Игорь Мерлинов
«Аллегория с табачным листом»
*1*
Провода удерживали ряды белых и голубых матерчатых треугольников. Равные стороны смотрели в землю. В зеркале улыбался трёхлетний мальчик в жилете и маминой субботней широкополой шляпке. «Эрнесто, подойди к окну,» - позвала его гувернантка. «Меня зовут Эрнесто», - повторил мальчик и подошёл к окну. На улице был август 1962 года. До отъезда из Кингстона оставался один месяц. Через месяц, родители Эрнесто увезли его на Гернси. Мать Эрнесто была бакалавром истории искусств. Дедушка Эрнесто был совладельцем антикварной галереи, а отец - инженером-химиком. Родители познакомились на Тринидаде за два года до его рождения. Мать была англиканкой, а отец – католиком. «Меня зовут Эрнесто. Так же, как и этот ураган», - повторил он. Когда Эрнесто рос, он знал, что его дом на Гернси, что он похож на своего чёрного отца, что «умершие всё искупают смертью, а мёртвые, согласно церковному канону, по закону имеют освобождение от грехов». Его пугали каким-то таинственным «Виктором Чарли», который по ночам похищает детей. В галерее деда висела копия Босха. «Почему же я не этот ходебщик?» - всякий раз спрашивал себя Эрнесто. Он не находил ответа. «Почему же какая-нибудь брабантская толстушка сейчас не залечивает мои раны под тележкой?» Завтра Эрнесто должен был вылететь в Майами по частному контракту между «Чаббом» и одним из представителей лондонского «Ллойда», на которого Эрнесто работал последние почти двадцать лет.
Над бассейном в форме мольберта, выложенным голубой плиткой, была натянута волейбольная сетка. Ветви сапоты создавали тень. По мозаичной стене стекала вода. Парголу окружала оранжерея. Под навесом были стойка бара, пара бильярдных столов и холодильник. Музыкальный аппарат и машина для игры в пинбол стояли для красоты. В конце галереи за полукруглой французской дверью начинался коридор. От коридора вели одиннадцать комнат. Над дверью на фоне русалок была надпись: “Il campo dei Miracoli”. При въезде на белых воротах гостиницы «Красная креветка» было вывешено объявление: «Гостиница закрыта по случаю частного торжества. Мы будем рады видеть Вас в следующий раз.» Эрнесто приехал на встречу коллекционеров по приглашению своего знакомого из южного Лондона.
Эрнесто встретил Уилли. Его причёска напоминала беспорядочные корабельные снасти. «Мои ребята побывали на вилле. Картины нет и в помине. Её скорее всего заложили под строительную ссуду. Тебе её не найти. Какие у тебя шансы? Не более чем один к семи, да ещё неизвестно за какой срок», - добавил Уилли. Кроме того, Эрнесто знал довольно интересные законы этой страны. А заключались они в следующем. Законы страны позволяют не преследовать похитителей и освобождают их от уголовной и гражданской ответственности в том случае, если будет доказано, что кража состоялась по коллекционным соображениям, и похищенное не покинуло страны. Однако похитители должны вернуть украденное, если законным владельцам удасться найти пропавшие произведения.
- Я поеду завтра на аукционы в столицу. Кстати, нужно занести её в реестр.
- У тебя есть последняя фотография от хозяина с виллы?
- В том то и дело, что нет. И вообще, я думаю, что твоей компании стоит предложить ему какую-либо сумму. Может быть он и согласится.
Эрнесто развернул протянутый Уилли лист с описанием:
«Аллегория с табачным листом» Работа неизвестного мастера. Выставлялась на двухгодичной ярмарке в 2008 году.
