Плен.(Из воспоминаний Кузьмина Виталия Васильевича)
Отлежался ещё немного. Дух перевёл, с силами собрался. Привстал, спрятался за сосну. Огляделся по сторонам – никого, ничего. Тишина. Только ветер свистит в верхушках да ветки гнёт.
Постоял, послушал тишину. Чуть посмелел. Крикнул негромко:
-Эй, славяне!? Есть кто живой!?
Прислушался. Молчит лес. Ещё больше осмелел. Завопил во весь голос:
-Славяне! Отзовись, кто живой!
Снова прислушался. Лишь эхо где-то в глубине леса откликнулось: «Вяне, вяне, вяне! Вой, вой, вой!
Что делать?! Как быть?! Лес незнакомый. Ни одной живой души вокруг. Темнеть начинает. Солнце верхушки деревьев краснотой залило.
Пока совсем не стемнело, по своим же следам назад двинулся. Через пару сотен метров поредел лес. Сквозь редколесье разглядел болотину, по которой в лес бежали. Лёд на ней снарядами искромсан, кое-где тёмные пятна – убитые или раненые.
Присмотрелся подальше. На перекрёстке, где оборону держали, немцы бродят, возле наших разбитых пушек, а дальше, перед Рудкой, подбитый бронетранспортёр самоходкой с дороги утягивают. Хозяйничают, паразиты!
Присел на пенёк, перекурил. Карту вспомнил. Выбираться на север вроде как сподручней. Лес в ту сторону на несколько километров уходит. А потом бы, перед Припятью, на восток уже свернуть.
Побрёл по закрайку леса в северную сторону. Вещмешок за спиной, сверху карабин наискосок за спину приторочил.
Шёл медленно. Снегу в лесу много, проваливается.
Ущербная луна скудно освещала лес. По перву, от теней и деревьев шарахался. Всё казалось, что за ними, и за пнями, за кустами фашисты скрываются. Сердце от страха не раз заходилось. Но ничего, привык постепенно. Сообразил, что немцам в лесу ночью делать? Они и в деревнях-то не всегда себя спокойно чувствуют.
Пересёк перед утром ещё одно болото по льду. Слышно было, вдалеке, слева, собаки лают.
Рассвело постепенно. Не решился по дню идти. На закрайке болота из камыша и рогоза соорудил лежанку. Сапоги снял, портянки развесил, на солнышке просушить.
Пшённый концентрат погрыз, заел снегом. Пощипал от оставшейся полбуханки хлеба. Ничуть не наелся, только желудок растравил.
Вымотался за ночь. Решил, если не поесть нормально, так хоть выспаться за день нужно вдоволь.
Устроился на солнышке. Калачиком свернулся, ноги в вещмешок засунул, сверху ещё камышом укрылся. Вроде бы спи и радуйся.
Но где там. Часа через три замёрз совсем. И весна, кажись, и солнышко пригревает, но холод ото льда поднимается, а ветер тепло сдувает. Замёрз так, что зубы чечётку принялись выплясывать. Какой уж тут сон?
Привстал. Проверил сапоги и портянки. Подсохли. Обулся, полежал ещё часа два. Дожевал постепенно оставшийся хлебушек.
Солнце давно за полдень перевалило. По небу рваные облака заспешили. Погода что ли испортиться собралась?
Снова в лес углубился. Весь вечер и ночь плутал по лесу. Просеку перешёл и дорогу местную. Справа, донеслось, паровоз гуднул. Понял, железка недалеко.
Добрёл под утро до железки. В утреннем тумане осторожно переполз через железнодорожную насыпь.
Побыстрее отошёл от дороги. Может быть, через версту снова выбрался на болотную низину.
На другой стороне бор стеной. На опушке – хутор. Несколько построек, дом большой, поляна распаханная, уже от снега оттаявшая. Вдоль леса полевая дорога к дому подходит.
