел, но тех, кто прошёл вместе с Ричардом Львиное Сердце путь от Акры до Яффы (когда армия Саладина выпустила столько стрел, что сами мусульмане следом за Бехой эд-Дином ужасались, как могут эти утыканные стрелами, похожие на ежей, крестоносцы упорно стремиться вперёд), подобные мелочи лишь раззадоривали и разжигали боевой пыл.
Увидя, что, не обращая внимания на залпы, рыцари выстраиваются в сомкнутые шеренги, превращающие отдельных воинов и коней в единый стальной монолит, и уже предвидя, какой мощи бросок последует вслед за этим, генуэзские и пизанские арбалетчики принялись ретироваться за спины скутатов, резонно полагая, что встречать железный вал - задача тяжеловооружённой пехоты, а не стрелков. Однако манёвр не удался, поскольку ряды скутатов и каталонцев принялись откатываться с такою же скоростью, и неизвестно, удалось ли бы командирам восстановить дисциплину и заставить отряды оставаться а местах, поскольку сами имперские полководцы почли за благо не испытывать ряды своей армии и приказали трубить отступление.
Впрочем, возможно, здесь была некоторая хитрость - не исключено, что военачальники рассчитывали на несдержанность крестоносцев, на то, что последние очертя голову бросятся преследовать бегущего врага, и тогда рассеявшихся рыцарей можно было бы перебить без особого труда. Однако стальной монолит не был нарушен - каждый рыцарь находился на своём месте, ожидая построения задних рядов, так что рассеять наступавших ромеям не удалось. 
Византийская армия отступила. Берег был взят.
Впрочем, ромеи отступили лишь затем, чтобы явить крестоносцам очередное, непреодолимое, по их представлениям, препятствие. Зубчатые стены Галатской башни, словно бы держащие пятерни гекатонхейров, преградили рыцарям путь.
- Если бы я не знал, что это - Константинополь, я решил бы, что это - Иерусалим. Небесный..., - покачал головой капитан, к отряду которого я был приписан.
- Небесный Иерусалим никогда не закроет путь перед крестоносцем, - возразил я, - так что отличие налицо.
Но наш диалог не получил развития по причине пошедшего вдруг дождя из арбалетных стрел - генуэзские и пизанские арбалетчики почувствовали себя значительно уверенней за прочными зубцами башни.
Ряды крестоносцев подались назад под сигнал отступления, и рыцари и оруженосцы начали окапываться на занятом участке суши. Начало завоеванию Константинополя было положено.

Дальнейшие битвы, прорывы, штурмы с моря и суши, вылазки, поединки и прочее, чем полнится средневековая война, я видел самолично из гущи событий, ибо, пользуясь подвернувшимся случаем, пройти мимо всего этого я попросту не мог.
Впрочем, о своей миссии я не забывал ни на миг, и любые слухи о купле-продаже, чудесных обретениях, пропажах (зачастую не менее чудесных) любых священных реликвий мною тщательно отслеживались и проверялись (в основном, на предмет связи этих реликвий с Жаном де Бриенном).
Однако все изыскания оказались напрасны, и когда Константинополь окончательно перешёл в руки крестоносцев и венецианцев, передан в руки царевича Алексея и его вызволенного из темницы ослеплённого отца, когда было ясно, что в ближайшее время никаких чрезмерных потрясений, могущих пролить свет на разрешаемую мной загадку, не предвидится, я понял, что пора мне перескакивать в следующий, 1204-й, год.
Однако мне пришла в голову мысль сделать небольшой временной (и пространственный) крюк и посетить Сицилию времён расцвета власти Фридриха Другого. Изученный же за это время венецианский диалект представлялся мне весьма полезным приобретением. Итак, я отправился в путь... 
               
                2

Дворец поражал своим великолепием. Он не мог не быть великолепным, не мог не нести на себе отпечаток таинственной, неземной красоты. Палермо, призванное стать центром формирования нового мира, нового ordo - строя, порядка, на долгое время сделалось приложением сил высших иерархий: серафимы и престолы, художники и архитекторы нынешней и прошедших эпох стремились воплотить в будущем центре объединения культур и миров всю красоту, на которую способны наперсники божественной Софии.
Палермо должно было стать короной, венчающей объединённый мир, короной, в которой сверкали бы драгоценные камни, извлечённые из каждой религии правой руки, короной, выплавленной из рассредоточенной в различных конфессиях и культурах правды, сплавленной в единой вере единого человечества.
Христиане, иудеи, мусульмане; арабы, германцы, кельты; византийцы, италийцы, франки; Европа, Магриб, Азия - всё это концентрическими кругами сходилось к рождающемуся центру, открывающемуся, словно глаз в божественном Треугольнике.
Всё было обращаемо высшими иерархиями в будущее благо: и изгнание ромеев, наследников древних культур; и сожжение Рима, оплота преемника Петра; и усмирение арабов, верных последователей Пророка - всё это должно было уступить место чему-то иному и вместе с тем всё это не должно было исчезнуть вовсе, став строительным материалом для нового мира.
Поистине, мечи норманнов стали оралами новой пашни, и Робер Гвискар стал одним из тех невольных пахарей, что, устраивая пожар в лесу, неожиданно для себя готовят тем самым новую ниву.
Однако не вливают новое вино в старые мехи, и для срединного царства нужен был особый государь. Тот государь, который стал бы связующим звеном для проходящих период трансформации Запада и Востока, который стал бы замыкающим в великом совместном Деянии людей и иерархий, мира дольнего и мира горнего.
На Востоке царственным львом утверждался могучий Жан де Бриенн. Вышним промыслом на него была возложена миссия утвердиться в трёх ключевых точках Востока - Константинополе, Иерусалиме, Дамиетте. Эти ключевые пункты должны были стать центрами притяжения Восточной Европы, Азии и Магриба. Великолепный гигант - честный, бесстрашный, неистовый, воплощение рыцаря без страха и упрёка - почти смог воплотить все эти цели в жизнь - он стал королём Иерусалимским (почти добившись передачи и самого Иерусалима), стал императором Латинской империи, держал в своих руках Дамиетту, но... Увы, силы противодействия - человеческие и демонические - не позволили де Бриенну завершить начатое. И не последним в противлении провидческому плану стал тёмный ангел Пятого похода - злополучный легат, кардинал Пелагий, усилиями которого Иерусалим и Дамиетта так и остались в чужих руках. 
На Западе молодым орлом воспарял Людовик Святой. Именно при нём прижился побег лучезарной готики, превратившись в цветущее древо, устремившее ввысь свои ветви. При нём были обуздано своеволие бальи и епископов, при нём укрепился справедливый суд, очистившийся, помимо прочего от скверны пыток. Духовное объединение земель переплеталось с политическим, доказывая, что политика может и должна делаться с чистыми руками и с чистой совестью. Будучи в родстве как с кастильским, так и с английским королевскими домами, он должен был заложить основу для последующего сближения этих земель с Францией, и эта линия - особенно удачно вырисовывавшаяся в отношениях с Англией - твёрдо проводилась наследником Лилий. Заслуги Людовика можно перечислять часами и страницами - проще сказать, что он наиболее полно из всех существовавших королей воплотил идеал Монарха.
В центре же, в месте слияния Запада и Востока, в средине Средиземного моря, должен был объединить и дополнить усилия Жанна де Бриенна и Людовика Святого тот, для кого уже было готово прозвище Чудо Мира - Фридрих Рожер Штауфен, король Сицилии и император Священной Римской империи. Подобно упорному сильному тельцу он должен был вознести ввысь и удерживать строящееся будущее, должен был распахать новую пашню и защищать её от посягательств противников. Но расчёт высших синклитов не оправдался...
Цветные башни и шпили дворца выступали над вековыми деревьями парка, играя солнечными бликами. Поистине, это произведение зодчества было непохоже ни на одно другое здание мира. Казалось, оно вобрало в себя все лучшие качества архитектурного искусства всего средиземноморья, одновременно отмежевавшись от их недостатков - здесь были и монументальность романики, и соборность и великолепие византийской архитектуры, и изысканность арабского зодчества, и даже угадывалось предвосхищение готики; и вместе с тем виделось здесь нечто неуловимое, что было вложено в сердца зодчих даже не с вершин метакультур, не из Монсальвата и смежных с ним миров, но из миров ещё более высоких, ещё более таинственных и могучих. Поистине, великие силы сосредоточили свои взоры на Сицилийском королевстве и на сицилийском короле, и королевский дворец был призван воплощать невиданные устремления утверждающегося в нём монарха. Но оказалось иначе.
Фридрих не любил Палермо. Став наследником обширных имперских владений, он практически не показывался в призванном стать новым центром городе, и мне пришлось постараться, чтобы угодить именно в тот короткий промежуток времени, в который он, уже став императором, наведался сюда, в это нелюбимое им место, которое он как раз после этого посещения прикажет перестроить так, что всё великолепие и необычность дворца окажется недоступной для глаз потомков.
Да, конечно, Италия будет усеяна дворцами Фридриха, в которых позже будут видеть сочетание различных стилей и говорить о сплаве культур. Однако же есть рождающее нечто новое единение стилей, а есть эклектика, что не одно и то же; есть соборность, а есть столпотворение. Фридрих был призван к соборности, а воплощал это самое столпотворение - что в камне, что в обществе, что в государстве.
И вот я шёл мимо застывших по обеим сторонам мощёной пёстрыми камнями дорожки арабских и тюркских копейщиков, генуэзских арбалетчиков, германских сержантов, норманнских гвардейцев. Всех их объединяли величие императора и величие его казны. Не более. Конечно, блеск золота и сияние славы - вполне достаточное основание для службы, но не может быть жизни воина без блеска идеи, без сияния духа. 
Но вот стражники начали оттеснять гуляющих с дорожки, что было воспринято всеми как сигнал к появлению императора, и, смешавшись с толпой, я стал ждать того, кто мнил себя призванным повелевать вселенной.
И он появился.
Внушительная процессия, которой, казалось, не было ни конца ни края, тянулась от высоких парковых ворот, выстроенных наподобие триумфальной арки, да и сама процессия напоминала собой триумф римского полководца. Вместо рядов конных рыцарей по широкой аллее парка шествовали формирования, словно бы перенесённые сюда из поздней античности, из предзакатных времён Римской империи. Единственное существенное отличие состояло в том, что на значках подразделений красовались львы Штауфенов или приобретший сугубо германские черты чёрный угловатый орёл.
- Простите мою неосведомлённость, - обернулся я к высокому седому клюнийцу, - я только что прибыл с востока и не могу разобраться, по какому случаю устроен этот триумф.
Тот улыбнулся одними губами:
- По случаю намерения императора отправиться в крестовый поход.
"Какого по счёту намерения?" - хотел съязвить я, но сдержался, однако проницательный монах прочёл сарказм в моих глазах и кивнул головой:
- Очередной триумф в честь очередного намерения.
- Вот что поистине означает делить шкуру неубитого медведя, - не сдержался я от ухмылки, как тут же мне вторил медвежий рёв.
Я вернул взгляд на аллею. Дюжие эфиопы с трудом удерживали громадного медведя, растягивая прикреплённые к железному ошейнику цепи в разные стороны. Рядом с ними тянули вперёд упирающегося вепря, размерами едва уступающего медведю, а свирепостью, пожалуй, и превосходящего царя лесов. "Ничего себе образчик, - невольно подумал я, - такой боров и мастодонта завалил бы с лёгкостью". И вместе с ними же вели спокойно вышагивающего, лишь изредка нервно косящегося на беспокойных соседей, великолепного льва с пышной развевающейся гривой.
