Впервые Алексей Петрович в приемной Зама по личному вопросу. Обычно он ненадолго заскакивал в приемную справиться, у себя ли Сам и сможет ли принять его по срочному делу — одного или с подчиненными. А сколько раз прямо проходил в кабинет — вызван! Или ждал с группой сослуживцев начала очередного совещания. Тогда лицо его светилось от возбуждения. Он радовался сопричастности ко всему, что приходит в этот ка¬бинет и исходит отсюда, ощущая себя сопричастным к делам го¬сударства.
Теперь он официально записался у секретаря в очередь «по личному вопросу». В кармане у него заявление «по собственному желанию». Он решился, дал согласие перейти на работу в другое учреждение. И теперь впервые свободен от привычного кодекса. А радости нет. Растерянность какая-то, что-то вроде моральной невесомости. Он должен сказать правду, не нарушая субординации, должен успеть ее сказать — шеф нетерпелив...
«Николай Андреевич! Вы знаете, я всегда испытывал глубокое уважение... исполняя все указания... по мере сил и разумения... Я и сейчас испытываю...»
Мысль незаметно вильнула в старое естественное, давно высохшее русло:
«Черта с два испытываю, и черта с два ты выслушаешь!.. Привык говорить сам, даже когда был рангом ниже — начальником Главка, а я был твоим замом. Говорил, красовался, громил... Слушал иногда — не нас, среднее звено — нас презирал. Рядовых слушал, искал индивидуальность — авось проклюнется...».
Алексей Петрович съежился от собственной дерзости, даже слова лезут какие-то... Усилием воли он стал мыслить как надо:
«Николай Андреевич, вы всегда умели уловить у сотрудников дельную мысль, выделить, усилить своим талантом. И сотрудники любили вас».
«Им ведь немного надо сотрудничкам - то, чтобы любить начальство и выкладываться до донышка — одна капля личного внимания к каждому и несколько капель справедливости вообще. Ты это уловил. И пользовался. Правда, у тебя были бзики, ты мот завестись, наорать, унизить при всех ни за что, мог угробить самое нужное дело, если оно попадало под твою левую ногу, то есть не оно, а тот, кто о нем докладывал. И не было никаких сил втолковать тебе его полезность. Ты все сокрушал, всех топтал Разве такое можно простить?!
Вам прощали, понимали — характер! Характер тоже прощают, если он окупается личностью. А вы, Николай Андреевич, личность. Вы созданы для служебной карьеры. Справедливо, что стали Замом. Над вами только один человек — самый главный во всем нашем неисчислимом хозяйстве. Но мы были и огорчены — другого такого начглавка не будет. И Главк расформировали на управления, будто поняли, что равного вам шефа не будет, значит, нечего существовать и главку. Положим, если откровенно, надо было сделать зарплату пятому заму — тебе, потому и расформировали главк. Но кого это сейчас волнует?!
Но мы и радовались. В вашем руководстве будет умница. А наше Управление, получит компетентного куратора-защитника. И, может быть, кто знает, через несколько лет вы поднимитесь на самую высокую ступеньку служебной лестницы. И наше спе¬цифическое хозяйство обретет, наконец, достойного шефа. И вот, вы — Зам. Когда-то вы сами говорили о проверке властью...
Так разве ж у нас проверяют? Назначают, переводят, снимают. Чаще терпят — долго, десятилетиями. И никогда не занима¬ются анализом деформации личности. Не заведено. Некому. Слиш¬ком тонкая материя. Могли бы партийные лидеры. Но в учреж¬дениях они зависят от начальства по службе, практически зави¬сят. Все их блага — личные, семейные, квартирные, карьерные — зависят, никуда не денешься. Вот наш парторг — хороший, надежный, потому и постоянный в Управлении. Она же передо мной в состоянии стойки — готова к бою за любое мое указание. И это вроде правильно — зашита государственных интересов, помощь в выполнении директив. Но с другой точки зрения: если я, дерьмо, разваливаю Дело (как это делает мой нынешний на¬чальник, твой приемник), она также рьяно будет защищать меня, отводя любую критику. Ну, а поставь я вопрос о тебе — ты прикреплен к нашей парторганизации — она округлит свои пре¬данные водяные глазки и растерянно зажует побелевшими губа¬ми: «Ну, знаете, он же ЗАМ!». И она права. И я никогда не посмею, и никто не посмеет. Не из-за страха, какое-то массовое, воспитанное годами чувство дисциплины.
