Мемуары кардинала Миндсенти. Части 6, 7, 8 и 9

Часть 6

Тюремное заключение

Глава 1

Пересыльная тюрьма

           8 февраля 1949 года, после оглашения приговора, меня посадили в легковую машину с задрапированными окнами. Трое людей в штатском и трое офицеров полиции сопровождали меня. В то время как я молчал, они восхваляли достижения коммунистического правления на благо страны. Несомненно, одним из таких «достижений» было отправить меня за решетку. После часа езды мы прибыли в тюрьму в районе Кёбанья. Это была пересыльная тюрьма, из которой заключенных везли далее к месту отбытия срока. Меня отвели в камеру № 10, находившуюся в тюремной больнице. Там я пробыл с 8 февраля по 27 сентября 1949 года.
          Меня удивило, что я был приговорен к режимной тюрьме, а оказался в обычной тюрьме. Возможно, это объяснялось тем, что мое избитое тело не выдержало бы испытаний тюрьмы строгого режима после того жестокого обращения, которое я претерпел на улице Андраши. Но, может быть, они решили поместить меня поближе к больнице из-за того, что я нуждался в лечении после тех наркотиков, которые они мне подмешивали в пищу.
         Доктор, посещавший меня три раза в день на улице Андраши, также приходил посещать меня и здесь – в течение двух первых недель ежедневно. Он осматривал меня молча – в той же самой странной манере, в какой он это делал на улице Андраши – проверяя сердце, дыхание, пульс, глаза, щитовидную железу и давление. Вероятно, в это время вместе с пищей мне давали лекарства, чтобы постепенно восстановить мое пошатнувшееся здоровье. Я думаю также, что правительство желало обмануть общественное мнение, поместив меня в несколько лучшее место, чем каторжная тюрьма. Благодаря посещениям моей матери общественность могла узнать, что я нахожусь в обычной, а не каторжной тюрьме. Нельзя сказать, чтобы это было лучшее место. Заключенного могут содержать как каторжника, даже если он находится в обычной тюрьме. Тюрьма представляла собой старое здание, рассчитанное примерно на 1000 человек. После окончания Второй мировой войны количество заключенных, помещенных туда коммунистическими властями, всегда составляло несколько тысяч. Часто там приводились в исполнение смертные приговоры. Мы жили под тенью виселицы.
          Заключенных не оставляли в покое и в тюрьме. Каждые три месяца из Министерства внутренних дел приезжали уполномоченные, чтобы выискивать скрытых пособников политических заключенных. В камерах находились подслушивающие устройства. Вовсю работали информаторы. Сведения, полученные на следствии под пытками, сопоставлялись со сведениями, полученными благодаря прослушиванию камер. Посредством подачек или угроз заключенных заставляли доносить друг на друга. Тем, кто проявлял упорство, давали меньше еды или еду худшего качества. Если они продолжали упорствовать, им угрожали перевести их в психиатрическую больницу.
          Тюрьма [больничный барак] представляла собой одноэтажное здание, находившееся рядом с полуразрушенной церковью и полицейскими казармами; одна сторона двора была отделена высокой каменной стеной от кладбища Ракошкерестур. Главным надзирателем был старший лейтенант полиции Карой Киш. Может быть, он перешел из жандармерии в новое отделение тайной полиции и старался сделать карьеру за счет сурового отношения к заключенным. Но были в тюрьме и более гуманные надзиратели, из которых я хотел бы упомянуть старшего лейтенанта Фюлёпа. Они, впрочем, вынуждены были претерпевать гонения за свою порядочность и за любое проявление доброты по отношению ко мне.
           Моя камера была вполне приличной. В длину она составляла более 22 футов, в ширину – около 12 футов. Мебель состояла из кровати, стола и стульев; был даже унитаз, а также батарея центрального отопления, которая, однако, по большей части не функционировала, так что мне часто приходилось страдать от холода. Комната в целом, но особенно кровать и матрац, были раем для клопов. Когда я пожаловался лейтенанту Кишу на это обстоятельство, он нагло ответил: «Я бы удивился, если бы их [клопов] не было». Проветривать камеру было запрещено, хотя однажды даже сам Киш всплеснул руками и воскликнул: «Фу, что за вонь!». Тем не менее, согласно тюремному распорядку, открывать окно не полагалось. Разрешалось лишь приоткрывать дверь, но и тогда в комнату проникал лишь спертый больничный воздух.
           Каждый день мне разрешалась короткая прогулка в саду, но только в то время дня, когда не было опасности того, чтобы меня повстречали или увидели другие заключенные, пациенты или кто-либо из посторонних. Обычно меня выводили  на прогулку лишь в вечернее время, когда наступали сумерки. Если товарищи-охранники особенно усердно развлекались с товарищами-медсестрами, то меня выводили на прогулку в десять или даже в одиннадцать вечера. Если я к тому времени засыпал, меня будили, ибо правительство, как мне говорили, проявляло большую заботу о моем здоровье. Киш, который часто сопровождал меня, никогда не бывал доволен тем, как я веду себя во время прогулки. Если я шел слишком медленно, он ворчал; если я шел слишком быстро, он также делал мне замечание. Иногда он просто прерывал прогулку и приказывал мне вернуться в здание.
        Приступы внезапной ярости часто случались в тюремной больнице. Охранники пытались объяснить это прогрессирующим сифилисом. Однако после моего освобождения я узнал, что число случаев психических заболеваний резко возросло за годы моего заключения. Сотни и сотни политзаключенных доставлялись в ту тюремную больницу, где я находился в течение нескольких месяцев 1949 года.  «Особыми методами» полиция разрушала их разум и нервную систему, а затем не отваживалась отправлять своих жертв в обычные психиатрические больницы, так как в этом случае было бы труднее скрыть факты от общественности.
        Помимо строго режима тюрьмы, регламентировавшего каждодневную жизнь заключенных, я был поражен господствовавшими в ней грязными и отвратительными нравами. Сотрудники и охранники, как мужчины, так и женщины, соревновались друг с другом в этом, а хуже всех в этом отношении был главный врач, которого я, слава Богу, ни разу не видел, но о котором слишком часто слышал.
       Тайны расположенного рядом кладбища тяжелым грузом отягощали мою душу. Там находились могилы многих благородных венгров, которые отдали свою жизнь за Бога и родину. То и дело несли на носилках умерших заключенных через тюремный двор и далее через сад к этому их последнему месту упокоения, мимо тех узников, которым доводилось в это время совершать положенную прогулку. Позднее, во время борьбы за свободу в 1956 году, многие юные герои были похоронены на этом же кладбище.

 Глава 2

 Утверждение приговора

           Приговор и решение суда были вынесены. Мне, однако, не дали ознакомиться с этими документами в письменной форме. Прокурор обжаловал приговор в Верховном суде, трeбуя, чтобы меня приговорили к смертной казни. Очевидно, моему адвокату не пришло в голову, что он тоже может обжаловать приговор в пользу смягчения наказания. Когда я немного привык к моему новому окружению, т.е. к больничной тюрьме, я решил обратиться в Апелляционный суд, которым в данном случае был Национальный совет народных судов, требуя, чтобы мой приговор был отменен на основании того, что на улице Андраши мне давали препараты, парализующие волю. Поэтому я обратился к услугам юриста, чтобы он написал от моего имени соответствующее заявление, а также сам написал несколько писем, некоторые из них – министру юстиции. Возможно, мои письма так и не дошли до адресата, а были удержаны полицией.
           Я также обратился к архиепископу Калочи и попросил его помочь мне, равно как и передать копию моего письма архиепископу Эгера. Только после моего освобождения я узнал, что полиция состряпала из моей короткой записки пространное письмо, которое она передала Венгерскому агентству новостей. Главной темой этого подложного письма являлось мое требование заключить «договор» между Церковью и государством, а также выражение «сожаления» в связи с моим поведением в прошлом. К счастью, епископы сразу распознали фальшивку и не обратили на нее никакого внимания.
           В течение первой половины июля 1949 года, еще до решения апелляционного суда, я в письменной форме отказался от «признательных показаний», исторгнутых из меня на улице Андраши, ссылаясь на пытки, причиненные полицией, и использование специальных препаратов. Этот отказ был, однако, полностью проигнорирован. Согласно обычаю, осужденным не дозволяется лично присутствовать на разбирательстве их дела в апелляционном суде. Поэтому я практически ничего не знал о состоянии моего дела. Заседание апелляционного суда состоялось 6 июля 1949 года. С того момента, как был оглашен приговор, я не видел более моего адвоката Кальмана Кицко. Меня проинформировали о решении апелляционного суда лишь 14 августа. Таким образом, я в течение полугода жил, пребывая в неведении о своей судьбе, часто думая о том, удовлетворит ли апелляционный суд ходатайство прокурора и приговорят ли меня к смертной казни или же я смогу жить дальше. Я, конечно, хотел еще пожить, в частности и потому, что я не оставлял надежду на то, что смогу когда-нибудь еще потрудиться на благо моей Церкви и моей страны. Позже были такие моменты, когда я думал, что смерть была бы лучшим исходом.
          14 августа 1949 года мне дали ознакомиться с решением апелляционного суда, но затем потребовали вернуть документ обратно, так что я не видел его больше до 1954 года. В августе 1949 я прочел лишь, что ходатайство прокурора о смертном приговоре было отклонено и подтвержден приговор к пожизненному тюремному заключению в тюрьме каторжного типа – только потому, что мое дело уже не рассматривалось как имеющее особое значение.





 Глава 3

 Свидания с матерью


             Моей матери трижды было разрешено посетить меня, пока я находился в тюремной больнице. Первое свидание с ней состоялось спустя две недели после суда. Власти откладывали это свидание, так как после судебного фарса мое здоровье еще оставляло желать лучшего. Власти также потребовали, чтобы беседа с матерью не выходила за рамки семейных дел. Габор Петер сообщил моей матери, что если она не будет придерживаться этого требования, то ее первое свидание с сыном будет последним.
          Мою мать привезли в тюрьму на полицейской машине в сопровождении сотрудника и сотрудницы тайной полиции. Свидание состоялось в комнате номер 10 в присутствии Кароя Киша. Для моей матери принесли стул, но я должен был стоять. Моя мать попросила Киша, чтобы он принес стул и мне. Он посчитал это излишним и заявил, что это запрещено. Поэтому мы разговаривали стоя в течение примерно 10 минут.
           Моя мать рассчитывала увидеть меня в гораздо худшем состоянии, поэтому она была рада тому, что застала меня в относительно хорошем виде.
          Перед своим вторым визитом моя мать была на крещении в Марианостра. Верующая семья пожелала выразить свою симпатию ко мне и избрала меня крестным отцом ребенка. Моя мать действовала от моего имени, став крестной матерью. Итак, после крещения она пришла ко мне в тюрьму и сообщила мне о том, что она только что побывала в Мариамете, чтобы помолиться за меня Деве Марии  в этом месте паломничества. И она добавила: «Сын мой, у тебя большая семья, которая повсюду молится за тебя».
         В этот момент Карой Киш вмешался и напомнил нам о том, что нам разрешено говорить только о семейных делах. Я ответил: «Вы слышите, что моя мать говорит только о моей семье», – и продолжал расспрашивать мать о моих кровных родственниках, интересуясь, молятся ли они за меня. Но когда моя мать стала рассказывать мне о семье моего крестного, Киш снова начал возмущаться, и моя мать ответила ему, что «среди верующих людей, таких, как мы, родственниками считаются не только родные по крови, но и духовные дети». «Бдительный» лейтенант промолчал.
            Моя мать посетила меня в третий раз 25 сентября 1949 года. Она рассказала моему бывшему врачу и моим друзьям об этом последнем визите, описав меня как уставшего и подавленного, страдающего заметным увеличением щитовидной железы. Я позднее узнал из мемуаров доктора Йожефа Вечеи, что в то время у моей матери сложилось впечатление, что коммунисты решили подготовить почву для моей «естественной смерти» и добивались этого не только плохим лечением, но и намеренно ускоряя процесс болезни. Возможно, они хотели использовать визиты моей матери, чтобы исподволь подготовить общественное мнение к вести о моей смерти.
         Это представляется весьма вероятным, так как после третьего свидания с матерью меня в конце концов перевели в режимную тюрьму, которая, насколько я помню, находилась на улице Цонти. При предыдущих режимах она также была тюрьмой для политзаключенных. Обычно «естественная смерть» следовала быстро, решая таким образом все проблемы, связанные с неудобными для властей лицами.
          Во время последнего свидания в пересыльной тюрьме моя мать потребовала, чтобы мне было предоставлено лечение, соответствующее моему состоянию здоровья. Но вместо этого мне на следующий день объявили, что меня вскоре переведут в каторжную тюрьму. Предлогом для этого приказа было «нарушение», которое я допустил во время свидания с матерью. Насколько я помню, я попросил мать организовать в Эстергоме сбор денег за те мессы, которые я ежедневно служил в тюрьме, и распределить собранные деньги среди бедных. Я также просил ее прислать мне пальто, которое я смог бы носить в тюрьме. Это также сочтено было нарушением режима. В итоге 27 сентября 1949 я был переведен в тюрьму «более строгой изоляции».
         Я провел в пересыльной тюрьме полгода. Этого времени было достаточно, чтобы внешний мир забыл обо мне и о моем деле. Таким образом, мои враги могли отправить меня в режимную тюрьму, не опасаясь какой-либо критики.


 Глава 4

 Режимная тюрьма

           Снова я сидел за задрапированными окнами в полицейской машине. Сидевшие со мною чины отказывались сообщить мне какую-либо информацию о том, куда мы едем. Я понял, однако, что мы проехали лишь небольшое расстояние, а потому не могли уехать далеко от пересыльной тюрьмы. По грязной дороге, которая вилась через поля и рощи, мы достигли моего нового пристанища. Там у ворот, к моему великому удивлению, меня опять ожидал Карой Киш. По-видимому, ему покровительствовал мой бывший палач на улице Андраши, который был теперь его начальником и временно назначил его охранником режимной тюрьмы.
           Майор провел меня прямо в комнату для переодевания. Там с меня грубо сняли мой черный гражданский костюм и нижнее белье. Когда я выразил протест против этой формы переодевания, хромой полицейский, которого я встретил в первую ночь на улице Андраши, отпустил грязную шутку. Все, что я имел, было у меня отнято, даже шнурки и подтяжки. Мне не было разрешено иметь ни стакана для воды, ни вилки, ни ножа; здесь боялись того, что осужденные смогут использовать эти предметы для совершения самоубийства. Затем мне выдали обычную одежду заключенного: старое пожелтевшее нижнее белье, брюки, хлопчатобумажный халат и шапку из того же материала. В этом наборе не было ни перчаток, ни носовых платков, ни ночной рубашки.
           Тем не менее ко мне проявлена была особая доброта: мне дали том Бревиария. Впрочем, этот том включал в себя весенние месяцы, хотя стояла уже поздняя осень. Когда я сказал об этом, Киш ответил: «Не привередничайте, молитва есть молитва». Несмотря на мои просьбы, мне не позволили иметь других книг. Мне также не разрешалось иметь часы, письменные принадлежности и четки. Также мне более не разрешалось служить мессу.
           Карой Киш явно наслаждался своей властью. Его лицо сияло, когда он мог показаться в парадной форме. Ему нравились его ботинки, но еще более – каблуки, с помощью которых он мог быстро и радикально решить множество вопросов. Унижение заключенных доставляло ему удовольствие, поскольку он был убежден в том, что заключенный никогда не бывает прав, а всегда нагл. По-видимому, со здоровьем у него было не всё в порядке; желудок у него был здоров, но у него были какие-то проблемы с сердцем и легкими. Он считал, что для сердца и для легких полезен свежий воздух: и он пристрастился к прогулкам. Любопытно, однако, что он не считал свежий воздух внутреннего двора, улицы или полей – доступный ему в любое время – полезным для себя. Единственный воздух, который его устраивал, это был воздух дворика, где совершалась прогулка заключенных. Он появлялся там уже в шесть часов утра. Поначалу он ограничивал свои упражнения в ходьбе; но позднее он гулял там иногда до полудня, так что время для прогулок заключенных уменьшалось, а иногда прогулки и вовсе отменялись.
           Только «лейтенант со свистком» мог соперничать с Кишом в том, как сделать жизнь заключенных еще более несчастной. Этот лейтенант отличался особым талантом по части обысков и конфискаций. Он искал везде, начиная от соломенного матраса и до последней страницы Бревиария. Во время обыска он с удовольствием ставил меня в угол, лицом к стене, чтобы я ничего не видел и не слышал. Если я позволял себе какое-нибудь замечание, он отвечал: «Говорите только тогда, когда Вас спрашивают». Однажды он попытался вовлечь меня в столь грязный и пошлый разговор, что я указал ему на дверь. К его чести надо сказать, что он тотчас же ушел. Это был, говоря словами Оскара Уайльда, «профессиональный злодей». Еще при Ракоши этот кадр исчез из тайной полиции. Майор Векаши, который пришел на смену Кишу, был совершенно другого сорта человеком. Он был гораздо более гуманным. Хотя он не всегда был беспристрастен, он никогда не позволял себе жестокости или грубости.
          Охранники в то время отмечали изменение климата и приспосабливались к нему. Заключенный мог ясно видеть, что охранники вели себя в точном соответствии с менталитетом главного надзирателя. Как часто мне приходилось слышать богохульные ругательства с использованием имени Христа. В такие моменты я думал: «Нет, не венгерская мать тебя воспитала, а если даже и венгерская мать, то яблочко далеко укатилось от дерева». Некоторые из моих собратьев по заключению полагали, что охранниками для кардинала нарочно назначались самые жестокие лица из тюремного персонала. Ибо мне часто приходилось слышать, как заключенные говорили о злобных охранниках и других членах персонала: «Наверное, это из тех, что охраняли кардинала Миндсенти».
            Между 27 сентября 1949 и 13 мая 1954 (время, когда я находился в каторжной тюрьме) я часто спрашивал себя: «Где именно я нахожусь?». Когда мы вышли из машины в день моего прибытия, я спросил сопровождавшего меня лейтенанта, находимся ли мы в Харте? Он молча кивнул. Поэтому я полагал, что нахожусь в той же тюрьме, в которой содержался Надоши, после того как он был осужден за изготовление фальшивых франков. Но в 1955 году, когда мне предоставилась возможность поговорить со священником, выяснилось, что он не знал, в какой именно тюрьме я находился все эти годы. Из моего описания он склонен был считать, что меня держали в Киштарче. Но там не было каторжной тюрьмы. Из официальных документов, с которыми мне позднее удалось ознакомиться, я узнал, что меня намеренно держали в неведении о месте моего заточения. В документах был некий неясный пассаж, на основании которого можно было предположить, что я содержался в тюрьме Цонти в Будапеште.
            Действительно, в VIII квартале Будапешта есть каторжная тюрьма на улице Цонти. Она рассчитана на 200 заключенных, но в ней содержалось 300. В прошлом веке здание служило штаб-квартирой военного гарнизона, а затем в нем располагался военный суд. В 1940-е в нем содержались военные, обвиненные в шпионаже, прежде чем их отправляли в другие тюрьмы. Камеры были сырыми, тесными и покрытыми плесенью. Обычно в тюрьму на улице Цонти отправляли тех политических преступников, от которых власти желали избавиться путем их «естественной смерти». Напротив здания тюрьмы была таверна, в которой все лето игралась цыганская музыка. Там, по-видимому, были и казармы для полицейских, с конторами и обычными квартирами; в саду играло много детей. Если случались пререкания между женщинами, то мужья и отцы – все служившие в полиции – должны были спешить, чтобы примирить ссорящихся. Были также и идиллические времена, по воскресеньям, обычно после обеда, когда кто-либо начинал играть на гитаре знакомую песню: «Я впрягаю лошадь в желтую повозку…»
             В отдалении я слышал колокольный звон нескольких церквей. В течение первого года моего заключения власти еще разрешали процессии на Пасху и в праздник Тела Христова, и я всегда духовно присоединялся к ним.

 Глава 5

 Камера

             Дверь в мою камеру открывалась из главного коридора; окно выходило на прямоугольный дворик, частично заасфальтированный, частично озелененный. Камера была меньше, чем та, что была в тюрьме возле кладбища. Тем не менее это не была обычная камера. На стенах были довольно неплохие росписи. Это удивило меня; и еще более я был удивлен тем, что росписи эти не были замазаны. Ибо они отнюдь не соответствовали новой идеологии.         
            В деревянной двери был глазок, но, разумеется, вовсе не для развлечения заключенного. И все же много интересного можно было увидеть в коридоре: большое количество охранников в гражданской одежде и в форме! Казалось, что их было больше, чем заключенных.
            Охранники то и дело смотрели в глазок, развлекаясь лицезрением вновь прибывшего заключенного и отпуская шуточки. Я не отвечал ни на одну из них. Внезапно появился начальник охраны и заорал: «Не будь наглым! Забудь, кто и кем ты был прежде. Здесь есть камеры и похуже – в подвалах».
          «Живность», которую я обнаружил уже наличествующей в мрачной, сырой камере, не была особенно интересной. На окне поселилась целая колония пауков. Другие маленькие твари жили на полу и в грязном матрасе. В камере также было ведро, алюминиевая раковина для умывания, два тонких одеяла, полотенце, стол и стул и разноцветная простыня, которая могла служить художнику, сделавшему настенные росписи, в качестве тряпки для вытирания кистей. Был также клочок бумаги на стене, на котором по-венгерски, но с ошибками, было указан распорядок дня. Я очень хорошо помню его:

 5 часов утра. Подъем, вынос параши, умывание, чистка зубов (без зубной щетки и пасты), уборка постели.
 6 часов утра. Уборка камеры (полотенце служит в качестве тряпки). После этого – свободное время.
 7 часов утра. Завтрак.
 8 часов утра – 4 часа дня. Ожидание прогулки с перерывом на:
 1 час дня. Полдник.
 6 часов вечера. Ужин.
 7 часов вечера. Отбой.

            Весь этот распорядок был овеян скукой и приправлен ругательствами охранников.
          Эта камера не стала, однако, местом моего постоянного пребывания. Насильственные перемещения являются обязанностью и развлечением для тюремщиков. Подобное «переселение» состоялось в ночь с 18 на 19 ноября 1949. Окруженный полицейскими, я нес свое имущество (таз для мытья, оловянную кружку и т.п.) в новую камеру. Это была тесная, сырая камера возле туалета. Здесь стены также были расписаны, однако роспись была не на историческую тему, а изображала пошлые непристойные сцены. Возможно именно из-за этого меня и перевели в эту камеру.
           Я вспомнил о святой Елизавете, чья память совершается 19 ноября – день, когда я оказался в новой камере – как ее изгнали из Вартбургского замка и переселили в конюшню. В тот момент она стала петь «Te Deum»; поэтому я тоже не стал роптать. Я попросил у Бога благодать сказать вместе с Псалмопевцем:
           «Будь милостив к рабам Твоим. Для нас Твои милости, для нас пребывающее блаженство и радость; радость, которая вознаградит нас за те времена, когда Ты удручал нас, за долгие годы бедствий» (Пс. 89, 13-15).
             И в моих мыслях я взирал на святых. Когда Иоанна Креста спросили, что он ожидает за свою борьбу и жертву своей жизни, святой ответил: «Страдать и быть презираемым за Тебя, Господи».
             Мы малы, но мы можем расти. Святые всегда достигали величайших высот, когда они сходили в величайшие глубины человеческой нищеты и страдания. Господи, удели мне лишь малую часть этого долготерпения святых!
             Я провел в той камере три ночи. Затем меня перевели в другую камеру, расположенную на первом этаже и сказали: «С этого времени эта хорошая камера будет Вашей навсегда».
          В декабре начались ремонтные работы в камерах первого этажа по обновлению и установке каминов – по-видимому, летом и осенью для этого не было времени. На время ремонта, но также, возможно, из-за того, что число заключенных возросло, нас должны были перевести на второй этаж. Появился начальник охраны со своей свитой. «Лейтенант со свистком» скомандовал: «Собирайте вещи, Вы переезжаете!» Передо мной шел полицейский; позади – в очень хорошем настроении – начальник охраны. Он показал мне мою новую камеру и сказал с издевкой: «Вот Ваши новые частные апартаменты – Вы с ними не расстанетесь до самой смерти». В течение месяца мне пришлось поменять восемь камер. В скольких камерах мне довелось пребывать в течение 8 лет, я не могу сказать.
          В 7 часов вечера накануне Нового года пришел приказ: «Переселяемся обратно на первый этаж». Мне было дано строгое приказание не ложиться, пока я не получу на это особое разрешение.
         Когда я вошел в камеру, я очутился в необогреваемом подземелье. (Камины так и не топились ни разу в течение всей зимы). Камера была холодна как лед, возможно, отчасти из-за того, что вновь оштукатуренные стены были еще влажными. Более того, эта камера была ниже уровня земли, и вода постоянно сочилась из стен. Было мало надежды на то, что влажность уменьшится, ибо солнечные лучи никогда не проникали в камеру, даже летом.
         У меня стучали зубы от холода, и я хотел хотя бы прилечь на мой холодный и сырой соломенный матрац, но приходилось ходить туда-сюда по камере в ожидании объявленного разрешения. Однако никакого разрешения так и не последовало. Поэтому я одетый, без разрешения, лег в кровать. Тотчас же появился охранник и рявкнул, что у меня еще впереди много времени для ожидания. И действительно, у приговоренного к пожизненному заключению есть время ждать – до самой смерти.
         Из книги отца-иезуита Уолтера Чишека я узнал, что эта тактика частого перемещения заключенного с места на место является советским изобретением. На протяжении 23 лет отца Чишека перемещали из Москвы в Норильск, Красноярск и Абакан. В более крупных городах его часто перемещали из тюрьмы в тюрьму, и в каждой тюрьме переводили из камеры в камеру.
          Такие перемещения представляют собой развлечение для тюремщиков, но они также осуществляются как мера предосторожности. Смысл этих перемещений в том, чтобы  заключенный не мог установить прочных отношений с другими людьми из своего окружения.

 Глава 6

 Юмор заключенных

          Даже заключенный не всегда скорбен. Сердце заключенного, конечно же, является колыбелью «юмора висельника», как это предполагает и сам термин. Есть много примеров такого юмора. Так, цыган, которого вели на виселицу в понедельник, вздохнув, сказал: «Неделя начинается неплохо».  Другой рассказ пришел к нам из Средних веков. Маркальф (в венгерском эпосе – что-то вроде Иванушки-дурачка. – Прим. пер.), будучи приговорен к смерти, просит короля исполнить его последнее желание. Король соглашается. После этого Маркальф попросил разрешения пойти в лес, чтобы самому выбрать дерево, на котором он будет повешен. Разумеется, он так и не нашел этого дерева.
          У приговоренных к пожизненному заключению тоже есть свой юмор. Мой тюремщик был типичным представителем (коммунистического) режима. Периодически, когда он приходил проведать меня, я испытывал потребность подшутить над ним. Поэтому я предлагал ему сложные вопросы из церковного права, притворяясь, что не знаю, как на них ответить. Например:
          «Если священник приговорен к пожизненному заключению, обязан ли он читать Бревиарий? И если да, то не освобождается ли он от обязанности читать Бревиарий в том случае, если у него нет тома, соответствующего данному времени года? Обязан ли он читать мессу за верующих, если ему не разрешают ее отслужить?»
          Охранник подумал и затем огласил «мудрое» решение: «Я освобождаю Вас от всех этих обязанностей».
          Однажды он спросил: «Есть ли у Вас какое-нибудь пожелание?»
          Я ответил: «Я хочу только одного. Когда меня арестовали, у меня было с собой 49 форинтов, которые у меня отобрали. Я думаю, это самое малое из того, чего я лишился. Я думаю, что эти деньги где-то хранятся. Но ведь и приговоренные к пожизненному тюремному заключению могут быть помилованы и выпущены на свободу по отбытии пятнадцати лет заключения. Но к тому времени может произойти инфляция. Если бы эти деньги мне вернули сейчас, я смог бы на них купить одежду для моих крестников».
          Охранник воспринял мою шутку всерьез. Он покраснел, как рак, и гневно ответил:
         «Как? Вы считаете, что венгерский форинт обесценится? Смею Вас уверить, он никогда не обесценится. Это самая надежная валюта в мире; на всех валютных рынках он растет в цене».
         «Пожалуйста, не сердитесь, – ответил я ему. – Я рад слышать, что наша национальная валюта так ценится сейчас. Она ничего не значит: она нематериальна и потому не может уничтожиться, как уничтожаются все материальные вещи».
         В 1955 году мне вернули эти деньги, хотя я больше об этом не просил. Когда моя мать посетила меня, я смог передать ей эти деньги для моих двух крестников. Моя мать улыбнулась, и я догадался, о чем она подумала: «Он не знает, насколько обесценился форинт».
          Пословица гласит: «Когда венгр плачет, он развлекает себя». Это тем более справедливо применительно к венгерским заключенным. Юмор заключенного напоминает шутку некоего сосланного короля, который сообщал о себе: «Мы в таком радостном настроении, что почти умираем от скорби».


 Глава 7

 Меня посещает Габор Петер.

           В какой-то из дней охранник уведомил меня, что генерал-лейтенант лично посещает тюрьму и собирается навестить меня. Я принял это известие молча. Вскоре после этого дверь камеры распахнулась, и вселявший страх всемогущий хозяин улицы Андраши вошел в мою камеру. Он поприветствовал меня и спросил, как я себя чувствую.
           «Как всякий человек, находящийся в подобном месте», – ответил я.
           На это он ответил: «Я всегда считал, что осуждение примаса было большой политической ошибкой. Оно не принесло ничего, кроме вреда, и государству, и Церкви. Вместо того, чтобы поместить Вас в тюрьму, надо было использовать Ваши связи для налаживания внешней торговли, в чем мы очень нуждаемся».
           Я ничего не ответил.
           Он сообщил мне, что Ласло Райк был осужден и приговорен к нескольким годам каторжных работ. Затем он вернулся к теме долларов. "Вы могли бы помочь правительству сейчас, – сказал он, – и если бы Вы согласились на сотрудничество, Вас бы освободили".
          Я размышлял над этим странным предложением. Должен ли я ехать в Америку и просить доллары для коммунистов? Какая извращенная идея: мне предлагают отказаться от своих принципов и доставать деньги для коммунистов.
          Габор Петер тоже молчал. Он ждал моего ответа. Но я не мог упустить такой возможности и прокомментировал его предложение саркастически:
          «Но, как Вам известно, я нахожусь в этой темной камере как раз из-за того, что я привез валюту в страну».
           Генерал сделал вид, что не понял моего ответа. Он снова стал развивать свою идею, аргументируя, что такое действие с моей стороны поможет нашей стране, мне самому и Католической Церкви. Я не проявил достаточного интереса к предложению, так что Габор Петер даже не стал обсуждать детали плана моего «освобождения».
          Может быть, он просто пришел, чтобы посмотреть, как я чувствую себя в тюрьме и каково состояние моего здоровья. После того как он ушел, я подумал, что, быть может, Красный Крест отправил запрос относительно меня. Властям было выгодно давать положительные ответы за такие запросы, поступающие из-за границы: что заключенный хорошо себя чувствует в тюрьме; что вышестоящие власти проявляют о нем заботу и проверили условия его содержания; что он получает необходимую медицинскую помощь.
         Годы спустя я узнал, что начальник полиции не сказал правды даже о судьбе Райка. Ибо Райк был казнен 15 октября 1949 года. В это время министром внутренних дел был Кадар. Как и я, Райк был осужден по «расстрельному закону».  Говорили, что министр внутренних дел дружески убеждал его признать свою вину, обещая, что по окончании судебного спектакля – Райк ведь прекрасно знал технику показательных процессов – он вскоре будет освобожден.
         Позднее, когда я узнал, что Райк был повешен, я много думал о его судьбе. Ибо в тот день, 15 октября 1949 года, я вынужден был наблюдать сцену казни из моего окна, поэтому позднее я предположил, что он, быть может, был в то время казнен во дворе тюрьмы. В тот день перед рассветом раздавался стук молотков, так как плотники устанавливали виселицу. Утром не последовало обычной команды «подъём». Внезапно во дворе возникло оживленное движение. Я не мог многого увидеть сквозь маленькое окошко, но я все же видел часть помоста и виселицу. Большая толпа людей собралась внизу.
          Я постучал в дверь. К счастью, на мой стук откликнулся охранник, который благожелательно относился ко мне. Я спросил его, почему меня не разбудили.
          «У нас был приказ разрешить заключенным встать сегодня позже».
          «Сейчас состоится повешение?»
          «Да, сейчас состоится казнь. Но я рискую головой, разговаривая с заключенным».
          «Сын мой, я не связан с теми, кто может повредить тебе. Тот, кого собираются казнить – это офицер, военнослужащий или гражданское лицо?»
          «Не обычный человек, офицер».
          Я подошел к окну и хотел бы встать на стул, но стула в камере не было. В подошве моего ботинка был довольно большой гвоздь, и мне удалось его вытащить. С помощью гвоздя я расковырял проволоку, загораживающую оконное стекло, так что я мог лучше видеть сквозь образовавшееся небольшое отверстие. Подтянувшись на подоконнике, я выглянул наружу. На помосте стоял человек, которого я не знал, но он выглядел как важный правительственный чиновник. Там был Габор Петер и некоторые из полицейских, которые допрашивали меня на улице Андраши. Там был и начальник охраны тюрьмы, где я в данный момент находился, а также несколько человек с блокнотами и записными книжками, которых я принял за журналистов. Все были в темных костюмах. У виселицы стоял человек, одетый только в нижнее белье. Палач завязывал узел на веревке; зрители старались сохранять бодрое настроение и оживленно переговаривались друг с другом. Но внезапно все умолкли, когда приговоренный к смерти закричал: «Я умираю невиновным!». Я произнес молитву на исход души, и казнь осуществилась. Вскоре после этого тело сняли с виселицы и унесли.
          Нет ничего более печального, чем похороны заключенного и могила заключенного. Во многих больших городах существуют роскошные кладбища для собак и кошек с мраморными надгробьями, на которых выгравированы нежные слова; там есть могильные холмики, венки, плющ, горячие слезы, подавленные рыдания. «Мы никогда не забудем этого нашего любимца», – говорят осиротевшие владельцы; и они искренни, ибо в течение всей своей жизни они будут помнить о своей утрате. Но ничего подобного не выпадает на долю заключенного, когда он закрывает глаза и петля стягивает его шею. Ни матери, ни жене, ни детям не сообщат о времени и месте похорон. На его могиле никто не прольет слез, не возложит цветов, не прочтет молитв. Никакой надгробный камень или другой знак не укажет, кто покоится в этой могиле. Только труба Страшного суда сможет достичь ее. Никто никогда не видел могил заключенных.
          После казни присутствовавшие, видимо, хорошо позавтракали, и после того как они наелись и утолили жажду, они пожелали «посмотреть на Миндсенти». Так что в то же утро 15 октября 1949 года два офицера вошли в мою камеру и один из них сказал:
         «Товарищ государственный секретарь велел, чтобы Вас привели в комнату на втором этаже. Следуйте за нами. Я напоминаю Вам, что Вы должны вести себя так, как положено заключенному; в противном случае Вы будете наказаны».
         Я решил молчать, но не потому, что я боялся их угрозы. Ибо именно так поступил мой Господь, когда в «светлой одежде» предстал перед Иродом. Ученик не выше учителя своего, и слуга не выше господина своего.
         Мы шли по узкому коридору, и мои ботинки с массивными каблуками громко стучали, охранники шли впереди и позади меня. Мне было трудно взбираться по лестнице, но охранники торопили меня.
         Мы вошли в пустой кабинет, украшенный знакомыми портретами Ленина, Сталина, Жукова и Ракоши. Затем открылась дверь, ведущая в смежную комнату. Я вошел и стоял там в моей одежде заключенного, истощенный и бледный. Передо мной в центре комнаты был высокопоставленный чиновник, которого я видел на помосте. С ним был Габор Петер и его приближенные, а также кучка репортеров. Все засмеялись, когда я вошел. Смеялся и высокопоставленный чиновник, а затем спросил: «Вы – Миндсенти?».
          Я молчал.
          «Вам очень идет эта форма». Стоявшие рядом покатились от хохота.
          «Есть ли у Вас какие-нибудь пожелания?»
          Я ничего не ответил.
          «Так и должно быть. Теперь народ хозяин. Мы скоро и Папу посадим за решетку».
          Мы некоторое время стояли друг против друга и молчали. Я размышлял о пире Ирода и о его жертве – Иоанне Крестителе.
          Затем чиновник подал знак, и меня увели.
          Вернувшись в камеру, я встал на колени и возблагодарил Господа за то, что Он удостоил меня разделить с Ним, нашим Спасителем и Искупителем, Его поношение. 

