письмо

4 июля.

Я решила так: каждый раз, когда захочу тебе позвонить, когда будет сводить глотку, а глаза начнут гореть и плыть, когда станет невероятно больно и страшно за то, что вот сейчас просто больше не смогу вдохнуть, почернею, упаду – я буду писать это письмо. Записывать то, что я могла бы сказать, набрав твой номер. Задавать самой себе те вопросы, которые хотелось задать тебе. Пытаться найти на них ответы. Надеюсь, таким образом, я выплачу тот комок, который сейчас занимает большую часть моего горла, мешая вдохнуть, выдохнуть, закричать. Я даже верю, что когда ко мне придет решение отправить это письмо, мне уже не будет необходимости этого делать. Ты или будешь со мной, или вечное сияние чистого разума все же мне позволит получить кусок собственного счастья, которое немыслимо сейчас в контексте «без тебя». В первое не верю – в мире так мало места для сказок. На второе уповаю, как бы более фантастично, чем первое, оно не звучало, в нашем с тобой контексте этот расклад более реален.

Может быть еще один вариант – я смирюсь.  И тогда я стану самым обычным человеком. Серым прохожим. Одной из миллиардов ничем не приметных и неинтересных людей. Это классический пример сломленности.

Начиная писать вновь и перечитывая уже ранее написанное, мне не хочется удалять отсюда ни строчки. Но я уже понимаю структуру того, каким будет это письмо. Вначале достаточно больным и жёстким, в какие-то моменты с всполохами и всплесками. Далее мягче и нежнее, ностальгичнее. А потом оно когда-нибудь кончится. И я пока не знаю, чем.

«Нас» не было год. А потом я прислала тебе этот кровавый букет.

Вообще, если взвесить – этот поступок, с цветами, был достаточно неглупым. Хоть он и отбросил меня по болезненным ощущениям далеко назад, сквозь эту хинную невыносимость просачивается медовый вкус. Ложкой дегтя можно испортить целую бочку меда. Тут так и получилось, хотя и не мед был в бочке, а забвение, и деготь  - напоминание. Но каплей любви можно разбавить даже самое жестокое, вечное одиночество любящего и скорбящего сердца – получится все равно светлое чувство.

И вот это забвение вскрылось, в бочке сконцентрировалась квинтэссенция памяти, этакая фантомная боль, когда тебя разрезали пополам, и ты вот точно чувствуешь, что целый, но второй половины не видишь. Шок. Потому как тут же совершается главная ошибка – жить так как раньше, до того как. Ходить двумя ногами, держать кастрюлю с кипятком обеими руками, смотреть и слушать в стерео режиме. Прикол в чем – мозг-то тоже думает, что он целый. И команды отдает всеми отделами, с учетом этой целостности. Калеки жалки и нелепы. Особенно когда покалечена душа, сердце. Разум не успевает за тем, что хочет желание. И я обвариваюсь в кипятке. Когда я представляю, что с тобой может происходить что-то подобное, я молю бога отдать мне большую часть, а лучше все целиком.

Как я его рисовала себе – роскошные пятнадцать роз, без упаковки, перехваченные нейтральной лентой. Кроваво-красные, как боль, как вся-вся боль за эти 365 дней.  Тебе внесут их в кабинет. И ты встанешь, возьмешь в руки эти цветы, потом достанешь письмо и пойдешь курить, чтобы вскрыть его в одиночестве. Возможно, ты сядешь в машину. Потом ты раскроешь письмо, прочитаешь, оркестр на заднем плане исполнит особо трагичный кусок, режиссер затемнит сцену… Прочитаешь еще раз, усмехнешься, возможно - дашь кулаком по парпризу. И пойдешь жить дальше.

Я умоляла провидение только обо одном. Не получить от тебя смс с текстом «Не стоило этого делать». Это было страшнее всего.

Как получилось на самом деле? Я знаю, что цветы не внесли к тебе в офис, и ты сама ходила забирать их на улицу. Я знаю, что они оформили букет так, как этого не хотела я. Мне жаль, что я не видела этого букета. Мне жаль, что письмо не было написано от руки. Мне больно, что я не написала тебе раньше. Но на самом деле я не знаю, что для тебя значили эти цветы, кроме того, что они вернули тебя назад, в боль, в ад, в слезы. Такая насилующая любовь. Прости меня.