Я усмехнулся - этим жестом Фридрих превзошёл себя в стремлении показать своё величие: и вепрь, и медведь и лев почитались как цари (цари не просто зверей - они были выражением царственности вообще, человеческой и даже божественной) - каждый в своём регионе Европы, и проведение всех этих зверей перед собой, закованными в цепи, давало понять, насколько высоко ставит себя император.
Сам Фридрих возвышался над закованными царственными пленниками восседая на слоне, убранном в броню и увешанным оружием так, что такому боевому зверю позавидовали бы все персидские и индийские цари вместе взятые. Держа тоненький прутик (а наготове - зубило и молоток, чтобы в случае выхода слона из-под контроля пробить животному затылок), на загривке сидел, скрестив ноги, маленький тощий возница, чьи скромные пропорции были призваны увеличить в глазах публики размеры (в общем-то, не слишком внушительные) императора.
Глядя на пурпурный плащ и золотой лавровый венец Штауфена, я не мог не заметить:
- Сложно признать в этом человеке крестоносца...
И тут же заметил краем глаза, как, пробежав по мне скользким, но цепким взглядом, стал пробираться прочь малоприметный серый человек. "Тайная полиция", - усмехнулся я про себя, хотя, будь я простым смертным и собирайся остаться здесь подольше, мне следовало бы содрогнуться: сеть соглядатаев, немыслимая вообще ни для одного государства средневековой Европы, в державе Фридриха Другого беспрестанно отлавливала всех без исключения инакомыслящих. "В твоём государстве без твоего ведома никто не может пошевелить и пальцем! - восклицал возмущённый папа, пеняя Фридриху. - Разве это - принципы Священной империи?!"
Услышав мои слова (и проводив презрительным взглядом удаляющегося серого человека), клюниец кивнул:
- Что ж, поистине, оба Фридриха - настоящие императоры Священной Римской империи. Однако первый из них - Барбаросса - всегда стремился стать государем Священной империи, второй же - Чудо Мира (сего) - стремится стать государем империи Римской.
- Однако, - заметил он, окинув меня взглядом, - несмотря на всё бросающееся в глаза богатство, вам могут грозить серьёзные неприятности.
- Не думаю, что родича венецианского дожа решат подвергнуть здесь каким-либо неудобствам, - ухмыльнулся я. - К тому же, я и без того хотел бы обратить на себя внимание императора - я занимаюсь перепродажей весьма ценных реликвий, вывезенных из столицы Латинской империи. Возможно, его величество заинтересуется какими-либо из них. Вы, случаем, не знаете ли, что предпочёл бы император?
- Я знаю, что император предпочёл бы приобрести фаллос Приапа, нежели палец Симона Петра или голову Иоанна Предтечи, - тонко улыбнулся монах. - Впрочем, не думаю, что вам удастся подступиться к Фридриху с подобными предложениями. Даже несмотря на ваше родство с дожем Венеции.
Я посмотрел на сопровождающих императорского слона катафрактариев, движущихся сомкнутыми рядами с воздетыми пятиметровыми копьями. Что ж, я всё же подожду удобного случая...
Удобный случай не мог представиться во время триумфального шествия, поэтому я выбрался из толпы, не желая смотреть на несомые германской гвардией императора знамёна поверженных мятежных или подозревавшихся в подготовке мятежа (последних было больше) городов и гербы нелояльных Фридриху семейств, о судьбе самих носителей которых можно было только догадываться с содроганием.
Я углубился в парк, намеренно ища самые укромные его уголки, в которых можно было бы спрятаться от приготовлений к пиршеству, весьма напоминавшему бургундские грандиозные застолья позднего средневековья.
Налюбовавшись игрой белок и наслушавшись птичьих трелей на берегу ручья, я покинул своё убежище, когда отдалённый гул застольных речей вместе с музыкальным сопровождением стали стихать. Как ни мило мне было это место, а всё же щемящая тоска не проходила, ни на секунду не давая забыть о том, что Европа (и вообще человечество) потеряла вместе с упущенным шансом создать здесь центр нового мира... Поэтому я хотел поскорее вывести Фридриха на разговор о реликвиях и вернуться (как я надеялся - с положительным результатом) в Монсальват.
И мне это удалось.
Герольд выкрикнул моё имя (точнее - то, под которым я появился здесь) после того, как император, даже и во время приёма послов остававшийся в античном пурпуре и золотом лавре, выслушал тех, кому посчастливилось добиться августейшей аудиенции.
- Джироламо Дзиани, гражданин Венецианской республики!
Выступив вперёд, пройдя под пристальными подозрительными взглядами гвардейцев, готовых изрубить меня в куски при первом же признаке угрозы императору, я предстал пред тем, кто сейчас (в другом "сейчас") во главе громадного войска осаждал священный Корбеник.
- От имени Республики святого Марка, от имени рода Дзиани и от своего скромного имени рад приветствовать императора Священной Римской империи! - поклонился я.
Фридрих не спешил с ответом, разглядывая меня несколько рассеянным, но вспыхивающим огоньками взглядом. Пробежавшись глазами по моей одежде, расцвеченной золотыми и лазоревыми геральдическими лилиями на соответственно лазоревом и золотом полях - повторявшей цвета и фигуры герба Дзиани, император задумчиво проговорил:
- Твой родич и ваш дож, Пьетро Дзиани, даже ещё будучи в скромных чинах, принимал непосредственное участие в двух крестовых походах, в том числе - в славном плавании на восток моего августейшего деда Фридриха...
Император поправил венец, проведя рукой по волосам, словно их огненно-рыжий цвет, обжигая, заставлял воспламеняться воспоминания о славном предке. "Странно, - подумалось мне, - огонь гривы и бороды Фридриха Барбароссы воспринимался как знак особой великой избранности - вразрез со всеми предрассудками относительно рыжих, а вот на Фридриха Другого распространялись те же самые представления, что и на всех носителей рыжей шевелюры, каковую, как считалось, носили и Каин, и Кайяфа, и Иуда..."
- Да, это были славные времена, - продолжал Фридрих с затуманенным взором, словно бы его устами говорил теперь спящий, как почиталось, в дремучих горах, но ожидаемый в неясном будущем, великий Барбаросса; но вот император встряхнулся, словно отгоняя наваждение и, усмехнувшись, спросил. - А пойдёт ли ваш дож вместе со мной, в новый крестовый поход?
- Увы, я не уполномочен давать подобных обещаний за главу Республики святого Марка, - ответил я, - но ваше величество может иметь в виду, что мой меч всегда будет служить тем, кто верен идее освобождения Иерусалима!
Фридрих хмыкнул, прищурившись - видно, проницательный лис уловил в моих словах скрытый вызов. Стремясь отвести его внимание в нужное мне русло, я, поклонившись, сказал:
- Зная воплощённое в пылких обетах рвение всякого великого государя христианского королевства послужить делу всего христианского мира, позволю себе преподнести вашему величеству сей скромный дар.
И я извлёк из чехла довольно вместительный замечательный реликварий, выполненный из чёрного дерева и украшенный серебром.
- А вместе с сим могу предложить весьма обширный перечень драгоценных святых реликвий, среди которых наверняка найдутся те, которые заинтересуют ваше величество. Среди них...
Но Фридрих перебил меня:
- Мощи и рубища разрезанных на кусочки бедолаг? - саркастически ухмыльнулся он. - Не помните ли, как сказано: "Оставьте мёртвым хоронить своих мертвецов". Нет, сеньор Дзиани, мне нечем заполнить ваш подарок, который я, конечно же, с благодарностью принимаю. Но ларец сей останется пуст, ибо меня куда как больше интересуют тела и имущество живых, нежели мёртвых.
И Фридрих упёр взгляд поверх моей головы, давая понять, что аудиенция окончена. В очередной раз Фридрих демонстрировал всю обоснованность прозвища "Другой", отвергая принципы господствующего мировоззрения: в то время как все слои средневекового общества стремились стереть грань между живыми и мёртвыми, между облечёнными плотью и бесплотными, он резко отграничивался от ушедших в иной мир, от прошлого, от священного.
Продолжать разговор было бессмысленно, и я, поклонившись, отступил, передав реликварий услужливо подоспевшему министериалу.
Поняв, что ничего больше не разузнаю, я уже собирался было удалиться в укромный уголок парка и там открыть Врата (чтобы не случилось свидетелей), но последовавшая сцена меня задержала.
- Это - все? - спросил Фридрих, явно ожидая кого-то ещё.
- Да, сир, - замешкавшись, сбитый с толку интонацией императора, заглянул в пергамент герольд.
- Нет, ты кое-кого упустил, - покачал головой Фридрих, и на лице его появилась ухмылка, которую я видел на лицах лишь двух людей - Нерона и Ивана Грозного.
"Точно, - подумал я, - вот кого он мне напоминает - Ивана Четвёртого". Ведь Иван точно так же, как и Фридрих, был избран в горних сферах для того, чтобы создать на Руси качественно новое царство, то самое, которое не удалось на Сицилии, чтобы воплотить чаемую Святую Русь и открыть на земле новую эру, новый эон. Но как в том, так и в другом случае помазанники, убив в себе Христа, отпустили Варавву, и уж тот разгулялся на славу... Тотальная слежка за подданными и их унижения, пытки и казни, разорительная война с друзьями и унизительный мир с врагами, святотатственное лицедейство и вместе с тем претензия на собственную творческую исключительность и интеллектуальное величие - эти и многие другие черты связывали Фридриха Другого и Ивана Грозного так тесно, что становилось ясно, "какого они духа".
И вот ухмылка этого духа, проявившаяся на лице императора Священной Римской империи, не позволила мне сдвинуться с места.
Бросив взгляд на капитана гвардейцев, Фридрих щёлкнул пальцами. Тот что-то резко гаркнул своим подопечным, и вскоре толпа министериалов расступилась, удивлённо оглядываясь.
Двое дюжих германских гвардейцев волокли под руки измождённого старика-араба, за которым на мелком белом морском песке, которым была посыпана дорожка, оставался прерывистый кровяной след.
Фридрих впился в араба змеиным взором, словно бы пил страдания узника.
- Поставьте его! - велел он, когда гвардейцы оказались против императорского трона.
Но как только солдаты отпустили старика, тот рухнул на колени, и я увидел, что ступни его усеяны ранами - наверняка несчастного ставили на гвозди или острые колышки.
- Похвальное усердие, - сардонически скривился император, - однако я не нуждаюсь в подобных изъявлениях преклонения - ты и без того склоняешь колени пред чрезмерным количеством господ.
Он шевельнул пальцами, и стоявший позади его трона юрист выдвинулся вперёд, разворачивая пергамент.            
- Зачитайте, в чём его вина! - приказал Фридрих.
Министериал, чеканя слова, громко прочёл:
- Юсуф аль Али обвиняется в том, что, являясь последователем Мухаммеда и закона агарянского, соблюдая все предписанные Кораном учения и традиции, вместе с тем являлся по воскресным дням и дням великих христианских празднеств в пределы католических храмов, участвуя в мессах наравне с добрыми христианами, за исключением таинств, к коим не подпускали его священнослужители церквей, ибо он, желая разделять таинство причащения, не желал оставлять закона мусульманского!
Министериал замолчал, воззрившись на императора.
У меня же это сомнительное обвинение оставило ощущение какой-то недосказанности.
- Не могу взять в толк, к чему это дело рассматривает император? - пожал я плечами.
- Это понять проще простого, - невесело усмехнулся седой клюниец. - Фридрих хочет заполучить в свой гарем младшую дочь Юсуфа, писаную красавицу, да ещё, в добавок, и очень набожную девушку. Само собой, в лице отца император встретил весьма неудобное препятствие. Но юристы оказались тут как тут - недаром Фридрих развёл целую армию этих крючкотворов, и его университет только их и штампует.