Присмотрелся, нет огоньков в доме. Тихо вокруг. Хотел, было, через болотину к постройкам перебраться, но в этот самый момент дверь приоткрылась, из дома женщина с ведром выскользнула, к сараюшкам поспешила, животине корму задать.
Рассвело. Не рискнул я по свету через болото переправляться. Кто знает, чего на хуторе ожидать можно?
Целый день простоял за деревьями, наблюдал за домом. С одной стороны, от голода желудок сводит, сил всё меньше становится, с другой – стрёмно. Вдруг там бандеровцы засели – на куски ведь порежут.
К вечеру голод страх пересилил. Да и тихо днём было возле дома.
Карабин снял с предохранителя, взял на изготовку. Патрон вогнал в патронник и пошёл осторожно, за камышом и тростниками прячась.
От подлеска подобрался к дому. Собака затявкала, выскочила от сараев, в визге и лае зашлась.
В окне свет чуть озарился, промелькнул кто-то. Дверь приоткрылась, на крыльцо вышла всё та же женщина. Не старая ещё, средних лет.
Увидела меня, всплеснула руками. Видимо, не ожидала русского бойца встретить.
Замахала руками, что-то быстро затараторила, перемежая польское пшеканье с украинскими словами.
-Мамка, есть, надо! – Сказал я, показывая на рот.
Она не удивилась. Быстренько сбегала в дом, притащила кринку молока и краюху хлеба.
Половину краюхи я засунул за пазуху, а вторую, плохо прожёвывая, заглатывал вместе с молоком.
Женщина непрерывно спрашивала:
-Скоит пан ест? З Росьи? Жовнеш?
Я утвердительно закивал:
-С России!
Она ещё больше озаботилась, ещё быстрее затараторила.
Из этого потока слов я только и понял про ночь, армию Крайову, немцев.
Отобрав пустую кринку, она стала толкать меня в спину, показывая рукой в сторону леса и твердя:
-Жегнайче, пан! Жегнайче, пан! – Потом добавила. – Нэбезпечне (Опасно)!
Я побрёл к бору. Собачёнка бросилась следом, лая и пытаясь укусить.
Женщина пшикнула на собаку, та остановилась, умолкла и затрусила к постройкам.
Вошёл я в лес. Постоял немного, прислушиваясь, потом побрёл вдоль закрайка на восток.
Несколько дней я слонялся по этому злополучному бору. Не знаю, сколько раз подходил к деревням в надежде разжиться хоть чем-то съестным. Но войти в деревни не решался, там либо немцы были, либо полицаи.
За эти дни вымотался окончательно. Не помню, как потерял вещмешок, лишь карабин таскал с собой.
От голода уже шатать стало. И с каждым новым днём всё большее безразличие появлялось к собственной судьбе.
Иногда думал: «Может быть, выйти к большаку, по которому немцы часто ездят, подстеречь обоз, а ещё лучше какого-нибудь одиночку и застрелить его, и если уж погибнуть, так хоть в бою».
Первые дни старался спать днём в лесу. Но от голода и холода проспать больше пары часов редко получалось. Начинало колотить ознобом, впадал в забытьё, в такое непонятное состояние, словно спишь и не спишь одновременно. Питался не обмолоченным зерном из овинов.
Позднее приспособился. Выходил на луговину к вечеру, отыскивал стог и зарывался в сено, как можно глубже.
В конце концов, это меня и подвело. А, может быть, местные жители выследили. Западенцы к нам не очень-то хорошо относились. Запросто могли сдать полиции. До сих пор самому неясно, по чьей милости в плену оказался.
В один из дней, утром, очнулся от острой боли в боку.
Снова зашуршало сено, и деревянные вилы прошелестели рядом с головой. Ещё несколько раз вилы втыкались в стог, но уже дальше от меня.
-Це за дило? – донеслось до моего слуха, - Хде тилько хлопчик ховается?
-Та ни, Пэтро! Здися он, - ответил кто-то другой.
-Гей, москаль! Зараз выходь з стижка! Нито пидполю сино!
