Людмила - пленница любви. Глава Девятнадцатая

Глава девятнадцатая. Шок.
      

Полоса неудач не переставала преследовать Германа Федоровича. Словно кто-то запустил маховик, уничтожающий все, к чему имел отношение господин Сапранов. Созданная им империя рушилась на глазах, хороня под своими обломками былое величие и авторитет, которыми Герман так дорожил. Из всесильного олигарха, вхожего в самые высокие кабинеты, он превращался в обычного нувориша, равного среди равных.  Изменение статуса не могло не сопровождаться изменением внутреннего настроения  Германа Федоровича, чей характер, и без того, никогда ангельским не был. С каждым днем с Германом становилось все труднее разговаривать. Количество желчи и колких фраз, обильно изливаемых на домочадцев, зашкаливало, а поэтому все, кому непосчастливилось находиться в доме Сапрановых, старались лишний раз не сталкиваться с главой семейства.
 — Герман в последнее время, как с цепи сорвался, – сокрушалась Анна, прибираясь в комнате Варвары Захаровны. – Такое впечатление, что специально ходит и выискивает, к чему бы придраться. Эллку, вон, совсем заездил. Я уж забыла, когда слышала, чтобы он с ней спокойно разговаривал.    
  — Анют, а что ты еще от моего сына хотела? – сказала Варвара Захаровна.  – У него же сейчас земля из-под ног уходит. Вон, «Континент» на ладан дышит. Со дня на день придут имущество описывать. Герман же с этим никогда не смирится. Вот он и набрасывается на всех, чтобы злость свою выместить. 
Все, что происходило с Германом, Варвару Захаровну не могло не беспокоить. Дело тут было даже не в  материнском инстинкте, присущем Варваре Захаровне, как и любой другой женщине, а в степени озлобления Германа и в его попытках выместить свою злобу на других. Бесчисленным оскорблениям и нападкам подвергались все: Анна за её якобы дурацкую привычку всюду совать свой нос; Гусев за его «подлое предательство» по отношению к нему, к Герману; Элла за её врожденную лень и бездарность. Но главным объектом ненависти Германа Федоровича была, конечно, Людмила.
    — Я за Люсеньку боюсь, – не раз говорила Варвара Захаровна. – Как бы Герман на неё «полкана» не спустил. Ей итак, бедняжке, натерпеться пришлось,  а тут еще мой сын будет свой характер показывать. 
  — Ну! Я его тогда быстро на место поставлю! – сказала в сердцах Анна. – Во-первых, Люся такой же член семьи, как и он. Во-вторых, предъявлять ей какие-то претензии вообще не в его положении.  Она все-таки хозяйка половины семейного бизнеса, а Герман без пяти минут – безработный. Так что я бы на его месте вела себя потише.
 — В этом-то все дело, Анюта, – произнесла Варвара Захаровна. – Понимаешь,  у Германа сейчас земля из-под ног уходит. С потерей «Континента» он никогда смириться не сможет, а поэтому будет вымещать свою злобу на всех. В первую очередь – на Люсе.
Градус нервного напряжения Германа Федоровича действительно зашкаливал. Он вздрагивал при каждом телефонном звонке, когда на его рабочий стол ложилась очередная порция корреспонденции, когда в кабинет заходила секретарша, чтобы доложить о приходе очередных визитеров. Он ждал и боялся. Боялся, что однажды вошедшие кабинет подчеркнуто вежливые люди, именуемые приставами, объявят, что судебное решение принято не в его пользу. Боялся оказаться на задворках империи, когда-то им созданной. Боялся, что на его месте может оказаться человек, ненавидимый им больше всего на свете. Племянница, будучи хозяйкой половины семейного состояния, в случае банкротства Германа Федоровича становилась единоличной владелицей всего концерна.   
Саму Людмилу не интересовали судебные перипетии и семейные дрязги. Депрессия,  которую  она переживала, вообще  оставляла ей мало интереса к жизни. Из памяти никак не стиралось лицо любимого человека, искаженное злобой и презрением, а в ушах все еще звучали слова, полные ненависти. Мучительный вопрос – за что!?! – не находил ответа. Из памяти еще не стерлись его объятия, поцелуи, вечера, проведенные вместе. Люда  не могла забыть тех вечеров, когда она, прижавшись к возлюбленному, была уверена, что знает, что такое счастье. Теперь, когда все рухнуло в одночасье, когда счастье, бывшее таким осязаемым, оказалось всего лишь сказкой, Людмила все еще никак не могла поверить, что эта сказка закончилась навсегда.
— Люд, да, забудь ты этого Димку-проходимца, – не раз говорила Анна своей любимице, видя её понурое настроение. – Ты что, себе нормального парня не найдешь? Да, какие твои годы?
— Если бы это было так легко, тетя Ань, – задумчиво отвечала Людмила.
—  Тебя послушать, получается, что твой Димка – единственный парень на свете. Ты вокруг-то посмотри.  Ты – девчонка видная, красивая, с высшим образованием. Да, за тобой парни должны в очередь выстраиваться.
Слова Анны были гласом вопиющего в пустыне. На своей личной жизни Людмила поставила крест, а ключ от её сердца был похоронен на самом дне души, и, казалось, уже никто не сможет достать его оттуда.
Любая пустота должна быть чем-то заполнена. В первый день после встречи с Дмитрием Людмила была не в состоянии воспринимать окружающую действительность. Все ей казалось ненужным, скучным, второстепенным. Все попытки Гусева, Анны и Варвары Захаровны хоть как-то вернуть Людмилу к жизни разбивались о стену равнодушия и апатии.
— Как там Люда? – спрашивал Вадим Викторович приходившую от Сапрановых Анну. – В себя не пришла еще?
— Да, какое там! Это уже вообще не Люда, а тень блокадного Ленинграда какая-то, – сокрушалась Анна. – Ходит, как в воду опущенная. Сейчас хоть питаться начала нормально, а то ведь почти совсем ничего не ела. Сколько раз я ей говорила, что своей голодовкой она сделает хуже только себе. – Анна тяжело вздохнула. – Знаешь, Вадик, я этого Димку убить готова. Ты посмотри, до чего он девчонку довел. Втянул её в свои авантюры, а сам – в кусты.
Желание уничтожить Серковского у Анны и Вадима Викторовича было обоюдным. Оба считали его виновником превращения Людмилы в подобие живого трупа. Оба были уверены в его беспредельной наглости и беспринципности. Наконец, оба не могли поверить в ту страшную правду, рассказанную Дмитрием.
О Черкасовых Гусев слышал много раз, но их жизненным путям не суждено было пересечься. Иван неоднократно рассказывал Гусеву о Сергее, нахваливая его организаторские способности
  — Да, если бы не Серега, мне бы никогда не удалось ничего создать, – не раз говорил Иван. – «Континент» держится на плаву, только благодаря ему. Слушай, Вадик, мне тебя с ним надо обязательно познакомить. Это ненормально, когда мои два лучших друга незнакомы между собой.
Планы Ивана познакомить друг с другом Вадима и Сергея так и остались планами. Страшное известие о гибели Черкасовых поразило всех, как гром среди ясного неба. Расследование по этому делу топталось на месте, выдвигая порой самые несуразные версии, и, в конце концов, все сошлись на том, что Сергей и его родственники стали жертвами некоего чеченского боевика, чей след терялся в одной из стран ближнего востока.
Поверить в реальность того, что Дмитрий – это выживший сын Сергея Черкасова, а также в то, что за страшной трагедией, произошедшей десять лет назад, стоит Герман, Вадим Викторович не мог, потому что все это казалось ему слишком невероятным. Он  знал, что Герман – человек властный, высокомерный, не очень разборчивый в средствах для достижения целей, но приписывать ему массовое убийство – это, казалось, уже слишком.
— Вот ты меня хоть убей, Аня, но не могу я поверить, что Ванька или Герман могли пойти на массовое убийство, – говорил Гусев супруге. – Герман, конечно, человек во многом деспотичный, вероломный, но на убийство стольких людей он вряд ли способен.
— Знаешь, Вадик, что я тебе скажу: дыма без огня не бывает. Герману ведь человеческую жизнь поломать – это как очки надеть. Да, и Димка… ну, не с потолка же он взял такие сведения. Ты сам вспомни: после гибели Черкасовых благосостояние Германа стало расти, как на дрожжах.  Он же все, что принадлежало Черкасовым, за бесценок скупил. Я сейчас так думаю: простым совпадением это быть не может.
Говорить подобным образом Анну заставляла её обида. Обида за разрушенную жизнь лучшей подруги. Обида за непрекращающиеся унижения и оскорбления Людмилы. Обида, наконец, за пренебрежительное отношение к собственной матери – Варваре Захаровне, которую Анна искренне любила и принимала близко к сердцу все переживания и тревоги пожилой женщины.
В жизни Германа Федоровича была еще одна женщина, чьи обиды были гораздо острее, а ненависть гораздо жгучей, чем у Анны.  Ирина Френкель, бывшая когда-то супругой Германа, не без оснований считала его виновником всех своих несчастий. Начиналось-то все хорошо, даже романтично. Белое платье, белая фата, брызги шампанского – непременные атрибуты любого свадебного торжества. Казалось, впереди у молодых только безбрежное счастье да долгая безмятежная жизнь. Сказка закончилась, буквально, через месяц после свадьбы. Очень быстро Ирина поняла, что она для Германа – всего лишь трамплин на пути к успеху и положению в обществе. Вернее, даже не она, а её отец – Лев Абрамович Френкель – известный воротила в советской торговле. Романтическое настроение Германа очень быстро сменилось полным пренебрежением к молодой супруге, что выражалось в непрестанных унижениях и в частых отлучках из дома по вполне неуважительным причинам. 
Брак Ирины и Германа таял, как огарок догоравшей свечи, и, в конце концов, закончился громким разводом, который сопровождался такими же громкими скандалами и имущественными разборками. Надо ли говорить, что развод имел для Ирины самые безрадужные последствия. Все, чем она владела до бракосочетания, по условиям хитроумно составленного брачного договора, переходило в собственность Германа, без малейшей возможности апелляции и компромиссов. Так и осталась Ирина Львовна коротать свои дни в своей фешенебельной, но до тошноты пустой квартире на Плющихе, попутно проклиная свою несостоявшуюся судьбу.
Женская душа – загадка, особенно когда дело касается любовных вопросов. Обида Ирины была связана даже не с тем, что бывший муж обобрал её до нитки. Больше выводила из себя та легкость, с которой Герман выкинул Ирину из своей жизни. Несчастная женщина чувствовала себя ненужной вещью, которую выбросили на помойку за ненадобностью. Бесконечные рыдания в подушку не помогали, а поэтому все, что оставалось Ирине – это заливать тоску изрядным количеством алкоголя.
