Глава 3
Творю себя, как велит душа, -
оттого и возрадуется она, предчувствуя
исполнение своих желаний.
Так, занятый своими чувствами, Мефодий очутился под липами и только здесь он осознал, что мысли его, начали прорываться наружу так отчаянно и громко, как происходит это обычно у новичков. Неужели всё это было ещё одним лишним доказательством того, что жизнь уже разгорается в нём так же, как всё ещё теплится она у тех, кто распрощался с нею накануне. Следуя по мерцающему и зовущему зелёному лучу, он вышел к зданию, ходить к которому, обычно было не принято. Наверное, оттого здесь и было так тихо, безлюдно и величественно. Возможно, потому и захаживал сюда иногда Мефодий, чтобы насладиться этим величием и покоем. Сооружение было необычной формы и какого-то непонятного для здешних мест цвета, - это был цвет жизни, по которому так тосковала всегда душа Мефодия.
Однажды, на одной из этих безлюдных дорожек и повстречался Мефодий с самой хозяйкой этого здания, - «Старой Графиней». Толи он, завидев её зрелость и опыт, первый протянул свою руку, толи она устремилась навстречу его молодости и задору, но они быстро притёрлись друг к другу, как бы ощущая взаимную потребность и интерес. Они навряд ли стали бы так непринужденны и вольны в обращении друг с другом, если бы их встречам не сопутствовала столь необычные обстоятельства. Он отчетливо осознавал всю её значимость, ровно, как и она осознавала его неуёмность и порыв молодости, - однако, товарищество меж ними возобладало.
Мефодий дарил ей на день её Ангела полевые цветы, а она позволяла ему вести беседы на любые темы. На любые, кроме тех, что были её сутью и назначением, - того, что было за стенами этого дома, стоящего на границе между бытием и небытием. И хотя каждый мог придти сюда, ступить на это низкое крыльцо и войти в угодливо и бесшумно открывающиеся перед ним двери, но далеко не каждый мог позволить себе это. Причина бала довольно веской: надо было быть достойным жизни и удостоиться её. Это останавливало и Мефодия, хотя он не только частенько прогуливался среди этой тишины, но и был на «короткой ноге» с её хозяйкой.
Войти в распахнутые двери могли смело и безнаказанно лишь те, у кого имелись достаточно веские основания в ожившей душе или в их будущей судьбе. Иначе сама жизнь быстро и безжалостно возвращала их назад не солоно хлебавши. Многие же, просто не желали жить из-за боязни перемен, - ведь, приходить в жизнь не менее хлопотно и страшно, чем уходить из неё. Оттого, наверное, так нечасто случались здесь те самые бури и грозы перемен, которые происходили в душах и сердцах тех, кто настолько возжелал ощутить тепло самой жизни, что не убоялся холода каменных плит этого низкого крыльца, как и самой его хозяйки. Сегодня же, Мефодий, возымел право и смелость взойти на него, как на эшафот. Он пришел бы сюда и без зовущего и ведущего за собой зелёного луча.
Взойдя на крыльцо, Мефодий вдруг ощутил под своими босыми ногами такое земное тепло, как будто камни этого крыльца были разогреты палящими лучами знойного земного лета.
- Тёплое, как валун «Медведь», что в конце моего поля, - подумал Мефодий, - как я соскучился по нему и по жизни под солнцем и звёздами!
Двери тихо раздвинулись, словно приглашая его войти. Мефодий, чуть помедлил, словно собираясь с мыслями, и ступил внутрь. Здание поглотило его так быстро и решительно, словно опасалось его мыслей, следовавших за ним, а может быть того, что он передумает. Зал встретил его предрассветными сумерками, наверное, символизирующими восход его новой жизни, - уж не подарок ли это был со стороны хозяйки. Сегодня он, наконец-то, отважился сам наведаться к ней и не просто так – в гости, а по делу. Непринуждённая обстановка и полное отсутствие звуков, но не мыслей царили здесь, обставляя, окружая и украшая собою все помещения, словно роскошные экспонаты великого музея жизни.