"Да уж, - подумал я, - а впоследствии это будет восприниматься как очередной прогрессивный шаг "просвещённого деспота"".
- Что может сказать в своё оправдание обвиняемый? - участливо поднял белесые брови Фридрих.
Подняв от земли измождённый пытками, но ясный осознанием правды взгляд, старик откашлялся сухим от жажды кашлем и проговорил:
- Как известно, Коран признаёт Иисуса великим пророком, но мне всегда казалось, что он - больше, нежели пророк. И я нашёл отзыв моему чувству в учении христиан. Однако я не могу оставить религию отцов. Да и, полагаю, вовсе не обязательно принимать крещение и отказываться от веры предков для того, чтобы соединиться с Сыном Божьим: ведь Иисус сказал распятому разбойнику - "Истинно, ныне будешь со мною в раю". Никто не крестил этого разбойника. Но, полагаю, никто не усомнится в словах Иисуса... Моё оправдание - в милосердии Божьем, император!
- Однако! - прошептал клюниец, и я кивнул, вполне разделяя его восхищение стариком.
Но Фридрих насупился.
- Полагаю, ты не слышал, что сказано о недопущении служения двум господам? В итоге выходит нерадение и об одном, и о другом. А между тем это одна из ключевых заповедей евангелия!
Я опустил голову, слушая целую проповедь, развёрнутую вокруг вырванных из учения Иисуса слов. Что ж, Фридриха можно понять: он во всё время своего правления пытался бороться против свободы тех, кто колебался в выборе между служением Фридриху и Маркварду, Фридриху и Оттону, Фридриху и Иннокентию... Думаю, в душе он не раз сетовал на идею Творца создать существ, наделённых свободой воли. Поэтому вопрос о служении двум господам, действительно, представлялся ему одним из ключевых...
Но император между тем завершал проповедь, переходя непосредственно к суду:
- Итак, для подобного преступления мы полагаем необходимым применить адекватное наказание. Пытающийся разделить душу свою между двумя богами должен испытать всю тяжесть последствий подобного образа действий!
Он замолк, и в толпе закрутили головами, ожидая для старика того, что предвещал холод императорской ухмылки.
На запястьях старого араба затянули верёвочные петли, и два гвардейца растянули руки несчастного в стороны, распиная его на невидимом кресте. Но это была ещё не сама казнь.
Двое слуг подоспели с широкими блюдами, в углублении одного из которых был изображён крест, на другом же арабской вязью была выведена шахада.
Наблюдая за этими странными приготовлениями, клюниец решительно тряхнул головой:
- Нет, это уже ни в какие ворота..., - пробормотал он и резко шагнул вперёд, бесцеремонно растолкав царедворцев.
- Ваше величество! - твёрдо вступил он, отмахнувшись от протеста герольда. - Поскольку у подсудимого отсутствует адвокат, я имею полномочия предложить себя в качестве защитника, благо, степень доктора права, полученная в университете Тулузы, позволяет мне это сделать.
И, не дав возможности ни одному из министериалов, равно как и самому императору, опомниться и возразить, монах продолжил:
- Прежде всего, я не услышал, кто именно обвиняет Юсуфа аль Али. Далее, я не услышал даже того, в чём именно его обвиняют, ибо ни в законах Сицилийского королевства, ни в сборниках кутюмов я не встречал статей, на основании коих могло бы основываться обвинение. Поэтому не совсем ясно и то, какой именно инстанции подлежит рассматриваемый случай. Должен ли его рассматривать кади той общины, к которой принадлежит этот человек? Или - епископ христианской церкви, которой нанёс урон обвиняемый, если какой-либо урон действительно был? Почему - именно императорский суд и, опять же, по чьему почину? Кто пострадавший, кто понёс ущерб от деяний Юсуфа аль Али?
На лице державшего в руках пергамент с обвинением министериала отражались попеременно то досада, то растерянность, то злость. Но ответил решительному клюнийцу сам император.
- Что ж, пусть будет так - пусть у обвиняемого будет защитник, - проглотив досаду, через силу изобразив на лице подобие благосклонной улыбки, кивнул Фридрих. - Мы ведь верны законам, потому и вершим наш правый суд. Но в данном случае основываемся мы не на законах Сицилийского королевства, и не на сборниках обычного права, а на более древних и наиболее почитаемых законах - на заветах евангельских! "Неверный в малом как может быть верным в великом?" А здесь речь идёт именно о верности в великом! Ибо что может быть более великим, нежели верность богу?! Нельзя служить двум господам, тем более нельзя служить двум богам!
- Но, позвольте, ваше величество, почему речь идёт о двух богах? Ведь целая плеяда богословов говорит о том, что Бог мусульман - это тот же истинный Бог - Бог христиан (достаточно вспомнить великого Иоанна Дамаскина), а наиболее существенное заблуждение мусульман - отрицание божественной природы у Иисуса - Юсуф аль Али отринул, явно засвидетельствовав веру в него как в Сына Божия. Таким образом сей человек являет пример того, каким образом возможно объединение мусульман и христиан, пускай даже какие-то его убеждения и не соответствуют католическому канону. Не проявление ли это Святого Духа, стремящегося объединить всех людей под своими крылами, и не опасно ли выступать суверену против действия божественной благодати?
Но Фридрих вскинул кулак:
- "Не мир принёс я, но меч" - сказал Иисус, именно меч, а не два меча, - добавил он с поддёвкой в сторону приверженцев "теории двух мечей", - и меч этот принадлежит императору Священной Римской империи - будущему вселенскому владыке, коему надлежит объединить под эгидой своей весь мир! Поэтому как ты можешь, монах, требовать у меня отчёта в том, почему я сам сужу провинившегося - я, в чьих руках высший земной суд?! И меч мой призван отсекать скверну, или же рассекать тех, кто пропитался ею, подобно этому богохульнику. Итак, вот мой приговор: поскольку человек сей разделил душу свою между двумя богами, быть же ему по вере его - душа его, обитающая, по Писанию, в крови, да будет разделена между богом христиан и богом мусульман, и один сосуд с кровью да будет поставлен у врат собора, а другой - у врат мечети, и да исполнится правосудие!
Император смолк, победно оглядывая толпу.
Реакция была неоднозначной: где-то послышались недоумённые возгласы, где-то - ропот, где-то - смешки, где-то - одобрительные кивки. Кто-то из министериалов выкрикнул:
- Поистине, это решение достойно Соломона!
Но клюниец не отступал.
- Позвольте напомнить, ваше величество, что христианская традиция не признаёт иудейский тезис относительно нахождения души человека в его крови. Помимо того, вам должно быть также известно утверждение Святой Церкви о неделимости души! Как можно строить справедливое наказание, учитывая эти суждения? Как можно говорить теперь о правосудии?!
- Попридержи язык, говорливый поп! - не стерпел император, и я заметил, как напряглись гвардейцы, готовые броситься на монаха. - Я - владыка Священной империи, и ты мне будешь говорить о толковании Священных текстов и предания?! Кто иной как не я имеет на это большее право?! Император и есть первосвященник, и это было всегда, будь то в Римской империи, или в Ромейской, будет так и в Священной Римской, пусть хоть все попы и папы ополчатся против меня!!
Меня передёрнуло. Как часто я слышал, как подобным образом перевирались священные истины - форма вроде бы оставалась верной, но дух...
- Начинайте! - раздражённо бросил Фридрих.
Гвардейцы туже натянули верёвки, распинавшие старика, слуги споро подставили блюда под расхристанные руки, и один из воинов-арабов, ловко подскочив, полоснул обнажённым кинжалом по внутренним сторонам предплечий казнимого.
Не глядя на вытекавшую кровь, старик поднял взгляд на по-прежнему стоявшего рядом клюнийца.
- Жаль только, что я так и не дождался святого причастия...
- Ты уже причастился, - покачал головой монах. - Твоя кровь, пролитая за Христа, стала кровью Христа, пролитой за тебя. Большего причастия в мире нет...
Я смотрел в наполняющиеся глубокие блюда. Кровь скрыла арабскую вязь и крест, и теперь эти чаши были подобны зеркально отображающемуся Граалю, и опустившийся перед ними на колени клюниец был похож на Иосифа Аримафейского, готового унести святую чашу.
Впрочем, я знал, что это ему не удастся. Не нужно было быть провидцем, чтобы знать, что жить клюнийцу осталось недолго. Но можно было быть уверенным в том, что Монсальват пополнится ещё одним достойным жителем..., впрочем - думал я, уходя - и это не столь очевидно: вполне возможно, душу этого клюнийца ждут по смерти иные, более высокие, нежели даже Монсальват, миры...

Несмотря на всё желание покинуть двор Фридриха как можно скорее, я решил попробовать найти нужный мне ответ иначе. Если Фридрих не желает отвечать осознанно, что ж, можно послушать его бессознательное. И легче всего это сделать через сон, подкинув в него несколько ориентиров, маяков, которые направят погрузившееся в сон сознание в нужное мне русло.
Итак, чудесные сады стали моим прибежищем ещё на некоторое время - до уже гасящего знойный день лёгкого прохладного вечера. После чего я (не без труда) проник в опочивальню Фридриха, где и затаился.
Пользуясь некоторыми навыками (увы, весьма несовершенными), полученными от привыкших бродить по чужим душам (прежде всего - по их бессознательным областям) Проводников, я решил подкинуть засыпающему Фридриху несколько образов, которые должны были активизировать проявление во сне необходимых мне его устремлений. Для раскрытия мотива поиска я выбрал образы дороги, пса, леса и замка (дворца).
Дождавшись, пока император натешился с арабскими наложницами (в чём, в основном, и состояла пресловутая "мультикультурность" "Чуда Мира") и начал погружаться в сон, я вступил в его бессознательное и выпустил нужные мне образы.
Затаившись, я наблюдал за формирующимся таинственным миром сна...
   
                3
               
Центурия кинокефалов чеканила шаг, замыкая шествие Мармаритской когорты по великолепно вымощенной, идеально ровной, проложенной через густой лес римской дороге. Мощные, широкоплечие, возвышающиеся на голову над самыми высокими воинами других центурий, отбивающие такт щёлканием ощеренных челюстей кинокефалы казались надсмотрщиками над прочими солдатами когорты, и это оскорбительное для римлянина подобие не укрылось от острого глаза сопровождавшего армию трибуна.
"Зачем вообще этих полузверей приходится тащить за собой в Рим? - раздражённо скрипел зубами трибун. - Пускай бы они как прежде сидели на границе, бросаясь в бой в первых рядах и тем самым отсрочивая гибель настоящих солдат империи. Но что им делать в столице? Говорят, их собираются перевести в преторианцы. Я надеюсь, их не собираются принять в ряды римских граждан? В довесок к северным варварам только это и осталось сделать! Того и гляди, народному трибуну придётся выражать интересы этих собакоголовых чудовищ!"
Откуда трибуну было знать, что у могущественного императора свой расчёт, о котором ни он, ни сами кинокефалы подозревать не могли...
В золотом лавровом венке на маленькой лысеющей голове, задрапированный пурпуром, император поглаживал мягкими, не знававшими боевого меча ладонями головы золотых львов, стерегущих его трон. С широкого низкого балкона открывался поистине чудесный вид на марширующие легионы и ликующую чернь, приветствующую своего, несомненно, дорогого и обожаемого владыку.
- Великому кесарю, императору Священной Римской империи Гаю Юлию Фридриху Штауфену Августу - салют! - прокричал прогарцевавший под балконом трибун, и Мармаритская когорта восторженным рёвом подхватила приветствие.