В то утро повод для того, чтобы осушить стакан-другой шотландского бренди, у Ирины был более чем веский. Звонок дочери, оповестившей мать о том, что незабвенный Герман Федорович вновь намерен связать себя брачными узами, не могло не привести Ирину Львовну в состояние бешенства. Женитьба Германа означала крушение всех её надежд, как на то, чтобы вернуть утраченное имущество, принадлежавшее ей по праву, так и на то, чтобы просто вернуть Германа, как мужчину.
Ирина еще не успела осушить стакан с виски, когда раздался звонок в дверь. Накинув на плечи байковый халат, поспешно пригладив растрепавшиеся на голове волосы, Ирина пошла в коридор, где, нагнувшись, посмотрела в дверной глазок. За дверью маячила фигура Хлопонина, довольно улыбавшегося и всем своим видом демонстрировавшего приподнятое настроение. Резко открыв дверь, Ирина залепила самонадеянному адвокату такую пощечину, что Хлопонина, пребывавшего до этого момента в самом благоприятном расположении духа, взяла оторопь.
— Не понял! – промолвил Борис Станиславович, поглаживая ударенную щеку. – Это мы теперь так старых друзей встречаем? Я смотрю, Ирка, мозги ты пропиваешь просто стахановскими темпами. Вон, уже на людей кидаться  стала. Что на этот раз стряслось? 
— Ты все знал! – неистово закричала Ирина. – Ну, и предатель же ты, Борька. А все из себя друга корчил.
Борис окинул Ирину недоумевающим взглядом, искренне не понимая, или делая вид, что не понимает, о чем идет речь.
— О-о-о! – воскликнул он. – Да, ты, я смотрю, уже с утра хороша. Слушай, Ирка, тебе не надоело бухать-то непрестанно? Так ведь и до цирроза недалеко.
— А что мне, по-твоему, остается делать? – проглатывая слезы, произнесла Ирина. – Ты ведь с моим благоверным меня вообще без всего оставили. Вон, родительский дом, родовое гнездо, Герман и то себе заграбастал. А ты ему в этом потакал.
Отстранив Ирину рукой, Хлопонин прошел в квартиру, сохраняя при этом вполне уверенный вид.  Было видно, что в этой квартире он чувствует себя если не хозяином, то, по крайней мере, завсегдатаем.
— Ты бы хоть прибралась, – не обращая внимания на слова Ирины, сделал он замечание. – Посмотри, на что твое жилище похоже. Не жилище, а хлев какой-то. И, знаешь, Ир, хватит прикладываться. Красивая, умная женщина, а ведешь себя, как алкоголичка законченная.
— Издеваешься? Я тут ночью спать не могу, а ты со своими нравоучениями лезешь.
— Так, Ир, это ж для твоего блага. Ты что, думаешь, вот это твое мнимое жертвоприношение кто-нибудь оценит? Ошибаешься. Пропившая последние мозги, ты никому и даром не нужна будешь.  Я с тобой тоже всю жизнь нянчиться не собираюсь. Так что, делай выводы.
Слова Хлопонина звучали угрожающе еще и потому, что в жизни Ирины не было человека ближе, чем он. Герман превратился для неё в совершенно чужого человека. С Варварой Захаровной она так и не могла наладить близких, доверительных отношений. Элла же была поглощена своими заботами и проблемами, коих было слишком много, чтобы между ними нашлось место для сочувствия к опускавшейся на дно матери. В этих условиях Хлопонин и был той жилеткой, в которую всегда можно уткнуться и выплакаться. Подобная роль его не вполне устраивала, так как себя он видел человеком более близким, но Ирина была непреклонна. Чувства, вспыхнувшие когда-то при встречи с Германом, все еще не потухли, а строить близкие отношение с другим мужчиной Ирина не хотела то ли из-за не умирающей в душе надежды на воссоединение с Германом, то ли из-за банального упрямства.
Негромкая музыка умиротворяла, темно-красное вино в бокалах согревало душу, а соприкосновение двух тел в медленном танце заставляло забыть обо всех проблемах. В такие минуты Ирина как бы перемещалась в другую реальность. Забывались неблагодарность дочери, презрение Германа, даже головная боль, беспокоившая с утра. Одно было плохо: все это успокоение имело лишь временный эффект. Сказка заканчивалась ровно в тот момент, когда Борис прекращал касаться плеч Ирины, а губы переставали сливаться в поцелуях.
— Борь, ты знаешь, кто она? – спросила Ирина.
— Ты кого имеешь в виду? – будто не поняв вопроса, ответил Хлопонин.
— Ну, эту… невесту Германа. Это кто-то из банкирш? Или светская львица? Подобный выбор – это в репертуаре Германа. Он ведь во всем ищет выгоду, даже в личной жизни. 
Хлопонин растерянно молчал. Это был один из тех случаев, когда он не знал, что ответить. Ирина могла смириться со всем: с утратой былого имущества, с презрением Германа, с равнодушием собственной дочери… Но вот смириться с тем, что в сердце Германа может поселиться какая-то другая женщина, Ирина решительно не могла.
— Слушай, а для тебя что, это имеет какое-то значение? – спросил Хлопонин.
— Да, просто интересно, кому Герман в очередной раз мозги запудрил. Ты же знаешь: он никогда и ничего просто так не делает. Если решился на женитьбу, значит, от этого брака можно  что-то поиметь.         
           Момент истины неумолимо приближался. Даже в страшном сне Ирина не могла представить, что её бывшего супруга могут посетить высокие чувства. Даже если бы на минуту она б смогла предположить такое, а, тем более, узнать, что эти предположения подтвердились, это стало бы для неё настоящим потрясением, сравнимым, ну, разве что, со смертью близкого человека. Иллюзии, связанные с Германом, давно умерли, но почему-то не умирала любовь к нему. Ирина не могла не думать о Германе. Как только дверь  закрывалась за Хлопониным, беспощадные мысли начинали терзать её, не давая привести рассудок в порядок и вернуться в существующую реальность.      
    — Нет, Ира, – вздохнув, сказал Борис. – К тем, о ком ты говоришь, избранница Германа не имеет никакого отношения.
    — Да? – удивилась Ирина. – Слушай, чем дальше, тем интереснее. Ну, и кто же сумел вскружить голову моему бывшему супругу.
Ответ на этот вопрос был настолько невероятен, что Хлопонин боялся озвучить его. В лучшем случае Ирина сочла бы его слова неудачной шуткой, а самого Хлопонина – обыкновенным болтуном, которого нельзя воспринимать всерьез. С другой стороны, если бы Ирина поверила в то, что в Германе могут проснуться высокие чувства, да еще к девушке без рода, без племени, последовал бы такой взрыв эмоций, по сравнению с которым ссора гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича могла бы показаться невинной шалостью.
— Ир, а для тебя вообще имеет значение, с кем твой бывший муж захотел связать себя узами брака? – спросил Борис. – Я-то думал, что Герман – это перевернутая страница в твоей жизни, и все, что с ним связано, интересует тебя в последнюю очередь. 
Слова Бориса немало удивили Ирину. Она-то думала: Хлопонину хорошо понятно, кто он в её жизни, и что за заранее установленные ею границы он не сможет зайти никогда.
— А ты думаешь: меня в Германе интересует еще что-то, кроме него самого? – сухо спросила Ирина. – Ну, если ты так думаешь, значит, ты вообще ничего не понял. Боря, запомни одно: Герман всегда был, есть и будет главным мужчиной в моей жизни, и по-другому быть не может. А если ты и питал какие-то, там, надежды, иллюзии, то напрасно. Дальше, чем до койки, наши отношения никогда не зайдут.
Произнесенное Ириной признание нуждалось в том, чтобы его переварить. Нет, никаких иллюзий относительно чувств Ирины Борис никогда не питал. Однако надежда на то, что в один прекрасный день Ирина поймет, что он – единственный мужчина, которому она нужна по-настоящему, не умирала никогда. Сейчас же Ирина ясно давала понять, что роль Хлопонина – быть её вечным утешителем, эдакой «жилеткой», без всяких перспектив развития их отношений. Для самолюбия Бориса подобные заявления возлюбленной, конечно же, были унижением, которое он не мог оставить без ответа.      
— Значит, я тебе нужен только для койки? – раздраженно спросил Хлопонин. – Ну, и дрянь же ты, Ирка! Ты хоть понимаешь, что ты для Германа – отрезанный ломоть? Он, вон, тебе замену нашел, и, уверяю тебя, расчета там никакого нет.
Хлопонин, сам того не желая, перевел разговор на болезненную для себя тему. Скрывать дальше имя той, на которой Герман намеревался жениться,  было бессмысленно. Рано или поздно Ирина узнала бы, что брак Германа отнюдь не связан с какими-то меркантильными соображениями, а всесильного олигарха действительно посетили высокие чувства.   
— Да, что ты говоришь! – воскликнула Ирина. – Боря, я что, не знаю своего бывшего мужа? Не родился еще тот человек, который мог бы вскружить голову этому сухарю. 
— Ну, видишь, все течет, все меняется. Ты пойми, твой Герман сейчас находится в том возрасте, когда гормоны просто взрываются. Там все эти условности, социальные предрассудки на второй план уходят. Вот приглянулась ему эта деревенская девчонка, так теперь у него на голове хоть кол теши. Пока эту девку к себе в постель не затащит, все равно не успокоится.
Желал того Хлопонин или нет, но своими откровениями он только раздразнил любопытство Ирины к потенциальной невесте её бывшего супруга.
— Постой! – удивленно воскликнула Ирина. – Ты что, хочешь сказать: Герман решил жениться на ком-нибудь из низов?
— Да, не то, что из низов! Я тебе еще раз говорю: это простая, деревенская девчонка. Её отец с Германом вместе учились, что ли. Вот твой бывший муженек на неё и запал.
Слова Хлопонина прозвучали для Ирины, как гром среди ясного неба. О циничном прагматизме и расчетливости Германа она знала хорошо, и, в принципе, была готова к тому, что ради каких-то своих, сугубо меркантильных, целей он может связать себя узами чисто фиктивного брака, за внешней оболочкой которого не будет стоять ровным счетом ничего. Но вот к тому, что в Германе могут проснуться высокие чувства, Ирина не была готова. Тем более, что речь шла не о какой-нибудь светской львице или дочке олигарха, а о простой деревенской девчонке. Это говорило только об одном: в сердце Германа действительно зародилось высокое чувство, а для Ирины это сердце закрывалось  навсегда.
— Ты знал? – спросила Ирина, в голосе которой отчетливо послышались нотки негодования.   