Табачный лист рос на табачном поле. Посередине – пугало, не знающее боли, стервятник – в небе, солнце – в вышине. Росли поля и листья в поле сами. Крестьянин с пышными усами, растил поля, неведомые мне. В грозу над полем пахло серой. Летела мышь в холодную пещеру. Болела в полдень в поле голова. Был сослан лист в сушильный овин, где месяцами сох, с другими вровень,и слышал сон, и ухала сова. Настал конец в овне пылиться, решил так мастер. Мастерица же раскатала твёрдою рукой табачный лист во влажную сигару, и с этикеткой касика на пару в коробке лист обрёл покой. Ромео – имя ему дали, в холодной полке спеленали. Отворишь дверь – зажгётся свет. И лист узнал, что он – Ромео, по зодиаку Лев (что Лео), ему не более трёх лет. Напротив, в пластике, Джульетта, случайно или не случайно это. И страх, и тьма, и невтерпёж.И так не хочется до срока прилечь на пепельницу боком, сгореть в дыму, уйти под нож. И листья новые сходили с табачного куста, до ста дожили крутильщица, мастеровой. Они свой навык передали другим работникам. Устали и те, ушли в свой нужный срок. Забыли все про куст табачный, про лист, про вкус в гортани смачный, про спичек жёлтых коробок, про газ и в кости зажигалку, что зажигала лист, считалку, в курильной что считали все, и про Ромео, про Джульетту,и про весь дым, что дали свету, про терпкий сладкий горький вкус. Крестьянин же не дунул в ус,спалил сигару вполовину и бросил со стола в корзину, лишь та истлела до конца.
- Это что, всё?
- Всё, если не считать того, что я думаю. А думаю я, что эта картина была в прошлое воскресенье здесь, в «Красной креветке» или, скорее там, в «Поле чудес», - показал Уилли на французскую дверь.
- Слушай, Уилли, давай возьмём одну бутылку «Атлантико»? Вот что у меня на уме, давай я тебе расскажу, пока все музы не подъехали. Был такой известный мастер, Джианлуиджини. У него было только два ученика, Кристианелли и Джиорджионо, и двое детей, между которыми был немалый срок. У первого, в свою очередь, был только один ученик, Анджелино, а у второго из подмастерьев вышли сразу три художника, Федерикетти, Игнациано и Клаудиато. И наконец, у этих трёх было уже больше последователей. Сразу всех и не упомнить, но это были Марионна, Антонионе, Сальваторело, Емануэленте, Андреальи, Даниэлеацца, Фабионе, Рикарди, Леонардуччи, Себастианти и Алессандротта.
- Ну и какой мне толк с этого?
- Представь себе, что последние годы ты рисовал всякие чудеса, и множество необычайных идей выглядывали и рассматривали зрителя из-за отблеска масляных пятен. Там были сиренеые дома на воде, напоминающие ушные раковины, из пустых глазниц лошадиных черепов вылетали птицы, по клубничным полям ползали женщины с букетами цветов, заправленными в ягодицы, и прочие всякие фантазии. Но потом всё исчезло, затворилось, превратилось в поколениях в сплошной гризайль, за которым ничего нет.
- Давай ещё по одной за твоего Полентоне.
- А через несколько поколений, весь этот твой ром разбавляется кусочками льда, лёгкой колой, соком испанского лимона, всякими пузырьками, - ничего не остаётся...
- Не отчаивайся.
- Вот к примеру, Джианлуиджини . Большинство его работ было утеряно. Из небольшого числа сохранившихся полотен только немногие были оценены. Из них, оцененых, авторство было признано всего за несколькими работами. И ничего, абсолютно ничего из творческого наследия не сохранилось в искусстве, скажем, Емануэленте.
Ближе к вечеру из двери «полей чудес» вышла эфемерная Роси. На ней была длинная чёрная газовая прозрачная горжетка и длинное пятнистое золотое платье с разрезом. Она могла бы в нём с лёгкостью перещеголять всех модниц Момбасы. В её руке тлела сигарета. Она приехала только на один день. Эрнесто не мог понять, существовала ли она только в его воображении, или была отражением скоропреходящего дня. Он с трудом вспоминал мимолётные мгновения на берегу, когда пять лет назад он бегал с Роси на перегонки, когда он сражался с ней на волнах, разбрызгивая иллюзорное счастье по её плечам, когда её губы ещё пахли мармеладом. Теперь чиновники, незнакомцы и соседи из родной деревни переговаривали за её спиной. Каково будет полуторогодовалому белокожему сыну Роси, Эрнесто только мог себе представить. Как сложится их судьба? Как нереальна теперь казалась Роси тогда, когда она была нескладным бунтующим подростком, которую Эрнесто называл «моя грейс джонс». Она превратилась в обворожительную молодую женщину. Исчезли острота скул, яростный блеск глаз и неловкие движения длинных рук. Она стала плавной, расчётливой, сглаженной, элегантной. Она сохранила свою гордость, свою независимость. Она также как и раньше могла неожиданно появиться под призрачным светом полной голубой луны и пронзить насквозь лунными лучами, словно копьём. Вот и теперь, когда Эрнесто просил её улыбнуться, опустить копьё и пощадить его, Роси улыбалась ему в ответ химерической, мнимой улыбкой, такой, какой больше не будет никогда на этом бренном острове.