Сгореть заживо, показалось неважной перспективой. Пришлось вылазить из стога.
Когда я выбрался, стряхнул с шинели остатки сена, передо мной стояли три украинских полицая. Одеты в тёмные шинели, перепоясанные немецкими ремнями, на голове кепки чёрные, на ногах сапоги яловые, добротные. Навели на меня винтовки с плоскими немецкими штыками. Скалятся:
-Ну шо, хлопчик!? Схиваться хотел? Пидь до нас!
Я сделал несколько шагов вперёд. Полное безразличие к собственной судьбе охватило мою душу. Оно ведь как? Нет ничего хуже на войне неопределённости. Особенно, когда ты один и враги кругом. И вроде бы судьба твоя в твоих же руках. В твоих-то твоих, а с другой стороны от стольких разных условий она зависит.
Обошли вокруг меня, увидели на шинелке противотанковую эмблему. Удивляются, пальцем тычут.
-Чи за дило таке?! – Спрашивают. – Чи шо, гарматник? Артиллерист?
-Артиллерист, - отвечаю.
-Знатно, знатно, - ухмыляются, - артиллериста зараз до плину захватили. Вот уж нимцы пана коменданта нагороджувают. А пан комендант горилки до нас поставити.
Рожи у них радостные. Сытые рожи и довольные…
Погнали меня в деревню. Бить? Нет, не били. Так, подопнут, если замешкаюсь, и дальше гонят.
Добрались до деревни. Загнали меня в подпол, в одном из домов, а сами пьянствовать уселись.
Ближе к вечеру вытащили меня за шиворот шинели из подвала, вытолкнули во двор. Там лошадка, запряжённая в повозку, стояла. Связали руки, сзади на повозку забросили. Сами разместились и погнали лошадку.
Сколько времени ехали, не знаю. В темноте въехали в какой-то посёлок или большое село, подвезли к дому с фашистским флагом.
На крыльцо вышел немец, приказал, плохо выговаривая по-русски, загнать меня во двор. Там меня протолкнули ещё дальше, на огороженную колючей проволокой площадку, где на горбыле, а то и на голой земле сидели, лежали вповалку и кучками советские военнопленные.
Дверь закрылась. Я побрёл, отыскивая место, куда бы присесть. Никто из пленных не обращал на меня внимание.
В одном из углов площадки еле теплился костерок. Вокруг столпилось, сидело и лежало десятка два бойцов. Что-то варили в погнутом котелке, а, может быть, и просто воду подогревали.
Нашёл я в углу свободное место. Прилёг на сырые полуистлевшие доски, скрючился и забылся в дремоте.
Ночью неожиданно почувствовал, как кто-то пытается стащить с меня шинелку. Лягнул ногой. Собрался с силами, вскочил. В темноте только и услышал шаги убегающего.
До утра так толком и не спал. Опасался, что сапоги снимут или шинель.
На рассвете загремела железная калитка. Военнопленные быстро засуетились. Несколько человек кинулись к двери, помогли затащить бак с варевом. Следом за ними прошествовал упитанный немецкий повар с небольшим черпаком. Почти моментально перед баком выстроилась очередь.
Мало у кого были котелки. Многие подходили с консервными банками, покорёженными мисками, шапками и пилотками.
Я тоже встал в конце очереди, в надежде, что кто-нибудь из позавтракавших поделится какой ни-то посудой.
Делиться никто не собирался. И когда подошла очередь, повар привычным жестом плеснул черпак прямо в подставленную мной шапку и сунул кусок хлеба.
Варево разнообразием не отличалось. В горячей подсоленной воде плавало несколько капустных листов, сваренные очистки свеклы и картошки.
Выпил я воду, прожевал капусту и очистки, а краюху оставил про запас, хоть и подмывало проглотить её сразу.
Окончательно рассвело. Снова загремела калитка. Вошли полицаи, построили пленных и устроили перекличку.