 Глава 8

 Настроение в одиночной камере

         Шум вызывает нервозность, но тишина одиночного заключения тоже постепенно разрушает нервную систему. Простой вопрос: «Который час?» – может истрепать нервы заключенного. У него более нет часов, а поэтому ему трудно следить за временем. В течение дня имеется только несколько знаков, указывающих на то, который час. Впрочем, лишь время подъема и время отбоя обычно указывает время с точностью. Но даже эти фиксированные моменты иногда наступают раньше или позже, как, например, в случае казни, или когда заключенных вечером переводят в другую камеру.
        Отсутствие активности делает одиночное заключение еще более мучительным. Я начал понимать поэта Ференца Вершеги (1757-1822), который, находясь в австрийской тюрьме, от скуки перевел «Марсельезу» на венгерский язык и за это получил дополнительно 9 лет тюрьмы.
         В тишине одиночной камеры заключенный чувствует себя как полярный исследователь Нансен, который так писал о своем опыте отрезанности от мира: «Я блуждаю бесцельно по ледяной пустыне. Я в унынии, мне ничего не хочется делать. День и ночь я нахожусь в подавленном настроении, физически и психически опустошенный, разбитый».
         Только картинки на стене, подписи под ними и каракули на дверях способны пробудить воображение. В этих надписях сидевшие в этой камере заключенные обращались к будущим заключенным. Эти послания, казалось, часто содержали такие-то тайные символы. Заключенный знает, что они порождены страданием, как жемчужина в устричной раковине.
        Тем не менее дни идут. Сначала проходит сто дней, потом двести, потом пятьсот. Скоро их уже тысяча. Есть что-то необычное в этих тюремных юбилеях, этих круглых датах.
        Время продолжает идти. Скоро вы становитесь матерым узником, свидетелем прошлого, ждущего только смерти, чтобы она поглотила все эти дни, месяцы и годы. Годы проходят безвозвратно, но оказавшийся в неволе человек не мог вести человеческую жизнь. Каждый день означает все большее погружение в пропасть, новое падение.
        Заключенный в одиночке не видит Божьих зеленых полей, лесов, цветущих лугов, гектаров созревающей пшеницы вперемешку с маком, бьющий из-под земли родник, не говоря уже о полноводном Дунае, или сбор конопли, или море, серебристый свет луны, Млечный Путь, звезды, могилы близких, семинаристов в сутанах, толпы верующих, собравшихся, чтобы предстать пред лицем Господа, сияние вечного света, алтарь, кафедру и конфессионал, крещальную купель, процессии, христианскую семью или невинные глаза детей, которых так нежно любил наш Господь Иисус Христос. Он никогда не увидит первых причастников, он никогда не увидит свою невесту: будь она девушкой, церковью или собором. Единственная часть его любимой родины – это проклятый маленький участок внутри нее. Он не может видеть ничего из того, без чего прочие люди не мыслят своей жизни.
         В учреждении, в котором я находился, заключенному даже не разрешалось видеть других заключенных. Ему было так же трудно увидеть хотя бы мельком другого заключенного, как простому человеку увидеть случайно белую ворону; и это при том, что в то время почти каждый второй венгр находился в тюрьме. Если бы правила соблюдались абсолютно строго, я бы так и не увидел ни одного из моих собратьев-страдальцев. Мне пришлось бы довольствоваться самонаблюдением, чтобы понять, как выглядит заключенный. Однако мне все же удалось встретить товарища по заключению. Однажды, когда я возвращался с тюремной прогулки, охранник повел меня, как обычно, в камеру. Но вместо того, чтобы отправить меня в мою камеру № 195, он остановился у двери соседней камеры. Щелкнул замок, и конвоир приказал мне войти. Я сразу заметил его ошибку, но никогда до этого я с большей готовностью не повиновался тюремщику. Мы, двое заключенных, испытующим взглядом посмотрели друг другу в глаза.
         «Хозяин» камеры лежал раздетым на нарах – стояли жаркие июльские дни. Он растянулся с уверенностью, что его никто не потревожит. Но теперь он принимал нежданных посетителей.
         Охранник долго не раздумывал. Сначала на его лице изобразился ужас, затем он тут же вывел меня из камеры. В коридоре и в моей камере я попытался его утешить; на каждой работе люди делают ошибки: может быть, и Ракоши тоже иногда ошибается; я обещал, что никому не расскажу об этом происшествии. В действительности я был благодарен ему за эту единственную возможность увидеть товарища по несчастью.
         В тот вечер, после того как шаги охранника в коридоре уже не были слышны, я постучал в стену соседней камеры. Он ответил. Я, разумеется, не претендую на то, что ожидают от тюремных воспоминаний заключенных, а именно, что мы вели долгие беседы, перестукиваясь через стену или организовали систему оповещения. Я не был готов к такого рода вещам, да и мой сосед был неопытен в этом искусстве. Однако мы все же могли передать друг другу кое-что с помощью этого «стенного телефона». Мы могли сообщить друг другу, что мы живы, и явить друг другу сострадание. Конечно, мы были бы наказаны, если бы охранники обнаружили эти знаки взаимной симпатии.
         В течение многих ночей, недель и месяцев мы разговаривали друг с другом таким образом, пока однажды вечером я не обнаружил к моему горю, что на мой стук никто не отвечает. Я болезненно размышлял об этом. Может быть, я сказал что-то не то? Но вряд ли. Прошлой ночью он был так же приветлив, как и всегда, и с тех пор ничего не случилось. Может быть, он внезапно решил быть послушным и соблюдать правила тюремного режима? Это тоже казалось неправдоподобным. Мои мысли устремились в сторону более серьезных предположений. Может быть, он умер? Может быть, его убили? Заключенным так легко умереть. Может быть, его отправили в больницу? Это было бы роскошью для заключенного. Может быть, Ракоши его помиловал? Даже такие вещи, по слухам, имели место. Но где сейчас в Венгрии можно чувствовать себя свободным?
           В течение всей ночи я перебирал в уме возможные варианты. Но я так и не смог раскрыть эту тайну. Одно было очевидно: в соседней камере больше не было моего друга.
           Вскоре после этого в моей камере производились какие-то ремонтные работы, и на некоторое время я был переведен в пустую соседнюю камеру. Я оставался там в течение нескольких часов, сидел за  е г о  столом, лежал на  е г о  кровати, думал о нем и старался представить себе, кто он мог быть.

 Глава 9
 Повседневная жизнь в режимной тюрьме

           Главным мучением в тюрьме является монотонность, которая рано или поздно разрушает нервную систему и изнашивает душу, ибо эта монотонность такова, что кажется, что ей нет и не будет конца. Все, что хоть как-то нарушает эту монотонность, воспринимается как огромное облегчение.

 Пища
          Я упорно трудился большую часть моей жизни и никогда не уделял большого внимания пище. Умеренность в еде не была для меня трудной. Я не испытывал привязанности к деликатесам. В тюрьме, однако, интерес к еде естественным образом стал более выраженным, ибо три ежедневных приема пищи занимали около трех часов моего времени. Невзрачная миска, алюминиевая ложка, грязный стол, однообразие пищи и ее скудость, общая трудность моего положения – все это были достаточные основания для того, чтобы есть медленно.
         В тюрьме я прочел книгу Ласло Шомодьи, называвшуюся «О рациональном и экономном питании».
         Хотя тюремное начальство всегда утверждало, что в рационе содержится достаточное количество калорий, это на самом деле было не так, если судить на основании вышеупомянутой книги. Например, мне почти не давали сахара. Посылки от матери приходили с интервалом от шести до девяти месяцев, но присылаемый ею сахар так и не доходил до меня. Равным образом исчезали и посылаемые ею лимоны.
         Пищу нам в буквально смысле швыряли. Если охранники болтали друг с другом в коридоре, и в это время что-либо падало на пол, например, кусок хлеба или мяса, то они поднимали запачканную пищу и давали нам. Охранник, надзиравший за камерой, требовал от заключенного есть как можно быстрее, чтобы быстрее закончить работу по раздаче еды. Гигиена его волновала меньше всего. Остатки еды, подававшейся на завтрак, часто можно было заметить на ложке, которую приносили вместе с обедом. «Разнообразие» заключалось в том, что после картофельного супа давали картофель, а после горохового супа – горох.
         Меню почти не менялось из недели в неделю. Мы редко получали молоко, масло, сыр или яйца. Свежие фрукты нам давали еще реже, а если и давали, то уже сморщенными. Зимой, по крайней мере, обычно давали консервированные фрукты. Зеленые перцы – жемчужина венгерской кухни – никогда не появлялись на столе за всё время, что я находился в тюрьме.

 Прогулка

         Прогулки заключенных включены в распорядок дня во всех режимных тюрьмах. Прогулки должны предоставить заключенному необходимую для его тела физическую нагрузку. Но в узком тюремном дворике заключенный не может не ощущать себя как птица в клетке, как тигр за решеткой или как танцующий медведь, которого цыгане водят на цепи, прикрепленной к кольцу, продетому через нос.
         Наш прогулочный дворик – вымощенное камнями пространство, окруженное высокими стенами со всех четырех сторон – был в длину около 40 метров. Но для моей прогулки он делался еще короче. Один из охранников всегда шел впереди меня, другой – сзади, а третий наблюдал за моей прогулкой с вышки. Часто я невольно сталкивался с охранниками: это происходило, когда охранник, шедший впереди, внезапно останавливался и говорил, что я иду слишком быстро; иногда охранник, шедший позади меня, начинал, напротив, понукать меня, говоря, что я иду слишком медленно.
         В течение часа я должен прогуливаться туда-сюда в молчании. Это напоминало мне вращающуюся вхолостую мельницу, в которую мельники забыли засыпать зерно. Быть может, когда на прогулку выводили заключенных из общих камер, все обстояло поживее. Заключенные могли кивать друг другу или шепотом перекинуться парой слов. Впрочем, прогулки были мучением даже и для этих заключенных. Но у них было больше шансов излить свои чувства хотя бы ворчанием, чем у заключенного из одиночной камеры. Жалобы группы всегда приносят большее удовлетворение заключенным и более эффективны, чем жалобы одиночного узника.
         Вдобавок к ежедневной прогулке я в качестве упражнения ходил взад-вперед по камере. В течение 5 лет заключения я прошел много миль в одиночестве. Иштван Сечени, великий венгерский патриот и государственный деятель, однажды посчитал, сколько миль он прошел, вышагивая в своей камере в Дёблинге. Согласно его расчетам, это расстояние равнялось удвоенному периметру Европы.

 Уборка

          В каждом домашнем хозяйстве должна присутствовать определенная рутина и осуществляться определенная работа по дому. Так было и у нас в тюрьме. После утренней оправки заключенный должен был совершить уборку камеры. Это означало взбить соломенный валик и натянуть одеяло на соломенный матрас. Нужно было проследить, чтобы постель была убрана опрятно, без морщин. Затем, используя свое полотенце, так как никакой тряпки не было, заключенный должен был протереть нары, стол, внутреннюю часть двери, покрытую надписями и рисунками, оставшимися от прежних заключенных, скамейку (которая представляла собой простую доску) и снять паутину с окон.
         Каждый день надо было подметать камеру, а время от времени также мыть пол вручную, стоя на коленях. Во время влажной уборки от заключенного обычно также требовалось вынести матрас и набить его свежей соломой под аккомпанемент окриков охранников. Охранникам также нравилось пускать нам в лицо сигаретный дым и вытворять другие похожие шуточки.
         Заключенный должен убирать камеру, даже если он болен.

 Бритье и стрижка

         Раз в неделю нас брили. Это не было приятно. Парикмахер в полицейской форме не бреет с нежностью. Ему не разрешается разговаривать с заключенным во время работы. Если заключенный пытается заговорить с парикмахером, тот обязан сообщить об этом.
         Общее мнение о нашем парикмахере было следующее: «Только его инструмент хуже его самого».
         Слова из старой песни: «Срезали ножницы кудри с головы», – к нам неприменимы. В нашей тюрьме дозволялось отращивать волосы. С «добрыми» намерениями был издан приказ с августа месяца не стричь заключенных, чтобы они не простудились в зимнее время. Впрочем, было бы нечестно скрыть, что среди всех тюремных парикмахеров, которые меня стригли, был один, который вел себя порядочно.

 Вечерние занятия

          Были также и вечерние занятия в тюрьме. Заключенный ведет по большей  части самостоятельную жизнь; он сам себе слуга, так что должен уметь, к примеру, шить, даже если до этого он не держал в руке иголку с ниткой. Одежда заключенного делается из грубого материала. Тем не менее она изнашивается и рвется, и пуговицы тоже отрываются. В тюрьме есть свой портной, но у заключенного портного нет. Он должен быть мастером, ремесленником и подмастерьем в одном лице – это и есть коллективизм.
          Заключенный должен докладывать, когда у него изнашивается и рвется одежда, когда отрываются пуговицы, должен отмечать, сколько ниток он потратил на починку одежды. Для заплат давали материал какого угодно цвета и качества. На одежду из белой материи приходилось ставить черную заплатку, или заплатку из белого или красного материала на коричневый твид. Часто нитка была слишком толстой и не пролезала в иголку. Тогда необходимо было разделить нитку пополам во всю длину – в буквальном смысле «расщепление волоса».
          Такая работа занимала иногда несколько часов. Заключенный убеждался на своем опыте, что портняжное дело – это трудоемкое занятие. В то время как он вытирал пот со лба, сидящие рядом охранники наполняли камеру табачным дымом, ибо по правилам полагалось, чтобы они находились в камере, пока у заключенного в руках иголка. Когда шитье заканчивалось, охранник отбирал иголку и докладывал, вышестоящему начальству, что заключенный не пытался покончить с собой с помощью иголки: он не вскрыл себе вены и не пытался проглотить иголку.
         Моё шитьё было обычным тюремным опытом. Я не мог воспроизвести знаменитый фокус двух чешских купцов в тюрьме в Мельке, которые просили, чтобы им давали чинить одежду, потому что работа способствовала тому, что время в тюрьме проходило быстрее. Затем однажды ночью они свили веревки из одежды и бежали через окно.
         Заключенному не разрешается заниматься починкой обуви. Ему, впрочем, выдавали настолько прочные ботинки, что, учитывая ограниченную подвижность и, в основном, сидячий образ жизни, обувь не нуждалась в ремонте. Одной пары ботинок хватало заключенному на всю жизнь. Но в нашей режимной тюрьме, если случалось, что надо было прибить новую подметку, заключенный часто получал свою обувь с остриями гвоздей, торчащими сквозь внутреннюю часть подошвы. Тем не менее заключенному приходилось ходить в этой обуви. Ему не полагалось быть чересчур чувствительным. Если же он имел дерзость пожаловаться, охранник осматривал ботинки, и затем заключенный лишался прогулки, поскольку его ботинки ставили в угол и на какое-то время оставляли там.

 Служение мессы

         После девяти месяцев заключения я впервые получил разрешение отслужить мессу. Во время богослужения охранники наблюдали через глазок, чтобы увидеть, сколько еще осталось до конца мессы. Часто случалось, что меня звали умываться как раз в тот момент, когда после пресуществления хлеба я собирался произнести молитву консекрации над вином. Конечно, я не шел умываться, а продолжал совершать мессу, хотя охранники всячески угрожали мне.

 Тюремная библиотека

         Заключенному не разрешается посещать тюремную библиотеку. Он осужден за совершение преступления и потому более не достоин участвовать в культурной жизни «нового» мира. Но он не может узнать и о старом мире, поскольку большинство книг, повествующих о нем, изъяты из библиотек.
         По прошествии 9 месяцев заключения охранник в качестве особой милости иногда приносил мне книгу, хотя я его об этом не просил. Начинал применяться принцип «перековки». Заключенным предоставлялся шанс ознакомиться с пропагандистской литературой: коммунистическими книгами.
         Но, как это ни парадоксально, в тюрьме не так много времени остается для чтения.
         Десять часов отведены на сон, два утренних часа – на прогулку и уборку камеры. Учитывая, что три часа уходит на еду, 15 часов из 24 уже заняты. Но лишь немногие из оставшихся девяти часов могут быть посвящены чтению. Между 7 и 10 утра в камере еще слишком темно. В облачные дни в камере постоянно царит полумрак. Не всякий охранник позволяет включать электрическую лампочку в дневное время. Так, как-то раз я молился при включенном электрическом свете, когда в камеру ворвался майор, увидел мой Бревиарий и заорал:
        «Я не позволю Вам зря расходовать электричество. Достаточно и того, что рабочий народ вынужден оплачивать расходы по Вашему заключению из своего кармана». Я ответил ему, что я не просил, чтобы меня отправили в этот «роскошный отель», и что венгерский народ тоже не хочет, чтобы меня содержали здесь в этой роскоши, после чего он молча удалился.
         По прошествии многих месяцев мне было дано разрешение брать из библиотеки одну книгу в неделю. Выбор, однако, был очень ограничен. Большинство книг из прежней тюремной библиотеки были по большей части сданы в макулатуру или сожжены. К примеру, все книги, изданные Обществом Св. Стефана, были полностью уничтожены. Из других книг, как, например, из «Догматики» Анталя Шютца, были вырезаны «реакционные» страницы. Даже такие популярные книги, как приключенческие романы Карла Мая, были в числе запрещенных книг, равно как и рассказы Ференца Херцега и некоторых других венгерских писателей.
         Других классиков пощадили – чтобы между ними вставить труды таких коммунистов, как Ракоши, Реваи и Андич, – но отдельные абзацы были замазаны чернилами до полной нечитабельности. Это было сделано, к примеру, с книгами Лайоша Кошута, которого, в целом, по тактическим соображениям  режим прославлял. Даже сочинения посла Венгрии в Москве – Дьюлы Секфю – подвергались цензуре. Понятно, что Виктор Гюго, Бальзак, Золя и Анатоль Франс считались приемлемыми, равно как и Жигмонд Мориц. Менее понятной была симпатия к Кальману Миксату. Основу тюремной библиотеки составляли произведения русской, венгерской, немецкой и датской литературы, как старые, так и более современные книги: сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Маяковского, Жданова, Горького, Макаренко, Фадеева, Толстого, Мартина Андерсена-Нексё, Ракоши, Реваи, Андича, Лукача, Эрика Мольнара, Дьюлы Хая и растущих, как грибы, двух или трех десятков современных поэтов. Уклон библиотеки был явно русским и коммунистическим.
         Прежде всего я прочел то, что оставалось в библиотеке от научной литературы. Позднее, однако, я прочел опубликованные речи и статьи лидеров народной демократии из соседних стран (Клемента Готвальда, Георгиу Дежа и др.). Это было скучное занятие! Все, что говорил чех Готвальд в 1953 году, неизменно повторялось румыном Георгиу Дежем и поляком Якубом Берманом почти в тех же выражениях. Лишь у Тито проскальзывали другие нотки.
         Естественно, в библиотеке были сочинения и коммунистических претендентов на престол: Тореза, Тольятти  и др. Также богато представлены были в библиотеке сочинения философов-материалистов.
         Я выбрал лучшие сочинения из русской литературы: Белинского, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого, Достоевского и т.д. Из английской литературы я прочел внимательно все пьесы Шекспира, причем многие из них по нескольку раз. Я также читал Мильтона и Диккенса, которого я особенно любил. Шоу и Ибсен мне нравились меньше. На меня огромное впечатление произвела фундаментальная работа Карлейля о Французской революции. Я читал Гёте и Мольера. Я прочел все имевшиеся в библиотеке американские романы, но их было немного. Я также читал Данте и польский роман «Камо грядеши?». Из венгерской литературы я читал Миклоша Зриньи, Иштвана Дьёндьёши, Иштвана Сечени, Лайоша Кошута, Кароя и Шандора Кишфалуди, Яноша Араня, Шандора Петёфи, Михая Вёрёшмарти, Гергея Цуцора, Михая Томпу и дивного Жолта Беёти. Борьба между Сечени и Кошутом особенно меня интриговала. Читая классиков, я удивлялся, как коммунистическая цензура пропустила таких авторов, как Данте, Зриньи и Сенкевич.
         Меня особенно интересовали, конечно, все книги о заключенных и тюрьмах. Поэтому я читал Толстого, Гоголя и Достоевского совершенно другими глазами, равно как и описания тюрем у Диккенса. За те годы я прочел около 700 книг. Среди них были также политические памфлеты о заговоре Грёса, о суде над Райком, о «заговоре церковников» в Праге, разоблачительные брошюры о Ватикане, антиамериканские статьи. Книги Ракоши также можно было взять в библиотеке. Я также имел возможность ознакомиться с новыми венгерскими школьными учебниками, особенно с учебниками по литературе и истории.
        После ХХ съезда Коммунистической партии в Москве была перевернута новая страница и в истории Венгрии. Состоялось примирение с Тито. Последствия можно было наблюдать и по тюремной библиотеке (Миндсенти к тому времени был переведен под домашний арест. – Прим. пер.). Буквально за ночь исчезли многочисленные труды Сталина и Ракоши, равно как и памфлеты о процессах Грёса и Райка, антиамериканские статьи и т.д. К тому времени библиотека выросла до примерно 1500 книг; теперь около 20% стали жертвой «реформ».

Глава 10
 Писатели-заключенные

         Многие великие книги во времена античности, в средние века, в новое время и вплоть до наших дней были написаны в тюрьме. Святой Дух вдохновил Апостола Павла написать несколько посланий, когда он находился под стражей в Риме. В течение первых трех столетий христианства 22 папы-мученика писали в тюрьмах свои пастырские послания (языческие императоры разрешали им это; наши современные вожди не столь благосклонны к четырем кардиналам и множеству епископов, которых они упрятали за решетку). «Последний римлянин» – Боэций – написал в тюрьме свое сочинение «Об утешении философии». Пребывание в заключении побудило взяться за перо уроженца Трансильвании Яноша Халлера (1626-1697). Граф Иштван Кохари (1649-1731) , находясь в заключении, написал свои «Тюремные песни». Но есть и примеры противоположные: многие писатели, оказавшись в тюрьме, умолкли. Ибо для творческого духа заключение хуже, чем война.
         Я всегда любил книги и творчество. Часто после утомительного дня и множества дел я с удовольствием садился за стол, чтобы что-либо прочесть или написать. В тюрьме мне это удавалось только после преодоления множества препятствий и помех. Тайная полиция донимала меня; осознание бессмысленности того, что я делаю, угнетало меня; кроме того, поначалу у меня не было даже бумаги и карандаша. Когда я тайно получил их, я укрепился в вере, что все, что мне приходится претерпевать, совершается только во славу Божию.
         Однажды я нашел огрызок карандаша и смог спрятать его в карман пиджака. Таким же образом я приобрел и небольшой листок бумаги. Теперь я мог сесть за работу. Но затем в камере произвели обыск. Мои заметки были обнаружены и конфискованы, однако меня утешили заверением, что «литературные труды заключенных опечатываются и хранятся в секретариате». Позднее мне выдали карандаш и небольшой блокнот, хотя я и не просил об этом.
       Те, кто не был в тюрьме, могут подумать, что в жизни заключенного ничего не меняется и потому она не имеет истории. Но это не так. Позднее я, всё еще находясь в заключении, вел дневник и с течением времени заполнил пять блокнотов.
       Я также делал заметки по ходу чтения и даже подверг детальной критике некоторые коммунистические книги. Я также погрузился в исследования  по истории искусства и написал на одну только тему «Религия и искусство» шесть больших статей. Годы спустя, во время моего домашнего ареста и затем во время пребывания в американском посольстве, я смог достать книги и первоисточники и таким образом смог продолжить мои исследования в различных направлениях.
       Я также написал статью о философии и о задачах философии, основываясь, впрочем,  на очень небольшом количестве источников, но зато во многом на моих собственных размышлениях. Вдобавок я написал учебник по апологетике. Я много размышлял о книге А. Шютца «Жития святых», потому что планировал написать книгу житий венгерских святых. Я также писал заметки о мировой литературе, о венгерской литературе, об истории и о социологии.

Глава 11

 Ночи и сны заключенного

         Я думаю, что одно из худших наказаний для нас состояло в том, что мы должны были ложиться спать сразу после ужина. Человеку после 60 лет надо мало времени для сна, ему вполне хватает даже половины из отведенных тюремным режимом 10 часов. Результатом было то, что мои кости ныли от долгого неподвижного лежания. Невозможно было включить свет, чтобы я мог читать, потому что выключатель находился в коридоре под контролем «товарища охранника». Думаю, что немногие заключенные решились бы просить через глазок, чтобы им включили свет.
         Что же тогда может делать заключенный в течение пяти или шести часов, что он проводит без сна? Может быть, он совершает испытание совести, вспоминает свою жизнь, прислушивается к тому, как другие обитатели его камеры что-то грызут или бегают? Или ему кажется, что он видит лицо своей матери и, по контрасту, дьявольскую маску на столь многих других лицах? Или сознание его фиксировано на «преступлении», на снятии отпечатков пальцев и т.п.?
         Меня совершенно не смущали выдвинутые против меня обвинения. Но зато меня в ужасной степени одолевали другие заботы: судьба Церкви, страны, архиепархии, всех верующих, а также отступников из числа священников и верующих. Я также пересматривал свою жизнь. Многие вещи предстали мне в новом свете. Я живо вспоминал мой родной приход с его церковью и кладбищем. Я в мыслях обращался к моей учебе в гимназии, вспоминал, как меня рукополагали в священники. Перед моим мысленным взором проходили мои сотрудники и соработники. Я думал о десятилетиях борьбы, достижения которой теперь гибли. Я также спрашивал себя, каковы были ошибки и грехи моей страны. Как могло всё это случиться? Как будет протекать – с Божьей помощью – реконструкция? Как можно будет исцелить столь многочисленные раны? С чего должна будет начаться работа? Эти бессонные ночи приводили к печальным мыслям, которые в конце концов призывали меня к молитве.
           Эта всё повторяющаяся борьба с бессонницей изматывала меня, но если мне в конце концов и удавалось заснуть, то зачастую в камеру входил охранник и будил меня с криком: «Вы спите не по правилам: голова и руки заключенного должны быть видны охраннику всё время». Они настаивали на этом идиотском требовании с неумолимой жестокостью. Я снова старался заснуть в правильном положении. Но меня будили снова и снова. «Nox quieta» («спокойная ночь»), о которой упоминается в вечерних молитвах, в тюрьме была невозможна.
           Но было еще нечто худшее, чем ночи заключенного, а именно, постельный режим, предписанный врачом. Как-то врач обнаружил нерегулярность в моем сердцебиении. Поэтому он предписал 30 дней постельного режима. В течение этих тридцати дней охранник прилип к глазку, как пиявка к телу. Я и пищу должен был принимать в постели, и горе мне, если я делал «ненужное движение» или позволял себе «бесполезно ворочаться». Первая неделя прошла медленно, время тянулось со скоростью улитки, затем прошло десять дней, затем две недели. Мое нерегулярное сердцебиение стало еще более нерегулярным. Одна лишь вера помогла мне пройти сквозь это предвкушение чистилища. Теперь уже не только тюремные стены, но и тюремные нары соделались источником мучений. Как ребенок в предвкушении Рождества, я считал дни, когда мне, наконец, будет разрешено встать. На тридцать первое утро я радостно вскочил с кровати в пять утра и сразу стал подметать камеру и стирать пыль (это уже давно пора было сделать). Самые простые предметы на моем грубом, нестроганом столе: миска, ложка – казалось, обрели какую-то красоту. Как во сне, я ходил туда-сюда по камере. Я надеялся, что мне удастся увидеть через окно зеленый листочек, я надеялся, что меня выведут на прогулку. Затем молния ударила в мой рай. Начальник охраны внезапно рявкнул на меня: «Кто Вам разрешил вставать?»
         «Тридцать дней уже прошло».
         «Когда врач решит, что время постельного режима истекло, и я сообщу Вам о его решении, тогда и только тогда Вы имеете право встать с постели. Дисциплина прежде всего. Марш в постель!»
         Пришел врач, и мне было предписано еще 30 дней постельного режима. Когда этот второй «зачарованный срок» прошел, я уже стал абсолютно апатичным. Я оставался в постели без движения, пока охранник не отругал меня:
         «Сколько Вы еще собираетесь валяться в постели?»
         В этот раз, однако, я встал на ноги без радости и без сил.
         Слишком большое значение не следует приписывать снам. Но их не стоит и вовсе игнорировать. Бог часто посылает сны для нашего наставления, как мы знаем из Божественного откровения и из истории Церкви.
         Типичный сон школьника может быть угнетающим и вселяющим страх: даже во сне он никак не может решить арифметическую задачу. Но типичный сон заключенного полон ужаса и сознания, что он попал в совершенно безвыходное положение. События из жизни заключенного во сне сливаются в кошмар.
         Психология учит нас, что обычно в снах повторяются не самые недавние впечатления, но вещи, которые случились с нами гораздо раньше. Дважды мне снилось, что я посещаю Святого Отца. Затем в моих снах я встречался с епископами Микешом, Грёсом, Цапиком, Швои и Рогачом. Однажды мне приснилось, что я встречаюсь с бывшим премьер-министром Венгрии. Также я иногда видел во сне моих родителей. Они были молодыми и веселыми. Редко моя мать снилась мне старой и скорбной. Мне также снился ректор Гефим, мой преемник в Залаэгерсеге, бывший мэр и мои бывшие викарии. Мне снилось также, что я среди венгерских эмигрантов на Западе. Затем тюремщик врывался в мой страну снов; но время от времени луч надежды пронизывал мои сны.
         После моего освобождения самые худшие кошмары тотчас ушли из моей страны снов. Свободный человек перестает видеть сны заключенного; они, по-видимому, мучают только узников. В первые дни после освобождения я почти не видел снов. Но в дни моей вынужденной изоляции (с 4 ноября 1956 и далее) события в Венгрии снова наполняли мои сны ужасными видениями.
        Когда же я снова буду видеть мирные, спокойные, утешительные сны?


Глава 12
 Религиозная жизнь в тюрьме

         Люди должны чаще отваживаться пускаться в плавание по бурному морю, чтобы научиться по-настоящему молиться. Исправительные учреждения не меньше, чем поле битвы или штормливый океан, являются школой молитвы. Надменный Оскар Уайльд обратился в тюрьме к нашему распятому Господу. Поль Верлен – великий французский поэт – стал писать религиозные стихи, исполненные величайшего благочестия и искренности, находясь в тюрьме. «Они были узниками чувственности, но теперь в них пребывало раскаяние и христианское смирение».
          Пребывание в тюрьме может направить души людей к Богу. Одиночество часто оживляет воспоминания о давно забытых религиозных истинах. Даже теплохладные христиане и люди, равнодушные к религии, которые забыли, как молиться, и более не замечают потребностей их душ, которые пренебрегали заповедью чтить день Господень, вновь соединяются со своим Творцом, возможно, уже окончательно, посещая тюремную часовню.
          Хорошо известно, что в 1945 году тюремные часовни в Будапеште были переполнены во время богослужений. Имело место много впечатляющих обращений; многие заключенные вернулись в Католическую Церковь. Многие люди, осужденные на смерть, переступили порог вечности, будучи укреплены и умиротворены верой.
          В тюрьме довольно часто даже марксисты приходили на богослужения. Коммунистические функционеры, конечно, критиковали такое поведение своих товарищей, считая, что Церковь уловила их в свои сети. Но это обвинение было всецело ложным. Каждый заключенный приходил в часовню добровольно, хотя, возможно, некоторые следовали примеру других.
          Живя на свободе, многие из этих людей долгое время не переступали порог церкви. Теперь же часовня, а в ней Христос в Пресвятом Таинстве, стала сердцем тюрьмы, ибо жажда Бога с особой силой пробуждается у заключенных. Даже революционерка Роза Люксембург признавалась: «Я не знаю почему, но я не могла не напевать про себя Ave Maria Гуно». А на Рождество она устраивала елку с восемью свечами.
          Но как только коммунисты прибрали к рукам власть в Венгрии, то они вынесли смертный приговор религиозной жизни в тюрьмах. Часовни были закрыты или переоборудованы в камеры. Тюремные капелланы были уволены. Отныне заключенные не могли посещать мессу, священник не мог приносить им последнее напутствие или совершать над ними таинство соборования. Даже в последние часы перед казнью осужденные вынуждены были обходиться без всякого духовного утешения. Венгерские коммунисты целиком восприняли ненависть Ленина к религии. Ревностные в своей враждебности к вере, они постарались уничтожить все проявления религиозной жизни как «антинаучные» и противоречащие их пониманию народного благосостояния.
          Я и сам испытал это с самого первого дня на улице Андраши, когда меня переодели в тюремную одежду. Все предметы с религиозной символикой были у меня отняты. После моей второй бессонной ночи я все же сумел причаститься, по поводу чего один из полицейских процедил: «Эта показуха тебе не поможет».
          В режимной тюрьме мне не разрешали служить мессу в течение первых девяти месяцев. Присутствие на мессе заключенным не дозволялось – даже на Рождество и на Пасху. В эти праздники я также не мог приступить к таинству исповеди.
          В первую неделю декабря 1949 и 1950 группы детей ходили возле находящихся неподалеку от тюрьмы полицейских казарм и соседних домов, распевая рождественские колядки. Я с глубоким волнением слушал их пение. Но в 1951 году прекратилось даже это невинное провозглашение благой вести.
          И поэтому в Рождество я лишь духовно мог участвовать в полуночной мессе. Очень тихо – так чтобы охранники не услышали и не испортили настроение – я лежал на нарах и напевал рождественские колядки.
           С 1950 года, однако, я получил право совершать полуночную Рождественскую мессу. В день 24 декабря, за всю мою священническую карьеру, я никогда не ложился отдохнуть или вздремнуть до полуночной мессы. Но здесь, в каторжной тюрьме, я должен был ложиться спать в 7 часов вечера. Я не спал, но размышлял о празднике до половины двенадцатого. Затем я вставал и совершал Святую Жертву. Я никогда не забуду этих полуночных месс в тюрьме. В часы моего первого Рождества в тюрьме я вспоминал торжественную мессу в Залаэгерсеге и красивое народное пение там. Рыдания душили меня. Тем временем, за дверью моей камеры охранники обсуждали только что прослушанную ими лекцию, тема которой заключалась в том, что Иисус был обманщик. Слушая это, я плакал.
           В канун Нового года перед моим мысленным взором предстал огромный храм в Залаэгерсеге, переполненный молящимися. Равным образом, я глубоко ощущал мою связь с Залаэгерсегом, когда мне удавалось услышать пение во время Пасхальной процессии и процессии в праздник Тела Христова, отголоски которого достигали моей камеры. В 1950 году, в праздник Святейшего Сердца Иисуса (в 1950 году он отмечался 16 июня. – Прим. пер.), мне впервые после девяти месяцев, проведенных в режимной тюрьме, было разрешено отслужить мессу. Мне также выдали нужную часть Бревиария, соответствующую данному периоду церковного года, и розарий. Я радовался, хотя мою радость омрачало то, что мне пришлось включить в мой поминальный список доктора Драхоша, моего генерального викария, о смерти которого я тогда только что узнал (о. Янош Драхош умер 15 июня 1950 года. – Прим. пер.). Я не знал, кто был повинен в его внезапной смерти.
          Взамен алтаря мне дали очень маленький телефонный столик. В качестве алтарного изображения я использовал маленькую бумажную иконку с изображением святого, в качестве покрова для чаши – книгу коммунистического содержания. На стенах с обеих сторон были картины, похожие на те, что были найдены в языческих Помпеях. Пока я совершал мессу, надзиратели по очереди смотрели в глазок, болтали и комментировали происходящее. Затем приносили завтрак. Как я уже упоминал в предыдущей главе, они звали меня идти умываться в любой момент между молитвой пресуществления и причастием. Но и тогда, и позднее я игнорировал эти приказы.
           Моя религиозная жизнь, конечно, страдала от моего окружения, но не была разрушена. У меня не было многого из того, что я имел раньше, но многие мои религиозные упражнения стали зато более глубокими. Я, разумеется, не мог совершать духовных и телесных дел милосердия, и это, конечно, всегда серьезно обедняет религиозную жизнь. Когда мы делимся с другими, мы сами обогащаемся. Однако оставался пост, который, как это ни парадоксально, в тюрьме соблюдать труднее, чем в других местах. Мне невозможно было исповедоваться раз в неделю, как я это делал, будучи на свободе, но вместо исповеди я дважды в день совершал испытание совести. Я регулярно совершал новенны и триденствия. Я ежедневно молился моему ангелу-хранителю, моему небесному покровителю святому Иосифу, святым, которые являются патронами легкой смерти: апостолам Иоанну и Иуде Фаддею. Я также молился святой Терезе из Лизье, апостолу «малого пути», которая осыпала землю розами своих чудес, святым каждого дня и моим братьям-близнецам, которые умерли в младенчестве. Я молился венгерским святым, святым вселенской Церкви, всем слугам Божиим, включая тех, церковному прославлению коих я лично способствовал. Совершая медитации, я молился по Бревиарию. Это занимало у меня три часа. Когда я вспоминал моих собратьев-священников, я так живо себе их представлял, как будто видел во плоти эти верные души, не только моих коллег по Эстергому, но и тех, кто служил со мной в Веспреме и Залаэгерсеге.
          Читая молитву Розария, я молился о проблемах всего мира. Читать Розарий, отсчитывая «Радуйся, Мария» на пальцах, все еще принято во многих местах; заключенные молятся таким способом от «Железного занавеса» до Норильска. Каждый день я прочитывал шесть Розариев: утром за Церковь в целом, за мою страну и за архиепархию; вечером за моих соузников, за молодежь, за мою мать, за себя самого и за души, томящиеся в чистилище. «Не нам, Господи, не нам слава; пусть почитается лишь имя Твое» (Пс 113, 9).
          Неудивительно, что мои тюремщики намеренно мешали мне соблюдать воздержание от мясной пищи по пятницам. В пятницу они давали мне мясо, а по воскресеньям и в Рождество мяса не давали. Поскольку у заключенного нет выбора, Церковь освобождает его от запрета есть мясо по пятницам. Тем не менее я отказывался есть мясо в пятницу, и охранники донесли об этом начальству. Поэтому начальник караула примчался ко мне разъяренный. [Между нами состоялся следующий диалог]:
         «Вы думаете, что заключенные здесь распоряжаются?»
         «Нет, я так не думаю».
         «Тогда ешьте то, что Вам дают».
         «По пятницам я не ем мяса».
         «Я Вам другого ничего не дам».
         «А я ничего другого не прошу».
         «Я отправлю Вас в карцер».
         «Мне все равно».
         Еда оставалась на столе. Они унесли тарелку лишь незадолго до ужина. А на ужин они опять принесли мясо.
         Толстый двадцатилетний полицейский поставил еду передо мной. Я не стал есть. Увидев мою решимость, он стал угрожать: «Я надену на Вас наручники, если Вы не подчинитесь».
         «Начальник охраны уже предупредил меня о том, что мне грозит», – ответил я.
         Наконец, он унес еду, громко хлопнув дверью. Аналогичные сцены повторялись четыре пятницы подряд, пока они не стали давать мне мясо по воскресеньям, а не по пятницам.
        Я всегда любил молиться на коленях и продолжал молиться таким же образом в тюрьме. Поначалу это крайне раздражало охранников. Однако они не решались прямо запретить мне становиться на колени во время молитвы. Но они пожаловались врачу, который в то время посещал меня уже не ежедневно, а один или два раза в неделю, и он запретил мне становиться на колени, «учитывая проблемы с Вашим здоровьем» и особенно из-за состояния моего сердца. Я ничего не ответил, но продолжал молиться на коленях. Резиновая дубинка, приговор, камера, мытье полов, вынос параши – все это, разумеется, было вредно для моего больного сердца, и однако они подвергли меня этим испытаниям. Поэтому почему я не могу в определенное время дня молиться на коленях? Охранник увидел, что я опять встал на колени и постучал в дверь. Но я лишь спросил его, что за шум, и продолжал молиться, хотя они своим стуком несколько раз в день мешали моим молитвам. Другой, более гуманный начальник охраны не возражал против того, чтобы я молился на коленях: после того, как его назначили взамен предыдущего, мне мешали только изредка, когда тот или иной охранник из старых кадров хотел сорвать на мне свое плохое настроение.
          Мои молитвы перед едой и после еды также были для них как кость в горле. Если они видели, что я молюсь, они рычали, говоря, что еда остынет. После еды они постоянно приходили во время благодарственной молитвы, утверждая, что они не могут задерживать процесс уборки. Во время тюремных прогулок я также часто молился шепотом. Об этом «нарушении» также было сообщено вышестоящему начальству. Гремя шпорами, явился начальник тюрьмы и, не успев переступить порог камеры, заорал:
         «Я запрещаю молиться во время прогулки!»
         «Это правительства не касается», – ответил я.
         Во время следующей прогулки охранники внимательнее, чем обычно, следили за мной. Один наблюдал за мной с вышки, другой шел передо мной, третий шел позади меня. Тем не менее я снова молился.
        Я сказал выше, что заключение может вести к более глубокой духовной жизни и к Богу. Но оно может и уводить от Бога. Заключенные тоже люди, и там, где пребывают люди, пребывает также и Искуситель, и слабость и грех – недалеко. Толстой пишет в своем романе «Воскресение»: «Заключенный переживает глубокий нравственный шок; он погружается в бездну греха и низости». По мнению Толстого, главные грехи узника – это пьянство, картежная игра и жестокость – неизбежные следствия заключения, но он не пишет, откуда у заключенного берутся возможности для совершения этих грехов. Но как бы то ни было, несомненно, что иногда благочестивые христиане, оказавшись в тюрьме, прощаются со своим христианством и переходят на сторону порока.
        В течение десятилетий левые политики воспевали героизм заключенных. Тема тюрьмы всегда играла важную роль в русских романах. Западные писатели тоже превозносили преступников и отверженных, если те находились за решеткой. 1945 год, с его откровениями о том, что творилось в Дахау и Сегеде, повысил престиж многих заключенных, так что в результате многие бывшие заключенные смогли стяжать большие почести и посты, даже если факты их прежней жизни не оправдывали такого повышения. Истина состоит в том, что тот, кто побывал в тюрьме, не становится ни злодеем, ни героем. Тюремные стены, конечно же, не ограждают от греха; от греха может оградить человека только благодать и добрая воля. Тем не менее я думаю, что в тюрьмах Отец наш Небесный более щедро уделяет Свою благодать; Он лучше знает то, в чем мы нуждаемся в нашей ситуации.
       В камере, как и везде, духовная жизнь росла и расцветала только в том случае, когда сам заключенный стремился к ней. Если в тюрьме собирались несколько человек и среди них оказывался священник, религиозная жизнь в тюрьме могла достичь высокого уровня, разумеется, не оттого, что режим гарантировал «свободу религии», но благодаря той силе духа, которую являли священники и рядовые верующие, часто вопреки желанию властей. После того как я освободился из заключения, один мудрый человек сказал мне: «Поведение многих заключенных окрыляло мою душу. Оно вселяло в меня веру в будущее нашей нации». Это было подтверждением слов Достоевского, сказанного им о сибирских тюрьмах: «В тюрьме человек тоже может вести великую жизнь».