*2*
Ранним утром Эрнесто был первым посетителем аукциона. Он хотел ознакомиться с теми картинами, которые будут выставлены на продажу. Ему запомнились дама с оранжевыми глазами в чёрной шляпе; унизанная украшениями дама в очках с зелёными стёклами и золотой оправой; две мученические сестры; губы в облачном небе; женский призрак, преломляющийся за стеклом на фоне озёрной природы; супружеская пара деревянных манекенов в позе «6е»; и артеллерийский макет из установленной вертикально гильзы с ядром, водружённым на месте пули, и двумя другими опоясующими гильзу ядрами.
Когда же Эрнесто остановился на фоне теней, отражающихся на стене от летящих в высоте подвешенных вешалок, он произнёс: «Как же это всё несерьёзно!» Часом спустя, он прогуливался по пустому саду, разбитому вокруг гладкого пруда. Сад окружали гранитные валуны и пышная растительность. Оранжевый мостик вёл в никуда. Он замыкался на небольшом островке. Чайная комната была закрыта. На веранде, с теневой стороны, на полу напротив уборной спал охранник, распластавшись вниз головой на ступеньках. Его руки были нелепо разведены в стороны. Двери в уборные, как и само течение времени, были заперты на замок.
В то мгновение Эрнесто почувствовал, будто он переступил какой-то порог, вступил внутрь чего-то большого, неоднородного, составленного из различных деталей, но вместе с тем, объединённого кем-то или чем-то монтажа. Он более не находился вне этого порога, равнодушно рассматривая всё со стороны. Эрнесто был внутри. И это «внутри» было его жизнью, которую только теперь он мог менять по своему разумению, но, не покидая сада. Эрнесто приподнял плоский камешек, изогнулся и бросил его наискосок вдоль кромки воды. Камешек подпрыгнул дважды и утонул. Тонкая рябь разошлась по воде. Тупиковый оранжевый мостик не шелохнулся.
Винсент, один из дельцов аукциона, сказал ему, что недавно ему звонил из тюрьмы «Ла Вега» один из заключённых. Как вспоминал Винсент, тот упомянул в разговоре на один из предметов интереса для Эрнесто, который отчасти подходил под описание картины.
На следующее утро шёл сильный ливень. Эрнесто словно оказался в душевой. Вода доходила ему по щиколотку. Он встретил свою сопровождающую, Софию, в кафе возле ротонды в честь памяти героям независимости. София должна была помочь встретиться с Пио. Эрнесто пересчитал связку мелких купюр. Он знал, что для того чтобы быстро пойти через все контрольные пункты, ему нужно будет заплатить, по крайней мере один раз.
Тюрьма «Ла Вега» находилась на отшибе, в стороне от промышленной зоны, вдали от города и посредине пустой унылой местности. Побег из такой тюрьмы мог бы оказаться затейливым делом, так как податься при выходе особенно никуда не было. Тьрьма была выкрашена в зеленоватый цвет блеклой осоки.
Эрнесто расплатился с таксистом, взял Софию за руку и направилс к воротам тюрьмы.
- Я не могу её пропустить, - заявил охранник – У неё наращенные волосы.
- Послушай, приятель, да тут у каждой второй такие волосы.
- Пять зелёных, и проходи. Давай-ка я поговорю с капитаном.
Охранник удалился на разговор с капитаном. Через несколько минут капитан подозвал Эрнесто.
- Это будет стоит тебе ещё пятнадцать. Да, послушай, подружка твоя ничего себе, надо бы к ней охрану приставить, не так ли?
- Сколько?
- Да ещё всего пять.
Капитал вытащил связку купюр, примерно в штуку, взял деньги и проворно заправил их за резинку. Посещения заключённых были разрешены один раз в неделю.
Эрнесто и София прошли в небольшую приёмную, где их ожидали ещё несколько охранников.
- Раздевайтесь. Донага, - бросил один из охранников.
- Ну. Это уже слишком!
София молча сняла с себя платье.
- Пять зелёных!
Эрнесто угрюмо расплатился.
Через несколько метров Эрнесто и София оказались в следующей комнате.