Мефодий, поначалу, даже растерялся, не понимая назначения того духовного богатства и многообразия всех проявлений жизни, собранных здесь. Он чувствовал, что хотя, всё это и не материально, но, несомненно, стоило многих жизненных надежд и чаяний, ошибок и побед тех, кто уже испытал жизнь до него. Здесь можно было столкнуться и обжечься, заразиться и излечиться любой мыслью, которая когда-либо обрела свою форму и окончательный смысл. Всё это могло, как возродить жгучий интерес к жизни, так и внушить полное неверие в её назначение и целесообразность. Подобранные и развешанные, чьей то умелой и опытной рукой, мысли словно являли собой любой опыт и итог чужих жизней. Всё уже было! Всё открыто и испытано, изучено и сформулировано! Пройти чужой путь ещё раз, выбрав его и забыв, - лишь для того, чтобы испытать в своей душе то же самое. То, что было уже кем-то и когда-то испытано, открыто и узаконено? Это ли не испытание для незрелой и неопытной души! А может быть это как раз и есть её приемлемая цель и назначение? Нет, нет и нет! Жить чужую жизнь Мефодий не собирался, у него есть своё поле и своя цель, своя дорога, пройти которую до него, - он был уверен в этом, - ещё никто не мог. А может быть и она, уже кем-то была пройдена? Мефодий начал машинально искать своё заветное поле, ради которого он и начинал свой сегодняшний путь.
Всё, по-прежнему, напоминало ему жизненные дороги и судьбы для начинающих и заблудших, каким был когда-то и он сам. Для него же, сегодняшнего, возопившего и обрушившегося на всех и вся и, прежде всего на себя самого, он так ничего и не находил. Но, расставленные и развешанные тут и там мысли, заведенные чьей-то волей и умелой рукой, вовсе и не желали сдаваться. Они будто ждали своего часа, чтобы сразиться с ним и победить. Мысли словно желали убедить его в своей особенности и значимости именно для него. Для них, несомненно, игра стоила свеч, - не вечно же им висеть музейной паутиной, когда где-то есть жизнь, есть солнце и звёзды! А им так хотелось не храниться здесь в пыли веков, а жить и быть смыслом и целью чьей-нибудь жизни.
А сегодня перед ними был сам ангел, и они обязаны были уважать и его самого, и его выбор. Потеряв надежду хоть как-то зацепить или зацепиться за него, они перешли к рассуждениям и уговорам:
- Считаете ли вы достойным вашего жизненного опыта, звания и заслуг, искать в жизни подтверждения тому, что противоречит законам природы? Ведь, лишь одни они могут и вправе претендовать на вечность!
- А разве есть закон, оправдывающий Сизифов труд? И с какой целью тогда человек, - отнюдь не самое жалкое и слабое звено в природе, - должен в поте лица, создавать то, что будет, неминуемо разрушено?
- Ничто не вечно под Луной! Лишь, рождая что-то новое, можно достичь временного совершенства в так быстро меняющемся мире.
- А, разве природа не совершенна в любом её проявлении?
- Да, но это не относится к делам рук человеческих.
- Значит, птица и её гнездо совершенны, а человек и вспаханное им поле не совершенны?!
- Да, именно так! Птица, заботясь о своём потомстве, очищает природу от вредителей, а своими песнями делает её красивой, а значит вечной. Она с природой заодно и потому она часть её. Оттого она, как и сама природа тоже совершенна. Человек же, редко живёт лишь своим трудом. Он часто использует то, что ему не принадлежит, а труд его не всегда полезен природе. Его намерения и деятельность зачастую не угодны природе, - оттого и не может он быть совершенен.
- Разве мало новых дел и открытий на счету человечества?
- Ах, если бы они поистине были добрыми и красивыми! А то, ведь почти всегда служат лишь одному ему и ущемляют, подчас права братьев его меньших.
- Разве птицы не собирают зерен на поле человеческом? Зачем же тогда создан человек, если он так неугоден природе?!
- Да, пока человек неугоден природе, но он станет нужен и даже необходим ей, когда возвысится своей душой не столько до понимания, сколько до восприятия её законов. Тогда и он полетит, как птица, но не силой своего ума, а величием своей души. И он сможет сделать её не только красивее и богаче, но и возможно спасти природу от гибели, когда пробьёт её час.
- Отчего же не сделать человека совершенным, как птица уже сейчас? Скольких бед и разорений могла бы избежать природа уже сейчас. Разве нельзя создать уже совершенную душу?