Колонне скомандовали на выход, а меня и ещё несколько человек погнали в комендатуру.
В комендатуре затолкнули в комнату, где находились двое немцев и вертухай из полицейских.
Полицай подошёл, резко ударил в поддых. Я скрючился от боли и повалился на пол.
Больше не били. Полицай приподнял за шиворот, посмотрел, определил, что я уже в состоянии соображать и отвечать на вопросы. Немного помолчав, стал расспрашивать, кто я, где служил и каким образом попал в плен.
Запираться смысла не имело. Пришлось сказать, что я - сержант отдельного сорок девятого истребительно противотанкового дивизиона. Попал в окружение под Рудкой, а где меня арестовали полицаи – не знаю. Плохо разбираюсь на местности.
Один из немцев сидел за столом и что-то записывал в карточку. Другой внимательно слушал, несколько раз о чём-то сообщал сидевшему. Вертухай, хорошо говоривший по-русски, тоже иногда переходил на немецкий.
Записав мои данные, заполнив формуляры, немец о чём-то напомнил полицаю. Тот поклонился, потом сказал, обращаясь ко мне:
-Так што, Виталий! Великой Германии послужить не желаешь?!
Я отрицательно замотал головой.
-Напрасно, напрасно, - продолжил он, - это твой шанс выжить. Смотри, иначе сгниёшь в лагере. Так что ещё подумай. Надумаешь – сообщи.
Он приказал идти на выход, во двор. Уже при выходе зло бросил:
-Всё равно будешь на Германию работать. Жрать захочешь, никуда не денешься.
Целый день вместе с другими пленными я трудился на разных работах в комендатуре. Мыл полы, колол дрова, подметал в комнатах, выносил мусор.
Днём, когда комендатура пообедала, нам разрешили доесть объедки и помыть посуду.
Постепенно разговорился с другими пленными. Один из них оказался из нашей дивизии. В плен он попал позднее меня, в апреле северо-восточнее Седлища.
Остальные пленные были из-под Ковеля. Немцы пробились к городу, отбросили наши войска на восток и сняли с него блокаду.
За эту первую неделю апреля на фронте произошли серьёзные изменения. Наши дивизии были оттеснены за Ковель, наступление войск само собой заглохло, и войска перешли к обороне восточнее города.
Известия получились грустными. Надеяться на скорое освобождение из плена не приходилось.
И ещё я узнал, что находимся мы в селе Малорита. Тут у немцев комендатура, сборный пункт для военнопленных.
Военнопленные, в основном, работают при железной дороге. Немцы приступили к восстановлению перегона Брест-Ковель, заменяли погнутые рельсы и вырванные шпалы. Пленных гоняли в железнодорожные мастерские, там грузили на платформы шпалы и рельсы, щебёнку и песок на отсыпку.
Вечером вернулась колонна с работ. Снова занесли котёл с едой, произвели раздачу жиденькой каши и хлеба.
В этот раз я был готов к ужину. Ещё днём подобрал среди мусора ржавую медицинскую плевательницу, промыл и приспособил её вместо миски.
Миска получилась хорошая, вместительная, литра на два. Жаль только, что каши в неё брызнули всего ничего.
Спать в эту ночь устроился рядом с товарищем из дивизии. Одну шинелку уложили на доски, а моей укрылись. Прижались друг к другу, чтобы теплей было.
Утром нас поставили в общий строй и погнали на работу в мастерские. В колонне собралось, полагаю, человек сто пятьдесят. Охраняли нас десять полицаев. Двое шли в голове колонны, ещё двое по сторонам, остальные в хвосте.
Мастерские размещались по соседству со станцией. В каменном блокхаузе, одноэтажном и длинном, было организовано несколько участков.
Я попал на лесопилку. Там на нескольких станках из стволов деревьев изготавливали шпалы. В соседнем помещении их пропитывали чем-то чёрным, жирным и вонючим, а потом откатывали на тележке на улицу и перегружали на стоящую открытую платформу, либо штабелировали у стены строения.