Глава 13

Бездны тюрьмы

           Уступая, пожалуй, таким причинам, как война и порочная жизнь, исправительные учреждения ответственны за наибольшее число психических заболеваний и самоубийств. За колючей проволокой в сибирских лагерях для военнопленных во время Первой мировой войны нервные срывы и безумие достигали гигантских масштабов. Всякое пребывание в тюрьме антигуманно. Никто не знает, сколько людей сошли с ума, попав в тюрьму на улице Андраши, или в тюрьму на улице Марко, или в другие подобные места. В пересыльной тюрьме я часто слышал отчаянные крики и вопли людей, которые находились на грани безумия. Рядом с полицейскими казармами можно было часто слышать резкие свистки. Подъезжали машины, раздавались звуки ударов, людей уводили или уносили. На следующее утро человек, приносивший мне воду, шепотом говорил мне, что у двух заключенных сдали нервы и охранником долго приходилось их утихомиривать.
           Такие приступы безумия часто имели место в тюремных камерах. В течение полугода я регистрировал в своем дневнике – который я вел на латинском языке – случаи избиения и приступы безумия, происходившие вокруг меня. Я записывал дату, время и продолжительность события, и меня ужасала частота такого рода приступов. Сломленных таким образом переводили из тюрьмы в дома умалишенных. Но многих несправедливо признавали душевнобольными, для того чтобы тюремное начальство могло от них избавиться.
          Чрезвычайные меры предосторожности против самоубийств, разумеется, не свидетельствовали в пользу редкости самоубийств в венгерских тюрьмах.  Нам не давали ни вилок, ни ножей, ни расчесок, ни опасных бритв, ни даже стеклянной посуды. Не было также в тюрьме даже маленького зеркала. Я думаю, что зеркала не разрешались потому, что заключенный, увидев себя в зеркало, мог разбить его и осколками вскрыть себе вены.
        16 июня 1950 года, когда мне впервые позволили отслужить мессу, мне принесли вино в стеклянном стакане, а затем оставили стакан в углу камеры. Спустя две недели начальник охраны проверял камеры; он увидел стакан и поднял крик по поводу нарушения режима. Он сам тут же схватил стакан и унес его. После этого мне приносили вино для мессы в алюминиевой кружке.
        Однако, если властям по какой-то причине выгодно чье-нибудь самоубийство, они, не колеблясь, предоставляют необходимые для этого предметы.
        Избиения заключенных совершались почти ежедневно. Я помню случай, когда крики и стоны достигали моей камеры. Как я мог остаться равнодушным? Среди заключенных очень сильно чувство солидарности. Поэтому я стал барабанить в дверь обоими кулаками. Протест поддержали узники десяти или двенадцати соседних камер. Охранники, избивавшие заключенного, прекратили избиение и стали бегать по коридору, чтобы найти зачинщика «реакционного» протеста. Они узнали, что это был я.
        Я думал, что они продолжат избиение и будут бить также и меня. Но по крайней мере в этот раз они меня не тронули. Если бы они стали бить меня, то разгневанные заключенные продолжали бы барабанить в дверь в знак протеста.
        Те, которые страдают в коммунистических тюрьмах из-за того, что являлись противниками режима, по крайней мере, могут с удовлетворением ощущать, что их борьба оправдана. Но как ужасно должно быть состояние души тех, кто десятилетиями боролся за победу этого «нового мира», а в конечном счете был осужден за преступления против режима. При Сталине было много подобных случаев.
         Венгерская «Служба защиты государства» (по-венгерски Allamvedelmi Hatosag или сокращенно AVH. – Прим. пер.) печально знаменита среди нас, венгров. Премьер-министр Имре Надь объявил в ходе революции 1956, что тайная полиция будет распущена. Режим Кадара тоже заявил, что не желает сохранять AVH. Лидеры режима знали, с какой ненавистью и отвращением относится венгерский народ к этому органу государственной безопасности, который олицетворял собой всю суть режима. Впрочем, заявление Кадара было неискренним. После 4 ноября 1956 люди из AVH опять объявились: они были на стороне русских и арестовывали венгерских патриотов как в Будапеште, так и в других городах. «Лиса оставляет в капкане свой хвост, чтобы спасти шкуру».
          Кадар признал, и притом публично, что деятельность тайной полиция была преступной и что народ люто ненавидел членов этой организации. Официальный орган партии при режиме Кадара, газета Nеpszabadsаg («Народная свобода»), даже заявила в номере от 28 декабря 1956 года, что злоупотребления AVH во время допросов все время возрастали и что AVH как организация была повинна в нарушениях законности. Но четыре месяца спустя Карой Киш, министр той же партии и того же правительства, в своем выступлении на митинге в Диошдьёре уже говорил другим тоном: «AVH явила мужество и героизм в октябре и ноябре бок о бок с Народным фронтом».
         В книге Ракоши, где приводится его речь после суда над Райком, мы читаем: «Банда Тито, банда Райка… AVH во главе с товарищем Габором Петером проделала отличную работу». Ракоши похвалил AVH за преступления, пытки, массовые убийства; мы даже не можем хотя бы приблизительно указать число казненных. Я сам мог бы назвать много имен – но по понятным причинам не сделаю этого – тех, кто претерпел нервный срыв или сошел с ума, попав в руки AVH. Очень много говорит о нравах преемников Ракоши – Герё и Кадара – что они отправили Ракоши на заслуженный отдых, вместо того чтобы предать его суду.

Глава 14
Радости и утешения в тюрьме

       В тюрьме есть не только зло, но и добро. Тюрьма ограждает человека от многих видов опасностей и искушений. Так, тюрьма оградила меня от принесения присяги верности растлителям моего народа, которые попрали Церковь. Также в одиночном заключении человек избавлен от различных грехов, связанных с празднословием. Контролировать свои чувства становится значительно проще; в том, что касается «похоти тела, похоти очей и гордости житейской», человек в тюрьме хорошо от этого защищен. Разве может заключенный «во глубине» (in profundis) продолжать быть гордым? Нигде так ясно, как в тюрьме, не ощущает человек, что дни его жизни, как трава, что он сам «яко цвет сельный, тако отцветет» (Пс. 102, 15). Для испытания совести, для покаяния, для погружения в глубину собственного сердца и для возвышения души к Богу – время в тюрьме самое плодотворное; дни плена суть дни спасения. Мы имеем грехи, которые даже не осознаем в суете жизни. Сколько мы принимаем в тюрьме добрых решений, которые начинаются с: «О мой Господь, если я когда-нибудь…»? И я тоже принимал такие решения, я давал обет: «Я буду защищать заключенных; я отправлюсь в Святую Землю».
      Когда мне разрешили совершать святую мессу, это действие стало для меня центральным событием каждого дня. Я служил ее от двух с половиной до трех с половиной часов. Я медитировал; я молился за нашу несчастную венгерскую церковь и за мой родной район. Я никогда не забывал включить в свои молитвы Папу, кардиналов и епископов, священников, больных, мою мать, мою сестру, моих семинаристов, которые жили в обстановке угроз и искушений, а также наших врагов, охранников, заключенных, мою родину, венгерских беженцев, венгерских отцов и матерей, молодежь, венгерские семьи.
       Святой Филипп Нери обычно служил мессу очень медленно, ибо он всегда хотел совершать святое жертвоприношение самостоятельно, без министрантов. Те, кто совершает мессу в одиночку, делают это не спеша и служат с большей сосредоточенностью.
            Я прятал на своем теле или в одежде освященную гостию и часто молился перед ней, особенно долгими ночами. Бревиарий стал для меня истинным источником радости. У меня было время его читать, но я также алкал и жаждал читать его, как лань желает источника вод. Я обычно читал Бревиарий от двух с половиной до трех часов вместе обычного часа с четвертью. В течение долгого времени Бревиарий был моим Священным Писанием, моей догматической теологией, моей мистической теологией, моим духовным руководством.
           Жизнь заключенного помогает ему лучше понять псалмы. Ему становится ясно, что псалмопевец, сам часто находившийся в плену, говорит о мире заключенных, говорит и поет о заключенных и для заключенных. Псалом De profundis (Пс. 129) всем известен, но есть также другие псалмы о тюрьме, такие как 21, 25, 29, 37, 53-56, 68-70, 85, 87, 90, 101, 102, 108, 142, 145 и другие. В Библии описываются также сцены из жизни Иосифа, Иова и Даниила, пребывающих в заключении или в тяжком страдании.
          О-антифоны Адвента («О корень Давидов…» и т.д.), гимны, которые поются в Адвент, говорят о порабощенности человека грехом. Заключенный поет их как бы от своего имени, например, такие строки: «Освободить заключенных из темницы, равно как и тех, кои пребывают во тьме и сени смертной». Душа заключенного откликается на слова псалмопевца: «Какие благословения, Господи, Ты уготовал этой стране Твоей, освобождая Иакова из рабства» (Пс. 84, 2). Литургическая молитва Страстной Пятницы: Aperiat carceres, vincula dissolvat («Да отворит двери тюрем, да расторгнет цепи») прямо касается заключенного; он чувствует, что эти слова обращены непосредственно к нему. В Своих Страстях Иисус предстает пред нами закованным в цепи и претерпевающим побои, так что Он может поддержать душу каждого заключенного. Две тайны Розария – Бичевание и Увенчание тернием – также особенно значимы для заключенного.
         Я нашел и красноречивый текст, который относился ко мне лично: «Вот дьявол вскоре бросит… вас в темницу, чтобы испытать вашу веру» (Откр 2, 10). Беда Достопочтенный говорит нам, что тюрьма – это место испытания для невинного пленника и увеличивает его славу. Благодарение Церкви, которая в своей мудрой педагогике включила в Бревиарий настоящую молитву заключенных: «Да придет пред лице Твое стенание пленников! Десница Твоя не утратила силу; соделай Своими детей тех, кто были убиты» (Пс. 78, 11).
         «Подражание Христу» Фомы Кемпийского также придавало мне сил, равно как и размышление над житиями святых и совершение молитвы крестного пути в моей камере. Что касается святых, я мог спросить себя, кто из них не был заключенным. Мученики первых трех столетий, да и всех прочих времен, бывали брошены в тюрьмы. Св. Афанасия отправляли в ссылку пять раз, и в течение четырех из этих изгнаний ему приходилось скрываться в колодцах или в гробнице своего отца. Св. Иларий и св. Иоанн Златоуст – будущие учителя Церкви – также были знакомы с тюрьмами и ссылкой, равно как и св. Ансельм.
          В этой связи я могу также упомянуть святых, которые основывали ордена для помощи пленникам. Многие из монахов приносили четвертый обет: добровольно отдать себя в рабство для освобождения христиан из плена.
          В мирной обстановке конца XIX – начала ХХ века мы в Церкви думали, что век мучеников закончился. Но он никогда не закончится. Число мучеников в Римской империи в первые три столетия христианской эры по разным оценкам составляет от трех до шести миллионов. Число мучеников в первые четыре десятилетия ХХ века приближается к этим цифрам или даже превосходит их. Согласно данным Ватикана и другим официальным церковным источникам, в одном лишь Китае были убиты 14 000 священников, монахинь и мирян. Эти расчеты основаны на цифрах, сообщенных архиепископом Пекина кардиналом Тьен Ган Шином.
          В тюрьме вы учитесь ощущать всеми фибрами своей души, что этот мир по своей сути является не местом радости, но юдолью слез. Такова реальность. Все связи, какие бы они ни были прочными и добрыми, в конце концов обрываются. Только Евангелие продолжает давать нам истинный ответ на последние вопросы: «Откуда? Куда? Почему?» Мы всё больше и больше отдаляемся от тех, кто еще живет земной жизнью, а те, кто живет в вечности, приближаются к нам. Накануне дня Всех Святых мы ощущаем себя ближе к блаженным душам на небе, но также и к душам, страдающим в чистилище.
          В тюрьме человек также лучше ощущает искупительную благодать в том смысле, какой имел в виду святой Августин, когда говорил об «освобождающей благодати» (gratia liberans): «По милости Твоей Ты смирил меня, научая меня послушанию Тебе» (Пс. 118, 71).
         Я был уверен, что Папа молится за меня, и это придавало мне силы. Я мог также предполагать, что католики-эскимосы, обитатели Патагонии, Франции, Африки и Малайзии молятся за меня и вспоминают меня во время жертвоприношения мессы по всему миру.
         Я приобрел в тюрьме драгоценную привычку: каждое воскресенье в десять часов утра, когда во всех деревнях Венгрии начинается приходское богослужение, в духе присоединяться к тем, кто идет в церковь, вместе с ними петь псалмы, пребывать с ними в столь многих дорогих мне церквях, как в моей родной стране, так и за ее пределами. В духе я также соединялся с венгерскими беженцами в США, с людьми других рас по всему миру, с сыновьями и дочерьми всех континентов, посещающими святую мессу. В тюрьме мне пришлось познать ужас ненависти, увидеть гримасу дьявола, но тюрьма также научила меня пониманию того, что любовь является главным началом жизни.
         Достоевскому заменили смертный приговор каторгой, и он провел несколько лет в Сибири. Долгое время он молчал об этом своем опыте, но в конце концов написал «Записки из мертвого дома». Он вышел из тюрьмы укрепленный духом: он ощутил смысл и очистительную силу страданий. В тюрьме он лучше узнал свой народ и тайны человеческой души.
        Даже в венгерских коммунистических тюрьмах случались вещи, которые хватали за сердце. В 1949 году, в тот самый период, когда ненависть достигла своего пика, помощник охранника вошел в мою камеру, когда все уже спали, огляделся с осторожностью и прошептал: «Отец, уповайте на Бога! Он помогает!» Позднее он пришел ко мне еще раз, чтобы утешить меня. В третий раз он пришел, чтобы попрощаться со мной, ибо его перевели в другое место.
        В 1954 году, когда мое пребывание в режимной тюрьме близилось к концу, толстый маленький сержант, в обязанности которого входило водить меня в баню, посмотрел на меня однажды, затем боязливо оглянулся на дверь и пробормотал: «Я тоже христианин». Парикмахер в тюремной больнице с гордостью сообщил мне, что его дочь ходит на занятия по катехизису и что он был с ней на рождественской мессе.
       Нужно укреплять веру и любовь, чтобы они снова и снова побеждали ненависть.

Глава 15

Мое здоровье

        Как я уже рассказывал, из тюрьмы на улице Марко меня перевели в больницу при пересыльной тюрьме. Очевидно, это было сделано для того, чтобы устранить некоторые следы того, что мне пришлось претерпеть на улице Андраши. Как я уже упомянул, меня там посещал тот же врач, который осматривал меня на улице Андраши, в сопровождении двух других врачей. Я уже не испытывал измождения, но и мое лицо, и мое тело хранили на себе явные следы грубого насилия. Естественно, эти следы не могли укрыться от взоров моей матери, когда она пришла навестить меня. Во время свидания, состоявшегося 25 сентября 1949 года, она, увидев мое истощение и вялость, спросила меня:
        «Сынок, разве ты не рад, что я пришла навестить тебя?»
        Я ответил, что чувствую себя больным. Моя щитовидная железа увеличилась в объеме, что вызывало проблемы с сердцем. Моя мать хотела сообщить о состоянии моего здоровья врачу, который лечил меня до ареста, – доктору Эрнё Петё. Поэтому она расстегнула воротник моей рубашки и ощупала щитовидную железу. Затем она спросила, получаю ли я лечение. Я ответил, что медицинское обслуживание невысокого качества, как это и бывает в тюрьме.
        В этот момент моя мать обратилась к полицейскому, который присутствовал при нашем свидании и попросила его информировать начальство, что она сама оплатит услуги доктора Петё, если ему разрешат лечить меня в тюрьме.
       «Мама, о чем ты говоришь, – ответил я. – Они, разумеется, не разрешат постороннему врачу лечить заключенных».
       Тем не менее она тотчас вернулась в Сомбатхей и сообщила моему врачу о состоянии моего здоровья. Петё сказал, что он готов осмотреть меня и, если это необходимо, оперировать. После этого моя мать послала заявление в министерство юстиции. С аналогичным заявлением в мою защиту обратился в министерство юстиции также архиепископ Грёс. Но и на его заявление, и на заявление моей матери последовал отказ.
       Поэтому я прибыл в режимную тюрьму больным человеком. Но два местных тюремных врача не были грубы по отношению ко мне. Если какая-то резкость и проскакивала в голосе, то это, вероятно,  оттого, что врачи постоянно ощущали контроль со стороны вездесущей полиции. Несколько раз меня вызывали в рентгеновский кабинет и делали снимки. Мне прописали множество лекарств. Никогда в моей жизни мне не приходилось глотать столько таблеток. Я всегда должен был принимать их при свидетелях. Но я старался не запивать их водой, которую мне давали вместе с лекарствами, равно как я отказывался и от всякой жидкой пищи. В режимной тюрьме я не столько боялся того, что пища и лекарства могут содержать яд, который, в конце концов, приведет к моей смерти, сколько опасался, что мне в пищу могут добавить наркотики, которые расшатают мою нервную систему, ослабят интеллект, лишат меня мужества.
         Врачи проявляли серьезную обеспокоенность состоянием моего здоровья. Временами моя щитовидная железа как будто уменьшалась, но затем состояние снова обострялось. Я постоянно терял вес. Тщательное исследование показало, что я также страдал опоясывающим лишаем. Колики, лихорадка, усталость и депрессия – были симптомами этой болезни. Позднее, когда я уже вышел из режимной тюрьмы, я узнал, что эта болезнь, хотя обычно считается заразной, все же часто вызывается химическими веществами, содержащимися в пище. По крайней мере, на улице Андраши мне казалось, что мне что-то подмешивали в пищу в течение тех 39 дней, что я там находился. Несомненно, недостаток витаминов тоже отчасти сказывался на моем состоянии. Когда в пище мало витаминов, сопротивляемость организма уменьшается. Но главное – это то, что нервная система заключенного испытывает постоянные перегрузки.
         Недостаточное питание, мой добровольный отказ от некоторых продуктов, изоляция, отсутствие активности, мрачная атмосфера, суровое отношение и гнетущая тревога за судьбу Церкви и страны постепенно подтачивали жизненные силы моего организма. Болезни и инфекции, наконец, окончательно привели в упадок уже ослабевшее тело.
         Мое состояние не сокрылось от внимания врачей. Они спросили, есть ли у меня какие-либо пожелания относительно пищи. «Я не хочу быть исключением, – сказал я. – Я буду есть то, что дают здесь другим заключенным».
         В течение первой половины 1954 года мой вес уменьшился почти наполовину: с 170 до 97 фунтов (с 68 до 40 кг). От меня в буквальном смысле остались кожа и кости. Однажды, когда я, несмотря на запрещение, незаметно посмотрел на себя в зеркало, я встревожился этой перемене. Я увидел лишь тень самого себя. Во время прогулок я с трудом удерживал равновесие. Вставать по утрам становилось все тяжелее и тяжелее.
         Однажды зимой 1954 года я обнаружил, что мое зрение резко ухудшилось. Даже держа книгу как можно ближе к электрической лампочке, я с трудом мог прочесть молитвы. Тем не менее я продолжал читать с величайшим напряжением. Внезапно мне показалось, что камера, да в действительности и весь мир, кружится вокруг меня. Разноцветные блики стали мелькать в книге и на стене. Это все, что я помню. Когда я, наконец, пришел в себя, я обнаружил, что лежу на полу, а рядом со мной Бревиарий и лужа крови. Я ощупал себя. Мои волосы были все в крови. С трудом я привел себя в порядок и постарался оценить ситуацию. Я стоял спиной к кафельной печи; возможно, у меня был приступ головокружения и я во время падения ударился головой о печь. В течение некоторого времени я, вероятно, был без сознания.
         В этот момент я опустился на кровать. Мои дрожащие ноги уже не держали меня. Влажным полотенцем я вытер кровь с шеи и волос, а также с полу. Затем я перевязал полотенцем голову, чтобы постельное белье не запачкалось кровью в течение ночи. Тем не менее следы крови появились. Охранники ничего не заметили. Это было удивительно, учитывая, что обычно они были так внимательны, когда дело касалось того, чтобы предложить мне мясо в пятницу или заставить меня встать с колен, когда я молился. Они сделали вид, что не заметили моей раны, и продолжали ничего не замечать до ужина, который они, как обычно, принесли в 6 часов вечера.
          Только когда пришел срок менять полотенце, в конце недели, они осмотрели постель и обнаружили испачканную кровью подушку. После этого они также осмотрели мою рубашку. Появился начальник охраны; он допрашивал меня так, как будто речь шла о покушении на самоубийство. То, что полотенце, которое служило одновременно и тряпкой, могло инфицировать рану, его, по-видимому, не волновало.
         Примерно в это время моей матери снова разрешили свидание со мной. Как обычно, свидание проходило в тюрьме в городе Вац. Когда она увидела меня, она была так ошеломлена моим видом, что с негодованием обратилась к охраннику: «Как вам не стыдно, что заключенные доведены то такого состояния? За что мы платим налоги? Если вы не хотите или не можете изыскать средства на его содержание, дайте мне возможность самой позаботиться о моем сыне. Я буду посылать деньги на еду, скажите мне, сколько это будет стоить!» Офицер полиции, который должен был присутствовать во время свидания, не знал, куда деваться. Он ничего не ответил, но написал рапорт в министерство. И, удивительное дело, министерство согласилось на предложение моей матери.
          Естественно, что во время следующего посещения моя мать спросила меня, дают ли мне нормальную пищу в обмен на ее деньги. Я сказал, что, к сожалению, не заметил больших перемен в своем питании, и попросил ее больше не присылать денег в министерство; в конце концов, ей эти деньги нужны для ведения домашнего хозяйства, а тюремное ведомство обязано заботиться обо мне.
          Офицер, который слышал это, был очень недоволен. После ухода матери, ко мне пришел начальник охраны и спросил меня, что я желал бы поесть. Я ответил, что у меня нет любимых блюд; но все же с тех пор меня стали кормить лучше и вкуснее. Более того, меня стали регулярно осматривать врачи, которые даже организовали консилиум, на котором присутствовал и начальник охраны. Что касается меня самого, то к тому времени мне уже было все равно, умру я или останусь жить.
          После всего этого, 13 мая 1954 года, меня перевели в больницу при пересыльной тюрьме. Там я оставался вплоть до 17 июля 1955 года.
          Накануне моего отбытия новый начальник охраны режимной тюрьмы пришел в мою камеру. Он признал, что со мной и вокруг меня имело место много того, что, строго говоря, противоречило законам. Я был очень удивлен, так как ничего не знал о том, что в Венгрии уже дуют иные ветры. Моя мать с опозданием сообщила мне о смерти Сталина. Я мог только догадываться о том, что где-то произошли большие события, которые вызвали значительные перемены, достигшие теперь даже моей камеры. Но я еще не мог представить себе, что у руля уже был Имре Надь.
       Камера № 20 в тюремной больнице находилась недалеко от входа. С того времени это была моя камера. Соседнее помещение было переоборудовано в комнату для охранников, которые прибыли вместе со мной из режимной тюрьмы. Неподалеку были также операционные и кабинеты врачей. Камера была больше, с более чистым воздухом и менее мрачная, чем та, в которой я находился, будучи в режимной тюрьме. По повелению докторов верхняя часть окна должна была все время оставаться открытой. Вместо миски были тарелки; были также чайные ложки, ножи, вилки и даже стаканы. Пища была вкусной и питательной. Отчасти эти перемены объяснялись отношением главного врача больницы – добросердечного и гуманного человека, которого все уважали. Поначалу мои охранники из режимной тюрьмы настаивали, чтобы они присутствовали всякий раз, когда он приходил навещать меня. Но он заявил, что при таких условиях он не может взять на себя ответственность как врач за состояние своего пациента. Охранникам пришлось уступить.
        Благодаря большим порциям и лучшему качеству пищи я стал понемногу прибавлять в весе. Мне также было разрешено носить мой черный гражданский костюм в качестве повседневной одежды. Дни полосатых тюремных роб остались позади.
       Майора Векаши, заместителя начальника охраны режимной тюрьмы, перевели в тюремную больницу, чтобы охранять меня. Он был неплохим человеком. Тем не менее мой «эскорт» все еще сопровождал меня всякий раз, когда меня переводили из одного кабинета в другой. Мне также разрешалось сидеть в саду за ширмами, которые служили двойной цели: обеспечивали тень и одновременно скрывали меня от других заключенных. Иногда меня выводили на прогулку во двор. Но в таких случаях действовали строгие инструкции: все окна здания закрывались и любопытных держали на расстоянии.
         В хорошую погоду я мог видеть летающих вокруг ласточек, и думал: «Они прилетают весной и улетают осенью: судьба даровала им две родины. У нас была только одна, и мы утратили ее. Но, быть может, не навсегда».
         После временного улучшения мое состояние снова ухудшилось. Врач был обеспокоен и предложил операцию. Я сказал, что соглашусь на операцию только при условии, что оперировать будет доктор Петё. Но этот вариант не был принят.
         Я получал теперь различные инъекции, которые главный врач делал лично. В течение нескольких недель я принимал их от него без всякого волнения. Но однажды, когда главный врач отсутствовал, появился сержант из медицинского отделения тюрьмы со шприцами наготове. Я отправил его обратно, потому что не доверял ему. И конечно же, когда главный врач вернулся из командировки, он сказал мне, что не давал сержанту никакого задания.
         В целом я плохо переносил инъекции. Ночью меня мучил зуд; затем отеки и сыпь появились по всему телу, так что врач должен был прекратить курс лечения. Я опять стал терять в весе. Мое зрение настолько ухудшилось, что я не мог читать текст Бревиария. В течение трех недель я не мог читать положенные тексты литургии часов. Несмотря на то, что врач дал мне более сильные очки, мне с трудом удавалось разбирать крупный шрифт миссала.
        На мне сбылись слова Псалма: «Твои стрелы пронзили меня, Твоя рука отяготела на мне… Беспокойно мое сердце, моя сила оставила меня; света очей моих более нет со мною» (Пс. 37, 3. 10).
        16 июля 1955 ко мне явился с визитом полковник Райнаи и сообщил мне, что правительство, учитывая состояние моего здоровья и ходатайство со стороны епископата, смягчило мне наказание. Я должен быть готов к переезду: на следующий день меня отвезут в Пюшпёксентласло. Он прибавил, что мог бы привезти мне еще более утешительные новости, если бы я проявил большую готовность пойти на компромисс с властями.
        По-видимому, правительство опасалось реакции во внешнем мире, если, после смерти столь многих священников и верных мирян-католиков, в тюрьме умрет и глава венгерской Церкви.
         На рассвете 17 июля 1955 года, в воскресенье, полковник Райнаи и я покинули тюремную больницу. Начальник охраны сопровождал машину до ворот.
         Я радовался этой перемене, отчасти за себя, отчасти также и за главного врача. Ухудшение моего состояния очень беспокоило его. Он как бы оказался между двух жерновов. Клятва Гиппократа обязывала его помогать мне, но режим требовал, чтобы он исполнял роль полицейского. Возможно, он также думал, что у него будет меньше неприятностей, если я умру не на его руках.

Глава 16

В Пюшпёксентласло

          Мы поехали на машине: рядом со мной сидел полковник Райнаи в гражданской одежде. По дороге он показывал мне новые кварталы Будапешта, которые тогда строили, а также город Сталинварош в окрестностях деревни Дунапентеле. Сталинварош – это был новый большой проект города на площади 1375 акров. Это не обычный город, сказал мне полковник Райнаи, но «социалистический город, включающий в себя сталелитейный завод»; производство железа и стали на этом заводе на треть превышает производство всех других заводов страны. В Сталинвароше, сказал он мне, есть универсальные магазины, школы, столовые, гостиницы, кинотеатры, поликлиники, больница, культурный центр, музей, здание городского управления, стадион, парки, летний театр; 400 акров леса отделяли литейный цех от жилых районов и торговых центров.
          В городе Сталинварош 35 тысяч жителей, но ни одной церкви; ни одной церкви не разрешено было там построить и никаких религиозных служб там не совершается. Сталинварош – это одно из творений Ракоши. Возможно, именно это он имел в виду, когда прибыл в Венгрию в 1944 году и провозгласил: «Мы пройдем весь путь через тернии к звездам».
         Но прошло только 5 лет, и неблагодарный город отказался носить имя Сталина! В 1956 году этот большевистский новый Вавилон оказал  ожесточенное сопротивление (самое упорное во всей Венгрии) сталинскому духу, которому он, как предполагалось, должен был быть верен.
         Бог пребывает повсюду. Бог также обитает и в тех местах, откуда правители этого мира хотели бы изгнать Его. Так, я имел радость прочесть в местной коммунистической газете от 30 декабря 1956 года, что с разрешения Комитета по церковным делам и с согласия местных партийных органов святая месса была впервые совершена в Сталинвароше, в школьном актовом зале.
         Пюшпёксентласло, куда меня привезли, находится примерно в 8 милях от Печа у подножья поросшей лесом горы Зенгё. Пюшпёксентласло – это небольшой поселок, на деле – пригород Хетеня, и в то время в нем было только 108 жителей. В начале XVIII века епископ Печа построил здесь летнюю епископскую резиденцию, которая теперь стала местом моего пребывания. Правительство заявило, что венгерский епископат получил это здание, принадлежавшее Церкви, и постановил, чтобы оно было моей резиденцией. Но в действительности это было неправдой, ибо правительство уже давно конфисковала это здание.
       Мы вышли в Хетене и пересели в джип, потому что обычная машина не могла одолеть оставшийся участок пути.
       Покамест Пюшпёксентласло остался незатронутым «прогрессом» прошедшего десятилетия. Мы проехали еще две с половиной мили по гористой и лесистой местности, пересекаемой многими ручьями. В мою «честь» бывший епископский замок был окружен только что построенным высоким забором, означающим, что своего рода изоляция ожидала меня и здесь.
       Когда я стал подниматься по лестнице, со мной случился сердечный приступ. Молодой врач, доктор Шугар, сопровождавший меня, осмотрел меня и затем велел мне сесть и в течение получаса отдохнуть на первом этаже. Ко мне подошел управляющий, симпатичный человек, и представился. Его звали Андьял, что по-венгерски означает «ангел», поэтому я обратился к нему «Мой ангел!». Двое человек – доктор и управляющий – помогли мне подняться на второй этаж, где для меня были приготовлены две комнаты. Обе были в приличном состоянии, чего, однако, нельзя было сказать о ванной, а также о канализации и электропроводке.
       Тем временем сопровождавшие меня из Будапешта сотрудники полиции стали исследовать содержимое моих чемоданов и сумок. Я заявил протест, поскольку в режимной тюрьме мне обещали, что сделанные мною записи останутся моей собственностью. Но мой протест ни к чему не привел.
        Полковник затем проинформировал меня, что я могу выходить на балкон и гулять в саду, если сотрудники тайной полиции, члены AVO, которые будут находиться со мной в этом здании, разрешат мне. Однако каждый раз я должен буду просить разрешения. Я ответил, что в таком случае я могу обойтись без балкона и без сада. Он ушел и вернулся спустя полчаса, чтобы сказать мне, что я могу пользоваться балконом и садом, когда мне захочется. Моей матери также разрешено будет посещать меня здесь. Для нее будет отведена специальная комната; она сама может решать, как долго она захочет оставаться. Прощаясь со мной, он спросил меня: «Разве мы не благородные тюремщики?» Я ответил им, что они не столь щедры, как Габсбурги, которых они всегда обличали, и напомнил им об Иштване Телекеши, епископе Эгера, который был брошен в тюрьму после поражения венгров в войне за независимость. Император Иосиф I дал ему возможность иметь священника в качестве секретаря; и это условие осталось в силе и при преемнике Иосифа I – императоре Карле III. Полковник ничего не сказал и уехал; но 20 июля он вновь появился и привез мне сутану.
         Затем прибыл также и священник – отец Янош Тот – с рекомендательным письмом от апостольского администратора Эстергома. Он был приходским священником в Будапеште, но лишился прихода, так как по решению режима Ракоши была снесена приходская церковь в честь Богородицы Царицы Венгрии, чтобы расчистить место для памятника Сталину. Наконец-то при мне был священник, который помогал мне во время богослужения, сопровождал меня во время прогулок, разделял со мной трапезу.
        Мне запрещалось выходить на прогулку лишь в воскресные и праздничные дни. Люди, которые приходили в часовню при замке, не должны были видеть меня.
        На склоне холма, рядом с церковью, находилось кладбище, которое особенно меня привлекало. Рядом с пересыльной тюрьмой и тюрьмой строгого режима тоже были кладбища. Кладбище учит: оно настраивает на серьезный лад. Я часто спрашивал себя, не суждено ли мне умереть в заключении.
        В замке все было не так плохо в смысле еды и питья, свежего воздуха и прогулок. Полицейские часто выглядели недовольными, но это было понятно. Здесь, в этом отдаленном месте, им трудно было поддерживать связь с их семьями и с окружающим миром. Они, равно как и врач и прочие члены персонала, постоянно жаловались в своих отчетах в министерство на нездоровые условия, в которых им приходится жить.
        Среди вещей, которые мне вернули, были часы, сорок девять форинтов и нижнее белье. Был также и небольшой пакет с надписью «строго секретно». Мне было любопытно узнать, что в нем находится. Вскрыв его, я обнаружил, что в нем находились различные бумаги, в том числе фотография моей матери. Она послала мне эту фотографию с дарственной надписью, содержащей слова любви и утешения, еще в 1950 году, но тогда мне ее так и не дали. Было там и письмо из Международного Красного Креста с запросом о состоянии моего здоровья. Были также письма из-за границы, имевшие целью удостоверить то, что я еще жив. Я также нашел заключения врачей, рапорты начальника охраны, правила, касающиеся свиданий с матерью в Ваце и т.д. Позднее, в Фельшёпетене, этот пакет с надписью «строго секретно» в моих вещах был для меня причиной серьезных неприятностей.
           Прибывший ко мне священник рассказал мне подробно, что происходило в течение семи лет, что я был отрезан от мира. Он рассказал мне о других священниках, о других заключенных: о тех, кто умер, о тех, кто остался верен, о тех, кто дрогнул. Он говорил об угасании религиозной жизни в столице, о падении религиозного образования. В числе главных новостей, которые он сообщил мне, было провозглашение догмата о телесном вознесении Пресвятой Девы Марии на небо и канонизация Папы Пия Х. Священник регулярно получал две газеты. У него был также радиоприемник, благодаря которому он узнавал последние новости и сообщал их мне, хотя это было ему запрещено.
          10 октября 1955 года в обстановке величайшей секретности в замок был доставлен архиепископ Калочи Йожеф Грёс. Его разместили в комнате священника, а священника поселили в комнате, выделенной для моей матери. Поэтому моя мать, вопреки прежней договоренности, не могла остаться больше, чем на один день, когда она посетила меня в замке во второй раз. В качестве возмещения мне позволили разговаривать с матерью наедине, без присутствия офицера полиции.
          На следующий день, когда я выглянул из окна, я увидел архиепископа возвращающимся с прогулки в сопровождении конвоиров. Они смотрели на рыб и лягушек в пруду рядом с замком. Я вышел на балкон, и наши взоры – взоры двух заключенных – встретились: впервые за шесть лет. Как старые опытные заключенные мы знали, что нам не положено приветствовать друг друга.
         Тем не менее в течение последовавших нескольких недель я посетил архиепископа Грёса три раза. Мы также обменивались письмами. Мне было особенно интересно узнать от него о периоде с 1948 по 1951 годы, когда Церковь претерпевала самые суровые гонения.
         Когда я в первый раз постучал к нему в дверь и вошел в его комнату, он очень удивился. Он очень хорошо знал, что мы не должны были даже видеть друг друга, а уж тем более встречаться, и спросил меня, как мне удалось проникнуть к нему. Я сказал, что пожизненное заключение нельзя продлить, а потому я могу позволить себе рискнуть. Я сказал ему:
        «Если кто-нибудь начнет подниматься по скрипучей лестнице с первого этажа, мы тотчас это услышим, и у нас будет достаточно времени, чтобы распрощаться. Я научился этим маленьким хитростям в течение тех четырех месяцев, что я нахожусь здесь. Кроме того, я отправил священника вниз за газетами. Газеты разбросаны повсюду на первом этаже, полицейский из охраны сейчас собирает их, а священник находится один в прихожей. Но я не смогу приходить часто. Я буду просовывать письма под Вашу дверь и стуком просить ответа».
         Вскоре мы уже обменивались тремя-четырьмя письмами в день.
         Замок никоим образом не был санаторием, каковым его на всю страну провозглашали власти в своей пропаганде по всей стране. Правда, они потратили немало средств на реставрацию: здание должно было внешне производить хорошее впечатление. Стены были покрашены, завезли мебель, ковры и занавески, вокруг устроили цветочные клумбы. Но усилия декораторов и садовников не могли скрыть тот факт, что нас поселили в дождливом регионе с явно нездоровым климатом. Поэтому наши «придворные» (т.е. охрана) часто пребывали в плохом настроении. Было много унылых дней, ночей и недель. В здании были еще «жильцы», которые считали себя хозяевами: замок был полон мышей.
         8 октября 1955 года по приказу свыше дворецкий Андьял упаковал мои вещи. Но затем нам пришлось ждать еще три недели. Наконец, поздно вечером 31 октября прибыли грузовики. Все здание было очищено. Не тронули только две комнаты, в которых находились архиепископ Грёс и я. Вечером 1 ноября 1955 года за мной приехали два человека, которых я не знал, и отвезли меня в больницу в Печ для тщательного медицинского обследования. Врач, который осматривал меня, сказал, что он доволен моим состоянием.
        В Пюшпёксентласло нам не дали ужина, ибо сопровождавшие меня лица уже получили свой ужин в Пече. Они поужинали, пока я проходил обследование. Так и не поев, я отправился с ними в путь в 10 часов вечера. По дороге мы встретили грузовик, на который была погружена мебель, находившаяся в моей комнате.
        Около 4 часов утра 2 ноября мы прибыли в Фельшёпетень, который должен был стать моим новым домом. Несколько красиво одетых молодых людей спросили меня, где мне приготовить завтрак – по-видимому, мне выделили две комнаты и этим объяснялся их вопрос.
        «Спасибо, я сейчас не хочу есть».
        «Почему?»
        «Я хочу отслужить мессу, так как сегодня день Всех усопших».
        В коридоре эти молодые люди и раздраженный повар обсуждали ситуацию. Затем повар снова сказал, что завтрак готов.
        «Спасибо, я не хочу ничего. Я собираюсь служить мессу».
        «Вы уже позавтракали?»
        «Нет».
        «Тогда Вы, наверное, голодны?»
        «Когда священник желает совершить святую мессу, не имеет значения, голоден он или нет».
        Повар и молодые люди вынуждены были ретироваться.