- Увы, душа – это кристалл, который должен вырасти сам. Его не может вылепить мастер, какой бы умелый он не был. И жизнь не только взращивает этот кристалл, но и – когда приходит время, - гранит его, превращая в чудный бриллиант. Поэтому, родившись неопытной, словно ребёнок, душа будет совершенствовать себя сама и, к сожалению, поломает много игрушек и сотворит немало ошибок и бед, прежде, чем вырастет и станет совершенной.
- Уж не оправдываете ли вы Сизифов труд?
- Нет, поверьте, ваши рассуждения поверхностны. Сизиф каждый раз вскатывал на гору уже другой камень, и сам он становился при этом другим.
- Тем не менее, дети не производят столько зла и разрушений своими играми, как делают это взрослые.
- Взрослые – это те же дети, которые лишь выросли, но, по-прежнему, продолжают играть уже во взрослые игры. И, как нельзя остановить реку, так и нельзя остановить развитие человека. Разве согласились бы вы всю жизнь быть ребёнком и не взрослеть, когда взрослеют все вокруг?
- Пожалуй, если бы все тоже оставались детьми. Для природы это было бы намного безопаснее.
- Капля воды точит камень, и только волна океана жизни шлифует его. Но для этого камень сам должен быть живым, а не лежать на одном месте.
- Всё это недостойно человека, усилия которого должны быть направлены на совершенствование всего, что его окружает.
- Лишь совершенный человек может породить красоту вокруг себя!
- Вы всерьёз полагаете, что я не способен возродить моё поле навсегда?!
В какой то момент всё стихло - так стихает оркестр, перед тем, как зазвучит заглавный голос голос волшебной оперы.
- Поймите, Мефодий, совершенная душа не может стремиться к столь прозаичным и обыденным вещам, как ваше поле. Уж слишком далеко оно от вечности и божества, - это уже была Старая Графиня, которая тихо и незаметно подошла к нему сзади, - отчего же вы сегодня без цветов, - они были бы сегодня очень даже кстати к моему дню Ангела?
- Уместна ли радость цветов с печалью расставания, дорогая Графиня?
- Я что-то не замечаю печали в вашем облике, Мефодий. Сегодня вы совсем не такой, как прежде. Сегодня вы при «параде жизни»!
- Нет ли в том и вашей вины, - больно уж разными были темы наших бесед и споров. Разве вы не предполагали, что я рано или поздно взойду на ваше крыльцо?
- Разве милосердно, Мефодий, обвинять того, кто дарит жизнь? А что до твоего облика, - то ты уж благодари за это живых. Это их молитвами и памятью живут и укрепляются души наши, чтобы отразиться уже при жизни в наших телах.
- Отчего же тогда такое противление жизни?
- Дорогой мой, а разве жизнь не противится смерти? И здесь, и там, - всё инертно. Старое и привычное всегда сильнее и милее нового, непонятного и неизведанного, - оттого и покидает поле боя в нас, нехотя и противясь.
- Удобно ли, моя Графиня, подталкивать и не пускать, одновременно.
- Не обижайтесь, Мефодий, - последняя встреча не должна разлучить наши души. Вы, для меня, - как вы сами понимаете, - отнюдь не безразличны. Отриньте же всё плохое от души своей, чтобы оно не испортило вам вашу новую жизнь.
- Со мною, Графиня, лишь рой моих мыслей, да светлых надежд.
- Мыслями, мой малыш, сыт не будешь и рядом не положишь, - покоя не дадут.
- От женщины, прошу прощения, покоя тоже не дождешься.
- Я вижу, Мефодий, сегодняшний день уже успел опалить вашу душу прозой жизни. Мечты и планы о бренном так сильно снижают полёт души!
- Я полагаю, любезная Графиня, если каждый из нас будет создавать своё поле, не разрушая при этом ничьего другого, гармония и совершенство мира и самого человека наступят непременно.
- Дорогой друг, из-за того, что люди разные, поля у них тоже разные и возделывают они их тоже, все по-своему. И каждый при этом считает, что делает он это лучше всех. Да и вам, Мефодий, тоже придётся погубить чьи-то гнёзда, для того, чтобы построить свой дом, который навряд ли будет совершеннее тех самых погубленных гнёзд.
- Я сделаю это в последний раз, чтобы потом уже старость никогда больше не коснулась ни моего поля, ни моего дома, ни моей души. Старость – это ли не главная виновница всех бед и потерь человека.