Работа не показалась лёгкой. Немецкий унтер из железнодорожных войск постоянно бегал по помещениям, и если вдруг где возникала заминка, начинал орать, браниться и бить по спинам пленных черенком лопаты.
Двое охранников сидели тут же, наблюдая за работой. Изредка то один, то другой выходил покурить на улицу.
С непривычки тяжело было работать. Меня поставили окунать готовые шпалы в ванны с пропиткой. Нужно было стаскивать деревянные заготовки с железнодорожной тележки, специальными крючьями захватывать их и окунать в продольные чаны, встроенные в пол, перетаскивать к соседнему чану и укладывать на две поперечные рельсы над ними. Это для того, чтобы излишки жидкости не пропадали, а стекали в ёмкость.
На обед местным рабочим и полицаям принесли термос с едой и хлеб. Рабочие пообедали быстро, а охранники ели неспеша, вылавливали из бака куски мяса, съедали, а тушёную картошку оставляли в бачке.
Пообедав, они разрешили пленным доесть картошку и помыть бачки. Картошки оставалось ещё много, а нас, пленных, работало здесь всего несколько человек, потому удалось за последние несколько дней поесть почти досыта.
Так продолжалось пару дней. От других пленных я узнал, что на разгрузке и перегрузке рельс работать значительно тяжелее, зато кормят там лучше. Понимают, что только сытый человек может исполнять тяжёлую работу.
Те из пленных, кто был в состоянии ворочать тяжёлые рельсы, сами просились в эту рабочую команду. Они обычно приносили с собой значительные остатки от обеда и вечером либо сами съедали их, либо обменивали на возникающей после ужина толкучке необходимые себе вещи за еду.
Ещё один эпизод хочу рассказать, который произошёл на работах.
Спустя несколько дней, ночью, немцы пригнали на станцию бронепоезд.
Когда мы утром шли на работы, бронепоезд стоял чуть в стороне от мастерских, на запасных путях. Был он укрыт маскировочными сетками и охранялся немцами, из батальона железнодорожной охраны. Такая здоровенная тёмно-серая махина – вагонов шесть. В центре – локомотив. Соседний вагон с большой конической башней тяжёлой артиллерии, с маленькой башенкой счетверённых зенитных автоматов. Вагон с другой стороны локомотива с более слабой пушкой и тоже с башней зенитных автоматов. Дальше штабной вагон. А по краям поезда платформы с бронеплощадками. Это что-то вроде немецких танков Т-4, установленных на платформы. Одним словом – ещё то чудо-юдо.
Нас близко к бронепоезду не подпускали. Даже готовые шпалы пришлось складировать рядом с мастерскими.
С утра дождь был, а к полудню завёдрило. Солнце засияло, небо от туч очистилось.
После обеда ещё военный состав подошёл. Наверное, пополнение и боеприпасы в Ковель собирались переправить.
Вот тут наши Илы и налетели.
С северной стороны вдруг загудело, и из-за леса, почти на бреющем, несколько звеньев илюков вторых выскочило. Вдоль путей пронеслись, рассыпая бомбы.
Я лично сам видел, как одна из бомб попала в бронепоезд, в конусную башню с тяжелой пушкой. Рвануло так, что всю переднюю часть вагона разворотило, а башню вообще метров за пятьдесят отбросило. То ещё зрелище.
Мне повезло. Я сразу в щель, рядом со штабелями шпал, прыгнул. Весь налёт очень хорошо видел, а потом и воздушный бой над посёлком.
Пролетели звенья самолётов, распугали фашистскую охрану и полицаев. Попрятались они по щелям и бомбоубежищам.
Проскочили самолёты и стали высоту набирать с правым разворотом. Опомнились немцы, сирену включили, паровоз загудел.
Илы, между тем, на новый заход пошли. Реактивные снаряды выпустили. Их взрывами окончательно ободрало маскировочные сетки, сорвало с рельс одну из платформ бронепоезда и раскидало штабеля с заготовленным лесом.
