Мир проносился перед глазами. Наблюдать за ним следовало не моргая, ведь стоило лишь прикрыть веки, как он кардинально менялся. Пристально вглядываться, охватывая одновременно всю картину и замечая мелкие детали. Чувствовать саму жизнь.
Яркое солнце. Пронзительное. И такая же яркая зелень. Воздух свеж и едва прохладен. Летний день подходит к своему завершению. Она прикрыла глаза. На один лишь миг... Случайно. И еще до того, как открыть их снова, она уже чувствовала, как поменялся ветер, принося с собой пряные осенние ароматы шуршащих листьев и пыли. Всего один миг, когда она чувствовала осень. Ее призрак мог лишь случайным порывом ветра коснуться ее щеки. Но она уже много веков не могла, открыв глаза, увидеть желтизну листьев, услышать их шуршание под ногами и звук дождя. Она старалась как можно дольше не открывать глаз, чтобы вобрать в свои легкие последние капли жизни. И вдруг ее кожу обдало холодом, а пряный аромат сменился затхлостью и сыростью. Она тяжело вздохнула. Пора.
Собравшись с силами, она открыла глаза. Снова тьма. Как будто та жизнь проносилась перед чьими-то чужими глазами. Будто все это было лишь ее воображением, придумавшим того, другого человека. Будто это не она полгода была там, наверху. Глубокая, затхлая пещера, прописанная сыростью насквозь. Вот что прервало буйство красок. Сырость пропитала пещеру и воздух, а теперь положила свои ладони на её ключицу, чтобы заполнить собой каждую клеточку ее тела, а после — добраться и до ее души.
В отдалении слышался шорох, но его источник мог находиться где угодно — пещера усиливала каждый звук. Зеленоватое свечение, исходившее, казалось, от самих камней, позволяло ей различать только очертания предметов. Она оглянулась. Ничего. Никого. Только страх привычным холодком пробежал по ее спине. Слева от себя она нащупала свечу, которую зажгла одним прикосновением. Желтоватый огонек едва выхватил из сумрака стены пещеры и скамейку, на которой она сидела. В отличие от точно такой же скамейки там, наверху, в саду ее матери, эта была ржавой от сырости, мох, забившийся в щели, был мокрым и ярким, а краска на ее поверхности почти полностью сошла.
Снова вздохнув, она обошла пещеру, освещая себе путь свечой, которую она держала в руке. Наконец, она нашла то, что искала: грубый стальной подсвечник, торчащий прямо из стены, и черная толстая свеча в нем. Её руки дрожали так сильно, что она уронила свою свечу, и та с шипением погасла. Ей пришлось ждать, пока свеча просохнет и снова сможет осветить зеленоватую тьму вокруг. Черная свеча втянула теплый свет, и загорелась синеватым пламенем. Свеча, что она держала в руке, мгновенно расплавилась, обжигая кожу.
Она по привычке взглянула вверх. Но вместо глубокой бархатной синевы, пронзенной блестками, там была всепоглощающая и вязкая тьма. Отблески зловещего голубоватого света заставляли тени трепетать. Она ни разу не видела, как меняли эту свечу. Черный воск всегда был одинаковым, с одними и теми же подтеками. Эта свеча должна была вскоре открыть портал. И он должен был забрать ее туда, где везде светят факелы, но где темнее и мрачнее, чем в этой самой пещере, даже когда там не было света.
Заберет... а потом, ровно через полгода, привезет ее обратно, на своей колеснице, запряженной четырьмя конями. Он будет держать ее за руку, войдет с ней в эту пещеру. По традиции, он сам зажжет свечу. Обычно ему могло бы хватить для этого взгляда, но он прикоснется к свече, заставляя голубоватый огонек вновь вспыхнуть и осветить пещеру, поцелует ее, усмехнется и, коротко кивнув на прощание, отступит во тьму пещеры, пока не растворится в ней полностью. И только тогда она свободно вздохнет. Она помчится к скамейке, слезы счастья выступят на ее глазах, и она зажмурится, чтобы через несколько мучительно долгих мгновений оказаться в объятьях своей матери, что каждый год ждет ее возвращения. Мать улыбнется ей, и эта улыбка заставит снег растаять, а слезы, упавшие на землю, дадут жизнь первым весенним цветам. Тогда у нее будет целых полгода, чтобы жить и наблюдать за природой, за людьми, за самой жизнью. И стараться реже прикрывать веки...