- Отнюдь, мой юный и дорогой друг. Старость – это достояние души. У старого тела зачастую бывает такая юная душа. И подоспеет время, - научится душа сбрасывать с себя навалившийся камень немощи, - вот тогда то и научится она тому самому полёту, который неподвластен вам, молодым.
- Дорогая Графиня, не преувеличиваете ли вы свои возможности.
- Чтобы найти, - надо потерять! Может и твоё поле, Мефодий, было кем-то и когда-то потеряно лишь для того, чтобы ты отыскал на нём то единственное, что по праву будет принадлежать только тебе. Вот – смотри!
С этими словами Графиня подошла к столику, над которым висело зеркало в массивной раме, из-за которой оно скорее походило на картину.
Спустя мгновение в её руках уже была салфетка и флакон с голубоватой жидкостью. А ещё через минуту на Мефодия, остолбеневшего от удивления, уже смотрела из зеркала, словно с картины, молодая женщина. Та, которую он не раз пытался подольше задержать в своих юношеских снах.
- Вы ли это, Графиня! И как вы смогли разглядеть мои сны?
- Ах, мой малыш, юношеские сны все такие одинаковые! Вот мне и пришлось стереть с лица лишь то, что так неудачно наносит на него время и что так смущает нас, потому что не нравится вам.
- Однако же, не единым лицом жив человек. И, по-моему, вы не совсем справедливы по отношению ко мне.
- Отнюдь, мой дорогой и юный друг. И совсем не стоит обижаться на меня. Вы, просто забыли, что лицо – зеркало души и совсем не гоже прятать его под маской красоты. Мне пришлось это сделать, но это не та красота, которая спасет мир. Маски, скорее, служат тайне и злу. Истинная красота не носит маски, - она и так прекрасна в любом её проявлении.
- Отчего же вы тогда так поступили? Я, ведь, не просил вас об этом.
- На лице, Мефодий, написана жизнь человека, но вам почему-то нет нужды до моей книги жизни. И в своих снах вы видели совсем другую книгу, - новую, с пустыми страницами. Не так ли?
- Но, я мечтаю написать свою историю жизни, а не читать чью-то, уже кем-то написанную! Разве не скучно и бесполезно проживать ещё раз чужую жизнь?
- Вот и пишите её на своих, пока ещё чистых и прекрасных страницах! Начинать надо всегда с себя, - это общеизвестно, - а не заглядываться в своих снах и мечтаниях на то, что уже не чисто и ничего, кроме напрасных хлопот не несёт.
- Но, вы…..
- Если человеку не жаль его судьбы, он волен начать новую жизнь, с чистого листа.
- Совсем с чистого!?
- Нет, голубь мой! Вначале надо будет сделать работу над ошибками и только затем, - если позволит время, - подняться выше.
- Значит, - опять школа!
- Насколько я понимаю вас, Мефодий, вам это не грозит, - вы ведь в вундеркинды не метите.
- И что же из этого следует?
- Займёте чьё-нибудь место, и будете жить до тех пор, пока не поймёте, что ваша жизнь, и ваше место – чужие.
Графиня продолжала, глядя на Мефодия, словно на мальчишку:
- И вы не открыли ничего нового. И уже не единожды так было до вас, а вы, лишь в который раз вздумали всё это повторить. Какой пассаж для первооткрывателя!
- Графиня, сегодня вы так немилосердны. Вы пытаетесь убить во мне то, что ещё не успело родиться. Зачем вам это? Пусть это сделает смерть, когда придёт её час.
- Что я слышу, не вы ли, Мефодий, собирались обессмертить своё поле!
- Поле, но не человека! Поле человека может и должно быть бессмертным.
- Но, ведь поле тоже живёт, а значит, - когда-то и оно должно умереть. Ладно, дружочек, мы кажется, в нашем споре сбились на круг. И я вовсе не желаю, - как тебе могло показаться, - хоронить в твоей душе эту заветную и такую благородную мечту. Иначе, иссякнет река жизни на нашей, хотя и грешной, но такой милой и прекрасной Земле. Не будем ссориться, милый, - вдруг, нас больше не сведёт судьба так дружески и непринуждённо.