Я ухожу, хотя угрохал на наше дело много лет жизни. Я не хочу быть замом подонка. Я вижу, как заваливается наше с то¬бой дело и бессилен остановить развал. У нас нет больше коллек¬тива. Люди же быстро ощущают сущность начальства, неотвра¬тимо быстро. И подстраиваются интуитивно или сознательно, не знаю. Они не могут работать всерьез, если начальство к их работе не относится всерьез. Наверное, есть такой закон психоло¬гии. Порядочные люди бегут из Управления. А ты изыскиваешь реформы, не понимая, что провернуть их уже некому. Ты ж совсем ослеп на людей, если поставил во главе твоего бывшего главка ничтожество, ловкача, блатмейстера, бездельника. И держишь его, пока это нужно ему — не тебе. Он понял очень скоро, как тебе угодить, ничего не делая. И угождает. А потом уйдет, когда освободится место хозяина в учреждении, подчиненном тебе, но более самостоятельном, вдали от ежедневных начальственных глаз. Вот там он развернется — втихаря. А ты будешь получать анонимки.
Мысли увлекли Алексея Петровича на опасный путь, разрушали стройность и лаконизм предстоящей речи. Надо было соста¬вить конспект и незаметно подглядывать на бумажку, как на деловую. Поздно. Надо собраться:
Вы, Николай Андреевич, как бы точнее, потеряли в нас веру. А когда человеку не верят, он становится неубедительным. По¬степенно неубедительными для вас становятся почти все. У вас пропала охота выслушивать нас, пропало терпение. Вы стали решать все вопросы сами. И решали порой не лучшим образом. Вы не знали деталей. Ведь как готовятся вопросы на коллегию по нашему управлению последнее время? Ведь экономнее собрать людей заранее, сотрудников, которые готовят материалы — по¬беседовать, что и как они должны сделать, на что обратить вни¬мание, что отразить в постановлении-проекте. А у нас...
Ты же заматываешь людей, превращаешь в олухов. Все не то, все не так. А «как» так, никто не знает. Проект готовится месяцами, все дела — срочные тоже, останавливаются. Сотрудники уже не воспринимают логики текста, дуреют. Не мысль, а фраза становится самоцелью. Никто уже ничего не понимает и не хочет. И тогда растерянность доведена до нелепости, ты с чув¬ством правоты топчешь человеческое достоинство братьев твоих меньших по рангу, забывая, кто довел их до абсурда. А на самой коллегии по твоему вопросу? Ты созываешь людей со всего света, не жалея государственных денег. Для чего? Чтобы покуражиться при их ошалелой немоте. Тебя уже давно пьянит страх перед тобой. И твоя закрытость. Практически открыт ты только перед своим верховным шефом. Он может сделать тебе добрый втык на коллегии при всем честном народе. И ты только охнешь и изобра¬зишь на физиономии глупую ухмылку — «начальство шутит» или сосредоточенное понимание — «виноват, учту!». Разумеется, ты открыт для ЦК, Совмина, Госплана... Но там иные параметры оценок — вне анализа характеров пяти наших замов. Еще ты открыт для печати. Какой-нибудь собкор или спецкор, даже про¬стой корреспондент не побоится тяпнуть даже главу коллегии, но опять же вне анализа личностной деформации, как выражаются наши уважаемые ученые-ленинградцы.
Для всех работников нашего фронта, подопечных тебе у нас в Москве и в огромной матушке-России, ты наглухо закрыт для критики. Эта закрытость и перелопатила за несколько лет на высоком, посту твое нутро, произвела великое опустошение. Даже...
Стоп!.. Алексей Петрович опомнился. Что же это?! Время уходит. А он как юнец не может организовать себя, совсем распо¬ясался... А может, действительно сказать все это? Он же уходит, терять нечего. Торжественно-строгая речь не. получается даже в мыслях. Раз в жизни отвести душу!.. Нет, не сможет, даже если решится, не сможет. Он — служба. Дисциплина — уже его нату¬ра... Надо совладать...