Кесарь шевельнул пальцем, и префект претория взмахом руки велел трибуну приблизиться.
Соскочив с коня, тот преклонил колено и застыл в ожидании.
Фридрих указал пальцем на центурию кинокефалов.
- Некий Репрев..., - лениво опущенные веки разом взметнулись, обнажив колючий взгляд, - есть ли среди этих?
- Да, о августейший, Репрев - центурион! - выкатил глаза трибун ("Вот ведь, как чувствовал, что с этими кинокефалами что-то неладно!" - досадливо подумалось трибуну, изнывающему под плавающим взором водянистых глаз императора, колкость которых потухла под напускным равнодушием).
- Пусть он выйдет к нам, - кивнул Фридрих.
Огромный кинокефал широким шагом прошествовал под императорский балкон и жезлом отсалютовал императору.
- Ave, caesar! Cynocephali te salutant!
Император прохладно улыбнулся.
- Так это ты - Репрев?
- С некоторых пор я - Христофор, великий кесарь!
Трибун поморщился - варвар явно не был обучен элементарным манерам.
- Значит, Христофор? - покивал Фридрих. - "Носящий Христа", если не ошибаюсь? И что же, ты действительно христианин?
- Истинно так, великий кесарь! - гордо поднял пёсью голову кинокефал.
- Истинно так? - задумчиво повторил император. - А скажи мне, Христофор, верно ли говорят, что истинным христианам ведомо, где находится Святой Грааль? Если верно это, то ты должен знать, где он хранится.
- Я знаю это, великий кесарь! - не моргнув, отвечал Репрев.
- И где же он? - Фридрих не успел притушить взгляд, и огонь полыхнул из его глазниц, но кесарь быстро взял себя в руки. - Я спрашиваю это лишь потому, что хочу убедиться, действительно ли ты христианин, как заявляешь.
- Испытывать веру человека дано лишь Богу, - отвечал кинокефал. - Стань христианином, кесарь, и тебе откроется местонахождение Чаши.
- Не думаешь ли ты, что я не знаю, где Грааль? - криво усмехнулся Фридрих, пренебрежительно махнув рукой. 
- Не думаю, что ты христианин, великий кесарь, - ничуть не тушуясь, ответствовал Христофор. - Но думаю, что тебе нужен Грааль, чтобы получить могущество, которое даёт эта благословенная Чаша.
И тут Фридрих не выдержал.
- Мне? Могущество Грааля?! - рот его исказился, глаза выкатились. - Глупец, посмотри вокруг - на эти армии, на эти флотилии, на эти крепости и дворцы! Или ты не видишь моего могущества, пёс?! Зачем мне благословение какой-то кровавой чаши? Грааль не нужен мне, не достанется он и никому! Я уничтожу его, и ты скажешь мне, где его искать!!
- Нет, великий кесарь, не скажу, - спокойно отвечал кинокефал, широко улыбнувшись своей неотразимой саблезубой улыбкой.
Фридрих побледнел, пальцы с силой сдавили черепа золотых львов.
- Взять его! - выдохнул он. - Взять и пытать, пока он не скажет, где находится этот проклятый Грааль!
Преторианцы набросились на Христофора. Не обнажая меча, тот с глухим рычанием шагнул им навстречу, и четвёрка гвардейцев оказалась разбросана по плитам площади.
- Вперёд, схватить этого пса! - взвыл префект претория, и гвардейцы устремились окружать центуриона-кинокефала.
Но их пыл охладили несколько солдат из центурии Репрева - движимые племенным духом, они бросились на помощь своему сородичу, и префект был вынужден бросить в бой новые силы.
Трибун подал было знак солдатам атаковать кинокефалов, но был остановлен гневным взглядом императора:
- Не хватало ещё, чтобы против горстки уродов пришлось бросить в бой целую когорту! - процедил сквозь зубы кесарь.
Но вот преторианцы, буквально завалив своими телами отбивавшихся кинокефалов, скрутили бунтовщиков и поволокли прочь.
- Выведать! - надрывно кричал вослед император. - Выведать, во что бы то ни стало!
Однако от Христофора, помимо сияющей всей первобытной прелестью широчайшей улыбки, ничего добиться не удалось, и вскоре император пожелал лично присутствовать на казни Репрева.
Лишённый знаков достоинства, без панциря, без туники кинокефал являл собой ещё более странное зрелище, заставляя задуматься о том, почему в христианстве оказывались тверды не только мытари, блудницы и разбойники, но даже полулюди-полузвери, чудовища с краёв Ойкумены, в то время как считающиеся высоко культурными и цивилизованными высшие и средние классы либо игнорировали Чашу веры, либо же искали её уничтожения...
- Последний шанс, - процедил император, исподлобья сверля непокорного бунтаря. - Скажи, где Грааль, и будешь жить.
- Смотри, кесарь, как бы тебе не упустить свой последний шанс на жизнь, - усмехнулся (и что более всего привело Фридриха в бешенство - в этой усмешке были... грусть и сочувствие - сочувствие к нему, императору, властелину мира!!) Христофор.
Кесарь дёрнул плечом, и префект кивнул палачу:
- Руби!
Император уткнул одеревеневший от гнева взор в землю, но и там его нашла широкая улыбка, сияющая на покатившейся с плеч голове кинокефала...

Я открыл глаза, выйдя из сна Фридриха Другого.
Итак, я узнал две важные вещи. Первая - это то, что император жаждет получить Грааль (впрочем, учитывая уже свершившуюся осаду Корбеника сие наблюдение вряд ли можно полагать открытием). Вторая, и наиболее важная - это то, что Фридрих желает заполучить Грааль не для обладания, а для того, чтобы его уничтожить! Подобная мысль никому из Монсальвата (даже, вероятно, самым закоренелым чернокнижникам) не могла бы прийти в голову. Однако Фридрих был всё же "другим", он был исключением.
Но на свой основной вопрос я так и не смог найти ответа. Что именно за реликвию (помимо Грааля) желал заполучить (и впоследствии заполучил) Фридрих?
Однако искать дальше ответ здесь мне не представлялось целесообразным, и я решил вернуться к Жану де Бриенну, в покорённый латинянами Константинополь. Покорённый вторично... 
       
                4

Как ни желал я избежать попадания в середину "царьградского" апреля 1204 года, всё же мне это предстояло. Конечно, я бы с куда большим удовольствием оказался в двенадцатом дне, когда в рядах крестоносцев проявлялись гиганты, в одиночку повергавшие в бегство целые отряды, причём - не каких-нибудь ополченцев, но профессионалов, даже - отряды элиты, Варяжской дружины! Алеме де Клари, Андре Дюрбуаз, Пьер де Амьен - это лишь малая часть имён, воссиявших в тот день! Но за двенадцатым числом наступило тринадцатое...
Нет, захват Константинополя не был похож на захват Иерусалима, и тем, кто безоглядно цитирует слова Никиты Хониата о том, что любой слабый протест жителей против произвола захватчиков карался немедленной смертью, стоило бы внимательней почитать хрониста и цитировать также его рассказ хотя бы о том, где он описывает, как группа крестоносцев помогла вырвать девушку-гречанку из рук насильника. И всё же разграбление Царьграда было одним из тех позоров, которые омрачили не одну славную победу.
Поэтому я старался попасть к Влахернскому дворцу, неподалёку от которого разместился Жан де Бриенн со своими людьми, наиболее безлюдными (по возможности) улицами.
Редкие беженцы как могли прятали свой скарб под одеждой, так что казалось, будто все горожане (более всего - горожанки) - особы весьма раскормленные; одежда и лица женщин и девушек были натёрты грязью и обезображены всеми доступными средствами; дети, наученные родителями, кричали (особенно когда в поле зрения появлялись ватаги крестоносцев), прося хлеба, давая лишний раз понять, что у этой семьи брать уже нечего.
Но пока крестоносцы обращали меньше внимания на прохожих, будучи занятыми поиском жилья для постоя (и того имущества, которое там окажется). Некоторые же, уже обеспечив себя квартирой и успев прибрать к рукам "законную" добычу, просто прогуливались по ещё относительно целому городу, поскольку, что бы ни говорили о ромеи о "варварах", всё же последние были весьма любознательны и чувствительны и искренне восхищались великолепием имперской столицы.
Вот и теперь один из таких рыцарей, вывернув из переулка, направил коня в мою сторону. Голова его непрестанно вертелась из стороны в сторону, шлем без забрала открывал сияющие живым интересом глаза на смуглом лице с типично французским носом, нёсшим на себе свежий след вражеского клинка. Даже без взгляда на герб я узнал рыцаря - это был Гуго де Бар.
Конь рыцаря тоже непрестанно крутил головой, но вовсе не из-за склонности к красотам зодчества, а потому, что на ушах у него красовался белокурый парик - последний писк моды столичных дам, и этот-то постыдный атрибут пытался стряхнуть с себя уважаемый боевой конь.
- Однако, святой отец неплохо погулял нынче, - отвлёк рыцаря от созерцания красот оруженосец.
Навстречу крестоносцам, по противоположной от меня стороне улицы, семенил монах, сутана которого там и сям топорщилась, словно бы её натянули на дикобраза.
- Уж не бесы ли из тебя лезут, святой отец? - громыхнул хохотом над ухом отпрянувшего монаха Гуго де Бар. - Может, пощекотать их мечом, чтоб оставили в покое святого человека?!
- Типун тебе на язык, брат мой, - прокряхтел, поправляя запрятанное добро монах. - Это меня с голоду сперва пучило, а теперь вот, как разжился парой корочек хлеба, так они, видать, поперёк живота и стали...
Но тут что-то под сутаной зазвенело, и рыцарь недобро ухмыльнулся:
- Видно, перепутал ты каравай с блюдом, любезный брат, и даже не с одним! - и он красноречиво тряхнул копьём. - Думается мне, тебе понадобится стальная клизма!
Монах торопливо перебежал на другую сторону улицы, оказавшись прямо передо мной.
- Да и сам-то ты, разве, другой? Небось, уже нахапал себе, вот и едешь спокойно! - петушился он. - Вон, даже и про коня своего не забыл! С какой матроны ты стянул это украшение, а? Что ещё ты с неё стянул? Да, небось, и теперь ещё выискиваешь, чем бы поживиться?
- Не заговаривайся, любезный брат, - глаза де Бара превратились в щёлки, нос хищно заострился. - А не то я от шуток перейду к серьёзным разговорам. Всё то, о чём ты говоришь, мне и даром не нужно! Я здесь ненадолго: не здесь моя цель - я иду в Иерусалим! А это, - сорвав с ушей коня (к немалому облегчению последнего) дамский парик, рыцарь потряс им перед носом прижавшегося к стене дома монаха, - это я натяну на голову самому аль-Адилю, как только доберусь до него!
Де Бар вошёл в раж, но тут оруженосец снова отвлёк его от почти сросшегося со стеной монаха:
- Мессир, что я вижу!
Я обернулся следом за насторожившимся рыцарем.
Из переулка, с трудом перебирая ногами, опираясь на плечи дочерей, пытался бежать старик - в осанке и богатой, хоть и измазанной сажей, одежде угадывался патриций. За ним вразвалку, пьяной походкой шагал крестоносец.
- Куда собрался, старый хрен?! - доносилось из-под опущенного забрала. - Я ещё не ощупал этих красавиц - под их платьями наверняка есть что-то интересное, причём, не только то, что даровано им природой... А ну, вываливайте свои драгоценности! - взревел крестоносец, потрясая мечом.
- Судя по гербу на сюрко, это не кто иной как благородный мессир де Тувиль! - воскликнул оруженосец.