С этими словами, Графиня взяла из вазы красную розу и, коротко обломив её, приколола к своим, цвета спелой соломы, волосам. Она и здесь предвосхитила и разгадала его. Затем она неспешно подошла к Мефодию, и испытывающе глядя прямо ему в глаза, тихо промолвила:
- Так и быть! Раз уж тебя не интересует моя написанная книга жизни, то может быть, ты согласишься написать что-либо стоящее и интересное в моей ещё не начатой судьбе. Сними, для начала, с меня эту рухлядь.
- Зачем? – тихо пролепетал Мефодий.
- Я хочу с тобой танцевать. Ты ведь не откажешь милой даме в её невинном капризе или я ещё недостаточно постаралась для тебя?
- Для меня? Разве, вам самим не приятно быть молодой и красивой!
- Увы, Мефодий, я сделала это лишь для того, чтобы у тебя, закружилась голова. Молодость, а особенно красота – это так расточительно и так напрягает, даже если рядом ангел.
- И какой же вам прок от моей, идущей кругом головы, Графиня?
- Всё в природе ходит по кругу, Мефодий. Вам сейчас нужна зачем-то моя красота, Земле нужен солнечный свет, а ребёнку необходима мать.
- Довольно смелое сравнение, милая Графиня.
- Не огорчайтесь, Мефодий, на правду не стоит обижаться, - ведь, вы меня никогда прежде не называли милой. А это, поверьте, дорогого стоит.
- Но и ничему не обязывает.
- Ну, какой вы, право, совсем дикий. Никто и не собирается на вас надевать кандалы женской красоты. Поверьте, с вас достаточно и вашей ноши.
- К чему же тогда весь этот маскарад? Может быть, вы считаете, что я комикадзе и хотите таким образом вознаградить меня. Так я же не умирать иду, а жить!
- Нет, Мефодий, я всего лишь пытаюсь снять шоры с твоих глаз, - мир так велик и многообразен.
- И вы решили начать с женской красоты!
- Что же поделаешь, если об это спотыкаются каждые девять из десяти.
- Выходит, что вы сейчас– камень на дороге!
Графиня улыбнулась и почти шепотом произнесла:
- Не стоит горячиться, мой дорогой друг, - вам это, поверьте, совсем не идёт. Я согласна побыть и камнем на вашем пути. И если вы хороший конь, то не должны споткнуться об этот камень дважды.
Что же до орлов, то они вообще предпочитают горы, а не поля - здесь уже Графиня не удержалась от долгого и так много говорящего взгляда.
- И вам, любезная Графиня, всенепременно захотелось, чтобы я споткнулся о вас, уже здесь и сейчас.
- Нет, мой мальчик, не здесь и не сейчас, - и она поглядела на него взглядом матери, полным опыта и укора, - сейчас же, я всего лишь прошу снять с меня эту рухлядь.
Мефодий неловкими и робкими движениями стал развязывать пояс её халата. При этом, ему пришлось даже встать на колени, в прямом и переносном смысле, - так прекрасен и по-девичьи тонок оказался стан Графини. Он почти окончательно растерял свою утреннюю решительность и выбился из привычной и независимой колеи. Графиня блистательно поразила его метаморфозой своего чудесного преображения, но ещё более того, сразила напрочь своей угаданной красотой. И чтобы хоть как-то скрыть своё волнение и неловкость, он говорил и говорил всё, что только приходило в его горячую голову:
- Даже не знаю, как вас теперь называть, прямо наваждение какое-то.
- Это не столь важно, Мефодий. Ты вот, лучше ответь старой бабушке: женщина – это по-прежнему, препятствие на твоём жизненном пути. А если это так, то как ты предполагаешь преодолевать это препятствие? Неужто, будешь покорять или обойдёшь, и чуть помедлив, тихо добавила, - «ся».
Счёт становился явно не в пользу Мефодия и от осознания своей беспомощности, ему становилось так муторно на душе, как бывает, наверное, при раздвоении личности. «Полный раздрай» - так он обычно характеризовал такое состояние прежде. Но то, что происходило с ним здесь и сейчас, было так не похоже на всё, что случалось с ним прежде, что скорее походило на сказочный сон. Желанный сон и не желательное событие, одновременно.
Мефодий, наконец, справился с поясом и поднялся с колен, потупясь и краснея от смущения. Он трепетно и осторожно снял с Графини халат, всячески избегая при этом её лучистого взора, тщательно ощупывающего его, словно та готовилась к нападению. И хотя, Мефодий знал, что сзади женщина ничуть не менее чутка и привлекательна, он всё же, старался спрятаться за её спиной, - так лучисты были её глаза, полные укора и страсти. Комкая в руках её нелепое прежнее одеяние, и не отрывая взгляда от её такого юного и гибкого стана, он невольно опустился на стул, пролепетав, тихо и смиренно:
- Графиня, вы так прекрасны, что вами можно только любоваться.