— Что знал? – как бы ни понимая вопроса, спросил Борис.
— Ну, что Герман связался с дворовой девкой? Боря, я ведь хорошо знаю: мимо тебя такие сведения пройти не могли.
— Во-первых, невеста Германа – не дворовая девка, а деревенская девушка, и, не дай тебе Бог, высказаться о ней уничижительно в его присутствии. Во-вторых, ты сама прекрасно понимаешь: я, как никто другой, заинтересован в скорейшей женитьбе Германа.
— Это еще почему?
— Да, может быть, ты тогда эту блажь по имени Герман из своей головы выкинешь. Ты пойми, ловить тебе там, по любому, абсолютно нечего. 
Слова Хлопонина больно резали по сердцу Ирины. Обратная дорога к Герману отрезалась навсегда, а с этим все еще любящей его женщине смириться было невозможно. Стоит ли говорить, какой ненавистью кипела душа Ирины к абсолютно неизвестной ей девушке, так дерзко посягнувшей на жизненное пространство, для неё не предназначенное. Не имели никакого значения обстоятельства, которые заставляли девушку вступить в этот неравный брак. Вернее, даже не имело значения то, что предполагаемая избранница Германа и знать-то ничего не знала о том, что её судьба предрешена, и ей ничего другого не останется, как покориться чужой воле. Мысленно Ирина приговорила пока еще неизвестную ей соперницу к уничтожению, которое должно было быть стремительным и беспощадным.
Новость о женитьбе Германа стала шоковой не только для Ирины. Варвара Захаровна, давно привыкшая к тому, что личная жизнь единственного сына терпит неудачу одну за другой, думала, что семейная жизнь для Германа стала запретной темой. Тем более, было удивительно наблюдать то воодушевление, с которым Герман говорил о предстоящей свадьбе. 
— Ань, я вообще ничего не понимаю, – недоумевая, говорила Варвара Захаровна. – У него земля из-под ног уходит. Если не сегодня, то завтра придут имущество описывать, а он все в облаках витает.
— Знаете, Варвара Захаровна, что я вам скажу: не родился еще тот человек, который мог бы понять вашего сына. Он же всю жизнь такие номера выкидывал, что хоть стой, хоть падай. Одна история с Полиной чего стоит! Вон, никто до сих пор никто понять не может, от чего она Богу душу отдала.
— Ой, Анют, не трави душу, – вздохнув, сокрушенно произнесла Варвара Захаровна. – Об этом же вспоминать страшно. Бедная Полина! Сколько ж ей всего пришлось перенести! Как подумаю, так, прям, не по себе становится.
О том времени, когда Герман был женат на Полине Римашевской, Варвара Захаровна без боли вспоминать не могла. Свою первую сноху она искренне любила, жалела её, видя постоянные унижения Германа, которым несчастная женщина не в силах была противостоять. В доме Германа ей отводилась роль бессловесного существа, эдакого предмета интерьера, ни словом, ни даже малейшим движением не смевшего противоречить супругу.
— Ты – моя собственность, – не раз говорил Герман Полине. – И все, что я от тебя прошу – это полное, безусловное подчинение. Пока ты живешь в этом доме, ты и шага не можешь сделать без моего на то дозволения.
В общем, в максимальном значении этого слова жизнь Полины  была превращена в ад. Даже рождение дочери Лизы ни в коей мере не сблизило супругов, с каждым днем все больше и больше ненавидящих друг друга. Получилось так, что от воспитания Лизы Полина была  фактически отстранена. С пеленок Герман старался оградить старшую дочку от общения с матерью, что выражалось в нескончаемом пребывании девочки в разного рода закрытых воспитательных и учебных заведениях, находившихся, главным образом,  заграницей. Подобное положение вещей, естественно, не могло не возмущать Полину, а поэтому скандалы и выяснения отношений с Германом были постоянны.
— Какое право ты имеешь увозить ребенка из дома так надолго? – не раз спрашивала бедная женщина супруга, когда он собирался отправить Лизу в очередной английский пансионат. – Она ж так скоро лица родных людей забывать начнет.
— Слушай, в своем доме я имею право делать все, что мне вздумается, в отличие от тебя, – не скрывая раздражения, отвечал Герман. – Я бы на твоем месте вообще поостерегся мне перечить. Я вижу, ты забываешь, кем ты являешься. Так вот я напомню: ты – моя собственность. А собственность, как известно, не может идти против своего хозяина.   
Каких-то возможностей  противостоять своему мужу у Полины не было, а поэтому ей ничего другого не оставалось, как смиряться со всеми выходками Германа. Единственным человеком, у которого Полина находила сочувствие, была Варвара Захаровна, но и она не могла возражать своему сыну, так как знала: все её замечания в лучшем случае наткнутся на снисходительно-холодное молчание, а весь гнев от подобного вмешательства в его личные дела непременно будет вымещен на несчастной Полине.   
— Он ведь так её вообще в гроб загонит, – говорила Варвара Захаровна Анне. – Ты посмотри: Герман с каждым днем все сильнее лютует. Полинка, вон, ни жива, ни мертва ходит.   
— Да, уходить ей от него надо. Со всех ног бежать, – уверенно сказала Анна. – Знаете, Варвара Захаровна, похоже, у вашего сына талант – людям  судьбы ломать. Что у Лариски из-за него вся жизнь под откос пошла. Теперь, вот, за Полину принялся.
Слова Варвары Захаровны о том, что своим отношением Герман может свести супругу в  могилу, оказались пророческими. Сердце тогда будто подсказывало Варваре Захаровне: не стоит  покидать свой дом, когда обстановка в нем до предела. Уставшая от бесконечных скандалов и ссор женщина решила несколько дней провести на даче. Благо, загородный дом находился недалеко от Москвы, а поэтому поездка не заняла много времени. Едва Варвара Захаровна распаковала вещи, собираясь предаться приятной неге на любимой веранде, как раздался телефонный звонок.   
— Мама, у нас несчастье, – раздался в трубке глухой, сбившейся голос Германа.
— Герман, что случилось?
— Полины больше нет.   
— Как нет Полины!?! – воскликнула Варвара Захаровна, не вполне понимая смысл сказанного. – Ты мне можешь толком объяснить, что произошло?
— Полина погибла, мама, – сказал, как отрезал, Герман. – Приезжай скорее, а то я себе места на нахожу.
Подробности трагедии оказались настолько жуткими, что всякое воспоминание о них вызывало у Варвары Захаровны оторопь.
 Очередная ссора с Германом закончилась тем, что Полина, не в силах больше выносить совместного существования с мужем, заливаясь слезами, опрометью выбежала из дома. Она бежала по обычно безлюдной дороге, совершенно ничего не замечая вокруг себя. Не заметила несчастная женщина и огромный КАМАЗ, выскочивший из-за ближайшего поворота. Грузовик мчался по трассе, совершенно не заботясь о соблюдении скоростного режима, а его водитель не думал о том, что на пустынной трассе в поздний час может оказаться пешеход. Занятая своими мыслями Полина не заметила ни ослепительного света фар несущегося ей навстречу грузовика, ни отчаянных сигналов клаксона.
Удар был настолько сильный, что тело отбросило не меньше, чем на двадцать метров. Приехавшей на место происшествия скорой оставалось лишь констатировать смерть женщины, куда-то бежавшей по обычной пустой дороге. Только когда Варвара Захаровна переступила порог особняка и увидела опустошенного Германа и заплаканное лицо Анны, она смогла окончательно поверить в произошедшее. Впереди были объяснения с Лизой, находившейся в это время далеко от дома, встреча с родителями Полины, которые так и не смогли прийти в себя после смерти дочери. До конца оправиться после смерти первой снохи Варвара Захаровна так и не смогла.    
Второй брак Германа оказался не менее неудачным, чем первый. Собственно, рассчитывать на то, что этот союз может оказаться счастливым, не приходилось с самого начала. Все, что было нужно Герману от Ирины Френкель – дочери крупного торгового воротилы – это доступ к тем огромным деньгам, которыми располагал её отец, и к тем бесчисленным возможностям, которые открывались перед ним в случае женитьбы на Ирине. Ни о каких высоких чувствах не могло быть и речи, а поэтому никакого одобрения этого брака со стороны Варвары Захаровны не могло быть в принципе.
— Герман, сынок, еще года не прошло, как мы Полю похоронили, а ты уже собираешься другую женщину в дом привести, – сказала Варвара Захаровна после того, как Герман объявил о своем решении жениться во второй раз. – Тебе не кажется, что это, скажем так, не совсем прилично?
— Мама, давай договоримся так: что прилично, а что – нет, в своем доме я буду решать сам, – раздраженным тоном ответил Герман. – Если Полина умерла, то я что, всю жизнь должен бобылем проходить? Нет уж. Я, знаешь, все-таки нормальный, полноценный мужчина, и должен вести полноценный, в том числе и половой, образ жизни.
— Сынок, а ты о Лизе подумал? Вот ей-то какого будет видеть на месте своей матери другую женщину?
— Ой, мам, вот как раз мнение Лизы по этому вопросу меня интересует в последнюю очередь, – ни на секунду не задумываясь, ответил Герман. – Ты сама подумай: где Лиза, а где – я. Её же почти постоянно дома не бывает, и все, что касается моей личной жизни, Лизу вообще волновать не должно.
После такого ответа Варваре Захаровне ничего другого не оставалось, как ретироваться, но дурное предчувствие, поселившись в сознании, не покидало её.
Опасения Варвары Захаровны сбылись очень скоро. Едва молодожены переступили порог дома Сапрановых. Будучи женщиной властной и своенравной,  Ирина решила установить в семье свои порядки, сообразные с её личными представлениями о семейной жизни. Естественно, такое положение вещей, когда кто-то пытается поставить под сомнение годами сложившиеся устои, не могло понравиться Герману. Очень быстро он дал Ирине понять, кто в доме хозяин, что и положило начало бесчисленным разборкам и самоутверждениям между молодоженами.
Отношения Ирины и Лизы были классическими отношениями мачехи и падчерицы. Лиза не могла в принципе представить на месте Полины какую-то другую женщину, а в планы Ирины никак не входило становиться матерью совершенно постороннего ребенка. Стычки между Ириной и её падчерицей происходили всегда, как только Лиза приезжала домой. Весьма непродолжительное пребывание Лизы в родных стенах всегда сопровождалось скандалами и выяснениями отношений с мачехой. Поводов для взаимных упреков у обеих было больше, чем достаточно, а поэтому и та, и другая использовали малейшую возможность для того, чтобы выказать свою нелюбовь друг перед другом.