- Надень эти! – охранник бросил Эрнесто тюремные сандалии.
- Слушай, парень, у меня плоскостопие...
- Десять зелёных! – прошипел охранник и отшвырнул сандалии.
Эрнесто протянул деньги. Взамен личных документов им выдали удостоверение посетителей.
- Что это у неё за причёска такая! А у тебя что за рожа! – рявкнул следующий охранник.
Эрнесто не переговариваясь протянул ещё десять долларов.
Эрнесто и София вошли на тюремный двор. Шёл мелкий дождик. Охранник накрыл голову Софии картонкой. В следующую секунду их окружили трое попрошаек. Один пытался что-то всучить Эрнесто, а двое других нагло тянули руки.
- Ik begrijp je niet! – проорал им Эрнесто и отпихнул первого.
В помещении изолятора капитал присвистнул и заметил, что так дело не пойдёт, де, заключённые недовольны тем, что им ничего не перепало, и что потребуется дополнительная охрана.
Эрнесто отстегнул ещё десятку.
Эрнесто осмотрелся. На территории изолятора были две лавки, бильярдный стол, баскетбольная площадка, столы для игры в домино и скамейки с девочками. Охранники играли в карты. Всюду без цели слонялись заключённые. Эрнесто подошёл к камере Пио, которую указала ему София, и поманил его. Камера была ничего себе, вроде гробика по размеру, однако с двумя вентиляторами и телевизором. Пио соскочил с верхнего яруса. Его сокамерник внизу не подал виду, так и не стащившись со своей девки.
- Привет, Пио – сказал Эрнесто с раздражением – Ты тут неплохо устроился. Даже лавочки есть.
- Одна принадлежит охране, вторая одному из наших.
- ...!
- С деньгами здесь, как видишь, не так уж и плохо. Давай-ка присядем, поговорим.
Пио, Эрнесто и София устроились на скамейке. Пио наклонился к Эрнесто и что-то медленно переговаривал ему на ухо. Эрнесто становился всё мрачнее.
- Это что такое, -воскликнула София и протянула ркук в сторону коридора. По коридору пробежал один из заключенных. Вслед за ним с железным стулом гнался другой. Их крики смешались с возгласами охраны. Десятки полуголых людей бросились по коридору. Зазвучала сирена. Через несколько мгновений раздались приглушённые хлопки «па-па-па!» Потом снова крики.
- Убираемся скорей отсюда!
- Эрнесто схватил Софию и выскочил во двор. Двор к тому времени заволокло дымом от подожённого белья. Эрнесто влетел в грязную воду, которая уже доходила ему до колена. Он подхватил Софию на руки. В это мгновение один из типов схватил её за рукав платья.
- Vete, carechimba! – заорал Эрнесто. Тип хило рассмеялся, но отпустил её. Тут же их окружили шестеро попрошаек с закрытыми мокрым тряпьём лицами. Следовавший за Эрнесто капитан со всего размаха ударил одного из попрошаек дубинкой по бедру. Тот подкосился и с воем упал в воду.
- Проваливайте-ка отсюда скорее! – прокричал капитан Эрнесто.
- Они, кажется, что-то не поделили, сигареты или кокаин, - сказала София, поправляя чёрные наращенные волосы – Совсем мне этот дождь причёску испортит!
- Я больше сюда ни ногой! – прохрипел ей в ответ Эрнесто, вынося Софию через ворота.
*3*
Лёгкий полдневный ветер сдувал с деревьев на янтарный песок голубоватые цветки табебуйи. Местные старики называли эти деревья белым дубом. Молодые в недоумении покачивали головами, в то же время предлагая неприменно найти сведующего ботаника. Шестилепестковые цветки ковром лежали на песке. Они увядали ещё в воздухе. Когда же они ложились на горячую поверхность, они становились по табачному желто-коричневыми. Их голубизна увядала. Белые лепестки сворачивались. Потом ветер уносил их и они сбивались в кучу под пальмами.
Эрнесто с тяжёлым сердцем сидел в тени. Напротив, спиной к океану, сидел Мартин, его старый знакомый по Гернси.
- Понимаешь, Мартин, никакой картины вовсе и не было.
- Как так, не было?
- Да так... Мы только думаем, что она была, а на самом деле её не было. Это был монтаж. Временный монтаж. Они тогда ещё, в прошлый раз, в один из этих вечеров, и спалили её. Уилли, кажется, не зря догадывался об этом. Всю взяли и скурили, остальное разбросали и спалили. Понимаешь, Мартин, временно всё это! О, как временно, как эфемерно...