- Чёрта с два, - пробормотал де Бар, - де Тувиль был убит у меня на глазах.
- Чудо, чудо! - монах, воздев руки, уже хотел было возгласить сугубую аллилуйю (как минимум), но рыцарь осадил его.
- Цыц, темнота деревенская! Если бы мессир де Тувиль сподобился воскреснуть, он творил бы деяния прямо противоположные тем, что мы ныне зрим. Кроме того, - саркастически оскалился он, - я никогда прежде не слышал, чтобы наш почивший друг прежде выражал свои желания по-ромейски. А? Или ему по воскресении дана сила глаголать на разных языцех, подобно апостолам? А ну-ка...
И он, пустив коня с места в галоп, помчался прямо на крестоносца, цепляющегося за одежды дочерей старого патриция.
Вовремя не заметив опасность, крестоносец не успел среагировать, и в следующее мгновение де Бар, лихо свесившись с коня, схватил его за ногу и, выпрямившись в седле, поднял в воздух, перевернув вверх тормашками.
Остановив скакуна, рыцарь принялся трясти выронившего меч бедолагу, пока глухой шлем не свалился с его головы, и взору свидетелей происшествия предстала физиономия типичного константинопольского босяка.
- Каков обман! - захлопал глазами оруженосец. - Позвольте казнить его на месте, мессир!
- Смерть от меча - слишком почётное наказание для этого оборванца!
Гуго де Бар, продолжая удерживать слабо попискивающего бедолагу одной рукой, другой сорвал с него сюрко с гербами:
- Этого ты не достоин! Зато вот это как раз для тебя!
И с этими словами рыцарь, ничтоже сумняшеся, швырнул босяка прямиком в кучу конского навоза.
- Благородные дамы, вы можете спокойно продолжать свой путь, уводите своего престарелого отца, - поклонился с коня в сторону зардевшихся девушек де Бар. - А чтобы больше с вами ничего подобного не приключилось, мой оруженосец проводит вас туда, куда вы направляетесь.
Не выдержав, я зааплодировал.
- Браво, мессир де Бар!
Только тут рыцарь заметил меня.
- Ба, да это же мессир де л'Иль! Чёрт подери, любезный мой брат, все считают тебя погибшим или взятым в плен (правда, неизвестно, кем), поскольку никто не хочет верить, что ты попросту покинул войско, никого не предупредив!
Однако у меня уже был готов ответ на подобное (весьма обоснованное) обвинение.
- Надеюсь, ты, де Бар, недолго сомневался? Ведь я действительно предупредил капитана о своём срочном отъезде в Бейрут, а поскольку Константинополь был вот уже день как взят, меня никак нельзя заподозрить в дезертирстве!
- Так ты предупреждал д'Авиньоля? - хлопнул себя по лбу де Бар. - Вон оно что! Видимо, капитан не успел сообщить о твоём отъезде де Бриенну - ведь его убили на следующий день!
- Да, я слышал об этом печальном событии...
- Так когда ты вернулся? Ты уже видел де Бриенна? Он искал тебя!
- Я прибыл только что, с венецианским юисье, прямиком из Бейрута. Но... ты говоришь, де Бриенн искал меня? Зачем?
Это становилось интересным.
- Он хочет показать тебе некоего венецианца, не то Пьетро Азамо, не то Пьетро Газано, чёрт их разберёт с их непутёвыми именами! Так вот, этот Пьетро всю жизнь занимался тем, что штамповал первоклассные подделки священных реликвий здесь, в Константинополе, а потом через своих агентов сбывал их чуть ли не по всему миру. Но вдруг сегодня утром, прямо после взятия города, он, обнаруженный во дворцовой темнице и выпущенный вместе с прочими узниками на свободу, заявил, что остаётся в тюрьме, назвал свою вину (кстати, заточён он там был по какой-то совсем иной причине) и сказал, что готов исправить хотя бы часть своих ошибок - те, которые он в силах исправить. Так что теперь ему показывают все реликвии, найденные в городе (а ты, брат мой, даже не представляешь, что за чудеса попадают к нам в руки!), а он указывает, какие из них сварганил он или кто-либо из его, так сказать, собратьев по ремеслу. Так вот, граф де Бриенн хочет, чтобы ты (как человек сведущий в подобных вопросах) проверил этого Пьетро - говорит ли он правду, или, может, он попросту хочет ввести нас в заблуждение, оставляя в наших руках подделки, чтобы кто-то другой завладел истинными реликвиями. Впрочем, мы можем сейчас же навестить этого венецианца - он в темнице Влахернского дворца, его стерегут люди Анри Фландрского. Ты без коня? Мы раздобудем тебе доброго скакуна, а пока садись позади меня - покамест придётся являть собой живую эмблему наших братьев тамплиеров. 
Последовав совету рыцаря, я продолжил своё грустное путешествие по Царьграду, в котором спокойно чувствовать себя могли лишь его извечные сияющие гиганты. Да и то - лишь до поры: до поры ещё Парис застыл в напряжении на высоте постамента, словно в любой момент готов сорваться и бежать навстречу своей Елене; до поры Афродита Пандемос вперяла в проходящих томный взгляд суккуба; до поры, блестя в лучах солнца, следовал за ветром великолепный Анемодулион - вскоре их сверкающая плоть, пройдя через огонь печей, разлетится звонкими монетами, и швыряющий их следом за костями крестоносец и не подумает, что проиграл перст Париса, мышцу Александра или око Геры...
Пьетро Азано (именно так его звали) оказался вовсе не таким, каким я ожидал его увидеть. Вместо мелкого, вороватого и скользкого субъекта, ради денег готового на обман, я увидел статного человека с проницательным взглядом под морщинами высокого лба, ничего кроме безотчётной симпатии не вызывающего.
- Но что подвигло вас на это? - было моим если не первым, то уж точно вторым вопросом этому человеку. - Для чего вы подделывали реликвии, если могли употребить свой недюжинный талант на изготовление чего бы то ни было?!
- Если бы меня спросили об этом год назад, я бы попросту недоумённо рассмеялся. Обвинять меня в подделывании? Разве это не то же самое, что скульптора или иконописца, изображающих Спасителя, обвинять в подделывании Христа? Я попросту изображал, копировал священные предметы, которые освящались как образом людей или вещей, которых они изображали, так и верой тех, кто с благоговением прикасался к ним, приобретал их, молился им. Разве станет реликвией для неверующего риза Христа? Отнюдь. Зато для истого верующего кусок любого рубища, если он поверит в то, будто это Христова риза, будет обладать неизмеримым значением!
- И что же случилось год назад?
- Долго рассказывать, - отмахнулся венецианец.
- И всё же? - не отступался я. - Мне поручили проверить вашу искренность. Поэтому в ваших же интересах быть со мной искренним от начала до конца.
- Что ж, - уступил Пьетро; сев напротив меня на деревянный стул, он потёр пальцами лоб, словно выжимая из глубоких морщин прорезавшие их воспоминания. - Это произошло в июле прошлого года, за три или четыре дня до бегства Алексея из города. Впрочем, сам император даже не подозревал, что всё так обернётся, да, полагаю, и никто не подозревал... Кроме некоторых монахов, которые, опасаясь вторжения бросающихся на стены захватчиков в город, подумывали о том, как спасти самые драгоценные реликвии. Не стану описывать, каким образом я заполучил ту самую реликвию, обладание которой сыграло ключевую роль во всей моей жизни, скажу только, что однажды в те тревожные дни в моих руках оказалась голова Иоанна Крестителя.
Пьетро замолчал, уперев взгляд во что-то невидимое мне, словно встретясь с кем-то глазами. Кивнув чему-то неслышимому мне, он заговорил вновь:
- Конечно, это была неописуемая удача. Обладать такой значительной реликвией - это значит обогатиться в кратчайшие сроки, хотя, скажу я вам, материальное обогащение всегда стояло для меня на втором месте - прежде всего я чувствовал вдохновение, подобно демиургу, ведомому идеей и спешащему незамедлительно воплотить её. И вот я, не обращая внимания на то, что творилось в городе и за его стенами, уже готов был с головой уйти в работу, когда ко мне в дом заявились императорские гвардейцы, да не кто-нибудь, а воины Варяжской дружины... Должно быть, Алексей опасался, что если он пошлёт рядовых стражников, я подкуплю их и сбегу. Насчёт варягов он не опасался. В том же, что я попытаюсь откупиться, император не сомневался - ведь его посланцы схватили не только меня, они забрали мою жену и моих детей...
- Почему?
- Чтобы я согласился выполнить условия императора.
- Брать женщину и детей в заложники?! - громыхнул де Бар кулаком по шаткому столику так, что тот едва не развалился. - Такое варварство возможно только у греков и сарацин!
- И что Алексей хотел от тебя?
- Чтобы я убил графа Балдуина Фландрского.
- Что?! - Гуго де Бар вскочил и схватился за меч, словно опасность и теперь угрожала фламандскому нобилю.
- Что за бред? - я не мог поверить, что Алексей всерьёз мог поручить такое предприятие простому венецианскому мошеннику. - Неужели он полагал, что ты сможешь подобраться к графу?
- Он и его советники всё продумали, - невесело усмехнулся Пьетро. - Они снарядили очередное посольство к крестоносным нобилям. Что выглядело вполне логичным - раз не вышло добиться приемлемых условий через ломбардца Николо Россо, вполне понятным выглядело стремление надавить на венецианского дожа через венецианцев же, тем более что успехи крестоносных атак не могли не впечатлить ромеев. А поскольку граждан республики Святого Марка после резни 1182-го года в Константинополе насчитывалось не так-то много, созвать подобное посольство представлялось проблематичным. Внедрить же в это посольство убийц было и того труднее - у Алексея нет таких людей, которые пошли бы на верную смерть ради выполнения задания - он ведь не Старец Горы, а всего лишь владыка крупнейшей империи в мире, - с сарказмом ухмыльнулся венецианец.
- Ну, и что же? - наседал на венецианца де Бар, словно покушение только ещё предстояло и граф мог оказаться под предательским ударом.
- Ну, что же, - пожал плечами Пьетро, - я основательно подготовился к убийству. Я знал, что с оружием меня не подпустят и близко ни к дожу, ни к крестоносным вождям, поэтому и решил спрятать кинжал в подарке для Балдуина.
- Что же это за подарок?
- Великолепная резная шкатулка из слоновой кости и серебра. Я решил преподнести её графу пустой, с пожеланием складывать в неё добытые победы... Поскольку же шкатулка эта с тайником, то никто и не смог бы найти спрятанный кинжал. И я оказался прав - его не нашли, - Пьетро весело сверкнул глазами. - Граф до сих пор не знает, что в его подарке лежит предназначавшийся ему смертоносный клинок.
- А-а, - потёр руки де Бар, - так тебе не дали приблизиться к графу, поэтому ты и не смог воспользоваться своим коварством!
- Нет, - тонко усмехнулся венецианец, - Балдуин был от меня на расстоянии удара, когда я вручал ему шкатулку. И мне достаточно было движения пальцев, чтобы незаметно извлечь кинжал.
- Так почему же ты не сделал этого? - спросил я.
- Я решил довериться Иоанну, - вздохнул (как мне показалось, с огромным облегчением) Пьетро.
- Не понял, кому? - помотал головой рыцарь.
- Иоанну Предтече.
- Он говорил с тобой? - история всё больше интриговала меня.
- Да, накануне отправления посольства... Я уже приготовился, и в ожидании метался по комнате, не находя себе места, когда на глаза мне попалось блюдо с головой Иоанна.... Тут он, то есть, Иоанн, заговорил, и я не сразу понял, что это говорит именно он, ведь голова его была под прикреплённым к блюду стеклянным колпаком, да и вообще в мощах не хватало нижней челюсти, так что я далеко не был готов воспринять обращение ко мне святого, учитывая, что святые как-то не входили в круг моего общения...