За что я тебя люблю? Наверное, если бы я могла себе ответить на этот вопрос, то можно было бы ставить точку и отправляться дальше – я выгрызла бы эту любовь из себя. Каждый раз, втыкаясь во что-то, что ну никак не вяжется с любовью, отношениями, счастьем и попытками его построить, я задаю себе этот вопрос – за что я тебя люблю, почему я тебя люблю, и до каких пор, мать твою, это будет продолжаться? И здравый смысл говорит: не люби - не люби - не люби. А сердце предательски прыгает куда-то в горло, потом начинает скакать по ребрам. Пиано. Форте! Стоккато! Покиссимо. Кода… И скулеж побитого пса в темной прихожей сердца - там, где ему и положено быть, откуда не выпустят, где ему надо быть просто потому, что кто-то так один раз придумал.
 
Я сейчас возьму с собой с работы листы бумаги и ручку и продолжу писать всюду, где только у меня будет возникать желание тебя. Возможно, я куплю со временем красивый зеленый большой блокнот или тетрадь с жирафами. Еще мне понадобится флешка, чтобы сохранять этот файл и носить его с собой везде с той перспективой, что смогу его открыть в любой момент. Пока нет флешки – буду пересылать это письмо себе на почту. Так что письмо сможет выполнить свои функции не раз, и ему не будет скучно. Отправлено, доставлено, отправлено. Штампик, штампик, штампик…

Мне было бы проще услышать от тебя – Ев, я ее люблю. Вот реально проще. С потерей человека справится сложнее, чем с потерей его сердца. Наверное, в тот день, когда я действительно потеряю твое сердце, я начну отсчитывать дни до своей смерти. Но какими нереально волшебными будут эти дни. Ведь с каждым из них я буду становиться всё более пустой. Потом я взлечу.

И хочется сказать: ну давай, ну давай же, маленькими, медленными шагами но к одной общей цели, навстречу, к тому, чего мы действительно хотим! Ведь если будет эта самая цель, если будет к ней движение сквозь трудности, не останется времени на вынос мозга – только на поддержку, на любовь. И тут опять утыкаешься в мысль, а если этой общей цели нет, то как может быть такая любовь? Такая любовь бывает?

Я не имею права что либо требовать от тебя – ты и так мне дала многое, больше чем я рассчитывала. Но чертов разум, сговорившись с мечтами и чаяниями, подсовывает дурацкие сюжеты, после которых хочется или в омут, или в пламя. В этом контексте мне теперь непонятно совсем, что делать дальше. Я, когда задаю тебе этот вопрос, слышу в ответ – не знаю. Я знаю. Но я знаю только такие вещи, которые можно делать вдвоем. Как дорога, по которой можно пройти вместе. А мы сейчас каждый ходим вокруг собственных трех тополей, которые надо поливать, оберегать, а они дарят прохладу и тень. И вообще с ними так комфортно. И вот сейчас начнется самый жестокий кусок этого письма. Потому что я бы после него вообще читать не стала. Но, прости, я давала себе слово в этом письме говорить откровенно честно, иначе я просто аккумулирую эту гремучую смесь и взорвусь, брызнув каплями обжигающего металла.