- Это тебе Пио рассказал, а ты ему поверил?
- Положим, поверил, пока не найду доказательства обратного. Есть, конечно, и другие догадки, но они ничего не меняют. Картины не было, положим, что и нет, и уж точно не будет больше. Так вот и мы с тобой. Сознание наше не больно уже и существует, так что какая нам надежда остаётся?
- Послушай, Эрнесто, у моей спасительницы – тут Мартин повернулся и указал на свою молодую помощницу – завелась двоюродная сестра. Она очень мила, правда недалёкая, доверчивая и совершенно дикая. Не возьмёшься ли за неё сегодня вечером? Не удивляйся, если она тебе в ванной комнате что-нибудь да свернёт, она никогда городские дела не видела. Только верни нам её попозже, иначе заблудится. – И Мартин посмотрел на часы с большим ясным белым циферблатом.
Двадцатидвухлетняя Лурди улыбнулась ясной открытой улыбкой. Её тёмные волосы были заплетены от середины в дредлоки. У неё была абсолютно пропорциональная фигура, широкие плечи, длинные руки, ровная спина, идеальные линии живота, ни одной жиринки, но вместе с тем, совершенные формы молодой женщины. Конечно, Лурди ничего не знала ни о Пиренеях, ни о Бернадетте, но разве можно было её в этом винить, да и надо ли было? Она захватила с собой в «Красную креветку» голубой купальник и пляжную сумку.
Когда Лурди очень медленно выходила из бассейна, переливавшегося спокойным мягким светом, который бывает только за час другой перед закатом, вода стекала чётко обозначенными струйками с её ровных плеч. Кожа Лурди была цвета свежесрезанного плода бразильского ореха, какого-то смешения жжёной умбры и сиенны, напоминавшего цвет Марса в ночном небе, или, скорее, что поразило Эрнесто в ту минуту, цвета первой глины, из которой был замешан человек. Она выходила из воды, словно прекрасное животное, имя которому «человек», без иллюзии души, без печали и расчёта ума, с сознанием, взращённым скоротечными днями в забытом всеми уголке Земли. Это сознание твердило ей на смеси латыни и языка Золотого Берега: «Эрнесто, Эрнесто, я так серьёзно в тебя влюблена...как бы мне успеть вернуться домой, не заблудиться, и успеть в парикмахерскую, в салон мадам Коко, ха-ха...»
Эрнесто провёл Лурди в “Il campo dei Miracoli”, комнату № 7. Она вся была водою и воздухом. Они играли в молот и наковальню. Сначала ноги Лурди смыкались на середине спины Эрнесто. Затем он лёг ей на бёдра, вытянув ноги поверх её ног. Затем Лурди выскользнула из под него, легла на угол кровати, так, что ноги оставались разведены под прямым углом и касались пола по перпендикулярным сторонам угла. Она продолжала движения ягодицами, запрокинув руки за голову. Эрнесто видел, как двигаются мышцы ног, как смыкается лонный бугорок, как приближается конец всего действия, из ничего в ничего, так стремительно.
Вечером Эрнесто возвратил Лурди Мартину. Он бросил мимолётный взгляд на воду бассейна, отражавшую фонарный свет. По воде плыли цветки табебуйи. Их голубой цвет был уже почти незаметен.
*4*
Этим вечером Эрнесто заперся в баре, где играл в «село» или «4-5-6». Мюнхенец, владелец бара, был за банкира. Уилли и Джефф были двумя другими игроками в кости.
- Два-два-пять. Хорошо. Ну, как твоя богадельня поживает, Джефф? Один-один-четыре.
- Что я вижу! Я их не люблю вовсе, не обращаю на них внимание. Они, правда, вешаются мне на шею, но, мне повезло, я люблю их мам. Они вдвое моложе своих мам. А их мамы вдвое моложе меня. Меня это устраивает. На большее и не надеюсь. Как ещё раз оговаривается в «Spe Salvi» «..spe enim salvi..» или там «...y una esperanza que se ve, no es esperanza..». Я хоть и ирландец, но в это всё не верю.
- Два-пять-шесть. Что же это такое, когда вера и есть надежда? А если я не верю, то какая мне с того надежда? – процедил Уилли.