Николай Андреевич, я искренне учился у вас, никогда не позволял себе критиковать ваши действия и указания, как бы невыолнимы они не были. Любую жалобу на вас в моем кабинете или в частной беседе с сотрудниками я разбивал, отводил от вас в вашу бытность начальником Главка. И сейчас, когда вы Нам... Я знаю, вы невысокого мнения обо мне. Я — не интеллектуал. А интеллектуалы — ваша слабость. Но не было работника преданнее , и исполнительнее...
Ты перестал понимать и угадывать людей. Кто-то скажет о человеке хорошее тебе под руку — ты загораешься, начинаешь дофантазировать, всенародно коронуешь, вызывая зависть сослуживцев. Но скоро охлаждаешься, забываешь. И если кто-то дру¬гой скажет тебе, под руку об этом же человеке дурное, ты сразу же отметаешь все доброе, за что недавно возносил, втаптываешь в грязь - также перед всеми.
Посмотри на себя. Ты все чаще болеешь, обрюзг, потолстел. Конечно, к тебе идут и едут. Ты — Зам, ты решаешь людские судьбы. Но энтузиазма вокруг тебя уже нет. Нет. что называется, фронта работ, красивой разработки дела. Ты, как одиночка-золотоискатель, рвешь кусками, браконьерствуешь. Взлеты есть, талант есть, но он проходит уже стороной. Страх на подчиненных ты наводишь, но умами их, сердцами — не владеешь. Да и кто в нашем хозяйстве...
— Алексей Петрович, зайдите. Николай Андреевич свободен.
Алексей Петрович смотрит на секретаршу, не сразу сообра¬жая, что надо делать. Затем, привычно собравшись, открывает последовательно две дубовые двери, обеспечивающие надежную изоляцию хозяину кабинета.
Николай Андреевич стоит за столом, прижимая трубку пле¬чом, левой рукой листая календарь, правой делая записи. Глаза ми он указывает Алексею Петровичу на стул.
«В хорошем настроении. Тем лучше, не сразу оборвет*.
— Угу. Д...да. Постараемся, да. Постоим за честь русского... разумеется, советского... Ясно. Завтра в... двенадцать буду готов ответить конкретно. Свяжусь, мобилизую. Да. Да. Ну, есть. Доб ро!
Трубка на рычаге.
— Алексей Петрович, как ты кстати! Знаешь, какое дело разворачивается! Помнишь наш разговор о международном форуме. Как в воду!.. Нам предложено участие. А твое управление, сам знаешь... Ты начинай шуровать сию минуту. А приказ будет сегодня. Ты — главный по подготовке. Может быть, придется ехать за океан. А, может, вдвоем махнем. Как наверху решат.
— Николай Андреевич, у меня есть непосредственное начальство — начальник Управления.
— Ладно тебе! Он больше для выхода, для болтовни, чтобы не думали, что у нас тут дубы...
— Вы считаете его интеллектуалом...
— Это не мешает ему быть бездельником. Он может сымпровизировать при нужде, не останавливаясь перед враньем, а ты толмач. В своем кабинете ты — король. А на более высоком уровне ты говоришь примитивно, штампами. Современность слабо проникает в твои мозги. Ты боишься, как бы что-нибудь не вышло. Извини, браток, я по-дружески. Но когда нужно делать конкретное дело, а не пускать пыль...
— Вы ловите индивидуальность. А я не...
Николай Андреевич взбычивается, затем подавляет вспышку, с интересом смотрит на Алексея Петровича.
— А ты знаешь, брат... Ты вырос. Перестал бояться. И доверительно:
— Да, меня всегда интересовала индивидуальность, мне было интересно выявить человека. Мне и сейчас интересна индивидуальность. Но. говорю с прискорбием, мне сейчас некогда с ней возиться, просто некогда. Да что говорить, я посылаю сотрудника в командировку — очень важную и интересную для меня. И не выслушиваю по возвращении. Он пишет краткий отчет, наверня¬ка, в обиде на меня. Я для него — монстр, самодур.