Ну, то есть так – или я жду тебя – сколько угодно, или мы тупо расходимся без надежд каждый в свою жизнь. Почти как год назад, но вот только с той самой констатацией, что я тебя люблю. Не забыла, не выкинула, не выгрызла, не спалила к черту алкоголем, никотином и сексом. И ты. Любишь. Не знаю, насколько. Но любишь. И продолжаем жить дальше, каждый строя маленькое, бескрылое счастье. У него, может, и вырастут крылья, но, черт возьми, я буду жестокой – никогда у этого счастья не будет таких крыльев как у нашей любви! Значит, живем и потом, вдруг, что-то случится. И окажется, что уже все легко и можно.  Но в этом случае, если ты когда-то будешь готова быть со мной, вероятно, я тебе скажу: прости, но я не могу – я построила какую-то эрзац-любовь и мне этот человек безумно дорог, что смог принять фальшивку за реальность.  Не в том контексте, что я ему лгала. А в том контексте, что он знал, или понимал, или догадывался, что я могу дать все – отношение, жизнь, внимание, но не сердце. С точки зрения кинематографа это было бы весьма круто – я не отказалась бы отснять пару короткометражек в черно-белых кадрах. Героини с тонкими запястьями, героин, рассыпанный по столу. С точки зрения мемуаров – есть о чем писать мелким подчерком в узкие строчки с размашистым окончанием слов. С точки зрения жизни реальной, в контексте моей к тебе любви – отвратительно. Наверное, тут был бы идеален вариант подвешенности из серии: «ты жди, но не страдай там в одиночестве, я, наверное, когда-то смогу». Но это, простите, уже не просто отвратительно, а подло. Я так не могу. Я так не хочу. И я так не буду.

Мне хочется верить, что она знает о том, что есть я. И в то, что она честный и светлый человек. В любом случае, что она не принесет тебе боли и не доведет ситуацию до того, что больно будет ей. Правда тут уже играет роль и то, насколько ты с ней была честна. И если нет, мне очень жаль этого человека. Мне жаль тебя. И мне жаль себя. При любом финальном раскладе.

Когда Маслена расставалась с Ангелом – этот момент пришелся как раз на мой переезд, мои мучения, невероятные, - она сказала то, что я постаралась сделать своим девизом на последующие месяцы жизни. Потому что она сказала правду, которую я не могла облечь в слова. Я спросила, почему? Ведь они так любят друг друга? Она мне ответила так, что мое сердце не просто облилось кроваво-красной болью, мой разум горько разрыдался, констатируя истинность сказанного. «...Главное, что желание быть с любимым человеком меньше страха перед всем остальным... и мне причины не важны, если честно... я не готова их понимать». Я бы тоже хотела быть не готовой. И я не готова. И я никогда не пойму. Тогда что же меня держит?

По гештальту, которым я тебя задолбала по самое «не хочу». Гештальт – это одно большое и целое. Как велосипед. Или как дом. В общем, такая вещь, которая не может существовать нормально без части. И вот есть блин, это велосипед, а руля, например, у него нет. А ехать надо, ну, то есть, невозможно не ехать. И ты морщишься, материшься, плюешься, но едешь. А потом рррраз, поставил руль  - закрыл гештальт - и сразу счастье. Теперь у тебя есть такой отличный велосипед – в любой момент прыгнул и поехал – да даже по дождю – пофиг. Закрытый гештальт – кирпичик, из которого строится личностное счастье. Правда, с чувствами тут сложнее.

Для меня этот самый гештальт – это мы. Не в понятии ты и я, в котором мы сейчас существуем и можем продолжать существовать еще целую вечность. А именно мы, где из твоего взгляда проистекает мое действие, из моего жеста рождается твое движение, из одного слова складывается роман. И вот в этом самом «мы-гештальте» не хватает одной части. Тебя. Есть моя любовь к тебе, есть буквы в телефоне и голос в нем же, какие-то фотографии, обрывки эмоций, таких рвущихся, болезненных и быстро удаляющихся, в статусах. Ты есть в моем сердце и мыслях, кожа помнит твои прикосновения. Но вот финального мы, стартового мы, целого мы – нет. Мне не хватает тебя. Или мне не хватает полного отсутствия тебя. Смогу ли я когда-то отказаться от тебя окончательно? Сможешь ли ты придти к этому «мы»?