Глава 17

В гостях у тайной полиции

        Моим новым местопребыванием был национализированный замок графа Алмаши, расположенный в середине большого парка на краю деревни. Здание как будто находилось в приличном состоянии, хотя многие комнаты сильно пострадали за период правления коммунистов. Перед тем как мы прибыли туда, в здании располагалась пионерская организация. После того как пионеры покинули здание, бригада из более ста рабочих так и не смогла полностью восстановить его. Мне предоставили комнату, которая служила также и столовой; в моем распоряжении была также спальня и половина часовни. Архиепископ Калочи получил ровно столько же места. Начальник охраны имел звание майора тайной полиции, но ходил в гражданской одежде. Когда-то он был рабочим на текстильной фабрике, но теперь учился в университете и был лояльным коммунистом, придерживавшимся партийной линии. Под его началом было пятнадцать охранников; они были вооружены пулеметами и автоматами, а также имели в своем распоряжении трех овчарок. Этих собак полагалось держать от нас подальше, но они тем не менее навещали нас, энергично вертели своими хвостами, когда приближались к нам, и подпрыгивали, чтобы лизнуть нас в лицо. 
        В парке росло много старых вечнозеленых деревьев, равно как и много плодовых деревьев. Но нам не разрешалось пользоваться всем парком. Изгородь, опутанная колючей проволокой, отделяла наш участок от остального парка. Маршрут нашей прогулки менялся почти каждый день. Всякий раз, когда отец Тот был занят или в отъезде, начальник охраны предлагал мне сопровождать меня во время прогулки. Но в таких случаях я предпочитал обходиться без прогулки. За несколько дней до Рождества дворецкий шепнул моему священнику, что моя мать могла бы получить разрешение провести с нами рождественские праздники, если бы я попросил об этом. Я, конечно, рад был бы провести с ней Сочельник. Но просить – значило пойти на компромисс. Поэтому праздники прошли без визита моей матери.
        Представители властей, равно как и охранники, распространяли слух, что в Пюшпёксентласло я был уже не на правах заключенного, но на правах гостя. Этот вид гостеприимства напоминал мне о всех тех плакатах, которые обращались к рабочему социалистического государства и к крестьянину в сельскохозяйственном кооперативе: «Фабрика принадлежит вам, земля ваша, кооператив ваш». Но и фабрика, и колхоз оставались еще более чуждыми для них, чем раньше, и они мечтали увидеть нынешнее «рабочее-крестьянское правительство» в аду. Так же и я воспринимал гостеприимство, столь щедро мне предложенное. Как только я впервые услышал, что я уже только гость, я даже привскочил: «Итак, я уже не заключенный. Тогда зачем эти два забора и колючая проволока? Зачем эти пятнадцать сотрудников тайной полиции и три овчарки, а также целый арсенал оружия в непосредственной близости от меня? Знаете, я бы не обращался со своими гостями подобным образом». Никто не ответил на этот саркастический выпад.
         Позже я решил проверить их гостеприимство на практике. До этого я носил бороду. Но когда я оказался в замке, мне разрешили пользоваться бритвой и в течение некоторого времени я регулярно брился. Затем, однако, я случайно узнал, что среди сотрудников тайной полиции, находившихся в замке, был парикмахер, который брил как офицеров, так и обслуживающий персонал. Я перестал бриться. Когда я уже значительно оброс, дворецкий спросил меня, почему я не слежу за своей внешностью, и сказал: «На самом деле, нехорошо, что столь высокопоставленный служитель Церкви ходит небритым».
         «А хорошо ли, когда у хозяина есть парикмахер, а у гостя – нет?» – ответил я.
         На следующий день он пришел ко мне и спросил, занят ли я, а если нет, он может прислать ко мне парикмахера.
         «Я отбываю срок, поэтому, разумеется, у меня есть время для парикмахера».
         Моя мать смогла дважды посетить меня в замке Алмаши. Первый раз она приехала на Троицу, а затем в начале августа – оба раза на сутки. Но ей не было разрешено беседовать наедине с моим священником, а уж тем более – со мной. Даже когда она была со мной в часовне, заместитель начальника охраны захотел войти. Но я велел ему выйти, и он ушел, видимо, боясь, что моя мать может рассказать другим о его грубости.
         В целом отношение к нам становилось все более недружелюбным. К нам относились с холодной вежливостью. До перевода в замок мне было обещано, что доктор Шугар будет периодически приезжать из Будапешта, чтобы проверять состояние моего здоровья. Но он был только один раз. С другой стороны, в лекарствах недостатка не было. Однако я должен был принимать их только в присутствии свидетелей – и поэтому я отказывался это делать.
         Естественно, что я спросил, что случилось с владельцем замка – графом Алмаши – и узнал, что теперь он проживает где-то в деревне в одной комнате с земляным полом. В интересах пропаганды его замок именовался «церковным зданием». Но в действительности это было не так, хотя там и содержались под стражей служители Церкви. Церковь сама была среди ограбленных, а не среди грабителей.
         Дисциплина в замке носила отчетливо военный характер. Поэтому в течение трех месяцев, что я находился там, я не имел возможности посетить моего соузника архиепископа Грёса, как это было возможно в Пюшпёксентласло. Между его и моей комнатами находилась прихожая, которая была занята охранниками из тайной полиции. Моя ежедневная прогулка должна была начинаться в 12.00. Из моего окна я видел, что архиепископ Грёс гулял в саду с 11.00. Я слышал, как он выходил на прогулку и возвращался. Однажды я заметил, что он вернулся из сада раньше обычного, в без четверти двенадцать, и заглянул в прихожую, где увидел охранников, играющих в карты и беседующих. Услышав, что архиепископ Грёс возвращается, я надеялся встретиться с ним. Поэтому я зашел в прихожую, поприветствовал всех и сказал: «А мой брат тоже здесь?» Полицейские вскочили, побросав карты.
          Когда я вернулся с прогулки, ко мне зашел заместитель начальника охраны, который был очень раздражен в связи с моей «недисциплинированностью». «А когда я вышел из комнаты?» – спросил я. «Никто не сказал мне, что нельзя выходить на прогулку, когда полицейские играют в карты».
          Заместитель начальника охраны промолчал и вышел из моей комнаты.
          Петень – это историческое место; четыреста лет назад им владел знаменитый юрист Вербёчи, и здесь был написан первый в Венгрии систематический свод законов – Ius Tripartitum. Когда я находился в замке – с ноября 1955 и далее – мне ежедневно приносили целый ворох свежих газет. Каждый день я получал Szabad Nep (Свободный народ) и Magyar Nemzet (Венгерская нация); каждую неделю – Uj Ember (Новый человек) и Kereszt (Крест); каждый месяц – «Статистическое обозрение». Очевидно, от меня ждали какой-то реакции. В начале дворецкий пытался обратить мое внимание на те или иные статьи. Он затем заглядывал ко мне и пытался понять, какое впечатление произвело на меня чтение. Режим, конечно, мог использовать какие-то знаки похвалы или одобрения с моей стороны, чтобы отвлечь народ от экономической и политической нищеты, в которой пребывала страна.
           Как-то раз высокопоставленный чиновник с сопровождающим его лицом пришли навестить меня. Чиновник не назвал своего имени и должности, но по всему было видно, что он занимает важную должность. Он сказал, что Дьёрдь Парраги – депутат парламента и член Патриотического Народного Фронта, а также главный редактор газеты Magyar Nemzet – попросил у правительства разрешения посетить меня в Петене и взять у меня интервью для своей газеты. Я подумал, что сам режим придумал этот план. Поэтому я написал письмо министру юстиции, в котором я указал, что после двух недель чтения газет я, естественно, не смог воссоздать картину того, что произошло в стране за последние семь лет, в течение которых я был полностью лишен всякой информации, и вследствие этого недостаточно подготовлен, чтобы компетентно ответить на вопросы интервьюера.
           Некоторое время спустя, 19 января 1956 года, мы испытали нечто вроде вторжения; нас посетило множество уполномоченных, чтобы провести расследование. Под предлогом того, что мое поведение оскорбило правительство, был произведен тщательный обыск во всем замке. После этого мне было объявлено, что я незаконным образом завладел секретными документами, а именно теми, о которых я упомянул в предыдущей главе. Поскольку эти документы не были конфискованы в Пюшпёксентласло, я заявил протест и отказался подписать протокол обыска. Документы, которые находились на виду, были конфискованы так же, как и все мои рукописи. После обеда я был подвергнут строгому допросу. Его вели двое сотрудников. Хотя я спросил у них их имена, они отказались представиться, но пытались произвести на меня впечатление своей высокомерным вызывающим видом.
         Они обвиняли меня в похищении «секретных» документов, совершенном якобы тогда, когда я находился в тюремном госпитале, а также в том, что я хранил эти документы и взял их с собой в Пюшпёксентласло. Это было абсурдно, ибо предполагало, что я распоряжался документами в госпитале или имел доступ к документам полиции. Было несомненно, что ко мне решили применить новую тактику. Пакет, о котором идет речь, был подброшен самими полицейскими. Эти документы не могли представлять для меня особого интереса – разве что медицинские заключения, которые указывали, что состояние моих легких вызывает опасение и что в одном из легких образовалась каверна. Но, возможно, и эта информация не отражала подлинных результатов анализа рентгеновских снимков; может быть, это был трюк, целью которого было склонить меня к просьбе о переводе в санаторий или к ходатайству о помиловании, а затем правительство могло бы поставить мне условия в обмен на любое «снисхождение».
         Священника, который находился при мне, отослали в самом начале обыска под предлогом того, что его отпуск уже давно закончился. Поэтому из всей операции он увидел лишь автомобильный кортеж. Мое терпение было на пределе, и в этот раз я решил, что вместо того, чтобы отреагировать на неприятности спокойно, я устрою акцию протеста в виде голодовки. В полдень, а затем и вечером я ничего не ел. Один из следователей появился и спросил меня, понравилась ли мне еда.
         «Точно так же, как и в полдень», – ответил я.
         «Почему вы отказываетесь принимать пищу?»
         «Меня хорошо накормили за завтраком».
         Я продолжал голодовку и на следующий день, и еще на следующий. К этому времени все в замке стали волноваться. Маленькая девочка, которая приносила мне еду, едва удерживалась от слез. Наутро четвертого дня голодовки появился мой священник и попросил, чтобы я принял немного пищи. В этот момент я подумал: «Мне 64 года, позади 7 лет тюрьмы, я истощен и, возможно, у меня процесс в легком. Если я не желаю умереть, то, пожалуй, надо прекратить голодовку». Итак, после 75 часов «поста», я возобновил прием пищи. Каждый использует те способы защиты, которые находятся в его распоряжении: правительство использует силу, а заключенный – за счет своего здоровья – голодовку.

Глава 18

Мой ангел-хранитель в тюрьме

        За десять лет до моего длительного заключения я написал следующие слова о материнской любви:
        «Вас забудут ваши начальники, после того как вы им отслужили, вас забудут ваши подчиненные, когда они уже перестанут ощущать вашу власть, вас забудут ваши друзья, когда в вашей жизни наступит трудная полоса… У ворот тюрьмы только ваша мать будет ждать вас. В глубоких казематах тюрьмы с вами только ваша мать. Лишь она спускается туда вместе с вами. И если вы оказываетесь еще в более глубоких подземельях, в безднах каторжной тюрьмы или в камере смертников, она одна не побоится быть там с вами…».
        В то время, когда я писал эти строки, мне не приходило в голову, что моя престарелая мать будет единственной звездой на темном небосклоне моего заключения, что она одна будет навещать меня и обнимать меня в течение моих восьми лет одиночного заключения.
        Кто моя мать? Женщина, родившая шестерых детей, которая в 84 года жила в своем доме в Миндсенте, окруженная любовью и уважением своих 14 внуков и стольких же правнуков. Во время моего ареста, когда мое имя поливали грязью, ей было 74 года и она уже 2 года была вдовой. Из своей деревни она поспешила мне на помощь; с умом и прямотой она поддерживала меня до своей смерти. Она знала, как найти меня в жестоком мире коммунистической тюремной системы. Никогда до этого она не переступала порога правительственных учреждений. Но теперь она шла на прием к партийным руководителям, людям, которые пришли к власти несправедливо и незаконно. Идти к ним на прием было для нее тяжелым крестом. Но куда бы она ни шла: в министерство или в режимную тюрьму – ее поведение свидетельствовало о ее духовной силе.
        Когда я был назначен примасом, многие люди говорили ей: «Какая ты счастливая мать!» Повсюду, в Венгрии и за границей, были люди, которые просили ее принять их как духовных сынов и дочерей. Когда епископы Бадалик и Рогач посетили эту скромную старую женщину в ее деревенском доме, я посчитал это для себя особой честью. 16 декабря 1948 года, во время последней конференции епископов, которая состоялась под моим председательством в Эстергоме, она сидела за обеденным столом с епископами и архиепископами, по правую руку от меня, и вновь произвела на всех присутствующих глубокое впечатление своим тихим скромным поведением. С 26 декабря 1948 года, т.е. со дня моего ареста, тьма, подобная ночи, омрачила сияющую доброту, благожелательность и приветливость этой женщины.
         Как я уже упомянул ранее, она находилась у меня с 19 ноября 1948 года и потому была свидетельницей моего ареста. Она хотела сопровождать меня, но, разумеется, ей этого не позволили. На следующий день она все же приехала в Будапешт, чтобы найти для меня адвоката. Она была уже дома, когда она узнала с глубокой скорбью о событиях на улице Андраши 60, и была в ужасе, услышав о моем осуждении и приговоре. Потоки клеветы обрушились также и на нее. Она была готова пожертвовать своей жизнью, чтобы вызволить меня из тюрьмы, но никто бы не принял такого предложения.
        Ей пришлось пережить с болью в сердце, что многие ее бывшие друзья постепенно отдалились от нее. Прекратились письма и посещения. Знакомые и даже родственники встречались с ней только вне дома.
        Она могла посетить меня в пересыльной тюрьме, а затем еще раз там же спустя 9 месяцев, еще до того, как меня перевели оттуда. Но ей не позволили увидеть «мою комнату», и она могла говорить со мной в Ваце только в присутствии охранника. Пакеты с печеньем, виноградом и колбасой, которые она привезла для меня, были вскрыты и тщательно осмотрены. Как я уже сказал, мы могли говорить только о семейных делах; но тем не менее ей удавалось вновь и вновь информировать меня по крайней мере в общих чертах о том, что происходило в стране и мире. Она сообщала мне о «бородатых епископах», т.е. о светских чиновниках из Комитета по церковным делам. Она рассказывала мне о героях и малодушных, о жестокостях по отношению к монахам и монахиням, о преследуемых и арестованных священниках из Залаэгерсега и Сомбатхея, о судьбе епископов. При этом она рассказывала мне и о семейных делах: о смертях, браках, рождении новых правнуков. Она рассказывала мне о моем племяннике,  управляющем графством Йожефе Легради, и о его семье, и о тех страданиях, которые эти мои родственники вынуждены были претерпеть из-за меня.  От моей матери я также узнал о смерти Сталина и о спорах вокруг его наследия. Когда она прощалась со мной, ее последние слова всегда были проникнуты верой. Каждый раз мы спрашивали друг друга – молча, но так, что каждый из нас слышал этот вопрос, – увидимся ли мы еще раз в этой земной жизни.
          Ее материнский взор всегда замечал обман, когда меня приводили к ней на свидание в черном костюме, а не в одежде заключенного, которую я носил каждый день. Она замечала, как я слабел и как разрушалось мое здоровье. Когда она увидела меня столь изможденным, что я весил лишь 40 кг и выглядел как скелет, она заплакала и затем обратилась к полковнику с таким гневом, что он не знал, что ответить. Когда ее предупреждали, что она не должна касаться политики, она отвечала, что восьмидесятичетырехлетняя невежественная деревенская женщина ничего не может знать о политике, так что им нечего ее бояться.
          Для нее была величайшая радость в годы моего заключения, что однажды в Пюшпёксентласло она вновь смогла принять причастие из рук своего сына.
          На мою книгу «Мать» сильное влияние оказал характер моей собственной матери. Возможно, в Венгрии не осталось ни единой страницы этой книги, поскольку правительство, вероятно, отдало приказ уничтожить ее до последнего экземпляра. Но то, что я писал из глубины сердца, было сохранено для меня моей матерью, ее жизнью. Для меня она была самым удивительным даром Провидения. Я не могу в достаточной мере возблагодарить Бога за то, что Он дал мне ее, и за то, что Он продлил ее жизнь, так чтобы она могла быть со мной в самое трудное время моей жизни. В 1948 году она просила меня не оставаться в Венгрии, а эмигрировать. Но когда она увидела, что я не могу это сделать, она смирилась с моим решением. Если бы позднее я пошел по более легкому пути, она, конечно же, остро переживала бы это предательство. Наша задача – исполнять волю Божию, каких бы жертв это от нас ни требовало. Но одновременно на всех путях наших мы всегда в руках Божиих. Она знала об этом так же четко, как и я.
           Места, на фоне которых проходила ее жизнь – это храм, затем ее дом, в котором она жила с двумя дочерьми, внуками и правнуками, кладбище, виноградник, дом ее дочерей, также мой епископский дворец в Эстергоме, а после Рождества 1948 года – различные тюрьмы.
          Часто она смотрела вниз из своего виноградника на кладбище, где покоился мой отец, родители моих родителей, наши родственники, наши приходские священники и учителя, где было приготовлено место и для нее. После моего ареста доктор Дьюла Гефин и профессор Йожеф Вечеи с любовью посвятили себя уходу за ней; профессор сопровождал ее во время ее свидания со мной в Будапеште. Настоятель и викарий деревенского прихода, а также регент церковного хора помогали ей с уборкой винограда и другими сельскохозяйственными работами. Затраты на многочисленные поездки поглощали ее скромные сбережения; ее собственность обложили большими налогами. И тем не менее она с радостью помогала молодым семинаристам, будущим работникам на ниве Господней, и постоянно заказывала мессы о моем здравии.
          Более 8 лет нам не разрешалось обмениваться письмами. Даже когда я находился в американском посольстве, мы не могли вести с ней переписку. Только в 1959 году, когда в мои руки попал третий том «Документов по делу Миндсенти», я обнаружил в приложении девятнадцать писем, которые моя мать писала во время моего тюремного заключения к Еве Треффнер, ее духовной дочери и благодетельнице из Нью-Йорка. Из этих писем я узнал многое, о чем я не знал ранее. Я узнал, что моя мать приехала в Будапешт, когда я еще находился в тюрьме на улице Андраши. Она предпринимала отчаянные усилия, чтобы найти мне адвоката. Ясно, что не по ее вине она не смогла навестить меня в следственной тюрьме, равно как не по ее вине она не смогла присутствовать на суде. Я узнал, что 23 февраля 1949 года она обивала все пороги, пытаясь добиться разрешения на свидание со мной. Она тринадцать раз приезжала в Будапешт, и каждый раз ей отказывали. Рефреном всех ее писем было: «Я убита горем, меня втаптывают в грязь, я не могу найти утешения на этой земле».
         Она также обращалась за помощью к архиепископу Грёсу и к другим епископам. В ответ на их запрос власти ответили, что «мать всегда имеет право посещать своего сына». Но это право существовало только на бумаге.
         В мае 1950 она заказала свою фотографию, написала на ней посвящение и отправила ее министру юстиции с просьбой передать эту фотографию сыну, находящемуся в заключении. Даже эта естественная человеческая просьба не была удовлетворена. Я получил фотографию лишь 5 лет спустя, 17 июля 1955 года, вместе с моими другими вещами. Помимо фотографии Папы Пия XII, это было единственное изображение из внешнего мира. Я поставил эту фотографию на стол и целовал ее каждую ночь. Во время моего заключения я ежедневно читал одну тайну Розария за свою мать.

Глава 19

Попытки достичь соглашения

          25 апреля 1956 года доктор Дьюла Цапик, архиепископ Эгера, умер после длительной болезни. Со времени моего ареста он временно возглавлял Венгерскую конференцию епископов. Он, конечно, не хотел попасть в тюрьму (он сказал об этом в частном разговоре архиепископу Грёсу). Пусть Бог, а не мы, будет ему судьей. Даже с железным здоровьем трудно выдержать тюрьму, а его слабое болезненное тело было явно непригодно для этого.
          На похоронах, состоявшихся в Эгере, власти явили удивительную демонстрацию благочестия. Даже коммунистическая пресса опубликовала сообщения о смерти архипастыря. Но политическая ситуация в Венгрии, в частности отношения между Церковью и государством, оставалась очень сложной. Два архиепископа, один из которых – законный глава епископата, находились в тюрьме. Я узнал, что Лайош Шхвои, ординарий Секешфехервара, не желал возглавить конференцию епископов в мое отсутствие. Впрочем, и режиму это не понравилось бы, ибо Шхвои рассматривался как «приверженец Миндсенти». Поэтому у меня возникло впечатление, что должно последовать освобождение одного из архиепископов. Нехорошо, если за рубежом станут говорить, что из трех венгерских архиепископов один умер, а двое находятся в тюрьме. Хотя отец  Тот – священник, который находился со мною в замке, – считал, что выбор падет на меня, я сам придерживался иного мнения.
          Другие епископы также сомневались, что меня выпустят на свободу без навязывания мне неприемлемых условий. Я знал, что архиепископ Грёс вел переговоры с коммунистами, когда находился в Пюшпёксентласло. По этой причине его в середине февраля перевели подальше от меня в дом священника в приходе Тосег епархии Вац. Там ему было разрешено контактировать с другими лицами, путешествовать и беспрепятственно передвигаться по округе. Позднее он заявил иностранным журналистам, что намерен последовать примеру покойного архиепископа Цапика. Что-либо подобное, конечно, как раз и требовали от него власти. Он также сказал кое-что обо мне, в частности опроверг слухи, что я вновь переведен в тюрьму. Архиепископ Грёс, человек добрый и преданный делу, старался как-нибудь провести корабль венгерской Церкви через рифы. «Священники – борцы за мир», которые после того, как Грёс в 1951 был арестован, присоединились к хору его противников и злопыхателей, вскоре стали его поклонниками.
          Очевидно, что ему приходилось помалкивать о многих несправедливостях, но он также старался сохранить Церковь от дальнейших бед и судебных преследований. Но при существующих обстоятельствах эти усилия в длительной перспективе не могли привести к успеху. Его колебания скорее ослабляли, чем укрепляли его положение. Вскоре «священникам – борцам за мир» удалось обхитрить весь епископат, включая преданных делу священников, и причинить изнутри еще больше вреда Церкви.
            В течение семи месяцев после отбытия архиепископа Грёса никто из Будапешта не приезжал ко мне. Это не волновало меня, хотя предлогом для моего перевода в Петень было то, что этот город был ближе к столице, в силу чего людям будет легче навещать меня. Дворецкий часто говорил отцу Тоту, что если я пожелал бы устроить пресс-конференцию, я смог бы принять, кого я захочу, в любое время; мне достаточно будет лишь обратиться с просьбой по телефону. Я отказал себе и своим противникам в такой просьбе.
           Летом до меня дошли новости о политических митингах. В Чепеле премьер-министр Андраш Хегедюш сказал: «Каждый честный венгр может выйти на свободу, если он желает трудиться на благо венгерского народа и оставаться лояльным по отношению к правительству».
            20 августа 1956 года высокопоставленный чиновник неожиданно решил навестить меня.
           «Как Вы себя чувствуете?»
           «Спасибо, чувствую себя так, как можно себя чувствовать в тюрьме. Как старое дерево на маленьком участке: не раскидываю ветвей, но и не горюю.
            «Вы более не являетесь заключенным».
            «Тогда зачем эта колючая проволока, тайная полиция и собаки?»
            «Даже в Эстергоме есть забор».
            «Это правда, но за него было заплачено только один раз, и его задача – не пускать тех, кто снаружи, а не удерживать тех, кто внутри. Кроме того, на нем нет колючей проволоки».
           «Девять месяцев чтения газет, конечно, предоставило вам достаточную возможность, чтобы более детально ознакомиться с положением в нашей стране».
            «Да, девять месяцев были длиннее, чем предшествовавшие две недели. Но теперь имеется другого рода трудность. Две газеты из тех, что вы мне даете читать, признали, что ранее они распространяли ложь. Стоит ли мне верить, что теперь они говорят правду? Газета Kereszt, которую выпускали «священники – борцы за мир», перестала выходить, после того как Священная Канцелярия поместила ее в Индекс запрещенных изданий. Я также узнал, что во время публичного выступления оратор сказал, и ему аплодировали, что даже статистические данные не соответствуют реальности. Как же в таких условиях «более детально» ознакомиться с ситуацией?»
           «Но есть также и успехи, которые послужили на благо народу».
           «Какие именно? Реабилитации? Пробуждение экономики?»
           «Улучшилось наше международное положение».
           «Да, вам пришлось много извиняться перед Тито. Никогда еще за более чем столетнюю историю венгерского парламентаризма премьер-министр не извинялся в таких верноподданнических выражениях, как Андраш Хегедюш перед Тито, когда выступал в Надьканиже. Если бы вы уважали естественный закон и права человека, о чем я столько раз писал в своих пастырских посланиях, акты насилия, о которых вы ныне сожалеете, никогда не были бы совершены. Незаконная депортация немцев не имела бы места, равно как позорное насильственное переселение и обмен населением в Верхней Венгрии. Не пришлось бы нам слышать и об экономическом и нравственном кризисе и унижаться перед Тито. Не надо было бы сожалеть о массовых убийствах и слушать признания во лжи. Теперь заговорили о законности. Но где эта законность и в чем она проявляется? Ни в 1945, ни в 1948 правительство не было законным. Я не знаю, сколько нарушений закона было тогда совершено и позволено. Если законность провозглашается и исповедуется сегодня, это может означать лишь то, что до этого венгерский народ не жил в условиях законности. Итак, какого обновления мы можем сейчас ожидать? Пока что все ваши «законы» остаются в силе. За немногими исключениями, у власти остались те же люди. От таких людей трудно ожидать реальных перемен. Они еще раз нарушили закон, позволив главному преступнику – Ракоши – остаться безнаказанным».
         «Мы порвали с ним, – сказал посетитель. Только Ваша позиция не изменилась, – добавил он, – и в этом вся проблема». И он ушел.
         Приближалось 2 сентября 1956 года – столетняя годовщина освящения кафедрального собора в Эстергоме. Это освящение в свое время было большим событием и послужило залогом компромисса, достигнутого между венгерской нацией и монархом в 1867. С самого начала, как я только возглавил Эстергомскую кафедру, я планировал отметить эту годовщину как праздник в честь религиозного и национального пробуждения всей страны. Люди знали об этом и желали, чтобы их примас присутствовал на церемониях. «Примас может возглавить праздничное богослужение и произнести проповедь, если он об этом попросит», – сказал дворецкий моему священнику. Не мы удерживаем его в плену. Это он сам не хочет выйти на свободу».
         Но я твердо решил, что при нынешних обстоятельствах я не буду присутствовать в соборе в день праздника.
         Мои мысли обратились к церемониям освящения собора в 1856 году. В то время монарх Франц Иосиф прибыл в Эстергом в сопровождении эрцгерцогов и кардиналов-архиепископов Йозефа Отмара фон Раушера из Вены и Юрая Хаулика из Загреба. Было также еще 6 архиепископов из Венгрии и из других стран, 19 епископов, множество священников, аристократов, военных и гражданских лиц, включая композитора Ференца Листа, который принял активное участие в празднествах. На торжествах присутствовало 10 тысяч верующих. Присутствовали представители всех сословий общества, которые молились и надеялись, что венграм более не придется нести крест национального угнетения. Тогдашний примас архиепископ Янош Щитовский вручил Францу Иосифу петицию, подписанную 124 представителями знати, требующую восстановления в Венгрии конституционного национального правительства. Франц Иосиф в то время еще не был коронован как король Венгрии. Освящение собора было знаком пробуждения нашей национальной независимости, праздник радости.
          Но теперь, в 1956 году, не было никаких иностранных гостей. Епископат не был полностью представлен; был лишь один архиепископ и два епископа. Мирян тоже было немного. Одно паломничество за другим отменялось правительством. Но заместитель начальника Комитета по церковным делам появился в соборе, который является сердцем венгерской Церкви.
          Должен ли я был вернуться туда «прощенным» и возобновить свою работу, будучи скован цепями «милости», которая была мне оказана? В 1856 году примас Щитовский использовал другие способы, чтобы разбить цепи национального угнетения. Должна ли эта столетняя годовщина породить ночь неутешной скорби, окончательное принятие жесточайшего из всех поражений? Должен ли я публиковать декларации, исторгнутые силой, или даже подняться на кафедру после восьми лет клеветы и страданий, чтобы петь благодарственные гимны режиму? Должен ли я стать свидетелем не Христа, а Антихриста? Verbum Dei est alligatum («Слово Божие пребывает в узах»). Я не имею права сидеть за одним столом и пить с представителями Комитета по церковным делам, если даже сто лет назад Ференц Деак не сел за один стол с некоронованным тогда Францем Иосифом и подчеркнуто соблюдал дистанцию. Благочестивые клирики и миряне также неизбежно с сомнением взирали бы на своего пастыря, а коммунисты относились бы ко мне как более или менее своему человеку. Должен ли я был поехать и увидеть в обстановке «ликования» по поводу юбилея, во что превратили Эстергом за время коммунистического господства? Должен ли я был все это одобрить? В гербе собора было четыре слова: «Coepit, continuavit, consummavit, conservavit» («начал, продолжил, завершил, сохранил»). Должен ли я быть ответственным за добавление пятого слова, такого как «Jubilavit in abominatione desolationis» («возликовал в мерзости запустения»)? Нет, мое сердце не выдержит, если я буду стоять перед собором и увижу огромные здания семинарии и школы для учителей, ныне отобранные у Церкви.
           Улица Святого Лаврентия в Эстергоме уже не называется в честь этого древнего мученика, но носит название просто «Улица мучеников». Но кто эти мученики? Один из них – Тибор Самуэли, а другой – Отто Корвин-Клейн. А другие улицы и площади Эстергома носят имена Ленина, Ворошилова, Макаренко, Ласло Рудаша, Толбухина и других. Должен ли я был радоваться, оказавшись на улицах, носящих такие названия? Должен ли я был отправиться в Эстергом, чтобы своими глазами увидеть унижение города? Этот город был когда-то столицей графства, но ныне он был лишен этого ранга. Более не являясь районным центром, он находился в административном подчинении у Дорога. Бывшая столица Венгрии утрачивала все значение, которое она имела на протяжении своей долгой истории.
          Мне казалось, что гораздо лучше оставаться в глуши задунайских гор и оставаться верным принципу, сформулированному Ференцем Деаком сто лет назад: «Я не могу поступиться тем, чем мы не можем поступиться и не имеем права поступиться».
          Неделю спустя о. Тот услышал от начальника охраны, что от меня ожидают прошения о помиловании. Но я не написал подобного прошения: я желал не милости, но справедливости. Я подумал, что если буду просить о помиловании, то должен буду получить его на условиях моих противников, которые, вероятнее всего, будут сводиться к следующим пунктам:
         1. Соглашение, официально признающее Государственный Комитет по церковным делам и движение священников – борцов за мир.
         2. Декларация в поддержку т.н. «мира во всем мире» и коллективизации фабрик и крестьянских хозяйств.
         3. Присяга на верность правительству.
         4. Протокольный визит к президенту Доби, премьер-министру Хегедюшу и к первому секретарю Герё.
         5. Полное согласие на всё, что до этого творилось в Венгрии и со мной лично.
         6. Получение зарплаты от правительства.