- И что же он тебе сказал? - торопил венецианца рыцарь, которого рассказ Пьетро захватил настолько, что он совсем забыл о враждебности по отношению к несостоявшемуся убийце графа Фландрского. 
- Что я не должен убивать графа Фландрского, поскольку на него возложена важная миссия, и что если я сделаю это, то обреку себя на весьма продолжительное проклятие. Если же я откажусь от своего замысла, решение - как спасти семью - будет мне явлено.
- Интересно, что это за миссия такая, - пробормотал де Бар. - Но, судя по всему, император знал о ней, поскольку убивать графа как-то нелогично: гораздо резоннее было попытаться убить маркграфа Монферратского - ведь именно он является признанным лидером похода.
Я, разумеется, промолчал о результатах грядущих выборов императора Латинской империи, но рыцарь был прав - если уж пытаться внести разброд в ряды крестоносцев, то логичнее нанести удар по Бонифацию Монферратскому. Но на этот вопрос ответил венецианец:
- Говорили, что эту идею подкинул Алексею некий астролог. Никто не знает, откуда взялся этот проходимец, и как так вышло, что в короткий срок он завоевал безграничное расположение императора. Однако последний всегда и во всём стал слушаться его советов, последствиями которых обязательно являлась чья-то смерть...
Я почувствовал словно слабый ток, бегущий по телу - тот, о ком говорил Пьетро, наверняка являлся посланцем из Адских Колец.
- Выходит, ты внял голосу Иоанна, - хмыкнул де Бар, уже по-новому разглядывая венецианца.
- Не сразу, - хмуро покачал головой тот. - Но в конце концов - да, внял... Я отказался от своего плана, но вовсе не из-за обещанного проклятия. Даже если бы я убил графа, Алексей всё равно мог бы убить или изгнать из города мою семью. Так что я решил, что лучше поверить Иоанну. И когда я вернулся домой, так и не исполнив замысла, я увидел на столе, на блюде, под стеклянным колпаком голову... Балдуина Фландрского.
- Что?! - подскочил де Бар. - Как это? Ведь граф остался жив!
- Вот именно, - кивнул Пьетро. - Это было чудо: голова Иоанна Крестителя превратилась в голову Балдуина. С нею я и отправился незамедлительно в императорский дворец.
Венецианец рассмеялся, закинув голову - заливисто, от души.
- Вы не представляете, какое лицо было у Алексея, когда я он увидел меня. Впрочем, сперва он решил, что я попросту не выполнил его поручения - ведь уйти живым после убийства графа шансов не было никаких. Но когда я предъявил ему доказательство, он был просто ошарашен. Однако поверил не сразу. "А, - язвительно заухмылялся он, - ты решил провернуть со мной один из своих фокусов. Или ты думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься? Решил подсунуть мне восковую голову? Что ж, неплохо сработано". С этими словами он открепил стеклянный купол и ткнул пальцем с лицо, рассчитывая встретить податливость воска, - Пьетро засмеялся вновь. - Нет, никогда не забуду его лица, он даже вскрикнул от неожиданности и выронил бы поднос, если бы не подобострастная расторопность советников. Кстати, среди прочих там присутствовал и тот самый астролог, каковой, увидев голову графа, тотчас же возгласил, что теперь-то можно смело давать крестоносцам бой. Поэтому, - завершил свой рассказ венецианец, - мои домочадцы были отпущены, и тою же ночью они покинули город, а на следующий день Алексей вывел свои несметные полчища за городские стены, осмелившись дать бой осаждавшим город. 
Венецианец замолчал. Ни я, ни де Бар не произносили ни слова - было невозможно не замолчать, вспоминая день битвы за Константинополь.   
"Казалось, тут собрался весь мир". Эти слова, записанные Виллардуэном, наверняка учащённым пульсом бились в висках каждого из крестоносцев, выстроившихся против казавшихся нескончаемыми крепостных стен. Кто видел эту армию, развёрнутую Алексеем против франков, никогда бы не решился сравнить завоевание Константинополя крестоносцами с неким хищническим налётом жаждущей поживы солдатни на несчастный и едва ли не беззащитный город (а ведь в подобном свете зачастую и стремятся выставить эту войну). На самом деле горстка крестоносцев противостояла самой могучей армии мира.
Я хорошо помнил этот день.
Рыцари выглядели так, как и положено выглядеть воину, которого после битвы ждёт либо триумф, либо - Рай. Новые сюрко, подновлённые гербы на щитах, заново перешитые либо подлатанные баннеры и значки, начищенные кольчуги и шлемы, вычищенные лошади и крепко пришитые обязательные кресты на плащах и куртках - поистине (как наверняка выразился бы современник событий), это было одно из самых прекрасных воинств в мире. Подле всадников решительно выстраивались пешие рыцари - те, чьи боевые кони пали, но кто был полон решимости продолжать войну даже пехотинцем. Лучники и арбалетчики, щурясь, прикидывали направление и силу ветра и особенности местности, высчитывая все преимущества и недостатки времени и места для обстрела противника.
В стороне же от основного войска сгрудились те, в чью сторону крестоносцы старались не смотреть: рыцари - чтобы не оскорблять собственное эстетическое чувство, лучники и арбалетчики - чтобы избежать опасного в тот момент безудержного хохота. Я же с нескрываемым удовольствием во все глаза разглядывал нонкомбатантов, экипированных и вооружённых кто чем попало: одни были выряжены в разорванные куртки убитых лучников, другие кутались в кое-как залатанные попоны павших лошадей (кое-кто даже приспособил седло в качестве защитного нагрудника); кузнецы были вооружены молотками и молотами; скорняки и оружейники - орудиями и вовсе весьма экзотичными, у некоторых из них в руках были зажаты древки поломанных дротиков с приделанными вместо наконечника шилами (что напоминало некоего предка смертоносного для рыцарей фламандского "гудендага"), фуражиры потрясали вилами, косами и даже граблями. Что же касается защиты головы, то в качестве шлемов наибольшей популярностью у этой разношёрстной публики пользовались котелки (причём - совершенно разных размеров, от чего напрямую зависело количество намотанных под ним тряпок), но в ход пошли также и деревянные и глиняные миски, а у пары босяков я заметил даже треснутые ночные горшки, впрочем, разрисованные весьма со вкусом, как и полагается цареградским артефактам. "Как жаль, что Доре или Куртуа не видели этой картины - думаю, её изображение стало бы лучшей батальной сценой всего их творчества!" - со смехом думал я.
Впрочем, вид этих разряженных нонкомбатантов вовсе не вызывал смеха у осаждённых. Даже не берусь сказать, кто произвёл на последних большее впечатление - ровные ли сверкающие ряды рыцарей или безобразная орда казавшихся грязными демонами обозных босяков.
Но как бы то ни было, ни те ни другие не дрогнули (большинство, конечно же, лишь внешне), когда из городских ворот начали извергаться, подобно Стиксу, грозящему всё превратить в небытие, волны византийской армии.
- Да, это было поистине дьявольское зрелище, - вдруг прервал молчание де Бар, и я понял, что он сейчас видел то же, что и я. - Армия ромеев выстроилась словно ещё одна крепостная стена... Но как красиво мы устремились на них!
И он потряс кулаком, словно показывая, как тряслась земля под копытами боевых коней.
- Да, но однако же, не это, или не только это заставило императора развернуть свою армию и вновь втиснуть её в город, - покачал пальцем Пьетро.
- Само собой, - фыркнул де Бар. - Я вполне понимаю тех ромейских воинов, что оказались напротив нашей обозной черни. Будь я на их месте, если бы на меня устремился какой-то перепачканный сажей босяк с вымазанной конскими яблоками попоной на плечах и едва очищенном от похлёбки котелке на голове, да с навозными вилами в руках, я уж точно тут же дал бы дёру, поскольку вовсе не вознамерился бы осквернить о такого воителя ни копьё, ни меч! 
- Да, уж, вероятно, - засмеялся венецианец, но глаза его оставались серьёзны. - Но главное - в ином. Представьте, что произошло в душе Алексея, когда под чёрно-золотыми цветами Фландрии и Эно он увидел не одного лишь Анри, но и скачущего впереди всех Балдуина - человека, голову которого он накануне держал в собственных руках!
- Да уж, есть от чего дать дёру, - рыцаря даже передёрнуло от жути, но он тут же усмехнулся. - Что ж, теперь об это Алексее буду думать с меньшим презрением, нежели прежде.
- Но как ты после этого остался в живых? - не мог не попытать я венецианца.
- Наверное, я жив потому, что бешенство императора было безмерным. Он исходил пеной, грозясь мне и измышляя всякие пытки, которым он меня предаст. Поэтому меня лишь оставили в тюрьме. А после, когда Алексей бежал, никому до меня не было дела, но вместе с тем и выпускать меня никто не собирался. Так я и просидел в дворцовой темнице до сего дня, пока меня не решились выпустить крестоносцы, сиречь, вы, любезные синьоры, - весело сверкнул глазами Пьетро. - Однако же я сам решил не выходить отсюда, пока хоть немного не отблагодарю Иоанна Крестителя да и прочих святых, с которыми обходился прежде, гм, не очень-то по-честному.
- Кстати, голову Иоанна Крестителя нашёл некий Валлон де Сартон в разрушенных дворцовых помещениях, - вскинул палец, вспомнив сию важную новость, де Бар. - Все ещё удивлялись, почему это она не хранилась как положено мощам, а была как-то едва ли не небрежно брошена чуть ли не в сундуке со всякой ерундой.               
- Видно, глава не преображалась в своё истинное обличье ещё какое-то время, - пожал плечами Пьетро, - вот все и думали, что на позабытом блюде - голова Балдуина Фландрского.
- Который и до сей поры не знает о своей двуглавости, такой же, как у имперского орла, - захохотал де Бар. - Вот уж поистине, кому ещё быть императором Византии, как не двуглавому нобилю! Ха-ха!
Я улыбнулся - де Бар и не подозревал о пророчестве в своих словах. Что ж, воистину - "устами младенца...". 
В течение следующих нескольких дней - последних дней, которые я провёл в завоёванном крестоносцами Константинополе - мне не давала покоя та же мысль, что преследовала меня от Палермо: эти истории явлены мне неспроста. Какой-то потаённый смысл, важный для разгадываемой мною загадки, крылся в них - ибо судьба никогда не забрасывает Пилигрима (как, впрочем и любого человека вообще) в водоворот случайных событий.
Что же это могло быть, что я должен был понять? Я не мог найти ответ. И не нашёл его до конца моего пребывания в столице новой - Латинской - империи.
Уже на следующий день я понял, что никаких ценных реликвий не проходило через руки Жанна де Бриенна, однако я всё же задержался в Царьграде ещё на короткий срок. Во-первых, потому, что хотел выполнить обещание, данное де Бару и де Бриенну и понаблюдать за оценкой реликвий, даваемой Пьетро Азано. Во-вторых же я не мог не поддаться зудящему желанию (пускай заранее - как подсказывал здравый смысл - обречённому на провал) отыскать в разрушенном Константинополе величайшую реликвию всего рыцарского мира - Святой Грааль... Конечно, если это именно он хранился в Царьграде, а не некий заменитель его.