Графиня струилась и ниспадала пред ним, словно водопад. Струи её платья небесно-голубого цвета были столь зыбки и эфемерны, что Мефодий поначалу даже смутился и отвёл от неё свой взор.
- А вы любуйтесь, любуйтесь мной, - насмешливо продолжала она, направляясь к нему взглядом и лёгкой походкой, - я приглашаю вас, Мефодий, на Белый танец! Попробуйте только отказать, - вы мне обещали.
- Кто же, теперь будет молиться за вас там, в жизни и нужно ли теперь это вам, - только и промолвил Мефодий, поднимаясь со стула.
- Ах, Мефодий, не лучше ли обладать, чем только мечтать и видеть сны.
Он потихонечку начинал приходитьв себя, но слова сами срывались с его губ:
- По-моему, это вы сейчас пытаетесь обладать мной. Только я не понимаю, - зачем это вам? Ведь, ещё не дав мне жизни, вы уже пытаетесь отнять у меня её смысл. Милосердно ли это?!
- Полно, Мефодий, такова уж наша с вами судьба. Женщина всегда будет караулить мужчину, - это её долг, обязанность и честь.
- Перед кем?
- Какая разница! Были бы полномочия.
- А они у вас есть?
- Мефодий, это вопрос или утверждение. Мой дорогой, возможности всегда рождают полномочия, наоборот же, бывает не всегда.
- Так всё-таки, караулить или подкарауливать?
- Вначале, подкарауливать, а затем уже караулить. А вдруг, вы захотите убежать? И тогда, это будет уже новый камень на вашей дороге.
- Можно подумать, что вы все такие разные. И, потом, караулить живого и свободного человека, - достойно ли это, заботливая вы моя?
- Мефодий, вы ведёте себя, право же, как обиженный мальчишка, хотя прежде вы никогда не сердились на меня и за более откровенные разговоры. Неужели всё дело лишь в моей молодости, за которой вы перестали замечать мой опыт и ум. Неужели, для вас, чья то молодость и красота, - всего лишь повод для желания обладать, повелевать и подозревать. И вам невдомёк, что внутри чужой красоты тоже может жить чья-то душа, которая может оказаться взрослее и опытнее вашей. Не заставляйте меня, Мефодий, думать о вас так плохо.
Но было уже поздно, - волна нахлынувшего на него тепла и уюта так нежно и плавно повела его сознание и волю куда-то ввысь, что он тут же уверовал, что этой минуты он уже не забудет никогда.
Мефодия, не только поражала, но и увлекала та сила и мощь, с какой поглощала и поглощала его эта женщина. Словно морская волна, не знающая обид и преград, она проникала и проникала в его тело и сознание, заставляя расслабляться и желать. Но, именно это, как раз и придавало ему новых сил, которые он уже начал ощущать в своей дерзости и решимости. И только лишь её гибкий стан, нежный аромат и тепло молодого женского тела, её близкое дыхание, - всё это сбивало и сбивало парус его устремлений и планов, подобно могучему дыханию моря, заставляя и заставляя его душу петь:
Дайте бедному шуту звёздочку вон ту,
А не то, я в полном мраке пропаду.
Отчего так быстро ночь улетает прочь
И не хочет мне помочь …
Но, уже через минуту, Мефодий вновь пришёл в себя и их, не такая уж мирная беседа, вновь потекла по прежнему руслу:
- У вас уже неплохо получается, мой юный друг!
- Что именно, любезная Графиня?
- Для первого случая, вы вполне прилично танцуете и даже пару раз пытались меня вести. И почему-то вы всё время, стараетесь увести меня в угол. Не стоит, право же, этого делать, - мы здесь и так одни. Или вы, таким образом хотите меня одолеть?
- Графиня, позволительно ли вам в ваш день Ангела, выступать в роли искусительницы?
- Вы неисправимы, Мефодий! Как это вам удаётся, - в добрых намерениях всегда пытаться разглядеть злой умысел.
- Кому, как не вам знать, что добрыми намерениями, часто бывает вымощена дорога в ад.