— Твоя дочь когда-нибудь сведет меня с ума, – жаловалась Ирина Герману. – Понимаешь, такое впечатление, что она специально ищет повод для того, чтобы сделать мне какую-нибудь пакость.   
— Да, ты поменьше внимания на неё обращай, – спокойно отвечал Герман. – Вообще твои обязанности не связаны с тем, чтобы стать Лизе второй матерью. Твоя первоочередная задача – быть идеальной женой для меня, а отвлекаться на какие-то посторонние вещи я тебе не  советую.    
Сам Герман отнюдь не стремился к тому, чтобы самому быть идеальным мужем. Частые отлучки из дома, задержки до поздна на работе, пренебрежительное отношение к жене стали причиной постоянных скандалов между ним и Ириной. Справедливо полагавшую, что имеет право на гораздо большее внимание и заботу, женщину выводило из себя постоянное невнимание Германа. Кроме того, разлад в отношения Ирины и Германа вносила Лиза, невзлюбившая мачеху  с первого момента, как только её увидела.
— Лиз, она все-таки жена твоего папы, – не раз пыталась вразумить Елизавету Анна. – Хотя бы поэтому она заслуживает уважения, а ты себя так ведешь.
— Тетя Ань, да, мне дела нет до того, чья она там жена! – нарочито демонстрируя  свой подростковый максимализм, отвечала Лиза. – Пока эта мымра отсюда не уберется, я не успокоюсь. Еще года не прошло, как мы маму похоронили, а отец уже в дом новую пассию притащил. Я что, теперь перед ней должна на цирлах ходить? Ну, уж нет! Он на ней женился. Вот пусть он перед ней и лебезит.
— Понимаешь, Лиз, вот чем больше ты с Ириной конфликтуешь, тем больше ты самой себе хуже делаешь, – сказал вошедший в комнату Гусев. – Разлучить своего отца с его новой женой у тебя все равно не получится, а вот нажить смертельного врага можешь запросто. Тебе это надо?
Лиза чувствовала себя как беззащитный зверек, посаженный в клетку. Казалось, весь мир ополчился против неё. Сосуществование с ненавистной мачехой было для неё невыносимым, а поэтому, как освобождения, она ждала дня своего отъезда в колледж. Там, по крайней мере, были подруги, с которыми можно поболтать по душам; излить все, что наболело на сердце; забыть обо всех горестях и обидах, оставленных дома.
Как ни странно, но окончательную точку в браке Ирины и Германа поставило рождение Эллы. На будущее одинаково ожидаемого ребенка  у супругов оказались совершенно разные взгляды. Очень ошибалась Ирина, когда думала, что ребенка, которого она носила под сердцем, будет рожать исключительно для себя. Жизнь Эллы, впрочем, как и жизнь Лизы, была расписана на многие годы вперед, и роль Ирины в судьбе дочери, по мнению Германа, должна была быть минимальной.   
— С тобой, как с матерью, все понятно, – не раз выговаривал Герман Ирине. – Все, чему ты можешь научить Эллку, - это изнеженности и ничего не деланию. Посмотри, во что девчонка превращается. Одни гулянки да шмотки на уме.
— Зато ты у нас большой мастер из себя заботливого отца строить, – отвечала Ирина мужу. – Только почему-то все твое внимание да ласка исключительно старшей доченьки достаются. Конечно, для Лизоньки у нас все на блюдечке с голубой каемочкой, а Элле можно просто кость с барского стола кинуть
Хлесткая пощечина охладила пыл не в меру разбушевавшейся Ирины.
— Ты, когда свой рот открываешь, хоть смотри, кто перед тобой стоит, – произнес Герман. – Ты мне еще будешь указывать, как я должен воспитывать своих же детей? Да, Ира! Видать, ты совсем забыла то место, которое тебе отведено в этом доме. Так я напомню: твоя задача – выполнять все, чтобы я не сказал, и молчать в тряпочку.   
Подобные выяснения отношений происходили все чаще и чаще, и, естественно, укреплению семейных уз они не способствовали. Брак Германа и Ирины, как садящаяся батарейка, вырабатывал свой ресурс, и развод был уже не за горами. Естественно, Герман, как человек практичный и рациональный, не мог не извлечь из расставания с супругой максимальной для себя выгоды. Адвокаты Сапранова работали день и ночь, не зная отдыха, но сделали все для того, чтобы Ирина, перестав быть женой Германа, осталась ни с чем. Квартира в центре Москвы, несколько платьев от престижных кутюрье да респектабельная иномарка – все, что осталось у Ирины Львовны от былой семейной жизни. Все, что было передано Ирине её отцом по наследству, включая особняк в Троице-Лыково, перешло в безраздельное владение Германа, считавшего подобный раздел имущества справедливой компенсацией за мучительные совместно-прожитые годы. Все, что оставалось  делать Ирине после развода, - это прозябать в своей шестикомнотной квартире на Остоженке да потягивать в самое неурочное время элитный виски, попутно проклиная судьбу-злодейку.
И вот со всей отчетливостью на горизонте замаячил третий брак Германа. Варваре Захаровне внутренний голос  настойчиво говорил: не стоит ждать и от этой свадьбы ничего хорошего. Связано это было отнюдь не с тем, что Варвара Захаровна испытывала неприязнь к своей потенциальной снохе. Наоборот. Будущую невесту Германа она даже жалела, зная, какая нелегкая жизнь ей предстоит.
— Ой. Даже не представляю, что ждет эту бедняжку, – говорила Варвара Захаровна Люде во время одной из бесед. – Я своего сына слишком хорошо знаю. Характер у него далеко не ангельский, и любой женщине, которая свяжет с ним свою судьбу, придется ох, как нелегко.
— Бабуль, может, ты слишком сильно сгущаешь краски, – отвечала Людмила, поглаживая старую женщину по голове. – Может быть, у дяди Германа с этой женщиной все хорошо сложится. Мы же её пока даже не видели. Может, это хорошая, порядочная женщина, достойная уважения.
— Людочка, да, дело вообще не в ней. Ты пойми, твой дядя относится к тому типу людей, в сердцах которых любовь так и не поселилась. Знаешь, мне иногда кажется, что у Германа в груди камень вместо сердца. Мне эту женщину, на которой он собирается жениться, уже жалко. Она ведь даже не представляет, какая жизнь ей предстоит.
При этих словах бабушки Людмила тяжело вздохнула. Уж ей-то, как никому другому, было хорошо известно, что такое каменное сердце. Два месяца прошло с того злополучного вечера, а из головы Людмилы не выходили слова, полные ненависти, которые произнес человек, ставший для неё смыслом жизни. Та душевная боль, которую она испытывала, была несравнима ни с какой физической болью. Тот единственный, которому она готова была посвятить всю свою жизнь без остатка, тот, о ком она грезила в своих мечтах, оказался жестоким лжецом, на мелкие осколки разбившим её сердце. Могла ли она подумать тогда, когда кружилась с ним в медленном танце и чувствовала себя на седьмом небе от счастья, что эта сказка может закончиться? Теперь само понятие любовь было поставлено под сомнение. По крайней мере, на личном счастье Людмила раз и навсегда поставила жирный крест.
— Дамы, можно ли вас побеспокоить? – раздался в дверях бодрый голос Гусева. – Чувствую себя отпетым наглецом, но я вынужден нарушить вашу идиллию.
Вадим Викторович был верен себе. При любых обстоятельствах, чтобы ни случилось, он умел сохранять бодрое расположение духа.
— Так, Людмила Ивановна, я надеюсь, вы не забыли, что у нас с вами сегодня напряженный день? – обратился он к Людмиле. – Вперед! Нас ждут великие дела.
Услышав последнюю реплику Гусева, Людмила немного поморщилась. То, о чем намекал Вадим Викторович, претило ей в своей сути. Еще раньше, работая в школе, Люда терпеть не могла выполнять обязанности, с её основной профессией никак не связанные. Все справки, документации, отчеты были ей глубоко ненавистны, и занятия административными делами она сравнивала с заучиванием уроков по нелюбимому предмету. То, о чем говорил ей Вадим Викторович, было для неё чем-то из мира загадочного и непонятного. Заниматься тем, чем Людмиле никогда не было свойственно, ей претило, но Гусев был так настойчив в своих назиданиях, что у Людмилы другого выбора не было, кроме как слепо следовать всем его наставлениям.
— Пойми, ты – единственный человек, в чьих силах остановить надвигающуюся катастрофу, – сказал Гусев во время одного из своих приездов к Людмиле домой. – Герман из-за своих совершенно непонятных амбиций поставил под угрозу работу всего концерна.
— Дядя Вадим, но я ведь в этом ничего не понимаю. Весь этот бизнес для меня – темный лес. Я, наверное, только хуже сделаю.
— Знаешь, насчет того, что ты в этом не разбираешься, ты не прибедняйся. Вон, как в Сочи все разрулила классно. Мне один знакомый рассказывал: там, на совещании, все так и ахнули, когда ты стала все, что Ромка там напортачил, разгребать.
В организаторские способности Людмилы, в отличие от неё самой, Вадим Викторович верил безоговорочно. Уверенности придавала и поездка в Сочи, во время которой Люда показала себя вполне компетентным человеком, умеющим быстро входить в курс дела, и убежденность в том, что отцовские гены дали знать о себе.
— Знаешь, сколько твой отец сил положил, чтобы наладить все это хозяйство? – спросил Гусев. – Он ведь ночами не спал, вкалывал, как проклятый, чтобы «Континент» стал тем, чем он стал. Теперь ты что, допустишь, чтобы все Ванькины труды прахом пошли?   
— Дядя Вадим, я ж во всем этом мало чего понимаю. «Континент» - это ж какая махина! Там человек подготовленный за один день не разберется. А вы хотите, чтобы я такой огромной империей одна управляла.
— Вот для этого нам с тобой придется многому научиться. Причем, учиться надо будет быстро. Так что свободного времени у тебя будет, сама понимаешь, намного меньше, чем сейчас, но, уверяю тебя, дело того стоит.
Взывание к памяти отца возымели действие, и Людмиле пришлось-таки постигать науку управления. Искусный гуру Вадим Викторович быстро стал вводить Людмилу в курс происходящего в концерне, и за короткое время Люда освоила все особенности функционирования империи. Теперь настал время применить полученные знания на практике.
— Куда это ты хочешь увезти мою внучку? – спросила Варвара Захаровна Гусева. – Ну-ка признавайтесь, что у вас там за тайны Мадридского двора?
Ситуация складывалась довольно щепетильная. Ни в коем случае Варвара Захаровна не должна была узнать о тех бедах, которые свалились на её семье. Поэтому для неё Вадим Викторович придумал нейтральное объяснение.