Мой новый знакомец - венецианец - к сожалению, ничего не смог мне сказать об этой реликвии, поскольку сам её никогда не видел ("Иначе, - прибавил он с лукавой ухмылкой, - сейчас в Европе ходила бы по рукам добрая дюжина почти что подлинных граалей"). Может быть, правда то, что говорили некоторые рыцари в Монсальвате - что Грааль скрылся от глаз людских, ибо происходящее в Царь-Граде переполнило меру терпения Бога и он отнял от людей священный сосуд? А может, Грааль был тайком вывезен в один из французских или итальянских монастырей? Или преобразился, подобно главе Иоанна Предтечи, и все проходили мимо него, а то и отшвыривали, сбрасывали в грязь?..
Как бы то ни было, я отправился обратно. Битва за Корбеник ждала меня.

                5

...Одновременно с молнией я врезался в дерево, и, ломая ветви, устремился вниз, краем глаза успев заметить, как какая-то массивная тень скользнула в сторону от места моего неудачного падения (впрочем, какое падение можно назвать удачным? это, так сказать, contradictio in adjecto...).
- Поосторожней-ка! - прервал мои несвоевременные рассуждения гулкий утробный голос, едва не срывающийся на рык. - Ты явно не яблоко, а я уж точно далеко не Ньютон!
В тот же миг как я упал, дерево занялось, и во вспыхнувшем в темноте ("Что за ерунда?! - мелькнуло в голове. - Ведь я возвращался в позднее утро!") пламени я увидел устремившуюся ко мне морду дикого пса.
Вскочив на ноги, я выхватил кинжал, но мой несостоявшийся удар был парировал прямо в зародыше, а я сам вновь оказался на земле, в нескольких метрах от вылетевшего из руки кинжала.
"Ну ничего себе! - изумился я. - Да он ведь меня как щенка!.."
Извернувшись, я мгновенно вскочил и, пригнувшись, изготовился к рукопашной. Но тут в разгоравшемся зареве тускло блеснул панцирь римского центуриона, и меня наконец осенило:
- Репрев!
- Вообще-то - Христофор, - с нажимом поправил меня псеглавец.
- Ну, да, само собой, - растерянно пробормотал я, пытаясь собраться с мыслями. - Я, конечно, не уверен, что вопрос по адресу, но не знаешь ли ты, случайно, каким образом я сюда попал? И где я вообще? Как-то это не похоже на Долину Единорогов, да и время суток должно быть совсем иное...
- Время суток? - огонь выхватил ироничную усмешку кинокефала. - Ну, с этим всё верно - сейчас действительно то самое утро, в которое ты хотел вернуться. Да и место почти то же... Не знаю, как поточнее объяснить, но думаю, что ты поймёшь меня - это место находится под Долиной, в низшем её отображении.
- Я провалился в преисподние? - предательский холодок пробежал у меня по спине. - Но что я такого сделал?
- Ты - ничего. Но присутствие собранной в одном месте грандиозной армии Фридриха Другого, особенно её демонических элементов, истончает преграды между мирами и создаёт дыры, через одну из которых ты и провалился сюда, в окраины Царства Пресвитера.
- Что?! - не верил я ушам. - Неужели Царство Пресвитера Иоанна простирается до столь тёмных миров?
Святой Христофор усмехнулся - в этой странной усмешке, проявлявшейся на пёсьей морде, теплота перемешивалась с безобидной иронией:
- Даже не знаю, чему учат сейчас на уроках географии, - и он рассмеялся. - Вообще царство Пресвитера притягивает к себе многие миры, из разных уровней. Само собой, какие-то из них находятся ближе к Срединной Земле, к сердцу царства, как, например, Монсальват, другие же лишь едва затронуты влиянием светлой силы, господствующей в царстве, подобно тому миру, в котором оказался сейчас ты.
- Хм, интересно, - я пытался переварить эту важнейшую информацию о мироустройстве, как новый вопрос не дал мне разложить всё в голове по полочкам. - Но как тут оказался ты? Прямо под тем деревом, в которое меня угораздило врезаться?
- Я, видишь ли, апостол окраинных народов, - и Христофор задумчиво коснулся креста, вычеканенного на его броне. - Кому как не мне пристало обращать псеглавцев, фавнов, кентавров и прочих необычных существ? Поэтому я часто брожу по окраинным землям. К тому же... в твоей недавней памяти я увидел отражение своего образа. Вот я и оказался здесь.
Выгрызающий дерево огонь пошёл на убыль, но багряное зарево почему-то, напротив, разгоралось, и хотя багряный, болезненный цвет оставался по-прежнему тусклым, он всё же позволял разглядеть очертания пустынного пейзажа.
- Это отблеск восходящего где-то солнца, - ответил на мой неозвученный вопрос Христофор. - Появившийся Корбеник своим внезапным появлением сотряс все близлежащие миры, и свет, как видишь, стал пробиваться даже в самые сумрачные из них.
Подняв голову к пепельному небу, на котором не отражался ни один светлый луч, даже самой маленькой звезды, я увидел парящие тени каких-то уродливых существ, агрессивно пикирующих вниз, но тут же возвращавшихся ввысь, словно их удерживали там невидимые узы.
Увидев, как я рефлекторно положил руку на рукоять меча, кинокефал усмехнулся:
- Нет, ты всё неверно понимаешь. Это не гарпии или иные какие бестии - это горгульи, охраняющие от летучей нечисти открывшиеся входы в Монсальват.
Я подивился открывшемуся мне вдруг образу - Монсальват представился мне огромным готическим собором, противостоящим окружающим сумеркам: цветные витражи восхода так же лили свет в эту пепельную муть, а каменные стражи так же отпугивали бесов.
- Здорово..., - только и смог пробормотать я под впечатлением, но от созерцания грандиозной картины меня оторвало какое-то судорожное, надрывное движение скал, прежде бесформенным нагромождением лежавших под серыми песками, и вот уж ворочающихся, пытаясь подняться и, отряхивая с себя лишние глыбы, приобретая антропоморфный образ.
- Прямо по Микеланджело, - нервно усмехнулся я, стараясь скрыть, насколько я неуютно чувствовал себя здесь, в этом пугающем краю. - "Возьмите кусок камня и отсеките всё лишнее - получится шедевр". Вот только на "Давида" эти гиганты как-то не очень похожи...
- Кстати сказать, пробуждение этих големов - дело рук того самого колдуна, что прибился к крестоносному войску, идущему на выручку Корбенику.
- Колдун? Джон Ди!
- Ну, да, кажется, так, - пёсья физиономия кинокефала критически скривилась. - Вообще магический путь есть путь тупиковый. Что такое магия? Магия есть поединок воль - воли заклинателя и воли заклинаемого. И борьба эта заканчивается подчинением воли побеждённого воле победителя. Что в корне противоречит основному принципу развития Вселенной - принципу свободы воли. Поэтому не может быть белой магии, есть только ведущая прочь от свободы - чёрная. Ну, может быть, в крайнем случае, ещё и сумеречная - подчиняющая безвольные массы, в то время как их нужно не подчинять, а пробуждать.
Големы между тем, шатаясь, как пьяные, мотали головами, словно пытаясь стряхнуть что-то (вернее, как видно, вытряхнуть из голов чужую волю). Но Христофор переключил моё внимание:
- А вот и местные обыватели...
В своей земной жизни я провёл много времени, исследуя и составляя классификации различных - сказочных, мифических, демонических и прочих - существ. Многое из того, что я знал, впоследствии подтверждалось при путешествии по иным мирам, но теперь, при взгляде на накатывающую волну уродливых бесов, похожих - кто на обломки вещей, кто - на ошмётки плоти, кто - на сросшихся полузверей-полувещей, мой разум оказался в полнейшем замешательстве (попробуйте классифицировать бесов на полотнах Босха!).
- Кто их вызвал? - пробормотал я в растерянности. - Колдуны Фридриха?
- О, нет, - покачал головой не сводивший пристального взора с приближающейся к нам бесформенной толпы святой. - У этих аборигенов есть своя воля. Точнее, её начатки. И они вовсе не собираются прорываться в Монсальват - разворачивающиеся там боевые действия их никак не интересуют. Их интересуем мы.
Поднявшись, я обнажил меч. Чувствуя на лице предательскую бледность, попытался придать голосу ровность и невозмутимость:
- И отчего же?
- Оттого, что мы слишком правильные. Особенно ты, - качнулась с усмешкой в мою сторону пёсья морда кинокефала. - Даже форма псеглавца для них недостаточно приемлема, что уж говорить о форме человека. Представь, насколько раздражающе действует на эти несчастные кошмарно уродливые создания форма того, кто создан по образу и подобию Бога...
- Полагаю, они хотят превратить нас в столь же бесформенные ошмётки плоти, каковыми являются сами? - с претензией на хладнокровие хмыкнул я.
- Ну, да, - в глазах Христофора я уловил весёлую искорку - обмануть святого напускной бравадой мне явно не удалось. - И, кстати, твой меч тут не поможет. Нет смысла рубить в куски тех, кто и так является кусками вещества и воли. Здесь нужно иное...,
И святой сразу стал серьёзен и сосредоточен.
- А тебе пора, - кивнул он. - Следуй за големами - колдун вот-вот откроет Врата, чтобы призвать эти создания на поле битвы. Ну же, спеши!   
Впереди раскрылся сияющий портал Врат. Горгульи метнулись было наперерез устремившимся в портал големам, но что-то удержало их, и каменные великаны беспрепятственно зашагали на зов Джона Ди. Подобно Одиссею, затесавшемуся меж лестригонов, и я, следуя совету Христофора, поспешил следом за големами.
Обернувшись у самых Врат, я видел, как, подобно волне, несущей к берегу груды плавника, несётся на святого толпа бесформенных бесов. Но так же, как стоял пред римским кесарем, стоял Христофор перед скрежещущей и воющей массой, и на броне его всё ярче разгорался крест. Когда Врата уже захлопывались за мной, крест вспыхнул с невыносимой яркостью, и больше я ничего не видел...
- Хватай его, Иратус! Да что он там застыл как соляной столп?!
Опомнился я лишь в воздухе, будучи подхвачен грифоном, выхватившим меня прямо из-под слоновьих стоп каменных големов. Иратус, пронеся меня над головами раскачивающихся, словно гигантские дубы в грозу, великанов, приземлился перед окружённым готовыми к бою телохранителями короля.
- Странный, однако, у тебя маршрут получился, - хмыкнул Жан де Бриенн, косясь на големов, - но об этом после. Что удалось выяснить о таинственной реликвии?
- Увы, ничего, - мне пришлось лишь развести руками. - Но я выяснил то, что Фридрих Другой стремится обрести Грааль не для умножения сил и власти, как мы полагали, а для уничтожения его.
- Что?! Я не верю своим ушам! - сжал огромные кулаки король. - Сколько я повидал за минувшие века, но такого... Нет, этого безумца нужно остановить во что бы то ни стало. Шлите гонца к Амори!
Войска уже разворачивались для битвы. Я обернулся, чтобы окинуть взглядом войска Фридриха, и застыл, как громом поражённый. Над размыкавшимся кольцом осаждавших, выстраивающихся в боевые порядки, воспарял в светлые небеса Корбеник...
Этот невиданный замок, чьё явление всегда является чудом даже здесь, в Монсальвате, мире чудес, пробудил во мне воспоминание о недавно виденном Палермском дворце - чуде света, разрушенном тем, кто был провозглашён льстецами "Чудом Мира". И вот этот не похожий ни на один земной замок, но в то же время наполненный отголосками всех великих архитектурных стилей земного мира, осаждаем тем же "Чудом Мира", объявившим войну всему истинно чудесному во вселенной.
Почти все войска Фридриха были отведены от стен замка, лишь несколько отрядов ландскнехтов и группа демонов остались за заграждениями из кольев, выставленными напротив поднятого теперь въездного моста в Корбеник.