- Эх, Мефодий, вы совсем не страшитесь жизни, а зря! Она посмотрела в его глаза и, переходя на искренний и доверительный тон, добавила, - жизнь, мой дорогой- это не прогулка и не азартная игра. Поверьте мне, жизнь- это очень серьёзное и ответственное состязание, к которому нельзя и даже, очень опасно быть не готовым.
- С чем же, Графиня? Уж, не со звёздами ли, - так с ними не поспоришь.
- Здесь я, пожалуй, с вами соглашусь, - небо лучше читать, чем, что-либо писать на нём самому.
- Выходит, всё уже написано и предопределено?
- Увы, нет, если вас это обрадует. Картина, книга, а уж тем более жизнь редко получается такой, какой бывает задумана. При реализации планов всегда обнаруживается что-либо, теряющее со временем свой первоначальный смысл. А бывает и так, что второстепенное выходит на первый план. Жизнь всё время меняется и нельзя всего предугадать или рассчитать.
- Там, где теряется смысл, начинается провидение, а это уже, - промысел Божий.
- Природа сотворила человека по образу и подобию, но создать себя он должен сам! И уж поверьте мне, Мефодий, в вас уже сейчас так много противоречивых желаний и надежд, что они могут погубить, не только вашу жизнь, но и вашу Душу. Вот с ними то, вам и придётся состязаться.
- Зачем же тогда надо было туда вкладывать ещё и эту песню?
- Вам ещё не поздно передумать и выбросить всё лишнее из головы, чтобы прожить тихую и достойную жизнь. Жизнь, за которую не будет стыдно, ни вам, ни нам.
- Только вот моё поле тогда сгорит от стыда и запустения.
- Далось вам это поле, Мефодий, что в нём такого особенного?
- Это моя Родина и на нём, трепещущей былинкой на солнечном ветру зародилась и крепла моя Душа. Разве у вас нет такого поля?
- Я бы очень хотела иметь его, но, похоже, я была рождена совсем в другом месте. И оттого, наверное, не совсем понимаю тебя, но, тем не менее, всё же завидую твоей воле и верности. Если это только не ограниченность, дорогой Мефодий.
- Всё имеет свои пределы и границы, Графиня. Думаю, они есть и у вас. Вы вот лучше растолкуйте мне, в какое такое время желания и страсти так глубоко и надолго ранят наши души?
- В последний день, Мефодий, в последний день! В последний день там и в последний день здесь, - тихо промолвила она, глядя ему в глаза.
- И вы, Графиня, с вашим то умом и отношением ко всему серьёзному, не сочли возможным заронить в мою душу, что-либо более великое и возвышенное, чем эта песня!?
- Мефодий, голубчик! Как это несерьёзно, - столь непочтительно отзываться о любви, которой подвластны все. И вы в том числе. И потом, в вашем роду никогда не было талантов, - одни умельцы. Да вы и сами не метите в вундеркинды. Не так ли?
Внутри Мефодия начинала подниматься уже новая волна обиды и разочарования. Но стоило ему взглянуть на её гибкий стан, такой нежный и одинокий, как волнения его души тут же стихали, и ему тут же становилось жаль её. Так не соответствовала и даже противоречила её внешность внутреннему содержанию. Всё это одновременно, как пугало, так и очаровывало его.
- Что ж, Графиня, вы довольно ярко и наглядно продемонстрировали свои возможности, но я вовсе не уверен, что и ваши полномочия столь же велики.
- Вот вы уже и готовы торговаться, Мефодий! Может быть, вы уже и про поле своё готовы забыть? Как, однако же, вас забавляет чужой ум. А ведь он лишнего счастья не приносит, - так, одни хлопоты, как, впрочем, и красота.
- И, тем не менее, - вы желали бы большего.
- Пожалуй! Но, Смертин скуп по отношению ко мне и использует лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Приставлять женщину к значительному и значимому- его любимый приём. Но, поверьте, - вы и только вы вынудили меня пригласить вас на «Белый танец».
- Не слишком ли много комплиментов в мой адрес. По-моему, я не заслужил этого. Или вы готовитесь к новому нападению?
- Мой малыш, я всего лишь готовлюсь к новому танцу, и во мне уже звучит новая музыка!
- И вам, конечно же, хочется, чтобы она так же звучало и во мне!