— Мы с Людой собирались сегодня в нотариальную контору съездить. Надо там кое-какие вопросы с Ваниным завещанием порешать.
— Людочка, ты потом-то заедешь? – с грустью посмотрев на внучку, спросила Варвара Захаровна.
— Бабуль, ну, конечно, заеду. Я думаю, мы с дядей Вадимом быстро вернемся. 
Когда Людмила  шла по тенистой аллее к воротам особняка, где стоял автомобиль Гусева, у неё было на душе не спокойно. Ей предстояла встреча с людьми абсолютно незнакомыми, а от этого в сердце поселился дикий страх. Никогда раньше Людмиле не приходилось брать на себя такой громадный объем ответственности. Причем, брать публично, в присутствии людей, для которых главным человеком в концерне всегда был Герман Федорович, а о ней, незаконнорожденной дочери Ивана, никто из них раньше даже не слышал.
— Зря ты бабушке сказала, что к ней сегодня заедешь, – сказал Гусев Людмиле, когда они садились в его автомобиль.
— Почему?
— Видишь ли, положение в концерне очень серьезное. Вопросов, которые требуют немедленного решения, причем, решения обязательно в твоем присутствии, накопилось очень много, а поэтому раньше вечера нам с тобой освободиться не удастся. 
Слова Гусева не предали Людмиле уверенности. Хотя и обладала она, как оказалось, незаурядными организаторскими способностями, но вот взять на себя ответственность за будущее тысяч людей готова не была. Тем более, что сам «Континент» был для неё закрытой книгой, хотя Гусев и посвятил немало времени тому, чтобы ввести свою подопечную в курс дела.
— Дядя Вадим, я боюсь, что не справлюсь, – сказала Людмила, когда они подъезжали к офису.
— Люда, а вот это слово ты забудь, – строго произнес Вадим Викторович. – Почему ты должна не справиться? Ты что, недалекая какая-нибудь? Вон, смотри, как правильно в Сочи все по полочкам разложила. Да, Герман должен быть тебе по гроб жизни благодарен, что ты его еще тогда по миру не пустила.
Ободряющие речи Гусева плохо действовали на Людмилу. Внутренний страх с каждой минутой усиливался. Людмила даже не представляла, что она будет говорить совершенно ей незнакомым, но очень важным людям, как будет вести себя в чуждой среде. В дали показались очертания железобетонных монстров, и от волнения сердце Людмилы забилось с удвоенной частотой, как било у неё перед экзаменами в институте.
Столпотворение у одного из подъездов центрального офиса вызвало удивление у Вадима Викторовича.
— Что это у них тут за митинговые страсти? – произнес Гусев, удивившись, а потом, обернувшись к Людмиле, произнес:
— Люд, ты тут пока посиди, а пойду, разберусь, что у них там стряслось.
Людмила видела, как Гусев подошел к пожилому мужчине, по всей видимости, старающемуся успокоить взволнованных людей, и, отведя его в сторону, стал с ним о чем-то разговаривать. По всему видно было, что мужчина нервничает, постоянно жестикулируя и что эмоционально рассказывая Вадиму Викторовичу.
Беседа продолжалась минуты две, а затем оба направились к автомобилю, в котором сидела Людмила.
— Ну, Люд, с боевым крещением тебя, – произнес Вадим Викторович, открывая дверцу автомобиля. – Сейчас тебе предстоит, так сказать, вступить в права наследования.
— Дядя Вадим, я ничего не понимаю. Кто эти люди? О чем они говорят? Что я должна делать?
— Людмила Ивановна, вы – наша последняя надежда, – быстро затараторил пришедший с Гусевым мужчина. – Приставы ведут себя в офисе, как хозяева. Счета всех предприятий заблокированы. Кабинеты опечатываются. Я уже не знаю, что людям говорить. У нас же все счета заблокированы. Зарплаты выплачивать нечем.
— Дядя Вадим, но я-то что могу сделать? – растерянно спросила Людмила.
— Видишь ли, эти приставы соглашаются разговаривать только с кем-то из совладельцев концерна, а ты как раз к таковым относишься.
— Но не лучше ли позвонить дяде Герману? Он-то тут не первый год работает. Наверное, он гораздо лучше меня сможет во всем разобраться.
— Ты знаешь, твой дядя некоторым образом больше не является совладельцем «Континента». На его пакет акций наложен арест. Правда, пока ему лучше вообще ничего не знать о том, что здесь происходит. По крайней мере, до тех пор, пока мы не уладим возникшие проблемы.
Из всего сказанного Гусевым Людмила мало что понимала, но, судя по встревоженным взглядам Вадима Викторовича и пришедшего с ним мужчины, она поняла, что разрешать возникшие проблемы придется именно ей. Чувство страха, присутствовавшее в ней до этого, сменилось чувством паники. Сейчас ей придется общаться с совершенно незнакомыми людьми, для которых она – провинциальная выскочка, ничего не смыслящая в управлении такого гиганта, как «Континент».
— Дядя Вадим, а я-то что сейчас что могу сделать? – робко спросила Людмила.
— Люд, ты сейчас, главное, успокойся, – сказал Гусев, видя волнение девушки. – Сейчас наша с тобой задача – как-то уломать приставов. Надо хотя бы уболтать их не замораживать счета. Иначе тут такое начнется…
— Вадим Викторович, об этом лучше вообще не думать, – вновь затараторил обеспокоенный мужчина. – Люди итак на взводе. Если им еще нечем будет зарплату выплачивать, я не представляю, что тут начнется.
Из всего сказанного Людмила поняла одно: ситуация в концерне складывается предреволюционная, и остановить надвигающуюся катастрофу можно только при её непосредственном участии. Раньше она представить не могла, что будет заниматься делом, противным ей по самой сути. Всякие административные вопросы, бумажная волокита не входили в её представление о том, чем бы она хотела заниматься. Но в данный момент речь шла о благополучии сотен людей, и это самое благополучие находилось, как ни странно, в её руках. Времени для размышлений больше не было, и Людмила решила действовать, что называется, на свой страх и риск и попытаться распутать эту сложную ситуацию.
— Дядя Вадим, может быть, мне с этими приставами поговорить? – спросила Людмила у Гусева. – Нельзя же, чтоб люди без зарплаты оставались. Пусть хотя бы счета разблокируют.
— Люда, предупреждаю сразу: задача перед тобой стоит не из легких – сказал Вадим Викторович. – Эти приставы – народ ушлый, неуступчивый. Договориться с ними о чем-либо вообще непросто, а уж, чтобы они пошли на какие-то уступки, - это вообще из области фантастки.
— Дядя Вадим, но ведь люди без зарплаты сидеть будут. Надо же как-то выходить из этой ситуации.
— Людмила Ивановна, идти надо сейчас, – сказал пришедший с Гусевым мужчина. – А то эти архаровцы опишут все, что только можно описать
— Значит так, Люда, говорить там буду я. – решительно произнес Вадим Викторович. – Ты только отвечай на вопросы, если тебя будут о чем-то спрашивать. Вообще делай все, как я тебя учил. На рожон не лезь. Иначе только хуже сделаешь. Главное, не вздумай сказать что-нибудь такое, что могло бы разозлить этих приставов.
То, что говорил Гусев, почему-то вселяло в Людмилу уверенность. Она знала, что этот  человек вполне компетентен, а доверять ему можно со стопроцентной уверенностью. Было бы глупо в сложившейся ситуации рассчитывать на собственные силы. Информация, которую дал Людмиле Вадим Викторович о работе концерна, была довольно поверхностна, и, опираясь на неё, Людмила не могла быть сведущей в вопросах того, что происходит в «Континенте». Другое дело – непосредственное присутствие Гусева. Проработав в концерне ни один год, он знал особенности этой махины досконально, до последнего винтика. И уж точно можно было быть уверенным в том, что он не даст Людмиле в чем-либо ошибиться.
— Но мне-то что делать, дядя Вадим? – растерянно спросила Людмила. – Просто  стоять и слушать?
— Твоя задача: внимательно слушать, что буду говорить я, и что будет говорить Леонид Поликарпович. – Гусев жестом указал на стоявшего рядом с ним мужчину. – Запоминай все, что услышишь. В дальнейшем тебе это может пригодиться, если к тебе пожалуют подобного рода непрошенные гости. Сама говори только тогда, когда тебя будут о чем-нибудь спрашивать.
— Судебные приставы – народ ушлый, и ох, как не любят, когда им кто-то свой характер начинает показывать, – сказал Леонид Поликарпович. – Так что вы, Людмила Ивановна, будьте с ними максимально сдержаны, иначе все наши попытки взять ситуацию под контроль пойдут прахом.
Получив предварительный инструктаж, Людмила в сопровождении своих спутников направилась в офис. При входе во внутрь железобетонного монстра Люде сделалось не по себе. Раньше зданий подобных гигантских размеров она никогда не видела, и этот исполин внушал ей какой-то панический трепет. Миновав стеклянную дверь, Людмила попала в пространство, чем-то напоминавшее муравейник. Сотни людей, сновавших туда-сюда, то пропадали в бесчисленных потоках, поднимавшихся куда-то наверх на эскалаторах и в прозрачных кабинах лифтов. Внимание Людмилы привлекла группа людей, столпившихся около фонтана, расположенного напротив центрального входа. По всему было видно, что люди что-то оживленно обсуждают, а по цепким взглядам, бросаемым в сторону Гусева и Леонида Поликарповича, можно было догадаться, что обсуждение это касается непосредственно сложившейся в «Континенте» ситуации.
Подбежавший к Вадиму Викторовичу молодой человек заметно нервничал. По частой одышке, вспотевшему лбу, всклокоченным волосам можно было догадаться, что день у парня выдался не из легких.
— Вадим Викторович, я уже не знаю, что делать! – запыхаясь, произнес юноша. – Мало того, что эти приставы заблокировали все счета, так еще и  наложили арест на всю документацию. Работа концерна парализована полностью. Вон, посмотрите, какая паника творится.
— Погоди, Егор, а эти приставы чем-то объясняют свои действия? – спросил Гусев. – У них что, на руках есть какие-то судебные решения? На основании чего они хозяйничают?
— Да, говорят, что Герман Федорович задолжал деньги какому-то банку, а этот банк за долги забрал его контрольный пакет акций. Ну, а теперь эти акции выставляются на торги, и, пока не будут проданы, вся финансовая деятельность концерна приостанавливается.
— Говорил, что эти чрезмерные амбиции Германа до добра не доведут, – отметил про себя Вадим Викторович, а потом, обратившись к Леониду Поликарповичу и Людмиле, произнес: - Леонид Поликарпович, вы постарайтесь как-нибудь людей успокоить, а мы с тобой, Люда, пойдем, попытаемся узнать информацию, так сказать, из первых рук.