         Если бы я по-прежнему находился в режимной тюрьме, я, быть может, задумался и принял частично эти условия как путь к свободе. Но за это время я восстановил свою духовную и интеллектуальную энергию, и поэтому моя решимость была непоколебимой. Перед лицом альтернативы – умереть в тюрьме или получить свободу ценой постыдного компромисса – я скорее предпочел бы первое.
         Единственный священник, который был рядом со мной в этот период, вновь и вновь старался побудить меня избрать «свободу». Его неудача, быть может, заставляла его чувствовать себя неудобно.
         Поддавшись его уговорам, я в конце концов написал обращение к министру юстиции. Но в этой петиции я ничего не просил; вместо этого я сделал предложения, причем ни одно из них не касалось моей личной судьбы. Я следующим образом сформулировал условия для всеобщей амнистии:
        1. Все заключенные старше 70 лет должны быть освобождены.
        2. Больные заключенные старше 65 лет должны быть освобождены.
        3. Все находящиеся в заключении монахини должны быть немедленно освобождены без всяких предварительных условий.
        4. Обещанное восстановление разрушенной приходской церкви «Regnum Marianum», которое все время откладывается, должно быть немедленно начато и как можно быстрее завершено, чтобы таким образом устранить ситуацию, которая возмущает верующих в Венгрии и во всем мире.
        5. Все дела заключенных должны быть пересмотрены в кратчайшие сроки.
        Я направил эту петицию в первой половине сентября 1956 года. В течение двух последующих месяцев я не получил ни устного, ни письменного ответа. Наряду с многими другими верующими католиками, немногочисленные паломники в Эстергоме, вероятно, удивлялись, почему примас не покинул тюрьму, поскольку в газетах утверждалось, что правительство даровало ему свободу. Я никак не мог довести до них свои резоны.

Часть 7

Революция 1956 года

Глава 1

Внезапное освобождение

          Рано утром 24 октября 1956 года отец Тот вбежал запыхавшись в мою комнату. «В Будапеште революция!» – кричал он. Единственное, что мы могли сделать, чтобы унять внутреннее волнение – это совершить мессу. В двух местах Евхаристического канона, где воспоминаются живые и усопшие, я молился о всех сынах Венгрии. После мессы мой молодой священник исчез, так и не рассказав мне толком о событиях в столице. Я был исполнен мрачных предчувствий. Но я не хотел задавать вопросов. Не было ни радио, ни газет, из которых я мог бы узнать, что происходит. Из деревни доносились крики и пение молодых людей. Они пели:
         Ура, наконец настала весна!
         Надеемся увидеть Ракоши в гробу!
         Нашему народу нужен хлеб!
         Внутри замка у всех были озабоченные лица. Каждый чувствовал, что вокруг нас совершаются события мирового значения. Но покамест ничего не изменилось. Лишь спустя четыре дня начальник охраны вошел в мою комнату (это было уже вечером) и сказал нервно: «Сейчас же готовьтесь к отъезду. Оденьтесь потеплее. Мы уезжаем, потому что здесь неспокойно. Подонки постоянно выкрикивали «Миндсенти!» на протяжении последних нескольких дней. Мы должны защитить Вас от них».
        «Куда мы собираемся ехать?»
        «В Будапешт. Но не задавайте никаких вопросов; мы уезжаем через полчаса». И он с поспешностью удалился.
         Я сел и стал думать. Я решил, что толпа, которая скандирует «Миндсенти!», вряд ли представляет для меня опасность.
         Через полчаса дворецкий вбежал в мою комнату. Пораженный, он спросил: «Почему Вы не готовитесь к отъезду?»
         «Я хочу видеть отца Тота. Я должен предварительно поговорить с ним наедине; затем я скажу вам, что я собираюсь делать».
         «Да! Так вот, отец Тот уже внизу, он сидит в машине и ждет Вас. Кроме того, я должен присутствовать при вашем разговоре».
         «Я буду говорить с ним только наедине».
         «Одевайтесь!»
         «Нет! У меня нет никаких оснований бояться венгерского народа. Я не убийца, не лжец, не грабитель и не эксплуататор. Я могу ходить по Будапешту и по всей стране в любое время».
         «Итак, Вы не собираетесь ехать?»
         «Нет».
         «Тогда я вынужден буду применить силу».
         «Пожалуйста».
         Он выбежал из комнаты. Но вместо полицейских появился отец Тот, один и готовый к отправке.
         «Вы были здесь всё это время?»
         «Да, но они не разрешали мне видеться с Вами».
         «Что происходит в Будапеште?»
         Он рассказал мне то, что ему удалось узнать из полностью противоречащих друг другу радиопередач.
         «Они говорят, что хотят увезти меня в безопасное место, – сказал я. – Но я не поеду».
         Отца Тота снова позвали и еще раз появился дворецкий. Теперь он уже кричал:
         «Ну, хватит – теперь собирайтесь!»
         «Я не поеду», – ответил я.
         «Посмотрим».
         Появились трое полицейских. Последовал еще один обмен мнениями.
         «Где Ваше зимнее пальто?»
         «Оно мне не понадобится, потому что я никуда не еду».
         «Тогда поедете без пальто».
         «Я хочу предупредить вас, что всякий католик, который применяет насилие по отношению к епископу, подлежит церковным карам».
         Они на секунду замешкались, но затем показали себя настоящими полицейскими из AVO. Двое из них вытащили меня из кресла. Я не двинулся с места. Моя сутана порвалась. Полицейские пыхтели и бранились, но не могли вытащить меня из комнаты. Поэтому они ушли, чтобы позвать подкрепление.
         Я сел и попробовал читать, хотя я должен признать, что содержание книги мало интересовало меня в тот момент. Прошло 10, 20, 30 минут, а я все еще был один. Внезапно появился комендант. Он сообщил мне, что переезд сегодня невозможен. Удивительно, но он также принес мне архиепископскую сутану, которая была снята с меня восемь лет назад и которую я с тех пор не видел.
         Я сказал ему: «Я буду служить мессу завтра утром. Я хочу, чтобы отец Тот был со мной постоянно».
         «Да, конечно; я убрал его только для того, чтобы Вам не мешать».
         «Неужели?»
         «Мы должны защитить Вашу жизнь ценой нашей собственной. Но если мы не можем этого сделать из-за Вашего сопротивления, то мы снимаем с себя всякую ответственность за Вашу безопасность».
         На следующий день, 29 октября, дворецкий, который был правоверный коммунист, прислал мне книгу, которая, к моему удивлению, была обернута в бумагу с национальными венгерскими цветами. В три часа пополудни он явился ко мне лично и сказал мне, что Янош Хорват – председатель Комитета по церковным делам – желает видеть меня.
         «Впустите его».
         Вошел маленький полный человек, который выглядел уставшим и сломленным. Он сказал, что новое национальное правительство попросило его доставить меня в этот опасный период в место, где я находился бы под защитой и в безопасности. Более того, это дало бы нам шанс обсудить наше будущее сотрудничество.
         Если бы он действительно был эмиссаром национального правительства, то было странно, что это якобы новое правительство отправило бы ко мне председателя пресловутого комитета. Поэтому я сказал ему:
         «Теперь Вы должны знать, что я не собираюсь уезжать отсюда. За последние годы правительство держало меня в семи различных местах. У меня нет желания обменять место, где я сейчас нахожусь, на какое-либо другое. Кроме того, моей жизни совершенно ничего не угрожает. Если я и уеду отсюда, то лишь в Будапешт или Эстергом. Вдобавок, заключенный не может вести к чему-то обязывающие переговоры. Если бы Вы прибыли сюда объявить мне, что я свободен, тогда мы могли бы начать переговоры».
        Он быстро откланялся и ушел, сказав, что должен сообщить по телефону правительству о нашем разговоре. В течение дня он три раза посылал сообщить мне, что он не может продолжить разговор, так как не смог дозвониться до правительства; возможно, он сможет это сделать ночью.
        Утром 30 октября я, как обычно, отслужил мессу и затем стал ждать результатов телефонного звонка. Но никто не пришел. К полудню я вышел во двор. Возле нашего замка стоял бронированный автомобиль с красным флагом. Рядом с сидением водителя лежал большой батон хлеба. Я видел в своей жизни различные виды хлеба: хлеб бедняков, хлеб заключенных, хлеб армейский, хлеб военного времени, но я никогда не видел подобных батонов.
        «Чей это хлеб?» – спросил я у трех полицейских, которые немедленно окружили меня.
        «Это хлеб русской бронетанковой бригады».
        «Итак, это тот хлеб, который они едят в раю?» – сказал я саркастично.
        Связь с Будапештом так и не удалось установить. Пока я гулял в саду, отец Тот в конце концов смог присоединиться ко мне. Оба мы удивлялись, почему председатель Хорват все еще чего-то ждет и ничего не предпринимает. Наконец появился Хорват и сказал, что он говорил с Будапештом вчера и вновь сегодня утром. Правительство должно было собраться на важное совещание; он сам поедет в Будапешт и привезет мне ответ. Затем он сделал мне неожиданное предложение, чтобы я навестил мою мать; они могут тотчас отвезти меня к ней. Это предложение показалось мне подозрительным; оно мне совсем не понравилось. Поэтому я ответил:
         «В такое время, как сейчас, я не могу ехать в Миндсент. Меня ждут другие обязанности».
         Хорват ушел. Мы слышали, как его машина с шумом уехала: они так и не вернулись.
         На время мы остались в неопределенности.
         Час спустя появилась делегация жителей Петеня. Естественно, что люди знали о том, что я нахожусь в заключении в их деревне. Осенью и зимой, когда живая изгородь вокруг сада лишалась листвы, какая-нибудь идущая мимо замка женщина снимала со спины тяжелую корзину и смотрела сквозь ветви на прогуливающегося по саду человека в сутане. Я могу только догадываться о том, что происходило в душах этих людей, которые таким образом смотрели на меня. Они никогда не имели возможности выразить свои чувства ко мне в словах, потому что расстояние между нами было слишком большим.
          Теперь взволнованные жители большой толпой собрались у ворот и у забора. Но им не разрешили войти внутрь, ибо они, разумеется, были «подонки», от которых полиция, как считалось, охраняла меня. Тем не менее требования толпы становились все настойчивее и в конце концов охранники разрешили делегации от местных жителей войти внутрь замка. Делегаты настаивали на том, чтобы им прежде всего позволили увидеть меня, чтобы они могли убедиться, что я все еще здесь и меня никуда не увезли, ибо они видели бронированный автомобиль, вооруженных русских и полицейских из AVO.
          Мои дорогие, мои удивительно верные венгры! Ваши добрые сердца, ваши эмоции, ваша привязанность, тысячелетие вашей скорбной истории – все это вдруг пронзило меня до глубины души. В течение шести лет я не давал воли слезам; теперь же я плакал открыто. Как я могу отплатить за доброту этих крестьян и всей Венгрии? Я снял со стены и вручил им две фотографии, столь дорогие для меня – фотографии Святого Отца и моей матери. Эти добрые люди плакали со мной. Они плакали вместе с кардиналом, хотя почти все они были лютеране или баптисты.
          В шесть часов вечера появилась делегация из пяти охранников под предводительством коменданта. Комендант заявил, что охранники и весь персонал сформировали свой революционный совет, который постановил, что нахождение примаса под стражей незаконно. Они более не считают себя моими охранниками: я свободен.
          «Господь расторг узы мои, разбил мои цепи; Он вывел меня на широкие поля».
          Я решил сразу ехать в Будапешт, но невозможно было достать машину. Хорват и его товарищи укатили на единственном имевшемся в наличии автомобиле. Ждать их возвращения было бесперспективно. Равно бесперспективно было и ожидать ужина. Запас продовольствия в замке был исчерпан, а новых поставок из Будапешта ожидать не приходилось. Позднее кто-то принес из деревни цыпленка.
         Внезапно в коридоре послышалось громкое топанье ботинок. Дверь распахнулась настежь. В мою комнату вошли офицеры Венгерской армии из Ретшага. Майор Паллавичини сказал лаконично: «Вы свободны. Вы можете отправиться в Будапешт тотчас же. Транспорт, чемоданы, сумки, все необходимое – в Вашем распоряжении.
         О верная Венгерская армия! Я не знаю, кто был более взволнован, когда я преподал им благословение.
         Данте изобразил надпись над вратами ада: «Lasciate ogni speranza…» («Оставь всякую надежду…»). Но над вратами чистилища, однако, виден отблеск радостного упования. Заключение также ничем не отличается от ожидания в чистилище. Заключенный всегда ждет. И покуда он продолжает ждать, в нем живет надежда. Апостол Павел, пребывая в узах, подчеркивает значение надежды: «Ибо знаю, что это послужит мне во спасение по вашей молитве, и Иисус Христос поможет мне в нуждах моих Духом Своим… Я уверен и не сомневаюсь, что я буду ждать и вернусь к вам для радостного укрепления вашей веры» (Флп 1, 19. 25).
         Молитвы моей матери и других верующих, конечно же, помогли мне освободиться из тягостного положения, которое еще несколько месяцев назад казалось безнадежным. И сила этих молитв соединилась с героизмом рабочих и молодежи в деревнях и городах, с героизмом многих других групп населения.
         Кто может по достоинству описать благословенную тишину первого дня на свободе? «Я оставляю ад позади», – писал поэт. Каждый заключенный ощущает нечто подобное, хотя верующий человек не подходит к этим вещам легкомысленно. Ощущение свободы после долгих лет заключения невыразимо сладостно.

Глава 2

Возвращение в Будапешт

         Теперь ворота замка были открыты. Люди толпами устремились к замку, чтобы увидеть примаса страны. Они с трудом верили, что меня не увезли русские военные. Многие старались прикоснуться ко мне и поцеловать мою одежду; они постоянно просили меня благословить их.
         Пришли и протестанты со своим пастором, демонстрируя искреннюю радость; затем пришли католики, которые в этих краях составляли меньшинство, и баптисты: молодые люди, девушки, старики. Давно я не видел такой радости на лицах венгров. Итак, это и был тот «сброд», от которого Кадар, Мюнних и мои охранники должны были меня защищать. Людей приходило все больше; вскоре их было уже намного больше, чем жителей деревни. Наступил вечер. Я благословил их всех; затем мы отправились. В День всех усопших [2 ноября] год тому назад меня везли по той же дороге, по которой я теперь возвращался. В Банке и в соседних деревнях я должен был выходить из машины. Я посещал министрантов и священников. Радость людей была беспредельна; я подумал, как я смогу доехать до Будапешта в разумные сроки при таких задержках. И действительно, в тот день я смог добраться только до Ретшага, главным образом, потому, что моими освободителями были венгерские «красные солдаты» из Ретшага. Они и их командир попросили меня остаться с ними и переночевать в Ретшаге, потому что многие люди хотели меня поприветствовать. И действительно, вскоре появились студенты, которые присоединились к борцам за свободу, а затем матросы и рабочие, которые отправились в замок, чтобы освободить меня. Они опоздали, но зато решили сопровождать меня до Будапешта. Я спросил их: «Не будут ли русские утверждать, что я не решился вернуться в Будапешт иначе как в сопровождении вооруженного эскорта?».
         Все расхохотались.
         К полуночи появился мой викарный епископ Винце Ковач, который прибыл из Ваца со своим секретарем. Они тепло поприветствовали меня и пригласили меня переночевать в Ваце. Однако я предпочел остаться с моими освободителями – офицерами Венгерской армии. Но лечь спать было невозможно. Все время ко мне шли офицеры, а с ними члены их семей. Я до четырех часов утра раздавал автографы. Затем я, наконец, лег в постель совершенно без сил, но не мог уснуть. Я молился: «Нет никого, как Ты, Боже, никого, как Ты. О, как часто Ты попускал мне видеть времена горестные! И все же Ты миловал меня, и возвращал мне жизнь, и исторгал меня из преисподних земли» (Пс 70, 20).
           Случилось вот что. Жертвы, принесенные борцами за свободу в Будапеште, и венгерская танковая бригада в Ретшаге открыли для меня врата из подземелья. Рука Бога сыграла на органе мировой истории – хотя для Своих целей Он использовал руки людей. Я оказался в ситуации, напоминавшей об апостолах, чьи цепи были расторгнуты с помощью ангелов. Случилось то, на что я не отваживался надеяться, находясь в тюрьме: я был снова свободен, чувствовал себя здоровым и радостно жаждущим деятельности. Снова и снова я обращался к Богу с молитвой, чтобы мои страдания и скорби прошедших лет помогли подготовить путь для Евангелия.
          31 октября мы выехали из Ретшага. Я как будто выбрался из глубочайшего колодца и теперь ехал мимо приветствовавших меня толп народа. Наше шествие было удивительным: в нем участвовали даже танки и моторизированная артиллерия. Майор Палинкаш (Паллавичини) и лейтенанты Шпиц и Тот сели со мной в машину. Фамилия водителя была Рахоцки.
          Имре Надь, по-видимому, отрицал позднее, что церемония моего въезда в Будапешт была организована по приказу правительства. По версии коммунистов, инструкции исходили от Тилди – заместителя премьер-министра. Разумеется, я не был тем, кто мог отдавать какие-либо приказы; я ничего не знал о церемонии и не желал ее. В мои намерения входило прибыть в Эстергом или Будапешт ночью, и я остановился в Ретшаге только из уважения к пожеланиям солдат.
          Мы медленно ехали мимо деревень. Звучал колокольный звон, нашу машину осыпали цветами. Глубоко тронутый, я благословлял встречавшие меня толпы. Все выглядели радостными и с надеждой смотрели в будущее. Среди руин, разрушенных русских памятников и прекративших работу заводов казалось, что новая эра ожидает Венгрию. Какие ожесточенные битвы велись на пути к этой цели!
          В столице у резиденции примаса собралась огромная толпа. Солдаты, студенты, рабочие, матери с маленькими детьми – все они скандировали приветствия и плакали. Все мы проливали слезы радости по поводу воссоединения и печалей прошедших лет. Я благословил коленопреклоненную толпу и вошел в здание, в котором не был 8 лет.
          Постепенно я узнал историю событий, приведших к моему освобождению. 23 октября в Будапеште состоялась демонстрация. Поначалу демонстранты не были вооружены. Когда глава государство Эрнё Герё приказал полицейским из AVO стрелять в толпу, демонстранты попытались вооружиться, и в результате произошла битва между народом и полицией, в которую вмешались русские войска. Повстанцы отчаянно сопротивлялись и на время вышли победителями.
          Венгры никогда не были стадным народом: у них всегда была велика роль личности, семьи, клана. Венгры только насилием и обманом были порабощены Москвой и навязанным ею палачом Ракоши. Но национальный характер Венгрии, ее приверженность христианству, ее стремление к свободе и ее гордость не были сломлены за годы угнетения. Венгрия была принуждена, это правда, принять правление Москвы; но никакой привязанности, уважения, не говоря уже о любви, к угнетателям не могло возникнуть в этой ситуации. Венгры лишь вынуждены были скрывать свою неприязнь, потому что открытое сопротивление было невозможным.
         Приведу здесь краткую хронику событий, связанных с Венгерским восстанием:
         14 февраля 1956 года сталинизм был осужден на ХХ съезде Коммунистической партии в Москве. Сталин к тому времени уже умер, но венгров больше волновал их еще живой Сталин, т.е. Ракоши. В мае 1956 года критика Ракоши стала появляться даже в коммунистической партийной прессе.
         18 июля Ракоши был снят со всех постов.
         6 октября был реабилитирован Ласло Райк, и его останки были торжественно перезахоронены. Около 200 000 человек приняло участие в этой церемонии и явно продемонстрировали свой гнев и недовольство режимом.
         13 октября Имре Надь, исключенный из Коммунистической партии в январе 1955 года, был восстановлен в партии. Это был первый проблеск молнии в царстве сателлитов Москвы. Однако всякого, кто дерзнул бы предсказать, что через 10 дней в Венгрии разразится революция, подняли бы на смех. Не исключено, что Москва сама тайно спровоцировала восстание, чтобы получить предлог для военной интервенции  и кровавого подавления всякой оппозиции. Никто в Венгрии не проявил достаточно бдительности, чтобы заметить эту ловушку.

Глава 3

Крестный путь венгерского католицизма

         В тюрьме я не мог сформировать правильной картины страданий Католической Церкви, которые постоянно увеличивались в период, последовавший после моего ареста. Только осторожные реплики моей матери и ответы, которые она давала на мои завуалированные вопросы, помогали мне понять, пробуждая боль и заботу, до какой степени коммунисты подавляли религиозную жизнь в Венгрии. Я получил первую солидную информацию о ситуации, сложившейся после моего ареста, от доктора Белы Ишпанки в тюремной больнице, а позднее во время моего пребывания в Пюшпёксентласло от отца Яноша Тота. Я не знал о злоключениях, постигших других епископов, пока архиепископ Йожеф Грёс не был доставлен в Пюшпёксентласло в качестве заключенного. Только после восстания я начал осознавать реальную судьбу венгерского католицизма. Во время дополнительных пятнадцати лет моего вынужденного пребывания в американском посольстве я смог лучше изучить судьбу Церкви и собрать данные о предшествовавшем периоде гонений. В рамках этих мемуаров невозможно описать многие драматические детали. Мне придется удовольствоваться лишь общим описанием гонений, которые имели место в течение восьми лет, что я находился в заключении.
         Наиболее серьезным ударом, который был нанесен Церкви еще до моего ареста, была секуляризация католических школ. Целью всего этого было более действенно оторвать молодежь от религии. Осознавая эту опасность, мы пытались направить наших наиболее одаренных священников в государственные школы, чтобы поддерживать моральное и религиозное воспитание молодежи на возможно более высоком уровне, несмотря на сложившуюся новую ситуацию. Но режим очень скоро начал удалять из школ посланных нами священников, хотя, чтобы успокоить родителей, правительство продолжало обещать, что обязательное обучение религии будет продолжаться и в национализированных школах и власти в это вмешиваться не будут. Однако спустя лишь год после закрытия приходских школ последовали новые распоряжения, провозглашающие добровольный характер религиозного обучения.
         Всякий, кто думает о свободе религии, как ее понимают в западных странах, посчитает эти перемены неважными и не будет о них задумываться. Почему нужно рассматривать происшедшее как злоупотребление или прямое зло, если воля родителей была уважена? Но при коммунистической системе как раз происходит то, что воля верующих родителей не уважается, хотя права родителей торжественно гарантируются конституцией. 54 глава Конституции венгерской народной демократии гласит, что каждый гражданин имеет право свободно исповедовать свою религию, и подтверждает независимость Церкви в следующих словах: «Венгерская народная демократия гарантирует гражданам свободу совести и право свободно исповедовать свою религию. В интересах свободы совести в Венгерской народной республике Церковь отделена от государства». В начале нового 1949/1950 учебного года религиозное обучение вдруг сделалось добровольным, опять же «в интересах свободы совести», и от родителей требовалось устно или письменно просить о религиозном обучении их детей школьного возраста. Целью всего этого было усложнить ситуацию родителей.
          Епископы реагировали быстро. В пастырском послании они напомнили родителям об их обязанностях по отношению к своим детям. Режим был удивлен и озлоблен, когда 95 процентов родителей потребовали обязательного религиозного обучения для своих детей-школьников. Идеологи Коммунистической партии приписали это «угрожающему тону» пастырского послания, которое они объявили «противоречащим свободе совести», и тотчас же перешли в контратаку против «церковной пропаганды». Руководству школ и рядовым учителям было предписано любыми способами уменьшить процент детей, записавшихся на занятия религией. На детей оказывалось давление, их лишали пособий и права перейти в старшие классы, таким образом препятствуя им поступить в дальнейшем в технические училища и университеты. Давление оказывалось также и на родителей. Но главное – самим учителям религии было дано понять, что их присутствие в новом демократическом обществе нежелательно. Во многих школах были устроены выступления против учителей религии; газеты требовали, чтобы учителей религии увольняли с работы, так как они внушают молодежи «реакционные» и «антидемократические» идеи.
         В этой искусственно вызванной атмосфере напряженности многие родители в начале следующего учебного года побоялись записать своих детей на уроки религии. Другие, из-за постоянного запугивания во время учебного года, не разрешали своим детям посещать занятия религией. Таким образом, в течение года после того, как было введено добровольное религиозное обучение, процент детей, посещающих занятия религии, снизился до 25-30 процентов. В течение следующих лет религиозное обучение в школах практически прекратилось. Введение добровольного религиозного обучения оказалось лишь шагом к полной отмене всякого нравственного и религиозного образования молодежи.
         Я хочу напомнить читателям, что уже в 1947 году мы ясно осознавали эту опасность и именно по этой причине упорно сопротивлялись мерам правительства по замене обязательного религиозного обучения добровольным. Я указал на эту опасность в моем пастырском письме от 12 апреля 1947 года.
         Коммунисты использовали подобные же методы, чтобы свести на нет религиозное образование молодежи в храмах и даже в семье. В случае необходимости нормальная семья все еще способна дать ребенку религиозное воспитание. Но ныне детей систематически вырывают из семейного круга. Неопытных мальчиков и девочек учат в школе, что их родители – отсталые люди, находящиеся в плену у старых всецело реакционных предрассудков. Коммунисты искусственно создавали глубокую пропасть между родителями и детьми, и родительскому авторитету наносились смертельные раны. Все молодежные организации работали в том же направлении, равно как коммунистическая партийная пресса и книги для молодежи. По воскресеньям для молодежи целый день устраивали какие-то мероприятия, так что родители не могли взять с собой детей ни на утреннюю, ни на вечернюю мессу. Более того, информаторы наблюдали за теми, кто посещает церковь, за теми, кто идет на исповедь и к причастию, за теми, кто практикует свою веру, особенно за учителями и другими работниками сферы образования. Гражданам, открыто исповедующим свою веру, могло угрожать увольнение с работы и, таким образом, потеря средств к существованию; зачастую их ожидал арест, принудительный труд и тюрьма.
         Другая глубокая рана, нанесенная Церкви за время моего заключения, – это роспуск монашеских орденов. Во время длительных переговоров с епископами партийные идеологи оправдывали эту меру на том основании, что в социалистическом государстве задачи, которые прежде осуществляли монашеские ордена, принимают на себя государственные организации. Однако – и этот факт так и не был по-настоящему учтен во время переговоров – ко времени роспуска все члены монашеских орденов в той или иной мере были заняты душепастырской деятельностью. Ибо когда коммунисты изгнали их из школ и других социальных учреждений, епископы сразу направили их на работу в приходах. Благодаря их активности, религиозная жизнь снова расцвела. Но, где возможно, режим прибегал к полицейским мерам, чтобы затруднить их работу. Суровые распоряжения систематически вводились с целью запугать членов монашеских орденов. Вот почему настоятели орденов в коллективном письме от 15 апреля 1950 года обратились к правительству с жалобами.
         На это письмо ответ так и не был получен, но преследования усилились еще больше. Наконец, в ночь с 9 на 10 июня 1950 года все члены монашеских орденов были насильно выселены из монастырей вдоль южной и западной границ Венгрии. Письмо, которое получил архиепископ Калочи Йожеф Грёс от настоятелей орденов об этих первых насильственных переселениях, нельзя без боли читать.
         Во время второго выселения, состоявшегося в ночь на 18 июня 1950 года, число монахов и монахинь, насильственно выселенных или депортированных было еще большим, чем во время первого выселения, а обращение с ними еще более жестоким. Ситуация сделалась еще более напряженной из-за распространившихся слухов, что монахи и монахини будут отправлены в Сибирь, если епископы не согласятся начать переговоры с коммунистами. Епископы, естественно, не желали начинать переговоры под таким нажимом, ибо они понимали, что от них потребуется «соглашение» по советскому образцу. Но в конце концов епископы, озабоченные судьбой нескольких тысяч монашествующих, все же сели за стол переговоров с коммунистами в этой атмосфере нарочно спровоцированной спешки.
         Судя по информации, полученной мною от архиепископа Грёса, епископы намеревались обсуждать лишь положение монахов и монахинь и допущенные в отношении их несправедливости. Но Ракоши, который лично вел переговоры, был склонен рассматривать вопрос о монашествующих лишь как второстепенный и согласился включить его в повестку дня лишь при условии, что после решения этого вопроса переговоры будут продолжены в направлении заключения соглашения между Церковью и государством. Эти переговоры длились два месяца, причем судьба монашествующих обсуждалась в течение 5 или 6 недель. Переговоры привели к следующим результатам:
       1. Епископы признают факт роспуска монашеских орденов, хотя они и не согласны с этим, и после того как соответствующий декрет войдет в силу, они будут содействовать его осуществлению (в обмен Ракоши убрал из повестки дня свое требование о том, чтобы правительство осуществляло опеку над Церковью по образцу той, что ранее осуществлялась королями).
       2. Коммунисты разрешат 400 из 2500 монахов работать в епархиях.
       3. Правительство возвратит Церкви, а точнее 4 монашеским орденам, занимавшимся обучением детей, 8 национализированных школ; в каждой школе будет по 25 преподавателей из числа бывших монахов.
       4. После роспуска орденов правительство позволит двум или трем бывшим монахам или монахиням проживать вместе и вести общее хозяйство.
       5. Правительство обещает построить и содержать инвалидные дома для престарелых членов монашеских орденов.
       Закрытие затронуло 187 монастырей и 456 монашеских домов, в которых было примерно 11 000 монашествующих. За исключением 200 учителей, получивших право преподавания, все монашествующие должны были покинуть свои монастыри и дома к 31 декабря 1950 года. Здания со всем находящимся в них имуществом, включая библиотеки и архивы, переходили в собственность государства.
       Монахи и монахини оказались рассеяны среди обычного населения. Большинство из них занялось самым неквалифицированным трудом. Конечно, нашлись такие, которые не выдержали испытаний в этой трудной ситуации, но большинство продолжало вести плодотворную миссию в бараках и домах для бедных, на фабриках и в других местах страны, где нищета вытеснила людей на обочину общества. Во времена, когда «священники – борцы за мир» контролировали все ключевые посты в Церкви и своей скандальной жизнью подрывали доверие к Церкви со стороны верующих, венгерский народ мог обращаться к этим тихо молящимся монахам и монахиням, которые продолжали свою миссионерскую деятельность «нелегально», и искать у них ответа на свои духовные вопросы.
       Секуляризация школ, прекращение религиозного обучения и роспуск монашеских орденов практически уничтожил живой, цветущий организм венгерской Церкви, оставив только скелет епархиальных структур. Епархиальные курии и приходы, работавшие под присмотром и руководством епископов, не могли быть упразднены под предлогом того, что они являются второстепенными составляющими Церкви. Поэтому им было разрешено продолжать существовать; но были приняты меры, чтобы их деятельность находилась под контролем Коммунистической партии. Этот контроль осуществлялся в силу соглашения, которого коммунисты ранее напрасно добивались. Когда конференция епископов находилась под моим руководством, она решительно отказывалась заключить с властями соглашение по советскому образцу. Мое сопротивление заключению такого соглашения было главной причиной моего ареста. Даже в 1950 году епископы продолжали отрицать идею соглашения. Тем не менее режим навязал епископам такое соглашение путем интернирования монахов и монахинь и одновременным предложением начать переговоры. Это давление продолжалось до тех пор, пока большинство епископов не согласилось на принятие идеи соглашения. Все же среди епископов были такие, которые оказывали жесткое сопротивление властям, например Йожеф Петери, епископ Ваца. Правительство старалось запугать таких непокорных епископов, устраивая в их резиденциях обыски.
           Поскольку такая серьезная угроза нависла над 11 000 монахов и монахинь, епископы в конце концов вынуждены были заключить соглашение с правительством. Документ был подписан 30 августа 1950 году Йожефом Грёсом, архиепископом Калочи.
           Для Церкви это соглашение было глубоким унижением, на которое епископы пошли только для того, чтобы спасти монахов и монахинь. Конечно, унижение Церкви входило в планы коммунистов; это был для них единственный способ подорвать огромный авторитет Церкви, особенно среди тех, кто ценой значительных жертв оказывал энергичное сопротивление атеизму и посягательствам со стороны иностранных колонизаторов [СССР. – Прим. пер.]. Но самым прискорбным было то, что священники теперь были вынуждены принять линию поведения, прямо противоположную их собственным убеждениям. Ибо в стране было большое количество патриотически  настроенных граждан, чья национальная гордость была уязвлена, которые жесточайшим образом преследовались и которых принудили к молчанию в их собственной стране. Священники теперь должны были призывать этих граждан сотрудничать с атеистами. Режим, который критиковал мои пастырские послания как неправомерное вмешательство в политику, теперь требовал от духовенства чтобы оно своим авторитетом поддержало все те политические и экономические преобразования, которые оно ненавидело – коллективизацию, принудительные поставки продовольствия государству и т.д. (Пастырские послания и проповеди, которые священники, в силу соглашения с правительством, должны были оглашать с амвона, можно охарактеризовать лишь как карикатуру на религию).
           Коммунисты также сломили сопротивление пастырей, рекрутировав посредством принуждения и обмана группу оппозиционных к епископату священников, которых они могли использовать в своих целях. Это были т.н. «священники – борцы за мир», о которых я уже упоминал; «борцами за мир» их прозвал народ, потому что они часто появлялись на митингах в защиту мира. Их роль преимущественно состояла в подрыве единства и силы Церкви изнутри, т.к. эти священники следовали директивам коммунистов. Мне кажется, что губительные последствия действий этой пятой колонны будет легче себе представить, если я кратко и по порядку обрисую события, которые имели место после подписания соглашения.
          До этого попытки венгерских коммунистов сколотить группу прогрессивных католиков, которая поддерживала бы их цели, наталкивалась на энергичное сопротивление со стороны епископов. Даже после моего ареста еще в течение значительного времени режим мог привлечь к участию в митингах в защиту мира лишь горстку священников в качестве «представителей Церкви». Пресса превозносила этих священников, лояльных к правительству, и возник план выпускать газету под названием Kereszt в качестве печатного органа «священников – борцов за мир». Этот план поначалу был приостановлен после того, как священник, избранный в качестве редактора, не захотел смириться с ролью иуды, попытался бежать на Запад и был убит выстрелом в голову при попытке нелегально перейти границу. Затем режим провел переговоры с доктором Миклошем Берестоци, каноником из Эстергома, который провел несколько месяцев под арестом в тюрьме на улице Андраши 60. Страшные пытки, которые он претерпел, находясь в тюрьме, настолько сломили его, что в обмен на освобождение он выразил готовность взять на себя организацию и руководство «священниками – борцами за мир».
         Вербовка началась очень энергично по всей стране, но принесла очень незначительные результаты. Даже спустя год набралось лишь тридцать пять священников, от имени которых были разосланы приглашения на учредительное генеральное собрание. Оно состоялось 1 августа 1950 года, и количество делегатов на нем было очень невелико. Из 7500 якобы зарегистрировавшихся священников присутствовало лишь 150, причем некоторых из них доставили в столицу обманом или насильно.
         Но после подписания соглашения между Церковью и правительством ситуация изменилась. Функционеры из полиции, которым коммунисты поручили вербовать священников в ряды «борцов за мир», отныне рассматривали неучастие в движении как проявление враждебности по отношению к правительству. Они ссылались на заключительный пункт соглашения, требовавший от епископов «поддержки движения в защиту мира». Епископы, однако, отказались принять это лукавое толкование текста соглашения и запретили своим священникам вступать в движение «борцов за мир», как они запрещали это и раньше. В связи с этим газета Kereszt, которая начала выходить с 1 ноября 1950 года, подвергла резкой критике позицию епископов. Тем временем различные хитроумные методы использовались для того, чтобы поднять престиж движения «священников – борцов за мир». Правительству удалось протолкнуть «священников – борцов за мир» в несколько ключевых приходов в епархиях Эстергома и Эгера. Весной 1951 года Министерство религии и образования провело переговоры со «священниками – борцами за мир» по вопросу церковного жалования, и, как предполагалось, уважение к ним в среде духовенства должно было увеличиться, после того как переговоры привели к повышению жалования для всех священников.
         Тем не менее вся эта тактика не привела к успеху, потому что большинство священников подчинились запрету епископов и держались в стороне от движения «священников – борцов за мир». Столкнувшись с этим сопротивлением, коммунисты решили применить силу.
         Их следующим сокрушительным ударом по упрямым епископам и священникам был арест 15 мая 1951 года архиепископа Йожефа Грёса. Ему был устроен показательный процесс по типу моего, и он был приговорен к 15 годам тюрьмы. Одновременно с арестом архиепископа режим устроил голосование по статье 1 Правового кодекса 1951 года, учредив Государственный комитет по церковным делам, который должен был решать все вопросы, возникающие в отношениях между правительством и религиозными деноминациями, а главным образом, следить за исполнением соглашений и договоров, заключенных с каждой из деноминаций. На второй день суда над архиепископом Грёсом, 23 июня 1951 года, епископы Эндре Хамваш, возглавляющий епархию Чанада, Берталан Бадалик, возглавляющий епархию Веспрема, епископ Йожеф Петери, возглавляющий епархию Ваца и епископ Лайош Шхвои, возглавляющий епархию Секешфехервара, были помещены под домашний арест. Полиция и чиновники из Комитета по церковным делам заставили этих епископов назначить на посты генеральных викариев и начальников канцелярии «священников – борцов за мир», кандидатуры которых были рекомендованы полицией. Вот как получилось, что епископ Хамваш, в то время являвшийся администратором моей епархии, назначил доктора Миклоша Берестоци генеральным викарием епархии Эстергома.
         3 июля 1951 года епископы собрались на конференцию под председательством архиепископа Эгера Дьюлы Цапика. Четыре епископа, помещенные под домашний арест, естественно, не присутствовали. Новые генеральные викарии из числа «священников – борцов за мир» прибыли вместо них. Таким образом перетасованная конференция епископов приняла декларацию о безоговорочной лояльности к режиму от имени всех венгерских католиков и обязалась поддерживать движение в защиту мира «в духе соглашения». На практике, конечно, это означало признание и одобрение «священников – борцов за мир». Таким образом коммунисты добились своей цели; они теперь могли приступить к подрыву церковной дисциплины и религии. Церковь оказалась у них под каблуком.
        В тот же день, когда последние препятствия для движения «священников – борцов за мир» были устранены, режим издал новые правила для занятия церковных должностей. Согласно этим новым правилам, назначение на ведущие посты в Церкви должно было осуществляться лишь с согласия правительства; более того, эти правила вступали в силу задним числом, начиная с 1 января 1946 года. Коммунисты «великодушно» согласились признать назначения, которые были сделаны без их согласия, при условии, что все епископы, настоятели монашеских орденов и генеральные викарии принесут торжественную присягу верности государству. Эта массовая присяга состоялась 21 июля 1951 года и вызвала всеобщее негодование у рядовых христиан.
         Все это случилось под председательством архиепископа Дьюлы Цапика, который за счет уступок пытался спасти то, что еще можно было спасти. Церковь прекратила даже пассивное сопротивление и сама распустила различные учреждения, которые уже были обречены, такие как семинария для мальчиков и большинство богословских академий. Не встречая сопротивления, «священники – борцы за мир» проникли на руководящие посты в епископских канцеляриях во всех епархиях; за ними пристально следили кураторы из Комитета по церковным делам. Последние поселились в епископских дворцах и в качестве знаков своей власти завладели печатями канцелярии, ключами от казначейств и архивами. Они перлюстрировали входящую и исходящую почту. Ни священники, ни миряне не могли добиться аудиенции у епископов без одобрения кураторов. Они определяли, каким учащимся из немногих оставшихся семинарий будет дозволено готовиться к принятию священства и давали разрешение на рукоположение, а также определяли, какое назначение получит новорукоположенный священник. Народ окрестил этих кураторов «бородатыми епископами». От них зависело, кому полагалась зарплата, кому дозволялось обучать религии, какие священники будут переведены на более важные или более доходные места. Ревностные пастыри, стяжавшие любовь прихожан, перемещались из своих процветающих приходов, а им на смену приходил «священник – борец за мир» и затаптывал прозябшие всходы. Образованным и одаренным священникам поручались скромные должности, а часто епископ вообще отправлял их за штат, в лучшем случае с пенсией. Только «священники – борцы за мир» получали церковные награды и отличия «за усилия в построении социализма». Заслуги этих награжденных в целом были прямо пропорциональны тому вреду, который они причинили Церкви и религиозной жизни верующих (когда епископ Петери не пожелал награждать за такие сомнительные заслуги, его интернировали в Хейце; только после революции 1956 года он смог на краткое время вернуться в свою епархию).
          Все епископские учреждения сделались просто исполнительными органами Комитета по церковным делам. Это печально знаменитое правительственное учреждение официально подчинялось министерству религии и образования, но в действительности получало инструкции от министра внутренних дел, а сотрудники Комитета по церковным делам назначались из кадров Государственной службы безопасности (AVO). Таким образом тайная полиция внимательно следила за каждым действием Церкви и умело обращало все, что совершалось, в средство гонений на Церковь. Никто из тех, кто не знает ситуацию изнутри, не сможет представить себе точную картину этой извращенной и унизительной ситуации; угодливость, порочность и безответственность «священников – борцов за мир», естественно, делала ее еще более скандальной. Возможно, поначалу некоторые из «священников – борцов за мир» и не руководствовались дурными мотивами. Но с течением времени, работая в тесном контакте с антирелигиозно настроенными чиновниками из Комитета по церковным делам, участвуя в развлечениях, которые совершенно не подобали священникам, прежде всего, пренебрегая ежедневной молитвой, они утратили и саму веру. Пребывая в этой двусмысленной роли, они пытались заглушить голос совести и в лучшем случае придумывали себе свою собственную религиозную концепцию. Но были среди них даже члены партии, а некоторые были даже высокопоставленными партийными функционерами, закончившими партийные школы или академии. Некоторые были офицерами AVO. Разумеется, все это держалось в строжайшем секрете, но во время Венгерской революции 1956 года все это всплыло наружу. Подготовка этих людей для особых заданий также проводилась тайно. Будучи отпадшими от Церкви священниками, они направлялись в отдаленные епархии и там получали должность генерального викария или канцлера.
          Эти внедренные священники также служили интересам коммунизма благодаря поездкам за границу и участием в конгрессах. В этих поездках их заданием было снабдить христиан свободного мира ложной информацией о взаимоотношениях между Церковью и коммунистической властью. Обычно они брали с собой епископов или священников, которые уже имели связи за границей и которые – разумеется, в присутствии этих эмиссаров – убеждали своих знакомых в том, что церковная жизнь в Венгрии протекает «нормально». Но иногда случалось и так, что лица, занимавшие высокие посты в Церкви и не сопровождаемые таким эскортом, отправлялись в заграничные поездки и выступали с требуемыми от них докладами о «нормальной» ситуации в венгерской Церкви.