Все это она вспоминала, смотря в одну точку, и почти настоящая улыбка озаряла ее лицо. Но она угасала по мере того, как воспоминания унесли ее дальше, и она необыкновенно отчетливо слышала слова своего отца: «Я даю ей в мужья самого царя!» Крики матери, зовущей ее по имени, которые она слышала за сотню миль от сада. Его слова: «Я люблю тебя, и поэтому ты должна остаться». И, наконец, свой безумный страх. Ее губы дрогнули. Она не могла дышать в этих стенах, тускло освещенных факелами и пропитанными мраком насквозь. Каждые полгода она как будто сама умирала.
Она не заметила, как тьма рядом с одной стеной постепенно стала приобретать человеческие очертания, пока, наконец, не оказалось, что это был он, терпеливо ждущий, пока она придет в себя и обратит на него внимание. Услышав шорох, она испуганно обернулась, их глаза встретились, и она покорно подошла ближе. Его лицо дрогнуло. Он сделал шаг навстречу, положил руки на ее плечи и поцеловал в щеку. Все еще дрожащими руками, она неловко обняла его. Она все еще его боялась.
Он никогда не видел тот мир, да и сам он почти не менялся. Грубая, но бледная кожа, тени, залегшие под глазами, чуть нахмуренные брови и пронзительный взгляд. Древний и величественный бог, переживший тысячелетия. Тогда она больше всего остерегалась смотреть в его глаза...
Но сейчас все было иначе. Она скучала по нему, но ни на миг не переставала ненавидеть царство смерти. Ей так хотелось показать ему свой мир. Показать, насколько там красиво и великолепно, насколько много там красок и жизни...Что мир совсем другой за пределами его царства. Но он никогда не покидал его. Быть может, она могла быть более счастлива с ним там, наверху. Ведь подземное царство убивало ее. Каждый год.
- Персефона, - Аид по-прежнему держал ее за плечи, - надо идти...
Она с сожалением посмотрела назад, на скамейку, которая через полгода должна была вернуть ее обратно. Полгода!.. Несмотря на то, что большинство других богов утратили свои силу и величие, потому что люди в них больше не верили, царство Аида всегда процветало. Кто бы мог подумать, что из всех богов он будет самым значимым,спустя несколько тысячелетий, что многие канут в Лету, и никогда больше не вернутся. Что поплатятся они тем, что смогут только наблюдать...
Царь поймал взгляд своей жены и потянул ее к своей колеснице.
- Идем, - сказал он. - Идем наверх.
Персефона удивленно на него посмотрела, почти уверенная, что ослышалась.
- Я хочу увидеть подлунный мир и сад твоей матери.
Сначала она просто не могла поверить в услышанное. Она недоверчиво смотрела на Аида, пытаясь понять, не было ли это злой шуткой. Но он был серьезен. И радостная, искренняя улыбка озарила ее лицо, а слезы застыли в глазах. Персефона крепко обняла его, а он погладил ее по волосам и легкая улыбка коснулась его тонких губ. А на душе стало невероятно и непривычно легко. Одной рукой Аид обнимал Персефону, а второй умело управлял колесницей. Вскоре они оказались там, где все началось. Прекрасный цветок, заманивший тогда девушку в ловушку, все еще рос здесь. Персефона потянула мужа за собой, на самый высокий холм в саду своей матери. И начала рассказывать. Про то, какие бывают цветы летом, про то, что пустые гнезда оставили птицы, прилетавшие сюда весной, чтобы вырастить птенцов, про свои воспоминания о том, как она играла здесь с нимфами, про то, как над рекой после дождя оставалась радуга...
А он смотрел на нее и улыбался. Пусть она не догадывалась о том, что он иногда бывал тут, наблюдая за ней, даже после того, как она стала его женой, что многое он видел своими глазами. В ее рассказах о том, что она так любила, о том, как поменялись люди за несколько веков, о том, как прекрасна жизнь, было так много радости, так много искренности, что даже сам великий Аид улыбался вместе с ней, слушая сбивчивые рассказы, смотря в счастливые глаза, в которых блестели слезы радости, и понимал, что никогда не видел ее такой с тех пор, как похитил. Что-то держало ее, сковывало. И сейчас этого не стало. Она повторялась, путалась, смеялась, порой говорила неразборчиво, но это было неважно. Главное, она не боялась смотреть в его глаза.
Позже, когда она уснула на его плече, он думал о всех тех тысячелетиях, что прошли зря, как глуп он был, что раньше не подарил ей свободу, думая только о том, как сильно ему самому было нужно, чтобы Персефона была рядом.
- Что же я делал... - тихо сказал он, поглаживая ее плечо. - Что же я делал...