Из всего услышанного Людмила сделала вывод, что положение, сложившееся в «Континенте, не завидное. Концерн был на грани банкротства, и остановить этот процесс вряд ли представлялось возможным. Судьбы многих людей повисли в воздухе. Над каждым из сотрудников нависла угроза оказаться на бирже труда. Зная, что такое безработица не понаслышке, Людмиле вдруг стало страшно за людей, которым вот-вот станет нечем кормить свои семьи. Слова Гусева об осторожности улетучились сами собой, а вместо них появилась решимость остановить этот губительный процесс, запущенный чей-то злой рукой.
— Леонид Поликарпович, а где сейчас эти приставы находятся? – спросила Людмила, заходя в кабину лифта.
— В бухгалтерии сидят. Финансовая документация им зачем-то понадобилась.
— Тогда пойдемте туда, – сказал Гусев. – Выясним, сколько будет продолжаться этот беспредел.
Бурная деятельность незваных гостей была означена сущим бардаком, царившим в кабинете главного бухгалтера. Разбросанные по столам бумаги, нагроможденные друг на друга папки с документами, вынутые из шкафов, работающие все имеющиеся в кабинете компьютеры – вот антураж рабочего пространства Леонида Поликарповича. Сидевший за одним из компьютеров молодой человек со скоростью заправской машинистки стучал по клавишам, уставившись в монитор, и будто не замечал вошедших в кабинет Гусева, Людмилу, Егора и Леонида Поликарповича.      
 — Юноша, потрудитесь объяснить, что здесь происходит? – строго спросил Вадим Викторович. 
Окинув Гусева снисходительно-оценивающим взглядом, молодой человек вальяжно откинулся на спинку кресла и, будучи на сто процентов уверенным в своей правоте, произнес:
— Так, я не понял. Кто сюда впустил посторонних? 
Причисление к посторонним не могло не задеть Вадима Викторовича, ибо он давно считал себя полноправным членом коллектива  концерна.
— Молодой человек, должен заметить, что давно здесь посторонним не являюсь, – заметил Вадим Викторович. – Я уже более пятнадцати лет являюсь сотрудником этого концерна, в отличие от вас.
— В данный момент ваш статус в этом учреждении не имеет абсолютно никакого значения, – без малейшего намека на какую-либо промолвил молодой человек. – Я бы вообще не возражал, чтобы вы со своими спутниками покинули помещение и не мешали проведению мероприятий.
Трудно сказать, какими силами Вадиму Викторовичу удалось сдержать рвавшееся наружу негодование, но присущей себе сдержанности и спокойствию он не изменить сумел.
— Молодой человек, я не могу уйти отсюда, поскольку не имею на это соответствующих распоряжений.
Во взгляде пристава, которым он окинул выглядевшего несколько наивным Вадима Викторовича, отчетливо читалась уверенная усмешка. В том, что именно он является хозяином положения, молодой пристав не сомневался, а слова Гусева звучали, по меньшей мере, смешно.  Вид стоявших рядом с Гусевым Егора, Людмилы и Леонида Поликарповича был не менее неубедителен и внушал разве что жалость к этим, некстати появившимся, персонажей.
— Уважаемый, о каких распоряжениях вы говорите? – иронично произнес пристав. – Неужели вы не поняли,  что у всего этого хозяйства с сегодняшнего дня нет хозяина, и не будет до тех пор, пока контрольный пакет акций не будет реализован через аукцион.
Эти самоуверенные слова пристава почему-то воодушевили Вадима Викторовича. Он понял, что полнотой информации этот молодой кривляка не располагает, а поэтому в его руках оказывался козырь, против которого, так сказать, было нечем крыть.
— Интересно, а почему вы решили, что у «Континента» теперь нет хозяина? – не скрывая иронии, спросил Гусев. – Как я понимаю, пакет акций, на который наложен арест, принадлежит Герману Сапранову, а он не является единственным совладельцем концерна.
Признание Вадима Викторовича несколько обескуражило молодого пристава. Искренне полагая, что своими руками он вершит историю, пуская ко дну такого гиганта, как «Континент», пристав вдруг понял, что значение его миссии им же самим несколько преувеличено. Оставалось делать хорошую мину при плохой  игре, а для этого служителю юстиции пришлось пустить в ход весь арсенал словесных колкостей и усмешек.
— Уж, не хотите ли вы сказать, что сами являетесь совладельцем «Континента»? – снисходительно улыбаясь, спросил пристав. – Знаете, на олигарха что-то вы не очень похожи
— Молодой человек, по-моему, вы несколько завышаете мой статус, – не без иронии произнес Вадим Викторович. – Я, конечно, имею некоторое отношение к концерну, но в число его совладельцев отнюдь не вхожу. Я являюсь лишь законным представителем одного из них.   
 — Позвольте узнать, чьи же интересы вы представляете? – спросил пристав, которому уже изрядно надоело позерство этого назойливого зануды.
 — Как чьи? Людмилы Ивановны Савиной – хозяйки пятидесяти процентов акций концерна, а, следовательно, владелицей всего, что здесь находится.
—  Ну, и где эта ваша Людмила Ивановна? – спросил пристав. – Почему она сама не соизволила сюда придти?   
— Ну, почему же не пришла? В данный момент она стоит перед вами, – произнес Вадим Викторович, указывая жестом на Людмилу.   
Пристав не смог сдержать усмешки, посмотрев в сторону Людмилы. Меньше всего своим видом девушка напоминала бизнес-леди. Скорее перед взором служителя юстиции предстала провинциальная простушка, своеобразный привет из деревни, нежели хозяйка огромной империи.
— Девушка, неужели вы что-то смыслите в этих судебных дрязгах? – не скрывая иронии, спросил пристав. – Таким красавицам, как вы, не пристало влезать во все эти разборки.
Тут произошло то, чего ни пристав, ни даже Вадим Викторович никак не ожидали.
— Давайте обсуждение моих внешних данных оставим на потом, – решительно сказала Людмила. – Меня сейчас интересуют более приземленные вещи, а именно: как долго вы собираетесь блокировать счета концерна. Я надеюсь, вы понимаете, что своими действиями вы оставляете тысячи людей без средств к существованию.
Услышав столь проникновенный монолог, пристав не мог не опешить. Получалось, простушка на поверку оказывалась не так уж и проста. По крайней мере, о финансовой составляющей деятельности концерна она была осведомлена неплохо, а это уже давало возможность вести с ней мало-мальски серьезный разговор.
— Людмила Ивановна, я весьма сожалею, но таковы правила, – произнес пристав уже без прежней уверенности в голосе. – Согласно решению суда, арест
накладывается на все имущество концерна, в том числе и на счета.
— Насколько я понимаю, решение суда, прежде всего, относится к имуществу, принадлежащему Герману Федоровичу Сапранову? – спросила Людмила. – Но он не является единственным совладельцем концерна. Мне, как его компаньону, принадлежит пятьдесят процентов акций. Следовательно, вы не можете предпринимать никаких действий без предварительного согласования со мной.
Тут, до того чувствовавший себя вершителем судеб, пристав понял, что сел в лужу. Появление новой хозяйки «Континента» требовало, как минимум, смены тона разговора, а, как максимум, извинений, как перед самой Людмилой, так и перед её спутниками. Единственным возможным выходом из щепетильного положения для пристава было избрание тактики: лучшее средство защиты – это нападение.
— Надеюсь, при вас имеются документы, подтверждающие ваши права собственности? – спросил пристав.
— Уверяю вас, что касается бумаг, то тут все в  порядке, – ответил за Людмилу Гусев. – Вот, можете проверить.
С этими словами он извлек из портфеля увесистую кипу бумаг и положил её на стол перед приставом. Пристав стал внимательно вчитываться в каждую из бумаг, надеясь отыскать в них  хоть какой-нибудь юридический изъян. Закончив изучение документов, пристав, недоверчиво посмотрев на Людмилу и Гусева, произнес:
— Людмила Ивановна, надеюсь, вы понимаете, что с этого дня ваш дядя больше не является совладельцем бизнеса? Его пакет акций вскоре будет реализован на аукционе, а у вас появится новый компаньон.
Слова пристава звучали, как приговор. Впрочем, Людмилу они беспокоили мало. Её вообще не волновали дрязги, связанные с «Континентом». Во главе концерна Людмила себя не видела, а кто будет, кроме неё, рулить в «Континенте», было ей глубоко безразлично.
— Меня сейчас интересует только одно: как скоро вы сможете разблокировать счета? – строго спросила Людмила. – Тысячи людей из-за этого сидят без зарплаты. Согласитесь, такая ситуация  не может считаться нормальной.   
— Существуют определенные процедуры, нарушать которые мы не можем, – промолвил пристав. – Замораживание счетов – одно из требований кредиторов, не выполнять которое ни вы, ни я не имеем никакого права. 
Ситуация требовала нестандартных решений, и одно из таких решений пришло в голову Людмилы, к немалому удивлению Вадима Викторовича, никак не ожидавшего от своей воспитанницы такой осведомленности в вопросах бизнеса.
— Вадим Викторович, где бы мы могли собраться, чтобы в спокойной обстановке обсудить  сложившуюся ситуацию? – спросила Людмила, а потом, обернувшись к приставу, добавила: - Надеюсь, я еще вправе управлять принадлежащей мне частью бизнеса? 
Все потрясения, происходившие с «Континентом», как казалось, мало беспокоили Германа Федоровича. По крайней мере, он сохранял олимпийское спокойствие, несмотря на перспективу лишиться главного дела своей жизни – «Континента». Мыслями он вообще был далек от всех потрясений, связанных с концерном, чем вызывал немалое удивление у Ромодановского.
— Ты ведешь себя так, как будто тебя это вообще не касается. – говорил Владимир Борисович. – Герман, посмотри вокруг! Еще немного, и ты лишишься концерна. Тебя что, такая перспектива устраивает? Мы же оба можем пойти ко дну, и если ты, как я погляжу, к этому готов, то я тонуть вместе с тобой не собираюсь.
— Во-первых, идти ко дну я пока не собираюсь. – произнес Герман, внимательно выслушав монолог компаньона. – Ты же знаешь, чтобы не случилось, я всегда останусь на плаву. Что касается тебя, то спасение утопающих дело рук сам знаешь кого. Впрочем, зная тебя, могу сделать вывод, что ты не пропадешь при любом раскладе.            