— Я знаю.
— Да? Он жаловался?
— Нет, просто к слову. Он там старался, а вам неинтересно.
— Он ошибается. Просто некогда. Последнее время все невыносимо поджимает, давит. Беда!.. И знаешь, для аппаратной работы индивидуальность — роскошь не по карману. И ей у нас тесно, хотя мы существуем ради нее, поставщики ее величества для страны. А для аппарата она — песок. Нелепо, но больше всего я горю на молодежи. Сколько лет пытался омолодить аппарат. Не получается. Слишком конструктивно мыслит нынешняя молодежь. Нет, теперь я за стариков — надежнее. По крайней мере, не рвутся в аспирантуру, на кафедры, в худруки. Сколько я сделал ошибок, ай-ай-ай!.. Сколько открыл новых отраслей, профилей, сколько идей оматериалил. Все это надо двигать на современном уровне, вглубь. Время все усложняет. А умных лю¬дей ой как не хватает!
— Вы их не всегда замечаете, Николай Андреевич, — сказал с прежней противной угодливостью.
— Это ты напрасно!.. Но одного ума мало. Нужна исполнительность. И ответственность. Ее же катасрофически не хватает. Ты думаешь, я не знаю, в чем твоя сила? Все, что ты делаешь — кровное для тебя, а так как ты не перегружен сомненьями, ты всегда твердо знаешь, что надо делать в любой ситуации. И дела¬ешь сам, и заставляешь других неукоснительно подчиняться тебе. Это главное.
И совсем доверительно, тихо:
- Этого не хватает даже мне. Престиж, нетерпелив. Характер окаянный, не терплю дураков. Иногда даже умных делаю дураками, подозреваю... А твой непосредственный... Я знаю ход твоих мыслей, а его только угадываю. Он циник, хотя скрывает, хитер... Но для дела незаменим ты. Тут пунктуальность, дотош¬ность требуется. А этого у тебя не отнимешь.
И резко меняя тон:
- Хватит лирики! Немедленно свяжись с периферией. Пусть сегодня же, по крайности, завтра проверят наличность, отберут
самое лучшее, талантливое, творчески состоятельное, без придирок к стилю — надо показать разнообразие. И пусть оформляют командировку самого толкового деятеля, не дожидаясь приказа — здесь дооформим. Из Ленинграда приглашай больших мэтров. Москвичей также. Здесь отберем окончательно. К концу недели все должно быть у меня.
Николай Андреевич встал на капитанский мостик. Он был, как прежде, организатором дела.
— Сегодня к концу дня доложишь, что и как. Окажу помощь.
— Николай Андреевич, я собственно по личному...
— Алексей Петрович, это сейчас самое раз-различное. Дело какое! Глобальное, интересное, реальное. Тут все на лицо. за туманом словес не спрячешься. Это же результат и нашей с тобой работы. И не только для внутреннего обозрения... Друг, толково все провернешь, представлю к награде. И никаких личных дел до конца. Потом, все потом. Вернемся, займемся личным. Обещаю!.. Все. Вы свободны.
— Есть, товарищ Зам!
Алексей Петрович привычно четкой походкой выходит из кабинета, затем из приемной. Он снова чувствует радостную сопричастность общему делу.
В своем скромном кабинете он неподвижно стоит минуту- другую, оживление и радость стираются с лица. Потом он спешно выходит и направляется по коридору снова к приемной Зама. Постепенно он замедляет ход и останавливается нерешительно у двери приемной.
Хочет ли он уточнить детали поручения или все же произнести свою обширную речь — полностью или в официальном варианте — неизвестно даже автору. Да и нужно ли ее произносить, если всемогущее и единственно реальное в наше время Дело поглощает и захватывает его, стирая горькие обиды и представления... возможно до очередной передышки, когда появится время и причина для нового монолога. Автор его не исключает. Но возможно тогда, после трудного сотрудничества в Деле, после тумаков и поощрений оценки человека, производящего Суд над другим, будут совсем иными.
Илл. Э. Белевской "Гамлет".