- А такая надежда, что верить можно только в то, что не видишь, - ответил ему мюнхенец.
- Словоблудие это всё. Да, пожалуй, придётся и заплатить за картину-то...А про всё невидимое, так ведь мне какая с этого надежда, в особенности, индивидуальная надежда? – подтвердил Эрнесто – Мало того, что веры никакой, как только что сказал Уилли, но всё это непознанное пока никакой надежды не открывает, пока не придётся убедиться в обратном. Я вот никак не могу точно убедиться, была ли, вообще, картина, или нет, если теперь её спалили, один, так сказать, дымок от неё остался?
- Четыре-пять-шесть! Опа, моя взяла, - и мюнхенец откупорил бутылку «Пауланера».
- Вот ты, например, мог бы полюбить Роси, или Софию, или даже эту самую Лурди, - спросил Джефф.
- Роси мог бы полюбить. Софию я мало знаю, да и доверяю ей мало. А Лурди, - мало вериться, но, наверное, тоже мог бы полюбить. Вообще кого угодно можно полюбить, и это не вечно, так что в любовь, я теперь, как бы и не верю вовсе. Конечно, все они – крепко верующие, и чем беднее, невежественнее и беспросветнее их жизнь, тем больше они верят, живут на какой-нибудь Апокалипсической улице или в Содомном переулке, и часов не замечают. Так что веры моей давно нет. Полюби такую, она тебя потом в один день спиной на грузовик, может быть поплачет, мавзолейчик выстроит, будет раз в год вспоминать. А пока будет денег просить. Я давно понял, почему деньги созданы. Если бы не деньги, все бы давно повымерли. Без денег такие и рожать перестанут, разве что по глупости и молодости. Вот скажи, Джефф, если приглянулся тебе какой-нибудь смазливый, да ещё на вид и не отличить, это морально всё отвратительно и недопустимо, или даже очень нормальненько, если по-общему возрасту и согласию, и все мы должны в ладоши от этого хлопать?
- Да пошёл ты...
- Я-то пойду. Предположим, раз они себе сами свой личный моральный стандард так определили, то значит и нормально. А в других случаях, если всё по-общему возрасту и согласию и с личным моральным стандардом всё путём, так и другие вещи допустимы? Ты, вот, Уилли, как насчёт того, чтобы на сеновал со своей сестрой?
- Нет у меня никакой сестры. Да ведь и упекут. А мои «сёстры» ещё моложе, чем у Джеффа.
- В том-то и дело, что упекут. В какую-нибудь «Ла Вегу», а то и того хуже. Сон мне иногда страшный снится. Помню, как-то раз в «Копе», в вестибюле, я видел дерево, его туда рыбаки притащили. Не дерево, а корневище, всё окаменелое, в смоле янтарной что-ли, цвета запёкшейся крови или дождевого червя. Дереву тому множество лет, может десятки тысяч, а может и все миллионы. Так вот, оно иногда мне снится по ночам. Проснусь в испуге, а оно, словно сеть, пролетит мимо глаз, да и прошмыгнёт куда-то в сторону.
Мюнхенец помрачнел и слушал.
- В том-то и дело, что чувствую я себя, словно «корона особая» какая-нибудь. Монтаж соорудили, поместили меня туда. Вот я торчу на этом монтаже, оглядываюсь по сторонам, зрителям радуюсь, и жду, когда меня в музее или на частной вилле спалят ко всем чертям. И какая мне, «короне особой», надежда открывается? И как мне найти в этом всём смысл при всяком отсутствии надежды? И какую-такую мораль самой себе открывать, если всё уже почти и предопределено, с какого конца закуривать, какой гильотинкой мне шею рубить, да на сколько скуривать?
После часа ночи игроки разошлись.
Вечером следующего дня Эрнесто захватил пластиковый чемодан на вертящихся колёсах и поехал в аэропорт. Узкая тёмная неосвещённая дорога петляла вдоль склона горы. После дождя, влажные испарения клубились в чёрных рубашках густых зарослей и в кронах деревьев. По кромке дороги, без фар, по только им известной параболе, с шипением проносились мотоциклеты. Девушки прижимались к спинам водителей в цветных резиновых плащах. На крутом повороте, возле ствола белого дуба, был кем-то установлен рекламный плакат красно-коричневого блошиного цвета с надписью: “Il campo dei Miracoli”.
2012 г.