Герман Федорович знал, что говорил. Как человек практичный и рациональный, он хорошо понимал, что в этой жизни ни от чего нельзя быть застрахованным, а поэтому заранее старался принять необходимые меры предосторожности. В случае с «Континентом» у Сапранова давно был готов плацдарм для отступления, где он мог чувствовать себя вполне вольготно и готовиться к реваншу. Об этих путях отступления знал только он, и не считал нужным рассказывать о них кому бы то ни было. К Ромодановскому это относилось в первую очередь, так как Герман не доверял ему уже давно и считал, что уж кто-кто, а Владимир Борисович выдаст его тайну при первой же возможности. 
— Герман, по-моему, ты плохо оцениваешь сложившуюся ситуацию, – не успокаивался Ромодановский. – Ты хоть понимаешь: в концерне теперь будет рулить кто угодно – банковские клерки, Гусев, твоя племянница – только не ты. Ты что, вот так запросто смиришься? 
Произнеся слово – племянница, Владимир Борисович наступил Герману на больную мозоль Ненависть к незаконнорожденной дочери брата после того, как она оказалась полноправной совладелицей «Континента», возросла в геометрической прогрессии, и только злополучное письмо Ивана мешало Герману решить вопрос радикально.
—  Вов, а тебе обязательно было напоминать мне об этом? – еле сдерживая раздражение, спросил Герман. – Ты думаешь, меня эта ситуация устраивает?  Но что я сделать могу? Ты же знаешь: мой братец связал меня по рукам и ногам.
То, что имел в виду Герман, в равной степени беспокоило и Владимира Борисовича.  Документы, о которых Иван говорил в свое письме, висели дамокловым мечом над обоими партнерами, и лишали их всякого пространства для маневров.
— Да. Ты прав, – констатировал факт Ромодановский. – Пока бумаги не будут у нас в руках, мы абсолютно ничего не сможем предпринять.
Сама виновница переживаний Германа Федоровича вполне уверенно чувствовала себя в кресле президента концерна. Все, о чем рассказывал ей Гусев, словно сфотографировалось в её памяти, и поэтому о том, как решить сложившиеся проблемы, она рассуждала со знанием дела так, как если бы видение дел давно уже было её стихией.
— Вадим Викторович, меня интересует, какими непрофильными активами располагает «Континент», которые записаны на меня лично? – строго спросила Людмила.
— Твой отец в последние годы активно вкладывал деньги в недвижимость, – был ответ Гусева. – Ему, а значит и тебе, принадлежат несколько квартир на Садовом кольце, отели в Хорватии и Болгарии, рестораны на Тверской…
— Я поняла, Вадим Викторович, – прервала Гусева Людмила. – Леонид Поликарпович, в ближайшую неделю вся вышеперечисленная недвижимость должна быть или продана, или заложена под более-менее выгодный процент. Вы справитесь с этим?    
— Людмила Ивановна, извините, но я не считаю такое решение правильным, – произнес Леонид Поликарпович. – Было бы глупо избавляться объектов, приносящих стабильную прибыль.
— С этого момента вы больше здесь не работаете, – спокойно произнесла Людмила, чем повергла в шок не только самого Леонида Поликарповича, но и сидевшего рядом Гусева. – Я надеюсь, никому не надо объяснять, что мы находимся на грани катастрофы. В этих условиях я требую от всех железно дисциплины и беспрекословного выполнения принятых решений.
Продажа недвижимости была тут же перепоручена Егору, а Леонид Поликарпович покинул кабинет с плохо скрываемой обидой, что не могло быть незамеченным Гусевым.
— Люда, ты не очень круто взяла? – спросил он Людмилу, когда они остались один на один. – Леонид Поликарпович с твоим отцом работал еще с тех времен, когда ты пешком под стол ходила. Без него и «Континента-то», наверное, не было. Он каждую гаечку, каждый винтик в этой системе знает, а ты его в шею… Ну, нельзя же  так!
Людмила не могла не согласиться с Вадимом Викторовичем, что погорячилась. Она сама не понимала, что на неё нашло в этот момент, и всем сердцем хотела исправить допущенную ошибку.
— Дядя Вадим, Леонид Поликарпович обиделся? – спросила она у Гусева.
— Ну, а ты сама-то как думаешь? – вздохнув, ответил Вадим Викторович. – Столько лет верой-правдой прослужить, такое хозяйство поднять, а на старости лет получить под зад коленом.
— А куда он сейчас пошел? – спросила Людмила. – Извиниться надо. Действительно, нехорошо получилось.
Спокойствие, с которым Герман Федорович относился к перетрубациям, произошедшим в «Континенте», не могло не удивлять его домашних. Особенно недоумевала Варвара Захаровна, всегда знавшая, какое огромное значение имеет концерн для её сына. Тем удивительнее для неё было видеть совершенно спокойное, даже приподнятое, настроение Германа в то время, как дело всей его жизни висело на волоске.
— Ты знаешь, Аня, я вообще ничего не понимаю, – как-то сказала она Анне. – Герман ведет себя так, будто вокруг ничего не происходит. Он же без пяти минут банкрот, а по нему не скажешь. Чувствует себя, как мне кажется, до сих пор центром земли.
— Если учесть, что поведение вашего сына предугадать невозможно, то меня это не удивляет, – сделала заключение Анна. – Варвара Захаровна, боюсь, Германа вы так до конца и не узнали. Это Иван был, как открытая книга, а у Германа вечно какие-нибудь скелеты в шкафу прятались. Он еще нас удивит. Уж поверьте мне.
Слова Анны не замедлили исполниться. На лице вошедшего в комнату Германа буквально сияла счастливая улыбка, а сам он был непривычно благодушен.      
— Аня, у меня к тебе будет одна просьба, – сказал  он. -  Подготовь, пожалуйста, комнату  для гостей, а то скоро приезжает моя невеста. До свадьбы надо будет её где-то разместить.   
— Ты что, собираешься жениться? – недоуменно спросила Варвара Захаровна.
— А что тебя так удивляет, мама. Я уже что, не имею право на личную жизнь? Иди это только ты у нас можешь приводить в дом, кого тебе вздумается?
— Да, нет. Ты, конечно, вправе распоряжаться своей жизнью так, как считаешь нужным, – произнесла Варвара Захаровна, тяжело вздохнув. – Только я не понимаю, почему ты объявляешь о своем решении только сейчас.   Что, нельзя было сначала познакомить нас со своей невестой? Пригласил бы её к нам домой. Посидели бы, чайку попили, как все нормальные люди.
— Мама, когда ты говоришь – познакомить нас, ты кого имеешь в виду?
— В первую очередь, девочек. Уж они-то, как никто другой, имеют право знать, кто будет их новой мачехой.
Слова Германа о намерении в третий раз жениться вызвали у Варвары Захаровны чувство неподдельного страха. Из памяти еще не стерлись воспоминания о первом браке Германа с Полиной. О тех временах Варвара Захаровна не могла вспоминать без слез. Искренне любя свою первую сноху, она не переставала оплакивать её участь, все время задавая себе один и тот же мучавший её вопрос: как такое могло произойти?
— Ты бы послушал родную мать, – вторила Варваре Захаровне Анна. – А то, действительно, как-то не по-людски получается. Девчонки тебе не чужие. Имеют право знать, кого ты собираешься в дом привести.
— Вот чье-чье, а твое мнение меня меньше всего интересует, – сказал Герман. – В конце концов, вы с моей матерью считаете себя вправе приводить в мой дом, кого попало. Почему же я не могу распоряжаться своим жизненным пространством по своему усмотрению.
— Люся, если ты её имеешь в виду, - это ни кто попало, – строго произнесла Варвара Захаровна. – Ладно. Со мной ты давно не считаешься, но Лиза с Эллой имеют право знать о твоих планах?   
 Посвящать, кого бы то ни было, в свои личные планы не было вообще в правилах Германа Федоровича. Свою личную жизнь он считал приватной территорией, доступ на которую для посторонних людей был крайне нежелателен. Причем, под посторонними порой подразумевались люди самые близкие. Именно поэтому, выслушивая замечания матери, Герман с трудом скрывал раздражение. Особенно раздражало его упоминание ненавистной племянницы. Эта особа надоела ему настолько, что, если бы не проклятое письмо Ивана, он задушил бы её собственными руками.
Сама ненавистная племянница в этот момент с видом нашкодившей восьмиклассницы стояла перед Леонидом Поликарповичем, подбирая слова, подходящие для извинения.
— Леонид Поликарпович, дорогой, простите меня, если можете, – нерешительно лепетала Людмила. – Сама не знаю, что на меня нашло. Просто насмотрелась я там, у себя, как люди месяцами без зарплаты сидят. Вот мне не по себе и сделалось.
— Людмила Ивановна, в силу того, что вы здесь человек новый, я могу со всей ответственностью заявить: вам здесь придется нелегко, – укоризненно произнес Леонид Поликарпович. – Вы поймите, «Континент» - это отлаженный механизм, функционирующий долгое время, и любое необдуманное решение может привести к непредсказуемым последствиям.
Сам концерн, словно получивший пробоину корабль, медленно, но верно, шел ко дну. Банк не замедлил оповестить Германа о том, что его акции выставляются на торги, а это означало потерю власти, чего господин Сапранов, как казалось, безболезненно перенести не мог. Однако, даже несмотря на это известие, Герман Федорович сохранял олимпийское спокойствие даже некоторую бодрость духа. 
— Я поражаюсь твоему спокойствию, – говорил Герману Владимир Борисович. – Ты без пяти минут банкрот, а ведешь себя так, будто тебя это вообще не касается. Герман, по-моему, за всеми своими любовными мечтаниями ты просто потерял чувство реальности.
— Ну, тут ты не прав, – отпарировал Герман. – Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что происходит. Просто пока не вижу смысла каким-либо образом вмешиваться в ситуацию. Володя, «Континент» я себе еще верну. В этом ты можешь даже не сомневаться. Я тебе больше скажу: скоро передо мной откроются такие двери, попасть за которые другие только мечтают.
Герман Федорович, несомненно, знал, что говорил. Хотя для Ромодановского его слова звучали загадочно. У Германа, как у заправского шулера, всегда имелись два-три решающих козыря, которые он извлекал тогда, когда считал ситуацию для этого наиболее подходящей.
Нервозная обстановка, воцарившаяся в «Континенте», понемногу успокаивалась, благодаря, в первую очередь, стараниям Людмилы. Неожиданно проснувшийся в ней талант администратора, о котором даже она сама не подозревала, позволил в короткий срок разобраться в происходящем и взять ситуацию под контроль.
— Надо признать, если бы ни Ванина дочь, из концерна бы начался массовый исход, – говорил Леонид Поликарпович Гусеву. – Люди на пределе были. Уже готовились в массовом порядке заявления об увольнениях на стол класть.