Почему именно ты? Потому что я уже иду к нему. Мои ноги двигаются как в воде, в ней невозможно бежать и каждый шаг встречает сопротивление, давящее на каждый миллиметр кожи. Но я все равно шагаю, потому что если я остановлюсь – я умру. Не физически, нет. Просто моего разума не хватит для того, чтобы понять – как можно не идти? Вот, есть точка А, есть точка Е, я стою в одной из этих точек и вокруг меня нет ничего, есть только между ними расстояние, которое надо преодолеть. Да, там куча грязи и камней, болото, и, может быть даже, там будет какой-то океан. Или прекрасный город, в котором захочется остаться. Но если долго идти, дороги сольются в одну. А может, идти придется совсем чуть-чуть.  И вот как раз тогда можно искать вместе волшебные города и страны. На мне уже надеты крепкие ботинки. Но даже если бы их не было, я пошла бы босиком.

Мой поступок был для того, чтобы закрыть этот чертов «мы-гештальт». Разрушить весь велосипед. И идти дальше пешком. Но мне опять показали, что ехать – лучше. Особенно с рулем.

 Даже руководствуясь здравым смыслом я понимаю, если бы от меня требовалась какая-то жертва, именно моя, я не раздумывая пошла бы на нее. Но мне нечем жертвовать. У меня ничего нет. Я готова в любой момент встать и уйти налегке. Только от тебя зависит, в каком направлении я пойду.

Когда я попросила вспомнить самый яркий и теплый для тебя по эмоциям эпизод – ты вспомнила розу в сквере напротив Музтеатра. Совершенно пропавшее для меня событие, канувшее в океан дней. Удивительно - я же так хотела в этот сквер, долго хотела. Он, по-моему, называется Покровский. Попала. И этот день совершенно стерся у меня из памяти. Хотя я помню, как была одета ты, и что дул ветер. Но совершенно не помню эмоцию того дня. Для меня вообще как таковая «ты» складывалась из других вещей.

Ты сказала, что перестала понимать мои стихи. Это потому что я перестала писать их для тебя. О тебе – да. Но не для тебя моя поэзия. Это не жадность. Это констатация того, что я тебе их не прочитаю, следовательно, я не перевожу их на твой язык. И теперь, мне кажется, я на этом языке почти не говорю. Я написала тебе немало красивых вещей, мне говорили, что завидуют тому, кому были посвящены такие чувства. Ты сказала, что перестала понимать их – корректно. Другой бы выразился проще – они стали банально плохими.

Когда я вспоминаю тебя – ты поешь. Едешь в автомобиле, хлопаешь по рулю, закрываешь глаза на особо вкусных словечках. Выделяешь фразы, практически танцуешь -  настолько, насколько позволяют педали и коробка передач. Когда ты поешь – ты невероятно красивая. Когда ты поешь для меня, я готова это сделать гимном собственной смерти и пойти под эту музыку даже под цепь бензопилы. Мне хочется плакать, мне невероятно сладко. И хочется верить каждому слову, которое ты пропускаешь сквозь свои легкие, связки, губы. И верится каждому слову, верится.

Меня никогда не рвало сердцем так, по несколько раз за день. Когда ты чувствуешь, что подкатывает, и бежишь, падаешь на колени над ванной и рывками выталкиваешь из себя сердечный спазм. Потом переводишь дух, смахиваешь мокрые капли с глаз и чуть-чуть становится легче. Опустошеннее, и поэтому – легче. Но потом, где-то в три четверти часа, сердце опять заполняется. Никакой тошноты. Толчок в гортани, более сильный, на грудь наезжает колесо твоего автомобиля, вдавливает меня спиной в воздух с такой силой, что он начинает нагреваться. И рвота. Пустотой, изливающейся из нутра, задыхаешься.

В крайний свой приезд моя сестра не по крови, но по сердцу, сказала: «Ев, ты такая красивая, когда страдаешь. Тебе так идет страдать». Она видит меня как-то особенно. Вот даже если я не буду менять своей позы и мыслей, и фотоаппарат поставить на штатив и предложить разным людям сделать по кадру, на ее фотографиях я получусь самая честная. И самая красивая. И мне так не хочется, чтобы она была права. Мир терпит уродство и держит в себе красоту. Следовательно, он будет делать меня несчастной. Если это так нужно для тебя, я буду красивой.

Еще я помню, как ты засыпаешь. Смотришь фильм, но веки медленно опускаются, расслабляется лицо, губы становятся пухлыми, как у ребенка. Ты сразу вся тяжелеешь.