Глядя на нескончаемые батальоны рыцарей императора, я почувствовал невольный холодок - хотя годы тренировок и сражений в разных мирах и приучали дух к стойкости, всё же человек и здесь остаётся несовершенным, и здесь он лишь продолжает своё восхождение к совершенству, к, как говорили отцы церкви, обожению... Впрочем, вздрогнуть было отчего - даже с подмогой, которую привёл Амори Первый, армия крестоносцев в сравнении с имперской выглядела приблизительно так же, как войско Четвёртого похода - перед лицом развёрнутых едва ли не скрывших своей численностью стены Феодосия полчищ Алексея Третьего. Только если Алексей отступил, то Фридрих не отступит, и крестоносцы об этом знали.
Мрачные знамёна - каждый рыцарь Фридриха включал чёрный цвет в свой герб, и как правило, чёрным было поле - развевались, словно желая скрыть Кобреник от наших взглядов; чернёные доспехи с неохотой отражали свет, и отблески солнца получались мертвенно тусклыми.
- Словно бы каждый из них возомнил себя Чёрным Принцем, - хмыкнул за моим плечом один из рыцарей, в котором я, обернувшись, с радостным биением сердца признал Жана д'Эно (красные и чёрные львы рьяно рвались с золотого поля в бой), того самого, без помощи которого английская королева Изабелла так и не смогла бы стать английской королевой.
- Только не Фридрих, - хмыкнул в ответ один из его оруженосцев. - Он мнит себя как минимум Золотым Принцем. Точнее, Золотым Императором.
Фридрих, облачённый в великолепные золочёные доспехи, восседал на прекрасном вороном жеребце, покрытом чёрной бархатной попоной. Нашлемник его образовывала германская императорская корона (одновременно напоминающая и епископскую митру - воплощение извечной мечты императоров о слиянии двух властей - великая идея, но не осуществимая в идеале нигде, если, разумеется, не брать в расчёт царство Пресвитера Иоанна). В левой руке он держал небольшой тарч, в правой - чекан. Однако несмотря на крайне воинственный вид императора и на то, что он стоял во главе готовящегося к битве войска, мало кто сомневался, что Фридрих не станет участвовать в бою непосредственно, предпочтя управлять им со стороны.
Войско крестоносцев уже было готово к битве, но не шло в атаку, несмотря на привлекательную возможность ударить на неподготовленного противника - рыцарский кодекс свято чтился в Монсальвате, о чём прекрасно знал чуждый всего рыцарского Фридрих.
И лишь когда императорская армия была выстроена, Джон Ди (испросивший у Жана и Амори право первого удара) двинул вперёд своих гигантских големов, занимавших левый фланг крестоносного войска.
Каменные великаны бежали так, что ходила ходуном земля, стремительно приближаясь к правому флангу противника, состоявшему сплошь из тварей сумеречных зон и демонов Адских Колец.
Сумеречные чудовища бросились навстречу големам, но их рёв быстро сменился визгом - каменные великаны, которым был неведом страх, игнорируя способные вогнать в ужас личины чудищ, немилосердно давили и крошили последних, пробиваясь к бесам.
Но как бы ни был изощрён в глубинах сумеречных знаний ум колдуна, ему не совладать с тёмной волей бесов, и как бы ни был неистов натиск воли Джона Ди, какие бы магические ловушки ни призывал он на помощь, бесы оказывались ловчее, и каждое действие големов Ди и его магии наталкивалось на мощное противостояние обитателей Адских Колец. Поэтому, хотя големы теснили бесов, но сами падали, рассыпаясь, не выдерживая схватки с тёмными силами.
И тут вступил в бой полководческий гений королей.
- Ерусалим! Ерусалим! - пронёсся над головами рыцарей клич де Бриенна, несясь вслед за стремительными всадниками на грифонах.
Сверкающими молниями падали грифоны на бесов, взмывая и вновь бросаясь вниз, и всадники разили демонов копьями и мечами, выкрикивая боевые кличи.
Редеющие, но всё ещё несметные ряды демонов дрогнули и подались.
Обеспокоенный Фридрих размахивал чеканом, приказывая перебросить отряды для поддержки своего правого фланга, но король Амори уже успел воспользоваться открывшейся возможностью.
Конский топот перекрывал кличи и крики - лавина всадников пронеслась через поле и вклинилась в образовавшуюся в теснимом правом фланге армии императора брешь.
Напрасно Фридрих впустую размахивал своим оружием - рыцарский клин, подобно гигантскому чекану, расколол войско противника, а на подмогу всадникам спешила пехота, прикрывая их от наседающего левого крыла императорской армии.               
Однако сил для того, чтобы закрепить и развить успех, у крестоносцев не доставало. У королей уже все силы были брошены в бой, у Фридриха же в действие вступила лишь половина армии. Бросив в бой перегруппированные свежие силы, император, горделиво возвышаясь в своих отливающих золотом доспехах, презрительно усмехался, глядя, как падают под ударами его рыцарей крестоносцы. Большинство грифонов уже было изранено когтями мощных бесов, их полёт замедлялся, а броски становились всё слабее, и многие всадники, чтобы не отяжелять грифонов, спешились, сражаясь бок о бок с уже немногочисленными големами Джона Ди.
Барабаны ландскнехтов рассыпались бодрой дробью, в предвкушении победного марша, но вдруг их суетливый рокот перекрыл высокий чистый звук серебряных труб, звонкой волной раскатившийся с высоких стен Корбеника.
Подъёмный мост опустился на мощных цепях, кованая решётка ворот поднялась, и из замка выступили Защитники Грааля.
Я увидел их впервые, и битва для меня отступила, да и для всех битва остановилась - не было ни одной пары глаз, будь то глаза человека или демона, - которая не была бы устремлена на легендарных, почти мифических (даже для всех этих почти что немыслимых обитателей чудесных миров) Защитников. Но взглянуть в глаза последним оказалось невозможно - из-под шлемов, из прорезей забрал рыцарей Грааля бил ослепительный свет, так что нельзя было ни разглядеть черт лица, ни увидеть взгляда.
Впереди спешили двое пеших рыцарей - бег их был столь стремителен, что едва представлялось возможным разглядеть отдельные движения их. Вооружённые громадными боевыми молотами, двое Защитников принялись крушить вкопанные колья, не обращая внимания на сыпавшиеся арбалетные стрелы. Оставленные у подъёмного моста отряды ландскнехтов и бесов изготовились к обороне, и вот в расчищенный от толстых кольев путь устремились сияющие всадники.
Их было лишь десять, но каждый из них сражался как дюжина Баярдов, и не прошло и четверти часа, как Фридрих уже вынужден был оттягивать часть войска назад, к Корбенику, чтобы бросить его против неожиданно грозного противника. Но он ещё не подозревал (как, признаться, и никто из нас), насколько грозны Защитники Грааля.
Дюжина всадников (двое спешенных молотобойцев, вскочив на коней, присоединились к своим соратникам) крушила ряды противников с такой лёгкостью, словно бы то были не грозные воины императорской армии, а тряпичные манекены. Мощные тевтоны с саженными плечами и квадратными спинами валились как подкошенные под ударами рыцарей Корбеника. Бесы же оказывались почти бессильны перед сияющими рыцарями - бьющий из-под забрал свет слепил демонов, они пытались закрыться, отвернуться, зажмуриться, и в этот момент их настигал стремительный удар меча... И тогда на лице Фридриха выступило понимание происходящего, смешанное с недоумением - он понял, что эти двенадцать рыцарей смогли бы разгромить его войско и без поддержки армий Амори и де Бриенна, но почему они не сделали этого - он не мог понять. Как, признаться, не понимали этого и мы. До поры...
Но, остро почувствовав стремительно надвигающееся поражение, Фридрих двинул свою гвардию прочь - огибая поле битвы, он спешил к лагерю, посреди которого возвышался его похожий на дворец пышный шатёр. Но де Бриенн с отрядом уцелевших всадников на грифонах (которые, несмотря на потери, до сих пор являли собой внушительную силу) бросился ему наперерез - король помнил слова юродивого и резонно полагал, что если император доберётся до лагеря и после ему удастся скрыться, неведомая реликвия может ускользнуть вместе с ним.
Увидев пикирующих грифонов, император на мгновение замешкался, но не стал рисковать, и отряд его гвардейцев, укрыв Фридриха в середине стального кольца, поспешил прочь - вражеский лагерь оказался открыт для крестоносцев.             
Заслышав крики грифонов, лагерная челядь незамедлительно бросилась уносить ноги (а также то немногое, что успели заграбастать руки), и, поскольку Фридрих, не предвидевший даже в страшном сне подобного развития боевых действий, не оставил для охраны шатров ни одного воина, отряд де Бриенна ворвался в пустой лагерь.
Соскочив со спины грифона, едва только тот успел приземлиться, король бросился в императорский шатёр.
Два ирбиса бросились было ему наперерез, но вид закованного в латы великана заставил их попятиться, и де Бриенн поспешил дальше, в покои Фридриха. Какая-то служанка испуганно метнулась прочь, но, не обращая на неё внимания, Жан стремительно ворвался в императорские покои и... застыл как вкопанный.
На коврах, убранная в холодные шелка, с понурённой головой и застывшим взглядом, сидела, закованная в золотые кандалы, Изабелла Иерусалимская.
Чувствуя, что это его сковали по рукам и ногам, король с трудом двинулся к дочери.
- Сокровище ты моё... Наконец-то я нашёл тебя.
Вздрогнув от почти позабытого родного голоса, Изабелла подняла оживающий взгляд на отца...

                Эпилог.
               
Битва была окончена - войска императора были верны своему сюзерену во всём, в том числе и в бегстве, поэтому вслед за отступлением самого Фридриха его армия бросилась врассыпную.
В лучших традициях рыцарства отступающих не преследовали. Первыми остановились Защитники Грааля. Когда враги побежали и между армией крестоносных королей и рыцарями Корбеника осталось чистое поле, последние, отсалютовав мечами, развернули коней и вскоре скрылись в воротах замка. А вслед за этим скрылся и сам замок Грааля, открыв взглядам брошенный лагерь Фридриха и медленно шагающими, не замечающими ничего вокруг от переживания давно чаемой встречи, короля и его дочь.
- Так, значит, Корбеник явился лишь за этим, - потрясённо проговорил я. - Затем, чтобы отец и дочь вновь нашли друг друга?
Я сам не понимал, почему так удивляюсь - ведь уже более двух тысяч лет человечеству открыто то, что вся небесная мощь направлена на то, чтобы помочь каждому, конкретному, обычному человеку. И всё же лицезрение этого действа воочию не может не поражать.
- Да, за этим, - услышал я позади себя голос и, обернувшись, увидел Амори. - Но провидение всегда шире, нежели мы полагаем.
И король указал мне на ряды воинов за своей спиной.
Из сияния, всё ещё затмевавшего солнце над тем местом, где явился Корбеник, вырвался луч света, упав на щит одного из рыцарей. Когда же луч, следом за сиянием, исчез, на щите избранного воина вместо прежнего герба сиял новый - золотая чаша под красным крестом на серебряном поле.
- Что это? - выдохнул я.
- Это герб Искателей Грааля. Сей рыцарь избран. Сегодняшняя битва, вероятно, явилась последней ступенью его духовного пути пред готовностью стать на путь избранничества. Отныне он оставит нас и в одиночестве отправится в странствие, верша великие дела до той поры, пока пред ним не явится Корбеник и врата его не откроются пред новым Защитником Грааля.
И король Амори, так же, как и я, как и все остальные рыцари и оруженосцы, преклонил колено пред Искателем Грааля, на лице которого были написаны растерянность и радость.