Вадим Викторович и сам не подозревал о таких недюжинных способностях администратора своей подопечной. В дела концерна Людмила вникала скрупулезно, стараясь не упустить ни одной  детали, разобраться во всех особенностях функционирования «Континента». На удивление, все тонкости управления концерном Людмила постигала с невероятной легкостью, на лету, стараясь ни упустить ни одной малейшей детали.
— Я все правильно делаю, дядя Вадим, – спросила Людмила у Гусева. – Вы поймите, я раньше никогда такими вопросами не занималась. Боюсь что-нибудь сделать не так.
— Люсь, да, все ты правильно делаешь. Я тебе даже больше скажу: если бы не ты, «Континенту» бы на плаву не удержаться.
Слова Вадима Викторовича больше были словами утешения. Прежде всего, словами утешения для самого себя. Он-то знал истинное положение вещей в «Континенте», и знал, что потеря Германом доли в бизнесе не повлечет за собой ничего хорошего.
— Такое впечатление, что «Континент» кто-то целенаправленно пытается пустить ко дну, - говорил Вадим Викторович супруге, - и я, кажется, знаю, кто именно.
— Думаешь, Серковского рук дело? – спросила Анна.
— Ну, а больше некому. Он же спит и видит, как Сапрановых по миру пустить. Ему и Люда-то именно для этого нужна была.
Реальных подтверждений своих слов у Вадима Викторовича, конечно, не было, но и он даже не представлял, насколько в своих суждениях был близок к истине. Запущенный Дмитрием и Игнатьевым механизм делал свое дело, неумолимо приближая драму семейного бизнеса Сапрановых к своей неминуемой развязке. 
— Хотел бы я посмотреть на лицо Германа, когда он узнает, что теперь он – ноль без палочки, – злорадно говорил Андрей Степанович. – Димка, нам с тобой, наверное, в пору пить шампанское. Эту комбинацию с Кэрри ты провел на ура! Теперь, главное, тебе доходчиво объяснить этим подобиям людей, что ты – хозяин положения, и пусть привыкают быть ничем.
Самого Дмитрия слова Игнатьева ни на что не вдохновляли, и быть призывом к какому-то ни было действию не могли. Все его сознание занимали совсем другие мысли. Из головы не выходил один единственный, мучавший его вопрос – как такое могло произойти? Как человек, казавшийся ему ангелом во плоти, мог оказаться способен на такое низкое предательство? Неужели слова той, за которую Дмитрий, не задумываясь, готов был отдать жизнь, были пустыми, а сама она насквозь пропитана ложью?    
    — А что ты еще хочешь от Сапрановых? – недоумевал Андрей Степанович, видя переживания Дмитрия. – Людка твоя – достойный отпрыск этой семейки. Ей захотелось развлечься – вот ты и подвернулся. А вот, там, любовь, высокие чувства – это, видимо, не про неё.
  — Как ты можешь такое говорить, абсолютно не зная человека? – спросила вошедшая в комнату Раиса Наумовна. – Ты что, видел эту девочку? Общался с ней?
  — Рай, а мне не нужно ни видеть её, ни общаться с ней, – категорично заявил Игнатьев. – Она – Сапранова, и этим все сказано. Ничего хорошего от этих людей ждать не стоит.
— Андрей, знаешь, по-моему, твоя ненависть к Сапрановым носит уже какой-то маниакальный характер, – заметила Раиса Наумовна.  – Ты сам подумай, во что ты парня втягиваешь. Делаешь из него монстра какого-то. Ты что, думаешь, от того, что вы с ним Сапрановым отомстите, он счастливее будет?
   — Сапрановы должны ответить за совершенное ими преступление, – было категоричным ответом Андрея Степановича. – Они ж не пожалели никого. Почему мы теперь должны жалеть кого-то из них?
   — Да, потому что эта девочка не имеет никакого отношения к тому, что натворили её родственники. Она, если так разобраться, тоже жертва. Всю жизнь по детским домам слонялась. Отец вспомнил только тогда, когда сам на смертном одре оказался.
 На последний аргумент Раисы Наумовны у Андрея Степановича нашлось сто аргументов для возражения. Главным из них было то, что «жертва» эта неплохо устроилась, прихватив половину семейного состояния, и теперь крутит хвостом перед каждым, встретившимся ей, мужиком.
— Как ты можешь такое говорить? – возмутилась Раиса Наумовна. – Ты ей что, свечку держал?
— Рая, мне достаточно того, что про неё Димка рассказал, – категорично заявил Андрей Степанович. – Я тебе еще говорю: с этой девушкой нельзя рассчитывать на серьезные отношения.  Она, вон, не успела шага за порог сделать, как на другого мужика глаз положила. Это как? Нормально?
Когда Дмитрий рассказывал Игнатьеву про злополучные фотографии, в нем больше говорила ревность, чем здравый смысл. Обрисовав увиденное в самых неприглядных красках, он – хотел того или нет – выставил свою возлюбленную в весьма невыгодном свете, чем еще раз у твердил Игнатьева в его мнении: Сапрановы – это абсолютное зло, и было бы преступлением дать им уйти от справедливого возмездия.
День  Х для Германа Федоровича, словно в насмешку, выдался теплым и солнечным. Внешне демонстрируя спокойствие и невозмутимость, Сапранов не мог не признаться самому себе, что на душе во всю скребут кошки. Он уже сто раз проклял тот день, когда впустил в свой дом Серковского, но что-либо изменить было уже не в его силах. Оставалась лишь наблюдать, уставившись в экран телевизора, как из рук уходит создававшаяся годами империя. Герман даже не заметил вошедшего в комнату Владимира Борисовича, настолько был поглощен тем, что вещала с экрана миловидная дикторша. 
— Наблюдаешь собственный крах? – спросил Ромодановский, не скрывая иронии.
— Не дождешься! – ответил Герман. – Я просто обдумываю пути отступления. Причем, заметь, временного отступления. Вова, не пройдет и года, и я снова буду на коне. А этот Серковский еще пожалеет, что на свет родился.
— Блажен, кто верует. – Ромодановский покачал головой. – Знаешь, Серковский, наверняка, действует не в одиночку. За ним кто-то стоит, и этот кто-то задался целью – свести тебя на нет, и он на сто процентов уверен в том, что он делает.
Слова Владимира Борисовича звучали, как издевательство. Именно при его участии Дмитрий стал вхож в дом Сапрановых, а теперь он словно радовался неудачам своего партнера. Подобные высказывания Германа Федоровича не вывести из себя не могли, и он не преминул ответить Ромодановскому в самых резких тонах.            
— Вова, а не при твоем ли непосредственном участии Серковский оказался в моем доме? Может, вы с ним за моей спиной успели снюхаться, чтобы «Континент» к рукам прибрать? Учти, если это так, то тебе сильно не поздоровится. Ты ведь меня знаешь. Я таких подстав не прощаю.
После услышанного Владимиру Борисовичу ничего другого не оставалось, кроме как ретироваться. Положение его действительно становилось шатким. С одной стороны, банкротство «Континента» неминуемо влекло за собой крах «Терминал-банка», что для Ромодановского было бы настоящей трагедией. С другой – находиться под постоянным подозрением у Германа – перспектива тоже из малоприятных, сопряженная со страхом за свою жизнь. Поняв, что колкие замечания и ерничанье абсолютно не в его интересах, Владимир Борисович, дабы не нагнетать обстановку, предпочел удалиться, оставив Германа наедине с его размышлениями.
Впервые за долгие годы Дмитрий чувствовал себя на коне. Враг был повержен, и оставалось совсем немного для того, чтобы нанести решающий удар. Казалось бы, после всего проделанного Серковский должен был испытывать чувство удовлетворения. Однако именно этого чувства и не было. По крайней мере, если оно и было, то с очень горьким привкусом. Перед глазами все еще стояла Людмила. Все сознание Серковского было заполнено ею, а все попытки не думать о ней, вытравить её из своей памяти были тщетны. Покаяние, словно тяжелое похмелье, овладело всем существом Дмитрия и не отпускало его.
С самого утра в концерне «Континент» царила нервозная обстановка. Суматоху создавали новости, пришедшие с биржи. Пакет акций Германа был продан, а это означало, что у «Континента» появлялся новый совладелец. Известное изречение – новая метла по-новому метет – больше всего и пугало сотрудников концерна и, прежде всего, членов правления. Кем окажется человек, которому теперь принадлежит половина огромной империи? Какими будут его первые шаги, когда он встанет у руля концерна?
— Ты, главное, веди себя, как полноправная хозяйка, – говорил Вадим Викторович Людмиле, чувствовавшей себя немного растерянной. – Кем бы он ни был, он ничего не сможет предпринять без твоего согласия.
— Дядя Вадим, а если он  какие-нибудь документы, финансовые отчеты потребует? Я же здесь – человек новый. Всех тонкостей не знаю. Что я ему говорить буду?
— Люда, а вот это уже вообще не твоя забота. Есть Егор. Есть Леонид Поликарпович. Вот у них по поводу всей документации пусть голова болит.
Среди всей напыщенной публики, собравшейся на заседание правления, Людмила чувствовала себя неуютно. Напыщенные господа с усмешкой смотрели на новоявленную бизнес-леди, выдававшую в себе провинциалку, приехавшую из далекой глубинки. Людмиле становилось не по себе, когда она ловила на себе снесходительно-насмешливые взгляды. Если бы не Гусев, умело сглаживающий острые углы, Людмиле ничего другого не оставалось бы делать, как встать и уйти.         
— Господа, давайте более серьезно относиться к тому, что здесь происходит, – пытался хоть как-то урезонить недоверчивую публику Гусев. – В связи с тем, что Герман Федорович больше не может являться президентом концерна, все полномочия переходят к Людмиле Ивановне. Это объективная реальность, с которой всем нам надо считаться.
Не успел Вадим  Викторович закончить  свою тираду, как в кабинет вбежала всполошенная секретарша, встревоженный вид которой говорил о том, что произошло что-то экстраординарное.
— Вадим Викторович, Людмила Ивановна, там какой-то мужчина буквально ломится в дверь, – сбивчиво бормотала секретарша. – Говорит, что у него контрольный пакет, и что он собирается присутствовать на заседании правления.    
Все присутствовавшие недоуменно переглянулись. Никто из них не ожидал, что акции Германа будут проданы так скоро, и что их новый владелец так быстро заявит о себе.
— Ну, что ж, Аллочка, зовите его сюда, – обреченно произнес Вадим Викторович. – Он теперь наш партнер, и, несомненно, имеет право участвовать во всех заседаниях правления.       
Через минуту дверь распахнулась, и в кабинет твердым шагом, окинув всех, сидевших за столом, холодным взглядом, вошел Дмитрий.