Но, было уже поздно, - волна новой песни его будущей жизни нахлынула на него, оставляя после себя в его душе половодье утраченных желаний и чувств.
Эти глаза, напротив:
Калейдоскоп огней,
Эти глаза, напротив,
Ярче и всех милей …
И хотя кто-то неведомый, не переставая, помогал и помогал ему выдерживать прежний курс, справляться с событиями и чувствами, умело перекладывая его парус, чтобы вовремя поменять галс, Мефодий отчётливо осознавал, что и эта мелодия станет частью его новой жизни. И не помешает ли она его планам?
- Графиня, зачем же я должен превращать свою жизнь в соревнование? Да ещё с самим собою! Не лучше ли заняться делом.
- Ты сам, Мефодий, и есть самое главное дело! Разве, взрастить себя самого для подражания и продолжения менее важно для жизни, чем вырастить сад или вспахать поле?
- Кто я такой, чтобы переделывать, то, что сотворено Природой?! Соревноваться с самим Богом, вы меня к этому призываете, Графиня?
- Ты его сын, Мефодий, его надежда и продолжение и чем выше и чище становится человек в своей душе, правде и истине, тем выше становится Бог. Сын славит сына, как тот – Отца.
- Откуда в вас столько правды и истины и простят ли вам, Графиня, ваше со мной поведение и такие слова и не сошлют ли ещё куда подальше?
- Куда, Мефодий! Дальше – только жизнь, - она весело и звонко засмеялась, - а я уже соскучилась по ней. Желала бы я пожить рядом с тобой, - и взгляд её скользнул ему на грудь, толи, потупившись, толи, ища и желая, - да только срок мой ещё не вышел.
Мефодий же, почти боясь глядеть ей в глаза, тем временем остановил свой взгляд на её груди. Обрамлённая роскошным узором платья, словно картина в золочёной раме, она, тем не менее, чем-то разрушала его сказочный сон. Отчего же так не сказочно и не по-королевски смотрелась родинка на её правой груди. Вот и не подошёл её ключик одним лишь выступом к его сложному и запутанному, непонятному даже ему самому, замку его души. Не вышла её песня, не срослась рябина с дубом, - уж слишком много и откровенно говорил её взгляд, и эта её родинка. Она то, как раз и оказалась той последней каплей, которая и переполнила чашу его робости. И он, не убоявшийся самой жизни, прошел мимо того, что дарует и наполняет её.
- Мефодий, вас тревожит моя родинка? Вы её просто не разглядели в своих снах. Она обычно так нравится другим, и вы от неё будете без ума, - дайте только срок, – горячо и страстно прошептала она ему на ухо.
Но, было уже поздно, как бывает ещё рано сеять весной, когда солнце опалит и растопит снега, но ещё не прогреет и не насытит теплом и желанием землю.
- Она, Графиня, делает из вас не царицу, но женщину.
- Выходит, Мефодий, вы всё же предпочитаете мечтать, а не обладать.
- Я предпочитаю, радоваться жизни, а не наслаждаться в ней обладанием чем-то или кем-то, ибо только у радости не бывает раскаяний и забвения. Радости возвышают душу, а наслаждения убивают её. Так вы мне поможете, Графиня?
- Конечно же, мой дорогой принц, но за это вы должны подарить мне один маленький и совсем безобидный поцелуй. Я прошу, умоляю вас, Мефодий, поцеловать мою родинку, - и Графиня, словно маленькая девочка в ожидании рождественского подарка, от счастья зажмурила глаза. У родинки оказался вкус спелой вишни, - может оттого, и был его поцелуй более горячим и долгим, чем можно было того ожидать. Когда стихла музыка, они оказались у старой двери, ручка которой была покрыта почти вековым слоем пыли.
- У вас, Графиня, очень необычная родинка.
- Была, Мефодий, была! Вы избавили меня от этого «недостатка». Ах, чем только не приходится жертвовать ради любви.
- Но, где же она, неужели виной всему этому был лишь мой поцелуй?
- Огонь любви, способен на многое, запомните это, Мефодий! Но, вам в эту дверь, - здесь можно найти всё остальное, из того, что почему- то так сильно интересует вас, - и она тихо направилась уже прежней старческой, уставшей и разочарованной походкой к своему, одиноко лежащему, халату.
Продолжение: Глава 4
http://www.proza.ru/2012/10/10/1041