Но и немцы на втором заходе уже были готовы к отражению налёта.
Как только свалились илюхи пикировать, тут же открыли зенитный огонь из всех имеющихся средств. А их оказалось не так уж и мало. Кроме двух зенитных башен бронепоезда станцию охраняли ещё несколько зенитных автоматов.
Ото всех зениток к самолётам потянулись очереди снарядов. Наверное, у второго или третьего илюхи при заходе в пике очередью оторвало крыло. Его сразу стало закручивать в какую-то немыслимую спираль, и он со всего маху врезался в стоящий немецкий эшелон. Жахнуло метрах в трёхстах от меня, но с такой силой, что с монтёрского столба, стоявшего по близости, осветительную лампу оторвало напрочь и унесло куда-то дальше. В небо столб дыма на полверсты подняло, от зарева ещё светлей сделалось. А потом боеприпасы в вагонах стали рваться, тоже, скажу, подрывы неслабые.
Самолёты и в третий раз налетели. Обстреляли из пушек и пулемётов станцию, взрывающийся состав и бронепоезд, и вражеские зенитки.
Хороший самолёт – илюха. В него снаряды попадают, а ему хоть бы што.
А ещё немного позднее настоящее воздушное сражение развернулось.
Вдруг с неба начали немецкие истребители пикировать. Прямо в хвост нашим илюхам. И так это интересно получалось – сверху, словно с горки, скатывались. И из пушек и пулемётов по нашенским штурмовикам – стрелять.
На четвёртой нашей штурмовке трём илюхам хвосты поотрубали. Но не тут-то было. Следом за немецкими, пристраиваясь им в хвост, наши ястребки принялись пикировать. Верно, где-то рядом были, а может, илюхов охраняли и обороняли.
Что тут началось. Истребки друг за другом гоняются, из пулемётов-пушек палят. Какие-то неимоверные фигуры выписывают. Немец за илом пристраивается, хвост ему разбивает, сверху на него наш, Лавочкин, налетает. Срубает немца и тут же сам загорается, сбитый другим немцем.
Я по сторонам зыркнул. Полицаи из щели выползли, тоже из-под ладошки воздушный бой рассматривают.
А самолёты над станцией, как заводные, носятся. Только моторы цекотят. Вверх забираются, почти до точки уменьшаясь, а потом оттуда снова в гущу пикируют, наметив жертву. И словно жужжащий комок над посёлком катится, из которого один за другим то факелом, то дымным шлейфом подбитые машины вываливаются. Уносятся в сторону, падают на землю где-то в лесу и взрываются.
Сколько вся эта круговерть продолжалась – не знаю. Может быть, десять минут, а может, и больше. Первыми наши илы улетели после штурмовки. Потом и клубок из дерущихся самолётов стал рассыпаться. Похоже, патроны и снаряды в истребителях стали заканчиваться.
Разлетелись наши и немецкие самолёты по сторонам, а на станции всё ещё снаряды продолжают разрываться. Но постепенно и эти разрывы затихли.
Из щелей, из бомбоубежищ принялись немцы вылазить. Слышно, как по-своему что-то кричат, ругаются. Начальство немецкое приехало. Разбитый бронепоезд рассматривают, о чём-то гортанно и громко говорят друг другу.
Полицаи пленных собрали и без обеда погнали в комендатуру. Не до нас сейчас немцам сделалось.
После этого налёта несколько дней пленные работали на восстановлении разбитых путей станции и на разборке завалов, от уничтоженного штурмовиками эшелона. А бронепоезд на следующую ночь куда-то утащили.
Немцы целую неделю ходили злые. Пинали при каждом удобном случае пленных и отвешивали без разбора серьёзных тумаков. Кто-то из наших слышал в комендатуре, что во время налёта больше двухсот немцев погибли, несколько полицаев и двенадцать – нашего брата.
Вот такую устрашающую картину воздушного налёта довелось увидеть в плену.