Я понимаю, что мне нужно говорить об этом в прошлом времени. Ведь сейчас ты, может, засыпаешь уже не так, и не поешь за рулем, и не делаешь еще какие-то вещи, которые выжжены на подкорке моего мозга так, что мне стоит закрыть глаза, и я могу смотреть персональный фильм. Хотя нет, ты не можешь перестать петь за рулем…

Мы пишем друг другу, но иногда, знаешь, становится страшно, что ничего не изменится. А просто стает постепенно, как снег, незаметно уйдет в землю. Как, помнишь, в марте смотришь на сугробы, и кажется, что зима нескончаема, а в конце апреля уже с удивлением замечаешь траву. Возможно, это могло бы стать идеальным вариантом – все кончится легко и просто, станет неважным, оставив только призрачное воспоминание, вероятнее всего теплое в своей ностальгии. Но сейчас тревожно, тревожно, тревожно… и не хочется, чтобы все так проходило.
Константа – то, что есть сейчас. И она у тебя и у меня совершенно неравнозначная. И я бы, на твоем месте, не стала что либо менять. И я бы, в такой ситуации более всего мучилась от невозможности выбрать. И я бы, в конце концов, просто ждала апреля.

Любовь – странная, аморфная штука. Она умеет приобретать настолько разные формы и очертания, быть густой, вязкой и темной, а потом вдруг становиться призрачной и бесцветной. Ярко пунцоветь, пульсировать и расти, чтобы через какое-то время уйти в булавочную головку и стать тверже металла, и столь же блестяще холодной. Я не могу понять, какая моя любовь к тебе, каких она цветов и запаха, каких размеров и плотности. Я знаю, что она торчит из каждого миллиметра моей кожи то шипом то пушинкой. И никогда не понятно, на что наткнешься в следующий момент.

Я не знаю, какая именно моя любовь к тебе, но я прекрасно ощущаю, какие мои воспоминания по вкусу, аромату и цвету. И мне меньше всего на свете хотелось бы, чтобы у меня были только воспоминания. Как есть вот прямо сейчас. Темный, серовато оранжевый цвет в сочетании с черным – еще до встречи с тобой именно эта гамма была у моего жж. Это я так тебя ждала, подсознательно, по наитию, еще не зная, что интернетовское пространство и августовский холм над Доном толкнут меня к тебе так, что я просто врасту, вольюсь, растворюсь в тебе. Иногда черный заменяется белым. Но не кипельно-белым, а молочным, приглушенным. Это странно – такая ассоциация, а ты никогда не любила молоко. По языку разливается вишневый чайный вкус. Сладкий аромат пако раббан кружит голову. Спина чувствует прикосновения стены. Под затылком - твоя ладонь. Руки закинуты вверх и прижаты одна на другую, накрест. Эти воспоминания заставляют меня задыхаться.

Это паническая атака. А письмо – мой бумажный пакет. Глубоко вдыхаю и выдыхаю тот же самый воздух, который наполняется моими запахами, становится концентрированным до такого состояния, что его можно нарезать ножом на куски. Эти куски трансформируются в слова, они в свою очередь выливаются в кончики пальцев, которые нажимают на клавиши с буквами. Интересная метаморфоза – чувство или эмоция из монолитных разваливаются на мизерные куски и опять сливаются в одно целое, пройдя через мое тело и душу, дойдя до твоей души. Дойдя ли?

Сейчас хорошо – мы теперь можем не молчать о своей любви. Но так аккуратно этим пользуемся, что по большому счету молчим. Хотя, это я сужу только по себе. Я стараюсь не перелить слишком много в кувшин, потому что после утоления жажды, пресыщения, и мучения может наступить отвращение. Или усталость.