Глава 4

Предпринятые мною меры и мое радиообращение

        С утра 31 октября 1956 года я принимал в Будапеште целый ряд посетителей, как из Венгрии, так и из-за рубежа. Все они приходили с радостью по собственному почину, чтобы увидеть и поприветствовать меня. Поначалу я отказывал в приеме лишь «священникам – борцам за мир» – я не хотел до поры до времени с ними встречаться. Я использовал эти встречи для того, чтобы как можно лучше узнать о политической и религиозной ситуации, сложившейся в результате борьбы за свободу. Первой неотложной задачей было издать декрет, запрещающий деятельность «священников – борцов за мир». Но я медлил с этим декретом, так как я решил пригласить архиепископа Грёса и епископов Секешфехервара и Ваца для приватных консультаций. После того как мы посовещались, я обратился к ординариям епархий, чтобы они приказали «священникам – борцам за мир» вернуться в свои епархии и чтобы они сняли «священников – борцов за мир» со всех ответственных постов. Поскольку ситуация в Будапеште в этом отношении была хуже всего, я распорядился об изгнании из Будапешта всех «священников – борцов за мир», которые прибыли в столицу из других епархий. Я решил не позволить им оставаться в моей главной епархии.
         Новое национальное правительство, которое сформировалось во время революции, информировало меня о политической ситуации. Так, я узнавал непосредственно от Золтана Тилди – заместителя премьер-министра – о переговорах, которые велись с русскими. Если память мне не изменяет, он трижды навещал меня в моей резиденции. Первый раз он пришел ко мне в сопровождении полковника Пала Малетера и двух штабных офицеров. Малетер – герой борьбы за свободу – произвел на меня хорошее впечатление. Впрочем, я не мог поговорить с офицерами, потому что Тилди быстро отпустил их. Он хотел обсудить со мной наедине проблемы, стоящие перед страной. Он был настроен не очень оптимистично, я же прямо сказал, что большевикам доверять невозможно, а потому делом первостепенной важности было обратиться как можно скорее за помощью в ООН и добиться того, чтобы ООН вмешалась в ситуацию в Венгрии.
         Тилди начал говорить о том, что его мать была католичка. Возможно, находясь в тюрьме, куда он был посажен коммунистами, он осознал, какой вред он причинил Церкви и венгерскому народу своей неправильной политикой. Быть может, по этой причине он и повелел организовать военный парад по случаю моего прибытия в столицу. Возможно, он тем самым хотел искупить свои прошлые грехи. Внезапно, сидя рядом со мной, он опустился на колени и прошептал: «Мне плохо». Я выбежал в коридор и вернулся со стаканом воды, дал ему попить и вытер пот с его лица и лба. Он поблагодарил меня и ушел.
         В связи с моим радиообращением Тилди попросил меня о двух вещах: во-первых, чтобы я не касался вопроса земельной собственности, и во-вторых, чтобы я дипломатично говорил о русских. Мы уже до этого, даже без его рекомендации, посвятили много внимания этим двум вопросам. Так, без всяких инструкций от Тилди и правительства, текст моего выступления уже содержал заявление, что мы «сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить нормальное развитие страны» и не будем противодействовать «положению вещей, правоту которого подтвердила история».
         Когда я зачитывал текст этого обращения к нации по радио 3 ноября 1956 года, Золтан Тилди сидел рядом со мной. У него были слезы на глазах, и в конце он поблагодарил меня от имени Имре Надя и его министров за «огромную поддержку», которую я оказал новому национальному правительству своей речью. Он особенно благодарил меня за мой призыв к людям вернуться на работу, за мою поддержку нейтралитета, за осуждение всех актов личной мести, за то, что я указал на необходимость найти беспристрастных судей, за осуждение мною всяких проявлений пристрастности.
        После моего радиообращения я нанес ответный визит Тилди, посетив его в его кабинете в здании парламента. Он был в восторге. Если бы с нами не было его жены и моего сопровождающего – доктора Эгона Турчаньи, он мог опять почувствовать себя плохо от избытка чувств, как это с ним случилось ранее, когда он навещал меня в дворце примаса. После визита к Тилди я поспешил обратно к моей резиденции на улице Ури, в то время как по радио на всех основных языках мира уже транслировались куски из моего радиообращения.
        В этом обращении я только слегка коснулся темы взаимоотношения между Церковью и государством. Но даже из моих кратких замечаний было ясно, что епископы были готовы решить все самые важные вопросы путем переговоров. Единственное, что мы сделали по своей инициативе, поскольку это относилось к нашей сфере деятельности, – это ликвидировали движение «священников – борцов за мир». Мы рассматривали возмещение ущерба, которое это движение уже успело причинить, как внутреннее дело Церкви и поэтому считали себя вправе действовать решительно. Коммунисты навязали Церкви махинации «священников – борцов за мир» без всякого права, исключительно с намерениями разрушить Церковь изнутри. Вот почему я назвал движение «священников – борцов за мир» «принуждением и обманом со стороны свергнутого режима». Но даже после подавления Венгерской революции епископ Имре Сабо – генеральный викарий моей архиепархии – продолжал исполнять приказы, которые я издал для Церкви, и убрал «священников – борцов за мир» с их постов. Все «священники – борцы за мир» подчинились этому приказу, кроме одного приходского священника, который, однако, был отлучен от Церкви по повелению Папы Пия XII. В последующем декрете Святой Престол провозгласил «священников – борцов за мир» неспособными (inhabiles) для занятия важных постов в Церкви. Когда требования этого декрета из Рима были выполнены в каждой епархии, руководство Церкви было снова свободно и движение «священников – борцов за мир» было распущено «de facto».
       Режим Кадара, навязанный Москвой, был вынужден смириться с этой ситуацией. В действительности, чтобы оправдать себя в глазах епископов и общественного мнения, он зашел так далеко, что формально упразднил Комитет по церковным делам. Это произошло 29 декабря 1956 года.

Часть 8

В убежище

Глава 1

Бегство в американское посольство

         3 ноября я записал текст моего радиообращения в здании парламента. Я вернулся в свою резиденцию уже около полуночи совершенно измученным и сразу лег спать; но едва я уснул, как зазвонил телефон. Тилди попросил меня вернуться в здание парламента; он сказал, что советские войска открыли огонь. Сотни крупнокалиберных пушек обстреливали город. Небо было тускло освещено заревом пожаров и вспышками взрывов. На некоторое время я вынужден был спуститься в подвал; но затем я в сопровождении лишь моего шофера поехал на машине в парламент.
        В парламенте я узнал, что министр обороны Малетер, заместитель премьер-министра Ференц Эрдеи, начальник штаба Иштван Ковач и полковник Миклош Сюч, находившиеся в штабе русских войск в Тёкёле и ведшие переговоры о технических аспектах вывода русской оккупационной армии, были предательски арестованы незадолго до полуночи. Начальник советской тайной полиции генерал Серов лично прибыл из Москвы, чтобы произвести эти аресты.
       Я встретился с министрами Золтаном Тилди, Иштваном Сабо и Иштваном Бибо. Появился также Золтан Вац и объявил, что он останется на стороне венгерского народа. Тилди хотел встретиться с Имре Надем, но не мог найти его. Люди повсюду спрашивали, что делать. Армия ждала приказов – ибо она лишилась министра обороны и начальника штаба. Поэтому Тилди решил действовать самостоятельно. В общей сумятице он отпустил военных, не отдав им никаких приказов, и вывесил белый флаг на здании парламента. Я не мог более видеть, как все поддаются панике, и вышел в коридор. Там я встретил доктора Эгона Турчаньи, который в течение последних нескольких дней оказывал мне помощь. Я хотел вернуться в свою резиденцию и отслужить мессу. Но Турчаньи сообщил мне, что за это время моя машина куда-то исчезла. Мы решили идти пешком, но нам сказали, что это уже невозможно, так как мосты через Дунай блокированы и используются только военными. Входы в здание парламента уже также были опечатаны русскими. Поэтому я сразу спросил, какое из посольств находится поблизости. Кто-то сказал, что ближе всего находится американское посольство. Поэтому мы решили как можно быстрее отправиться туда. Мы спрятали сутаны под пальто и мимо колонн русских танков благополучно дошли до посольства Соединенных Штатов Америки.
         Посол Эдвард Томпсон Уэйлс принял меня сердечно как «символ свободы». После восьми лет тюрьмы, потерпев кораблекрушение после трех с половиной дней свободы, я взобрался на спасительную палубу американского посольства, чтобы избежать депортации в Советский Союз и чтобы ждать того дня, когда мне снова будет позволено работать на благо моей родины. Дружелюбный и обаятельный офицер, майор или полковник, одетый в форму нашей национальной армии, которые неожиданно присоединился к нам еще до того, как мы достигли посольства, говорил что-то в том же ключе о том, что я должен быть наготове.
         Прошло не более получаса, прежде чем по кабельной связи пришло разрешение от президента Эйзенхауэра предоставить мне убежище. Еще через четыре часа убежище было предоставлено и доктору Турчаньи. Президент Эйзенхауэр как раз был переизбран на второй срок [Выборы в США состоялись 6 ноября 1956. – Прим. пер.], и я послал ему по кабельной связи мои поздравления и благодарность. В тот момент меня весьма удивило, что моя просьба была столь быстро удовлетворена.
        Однако спустя несколько дней я прочел в иностранных газетах, что Имре Надь еще накануне попросил американцев предоставить мне убежище. Если это действительно было так, то офицер, сопровождавший нас до посольства, действовал как официальное лицо, но он точно не ссылался на Имре Надя. Если это правда, что Имре Надь ходатайствовал перед Вашингтоном обо мне, то это было благородно с его стороны и свидетельствовало о том, что хотя он и был прежде коммунистом, он точно не был коммунистом в эти дни.
        Когда мы находились на первом этаже в ожидании разрешения для доктора Турчаньи остаться в посольстве, рядом с зданием посольства появились  пушки. Их жерла угрожающе смотрели в сторону посольства. Внезапно кто-то скомандовал: «Есть угроза воздушного налета; всем спуститься в бомбоубежище!». В бомбоубежище я встретил Белу Ковача, бывшего генерального секретаря партии мелких сельских хозяев. Он вернулся больной и сломленный после заключения в Сибири. Он тоже бежал в американское посольство вместе с четырьмя другими политическими деятелями. Мы разговорились, однако он ни словом не обмолвился о том, что тоже попросил политического убежища. Когда я хотел найти его на следующий день, мне сообщили, что он не получил политического убежища и вынужден был вернуться в свою родную деревню Баранья. Естественно, я волновался о его судьбе; но при Кадаре его не арестовали. Позднее, когда Бела Ковач лежал в больнице в городе Печ, правительство без его ведома использовало его имя в компании по объединению крестьянских хозяйств в колхозы.
        Национальная католическая конференция по социальному обеспечению предложила ежегодно вносить 1000 долларов на мое содержание. Возможно, кардинал Спеллман инициировал этот шаг, чтобы предупредить возможные жалобы в Америке, что священнослужитель содержится неопределенно долгое время на государственные средства. Насколько мне известно, протестов на этот счет в США не было.
        Посол великодушно предложил мне свой личный кабинет для работы. Я был особенно тронут этим, поскольку я знал, что он сам нуждался в кабинете, тем более что он еще не обжился в Будапеште. Он прибыл лишь недавно, и его жена еще не приехала в Будапешт.
           На ночь все венгерские граждане из обслуживающего персонала остались в здании посольства. Они боялись, что их арестуют. Сжигали конфиденциальные документы, потому что никто не знал, что может произойти в течение ближайших часов. Я совершил мессу на столе посла в час дня: на мессе присутствовал сам посол и все служащие посольства. У нас не было распятия, но были обычный хлеб и вино, а чашей служил бокал для шампанского. Затем американец венгерского происхождения показал нам наши спальни на верхнем этаже.
           Пока доктор Турчаньи оставался в посольстве, он прислуживал мне во время мессы. Благодаря любезной помощи американского военного капеллана я получил литургические сосуды, облачения и книги, необходимые для совершения мессы. Впоследствии, пока я оставался в посольстве, я служил мессу в моей комнате. Поначалу на богослужение приходили служащие посольства, их семьи и венгерские граждане, работавшие в посольстве. Однако позднее им не было разрешено посещать проводимые мною богослужения, ибо это нарушало правила предоставления политического убежища.
           К вечеру моего второго дня пребывания в посольстве, к моему удивлению, появился мой секретарь и попросил меня сойти вниз: оказывается, внизу меня ждали репортеры. Я не проявил удивления и не задал напрашивавшийся вопрос, позволяется ли пребывающим в посольстве столько свободы и контакты с внешним миром. На меня обрушился целый шквал вопросов. Доктор Турчаньи был переводчиком для американских журналистов. Этот бывший политик и активный депутат умело справился с заданием.
           Первый вопрос был: «Что Вы скажете об агрессии русских?»
           «Я ее безоговорочно осуждаю».
           «Какое правительство в Венгрии является законным: правительство Надя или правительство Кадара?»
           «Хотя Кадар был тоже членом правительства Надя, я считаю, что правительство Имре Надя является единственным законным правительством Венгрии. Кадар был навязан иностранцами; я не признаю ни его,  ни его незаконное правительство».
           Было также много других вопросов, но я считаю эти два вопроса самыми важными. Правительство Кадара не допустило, чтобы хоть какое-то сообщение об этой пресс-конференции было напечатано в венгерских газетах или передано по венгерскому радио. Оно, несомненно, знает причину. Знаем и мы.
            Список моих американских хозяев с 1956 по 1971:
Эдвард Т. Уэйлс, исполняющий обязанности посла, 1956-1957
А. Спенсер Барнс, поверенный в делах, 1957
Гаррет К. Акерсон Младший, поверенный в делах, 1957-1961
Хорас Дж. Торберт, поверенный в делах, 1961-1962
Оуэн Т. Джонс, поверенный в делах, 1962-1964
Тернер Б. Шелтон, поверенный в делах, 1964
Элим О’Шонесси, поверенный в делах, 1964-1966
Ричард У. Тимс, поверенный в делах, 1966-1967
Мартин Дж. Хилленбранд, посол, 1967-1969
Альфред Пухан, посол, 1969-1971

Глава 2

Взгляд на ситуацию в мире

        Неравная борьба Венгрии и ее столицы против сил с Востока продолжалась в течение целой недели. Венгерские вооруженные силы оказывали сопротивление, но они оказались обезглавлены. Постепенно кладбищенская тишина сошла на Будапешт. Сотни убитых и раненых лежали на улицах города. Согласно неподтвержденным сообщениям, число убитых за 8 дней боев составило 5000 человек; число раненых приближалось к 20000. Поезда с депортируемыми шли в направлении Сибири; многие из несчастных в этих поездах были молодые люди в возрасте от 10 до 18 лет, мальчики и девочки, которые бросали из поездов записки в надежде, что информация об их судьбе дойдет до родителей. Жестокие бои велись также в провинции. Послушные режиму газеты публиковали ложные сообщения о происходящем, хотя члены правительства еще недавно клялись на похоронах Райка: «Покончим с ложью!»
       С 1944 по 23 октября 1956 Венгрия была одной сплошной тюрьмой. В течение 11 дней (я же сам только в течение 4 дней) мы могли дышать свободно. После 4 ноября страна снова превратилась в тюрьму.
       Моральная сила, солидарность, стойкость венгерского народа были на высоте, и симпатии окружающего мира были для нас большим утешением. Но что стало с посеянным семенем? Нациям этого несчастного мира были обещаны свобода, равенство, процветание. Вместо этого был террор, навязанный меньшинством, нищета и бойня. Три раза за непродолжительный период времени против простых рабочих в Европе были брошены пулеметы и танки: в Берлине в 1953, в Познани в июне 1956, в Будапеште и в других промышленных городах Венгрии в ноябре 1956. В Познани была расстреляна толпа людей, требовавших хлеба: 53 человека были убиты, сотни ранены. А в Венгрии уже нельзя было даже определить число жертв. Солидарность западного мира с моей борющейся нацией было несомненно и высказано в возвышенных словах; но мы с горечью сознавали, что на наши крики о помощи никто реально не откликнулся.
       Великие державы мира спасовали перед Советской армией, в то время как школьники сражались с этой армией в течение целой недели на улицах Будапешта и по всей истекающей кровью Венгрии.
       Бельгийский государственный деятель Поль-Анри Спаак сказал: «Хотя Запад рад был бы помочь Венгрии, он практически беспомощен». Во французской палате депутатов Жорж Бидо осуждал слабость, проявленную Западом в Венгерском вопросе. Министр иностранных дел Франции Антуан Пине говорил о «великой беспомощности» ООН. На заседании Совета Европы от 11 января 1957 года он сказал: «Только страны Запада всерьез принимают решения ООН, а Советский Союз тайно посмеивается над ними». Две стороны потерпели поражение в венгерской борьбе за свободу: во-первых, коммунизм, моральный облик которого упал еще ниже, а во-вторых, Запад и ООН, чье бессилие сделалось явным для всех. Но Запад был не только бессилен, но и слеп. Обещая изменение политики, большевики достигли признания даже при королевских дворах. Им было позволено возлагать венки у гробниц знаменитых людей в овеянных славою соборах. Западные премьер-министры и министры иностранных дел наперебой спешили попасть в Москву. Народы мира маршировали под дудку Москвы. Великий урок 1955-1956 состоял в том, что в то время как нации за железным занавесом все больше презирали советский мир и всю его ментальность, влияние России в странах Запада неуклонно росло. Потребовалось море венгерской крови, чтобы Запад хоть в какой-то мере осознал истинную природу советской системы. Но все попытки принудить Запад к активным действиям потерпели неудачу.
          Насколько же отличалась позиция Папы Пия XII! Он использовал все способы, которые были в его распоряжении; за один день он трижды обратился с посланиями ко всему миру в защиту Венгрии. Радость, высказанная им 2 ноября 1956 была столь же велика, как и его печаль, когда тиранический режим одолел венгерских борцов за свободу. Как отец, защищающий своих детей, которым угрожает опасность, Папа в радиообращении от 10 ноября 1956 (Allo strazio del nostro cuore. – Прим. пер.) поддержал дело цивилизации, гуманизма и справедливых нрав венгерского народа и осудил «грубую и незаконную агрессию». Намекая на великие державы, он даже провозгласил, выступая от имени религии, что в этом случае оборонительная война была бы оправданной. Он поставил вопрос: «Может ли мир оставаться равнодушным, когда проливается кровь стольких невинных людей, когда снова причиняется столько страданий и происходит столько убийств?»
          Отношение Папы было также отношением всей Церкви. Государственный секретарь Ватикана архиепископ Милана Джованни Монтини (позднее ставший Папой и принявший имя Павел VI) нес крест на своих плечах во время церковной процессии в Милане, и этот крест знаменовал собой угнетение, которому вновь подвергся венгерский народ. Этой символической акцией он желал продемонстрировать свою солидарность с нашим народом, который пал под тяжестью креста. Такую же солидарность и симпатию к нам явили архиепископ Нью-Йорка кардинал Фрэнсис Спеллман и архиепископ Бостона Ричард Кушинг.
           Как говорит Папа, так говорят и его легаты. Во время Второго национального Евхаристического конгресса в Маниле (30 ноября 1956) папский легат упомянул недавние печальные события в Венгрии и резко осудил советскую интервенцию и подавление борьбы за свободу. Пресса в Маниле в то время была наполнена резкой критикой русских.
          Спустя несколько дней я узнал, что доктор Эгон Турчаньи также был арестован (10 ноября 1956). Венгры, работавшие в посольстве, подозревали сопровождавшего его венгра, но я не разделял их подозрений. Пресса Кадара начала публиковать злобные нападки на доктора Турчаньи и на меня. Доктор Турчаньи также был судим на показательном процессе и приговорен к пожизненному тюремному заключению. Лишь в 1960 году я узнал из книги, написанной сопровождавшим его венгром, что Турчаньи арестовали в городе Татабанья. Полицейские в штатском остановили машину на главной улице города и вытащили его из машины. Он упал на землю; его сердце почти остановилось, и он потерял сознание. Полицейские из AVO тащили его за ноги и бросили в грузовик. Ночью сопровождавший его венгр был доставлен в здание, где содержался Турчаньи, но был помещен не в ту же комнату, что и он. В час ночи он слышал крики и стоны.
         Я продолжал думать о павших героях, о раненых, о депортированных, о голодающих, о бездомных и прежде всего о потоке беженцев. Я продолжал спрашивать себя: какую цену придется заплатить тем доблестным офицерам Венгерской армии из Ретшага за то, что они освободили меня? Их «грех», безусловно, был тяжким, тем более, что из многих групп, спешивших освободить меня, они оказались первыми и также обеспечили меня почетной охраной.
         Я попросил Посольство США в Белграде помочь беженцам, разрешив им бежать в США через Югославию. К счастью, эта моя просьба была удовлетворена.
         Казнь майора Анталя Палинкаша (Паллавичини) (казнен 10 декабря 1957. – Прим. пер.) глубоко потрясла меня. Мне казалось, что он отдал свою жизнь за меня. Но возможно, что ему отомстили бы даже в том случае, если бы он не был связан со мной.
         Члены Уйпештского революционного комитета были арестованы режимом Кадара. Они были обвинены в «антинародной деятельности»: их обвиняли в том, что они приговорили к смертной казни Яноша Хорвата – председателя Комитета по церковным делам.
         Думы о судьбе моего народа постоянно преследовали меня. Конечно, возмездие коммунистов было ужасным, но все же я не мог понять мотивов начавшегося массового исхода из Венгрии. С моей точки зрения, достаточно было бы, если бы страну покинули только те, кто сражался за свободу с оружием в руках.
         Когда американский посол отказался нанести визит вежливости Кадару, его верительные грамоты не были приняты. Американскому послу было заявлено, что штат посольства должен быть сокращен на одну треть, чтобы «в стране было меньше шпионов». Это, разумеется, означало, что в первую очередь должны быть уволены венгерские служащие.
         Я также имел возможность встретиться с конгрессменом Майклом Фейханом, большим другом венгерского народа. Когда Ричард Никсон (тогда вице-президент США) посетил Венгрию, он зашел в посольство. Он проводил переговоры в комнате, которая была рядом с моей, но не зашел поприветствовать меня. Во время президентства Джона Кеннеди две его сестры останавливались в посольстве. Они посещали мессу и слушали проповедь; с дипломатической точки зрения им удобнее было посетить мессу, которую я служил, нежели нанести мне непосредственный визит.
            В целом американские власти были очень строги касательно визитов ко мне. Миссионеры, американские раввины, католические священники и туристы бывали удивлены, когда им отказывали в просьбе повидаться со мной. Некоторые повторно пытались добиться разрешения, но всегда безрезультатно. Однако родственники обслуживающего персонала посольства или члены их семей могли навещать меня беспрепятственно. Их визиты не нарушали закон об убежище; но мои двоюродные братья, пришедшие поздравить меня с золотой годовщиной рукоположения в священники, оказались перед закрытыми дверьми. Я не понимал, почему многие мои письма остались без ответа, и поднимал этот вопрос перед сотрудниками посольства, но мои хозяева не могли дать мне объяснение.
            После 1963 года архиепископ Венский кардинал Кёниг посещал меня несколько раз по просьбе пап Иоанна XXIII и Павла VI. Не пытаясь оказать на меня давление, Папа Иоанн XXIII спрашивал, не желаю ли я прибыть в Рим и получить должность в Курии. В этом случае, указывал он, он смог бы заполнить вакантные места, образовавшиеся на венгерских епископских кафедрах. Я ответил, что я соглашусь на его планы, если это приведет к большей свободе для Церкви. С этого времени Госдепартамент США позволил осуществлять переписку между Ватиканом и мной по дипломатической почте. Это был единственный способ, которым я мог поддерживать переписку с внешним миром.
            12 июля 1965 года кардинал Кёниг посетил меня, чтобы поздравить меня с золотым юбилеем рукоположения в священники. Он привез мне сердечное письмо и золотую чашу от Святого Отца. Я также благодарен моему соседу-кардиналу за то, что он привел ко мне по этому случаю на четверть часа своего собственного гостя – кардинала Валариана Грасиаса, архиепископа Бомбея.
           Тем не менее мой золотой юбилей не отмечался с каким-либо весельем. В нем разрешили участвовать только двум моим сестрам, трем племянникам и моему духовнику. Посольство не было в курсе, что приближалась эта годовщина, а я сам никак к этому не подготовился. Учитывая, что для большинства присутствующих родным языком был английский, я произнес проповедь по-английски.
           Внутри здания мне разрешалось контактировать с венгерскими служащими посольства по окончании их рабочего дня. Один из них всегда сопровождал меня в моих вечерних прогулках во дворе. Периодически послы или служащие других посольств приходили навещать меня со своими женами. Против этого также не было возражений. Пока я, так сказать, «был в моде», т.е. пока продолжалась холодная война, они приходили чаще. Я особенно благодарен послам Франции, Италии и Аргентины и их семьям. Позднее шаги в сторону мирного политического и идеологического сосуществования повлияли на мою ситуацию и в этом отношении.
           Число присутствовавших на воскресных и праздничных мессах всегда зависело от того, как много католиков работало в посольстве в данное время. Число католиков имело тенденцию к росту. Благочестие американских католиков было образцовым. Почти все, посещавшие мессу, приступали к причастию. Но и христиане других конфессий, а иногда даже евреи и неверующие, также посещали совершаемые мною богослужения.
           Служащие посольства менялись в среднем раз в два года. В течение десяти лет я смог познакомиться со многими из них. Со многими я также поддерживал контакт и позднее; они иногда бывали в Будапеште проездом или же мы обменивались письмами.
          Посол и его заместитель официально посещали меня раз в неделю. На моем столе и на алтаре всегда были свежие цветы. Весной – потому что я едва мог различать времена года и наслаждался солнцем почти исключительно в форме фруктовых соков – одна супружеская пара принесла мне большую цветущую ветку со своего вишневого дерева и поставила ее посередине моей комнаты. Часто и другие люди являли мне различным образом свою доброту.
          Я вспоминаю глав, чиновников и персонал посольства с чувством глубокой признательности. Я также хочу публично поблагодарить атташе, которые, наряду с другими весьма значительными официальными обязанностями, брали на себя заботу обо мне (покупки, ремонт и т.п.). В моем квазизаключении большим облегчением для меня было общение с Гезой Катоной, Лайошем Топловским, Тивадаром Папендорфом, Гешинкой, Дэвидом Белцем, Робертом Джексоном, господином Флудом и Титусом Россом. Я ни разу не был в положении лежачего больного за всё время моего пребывания в посольстве, но я часто страдал от различных менее серьезных недугов, которые были связаны с годами, проведенными в тюрьме. Всякий раз я в этих случаях получал самый заботливый уход. Врач посольства США приезжал из Бухареста, а затем из Белграда, чтобы лечить меня. В первый период это был доктор Лински, который был чрезвычайно ответственным и проявлял обо мне искреннюю заботу. Затем, оснащенный целой медицинской лабораторией, в Будапешт прибыл главный врач американского военного госпиталя в Ландсхуте (ФРГ), лейтенант-полковник Форрест У. Питтс, который провел со мной целый день. Затем моим постоянным лечащим врачом стал полковник Зайберт.
           Я был особенно рад пользоваться библиотекой посольства, в которой было множество книг, газет и журналов. Хотя самообразование было очень важным приоритетом для меня еще со школьной скамьи, я хорошо знал лишь германоязычную область европейской культуры. Теперь я смог ближе ознакомиться с англо-американским миром через прессу, брошюры, церковную и светскую литературу. Хотя эту возможность я получил лишь к концу моей жизни, я все же чрезвычайно благодарен за это. Раньше я полагал, что знание латыни и немецкого было достаточно, чтобы человек мог считаться высокообразованным. Теперь я обнаружил, что религиозная литература будет очень обеднена, если ее лишить работ на английском языке.
          Я также оказался в лучшей позиции, чтобы оценить природу католицизма в США, и стал думать о нем гораздо лучше, чем ранее. Где бы ни жили люди, всегда есть место недостаткам и некомпетентности. У меня вызвало удивление, что католики в США не имеют своей ежедневной газеты, хотя они публикуют превосходные еженедельные и ежемесячные издания многомиллионными тиражами. Они, однако, проявляют большую заботу о системе католических средних школ. Их труды обильно вознаграждены, ибо школа была и остается, особенно в век ослабевающей веры, основой католической жизни.
           В области организованной благотворительности и религиозных ассоциаций Католическая церковь США  добилась значительных успехов. За 22 года кардинал Кушинг собрал 1,4 млрд. долларов и основал 35 приходов и множество больниц и приютов. Кардинал Спеллман  основал 373 новых прихода. Цифры впечатляют: 45 миллионов католиков США имеют около 11 тысяч начальных школ, 2400 средних школ и более 300 университетов.
          Я также изучал исторические документы, опубликованные Госдепартаментом США, и выписал из Америки протоколы слушаний. Я хотел получить ясное представление о том, что скрывалось за американским отношением к Первой и Второй мировым войнам, и понять позицию Вудро Вильсона и Франклина Рузвельта. Мое изучение документов было дополнено чтением мемуаров различных деятелей всего мира. Я также собрал личную библиотеку; хотя она была относительно небольшой, она содержала книги, важные для меня.
          Даже когда я чувствовал усталость, я все же ежедневно просматривал венгерскую коммунистическую прессу и также заглядывал в книжные новинки, хотя обычно такого рода литература вызывала у меня некоторую боль и изрядную долю скуки.
         Окна посольства также служили для меня каким-то родом связи с внешним миром. Я видел парады, которые проходили мимо знания посольства с большой помпой. 4 апреля – день «освобождения» Венгрии советскими войсками – отмечался в Венгрии ежегодно; этот «праздник» пробуждал во мне горькие воспоминания.
         Через дорогу, в саду возле клуба под названием «Партизан», «венгерские» мужчины и женщины по субботам и воскресеньям исполняли вульгарные танцы под джазовую музыку. Обычно они веселились до 11 часов вечера. Как часто я желал, чтобы более холодная погода прекратила их развлечения. По утрам и днем детсадовские дети и школьники играли на площади Свободы, рядом с посольством. Раньше дети пели серьезные песни, прославляя своих матерей, но такие песни я уже много лет не слышал. Фраза, которую чаще всего повторяли дети, была: «Ты идиот». Дети постарше играли вечерами в футбол, часто адресуя друг другу непристойные ругательства. Это были те же самые ругательства, которые употреблял главный врач пересыльной тюрьмы в период, когда я там находился.
         Когда я смотрел на улицу, я редко видел коляску с младенцем и еще реже – второго или третьего малыша, идущего за коляской. Несчастный Будапешт!
         Но я также был свидетелем двух демонстраций: демонстрации венгерских женщин перед зданием посольства и международную демонстрацию азиатов и негров против США. Между этими двумя акциями была непроходимая пропасть.
        После 4 ноября 1956 года рабочие в течение 8 или 10 дней устраивали демонстрации, протестуя против депортации молодых людей в Советский Союз. Сотрудники госбезопасности разогнали демонстрации мужчин. Тогда было решено, что в демонстрациях будут принимать участие только женщины и девушки. Они выходили на демонстрацию с болью в сердце, хотя им угрожала депортация, арест и даже смерть. 23 ноября большие толпы женщин пришли из разных районов Будапешта на Площадь Свободы перед американским посольством. Там они развернули флаг и начали петь венгерский национальный гимн. Затем они начали скандировать, обращаясь к бессильному арбитру: «ООН должна помочь нам!». Представители демонстрантов обратились к американскому послу, прося США вступиться за преследуемых венгров. За задернутыми шторами я молча страдал в моей комнате. После того как демонстранты несколько несколько раз проскандировали свои лозунги, полиция вмешалась, отобрала флаги и разогнала толпу. Отдельные возгласы еще долго раздавались из разных мест. Но ООН не помогла нам. ООН ограничилась риторикой. Бедные венгерские женщины! Бедная Венгрия!
         13 февраля 1965 года американское посольство получила из Министерства иностранных дел уведомление о подготовке демонстрации студентов из Азии и Африки. Это уведомление можно было расценить как знак вежливости, но также и как знак того, что демонстрация санкционирована официально.
         Подстрекаемые Москвой, используя в качестве предлога лозунг «Вьетнам», двести африканских студентов появились перед зданием посольства с лозунгами оскорбительного содержания. Их не пустили дальше главного входа, где стояла охрана. Поэтому они обошли здание с тылу, прорвались на первый этаж и уничтожили кофе-бар и архив видеофильмов. На кухне они уничтожили запасы еды и разбили посуду. Затем они стали громить автомобили, стоявшие у ворот посольства.
         Естественно, что управляющий делами направил ноту протеста в Министерство иностранных дел. На следующий день заместитель министра нанес визит в посольство и выразил свои сожаления.
         6 февраля 1957 года официальная коммунистическая газета заявила, что я самовольно покинул тюрьму (иными словами, что я рассматриваюсь как совершивший побег из мест заключения). С этого дня американское посольство, предоставившее мне убежище, и я лично подвергались ежедневным нападкам в прессе. Было также упомянуто о планах моего побега. Все это были чистые измышления прессы.
          В 1970 году было 25-летие моего назначения примасом Венгрии и моей инаугурации. Мои соотечественники никак не прокомментировали это событие. Эмоциональное воспоминание об этом событии появилось только в газете Eletunk (Наша жизнь) – органе венгерских эмигрантов – которую я получал регулярно. В статье, посвященной юбилею, мой бывший капеллан и ныне редактор газеты доктор Йожеф Вечеи указал, что, несмотря на трудную судьбу, я был вознагражден долгой жизнью. Из 72 примасов Венгрии, писал он,  только Янош Канижаи пребывал на посту примаса дольше меня, а именно – 31 год. В заголовке передовой статьи – «Забытый юбилей» – звучала нотка горечи.