Я не хочу никогда забыть один день. Потому что я именно тогда поняла, что ты можешь все. Тот день. Когда я задувала свечки на именинном пироге, и вокруг все рушилось, и я плакала. И тут позвонила ты. И сказала: «Я сейчас приеду, и все будет». Ты не сказала – все будет хорошо, или -  все будет как задумывалось. Ты просто сказала что приедешь, и я тогда поняла, что случится что-то, после чего я никогда не буду плакать. И ты сдержала свое слово – тот день был самым счастливым. Каштаны, яблоко, которое до сих пор, сморщенное и каменное, хранится в синей коробке, волшебная ты, которая сделала для меня праздник. Салют. Салют для меня! Ты даже не забыла именинный гамбургер с маленькой свечечкой. Привет Альцгеймеру, который меня, возможно, ждет на пороге старости. Но именно это воспоминание будет во мне жить всегда. Потому что ты можешь все.

Наверное, я теперь постоянно жду, что ты скажешь: «Я сейчас приеду, и все будет»…

Через 22 дня наступит тот самый август, то самое 4 число, когда ты стояла у соседнего дома рядом со своим синим логаном и курила, а я, с каким-то сладко-тянущим сосанием под ложечкой шагала своей подпрыгивающей походкой тебе навстречу. Когда мы сидели на теплом пледе «на высоте над водой», ты пила вишневый сок, и колу, и были еще какие-то баночки с содовой, я тянула из горлышка миллер и успевала болтать не затыкаясь. Я тогда рассматривала украдкой твой профиль, какие-то швы и пуговицы на белых твоих штанах, прятала в разрезе рукава желтой хулиганки невероятно зеленый, такой неуместный бюстгальтер. У меня не было мыслей кроме одной, слова просто лились и лились, оттягивая тот самый момент, который пульсировал в голове лаконичной фразой. Лишь бы этот вечер не заканчивался. Лишь бы это не закончилось прямо сейчас.

Эта мысль и теперь во мне бьется также. Бьется в своем противоречии. Пусть то, что есть – это мизер, невероятный мизер, но не надо, чтобы это закончилось совсем. Пусть то, что есть, закончится навсегда и наступит то, о чем я боюсь даже мечтать по ночам, глядя в потолок и засыпая, так и не дождавшись, пока по светлеющему квадратному пятну пойдут финальные титры, начинающиеся фразой: они жили долго и счастливо.

Они умирали долго и несчастливо, пока не стали жить в один день. Спасибо тебе за то, что я теперь не ищу субпродукт, эрзац отношений, клин, забытье и бытовой кошмар. Спасибо тебе за то, что я могу теперь знать тот уровень, ниже которого я себя никогда не оценю. Спасибо за то, что теперь я умею любить. Правда, любить я умею только тебя.

Но тот вечер закончился, ведь бог задумывал только 24 часа в сутках, в которых закату выделено всего несколько жалких движений стрелок к финальной цифре с двумя нулями. Он закончился чем-то невероятным, совершенно не свойственным мне тогда, и ставшим такой яркой и специфической чертой сейчас. Правда, только в контексте тебя. Ты перевернула мой мир тем, что сделала то, чего я никак не могла ожидать. Я уже готовилась к погружению в тоску и как ныряльщик примеряла тяжелый акваланг, надавивший мне на плечи. Три секунды – и я лечу вверх по ступенькам, забыв о том, что меня почти окунуло в темно-серое ожидание твоего безразличия. Три секунды, и теперь два миллиона семьдесят две тысячи сто шестьдесят мгновений я нахожу в моем сердце огромный, невероятный кусок, который то проваливается черной, поглощающей дырой, то разбухает до невероятных размеров и прорастает во всех уголках моей души.

Знаешь, мне всегда было интересно, о чем ты мечтаешь? Я просто не верю, что человек не может не мечтать. Но мне всегда так тяжело было вытянуть из тебя эти мечты. У тебя есть констатация, и она настолько печальна, что твой образ, сложенный как Колосс из вековых камней, из монолита, сплавленный из титана, оказывается на глиняных ногах, шатается и готов упасть. Эта констатация меня разрушает. Ты говоришь просто и лаконично: я не могу, пойми, есть причины, есть предпосылки, есть следствия. Но он не падает и не упадет никогда. Его держит моя любовь и мои мечты. Но если на минуту представить, что ты мечтаешь также часто как и я, мне хотелось бы узнать, какое место я занимаю в твоих мечтах. В них есть что-то, хотя бы призрачно отражающее мои мечты? Если да, значит я могу ждать целую вечность и продлевать ее до тех пор, пока все не встанет на свои места.

Ты очень аккуратно обходишь многие мои реплики. Молчишь на них. По опыту знаю, что в ответ молчат или тогда, когда нечего сказать, или тогда, когда не хотят ранить. Зная тебя, хорошо зная тебя, мне приходится констатировать, что происходит именно то, чего я больше всего не желаю. Но ты зря так – во мне достаточно дырок, и еще одна просто потеряется среди остальных. Да, на какой-то момент она принесет разрушение и вой, царапанье стен и нервную ломку. Но это - дырки в моей душе. Чем меньше от нее остается после того, как заживает, тем проще жить дальше. И, как сказала сестра, мне же так идет страдать. Просто не хочется заблуждаться. Потому что я не знаю, каким из предусмотренных будет наш финал. А ты знаешь? Я думаю, что ты знаешь.

С первого же дня я назвала тебя для себя Птицей, предопределив дальнейшую судьбу, точно поймав твой характер. Мне не пришлось даже пробовать на язык звучание других чужих нежных и ласковых слов – просто в мой мир влетела Птица, красивая гордая Птица, вольная, стремящаяся только к полету, свободе, небу. Я ломала тебе крылья, я выдирала перо за пером, я пыталась ковать золотые клетки и окольцовывать лапы. Я искала возможность приручить тебя, прикормить, окружить чем-то, что заставит Птицу променять небо на гнездо. Как я была неправа, какая это была невероятно дикая, нелепая, страшная ошибка! Теперь в моем небе нет Птицы. И я иду за горизонт, чтобы найти то место, где она будет опять. Летать. А я буду смотреть на этот полет.

И я решила бороться. Биться на смерть, сдирая кожу и кромсая мир, разворачивая по-своему реки, разрывая моря, кроша в мелкую щепу континенты. Настолько меня бы не хватило, но я чувствовала в себе силы побороть хотя бы эту гребаную тысячу километров. Бороться и побеждать – ведь так всегда случается в книжках и кино. Бороться за то, за что просто нельзя сложить флаги и склонить голову. Нет, не за любовь – она есть во мне. Зачем ее у кого-то отвоевывать? Я решила бороться за счастье, за «мы». У меня было так мало орудий. А самое главное, у меня не было навыков, стратегии, разработанной тактики и чьего либо опыта. Ни одна шаблонная «ромеа с джульеттой» не срабатывали, ни одна Дездемона с Офелией, ни один Герман с Лизой. Там было все проще, видимо. Там были рамки романа, трагедии, драмы. А жизнь, сука, тянется по двадцати четырем часам в сутках и у каждого есть свои справедливые шестьдесят минут, в которых, как ни крути, еще и секунды, и их тоже не мало. Эти секунды, как оказалось, решают все.

Начиная писать это письмо, я думала, что продержусь долго, очень долго…. Я напишу рассказ, потом повесть, потом это станет романом, и когда-нибудь я получу Буккера или Пулитцера за то, как чувствовала когда-то. Я не думала, что закончу его так быстро. Хватило простой математики и констатации, которую просто нужно было отделить от чувств. За этот месяц ты не позвонила ни разу, просто потому, что хотела услышать мой голос. За этот месяц ты ни разу не сказала о том, что любишь не вынужденно. За этот месяц я изнасиловала тебя морально десятки раз, и ты, поддаваясь, выдавала мне «любимку», или что-то похожее, тогда, когда я из тебя это тянула.
Прости, я могу бороться, но только за то, что реально существует. Ты птица. Нереально красивая, гордая, жестокая птица, которой на самом деле нет. Я сейчас, когда пишу эти строки, плачу. Я не просто плачу, я заливаюсь такими слезами, таким воем, такой болью, которые разрывают меня не просто на части – на мириады сгустков, в каждом из которых есть перо… перо птицы, которую я придумала, нарисовала, создала. А ты лис. Будь лисом. Прости. Прощай. Взлети, если сможешь теперь.

4 августа.