Глава 3

Возвращение «священников – борцов за мир»

         Весной 1957 года, спустя полгода после того, как русские потопили в крови борьбу за свободу, режим Кадара почувствовал себя в относительной безопасности, чтобы ответить на меры, принятые епископами против «священников – борцов за мир». Правительство вновь ввело в силу прежние постановления, которые регулировали обучение религии и назначения на церковные должности: «бородатые епископы» вернулись в епархии. Однако в течение какого-то времени эти прежние постановления не могли быть применены ни в школах, ни при назначениях на церковные должности, ибо они натолкнулись на слишком большое сопротивление. От 80 до 85 процентов школьников записались на уроки религии, и преподаватели религии могли беспрепятственно осуществлять свою деятельность. Также и епископы могли продолжать назначать на церковные должности подходящих священников с полной свободой.
         Но затем выяснилось, что режим временно отменил соответствующие постановления только для того, чтобы шантажировать Церковь. Замысел властей состоял в том, чтобы смягчить позицию епископов перед предстоящими переговорами и заставить Церковь поддержать сомнительное движение «священников – борцов за мир». Режим проявил такое же лицемерие, какое он проявлял начиная с 1950 года, запугивая приходских священников за счет вероломной интерпретации текста соглашения. Теперь епископы заявили о своей готовности поддержать «борьбу за мир во всем мире», если будут выполнены три условия:
        1. Что они сами будут вести работу, связанную с движением в защиту мира.
        2. Что режим de facto и de jure ликвидирует прежнее движение «священников – борцов за мир».
        3. Что еженедельник Kereszt, который Рим включил в Индекс запрещенных книг и в котором бесстыдно шельмовались епископы и священники, более не будет выходить.

        Тем временем, однако, епископы опубликовали заявление, в котором было сказано, что они «наблюдают за усилиями правительства с уверенностью, что оно стремится изгладить ошибки прошлого и устранить ранее имевшие место случаи несправедливости». В заявлении также говорилось, что епископы «поддерживают правительство в его усилиях улучшить благосостояние венгерского народа и способствовать миру во всем мире».
        В русле этого заявления была основана Католическая национальная комиссия по борьбе за мир – Opus Pacis. Представители ранее существовавшего движения «священников – борцов за мир» получили в ней руководящие посты. Один из них – депутат из провинции – объяснил произошедшие изменения в том смысле, что епископы признали правительство Кадара и одобряют и поддерживают его работу.  После этого Святой Престол еще раз издал декрет, запрещающий венгерским священником под страхом отлучения от Церкви получать депутатские мандаты. Летом 1957 также были опубликованы результаты расследования венгерских событий, предпринятого комиссией ООН из пяти членов (Австралия, Цейлон, Дания, Тунис и Уругвай). Коммунисты осудили отчет комиссии как угрозу делу мира, и правительство Кадара приказала Католической национальной комиссии по борьбе за мир выразить протест по поводу результатов расследования «Комиссии Пяти» и заявить, что деятельность «Комиссии Пяти» составляет угрозу миру во всем мире. 29 августа 1957 года епископы опубликовали соответствующее заявление. Провозгласив в преамбуле, что «взаимное доверие – необходимое предварительное условие для мирного сотрудничества между Церковью и государством – было восстановлено в последние месяцы», епископы выразили сожаление по поводу отчета «Комиссии Пяти», поскольку «своей односторонностью этот отчет был рассчитан на то, чтобы увеличить напряженность в мире и нанести ущерб подлинным интересам нашей страны. Поэтому епископы не могут одобрить намерение ООН решать венгерский вопрос на основе такого отчета».
         В это время конференцию епископов возглавлял Йожеф Грёс, архиепископ Калочи, который прошел сквозь жернова коммунистического показательного процесса и коммунистических тюрем. Он прекрасно знал бесчеловечные методы режима. Тем не менее он подчинился не из страха, но скорее в надежде, что таким образом он сможет сохранить находившееся под угрозой религиозное обучение в школах и отвратить еще большие беды, которые могли произойти, если бы «священники – борцы за мир» вернулись на свои посты.
         Но надеждам архиепископа Грёса не суждено было осуществиться. Ибо вскоре после того, как епископы выступили с этим заявлением, коммунисты возродили прежние законы, касающиеся религиозного обучения, и издали новый указ, который давал простор режиму Кадара для грубых злоупотреблений. Был назначен лишь один фиксированный день, когда родители должны были зарегистрировать детей для обучения религии; второй возможности не предоставлялось. Частное преподавание детям религии объявлялось незаконным. Директора школ обязаны были пристально наблюдать за работой преподавателей религии. Епископ мог назначить преподавателя религии лишь по согласованию кандидатуры с правительством, правительство же могло в любой момент лишить преподавателя лицензии. Даже учебники религии должны были быть одобрены правительством. Преподавателю религии разрешалось находиться в школе лишь во время урока религии; вне здания школы он не имел права контактировать со своими учениками.
         Декларация епископов в значительной мере подорвала их репутацию и при этом не спасла религиозное обучение в школах. Но архиепископ Грёс продолжал надеяться, что он сможет хотя бы воспрепятствовать возвращению «священников – борцов за мир», ибо он предполагал, что в обстановке «хороших отношений» между Церковью и государством режим Кадара воздержится от применения прежнего распоряжения о назначении «священников – борцов за мир» на церковные посты.
         Таким образом, епископы все же имели основания бояться того, что им придется уволить тех священников, которые вернулись к своим обязанностям в дни венгерской свободы, и «священники – борцы за мир» снова займут прежние должности. Епископы считали это столь серьезной угрозой, что решились опубликовать заявление, которого желало от них правительство. Упоминая об этих угрозах, я должен указать, что Йожеф Петери, епископ Ваца, который во время венгерского восстания вернулся к управлению своей епархией, был интернирован в Хейце еще до опубликования заявления. Берталан Бадалик, епископ Веспрема, разделил ту же участь. «Священники – борцы за мир» также играли определенную роль, влияя на поведение епископов, не только силой убеждения, но и напоминая им об угрозах со стороны коммунистов. Более того, один из лидеров движения «священников – борцов за мир»  – Пал Брезаноци – был уже членом конференции епископов. Он был избран генеральным викарием на кафедральном капитуле Эгера после смерти архиепископа Цапика в 1956 году, причем Комитет по церковным делам оказывал большое давление на эти выборы. После ареста епископа Бадалика другой генеральный викарий из числа «священников – борцов за мир» – Шандор Клемпа – тоже стал постоянным членом конференции епископов.
         Под председательством архиепископа Грёса, которого режим Кадара между тем наградил Орденом Знамени Венгерской Народной Республики, епископы были весьма озабочены тем, чтобы не испортить «хороших отношений», которые образовались между Церковью и государством. Они внимательно следили за священниками, чтобы у режима не было причин жаловаться на их поведение. Помимо сотрудничества епископов с Opus Pacis, они также согласились не осуществлять назначений на вакантные посты в Церкви без согласования кандидатур с ответственным лицом в районном отделе культуры. В обмен на это режим разрешил епископам подчиниться приказам Святого Престола и не назначать бывших «священников – борцов за мир» на руководящие должности в Церкви. Но эта ситуация имела место лишь до лета 1958 года. 18 апреля 1958 года секретарь ЦК ВСРП Дьюла Каллаи выступил с официальным заявлением:
        «Мы поддерживаем движение Opus Pacis, инициированное епископами. Мы считаем, однако, что Opus Pacis может стать сильным и успешным миротворческим движением только в том случае, если оно не будет ограничено узким кругом высшего духовенства. Оно должно опираться на более широкие слои демократически настроенных священников. Opus Pacis не должно противопоставляться массовому движению демократически настроенных священников, уходящему корнями в жизнь венгерского народа. Если епископы искренне желают сотрудничества с государством, они должны основывать свою деятельность на тех друзьях, которые в течение многих лет демонстрировали своей работой, что они сражаются вместе с народными массами за мир и строительство социализма. Такова основа, на которой теперь должно развиваться полноценное сотрудничество между Церковью и государством… Отношения между Церковью и государством должны строиться на твердом основании, чтобы они не были лишь мирным, но пассивным сосуществованием. Они должны быть, напротив, активным и позитивным сотрудничеством, нацеленным твердо и исключительно на построение социализма».
На их языке «построение социализма», разумеется, означало сгущение атеистической атмосферы.
        Заявление Каллаи означало ни больше ни меньше как то, что епископы вынуждены будут снова назначать «священников – борцов за мир» на руководящие должности в Церкви, но не ради «мира и построения социализма», а для того, чтобы режим Кадара – как и его сталинистские предшественники – смог прочно подчинить жизнь Церкви своему контролю и руководству. Летом 1958 года Русская православная церковь пригласила делегацию католической церкви Венгрии в Советский Союз. Конечно же, делегация состояла почти целиком из «священников – борцов за мир» и возглавлялась епископом Хамвашом (он позднее стал архиепископом Калочи и администратором Эстергома и назначил известнейшего лидера движения «священников – борцов за мир» генеральным викарием архиепархии).
       После того как делегация вернулась домой, для ее членов было организовано турне по различным епархиям, чтобы они могли рассказать об опыте своего пребывания в Советском Союзе. Католическая национальная комиссия по борьбе за мир не задумываясь организовывала лекции, а также использовала возможность для организации отделений Opus Pacis в различных городах. Усилия пропагандистов, равно как и нажим со стороны полиции использовались для того, чтобы все священники присутствовали на лекциях и не противодействовали назначению «священников – борцов за мир» на руководящие посты в региональных отделениях Opus Pacis. Таким образом, руководство т.н. «миротворческой деятельностью» перешло из рук епископов в руки «священников – борцов за мир». Одиозное движение «священников – борцов за мир» фактически поглотило Opus Pacis; но, в отличие от ситуации до восстания, все священники теперь были включены в движение, возглавляемое самими епископами. С 24 августа 1958 года стал выходить еженедельник движения A Katolikus Vilag («Католическое слово»); он выказывал те же вредные тенденции, которые побудили Святой Престол за три года до этого поместить его предшественника – Kereszt – в Индекс запрещенных книг.
        Коммунисты вынудили моего викарного епископа – Имре Сабо – подать в отставку. Архиепископ Грёс получил разрешение от Рима вверить мою архиепархию викарному епископу Эгера – Михаю Эндреи-Эйпелю. Летом 1958 года режим Кадара потребовал от епископа Эндреи-Эйпеля, чтобы он назначил трех «священников – борцов за мир» настоятелями приходов в Будапеште. Он сделал это, но отказался сделать другие перемещения в пользу «священников – борцов за мир». За это он был сослан в отдаленную деревню Вамошмикола. Традиционными большевистскими методами сопротивление было затем подавлено и в других епархиях, так что по прошествии трех лет режим восстановил «священников – борцов за мир» на руководящих позициях, несмотря на запрет Рима. Во многих отношениях положение Церкви стало хуже, чем до восстания.
       Между тем «сосуществование» и «разрядка» стали магическими заклинаниями в мировой политике. Даже откровенно диктаторские коммунистические режимы старались не предстать в неприглядном свете, чтобы общественное мнение на Западе не противодействовало предстоящему разоружению, а также экономическим и торговым отношениям со странами советского блока. Престиж режима Кадара упал особенно низко. К тому времени он вновь и вновь осуждался ООН (в общей сложности против режима Кадара было вынесено 20 резолюций).
       Но кто может лучше, чем Ватикан, помочь коммунистическому антирелигиозному диктаторскому режиму завоевать международное призвание? Если вы хотите зримых триумфов, постарайтесь установить хорошие отношения с Римской Церковью, которая все еще рассматривается как самый главный моральный авторитет в мире. Таков был совет, который мозговой трест мирового коммунизма, по-видимому, дал режиму Кадара. И вот Янош Кадар явился с маской мира на лице и сделал первые шаги в направлении Рима. Указ, касающийся назначений на церковные должности, все время висел как дамоклов меч над головой Церкви. 6 апреля 1959 года Кадар ввел этот указ в действие. Его заключительный параграф гласил:
        «Когда церковная должность оказывается вакантной и церковные власти не заполняют её, соответствующее правительственное учреждение обязано предпринять необходимые шаги, чтобы обеспечить служение священников, надлежащее руководство Церковью  и подготовку будущих священников. Правительство предпримет подобные действия спустя 90 дней после того, как возникла вакансия в должностях, упомянутых в статье 1, и спустя 60 дней после того, как возникла вакансия в должностях, упомянутых в статье 2 Указа о назначении на церковные должности».
        Спустя 2 месяца – 2 июня 1959 года – возобновило работу «соответствующее правительственное учреждение», т.е. Комитет по церковным делам. Когда спустя два с половиной года монсеньор Агостино Казароли начал переговоры с режимом Кадара в качестве представителя Ватикана, режиму уже удалось, за счет возвращения «священников – борцов за мир» и Комитета по церковным делам, полностью заглушить подлинный голос венгерской Церкви. Поэтому ватиканский дипломат едва ли мог услышать требования венгерских католиков, и именно по этой причине, как мне кажется, ватиканская дипломатическая служба решила начать переговоры, не имея точного знания ситуации – и эти переговоры могли принести лишь выгоду коммунистам и сильно ухудшить положение венгерских католиков.

Глава 4

Жизнь моей матери во время моего пребывания в посольстве

         Во время моего пребывания в посольстве США моя мать навещала меня (с разрешения коммунистов) раз в три месяца – в Рождество, на Пасху и 29 июня (в праздник святых апостолов Петра и Павла), а также осенью, во время сбора винограда. В Рождество она присутствовала на полуночной мессе и причащалась. Это была радость для нее, но одновременно и утрата, ибо в посольстве не разрешалось петь венгерских рождественских колядок. По крайней мере, я читал для нее и для моей сестры, которая сопровождала ее, Апостола и Евангелие по-венгерски. Они оставались на Рождество три дня, и им разрешалось ночевать в посольстве.
         Также и здесь, в этом полузатворе, моя мать была для меня лучом света. Просвещенная глубокой мудростью сердца, она много рассказывала мне о религиозной жизни в нашей деревне, о религиозном обучении и посещаемости храмов. Обычно ее сопровождала одна из ее дочерей, а однажды на Рождество с ней был один из ее внуков. Это посещение стоило ему работы; ему сказали, что он уволен за то, что сопровождал кого-то до дверей американского посольства. В тот раз машина посольства отвезла мою мать обратно в ее деревню. На Пасху 1959 года машина посольства привезла и увезла обратно мою мать, так что она могла приехать одна. Мы в тот раз провели вместе двое суток, как когда-то в Залаэгерсеге, или в Веспреме, или в Эстергоме. Мать сказала мне, что она с каждым днем слабеет. За то время, что ей осталось жить, она хотела, чтобы исполнилось одно ее желание: чтобы я вернулся с ней в Эстергом и в родную деревню. Я думаю, что она желала этого больше для меня, чем для себя. Этот мир нуждается в таких преданных, глубоко верующих матерях по обе стороны железного занавеса.
         Некоторые части моих мемуаров были уже написаны к Рождеству 1956 года. Я дал ей прочесть несколько глав. Она читала их очень внимательно, затаив дыхание, ибо там были упомянуты факты, о которых она не знала или только догадывалась. Я мог видеть по ее лицу, как глубоко волновала ее каждая глава.
        Но у моей матери были и свои счастливые минуты, как это следовало из ее рассказов. В церкви она, как мать кардинала-примаса, занимала свое прежнее место – на третьей скамье – где сидели все ее предшественницы. Во время моего заключения в деревенской церкви ей выделили специальное кресло на хорах.
        От нее я узнал, какую форму приняло восстание в нашей родной деревне и какое влияние оно имело на нашу семью. 4 ноября 1956 года в деревне был церковный праздник и обитатели Миндсента и соседней деревни Микошсеплак устроили шествие к нашему дому. Они приветствовали мою мать и пели венгерские песни. Моя мать принимала поздравления от отдельных людей и целых групп. Теплота чувств заставила ее забыть все ее скорби. На следующий день моя мать агитировала всю деревню в направлении, которое я выдвинул в моем выступлении по радио накануне дня Всех Святых (Выступление кардинала Миндсенти по радио состоялось 3 ноября. - Прим. пер.): «прощение». Она призывала всех наших родственников: «Не забывайте, что вы родственники примаса, чем вы обязаны примасу и каков ваш долг перед самими собой. Всё должно быть прощено и забыто».
        Вся деревня присоединилась к восставшим. Даже коммунисты пережили обращение. Кроме небольшой ссоры, не произошло никаких отвратительных сцен. И даже сама ссора, которая была связана со всеми ненавидимым чиновником, была спровоцирована человеком, который не был уроженцем нашей деревни. Чиновник был груб, жесток и являлся твердолобым коммунистом. Бывшая помещица, вдова и дочь гусарского полковника, замок и поместья которого были конфискованы, которая была впоследствии изгнана даже из дома для прислуги, где она жила, хотела стать органисткой в церкви. Место органистки было бы ей предоставлено, если бы не чиновник-коммунист, который был совершенно некомпетентен в этом вопросе, но тем не менее наложил запрет на ее назначение и плюнул на эту женщину на глазах у всей деревни.
         Но даже этот чиновник не пострадал во время дней борьбы за свободу. Колхозы были распущены. В нескольких деревнях они оказались в больших долгах, так что бремя долгов теперь перешло на индивидуальных владельцев. Статуя Сталина, которая стояла в новом доме культуры, была брошена в придорожную канаву. Это было сделано руками бывших батраков, которые получили землю в 1945 году только для того, чтобы ее потом опять отняли у них, когда их самих насильно загнали в колхозы. Таким образом, больше всего ревности в уничтожении символов сталинской эры проявили крестьяне в деревнях и рабочие в Будапеште.
          Те, кто подписывал заявления, направленные против меня, теперь дрожали от страха. Прошел слух, что их должны были провести по деревне в позорном шествии. Но по просьбе моей матери этот план отменили.
          Как ужаснулись моя мать и сестра, когда я рассказал им, что во время процесса Сланского в 1952 году сын одного из обвиняемых, в то время еще мальчик, написал письмо суду, требуя, чтобы его отцу вынесли смертный приговор, потому что он так тяжко согрешил против великого Сталина. После того как Хрущев произнес свою знаменитую речь о злодеяниях Сталина, этот юноша покончил с собой (Сын Сланского умер в 2006 году. – Прим. пер.).
          Моя мать посещала меня 22 раза за время моего заключения. Из семи мест, где я находился в качестве заключенного, она была в трех: в тюремной больнице, в Пюшпёксентласло и в Фельшёпетене. Ей не было разрешено навестить меня в еще четырех местах: тюрьма на улице Андраши, тюрьма на улице Марко, тюрьма особого режима и еще одна тюремная больница. Чтобы проделать эти путешествия, она преодолела в общей сложности расстояние порядка 7500 миль. Но ее находящийся в полузатворе сын, когда Бог призвал ее из этого мира, не мог даже присутствовать на ее похоронах, не мог даже этим отплатить ей за такой труд и жертвы.
         Последний раз она пришла навестить меня на Рождество 1959 года в сопровождении моей младшей сестры. В этот раз американское посольство не смогло прислать за ней машину в Миндсент. Поэтому итальянский посол – граф Франко – послал свою машину, чтобы привезти ее. Она провела со мной три дня. После мессы, которую я отслужил, участвовавшие и чиновники посольства проявляли трогательную заботу о ней на протяжении всего ее пребывания в посольстве.
         В то время она была очень огорчена грозящей реколлективизацией принадлежащих нашей семье виноградников, полей, лугов и лесов. Ее волновала прежде всего не утрата имущества, а утрата духовных ценностей, связанных с привязанностью в течение всей жизни к своему клочку земли. Независимость семьи была разрушена; от этого неизбежно пострадает воспитание детей, будет труднее соблюдать воскресные и праздничные дни. Я сказал ей в утешение, что коллективизация будет ударом, который обрушится не только на нее, но и на всю страну. Но эта мысль не утешала ее.
         Я надеялся, что она еще раз посетит меня на Пасху. Но она сказала: «Этот мой рождественский визит будет последним». В ту зиму ее здоровье было хуже, чем за последние несколько лет.
         Через две недели после своего возвращения она послала мне подушки и пододеяльники, потому что узнала, что я просил мою сестру купить их для меня.
         5 февраля 1960 года у меня сломались очки, и я не мог их сразу заменить. В результате я прочел лишь пять тайн Розария. Мне пришлось читать текст мессы с увеличительным стеклом. Как всегда, я помянул мою мать в воспоминаниях о живых, но [как выяснилось в дальнейшем] я должен был помянуть ее в воспоминаниях об умерших. В одиннадцать часов утра того же дня секретарь посольства пришел ко мне с телеграммой. Он еще не успел положить ее на стол, как я понял: моя мать умерла.
         Это и было сказано в телеграмме, равно как был указан и день похорон.
         Я стал еще беднее. Теперь самый дорогой мне человек уже не мог приезжать ко мне на праздники. Епископ Оттокар Прохазка написал по поводу смерти своей матери: «Разбилась драгоценная чаша, в которой Бог принес твою душу в этот мир». Когда Ференц Вираг, епископ Печа, еще был настоятелем в Сексарде, его церковь сгорела и в тот же день умерла его мать. Он сказал: «Два храма сгорели дотла». Моя мать была путеводной звездой в тяжелые и смутные времена. Теперь Бог призвал ее от земной жизни к вечности.
        В этот черный день мне не нужна была ни пища, ни книги: смерть матери жестоко потрясла меня. Я читал Розарий – ее любимую молитву. Я плакал из-за того, что потерял ее; затем я стал спокойнее. Моя благодарность за то, что она была в моей жизни, должна была быть больше, чем моя печаль по поводу ее отшествия.
        Господин Гаррет Акерсон, поверенный в делах посольства США, пришел и утешал меня с величайшей добротой. Я не смущался мыслями об участи души моей матери. Я уповал на безграничное милосердие Божие. Ее земная жизнь всегда была приготовлением к вечной жизни. Она всегда сама посещала умирающих и молилась вместе с ними. В целом ее настроению всегда была присуща надежда, у нее не было духовного беспокойства.
       В эти часы я размышлял о житии святого Августина, о том, как он, будучи уже христианином, оплакивал смерть своей матери, находясь в Остии.
       24 января 1960 она последний раз присутствовала на мессе. 28 января была 69 годовщина ее свадьбы.
       С этого дня она была уже больше в другом мире, чем здесь на земле.
       31 января в жестокую непогоду она собралась идти в церковь. Родные хотели удержать ее. Они вызвали врача. Врач пришел и успокоил родных, сказав, что ее сердце еще здорово.
       На праздник Сретения она приняла последнее напутствие (Таинство соборования, исповедь и причастие. – Прим. пер.). С величайшим спокойствием она молилась вслух вместе со священником. Она не боялась смерти. Для нее вечность не заготовила ужасов.
       Затем она написала завещание, объявив внуков своими наследниками. Но она прожила еще несколько дней. 4 февраля она держала на коленях одного из своих правнуков и открывала ворота для повозки, возвращающейся во двор, очищала от шелухи зерно и читала Розарий, как она это делала каждый день. Поскольку она уже некоторое время не видела виноградник, она на следующий день решила отправиться смотреть его. Родные просили ее не делать этого, так как тропинки были труднопроходимые в это время года; они убеждали ее дождаться весны. В ту ночь моя сестра заметила в ней перемены. Срочно позвали священника. Моя мать знала, что она должна умереть. Свеча, зажигаемая за умирающих, горела в ее руке.
       Ей доставило последнюю радость то, что я попросил Папу Иоанна XXIII послать ей свое благословение во время ее болезни. Послание Папы было направлено настоятелю прихода в Миндсенте и прибыло туда 2 января 1960 года. Оно было подписано кардиналом Тардини.
       В свои последние минуты моя мать ревностно молилась с членами семьи и затем, без предсмертной агонии, тихо уснула и во сне перешла в вечность.
       Она, так глубоко почитавшая Сердце Иисуса и, будучи еще молодой женщиной, неоднократно совершавшая паломничества в Эдьхазашхетье на праздник Святейшего Сердца Иисусова, умерла в первую пятницу месяца в три часа ночи.
       У гроба моей матери женщина 80 лет, у которой в свое время моя мать была свидетельницей на свадьбе, громко рыдала и просила взять ее с собой, потому что мир сделался таким холодным и жестоким. Неделю спустя она умерла.
       Толпы людей пришли в церковь, чтобы попрощаться с моей матерью. Они пришли не из любопытства и приличий, но ведомые искренней симпатией. Все они стояли у ее гроба со слезами на глазах и тихо читали молитвы. Бизнесмен 68 лет особенно благодарил ее за то, что она научила его молитве «Confiteor», так что он мог прислуживать на мессе. Районный врач, который многие годы лечил ее, пришел и встал на колени перед гробом, молясь со слезами на глазах. Наконец, пришли все внуки и правнуки. Портрет ее сына был помещен перед катафалком. Он всегда находился на почетном месте в ее комнате.
       Похороны состоялись 7 февраля. Если уж кто-то обязан был быть на ее похоронах, так это я. Но я не мог отдать себя в руки своих гонителей: это было бы глупостью, напрасным риском, искушением Бога.
       Господин Акерсон хотел поехать в Миндсент с двумя секретарями посольства, но ему не дали разрешения. Поездка была запрещена без каких-либо объяснений. Однако итальянский и французский послы с своими женами присутствовали на похоронах моей матери. Они отвезли приготовленный мною траурный венок с надписью: «С благодарностью и глубокой печалью, в надежде на встречу!»
       Семья тем временем продолжала волноваться из-за того, что я в конце концов решусь приехать на похороны. Для моих родственников было большим облегчением, когда на похороны привезли лишь мой венок и мои соболезнования. Ибо уже с субботы [6 февраля] агенты тайной полиции наполнили деревню. Прошел слух, что я буду арестован в тот момент, когда выйду из посольского автомобиля. Эта массированная полицейская акция едва ли послужила укреплению авторитета режима.
       От чина заупокойной службы с участием епископа пришлось отказаться, так как епархиальный епископ, провожавший в последний путь моего отца, был болен. Кроме двух приходских священников, в похоронах участвовало еще пять священнослужителей. Пришли и школьники, но без учителя. Один из священников с такой торжественностью организовал похороны, что дипломаты были глубоко потрясены, как я мог заключить из тех впечатлений, которыми они со мной поделились.
        Члены общества святого Розария прошли в молитвенном шествии мимо гроба с горящими свечами в руках. Было много цветов и венков. После богослужения декан церковного округа помолился за всех матерей, которые родили священников для Церкви. В послании Папы Иоанна XXIII выражалось сочувствие к родственникам умершей.
        На Рождество 1960 года меня навестила сестра и привезла фотографии могилы моей матери. Она рассказала мне о том, что видели односельчане, жившие рядом с кладбищем. Фургоны и автомобили из других частей страны останавливались возле кладбища, люди выходили, шли к могиле моей матери и молча молились. В 1971 году на могиле моей матери обнаружили фотографию семинариста из Эстергома. Молодой человек написал на обороте фотографии обет верности плененному примасу. К счастью для него, мои сестры заметили фотографию прежде, чем она попала в руки полиции.
        Моя мать имела обыкновение ежегодно проводить пасхальную ночь со своими друзьями – женщинами из своей деревни – молясь на кладбище, среди могил. Она возвращалась с кладбища лишь на рассвете и начинала готовить пасхальную еду для благословения. Вера в воскресение мертвых была глубоко укоренена в ее душе. Для нее воскресение Христа и воскресение всякой плоти были предметами веры, тесно связанными между собой, в согласии с учением апостола Павла. Она знала, в Кого она уверовала, и поэтому она не будет постыжена; это мое твердое убеждение.
        В Венгрии газеты ничего не сообщили о смерти моей матери. Но в западной прессе мою мать оплакивали – о ее смерти сообщила газета Katolikus Szemle («Католический обзор»), выходящая в Риме, а также швейцарские католические газеты, в которых появилась статья, написанная Йожефом Вечеи.
        Когда я еще был приходским священником в Залаэгерсеге, в городе Фэрфилд (штат Коннектикут) была построена красивая церковь для венгров, покинувших свою родину. К серебряному юбилею окончания строительства францисканцы из Трансильвании, из числа которых назначались священники для этой церкви, установили в ней статую Богородицы Царицы Венгрии. В качестве образца, с которого была вылеплена статуя Богородицы, была моя мать: Богородица была изображена как простая деревенская женщина, держащая на руках Младенца Иисуса. Пусть Бог благословит скульптора – Берту Хеллебрандт – и также добрых священников, которым пришла в голову эта идея. Монахиня из Венгрии взяла с собой фотографию моей матери в США, и статуя была сделана с этой фотографии.
        Как часто я думал: «Когда придет время и она умрет и будет похоронена, я по-настоящему пойму каким бесценным даром она была для меня, какая неизмеримая благодать была дана мне в ее лице».
        Сегодня я не только ощущаю себя беднее: я также испытываю глубокое чувство благодарности к той могиле, которую мне никогда не разрешали посетить и которую я, возможно, так никогда и не посещу в этой жизни.
        Моя мать была подобна святой. Я никогда не видел в ней или вокруг нее ничего дурного: только добро и красоту. Я твердо верю, что она обрела блаженство на небесах, и здесь, в этой юдоли слез, я жду радостного соединения с ней.

Часть 9

Глава 1

Полное и всецелое изгнание

        23 июня 1971 года кардинал Кёниг проинформировал меня, что монсеньор Йожеф Загон приедет ко мне из Рима. Он приехал в Будапешт как личный посланник Святого Отца в сопровождении монсеньора Джованни Кели. Они пришли ко мне в 10 часов утра 25 июня. В качестве подарка от Папы Кели вручил мне первый том нового Бревиария и, передав мне привет от кардинала-государственного секретаря [Жана-Мари Вийо], покинул мою комнату.
       Когда мы остались одни, монсеньор Загон проинформировал меня о том, что Святой Отец обеспокоен моей судьбой. Он объяснил причины, побудившие Святого Отца рекомендовать мне покинуть посольство.
       У меня создалось впечатление, что правительство США, ввиду изменившейся ситуации и учитывая мой возраст, считало желательным, чтобы я покинул посольство. Монсеньор Загон также упомянул о моей болезни и о трудностях, которые последуют в случае, если я умру в посольстве. Он продолжал: «Поэтому Святой Отец нашел решение, которое представит жертву, принесенную Вашим Преосвященством, в новом свете, так что Ваш моральный авторитет в глазах мирового общественного мнения возрастет. Ваша заслуженная репутация ни в малейшей степени не пострадает, и Вы сможете стать примером для всей Церкви. Святой Отец желает приложить все усилия, чтобы осуществить это».
       Монсеньор Загон подчеркнул, что имеется мало шансов, что мои мемуары будут опубликованы при моей жизни, если я не смогу увезти мои рукописи за границу и лично не прослежу за их публикацией. Я также смогу оказать существенную помощь венгерскому народу и венгерской Церкви. Как примас Венгрии я смогу участвовать в подготовке празднования 1000-летнего юбилея католицизма в Венгрии и таким образом внести большой вклад в обновление нравственной и религиозной жизни венгерских эмигрантов.
          Я высказал свои возражения, главное из которых состояло в том, что я не хочу покидать мое стадо и Церковь в этой трудной ситуации. Я также хотел бы закончить жизнь на моей родине, среди моих пасомых. Мой отъезд будет выгоден только коммунистическому режиму и повредит Церкви. Я сказал, что большевики несомненно используют любое изменение в моей ситуации в своих пропагандистских целях. Поэтому я желал бы, чтобы Святой Престол использовал мой отъезд в качестве повода, чтобы до того, как я приму окончательное решение, добиться от режима хотя бы частичного возмещения того ущерба, который он причинил Церкви. Монсеньор Загон в ответ заверил меня, что Святой Престол сделает всё возможное, чтобы коммунисты не смогли использовать факт моего выезда из страны в пропагандистских целях. Что же касается того, чтобы возместить ущерб, причиненный Церкви, Ватикан проявит упорство во время переговоров, и во многих вопросах уже появилась надежда на разрядку напряженности.
          Я со своей стороны делал главный упор на гарантиях со стороны режима свободы религиозного обучения и упразднения движения «священников – борцов за мир». Но посланник Папы не видел перспектив разрядки в этих двух важных вопросах.
          После обеда мы продолжили нашу дискуссию. Я поблагодарил Святого Отца за его благожелательное отношение к Венгерской католической церкви и ко мне лично, но попросил время подумать, чтобы я мог принять решение, предварительно взвесив тщательно все обстоятельства. В вопросе такой важности я обязан был перед венгерской Церковью и перед моей страной не принимать решения иначе как по зрелом размышлении. Более того, я должен был организовать перевозку моих вещей и уладить семейные проблемы, связанные с моей сестрой, которая в тот момент находилась в больнице. Были вещи, которые нельзя было уладить за день или два. Необходимо было какое-то время. Но я пообещал, что не буду откладывать окончательное решение на большой срок, например на год. Я сказал, что готов в данном случае, как и всегда, подчинить мои личные интересы интересам Церкви; но я хотел знать, на каких условиях я покидаю посольство и, возможно, мою родину. Монсеньор Загон сформулировал эти условия следующим образом:
         1. Мои титулы архиепископа и примаса останутся в неприкосновенности, но права и обязанности, связанные с осуществлением этого служения в моей родной стране будут упразднены. На мое место будет назначен Римом апостольский администратор, который будет управлять моей епархией. Я выразил свое желание оставаться постоянно в Пазманеуме и попросил, чтобы эта венгерская семинария была возвращена в мою юрисдикцию. Я также попросил, чтобы в Папском Ежегоднике (Annuario Pontificio) пометка «impeditus» (не могущий [в силу объективных обстоятельств исполнять свои функции]) продолжала стоять против моего имени, как это было начиная с 1949 года.
         2. Второе условие состояло в том, что мне не разрешено будет публиковать заявления или пастырские письма, но я должен буду покинуть страну «очень тихо». Я принял это условие в надежде, что Святой Престол сам проинформирует общественность касательно истинных причин и обстоятельств моего отъезда из Венгрии. Монсеньор Загон предложил мне, чтобы я лично в письме сформулировал причины моего выезда из страны. Тогда пресса Ватикана могла бы, основываясь на моем письме, снабдить все главные информационные агентства мира точными сведениями и таким образом предотвратить возможные неправильные толкования.
         3. Третье условие вызвало у меня серьезные опасения. От меня потребовали ни больше ни меньше как то, чтобы, находясь за границей, я не делал никаких заявлений, которые могли бы «ухудшить отношения между Святым Престолом и венгерским правительством или могли быть оскорбительными для венгерского правительства или для Венгерской Народной Республики». Я недвусмысленно заявил – и мое заявление было запротоколировано в ходе обсуждения – что я не могу позволить коммунистическому режиму в Венгрии, преследующему венгерскую Церковь и разлагающему венгерский народ, быть судьей в том, что я должен или не должен говорить. Я со всей определенностью отверг всякие условия подобного рода. То, что я сам требовал от режима, это чтобы я был полностью реабилитирован после «юридического убийства», которое было причинено мне. Я добавил, что только Святой Престол может решать, какие высказывания с моей стороны могут повредить отношениям между ним и венгерским правительством. Некоторые круги в Ватикане позднее восприняли это как принятие мною третьего условия.
       4. Четвертое условие касалось той книги, которую вы читаете. Меня попросили хранить мои воспоминания в тайне и не публиковать их. Предполагалось, что я завещаю мои рукописи Св. Престолу, который затем позаботится об их публикации в подходящее время. Я дал понять, что я очень удивлен этой просьбе. Ведь в качестве одной из причин того, что я должен покинуть посольство, монсеньор Загон упомянул возможность публикации мною мемуаров еще при жизни. Просмотрев мои рукописи, он сказал – и это тоже было внесено в протокол – что он не видит препятствий для того, чтобы мои воспоминания были опубликованы еще при моей жизни, «по крайней мере, их существенно важная часть». Добавив, что я могу держать мои  рукописи у себя и в случае моей смерти передать их священнику, который пользуется моим доверием и доверием Св. Престола, он даже пообещал, что Ватикан оплатит их публикацию.
         Наши переговоры длились три дня. Тем временем я обсудил также с монсеньором Загоном проект письма, которое должно быть направлено Святому Отцу, в котором я должен был кратко упомянуть о перенесенных мною страданиях и высказать свою точку зрения по поводу обвинения, что я являюсь «самым главным препятствием для нормализации отношений между Церковью и государством». Я послал это письмо Святому Отцу по дипломатической почте.
        Монсеньор Загон составил протокол наших переговоров и попросил меня подписать его. Я отказался. Прежде всего, я возражал по поводу заключительной фразы, которая указывала, что мы пришли к соглашению, что я смогу выехать за границу беспрепятственно как свободный человек, «с соблюдением условий, указанных в пп. 1-4».
        Монсеньор Загон призывал меня принять решение, но я продолжал настаивать на том, что мне необходимо время для размышления.
        После того как монсеньор Загон уехал, я написал письмо президенту Никсону, проинформировав его о моей ситуации и спросив его, возможно ли для меня и далее оставаться в американском посольстве. Его ответ прибыл необычайно быстро. Он посоветовал мне смориться с судьбой. Несмотря на вежливость тона, я понял из ответа президента, что отныне я буду в действительности нежеланным  гостем в посольстве. Поэтому мне оставалось лишь покинуть посольство и тем самым отдать себя в руки тайной полиции или же выехать на Запад, как того желал Папа.
         Если бы я был уверен, что меня посадят в тюрьму или будут держать под домашним арестом, как в Фельшёпетене, я с радостью остался бы в Венгрии. Но я боялся, что режим уготовит мне участь, подобную судьбе кардинала Степинаца, которого Тито «милостиво» интернировал в его родную деревню. Американский журналист как-то рассказал мне о судьбе кардинала Степинаца. Этот журналист посетил одну из моих воскресных месс в посольстве. Потом он остался в моей комнате, представился и передал лично мне адресованное письмо от кардинала Степинаца. Мой собрат по коллегии кардиналов, уже стоя одной ногой в могиле, призывал меня ни в коем случае не соглашаться на домашний арест в своей родной деревне, чтобы меня не постигла его печальная судьба. Ибо, согласно журналисту, вместе с кардиналом в его родную деревню возле Загреба прибыло 16 полицейских. Овдовевшая сестра кардинала предоставила ему свою единственную комнату, а сама с детьми перебралась жить на кухню. Охранники поселились в сарае. Всякий раз, когда кардинал шел в церковь, чтобы служить мессу, его сопровождали полицейские. Но это было еще не самое страшное… Полицейские увели с собой в отдаленный барак старшего сына сестры, который еще не достиг призывного возраста. Спустя два месяца его вернули матери, но в состоянии помешательства. Дома он более не работал, день и ночь ходил по лесам, полям и дорогам. Односельчане смотрели на все это с жалостью, размышляя о несчастьях, которые выпали на долю этой бедной семьи из-за родства с кардиналом. (Таков был рассказ журналиста. В ссылке, однако, я узнал, что факты, приведенные журналистом, не были точными. Например, кардинал жил не в доме своей сестры, а в доме священника в своей родной деревне).
          В ужасе я подумал, что Кадар вполне может организовать подобный сценарий, ибо у меня тоже была овдовевшая сестра, мать семерых детей, которая жила в моей родной деревне. Они и так много страдали из-за меня. Имел ли я право возложить на них тяжесть своего креста? В семьях моих двух младших сестер в Миндсенте было в общей сложности 14 детей и несколько внуков. Мог ли я подвергнуть их судьбе племянника хорватского кардинала? Я верил в сообщенные мне факты и рассматривал «предупреждение» моего собрата-кардинала как священное завещание, и в конце концов это стало главным фактором, побудившим меня не просто покинуть посольство и принять все последствия, но избрать ссылку.
          Я очень хорошо знал, что я стал нежеланным гостем в посольстве не только из-за моей болезни, но и потому, что являлся препятствием для политики разрядки. Впрочем, верно было и то, что мои прежние болезни вновь обострились. С 1960 у меня вновь появились признаки экзофтальма, связанного с заболеванием щитовидной железы: это сопровождалось гипертонией и сердечной недостаточностью. В 1964 появились жалобы на гастрит, и год спустя было обострение легочного туберкулеза, который врачи в больнице Печа объявили вылеченным. Естественно, сообщения о состоянии моего здоровья направлялись в Белый дом. Возможно, оттуда их направляли в Ватикан. В то время ирландский католик по фамилии О’Шонесси, сам страдавший каким-то заболеванием, был назначен поверенным в делах американского посольства. Как-то вечером (это было в 1965 году) он пришел ко мне, принес с собой сообщение о состоянии моего здоровья и попытался уговорить меня лечь в городскую больницу на лечение. Стараясь не раздражаться, я сказал ему, что ноги моей не будет в большевистской больнице и что у меня есть достаточно оснований, чтобы занять столь жесткую позицию. Если же речь идет о том, что я могу заразить персонал, то еду для меня можно оставлять снаружи возле моей двери. Я возьму поднос и после приема пищи верну его на то же место. Я сказал поверенному в делах, что могу поступать так вплоть до моего выздоровления или, если на то будет воля Божия, до моей смерти. Он отдал соответствующие распоряжения: в тот же вечер еду мне принесли так, как я предлагал, и это продолжалось 4 или 5 недель.
         Врач посольства доктор Лински очень тактично попросил меня не преподавать другим людям причастие во время моей болезни. Поскольку те, кто пришли на мессу в воскресенье еще не знали об этом, он разрешил преподать причастие в последний раз, но лишь после того, как я помыл руки. Во время мессы я объявил, что из-за болезни не смогу преподавать причастие. Через несколько недель болезнь, слава Богу, прошла. В 1966 году О’Шонесси серьезно заболел, был отправлен в больницу в Будапеште и, к моему величайшему сожалению, спустя несколько дней скончался в больнице.
         Состояние моего здоровья в период между 1960 и 1965 годами давало повод сторонникам так называемой политики разрядки постоянно муссировать мой случай. Им было безразлично, что тем временем я полностью поправился. Сужение кровеносных сосудов ног, которым я страдал в 1971 году, не было опасным, хотя ноги постоянно опухали. Эта болезнь также исчезла полностью, когда я оказался за границей, где я мог активнее двигаться и получал более интенсивное лечение. В 1971 году сообщения о моей серьезной болезни регулярно распространялись, чтобы отвлечь внимание от истинных причин, по которым я вынужден был покинуть посольство. Такие сообщения также давали понять, что моя болезнь делает мое пребывание в посольстве обременительным для персонала.
        Письмо от Святого Отца, датированное 10 июля 1971 года, я получил вскоре после ответа от президента Никсона. Святой Отец был проинформирован, что я готов покинуть посольство, и сообщил, что его личный посланник будет в Будапеште с 14 по 18 июля, попросив меня, чтобы я постарался прибыть в Рим хотя бы к сентябрю, чтобы принять участие в синоде епископов. Монсеньор Загон подготовил мой отъезд. Решено было, что я смогу получить ватиканский дипломатический паспорт и он сам и монсеньор Кели, вместе с апостольским нунцием, прибудут в Будапешт из Вены на двух автомобилях, чтобы взять меня с собой, и сопроводят меня из Будапешта в Вену. Решено быть также, что я возьму с собой лишь самое необходимое из вещей; все остальное, включая и рукописи мемуаров, будет отправлено с дипломатическим курьером в американское посольство в Вене. Мой отъезд был назначен на 29 сентября 1971 года.
        В этот день в 8.30 утра я спустился по лестнице, вдоль которой стояли сотрудники посольства, на первый этаж. Вместе с послом Пуханом я вышел из ворот посольства на площадь Свободы. Я пожал руку послу, а затем распростер руки и благословил столицу и всю страну. Я сел в машину, в которой находились монсеньор Загон и апостольский нунций в Австрии архиепископ Росси; в другой машине находились врач и монсеньор Кели. Оба автомобиля сопровождала тайная полиция, и мы покинули Будапешт молча. Мы направились к Дьёру и достигли границы. В Хедьешхаломе я с ужасом увидел – хотя только из окна автомобиля – «железный занавес». В век свободы и демократии зрелище подобной границы воистину печально.
       Нунций велел ехать по направлению к венскому аэропорту. В 12.55 мы сели на обычный самолет, отправлявшийся регулярным рейсом в Рим. В аэропорту к нам присоединился архиепископ Казароли. В Риме я был принят Государственным секретарем кардиналом Вийо и препровожден из аэропорта в Ватикан. Там Папа Павел VI ожидал меня у ворот башни Св. Иоанна. В Ватикане мне предоставили роскошные апартаменты. Папа обнял меня, снял с себя наперсный крест и надел его мне на шею, взял меня под руку и отвел меня в мои апартаменты. Он поднялся со мной на лифте и провел меня по всем роскошным комнатам, которые были предоставлены в мое распоряжение. До меня там останавливался патриарх Афинагор. Позднее Папа также почти ежедневно выказывал мне знаки своей отеческой заботы. Наиболее значимым из таковых знаков было приглашение сослужить по правую руку от Папы на мессе по случаю открытия епископского синода. В своем обращении к участникам синода Папа сказал о венгерском католицизме и обо мне:
         «Среди нас сегодня присутствует наш достопочтенный собрат кардинал Йозеф Миндсенти, архиепископ Эстергома, который лишь недавно прибыл в Рим после многих лет вынужденного отсутствия. Он гость, которого мы с нетерпением ждали, и его сослужение с нами – это знаменательный символ живого единства между венгерской Церковью и Святым Престолом, единства, которое существует уже 1000 лет. Но он также является символом нашей духовной связи с теми нашими братьями, которым препятствуют поддерживать с нами нормальные отношения. Он является символом несокрушимой силы, источник которой в вере и бескорыстной преданности Церкви. Он доказал это прежде всего своей неутомимой деятельностью и живой любовью, а затем молитвой и длительными страданиями. Восхвалим Господа и вместе поприветствуем от всего сердца этого пребывавшего в ссылке и высокочтимого архиепископа!» ("Haec autem veluti universalis praesentia manifestior fit et magis commovet animos nostros eo quod Venerabilis Frater Noster Iosephus Cardinalis Mindszenty, Archiepiscopus Strigoniensis et Hungariae Primas, inter nos adest, qui post tot annos transactos, quos non sua sponte abfuit, nuperrime Romam advenit. Hic optatissimus hospes noster hodie huic sacrae celebrationi sociatur, quasi testis nobilissimus illius necessitudinis, qua mille iam annos Ecclesia Hungarica cum Sede Apostolica coniungitur, quasi signum quoddam spiritualis illius vinculi, quo nos omnes cum iis Fratribus semper conectimur, qui impediuntur, ne ceteros Fratres et Nosmet ipsos usitato more contingant, et exemplum intrepidae firmitatis in fide atque indefatigati servitii Ecclesiae exhibiti prius alacri navitate, deinde vigilanti amore, oratione diuturnisque doloribus. Deum benedicentes, hunc Pastorem exsulem et illustrem universi, cum reverentia et cordis affectu, una simul salvere iubemus in nomine Domini").
        После мессы Папа взял меня под руку и под аплодисменты участников синода вместе со мной направился к выходу из Сикстинской капеллы.
        Во время моего пребывания в Риме я принимал многих посетителей. Среди них были кардиналы, архиепископы, высокопоставленные чиновники курии, священники и миряне. Святой Отец приглашал меня на обед и часто посылал ко мне своих секретарей с посланиями или подарками. Я также нанес визит нескольким кардиналам, посетил несколько папских конгрегаций и Государственный секретариат. В конгрегации богослужения и таинств я интересовался ходом процесса канонизации венгерских святых. Я также посетил мою титулярную церковь Санто-Стефано-Ротондо, равно как и дом для венгерских паломников и четыре великих базилики. В базилике Св. Павла ко мне подошел человек в сутане, схватил мою руку, поцеловал ее и поблагодарил меня за мои страдания ради Церкви. Затем он представился: «Я кардинал Сири». На меня произвели большое впечатление встречи с разными людьми, среди которых кардиналы Тиссеран, Оттавиани, Вышинский, Чиконьяни, Сепер, Райт, Дёпфнер, Хёффнер, Кук и многие другие. С чувством глубокой благодарности я отслужил мессу в Соборе Святого Петра на могиле Папы Пия XII.
         По почте ко мне ежедневно приходило множество писем и телеграмм со всего мира. Я был удивлен, увидев в письмах многих некатоликов большое уважение к Католической Церкви. Особенно приятно мне было получать письма от моих соотечественников. Было радостно осознавать, что исторический мадьярский дух – верность и преданность Церкви и родине – по-прежнему жив и действует. Для меня это всегда было большим утешением, лучом света и надежды в моем изгнании.
         Мировая пресса также уделяла пристальное внимание положению Католической Церкви в Венгрии и моей ситуации. Большинство газет писали об этих вопросах доброжелательно и объективно, но, конечно, не обошлось без диссонансов. В Osservatore Romano в выпуске от 28 сентября 1971 года мой отъезд из Венгрии был преподан как устранение препятствия для установления добрых отношениях между Церковью и государством. Для меня это был первый горький опыт, так как я понял, что Ватикан не придает значения тем особым условиям, которые я выдвигал, еще находясь в Будапеште. Я испытал мое второе разочарование, когда я узнал, что Святой Престол снял отлучение с «священников – борцов за мир» спустя две недели после моего отъезда. Я также встретился с всеобщим равнодушием к моим делам. В июне я оговорил, что во время моего пребывания за границей я желал бы жить в Пазманеуме, и я предполагал, что представители Ватикана известят австрийское правительство об этом. Но, по-видимому, этого не было сделано. Даже канцлер Австрии, как предполагают, узнал о моем намерении из газет. В меморандуме, адресованном Государственному секретарю Ватикана, я поведал о жалобах венгерской Церкви.
          После трех недель, проведенных в Риме, я сообщил о своих планах отправиться в Вену, в семинарию Пазманеум, которая отныне должна быть моим постоянным местом пребывания. Многие мои друзья были несогласны с этим моим планом, убеждая меня в том, что Рим был бы для меня более безопасным местом. Но я стоял на своем. По моей просьбе монсеньор Загон начал подготовку к моему отъезду. Посол Австрии при Святом Престоле вызвал меня и попытался убедить меня повременить с отъездом. Тем не менее я твердо стоял на том, что должен отправиться в Вену 23 октября. В этот день я отслужил мессу вместе с Папой. В мессе приняли участие венгерские священники и члены монашеских орденов, проживающие в Риме: они пели венгерские церковные гимны. Когда после мессы мы пошли в сакристию, Папа отослал всех, кто там находился, и, обратившись ко мне, сказал: «Ты был и остаешься архиепископом Эстергома и примасом Венгрии. Продолжай работать, и если у тебя будут трудности, всегда с доверием обращайся ко мне!» Затем он позвал монсеньора Загона и, говоря на итальянском языке в моем присутствии, сказал между прочим: «Я дарю Его Преосвященству мою кардинальскую мантию, чтобы она защищала его от холода в этой стране с прохладным климатом и была знаком любви и уважения, которые я испытываю к нему».
         Монсеньора Загона попросили уведомить меня от имени Святого Отца, что моя судьба не будет никоим образом подчинена другим целям. «Кардинал Миндсенти всегда будет оставаться архиепископом Эстергома и примасом Венгрии».
         Вечером того же дня я отбыл из Рима в Вену в сопровождении монсеньора Загона. Архиепископ Казароли в качестве представителя Ватикана приехал в аэропорт, чтобы попрощаться со мной. Я прибыл в Пазманеум еще до полуночи и поселился в покоях ректора.
          Когда я отправился в ссылку, я находил какое-то утешение в мысли, что если Бог дарует мне жизнь и силы, я смогу, даже находясь за границей, послужить трем важным делам, касающимся Венгрии. Во-первых, как примас Венгрии я могу принять под своё епископское попечение сотни тысяч венгерских католиков-эмигрантов; во-вторых, публикацией моих воспоминаний предупредить мир об опасностях большевизма; в-третьих, постараться по возможности облегчить трагическую судьбу моей нации.
          Еще находясь в Риме, я получил некоторые сведения о религиозной и интеллектуальной жизни венгерских эмигрантов. В Вене я специально собирал информацию о религиозной и культурной ситуации моих соотечественников во всем мире. Я узнавал о многих важных деталях из писем и бесед с моими посетителями. Несомненно, были факты, приносившие радость и внушавшие надежду, но их намного перевешивали недостатки и бессилие, проистекавшие из пребывания на чужбине. Прежде всего ощущалась нехватка священников, которые должны были бы духовно окормлять венгерских эмигрантов, поскольку большинство венгерских священников, оказавшись за границей, работали в невенгерских учреждениях и епархиях. Церкви, построенные на пожертвования венгров, оказались утрачены, как это было, например, в Америке; а при этом у многих компактно проживающих групп венгров не было ни приходов, ни приходских священников, ни школ, ни монастырей, ни домов для престарелых. Даже теперь, после Второго Ватиканского собора, во многих местах приходское служение на языке народа сталкивается с серьезными препятствиями.
          Недостатки приходской жизни венгров-эмигрантов несомненно связаны с тем, что Св. Престол – и в этом он был абсолютно прав – лишил венгерский епископат, который был полностью подчинен коммунистическому режиму, права посылать священников для окормления венгерских католиков, проживающих за границей. Ввиду этой особой ситуации я обратился с прошением к Святому Престолу разрешить мне как законному главе иерархии и примасу Венгрии организовать пастырское попечение над венграми-эмигрантами вместо отстраненного от этой миссии венгерского епископата. Я хотел основать организацию, представлявшую венгерских католиков во всех странах, которая осуществляла бы душепастырскую работу среди венгерских эмигрантов. Одновременно я просил, чтобы мне разрешили рукоположить епископов-суффраганов для полутора миллионов венгерских католиков, проживающих за границей.
           Мои просьбы не были удовлетворены. Очевидно, Ватикан хорошо осознавал, что моя пастырская деятельность может разозлить режим Кадара, так как у режима были все основания опасаться, что, осуществляемая под моим руководством, такая деятельность имела бы негативные (с точки зрения режима) последствия, так как воздействовала бы в нежелательном для коммунистов направлении на социальную, политическую и культурную жизнь венгерских эмигрантов. Вероятно, мое желание окормлять венгерских эмигрантов – это главная причина того, что режим не изменил своего отношения ко мне даже после того, как я оказался в изгнании. Он желает убедить людей – а теперь и Ватикан – что я «играю в политические игры» под видом религии. По этой причине в 1971 году режим подверг критике мое пастырское послание, приуроченное к началу Рождественского поста, в котором я намекнул на мой тюремный опыт и на железный занавес, отгораживающий мою страну от свободного мира. Венгерскому правительству удалось повлиять на нескольких австрийских политиков и подстегнуть эмоции некоторых «прогрессивных» католиков. Искусственно раздутая кампания в прессе продолжалась, пока канцлер Австрии не заверил парламент, в ответ на депутатские запросы, что то, о чем я писал в послании, никоим образом не касалось пересмотра границ между Австрией и Венгрией, а относилось лишь к «железному занавесу». Фраза, вызвавшая споры, звучала так: «С верой и упованием на Бога я переступил порог тюрьмы и временную, несущую смерть границу». Еще в самом начале кампании мое бюро опубликовало заявление, объясняющее, что под «временной и несущей смерть границей», при попытке перейти которую погибло столько людей, я имел в виду не границу между Австрией и Венгрией, но «железный занавес». Всякий венгр, преданный своей стране, рассматривает эту границу как «временную». Но во время кампании в прессе, которая явно не имела под собой никакого основания, ни один церковный орган не встал на мою защиту. Напротив, я получил уведомление из Рима, что все тексты моих дальнейших заявлений и даже проповедей я должен отдавать для утверждения специально назначенному советнику из Рима. Я не мог согласиться с этим. После переговоров и обмена несколькими письмами я объявил, что я готов направлять мои заявления лично Святому Отцу, но только ему и только тогда, когда он прямо попросит меня об этом.
         Не имея епископа-суффрагана, я лично отправился в пастырские поездки, чтобы посетить венгров, находящихся в эмиграции. Сначала я посетил венгерских католиков, проживающих в странах Западной Европы, затем отправился в Канаду, США и Южно-Африканскую Республику. Во время этих поездок я, естественно, искал встреч с епархиальными епископами, чтобы обсудить с ними проблемы венгерских католиков и окормляющих их священников. В первую из таких поездок я отправился 20 мая 1972 года – это была поездка в ФРГ. В Мюнхене я был гостем кардинала Дёпфнера, которому я выразил свою благодарность от имени венгерского народа за щедрую помощь, которую немецкие католики оказывали в послевоенные годы нуждающимся венграм, проживавшим в Венгрии, и эмигрантам. 21 мая, в праздник Пятидесятницы, я отправился в Бамберг, чтобы принять участие в торжествах в честь святого Стефана, которые были организованы венгерскими католиками, проживающими в Германии. В них приняли участие 3,5 тысячи паломников. В своем обращении я призвал их продолжать и в условиях эмиграции хранить верность нравственным и культурным традициям католической Венгрии. Я выразил протест против принятого в Венгрии закона, разрешающего аборты, и указал на его печальные и трагические последствия (Аборты были разрешены в Венгрии с 1953 года. – Прим. пер.). Состоялась также встреча с бой-скаутами, которая доставила мне большую радость; я также был рад принять участие в празднествах в честь святого Стефана, состоявшихся вечером. На следующий день я совершил мессу в соборе во Франкфурте-на-Майне и также произнес проповедь. После полудня я посетил епископа Вюрцбургского. 23 мая я посетил дом для престарелых в Мюнхене, который был организован и обслуживался венгерскими монахинями.
          Во время своего второго визита в ФРГ я посетил венгерскую гимназию в Кастле. Я прибыл туда 14 июня 1972 года на торжества по случаю 15-летия гимназии. Это событие дало мне возможность выразить благодарность епископу Айхштета и нескольким представителям правительства Западной Германии за неоценимую помощь, которую они год за годом оказывали нашим школьникам.
         26 августа 1972 года я отправился самолетом в Брюссель, где провел 4 дня. Я насладился незабываемо сердечным гостеприимством монсеньора Иджинио Кардинале, апостольского нунция в Бельгии. В первый день моего визита я встретился с представителями социальных и каритативных организаций стран Бенилюкса. На второй день я сослужил в огромном соборе Пресвятого Сердца Иисусова с несколькими епископами и венгерскими, голландскими и бельгийскими священниками, а также с приходскими священниками, прибывшими из Скандинавии и Англии. По оценкам, в этой мессе приняло участие около 7 тысяч верующих, большинство из них были венгры. В тот же вечер состоялась праздничная встреча, и хотя большой зал, арендованный для ее проведения, был рассчитан на 3000 человек, места едва хватило для всех, кто пожелал прийти. На третий день я отправился в Льеж, Тонгерло, Банно и Ахен. На четвертый день я принял участие в конференции деканов венгерских приходов в Европе.
         17 сентября 1972 года мы отпраздновали 1000-летний юбилей св. Стефана в Мариацелле вместе с епископом Иштваном Ласло, пятьюдесятью венгерскими куратами и 1500 венгерскими паломниками.
         Во всех моих речах и обращениях по радио и телевидению я говорил о тяжелой участи венгерской Церкви и о судьбе нашего многострадального народа. Поэтому меня не удивило, что венгерский коммунистический режим очень мрачно оценил торжества [по случаю юбилея св. Стефана], заявил протест Ватикану по поводу моих высказываний и потребовал принять меры, чтобы заставить меня замолчать. Впоследствии епископы из Венгрии часто появлялись в Ватикане и, исполняя инструкции Комитета по церковным делам, жаловались на «вредный» характер моей деятельности. Из-за меня, говорили они, режим мстит всей Католической Церкви. Они требовали, чтобы меня принудили к полному молчанию.
         Эти протесты были услышаны в Ватикане, и 10 октября 1972 года – на тринадцатый месяц моего изгнания – папский нунций в Вене проинформировал меня о том, что Святой Престол летом 1971 года обещал венгерскому коммунистическому правительству, что, находясь за границей, я не буду говорить или делать что-либо, что может не понравиться правительству. Я ответил, что во время переговоров, проходивших с 25 по 28 июня 1971 года между личным посланником Папы и мною, не упоминалось о подобных обещаниях. Если бы я знал об этом, я попросил бы Святого Отца отменить все приготовления, которые были сделаны в связи с моим отъездом из Венгрии. В конце концов, все знали, что я хочу оставаться с моим страдающим народом и умереть на родной земле. Я попросил нунция сообщить компетентным властям в Ватикане, что гибельное молчание уже царит в Венгрии и меня приводит в ужас мысль, что мне и в свободном мире надлежит молчать.
         Это предупреждение пришло ко мне накануне моего визита в Фатиму. Несмотря на происходящее, Святой Отец не попросил меня показать ему текст обращения, с которым я собирался выступить в Фатиме, но нунциатура в Лиссабоне подвергла его цензуре за моей спиной, когда текст уже находился в типографии. Был изъят целый параграф, включавший такие фразы: «На Востоке утверждают, что даже худшие из атеистов стали кроткими ягнятами. Не верьте этому! Дерево познается по плоду. Не исключаю, что на Востоке больше людей ходит в церковь, чем во многих западных странах, но это не благодаря режиму, царящему там, но благодаря тем христианам, которые научились ходить, будучи согбенными под тяжестью креста».
         Я прибыл в Португалию 11 октября 1972 года. В аэропорту меня встретил патриарх Лиссабона, несколько епископов и множество светских и церковных лидеров. Вечером 12 октября я принял участие в факельной процессии в Фатиме и процессии с чтением Розария на следующее утро. Я сослужил мессу с кардиналом Бибейро, с португальскими епископами и с многими священниками из Европы, Америки и Африки. 14 октября я посетил единственную из оставшихся в живых фатимских детей-визионеров – сестру Лусию – в Коимбре. Утром 15 октября я совершил воспоминание Крестного пути на Венгерской кальварии и отслужил мессу в часовне Св. Стефана. После полудня я отправился на остров Мадейра. В Фуншале, у гробницы последнего австро-венгерского императора Карла I, чье тело было эксгумировало в связи с началом процесса беатификации, я отслужил мессу для венгров. В своей проповеди я сказал, что трагическая судьба последнего венгерского короля и разделение страны привлекли внимание к невыносимым страданиям венгерского народа. На следующий день я молился в Лиссабоне у могилы регента Миклоша Хорти и его жены.
        В 1973 году я предпринял еще несколько пастырских поездок. С 15 по 19 марта я был в Инсбруке, с 28 апреля по 1 мая – в Кёльне. 30 июня я встретился с несколькими тысячами венгерских католиков в Аугсбурге. Везде епископы встречали меня очень сердечно и с большим пониманием реагировали на мои предложения касательно пастырской работы среди венгров. Я всегда буду помнить братскую любовь и доброту кардиналов Фрингса и Хёффнера, проявленную ими к венгерским католикам. Я могу сказать то же самое о его преосвященстве Пауле Руше, епископе Тироля. Приблизительно 1500 венгерских паломников собрались в Аугсбурге, чтобы отпраздновать 1000-летие святого Ульриха; все они присутствовали на мессе, которую я отслужил 30 июня. В своей проповеди, в которой я уделил много внимания местным и историческим вопросам, я указал на многие жертвы, которые принесли венгры для защиты христианства за прошедшее тысячелетие. После мессы я посетил епархиальных епископов и папского легата кардинала Сюненса. Затем я поспешил на церемонию по случаю тысячелетия святого Стефана Венгерского. В конце церемоний я принял делегатов от венгерских обществ в Европе.
         В течение 1973 года я предпринял еще три продолжительных пастырских поездки. Первая из них была в Англию, с 13 по 17 июля, вторая – в Канаду и США, с 18 сентября по 4 октября, третья – в ЮАР, с 22 ноября по 5 декабря. В течение 2 лет я покрыл около 36 000 миль на автомобиле, поезде и самолете. Я с радостью нес бремя этих путешествий, чтобы принести утешение и поддержку венграм, проживающим в чужих странах.
           Я не хочу слишком много писать о своих путешествиях, ибо мне необходимо рассказать еще о многих важных вещах. Поэтому я лишь вкратце остановлюсь на моем июльском визите в Англию. В Лондоне кардинал Хинан принял меня с братской любовью и гостеприимством. В течение двух дней он предоставил мне и сопровождавшим меня священникам возможность отслужить мессу в Вестминстерском соборе. В первый день собор заполнили венгерские католики, во второй день – английские. Проповедь моего гостеприимного хозяина не была рассчитана на то, чтобы вызвать аплодисменты коммунистов. Среди прочего кардинал Хинан сказал:
           «Пока кардинал Миндсенти остается в изгнании, мир не сможет забыть, что коммунизм непримиримо враждебен религии. Рассматривать диалог с марксистами как чисто академическое упражнение – недальновидно и опасно. Мы, живущие в свободном мире, не должны успокаиваться, пока мужчины и женщины любого вероисповедания подвергаются преследованиям. Если мировой коммунизм всерьез желает бороться за мир, пусть он прекратит преследования людей [за их убеждения]. Пусть Венгрия пригласит своего кардинала-примаса вернуться домой к своему народу, который чтит его как отца и героя».
        Я также посетил венгерских эмигрантов в Манчестере и Бедфорде. В Манчестере я отслужил мессу в кафедральном соборе с епископом Солфорда, двумя епископами-суффраганами, членами кафедрального капитула и 120 священниками. На мессе присутствовало около 2000 человек.
        В последний день моего пребывания в Англии я принял приглашение ряда высокопоставленных лиц и принял участие в банкете, организованном членами парламента. 130 членов парламента подписались под заявлением, в котором было сказано, что Великобритания сердечно приветствует кардинала Миндсенти как наиболее известного в Европе борца за свободу, который бесстрашно противостоял нацистским и коммунистическим диктаторским режимам и за это претерпел гонения и тюремное заключение. Несомненно, это заявление, как и слова кардинала Хинана вызвали раздражение у венгерского коммунистического режима. В результате после моей поездки в Англию Будапешт стал оказывать еще большее давление на Ватикан с тем, чтобы низложить меня и наложить на меня церковные наказания. С этими событиями оказался связан и вопрос о публикации моих воспоминаний.
        Мои воспоминания уже были готовы к печати на венгерском и немецком языке к лету 1973 года. В июле 1973 я послал рукопись мемуаров Святому Отцу. 30 августа он написал мне, что прочел рукопись с большим интересом и с глубоким чувством. Он поблагодарил меня за то, что я направил ему эту рукопись, ибо благодаря этому он смог ознакомиться с моей «ценной» и печальной биографией. Он сказал, что мои воспоминания воистину ценные, захватывающие, впечатляющие. Читателю позволяется стать зрителем моей судьбы; мои воспоминания вызывают восхищение и симпатию ко мне, а также порождают убежденность, что в очах Божиих столько испытаний и страданий не могут быть напрасными.
       Папа не возражал против каких-либо деталей в тексте воспоминаний. Однако он обратил мое внимание на то, что венгерский коммунистический режим может отомстить двумя способами. Он может возобновить клеветническую кампанию, направленную против меня лично, или же наказать всю венгерскую Церковь.
       В моем ответе Святому Отцу я указал Святому Отцу на следующие моменты:
       1. Я уже привык к нескончаемой клевете со стороны врагов Церкви и я уже смирился с тем, что так называемые прогрессивные и левые католики присоединятся к этим моим врагам в их систематических атаках на меня. Но мое человеческое право и обязанность как епископа – ответить на клевету, если я могу сделать это с полной свободой. Помимо того, что я простил моих врагов, в моих воспоминаниях я описываю только факты. Как Святой Отец мог убедиться, я избегал провокационного и полемического тона, который мог бы спровоцировать месть мне лично или Церкви.
      2. История большевизма, которая насчитывает уже более полувека, показывает, что Церковь не может делать какие-то шаги к примирению в надежде, что режим в ответ откажется от гонений на религию. Дело в том, что эти гонения вытекают из самой природы большевизма и внутренней организации его идеологии. Даже Русская Православная Церковь не смогла избегнуть преследований. Она была гонима и в период сосуществования, и в период полного подчинения. Опыт переговоров между Будапештом и Ватиканом доказывает то же самое. Ибо, хотя с 1964 года ватиканские дипломаты вели переговоры о судьбе «священников-борцов за мир», о религиозном образовании и беспрепятственной пастырской работе, движение «священников – борцов за мир» как раз в эти годы возродилось и процветало, а религиозное образование было полностью упразднено в городах и также во многих деревнях. Практически все без исключения способные и ревностные священники силой или обманом разлучаются со своей паствой. Единственным результатом впечатляющих переговоров, которые коммунисты используют в своих пропагандистских целях, явилось то, что Церковь получила тех епископов, которые были избраны Комитетом по церковным делам почти исключительно из числа «священников – борцов за мир». Деятельность этих епископов была в высшей степени губительна для церковной дисциплины.
        Затем я проинформировал Святого Отца, что осенью я предоставлю право публикации моих мемуаров крупному европейскому или американскому издательству. Я указал, что уже ряд лет католики и некатолики со всего мира настойчиво просят меня опубликовать эти мемуары. После моего прибытия за границу я организовал с помощью нескольких благотворителей Фонд Кардинала Миндсенти. Устав этого фонда оговаривает, что средства фонда должны использоваться в благотворительных целях. Теперь я передал этому фонду все права на мои мемуары. Дирекция фонда в связи с этим заключила контракт с западноберлинским издательством Propylaen Verlag.
        Из всего, что последовало далее, я могу, с большой долей вероятности, сделать вывод, что Папа более не смог выдерживать давление со стороны будапештского режима, который потребовал от Ватикана выполнения гарантий. 1 ноября 1973 года от меня потребовали, чтобы я подал в отставку с поста архиепископа. Папа попросил меня об этом, как он сам написал, «с крайней неохотой», поскольку, как он сказал, он очень хорошо понимает, что это будет представлять собой еще одну жертву в дополнение к тем страданиям, которые я уже претерпел. Но Папа сказал, что он должен был принять во внимание «пастырские нужды» Эстергомской архиепархии, вдовствующей уже в течение 25 лет. В противном случае она будет продолжать оставаться «без прямого и личного епископского окормления» и это «причинит большой вред душам и венгерской Церкви». В письме говорилось о том, что после моего ухода в отставку я буду «свободнее» в организации публикации моих мемуаров.
       После моего турне по Южной Африке, которое продолжалось с 22 ноября по 5 декабря, я ответил на письмо Папы. Мой ответ, написанный после долгих раздумий, был помечен датой 8 декабря 1973 года. Со всей почтительностью я информировал Святого Отца, что из-за нынешней ситуации, в которой находится Католическая Церковь в Венгрии, я не могу уйти с поста архиепископа. Я приложил к письму объемистый трактат о подрывной деятельности «священников – борцов за мир», о навязанной силой системе взаимоотношений между Церковью и государством и указал на все отрицательные последствия переговоров, которые Ватикан вел с коммунистами на протяжении последних десяти лет.
        Я писал, что боюсь, что мой уход и последующее назначение на пост примаса Венгрии церковнослужителя, который будет избран с согласия Комитета по церковным делам, будет способствовать легитимизации существующих ныне катастрофических условий, в которых вынуждена существовать Церковь в Венгрии. Я перечислил все негативные последствия и ущерб, который будет нанесен венгерским эмигрантам вследствие моего ухода в отставку, поскольку я взял на себя задачу окормлять их по причине отсутствия вспомогательного епископа, который взял бы на себя пастырское попечение о венграх, находящихся за границей. Наконец, я указал Святому Отцу на возможность того, что если я буду отправлен в отставку, это может стать поводом для очернения его репутации.
        После всего этого, точь-в-точь в 25 годовщину моего ареста, я с болью для себя прочел только что полученное письмо от Святого Отца, которое было помечено датой 18 декабря 1973 года, в котором Его Святейшество проинформировал меня с выражением большого уважения и благодарности, что он провозглашает архиепископскую кафедру Эстергома вакантной. В письме от 7 января 1974 года я выразил мою глубокую боль. Но я также информировал Папу, что ни личная скорбь, но привязанность к должности не являются истинными причинами того, почему я не в состоянии согласиться с его решением. Я не могу принять на себя ответственность, – писал я, – за последствия этого решения, потому что подобные меры только усугубляют и без того трудную судьбу венгерской Церкви. Они вредны для религиозной жизни и сеют смуту в душах католиков, преданных своей вере, и священников, преданных своей Церкви. Я попросил Папу отменить это решение. Но Папа остался непреклонен. Вместо этого в 25 годовщину показного процесса надо мною – 5 февраля 1974 года – решение о моем удалении с Эстергомской кафедры было официально опубликовано. На следующий день я, к моему глубокому сожалению, был вынужден распространить через свой секретариат следующее разъяснение:
          "Ряд информационных агентств сообщил о решении Ватикана таким образом, что можно было сделать вывод, что кардинал Йожеф Миндсенти добровольно ушел в отставку. Информационные агентства также сообщили о том, что решению Папы предшествовал интенсивный обмен посланиями между Ватиканом и кардиналом Миндсенти, проживающим в Вене. Некоторые лица в силу этого сделали вывод, что по поводу этого решения была достигнута договоренность между Ватиканом и примасом Венгрии. В интересах правды кардинал Миндсенти уполномочил свой секретариат опубликовать следующее сообщение:
Кардинал Миндсенти не снял с себя обязанности архиепископа и титул примаса Венгрии. Это решение было принято Святым Престолом в одностороннем порядке.
         После долгого и тщательного рассмотрения сложившейся ситуации кардинал счел нужным указать доводы в защиту своей позиции в этом вопросе:
        1. Венгрия и Католическая Церковь в Венгрии не являются свободными.
        2. Руководство венгерскими епархиями находится в руках церковной администрации, насажденной и контролируемой коммунистическим режимом.
        3. Никакой архиепископ или апостольский администратор не в силах изменить состав или способ функционирования вышеупомянутой церковной администрации.
        4. Режим решает, кто и в течение какого времени будет занимать церковные посты. Более того, режим также решает, каких лиц епископам будет дозволено рукоположить в священники.
        5. Свобода совести и религии, гарантированная конституцией, на деле подавляется. «Добровольное» религиозное обучение фактически запрещено в школах, находящихся в крупных городах. В настоящее время ведется борьба за сохранение добровольного обучения школьников религии в селах и маленьких городках. Дети, вопреки воле их родителей, воспитываются исключительно в атеистическом духе. Верующие подвергаются дискриминации в различных областях повседневной жизни. Совсем недавно преподавателям религии предложили альтернативу: сохранять верность своей религии или сохранить свою профессию учителя.
        6. Назначение епископов или апостольских администраторов без устранения вышеуказанных злоупотреблений не решит проблем венгерской Церкви. Назначение «священников – борцов за мир» на важные церковные посты поколебало доверие благочестивых священников и мирян к руководству Церкви. При таких обстоятельствах кардинал Миндсенти не может покинуть свой пост".
       Таков путь, который я проделал до конца, и вот как я оказался в полном и всецелом изгнании.

                Конец